Миру этому он никогда не доверял. Как-то, знаете, не было оснований. Ну вот совершенно никаких. Мир напротив будто специально подсовывал ему всё новые и новые доказательства своего, мягко говоря, несовершенства. В этом одном он был постоянен и отчаянно предсказуем.
В детском саду долгое время были уверены, что он не говорит. Немой, одним словом. А он просто не хотел. Потому что они ему не нравились. Он им не доверял. Он вообще никому не верил, кроме мамы.
Она приходила за ним вечером после работы, и он за всю дорогу никак не мог наговориться. Рассказывал ей всё-всё, что видел, чувствовал и что пережил за день.
В школе история почти в точности повторилась. С той только разницей, что он уже не так спешил к маме, чтобы поделиться с ней тем, что происходило в его жизни. Как-то так получилось, что казавшийся таким прочным и надёжным мостик доверия между ними оказался разрушен почти в одночасье, причём самым нелепым образом.
Алёше было семь, когда он спросил у мамы, а что они будут делать, если на них нападут фашисты, - очевидно, в тот период времени его очень волновал этот вопрос. Мать, - она как раз заканчивала подвязку ни в меру разросшихся багровых георгинов, - ни на секунду не задумываясь, ответила:
- Не переживай, сынок, - сказала она почти весело, - возьмём палки, грабли, лопаты и прогоним их.
Она даже задорно вскинула вверх голову, чтобы показать, как легко и быстро они справятся с этой пустяковой задачей.
Алёша, глядя тогда на неё, почувствовал, как немеет спина. Он, кажется, на несколько секунд забыл даже, как дышать. Всё было кончено вот так, одним махом. Хотя Алёша по инерции ещё стоял и не мигая смотрел на маму. Самого настоящего, самого надёжного, самого дорогого своего человека.
Может он ещё надеялся, что вот сейчас она грустно улыбнётся и скажет, что пошутила. Конечно, ну какие палки и лопаты?! Это же фашисты! У них оружие, бомбы, танки и самолёты.
А потом обязательно добавит: но ведь и у нас тоже! Ну или что-то в этом роде. Но она ничего такого не сказала, только подмигнула, мол, не вешай нос, всё под контролем. Главное, чтобы лопат и палок на всех хватило и вернулась к своим георгинам с грустно поникшими головками.
Алёша постоял ещё чуть-чуть и ушёл в дом. Гулять больше не хотелось. Он помнит, что напугало его тогда больше всего. Не сама эта глупость про грабли и лопаты. В свои семь он уже отлично понимал это. А мысль о том, что вдруг… она сама верит в то, что сказала??!! Без всяких шуток? Вот что было ужаснее всего.
Странно, наверное, но он запомнил тот страх на всю жизнь. Свою окоченевшую в солнечный день спину и осознание того, что верить больше некому… Мир рухнул окончательно…
Потом был переезд в большой город. Отвратный и мучительный. Снова привыкать к новой обстановке. Снова пытаться стать менее заметным, - в идеале мимикрировать с окружающей средой. А на всё это нужны силы, нужна энергия и ресурс, которых не было и взять их было негде. Вообще его состояние можно было описать тремя словами: он жил стоя. Всю жизнь. Постоянно. Хронически.
Его всегда корёжило чьё-нибудь внимание. Чувствуя взгляды на себе, он явственно ощущал физический дискомфорт. Чем больше людей - тем больший стресс он испытывал. Возвращаясь из школы, а затем из техникума домой и пересекая двор, - вечно до омерзения многолюдный, - он втягивал голову в плечи, и ускорял шаг. К подъезду уже почти бежал, глядя в землю, изо всех сил стараясь не встретиться ни с кем взглядами и больше всего опасаясь, что его окликнет кто-нибудь из знакомых или соседей.
Учился не то, чтобы хорошо, но легко. Однако определённого интереса к чему-либо не испытывал. В техникум пошёл только потому, что из всех учебных заведений города, именно он был расположен ближе всего к дому.
Дома запирался в своей комнате, слушал тяжёлый рок и много читал. Даже слишком много. Упивался Камю и Шопенгауэром. У кого-то их них вычитал идею о том, что жизнь лишена смысла… Долго смаковал и наконец одобрил. В ранней юности писал стихи. Очень мрачные, тяжёлые... Иллюстрировал их сам, всё больше крестами, черепами и могильными плитами.
Из всей семьи иногда общался только со старшей сестрой. Хотя и её временами считал легковесной и обременительной. Но она хотя бы не вызывала такого стойкого отвращения, как все остальные.
Почти страдал, когда возникала даже краткая необходимость разговаривать с родителями. Отца не уважал за мягкотелость, неуверенность и пьянство. Мать в глубине души жалел, но общаться с ней было для него пыткой, настоящим мучением. И обоих презирал за упорство с каким они создавали видимость благополучной семьи, за недальновидность и ограниченность.
Лет с семи или восьми началась аллергия. Сначала только на амброзию, затем список «опасных веществ» постепенно увеличивался. Туда попали ромашка и ольха, берёза и мёд, а также домашняя пыль, аэрозоли и другая бытовая химия. Приступы случались жуткие, удушающие. Глаза чесались и слезились, свербело и текло из носа почти постоянно.
Понятно, что подобное никак не добавляло доброжелательности и жизнелюбия в его картину мира. Алексей весьма плотно присел на антигистаминные препараты. Они немного облегчали физическое состояние, но замедляли реакцию и словно бы отупляли.
В технаре у него появился друг, такой же чудак из клана отверженных и неприкаянных. Но если Лёшу особенно не трогали, - потенциальных обидчиков смущал его высокий рост, длинные, большие руки и ноги, угрюмый взгляд из-под косматых, насупленных бровей, - то Илюхе – новому товарищу, - тощему, долговязому, с придурковатой полуулыбкой на толстых губах и виновато-затравленным взглядом, - доставалось по полной. А тут ещё фамилия у него очень неподходящая для отстойной бурсы и неполных восемнадцати лет – Козлов. Ну и, как говорится, со всеми вытекающими…
Вообще как-то так получалось, что Илья чаще остальных оказывался рядом. В самых разных ситуациях. Плюхался за один стол на парах, и хотя Алексей терпеть никого не мог рядом, его отчего-то не прогонял… После занятий тот семенил следом, тараторя без остановки, отчаянно жестикулируя и не обращая ровно никакого внимания на угрюмое молчание Алексея. В обед умудрялся не только ухватить для себя и Лёши пирожки с рисом и луком, - коих на всех страждущих вечно не хватало, так как были они столь же вкусны, сколь и дёшевы, - но и занять на большой перемене в столовке любимое Лёшино место, - в самом дальнем углу, у окна.
Отношения укрепили стычки с «местными», когда они, сидя за гаражами, - было у них такое заветное местечко, - то прикладывая платок к распухшей губе, то запрокидывая голову, чтобы унять кровь из носа и прихлёбывая «девятку» или «ягуар», с удовольствием обсуждали подробности «товарищеской встречи».
Хотя Алексей долгое время не считал, что они дружат. Наверное, даже рассердился бы, заяви ему кто-нибудь, что они, типа, кенты. Иногда в открытую посмеивался над Козловым, правда без особой злобы. И конечно, считал его, как и большинство людей - недалёким и жалким. Но к его удивлению, в отличие от остальных, Илюха раздражал его гораздо меньше. Присутствие его было не только терпимым, но и удобным.
Тогда же, в компании с Илюхой, Алексей впервые заметил интересное сочетание медикаментов и спиртного. Сознание переставало быть сонным, а тело инертным. Хотя и активным такое состояние назвать было бы сложно. Оно было глубоким, осмысленным и спокойным. И самое главное, в нём он хотя бы ненадолго переставал испытывать хроническое отвращение к миру, людям, себе…
В армию их призвали почти одновременно. Алексей оказался в погранвойсках, на границе Абхазии и России. Илья – в стройбате под Новосибирском.
В армии Алексею неожиданно даже понравилось. Там было всё понятно. Самостоятельно думать не только не требовалось, а даже возбранялось. И Лёшу это устраивало. Никто от него ничего не ждал, не возлагал никаких надежд, кои он не смог бы оправдать, не интересовался его целями, смыслами и предназначением. Всё расписано заранее и хорошо известно. Когда вставать, когда строем идти в столовую, когда приступать к тактической и боевой подготовке. И не просто известно, а каждому очередному действию предшествует короткий и чёткий приказ. «Шагом марш!», «Песню запе-е-вай!», «Приступить к сбору оружия!», «Отделение! Равня-а-йсь! Смиирррр-но!»
Всё понятно… Просто… И ничего больше не нужно… А если не понятно, то есть отцы-командиры, так растолкуют - вовек не забудешь, - а кроме этого, великий документ «Устав», - армейская библия, ни больше, ни меньше, - изучай и наслаждайся. Не текст, а песня!
Одно время он даже всерьёз подумывал о контракте. Правда, быстро опомнился. Решил, что в этом виноват его благодушный настрой с терпким ароматом неизвестной травы да благоволение местного командования. К тому же для этого нужно было что-то делать, как-то проявлять себя, а этого он терпеть никогда не мог. Так что наваждение быстро прошло.
В армии аллергических приступов практически не было. Лёша подозревал, что это не только по причине отсутствия собственно аллергенов. А скорее по причине иного душевного состояния. Но несмотря на это, таблетки продолжал принимать, - почему-то страшно было уже отказаться от них. Алексей опасался, что иначе «его снова накроет».
В том, что он стал зависимым от лекарств, признаться даже самому себе не мог. Помимо медикаментов и алкоголя было и ещё кое-что. Какая-то «веселящая» трава, которую присылали сослуживцу из Узбекистана. Это был паренёк с остроумной кличкой Глазастик и такой сдержанной мимикой, что лицо его с плоским, словно размазанным до самых перламутровых скул носом можно было принять за пожелтевшую маску с невероятно узкими прорезями для глаз. Траву эту можно было курить, - заменяя ею табак в обычных сигаретах, - а можно было заваривать, как чай. «Цай» - объяснял невозмутимый Глазастик и узкие, будто сделанные тонким скальпелем щёлки-прорези на его маскообразном лице, исчезали совсем.
Рядом с их воинской частью раскинулось необъятное, кукурузное поле и иногда у них получалось собраться небольшой, инициативной группой для варки на костре того самого ароматного «цая».
И Алексею было… нет, не то, чтобы хорошо… Это уж слишком… Такое состояние он считал для себя недосягаемым. Но было терпимо. А в его случае, это почти нормально. Он мог говорить, мог слушать, мог думать о чём угодно без этой своей хронической примеси отвращения. Голова делалась лёгкой, невесомой и казалось, что совсем недавно скрежетал зубами от бессильной, глухой ненависти ко всему, что его окружало, - совсем не он, а кто-то другой. Злой, слабый, чужой… Не имеющий к нему, Алексею, ни малейшего отношения.
Вернувшись домой, работал то там, то здесь. Работа большей частью не нравилась. Мать была уверена, что это по причине неквалифицированности труда и не уставала говорить о необходимости высшего образования.
Спорить и переубеждать её для Алексея было труднее, чем просто согласиться. Он поступил куда-то на какой-то факультет. Что-то связанное с туризмом. Точнее не помнил, незачем. Ему это было не нужно, а если нужно матери, пусть она и запоминает. Вернее даже не так, ему было всё равно.
Ведь ощущение нужности или ненужности, это переживание, эмоциональный посыл, на который тоже нужна была бы энергия, на что потребовалось бы затратить усилие. Такой роскоши Алексей себе позволить не мог. К тому же как использовать то, чего у тебя нет?!
Его просто устраивало, что обучение платно и заочно. Потому что, если платно, значит меньше вопросов и требований. А раз заочно, можно даже не заморачиваться, где вуз-то этот самый вообще находится и существует ли он вообще в реальности.
Мать исправно вносила плату за обучение, напоминала о сессиях и редких незачётах и в результате за свою старательность получила из рук сына диплом об окончании. Попытавшись что-то спросить, услышала, что ему этот документ не нужен. Ни сейчас, ни позже, никогда…
Страшное слово. Но так оно и получилось… Просто в отличие от остальных он понял это гораздо раньше.
Хотя сказать, что он совсем не предпринимал никаких попыток изменить свою жизнь, было всё-таки нельзя. И до и после армии он активно занимался бодибилдингом, оборудовал на лоджии что-то вроде маленького тренажёрного зала. Одно время мечтал открыть в городе собственную качалку на паях с приятелем, начинающим бизнесменом. И у них почти получилось. Почти. Произошёл нехороший инцидент. Затем ещё один. Дело едва не кончилось судом. Лекарство от стресса Алексею долго искать было не нужно. Он прибегал к нему и по менее серьёзным случаям.
С работой по-прежнему не клеилось. В общем-то с остальным тоже всё было не так, чтобы очень гладко, но это обстоятельство не так уж бросалось в глаза, потому что этого остального практически не было.
Алексей решил, что всему виной - место, в котором он жил. Лёша его ненавидел. Чёртова дыра, - думал он, - затхлое болото, населённое ограниченными, праздными и оттого не в меру любопытными людьми…
Ну, конечно, всё дело в этом... Нужно ехать туда, где жизнь бьёт ключом, где живут, а не прозябают, где гораздо больше шансов проявить себя и начать зарабатывать. Мать поговорила с сестрой. У той в Москве были знакомые, у которых можно было временно остановиться. Алёша уехал в столицу и… меньше, чем через месяц оказался у тётки в Твери. Заросший, грязный, нетрезвый. Без вещей и без денег.
Возвращаться домой не стал, устроился на лесопилку, жил у тётки. Лесопилка устраивала его количеством самого разного маргинального народа и шумом ленточной пилорамы, благодаря которой почти напрочь отсутствовала возможность какой-либо коммуникации. Было ещё два момента, говорящих в пользу лесопилки: платили не дважды в месяц, как в других местах, а каждую неделю, - это раз. И кроме этого: всем, включая начальство, было глубоко плевать, как ты выглядишь, чем от тебя пахнет и в каком ты вообще состоянии.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...