Это был такой большой магазин, что ряды его витрин и холодильников уходили за горизонт. От входа до хлебного отдела надо было идти целый час. Лучше, конечно, ехать, но машины у меня с собой не было. Впрочем, нужные мне булочки нашлись раньше: как раз в тот момент, когда я понял, что опаздываю на автобус, кто-то сжалился и положил их поближе, в другой отдел.
Это был такой огромный супермаркет, что для самой простой покупки, скажем, нарезки сыра или ветчины, надо было запастись временем и терпением дня на два. Первый день вы идете вдоль сыров, второй – вдоль балыка. К вечеру третьего дня находите кассы.
Магазин этот был так необъятен, что в его центре мне встречались по-разному одетые люди. Одни в куртках, шапках и перчатках, другие в футболках и коротких юбочках на голые ноги. Просто они вошли с противоположных входов, где разные климатические пояса.
Я вышел со своего входа с умеренным климатом и направился к метро Норз Квинси, и успел на свой автобус в Нью-Йорк из Бостона. Но долго еще, доедая булочки, вспоминал великий магазин под названием «Стоп энд шоп».
Это был такой маленький город, что, съезжая с хайвэя по указателю, водители постоянно промахивались. И оказывались то в каком-нибудь Каласе, то, извиняюсь, в Мидлсексе. Потому что Монпелье, штат Вермонт, не успевали заметить. Чтобы попасть в этот маленький город, скорость нужно было снижать до 10 миль в час.
Этот город был такой крошечный, что даже олени вбегали сюда из лесу, коротко цокали копытами по мостовой и с разгону оказывались в лесах с другой стороны Монпелье.
Город этот был таких небольших размеров, что главная его улица занимала всего пару домов, протянувшись от окраины до окраины. А если путешественник выходил в центр прогуляться, то все горожане его радостно приветствовали: «Ха-а-ай!» Между собой-то они еще утром поздоровались, когда в окна выглядывали или стригли свои газоны.
Это был такой небольшой город, что его жители однажды решили: пусть у нас будет хоть что-то большое. И построили свой собственный Капитолий. Путешественник может осмотреть в нем кабинет губернатора и даже проверить почту, так как в этом большом Капитолии мелкого города Монпелье есть свой wi-fi.
Это был город такой микроскопический, что все его население могло бы поместиться в любом киевском тридцатиэтажном доме. Зато концентрация поэтов и писателей на душу населения в Монпелье, по словам одного из его жителей, самая высокая в Америке. Также здесь самая высокая концентрация оружия на душу населения, но его почему-то не видно. Видны покой, тишина, приветливость и всеобщее дружелюбие. Наверное, именно поэтому.
Это был такой большой самолет, что пассажиры в него заходили из терминала не по одному, а по двум коридорам-рукавам. У каждого входа стюардесса встречала входящих не для проверки посадочного талона, а чтобы указать путь в нужную сторону.
Этот самолет был так велик, что после моего 53-го ряда кресел назад, к хвосту, за горизонт уходили еще ряды и ряды.
Размеры самолета были настолько огромны, что его обслуживали несколько бригад бортпроводников – по одной на каждую сотню погонных метров. А когда старшая стюардесса, бывало, предпринимала путешествие из конца в конец самолета, то к окончанию пути ей требовалось вновь подкрашивать корни отросших волос, и заодно покупать новую обувь взамен истоптанной.
Этот авиалайнер был такой здоровенный, что сидящие в носовой части пассажиры бизнес-класса наблюдали в облаках рассвет, а простые смертные из хвостовой части все еще любовались закатом. К тому же хвост самолета, в отличие от носа, улетевшего уже черт знает куда, на середину Атлантики – так вот он, этот хвост, все еще взлетал из Амстердама, словно ему жаль было покидать тюльпаны и велосипеды. Скорее всего, хвост давно подумывал об отделении от старшего брата и провозглашении независимости. Но, к счастью, не сделал этого во время моего полета в Нью-Йорк из Киева через Амстердам.
Это был такой большой музей, что от входа к лифтам нужно было идти через зал античной скульптуры, римского искусства периода расцвета и упадка, через зал средневековой иконы и религиозной живописи, посуды каких-то древних умельцев... Словом, идти было долго. И это лишь только к лифтам. Кстати, по пути пришлось раз пять уточнить направление у работников музея.
Этот музей был такой большой, что требовалось брать отпуск для осмотра только одного его зала. А вообще лучше делать это в молодые годы. К зрелости вы успеете посмотреть еще один зал. К старости, возможно, доберетесь до пятого этажа, последнего, где вам покажут наилучшее произведение современного искусства – вид на вечерний Манхэттен.
Так что учтите: музей Метрополитен огромен. Он так велик, что одних путеводителей по залам, художникам и эпохам у него тысячи и тысячи штук, сотни килограммов печатной продукции. Этот музей – Нью-Йорк в Ню-Йорке, и нужно очень любить искусство, чтобы рискнуть погрузиться в бездонные пучины культуры, заполняющие его по самую крышу.
***
Я уже уходил, переполненный впечатлениями. И тут увидел эту картину. Я увидел ее издалека, через три зала. Она светилась. Это было «Пшеничное поле с кипарисом» Ван Гога. Я сидел возле нее минут двадцать, и никак не мог заставить себя уйти, понимая, что сейчас происходит волшебство, которое уже никогда не повторится. Там еще было семь работ Ван Гога, вторая такая же светящаяся – «Белые розы», остальные каждая по-своему хватала тебя за душу и не отпускала. В зале висели картины Матисса, Гогена и многих, многих мастеров, но по сравнению с Ван Гогом они меркли в прямом смысле этого слова.
Должен заметить: я многое знаю о красках, о приемах работы художника, о живописи. Но понять, как это сделано, отказываюсь. Никакие самые точные репродукции или фотографии не в состоянии уловить льющуюся с полотен Ван Гога магию. Пшеничное поле шевелится, линии в небе шевелятся, ты впадаешь в транс.
Я шел к выходу, стараясь не смотреть по сторонам ни на римскую скульптуру, ни даже на импрессионистов. Мне было грустно почти до слез и как-то опустошенно. Как будто закончилось что-то хорошее и уже не вернется.
Собственно, так и вышло.