По дороге вдаль с ветром улетал
Ночной дилижанс.
В голубую шаль звёзды заплетал
Тот вечер для нас.
Я гляжу в окно, за окном темно,
Что ждёт меня там….
Они ехали в Алма-Ату. Двое суток плоская, как стол, серая степь. Пустынные разъезды из двух-трёх домов без единого деревца во дворах- здесь можно жить? Сомнение со страхом - не напрасно ли она разревелась, когда Антон принёс с распределения направление в Саратовский Гипролесхоз. Время, когда её слёзы решали всё, и на следующий день он поменял направление на Алма-Ату. Почему ей казалось, что жизнь только за горизонтом - Камышин, потом Саратов… полустанки, где коротают время до отхода поезда в настоящую жизнь.
Юля любила свой город от старых улочек, затянутых песком, до новых широких проспектов с тополями, которые были не намного моложе и росли вместе с ней. До последнего булыжника мостовой Старого города, над которым возносился купол храма, где её крестили. В храм ходила бабушка, тёти и, наверное, бабушки её бабушек. Город переплетён судьбами её семьи, но она по молодому сумасбродству решила выдернуть свою нить из вязи.
Мой старый город был старей веков,
что умещались в детское сознанье,
где каждый миг ложился узнаваньем
того, чему не надо было слов,
что живо было в памяти – преданьем.
И, может быть, старинные дома
меня признали правнучкой, потомком
той, что ходила на базар с кошёлкой.
Она моей прабабушкой была…
во чреве дед мой - был её ребёнком.
Тебя затягивал песок тогда,
что плыл рекою жёлтою с окраин,
за ними степь, арбузно – дынным раем,
а мы – набегов дикая орда.
Каждое лето, в первый день каникул начиналась рыбацкая страда. Отец – заядлый рыбак. Но его нельзя оставлять одного - болен. Хотя, чем могла помочь девочка, в случае приступа…
Уходили из дома затемно, когда город спал. До смены на комбинате оставалось два часа. Горели фонари, она шла полусонной, просыпаясь на ходу. Постоянное место, где располагались со снастями - за городом. Когда подходили к узенькой тропке, по которой спускались с обрывистого берега к реке, небо заметно светлело. По воде, иссиня-чёрной, с востока скользили дорожкой алые блики. Сразу исчезала досада – разве нельзя дать ей выспаться, на отца. Сон растворялся бесследно в речной красоте. Просыпался азарт, в нём – обязанности. Отец доставал закидушки, она ставила-вбивала колышки с колокольчиками. На крючки поводков, разложенной аккуратными кольцами лески, насаживали червей или живцов. Дальше - работа отца. Забрасывать так и не научилась – грузилами плюхались около берега.
Зато научилась не бояться воды. И ныряла на глубину, когда крючки цеплялись за камни. Приходилось делать перед отцом бодрое лицо: «Сейчас, пап, отцеплю»,- смело ступать в воду и плыть, скользя рукой по леске.
От лета к лету, взрослела, страх пропал. Да, и река – ни разу не обидела, не испугала. Играя с ней, покачивала на волнах и расступалась, открывала глубину.
Я летом пропадала на реке.
На лето Волга становилась домом.
Сновали баржи, пароходы, «Омы».
А я - в волнах, как в ласковой руке.
Отец управлялся с закидушками, она ловила удочкой. Каждый раз сердце волновалось при поклёвке. Крупной рыбы на удочку не поймаешь – мелочёвка. Бычки - для кошки, ерши, окуньки - для наживки на щуку и вечерней ухи. Краснопёрки, густёрки, подлещики. У отца улов крупнее: лещи, щуки, уклейки, крупная густера, иногда и стерлядь попадалась. Отец – расплывался в улыбке. Улов плескался в садке.
Клёв прекращался – завтракали, не спеша. Разговаривали. Молчун по жизни – отец, у реки становился другим человеком. Не рыбалка, так и остался бы для неё человеком-загадкой. Оказалось, что он не родился её рассудительным отцом, а был когда-то хулиганистым пацаном, отстаивал своё место под солнцем в кулачных боях и… работал, едва встав на ноги: пашня, бахча, быки, сенокос. Без отца остался в пять лет. Были в семье старшие дети, были младшие, и все вместе, когда дружно, когда, ссорясь, тянули на детских плечах большое крестьянское хозяйство. Как же хотелось ему в детстве конфет, до боли в животе хотелось. Но, даже кусочек сахара – в большие праздники. Юля не спрашивала у отца, почему он никогда не скупился на конфеты, хотя транжирой не был. И, если, придя из магазина, отчитывалась за сдачу, в которой не хватало десяти копеек, которые истратила на автобус, выговор был обеспечен:
- Неужели тебе трудно пройти две остановки пешком? И для здоровья полезнее на свежем воздухе прогуляться, чем в набитом автобусе дышать спёртым воздухом, - мелочность какая, думала она про себя. Мелочность, а конфеты в вазе, самые лучшие и дорогие, сколько себя помнила, не переводились. Наверное, конфеты остались в его представлении тем, без чего ребёнку никак нельзя быть счастливым.
Только война не была темой для бесед с отцом. Ей интересно, знала, что воевал на двух войнах – на Халхин-Голе и на Великой Отечественной. Халхин-Гол – необычное название услышала, когда он разговаривал со своим фронтовым другом. Спросила у мамы, оказалось – в Монголии. Красиво как, почти – магнолия. Монголия – Магнолия страна цветов. Думалось так много лет.
-Пап, ну, расскажи, как ты воевал, какие подвиги совершил?
-Про подвиги, Юля, это ты в книжках читаешь, фильмы смотришь. Там всё про них. А моя война – работа, обеспечивал связь. Я её хорошо выполнил, достойно, честно. Не струсил ни под обстрелами, ни под бомбами, не предал. А то, что война самая грязная и тяжёлая из работ, сейчас не поймёшь. Надо подрасти.
Наступал вечер, за ним – ночь. Иногда звонили все колокольчики разом, только успевай, вытаскивать рыбу. Отец не управлялся, она научилась вытаскивать, складывая леску аккуратными кольцами. Не всегда получалось в темноте. Запутанную оставляли до рассвета. Еще – не получалось, когда попадался очень крупный сом. Он загибал хвост и тормозил. Разобраться с такой рыбиной мог только отец.
В глухой час, между ночью и утром – передышка. Сидели у костра, подкладывали сушняк, ворошили угли. Иногда, для баловства, запекали картошку.
Смотрела на тёмную гладь воды, слушала тихий шёпот волн, накатывающих на камни. Камни, шипя, отталкивали. Обиженные волны уплывали, чтобы уступить место следующим. Один, за другим проплывали пароходы. Созвездия, упавшие с небес. Река доносила до берега музыку. Искажённая расстоянием она казалась фантастической. Иногда долетали обрывки смеха. Музыка и смех усиливали ощущение праздника в чужом мире.
Её место было там, но … надо подождать. Настанет день, когда она окончит школу и тогда… день настал, и судьба… или река, подслушав потайные мысли, устроила так, как она мечтала. И, зная, какие страсти бушуют внутри спокойной внешне и послушной девочки, сколько в ней ещё детского сумасбродства, одарила оберегом.
В последний день, перед отъездом в Саратов, пошла, попрощаться с любимым местом на Волге. Плыла на спине, раскинула руки, едва-едва шевелила ладонями, выруливая на простор. Волосы распустились по воде и… кто-то резко дёрнул, соединив волосы в пучок:
-Девушка, так и в Каспий можно уплыть. Утонуть не боитесь?
Перевернулась на живот, чтобы отбрить наглеца, но такой синевой брызнуло из его глаз, что растерялась. И - девушка… так к ней никто не обращался. По имени. Незнакомые - девочка.
Резкими, мальчишескими сажёнками, не оглядываясь, поплыла к берегу. Вышла из воды, отжала волосы, и села на покрывало, обсохнуть.
Выходила из воды, отжимала волосы - он смотрел на неё… как на будущую жену.
Сказал после свадьбы:
-Смотрел на тебя и знал, что будешь моей женой. Наваждение.
Стала. Через три года. Тогда же…. в тот день ему исполнилось двадцать лет, а она неделю уже, как – не школьница. Дома, в новенькой сумочке лежал аттестат зрелости. Ещё - полученный полгода назад паспорт и кошелёк с двадцатью рублями, на поездку в Саратов.
Вечером начнётся, по – настоящему, взрослая жизнь. Теплоход, светящийся в ночи разноцветными огнями, перестанет быть мечтой, проплывающей мимо.
Юноша присел на песок рядом с ней.
-Девушка, как Вас зовут? Меня – Антон,- ёкнуло сердце. Снова - девушка. Взрослая, совсем взрослая.
-Юля, - не военная же тайна. Кокетничать – догадайтесь сами, ещё не умела, да и потом… не научилась.
-Вы хорошо плаваете, - разве можно плохо плавать, если живёшь на Волге, но - поддерживая беседу:
-Вы тоже плаваете хорошо. Я таким стилем не умею.
-Хотите, научу?
-Нет, я уже ухожу. Вечером уезжаю в Саратов, - зачем-то добавила:
-На теплоходе «Узбекистан».
У Антона глаза заискрились смехом:
-Это не совпадение - судьба! Я еду на этом же теплоходе и тоже в Саратов. Значит, вечером встретимся. Я найду Вас.
Она стояла на верхней палубе. Скрылась пристань, теплоход вышел из бухты Камышинки и повернул налево, навстречу течению. Всё еще текли из глаз слёзы. Вытирала платком, с вышитыми мамой её инициалами, в окружении васильков. Только что рассталась с родителями, а уже соскучилась о них - страшно и хочется назад. Чтобы всё, как всегда – родители, дом, в котором сейчас раскрыто окно, тюль слегка колеблется от сквозняка. В окно залетает музыка с танцплощадки, что в парке через дорогу.
И совсем неважно, что её до сих пор ни разу не отпустили на танцы, хотя подружки давно бегали туда, и столько было волнующих рассказов, кто, кого пригласил, кто, с кем познакомился.
Вокруг всё чужое и все чужие. В полусумраке вечера, ощупью взгляда определила место, где они с отцом ловили рыбу. Там ярко горит костёр. На их месте обосновался другой рыбак. Кажется, видит себя. Девочку, зачем-то мечтающую о взрослой жизни.
-Юля! Я давно за Вами наблюдаю. Почему Вы так горько плачете? Вас родители провожали?
Вздрогнула. Кто может назвать по имени, в толпе чужих ей людей?! Рядом стоял Антон.
Семейная жизнь началась с шалаша. Свадьбу отпраздновали после сессии. Со свадьбы отправились в путешествие… на его преддипломную практику в Куликовское лесничество, которое оправдывало название. Вполне. Мало того, что само на куличках, лесные площади, на которых предстояло собирать материал для его диплома, находились ещё дальше, километрах в десяти от куличек. Чтобы не тратить время на пешие переходы, решили обосноваться прямо в лесу.
Из веток, камыша, росшего по краю лесного озерца, сухой травы – он соорудил их первое жилище. Так она узнала буквальный смысл - с милым и в шалаше – рай.
Изредка, вспоминая про диплом, покидали рай и закладывали пробные площади в посадках дуба. Антон работал с буссолью, она ходила с вешкой. Он измерял высоты и диаметры насаждений, Юлия точковала их «конвертиками» в перечётной ведомости.
Набрели на заброшенный сад. Антон обозначил его на выкопировке с планшета - райским. Все плоды сада были в их распоряжении, без запрета и искушения. Медовый месяц оставил в памяти медовый вкус груш… на губах.
Несмотря на – изредка, материал он набрал, написал по нему дипломный проект, защитил, получил направление в Саратов, которое поменял из-за её неутешных слёз – Саратов, а как же настоящая жизнь, которая за горизонтом. В края, дальше Алма-Аты, лесных специалистов в тот год не требовалось. Остановились на этом городе и, Юлия, счастливая вполне, стала собирать вещи. Немного было, уместились в два рюкзака и два чемодана. Может, степень счастья обратно-пропорциональна вороху накопленного «добра»? Об этом она подумала много-много позже, когда снова были сборы.
Но тогда… тогда… не в уши, а прямо в душу ударили слова крёстной:
-На одном месте камень мхом обрастает. А вы? Куда удумали ехать? На край света. А потом опять сюда вернётесь? Так и будете по белу свету шастать? О матери с отцом, почему не думаешь? Вырастили тебя, надеялись, что покоить их будешь, ладно бы ещё здоровыми были. Эх, Юля, Юля - всё бы пенки слизывать.
От обиды и… правды слов дыхание перехватило. У неё сердце рвётся из-за предстоящей разлуки, но не навек же они уедут. Будут приезжать. Если благополучно устроятся, то и мама с отцом к ним переедут. Тогда ещё не знала, что для пожилых людей, переезд… как вырвать себя с корнями и засохнуть. Это ей ещё предстояло узнать, очень нескоро, но предстояло.
Родители ни словом укора не обмолвились - не знали, что у Антона была возможность остаться в Саратове, что пошёл на поводу у их не очень благоразумной дочери. Промолчали об этом, не сговариваясь, промолчали. А если бы сказали? Отец не простил, а мама… мама поняла, что именно камнем, обросшим мхом, Юле хочется стать меньше всего на свете. Но от того, что поняла, никому не легче. И про пенки, крёстная напрасно вспомнила, давно забыть пора. Когда это было?!
Крёстная, сестра отца, томила в печке, а потом сквашивала для них козье молоко. И дёрнуло же Юлю открыть крышку, взять ложку и подцепить на неё аппетитные коричневатые пенки. Всё равно, кроме неё эти пенки никто не любил. Так и сказала.
-Конечно, кроме тебя никто не любит послаще. Принеси домой и спроси у родителей, хотят они, или нет. Ты не малое уже дитя-неразумное, должна соображать, что - хорошо, что - плохо. Пенки слизывать – последнее дело. И обо мне не подумала. Принесёшь банку домой, мать откроет, что подумает? Макрида пенки сняла и съела. Мне потом, моргай перед ней глазами?
-Что ты выдумываешь, тётя. Никто об этих пенках не вспомнит даже.
-Вспомнит-не вспомнит, подумает-не подумает, а чтобы я больше такого не видела. Вырастешь эгоисткой, а с меня Господь спросит, что же ты, мол, за крестницей-то так плохо смотрела, как допустила до такого срама.
Кто с неё спросит?! Люди уже в космос летают. Никого там не встретили. Но – про себя. Никаких споров на эту тему не допускалось. Табу, наложенное родителями – не верим, но уважаем выбор других людей. Она и уважала. Покорно съедала просвирку, которую крёстная приносила ей из церкви в каждый день рождения. Правда, давала Юле… не в тайне, но, не афишируя перед братом. Тоже… уважала свободу его выбора.
Не табу, Юля поговорила бы с крёстной, объяснила устройство мира, его материальную природу. Не повезло ей - родилась при царском режиме, и в школу не привелось ходить. Читать умела, но читала только Святое Писание.
Юля не понимала, зачем, если знает наизусть.
Как Маугли, из атеизма джунглей
Невежества, гордыни и грехов.
С рожденья опыт прошлого, лишь, угли
И лики на стенах – иных богов.
Иногда, когда они были вдвоём, тётя просила Юлю почитать. Давала толстую книгу и садилась рядом с вязанием. Её руки всегда были заняты делом. Казалось, что не слушает, так поглощена вывязыванием платка. Юля спотыкалась на мало, иногда – совсем, непонятных словах. Сколько раз прибегала к хитрости, переворачивать не по одной, а по несколько страниц сразу. И попадала впросак.
-Юля, ты, небось, вперёд забежала, не то сейчас должно быть. Ну-ка, дай книгу. Так и есть, книга старая, листочки истончились, а ты неаккуратно перелистнула.
Без намёка, что раскусила хитрость крестницы.
Наверное, тогда, при прощании, сердцем поняла – что-то не так. Если увязала с пенками, значит, упрёк в эгоизме. И снова – права её совесть, её крёстная.
К исходу вторых суток, пейзаж за окном вагона стал оживляться. На горизонте показались горы. Сначала туманно, с каждым часом приближаясь, становились отчётливее и, наконец, подступили вплотную к железной дороге. Местами даже перешагнули через неё. В таких местах поезд нырял в кромешную тьму тоннеля. Тепловоз пронзительно вопил. Совсем как человек, когда ему страшно. Ей тоже впору поплакать в голос – страшно. Словно, не поезд, а их жизнь въезжает в тоннель, где ни зги не видно. Пугала чужая речь. Гортанная, с придыханием. Не Антон, уверенно - невозмутимый, вышла бы на одной из станций, где алма-атинский встречался с московским поездом, пересела, и уехала домой – побывала за горизонтом, за ним - чужое, что вряд ли станет родным.