Три месяца назад мне попались на глаза слова Илона Маска об его компании: «Twitter был поглощён X Corp как для обеспечения свободы слова, так и в качестве ускорителя X — приложения для всего». Произнести это я не смог, поскольку так и не понял, а что же тут означает «X»: римскую цифру «десять», греческую букву «икс» или русскую букву «х», начальную для многих популярных слов, одно из которых Президент РФ недавно озвучил по ТВ в виде эмоциональной фразы «Хрен вам!»?
Поискав, я всё же нашёл ответ: под своими «X» Маск, оказывается, подразумевает греческую букву «икс», которая издавна используется в математике для обозначения неизвестных величин. Так вот какой он загадочный в своей неизвестности Илон Маск, со всех сторон обложившийся «иксами»!
Однако, стоп! И зачем нам американец, играющий со словом «икс», если ещё в XIX-м веке Великий Мистификатор Александр Сергеевич Пушкин уже сыграл свою игру с этим словом и при этом так обдурил учёных насчёт названия главы «Онегина», что те и сегодня бездумно называют её «десятой». Почему бездумно? Да потому, что сам Пушкин так её не называл, а лишь указал на некую «X песнь», что я (после Илона Маска, конечно!) могу перевести как «икс-песня». Ну, а потом, возможно, и подумаю: а чему же равен этот пушкинский «икс», скрывающий под собой некую неизвестную величину? Кстати, дорогие читатели, тут вы можете остановиться и для проверки своей догадливости сами поискать числовое значение пушкинского «икса». Ну, а я продолжу.
Когда Ю.М.Лотман ссылается на слова друзей Пушкина, упоминающих о «10-й главе», то я начинаю подозревать, что этот известный пушкинист занимается натяжкой. Так, например, хоть в письме Александра Тургенева от 11 августа 1832г. и сказано об «одной части Онегина», которая «останется надолго под спудом», но сам-то Тургенев эту «часть» никак не называл и никаких номеров ей не присваивал. А кто называл? А якобы П.А.Вяземский, слова которого Лотман цитирует так: «Третьего дня был у нас Пушкин. Он много написал в деревне: привёл в порядок и 9 главу Онегина, ею и кончает; из 10-й, предполагаемой, читал мне строфы о 1812 годе и следующих славная хроника…» (Лотман «ЕО», Л., «Просвещение», 1980, стр.392).
Но тогда выходит, что из всех друзей Пушкина только один Вяземский и допустил наименование главы с номером из арабских цифр? Ан нет, и это не выходит! Ведь если верить известному комментатору Н.Л.Бродскому, то «П.А.Вяземский 19 декабря 1830-го года записал в дневнике, что поэт третьего дня читал ему “строфы о 1812 годе и следующих” и “предполагаемой X главы» (Н.Л.Бродский «ЕО», М., «Просвещение», 1964г., стр.353). Повторю: «X главы»! Кроме того, и далее Бродский неоднократно использует в названии главы пушкинский «Х», за что, конечно, ему честь и хвала. А ведь, как говорят ростовские следователи, «Если двое об одном и том же говорят разное, значит, один из них лжёт». Но кто же лжёт: Лотман или Бродский? Окончательно это могут сказать сотрудники Пушкинского Дома (ИРЛИ), где сегодня, как я предполагаю, хранится дневник Вяземского.
Причиной же разнобоя в одной и той же цитате является невнимательное отношение комментаторов (в т.ч. и В.Набокова, упоминающего «десятую главу»!) к такой «мелочи» как присутствие «Х» в пушкинском названии. А ведь именно на это и рассчитывал Великий мистификатор, обманывая возможных цензоров и будущих исследователей. И это ему удалось в отношение всех. Кроме, пожалуй, дотошных ростовских следователей, которые не верят никому. И в особенности Лотману, написавшему: «Из этих сообщений вытекает сам факт существования некоторого текста, ИМЕНУЕМОГО САМИМ Пушкиным и в его окружении «десятой главой» (Лотман «ЕО», Л., «Просвещение», 1980, стр.393. Выделено мной, С.Ш.), поскольку эти слова не соответствуют действительности. Ну, а для непонятливых, глухих и тех, кто в танке, я ещё раз повторю: сам Пушкин никакую главу ЕО «десятой» не называл, а лишь на рукописи «Метели» и в черновике «Путешествия Онегина» упомянул некую «X песнь».
Дополнительно смотрим комментарий Лотмана о выдуманной им «десятой главе»: «Вяземский именует её “хроникой”, т.е. видит в ней исторический обзор. Из этого можно сделать вывод, что каких-либо строф, где политические судьбы декабристов связывались бы с событиями из жизни центрального героя романа, не слышал никто» (там же).
Ну, конечно, никто и не слышал, и не видел. Тем более что в данной «хронике» отсутствует не только «центральный герой романа», но и ВСЕ герои «Онегина»! Кроме, конечно, Пушкина, который в качестве автора порой обозначает своё присутствие в основном тексте. Однако тут возникают вопросы:
1. а почему Лотман и другие пушкинисты игнорируют честные слова Пушкина, написанные им в конце ЕО: «Я девять песен написал»?
2. а почему они неверно трактуют слова Вяземского о том, что Пушкин «привёл в порядок и 9 главу Онегина, ею и кончает…»? Повторю: «ею и кончает»! А ведь в этом случае выходит, что 9-я глава является последней и ПОСЛЕ НЕЁ НИКАКИХ других быть не должно: ни выдуманной «десятой», ни указанной Пушкиным «Х песни», где «Х», по моему твёрдому убеждению, вовсе не порядковый номер.
А с другой стороны, если Вяземский написал о некой «предполагаемой главе», то ведь эту главу, хоть предположительно, хоть просто мысленно автор должен был куда-то поместить. Но куда? Ответ таков: с учётом любимого Пушкиным приёма «задом наперёд» данная «Х песнь» «предполагалась» им не в конце, а в самом начале. Т.е. как введение к ЕО. Но какое может быть введение, если ещё в марте 1825г. Пушкин писал А.А.Бестужеву: «1-ая песнь просто быстрое введение, и я им доволен»? Ответ таков: уж если Пушкин представлял 1-ю песнь как «быстрое введение», то почему же в 1830-м году под видом «Х песни» он не мог сочинить и «медленное введение»? Тем более что события «Х песни» хронологически предваряют «первую песнь» ЕО, представляя собой «славную хронику» раннего декабристского движения.
Но откуда вообще у Пушкина могла родиться странная идея «медленного введения» в виде целой «песни»? Тут уж я вспоминаю, что при написании ЕО Пушкин помимо прочих источников ориентировался и на трилогию о «Севильском цирюльнике», в которой перед каждой пьесой Бомарше поместил объёмные предисловия. И если в «Севильском цирюльнике» на предисловие ушло 25 страниц, то в «Женитьбе Фигаро» оно заняло уже 30! А именно в этом предисловии Бомарше и написал: «Но увы, какую ловушку устроил я критикам, дав моей комедии ничего не говорящее название: «Безумный день!» …я и не подозревал, как может сбить с толку изменение названия».
Однако изменив название «Женитьбы Фигаро», автор саму пьесу не сократил. И это в отличие от «Севильского цирюльника», в котором Бомарше (внимание!) полностью уничтожил четвёртое действие и при этом написал: «моя пьеса только кажется четырёхактною, в действительности же и на самом деле она состоит из пяти актов… Правда, в день сражения, видя, что враги неистовствуют, партер бурлит, бушует и глухо ропщет, как морские валы, и, слишком хорошо зная, что этот гул, предвестник бурь, вызвал уже не одно кораблекрушение, я пришёл к выводу, что многие пьесы, тоже состоящие из пяти действий, как и моя, вдобавок так же превосходно написанные, как и моя, не пошли бы целиком к чёрту, как пошла бы и моя, если бы авторы не приняли смелого решения, какое принял я. Убедившись, что бог завистников разгневан, я твёрдо сказал актёрам:
О дети, жертва здесь необходима!
Сделав уступку дьяволу и разорвав рукопись, я воскликнул: «Бог свистящих, сморкающихся, плюющих, кашляющих и бесчинствующих, ты жаждешь крови? Так пей же моё четвёртое действие. И да утихнет твой гнев!». …Из всего вышесказанного, милостивый государь, следует, что в моей пьесе осталось пять действий: первое, второе и третье - на сцене, четвёртое – у дьявола, а пятое – там же, где и первые три. Сам автор ручается вам, что от этого четвёртого действия, которое не показывают, пьеса больше всего выигрывает именно потому, что его не показывают... Чёрт с ней, с переделкой, - моя колесница и без пятого колеса катится не хуже…».
Аналогичные действия, связанные с уничтожением (сожжением!) «Х песни» ЕО, мы видим и у Пушкина. Ну, а слова Бомарше: «морские валы, и, слишком хорошо зная, что этот гул, предвестник бурь, вызвал уже не одно кораблекрушение», находят прямую перекличку со следующими пушкинскими стихами:
Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал…
Тому, что осенью 1830-го года Пушкин, находясь в Болдино, негласно затеял игру с «X песнью» способствовали и осенняя распутица, и холерный карантин, и возникшее в связи с ними УЕДИНЕНИЕ, о чём Пушкин писал Плетнёву: «Ах, мой милый! Что за прелесть здешняя деревня! Вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает».
Второй раз очутившись в Болдино осенью 1833-го года, впоследствии названном пушкинистами «годом сказки», Пушкин написал «Конька-горбунка», представляющего по отношению к «Онегину» то, о чём можно сказать: «Те же яйца – только сбоку». И действительно, изменив форму (не роман, а сказка в стихах!), Пушкин сохранил в «Коньке» многие автобиографические намёки, имеющиеся и в ЕО. Проблемы же в изучении подтекста ЕО, когда пушкинисты не могут разгадать имеющиеся там намёки, накладываются и на «Конька», в год создания которого Пушкин (хоть и к другим сказкам) написал свои бессмертные слова: «Сказка ложь, да в ней намёк». Причина же проблем - это разбросанные «кубики», которые не складываются в единую и понятную картину, связанную с жизнью Пушкина.
Ну, и, конечно, в 1833-м году повторилась (автор-то один!) «болдинская игра» 1830-го года с неким «введением», которое в применении к сказке обычно называют присказкой и которое автор из начала сказки сознательно убрал. Но не сжёг, как «Х песнь» ЕО, а в полном соответствии с принципом «Пушкин-Плюшкин» сохранил в виде стихотворения «Сват Иван», где в едином «поминании» связал пять человек.
Но кого же спрятал Пушкин под маской «Трёх Матрён» и «Луки с Петром»? Начнём с имени Луки, которое в Евангелии известно, как имя апостола. И сразу же вспомним, что среди казнённых 13 июля 1826-го года декабристов был Муравьёв-Апостол. Петром же звали казнённого Каховского. Ну, а «три Матрёны» могут скрывать под собой казнённых тогда же Пестеля, Рылеева и Бестужева-Рюмина.
Отдельно же Пушкин поминает «Пахомовну», под маской которой угадывается замечательная сказочница Арина Родионовна, о которой я писал в главе «Няня». Она тоже умерла в Петербурге, и тоже в июле месяце, но, правда, через два года после казни декабристов.
Ну, а поскольку вышеуказанная «Х песнь» по содержанию представляет собой «хронику» декабризма, мы и не удивляемся тому, что и в перекликающейся с ней «присказке» под названием «Сват Иван», хоть и скрытно, но тоже проглядывается декабристская тема. Автор-то и «Конька», и «Онегина» один!
.