Учитель. Супермир антиутопия

Идея этой работы (идея, наверняка, не новая) посетила меня в конце девяностых. Я поделилась замыслом с мужем, и Андрей так им проникся, так вдохновился, что стал подсказывать решения, обсуждать характеры персонажей, сюжетный ход, но тогда я антиутопию не дописала. Не пошла она у меня, хотя Андрей и ждал продолжения, спрашивал... Я взялась за тему сейчас, а развивать ее стала совсем иначе. То, что вышло «из-под компьютера», не имеет ничего общего с первоначальным вариантом, но я сделала, что могла. И в память об Андрее и – по желанию.

Про машины любил говорить Учитель. Мы и сами их видели на картинках, читали о них и знали, что были они самые разные – и для хозяйственных работ, и военные, но обычно машинами люди прошлого называли средства передвижения, самоходные тележки. И у нас машинами называли повозки, запряженные лошадью. Настоящие машины исчезли вместе с бывшей цивилизацией, но слово сохранилось! А о том, как те машины работали, не знал даже Учитель. Хотя это он по заданию наших Великих Старцев, разбирал в Бункере архивы. Они там хранились со времен первых Старцев, Святых, но ни у кого руки не доходили привести бумаги в порядок. Вот и поручили Учителю. Он был самым образованным в Обществе. Учитель нам говорил, что машины облегчали труд людей, освобождали им время для самознания и развития, но люди это время растрачивали впустую, если не во вред себе и другим. Так они уничтожили свою цивилизацию. По Учителю выходило, что корень зла крылся не в машинах, а в людях. А еще, говорил Учитель, наш Город это просто деревня. Город выглядит по– другому. Он огромный, из камня, в нем стоят высоченные дома, а по широким улицам, ездят эти самые повозки без лошадей. Все, что мы читали о городах – не сказки, не фантастика! Они реально были такие! Наш Учитель из архива возвращался радостно-возбужденный, и делился с нами счастьем открытий. А потом он исчез, и никто не знал, что с ним сталось. То ли его изгнали из Общества в дикий лес, где изгоев пожирает зверье, то ли судили и ликвидировали как выродка. Выродками называют у нас преступников. Тех, кто не согласен с генеральной линией Старцев или просто много болтает.

– Излишние знания опасны, – сказал мой отец моей маме, когда они думали, что я уже сплю. Но я не спал, и мне сделалось страшно из-за того, что и я овладел излишками знаниий. Пусть и совсем немногими, но я стал по-другому смотреть на Город. Я ведь тоже видел города прошлого, на картинах. Я видел картины! В тот день празновалась круглая дата, годовщина цивилизации, но из-за сильного ливня народ на площади не собрали. Великине Старцы провели торжество в Бункере. В большом зале для заседаний. Все смотрели на Старцев – мы-то их видели лишь по самым великим праздникам и только издалека, а я рассматривал картины. Парадный зал Бункера был весь увешан картинами – и натюрмортами, и портретами людей разных эпох, и пейзажами. На одной изображался город в момент катастрофы. Я пялился на эту картину, пока друг мой Витька не наступил мне на ногу – я себя вел вызывающе, непристойно. Даже не слушал, о чем говорит Главный Старец. Картина захватила меня. Мне так захотелось еще раз ее увидеть, что я стал просить маму взять меня с собой в Бункер. Моя мама, как и другие женщины Общества, там убиралась. Я сказал, что хочу ей помогать. Мама всплеснула руками, а отец помрачнел.

– Ты чересчур любознателен, Петро, – сказал он, и процитировал древнейшую присказку: «Любопытной Варваре нос оторвали». А мама добавила: «Мы должны слушаться Старцев. Только так мы сумеем выжить». Но я ведь и не пытался ослушаться! Мне просто хотелось посмотреть на картину, раз уж она висит на стене, а не запрятана куда-то, и наши женщины ее видят, и сметают с нее пыль. Раз им можно, почему нельзя мне? – Ты еще ребенок, Петро, – вздохнула мама. – Ты еще многого не знаешь.

Но я закончил шестой класс и знал на отлично как историю нашей цивилизации, так и про гибель предыдущей. Знал Конституцию в тех пределах, в каких ее преподносил нам новый учитель. Он не больно-то мне нравился. Тусклый! Каждую фразу произносил так, словно несколько раз перед этим проговаривал ее про себя. Вот прежний учитель, тот был настоящий мужик, с огоньком, он бы точно мне объяснил, почему не пускают в Бункер мужчин из Города. Не пускают парней помогать матерям с уборкой, только девчонок. Я все же рискнул спросить об этом у нового учителя, и он пустился в рассуждения о том, чем мужские интересы отличаются от женских.

Матерям всего важней уют и порядок, дети, а отцы вечно рвутся что-то усовершенствать. Орудия труда, например, потому что лень им копать землю заостренными палками, как то велит наш Закон. А ведь известно, что отступления от Закона чреваты гибелью мира! Я не понял, почему нельзя усовершенствать палку, но спорить не стал. Сам учитель с этой палкой на земле не горбатился. Он получал плату из Бункера, куда Общество сдавало плоды свего труда. Назывались они излишками, хотя... Откуда у нас излишки?! Первые Великие Старцы, Святые, раздали некогда людям то, что хранилось в их Запасниках Родины – зерна и семена, рассаду и саженцы, даже кое-каких животных, чтобы Общество могло выжить, но они же установили Закон, запрещяющий развитие техники. Само слово «техника» звучало для нас, как для предков слово «дьявол»: именно она и привела прежний мир к катастрофе. Ну, а много ли пашни можно возделать палкой? Если первому поколению граждан еще как-то хватало хлеба и овощей, то мы, пятое от момента катастрофы, стали куда многочисленней. Потому-то с детства удивляла меня древняя присказка «Хлеб – всему голова». У нас всегда его было мало. Основная часть урожая уходила в излишки, на черный день. Нам, сколько я себя помню, постоянно обещали черные дни. Не очередную катастрофу, поскольку мы отреклись от Техники, но страшный голод вследствие природного катаклизма. На этот случай и прикапливались в Бункере излишки. Для спасения популяции. Нам говорили, что мы – единственные на планете люди, но прежний учитель в этом сомневался. Согласно его гипотезе, на земле могли сохраниться и другие братья по разуму, где-то очень далеко, в других лесах или в пещерах, или под землей, в бункерах, вроде резиденции Старцев. Наши первые граждане именно из Бункера и вышли. А вокруг – первозданная природа!.. Мой Учитель утверждал, что человек – это самое живучее существо. Но ведь и зверье выжило, и в куда большем количестве! Нам поэтому разрешалась охота. В каждом доме имелся и лук, и стрелы, и копья, и в сезон мужчины уходили в леса. А еще нам разрешалось рыбачить. Не в открытом море – в лагуне, но и там случалось рыбы – хоть руками хватай, когда она подходила к берегу. Нам с ребятами очень нравилось рыбачить. И купаться, и вносить посильный вклад в семейный бюджет. Первые граждане питались в Бункере скудно, потому и поспешили оттуда выбраться – будь, что будет, хуже не будет, чем в замкнутом пространстве! Как мы знаем из истории, ничего плохого с ними не приключилось.

И природа выжила после Катастрофы, и люди. То ли ядерная зима неожиданно быстро пошла на спад, то ли у людей оказался могучий иммунитет. Они стали рубить лес – топоры и пилы в Бункере были, ими до сих пор дозволено пользоваться, построили дома и сложили печи. А Святые Старцы остались у себя в резиденции, там они писали Основной закон нашей Цивилизации. Ее они назвали Гуманитарной, а новый мир – Супермиром. В Бункере имелась библиотека, часть которой потом перенесли в школу, так что люди, в том числе, мое поколение, читали много. Не все подряд, а лишь то, что Старцы одобрили, но мы верили, что Старцы хотят народу добра. Читали мы и Шекспира, и Сервантеса, и Толстого, а непонятные места растолковывали учителя. Таких мест и слов попадалось в текстах много, так что и учителя порой не ведали их значения. Те, что жили при первых Старцах, может, и знали, а уже учителя моих родителей – нет. Лишь мой Учитель хотел познать все. За это и поплатился. Хуже всего, что о нем почти никто не жалел. Только я и его жена Ольга. Но она в себе замкнулась настолько, что и разговаривать ни с кем не хотела. Да и с ней не слишком-то стремились общаться. Ольга часто уходила на охоту. Одна. Некоторые подозревали, что она бегает на свидания с Учителем – мол, он где-то прячется. За ней даже следить пытались, но перестали – уходила-то Ольга не в освоенный лес, а в дикий. В тот, куда уводили выродков.

Я однажды решился предложить ей помощь по хозяйству – женщине одной трудно, даже молодой, сильной. Ольга отказалась. Когда дома меня спросили, что я делал у Ольги – а слухи по Городу распространяются мгновенно – я ответил, что хотел нарубить ей дров, но она меня прогнала. Родители переглянулись как-то странно, и мама скорее прошептала, чем проговорила: «Хорошая женщина». А я подумал, что, когда вырасту, посватаюсь к Ольге. Кроме меня, никто к ней посвататься не посмеет. Мало ли каких лишних знаний нахваталась она от Учителя! В нашем Обществе люди взрослеют рано. Правда, и живут мало. Стариков и младенцев в Городе насчитывается фактически поровну. Так что, по Закону замуж надо выходить в возрасте Джульетты, в тринадцать, а жениться – в возрасте Ромео, в шестнадцать. Не из-за Шекспира – из-за суровости среды обитания. Ольга будет красивой и когда мне стукнет шестнадцать. Замуж у нас не выпихивают силком, если девчонки не засиживаются в девках, но они понимают, что общественное важней личного, и Закон соблюдают все, как одна. Ну, а Ольга – взрослая женщина, сама себе хозяйка. Может выйти замуж вторично, может и отказаться. Тем более, что Учителя мертвым не объявили. Но у нас впереди три года, а я человек упрямый! Я ведь тоже мужчина с огоньком, как и Учитель. Ольга должна это почувствовать! А что я ее моложе, так на этот предрассудок у нас не смотрят. Моих родителей, понятно, выбор мой не порадует, но до шестнадцати мне еще жить да жить, а соседская Анфиска, которая таскается за всякой мелочью к моей маме, не по мне дерево. Скучно с ней. Она круглая отличница, Конституцию знает чуть ли не лучше учителей, а я таких правильных не люблю. Того больше, я их остерегаюсь. Таких правильных записывают в сексоты. Звание, конечно, и почетное и уважаемое, но как жить с сексоткой? Что-нибудь ляпнешь по простоте душевной, а она не так поймет, или выслужиться захочет, и потащат тебя на ковер к Великим Старцам. Ковра там вроде как нет, никто толком и не знает, от чего пошло выражение, и на Старцев посмотреть – великая честь, да только я ее не достоин! Учителя тоже водили на ковер, и где он теперь? Даже Ольга не знает.

Ну, а если меня на ковер потащат за Ольгу, то я найду, что ответить! Мировую литературу выучил назубок! О своих планах на будущее я, конечно, не рассказывал никому, даже Витьке, хотя мы с ним друзья. Витька точно б меня не понял, да и с литературой у него не ахти. Рыбу с ним ловить, бродить по лесу – это да, он типичное дитя природы, а я – не совсем. Говорят, мой дед Петро, в честь которого меня нарекли, был такой же. Его даже называли философом, поэтому многие его сторонились. Он любил повторять, что от большой мудрости – большая печаль, эту фразу слышал он от своего деда, тоже философа и тоже Петра. А бабуля была знахаркой и вот к ней, наоборот, все тянулись. Мама как-то упомянула, что бабулины предки, те, что трудились в Бункере, носили белые халаты, белые шапочки и повязки на лицах, но бабуля, сколько помню, одевалась, как все. Наше Общество многому научилось за пять поколений до моего, так что и мы с Витькой, и отцы наши щеголяли в штанах и рубашках, как у предков, а женщины – в платьях или юбках, а то и в штанах, когда ходили на охоту, как моя Ольга... Моя Ольга что-то знает про машину! С ней Учитель был гораздо откровенней, чем с нами! А возможно, он даже выкрал из архива рисунок или чертеж, и теперь он хранится у них дома! Вот как поженимся, она мне про все расскажет. Супруги должны доверять друг другу, так и в Основном Законе написано, и предками сказано: «Муж да жена – одна сатана». Почему сатана, неясно, но и мои родители, и дед Петро с бабулей никаких тайн друг от друга не имели. Откуда б им взяться, тайнам? В нашем Обществе не прелюбодействовали – слишком изнуряла борьба за существование, а если кто вдруг отправлялся налево, то его не осуждали, даже наоборот: вот, мол, сколько энергии в человеке, сильная кровь! В Обществе была большая детская смертность.

Моя мама родила пятерых, но в живых остался лишь я. И в Анфискиной семье выжила одна Анфиска, а в Витькиной – двое, он и его брат. У тех, кто появлялся на свет зимой или ранней весной шансов уцелеть практически не имелось: съестных припасов до весны не хватало, авитаминоз, дистрофия, даже самых крепких подкашивало, а бабуля была знахаркой, а не волшебницей. Голодные дни не считались черными. Черные – это когда вообще ничего. Я подслушал однажды, как мой отец и дед Петро разговаривали про бунт. Он случился, когда дед Петро был еще молодым. В тот год Старцы не сочли черные дни совсем черными и Закрома Родины не открыли, а в каждой семье умирали дети, один за одним. Тогда собрались мужчины, взялись за топоры и пошли к Старцам требовать обратно излишки. Старцы бы сами от мужчин не отбились, но в резиденции жила стража, и сытая, и с оружием, как из книжек, докатастрофным. Дед Петро говорил, что некоторых мужчин убили при подступах к резиденции, а остальных повели на ковер, и с ковра вернулись не все. Иные исчезли, как мой Учитель. Деда Петро с прадедом тоже таскали на ковер, но, по словам деда, суд был справедливый. Ликвидировали только зачинщиков, а остальных пристыдили и отпустили по домам. Даже по пайке муки им выдали. Я же слушал и думал: нас ведь и так совсем чуть-чуть оставалось! Популяция на грани, а власть уничтожает кормильцев!
Лично я усомнился в справедливости Старцев. Мы нужны им только ради излишков. Без них вымрут Старцы, как динозавры. Вместе с охраной. Никакое оружие не спасет. Эта мысль была в духе выродков, и я обрадовался, что о ней никто не узнает. А еще я задался вопросом: от кого размножаются Старцы? А стражники? Откуда они берутся? Мне отец потом объяснил, что Великих Старцев граждане выбирают на вече, хотя они среди граждан и не живут. Они выходят за порог резиденции, когда один из них умирает, и предлагают на его место нового. Тогда граждане поднимают руки, выражая этим свое согласие. У Старцев существование автономное, но они, пока были молоды, отлучались в народ – как римляне за сабинянками. Охранники из резиденции бегают в «самоход». Правда, замужних женщин не трогают, никого не насилуют. (Опасаются, как бы мужчины снова не схватились за топоры?) Так что маму, когда она ходит мыть Бункер, никто не обижает. Как я понял, автономная жизнь элиты была куда тяжелее нашей! Ни в лес просто так не сбегаешь, ни к лагуне! Сиди век в бетонных стенах и следи за порядком! Я бы себе такой жизни не пожелал! Было, правда, искушение попасть в охранники! Ненадолго. Посмотреть на их оружие, проникнуть в архив. Только граждан в охранники не берут. Так и отец сказал, и Учитель. Он нашу цивилизацию назвал кастовой, помянул индусов, инков, еще кого-то. Жаль, что Учителя убрали! От нас или вообще?.. А еще Учитель обмолвился, что любая цивилизация, как ее не назови, в свой срок погибает. Это настолько противоречило Конституции, что Учитель сам испугался. Тут же стал объяснять, что имел в виду цивилизации древности и ту, что погибла в катастрофу, а наша, гуманитарная, единственная в своем роде, погибнуть не может. Все меры для ее сохранности приняты!

 Нас, школьников, он этими словами мог обмануть, но не сексотов!.. Учителя могла заложить Анфиска. Почти все одноклассники урок слушали вполуха, им нужна была оценка, а не знание предмета. Ради знаний слушали только мы с Анфиской, но я-то про себя знал, что я не сексот! Конечно, другие могли думать иначе. Правда, думать они не очень-то и любили. Им бы отсидеть положенные часы и – «на волю, в пампасы», как выражался мой прадед. Жаль, что прадеда в живых я не застал, а дед умер, когда я был еще несмышленым. Отец больше молчал, а если говорил, то на житейские темы, по необходимости: о работе, урожае, о том, что надо прочистить дымоход... В дымоход засовывали меня, самого мелкого, и выбирался я наружу, как чертенок из сказок. Бежал с куском вонючего мыла к лагуне. Мыло в каждом доме варили сами, из животного жира с добавлением травок, но мои родители не заморачивались на ароматах. Вот бабуля, рассказывали, была знатным парфюмером, но мне свои таланты передать не успела.

Как-то, глядя, как родители ковыряют палками нивы – свою и общественную, отбывая на ней урок, я спросил отца, почему нам запрещают пользоваться плугом. Предки пользовались, я сам видел на рисунке бородатого мужика за плугом. Плуг сделать – раз плюнуть, даже я смогу. Плуг повысит урожайность, у нас будет больше еды, а у Старцев – излишков, так что им от плуга тоже прямая выгода. Отец ответил, что не его дело – обсуждать решения руководства, оно лучше знает, что выгодно, а что нет, а я подумал, что мой отец не пошел бы к резиденции с топором, даже если б мы с мамой умирали у него на глазах от голода. Дед и прадед ходили, а отец не пошел бы. Я, наверное, так на него взглянул, что он, помолчав, добавил: «От плуга – один шаг до трактора». О том, что трактор – это Техника, все знали с младенчества. Тракторами до Катастрофы люди уродовали землю. Мы трактор видели на картинках, но о том, как он работал, даже не думали. Зачем? Лично меня куда больше интересовал плуг, им-то пашню не искалечишь, что доказывал опыт многих поколений землян. Будь плуг опасен, люди бы не дожили до трактора! – Люди новшества придумывают от лени, – внушала мама. И косилась многозначительно на отца.

 Он, как и многие другие мужчины, избегал полевых работ. Мужчины палке-копалке предпочитали луки со стрелами и при первой же возможности сматывались в леса. Они бы и в море с радостью уходили, но мастерить лодки и плоты нам запрещалось. Из соображений нашей же безопасности. В школе на стене висела репродукция картины «Девятый вал» как предупреждение от глупых поступков, она и при отце моем там висела, и при дедушке. Наш учитель как-то раз неудачно пошутил – при всем классе – будто Старцы боятся, что мы от них уплывем, как это сделали когда-то Магеллан, Колумб и Васко Да Гама. Найдем за морями новые земли, а на них – гомо сапиенсов, у которых есть и трактора, и машины. Все так и поняли, что он пошутил, загалдели, что плыть нам некуда: мы – единственные, кто уцелел, а без Старцев сразу пропадом пропадем. Учитель тут же подтвердил, что да, мы – единственные, последние, но слово «последние» произнес с такой интонацией, что мне сделалось жутковато. Я даже кинул – непроизвольно – взгляд на Анфиску, но ее рожа, как обычно, выражала только внимание. Правда, она не ржала, как все другие. Так ведь и я не ржал. Чем Бог не шутит, как любил говорить мой дед, вдруг, да и есть где-то что-то! Но если там есть еще и кто-то, тогда нам туда лучше не надо! Люди в течение всей истории только и делали, что убивали друг друга. Историю преподавали нам хорошо, а делилась она на пять разделов: древняя, старая, пратехническая, гипертехническая и наша, гуманитарная, она же – новейшая. Правда, Учитель как-то обмолвился, что гуманитарными были все древнейшие цивилизации, хотя там и пользовались плугом. В их истории главными считались авгуры, пифии, прорицатели. Жрецы всякие разные, и египетские, и кельтские, и волхвы. За советами к провидцам ходили и военачальники, и правители. Значит, работало! Не дураки же они были, чтобы таскаться в Дельфы и другие священные места просто, чтобы попутешествовать! А потом провидцев стали уничтожать, жгли на кострах как ведьм и колдунов под прикрытием веры в Бога, а на самом деле – чтобы расчистить путь для новой, технической цивилизации. Так утверждает наша наука. Наш Учитель тоже так думал, так что если Анфиска… Хотя, почему я на ней зациклился? Наш Учитель общался не только с нами, но и со множеством народа вне школы, и со всеми был откровенен. Не умел жить с оглядкой и не верил в плохих людей. А вот я в плохих верю. И не только благодаря книгам. Я, наверное, немножко ведьмак. По бабуле. Она и в травах разбиралась, и в людях, и ее бы в годы средней истории обязательно сожгли на костре! Я считаю, что бабулины предки чудом выжили и передали ей сверхзнания, а они по цепочке поколений дошли до меня, хоть и в ослабленном виде. Исцелять я никого бы не взялся, по ботанике у меня твердая тройка, но я чувствую людей. Иногда. Знаю, с кем можно говорить, а с кем лучше молчать или трепаться ни о чем. Вот, как с Витькой. Он хороший парень, но... простой, как сибирский валенок... Хотел бы я на тот валенок посмотреть! И на Сибирь.

Только ее больше нет. Ни Америки, ни Австралии. Все перемешалось, взорвалось и погибло, сгорело и затонуло, а первых Старцев потому назвали Святыми, что они в свой бункер пустили и какое-то количество простых смертных – тех, которые случились поблизости. Старцы к Катастрофе готовились, но катастрофы всегда застают народы врасплох. Надо сказать, что Святые Старцы рисковали: к ним проникли не только добрые люди, но и криминальные элементы, которые тут же решили Старцев убрать и захватить власть над Бункером, а все его запасы присвоить. Если б их план удался, не выжили бы даже они сами, потому что умели только грабить и убивать. Они бы и друг друга поубивали. Хорошо, охранники надежные были, проверенные и сильные. Назывались они Службой безопасности. Эта Служба предотвратила мятеж, а бандитов через шлюз выбросили наружу, даже рук о них никто не марал. За пять поколений, как отцу сказал дед, стражники измельчали, но это не удивительно: попробуйте рождаться, жить и помирать без солнца над головой! Они, конечно, вырывались иногда в Город, но все равно же возвращались потом в каменный мешок! Железобетонный. Нет, это здорово, что нас, граждан, в стражники не берут, я бы не выдержал! У них, наверное, другой генотип сформировался, что не тянет их «на волю, в пампасы». Или им что-то вкалывают, чтоб не тянуло? Или есть у них своя зона отдыха, куда они пробираются по тайным подземным ходам, и валяются на травке, и пьют воду из ручьев, и ...шашлыки жарят! Никто мне на эти вопросы не ответит, как и на многие другие. Ни Учитель, ни дед с прадедом, ни Ольга. Тем паче, что ее Бункер убирать не зовут, Ольга – изгойка. Я тоже таким стану, когда женюсь на ней. От меня, возможно, даже родители отрекутся. Отец – точно, а мама побоится ему перечить. Хотя... Не очень-то мама его боится. Не боится, а доверятся. Для жизни в ячейке Общества важно, чтобы супруги были единым целым. Моим родителям повезло больше, чем другим парам, где люди терпят друг друга в силу необходимости, но при этом остаются чужими. Вместе едят, спят, работают, но пошептаться им не о чем. А мои шепчутся, когда думают, что я сплю.

Мой отец, может быть, и не трус, потому что боится не за себя, а за семью. Он, быть может, знает такое, чего я не знаю. Не только про бунт с участием деда и прадеда. Быть может, в нашем Городе творится и что-то пострашнее, чем тот бунт и исчезновение Учителя! Мне об этом расскажет Ольга, когда мы начнем жить в доверии. Молодым на свадьбах желают жить в доверии и взаимовыручке. Про любовь не говорят, тут уж, кому как повезет! Но я уверен, что мы с Ольгой полюбим друг друга, как только она поймет, что внутри я такой же, как Учитель, мужчина с огоньком, да еще и чуть-чуть ведьмак! Вдвоем с Ольгой мы проникнем в тайны Супермира. Если она захочет. А если нет... Нам от предков досталась не совсем приличная поговорка «Не тронь дерьмо». Это, в принципе, то же самое, что «Не лезь в петлю». И все равно я хочу узнать про Учителя! Ольга не полюбит меня, если я отступлюсь от ее первого мужа… Моя мама называет меня мечтателем, отца это тревожит. Он бы хотел, чтоб я рос таким же, как Витька, сибирским валенком. Таким трудней загинуть в суровой действительности, а мечтатель может не во время размечтаться… Но я верю в свой инстинкт самосохранения, колдуний по бабуле, так что до свадьбы обязательно доживу. Что я буду делать потом? То же, что все. Копать ямки под зернышки, ловить рыбу и ходить на охоту... Хотя охоту я не люблю. Когда мы с Витькой отправляемся в лес, он стреляет в птиц, а я предпочитаю их слушать. Витька надо мной насмехается – мол, какой из тебя будет мужчина! Нормальный из меня будет мужчина, даже лучше, чем из Витьки, потому что, насколько могу себе представлять, огонька не бывает в сибирских валенках!

Зимой, в непогоду и по вечерам в домах наших становилось темно. Сквозь бычий пузырь и днем света проникает немного, а сальные свечи и светильники так воняют, что я до сумерек читал на крыльце, на воздухе. Благо, летом дни долгие. Зимой же нам ничего на дом не задают, чтобы мы не портили зрение. Оно для охотника также важно, как слух и умение неслышно ходить по лесу. В этом искусстве я сильно уступал Витьке, и он всегда с удовольствем орал на меня, если я хрустел ветками. Правда, я не всегда был таким растяпой, а только когда задумывался. А я о многом задумывался некстати. Вот и теперь, сидя на крыльце с «Дон-Кихотом», я думал о мельницах. Они, как и плуги, очень бы облегчили быт граждан! Если при Сервантесе они не считались Техникой, почему бы не завести их у нас? Надо попасть на прием к кому-то из Старцев, желательно – к самому молодому, и доказать ему, что наша цивилизация только выиграет, если обзаведется новыми орудиями труда. У людей появится больше времени просвещаться, изучать труды философов, читать классиков! Это же очевидно! Старцы из-за стен Бункера не видят живую жизнь, но если популярно им объяснить, что жизнь не стоит на месте, а палка-копалка, атрибут каменного века, погубит нас быстрее, чем мифический трактор!.. Раз наши Старцы Великие, Мудрые, Заботливые, я смогу убедить их в необходимости перемен! Вопрос, как к ним попасть, если никаких приемов граждан не существует! Ждать, когда кто-то из них умрет, и население соберут на вече? Да я сам помру раньше! И как я пробьюсь к Старцам сквозь охрану? Не пробьюсь. Идти надо другим путем, обходным.

Будь Анфиска нормальным человеком, я бы одолжился у нее платьем и лентами, а потом бы упросил маму взять меня с собой в Бункер. Я бы придумал что-нибудь! Например, что я хочу стать художником, и мне надо посмотреть на картины. В подстверждение легенды я бы даже намалевал какую-нибудь каляку-маляку. Благо, краски наши граждане научились изготавливать еще за два поколения до меня, а досок вокруг было полно. Это бумага, которую дали школе при вторых Старцах, закончилась раньше них, а с досками проблем не возникло. Правда, никто в Городе живописью не занимался, слишком все выматывались в борье за существование, и краску использовали, в основном, для одежды. Волосы люди носили длинные, и женщины, и мужчины, и дети. Женщины и девочки заплетали их в косы, а мужчины стягивали кожаными ремешками. Волосы и бороды только подравнивали, укорачивали слегка, а так как борода на мне пока не росла, я вполне мог сойти за девчонку, а внутри Бункера сделать вид, что заблудился... Мне бы туда попасть, а уж там я соображу, что насочинять!

Я таращился на иллюстрацию в книге – ту, где дон-Кихот бьется с мельницами – когда голос Анфиски спросил: «Ты что, заснул?».

Анфиска стояла рядом и смотрела в мою книгу. Мне это не понравилось.
– Почему сразу заснул? – проворчал я недружелюбно.
– А потому что ты уже полчала читаешь эту страницу. Правда, ты ее не читаешь. Ты смотришь на великанов!
– Это мельницы. – просветил я как мог спокойно. – У Сервантеса так и написано.
– Сервантес писал про сумасшедшего! – победно заявила Анфиска. – Про такого же безумца, как ты!
– И как давно я безумец? – удержался я от порыва ее послать. Если Анфиска и не была сексоткой, то могла оказаться ябедой.
– Да по жизни! – сообщила она со снисхождением к больному на всю голову человеку. И добавила с нажимом. – Ты не на рыцаря смотришь, Петро, ты смотришь на мельницу. Ты даже пальцем по ней провел!
Надо же, какая глазастая! И какой я олух царя небесного!

– Так значит, все-таки мельница, а не великан? – уточниля, как мог учтиво.
– Да откуда ж нам знать, как выглядели те и другие! – не полезла в карман за словом Анфиска. И присела на ступеньку рядом со мной.
– Дон Мигель знал.
– Писатели на то и писатели, чтоб сочинять, – отмахнулась Анфиска.
– Дон Мигель не был фантастом.
– Они все – фантасты! И ты такой же. Тоже хочешь стать писателем, да?
– Нет. – заявил я со всей серьезностью. – Я буду художником.
– Кем?! – расхохоталась Анфиска. – Точно ты сумасасшедший! Кому здесь нужны художники?!

– Ну, если они не нужны тебе… – начал было я, но она перебила: «Ни художники, ни писатели никому не нужны в Супермире! С нас вполне хватает творческого наследия! Его уже больше, чем нас, а если ты решил предать Общество ради своих каких-то капризов…
– Предать?! – уточнил я, сильно напрягшись.
– Обществу нужны земледельцы, охотники, рыболовы, – объявила она безапелляционно. – А ты... Даже если ты великий талант, все равно ничего гениального не создашь, потому что у тебя нет школы! Нет, и не будет! Так что лучше выбрось дурное из головы... – Но тут же спросила с любопытством: «А ты уже много всего нарисовал?
– Ничего, – признался я честно. – Только собираюсь. А насчет школы… У пещерных художников ее тоже не было, но они природу наблюдали, а я буду учиться у великих. Мне бы увидеть их полотна. Они в Бункере по стенам висят...
– Так тебя и ждут в Бункере! – фыркнула Анфиска. – Смотрите, кто пришел, новый Шишкин! Или ты кто, Левитан, Леонардо, Рембрант?
– Пока – никто. Но, как завещали предки, терпение и труд все перетрут.
– Тебе другим трудом заниматься надо, – взвилась она. – Общественно полезным. Родителям помогать. А ты, Петро, им совсем не помогаешь. Все каникулы или шляешься где-то, или читаешь. Так нечестно!

С этими словами она вскочила рывком и скрылась в доме. Моем. Не иначе, решила помочь моей маме! Но через минуту вышла с пакетиком сухих трав и, окатив меня презрительным взглядом, отправилась к себе. Не скажу, чтоб Анфиска не устыдила меня. Но чем сильнее на меня давят, тем сильней я сопротивляюсь. Каждое утро, встав с постели, я спрашиваю маму, что нужно сделать, и если она отвечает, что ничего, тогда только ухожу шляться. Я и воду приношу из колодца, и прокладываю бороздки под семена в огороде, и на общественной ниве тружусь наравне с родителями! По какому праву Анфиска взяла такой тон, будто она – Глава Городского Самоуправления! Одно очевидно – платье у Анфиски просить нельзя. Этим я подставлю себя и маму. А еще Анфиска может такого насочинять, что мне придется либо повеситься, либо утопиться в лагуне. Ни того ни другого делать нельзя. Я должен помочь согражданам обзавестись плугом и мельницей. А там, глядишь, и еще чем-нибудь полезным.

Может быть, Глава Самоуправления мне поможет? Он-то к Старцам ходит с  докладами. Правда, как шептались отец и мама, врет Глава, как сивый мерин. Его послушать, так Общество живет на кисельных берегах молочной реки! Все только и делают, что наслаждаются природой и славят правительство! Вдобавок, Глава – ставленник Старцев, чей-то бастард по слухам, у него свободный доступ к Закромам Родины. Об этом гудит весь Город, хотя и тихо, потому что за Главу мы на вече не голосуем, он – засланый. Но, как бы свой. На него, по выражению предков, можно бочку катить и пивом дышать, за него в леса не сошлют и не ликвидируют в укромном местечке. Так у нас говорят – ликвидировать. Не убить, не грохнуть, не замочить, а убрать из жизни законно. Лично я никогда не видел, чтобы в Городе кого-то казнили, даже и не слышал об этом. За исключением жертв бунта с топорами, все умирали своей смертью, даже если гибли на охоте или в водах лагуны. Такая смерть тоже считалась своей, естественной. Сидя над книгой, я себя чувствовал растерянным и потерянным. С тех пор, как исчез Учитель, мне стало не с кем посоветоваться, поговорить. Не с Витькой же, не с вечно занятой мамой! И тогда я пошел ва-банк. Спросил у отца за ужинам: «Пап, а как у нас ликвидируют?». Отец чуть не подавился похлебкой, побагровел и швырнул ложку в миску так, что брыгли полетели на меня и на маму.

– Что?! – прорычал он, когда снова смог говорить, – Что за чушь ты несешь?! Это в школе вас такому обучают?! Я пойду к твоему директору! Я с ним разберусь!
– Не надо! – взмолился я.– Директор не при чем. Просто я когда-то слышал ваш с дедом разговор про тот бунт и…
– Ты малой был совсем! – перебил отец в ярости.
– У меня отличная память, меня за нее все хвалят, – пожалел я о затеянном разгноворе и воззрился с мольбой на маму – мне требовалась поддержка. – А еще у меня творческое воображение, и я хочу быть художником. Ма, Анфиска меня уже заложила, что я хочу быть художником?
– Я тебя скорей удавлю, чем дам вырасти богомазом! – рассвирепел отец пуще прежнего. – Чем тебя породил, тем и... Нет, я с твоим директором потолкую!

Допустить этого я не мог. Поэтому взвыл: «Директор не знает! Никто не знает! Я только Анфиске проболтался!». После разговора отца с директором мне все каникулы пришлось бы отбывать наказание на общественных работах. – Но Анфиске я скажу, что шутил!

Я воззвал взглядом к маме, и мама вмешалась: «Успокойся, Саша, все дети в его возрасте о чем-то мечтают. О чем-то необычном. Помечтает и перестанет.
– Если б он мечтал стать космонавтом, пожарником, дворником, как дети прошлого мира, я б и слова не сказал, – все же сбавил обороты отец. – Но чтобы парень нашего рода захотел стать богомазом?!
– Но почему богомазом? – попыталась мама смягчить его.
– Их так называли! – рявкнул отец.
– Так называли тех, кто писал святых, – рискнул встрять я. И заторопился внести ясность. – Не Святых Старцев, а других, древних, с золотыми кругами вокруг голов! На них молились!
– Наши люди тогда молились на Партию! – вспомнил отец школьную программу.
– На портреты вождей! – поддакнул я. – Они у нас в книжках есть! И в Бункере я видел! Да, мама?

– Я не обращала внимания, – призналась мама. – Не было времени по сторонам глазеть.
– А я видел! – повторил я. – Эти портреты были иконами предков, и если я научусь писать как старые мастера... Я вас прославлю, весь наш род! – ударил я по амбициям родителя.
– Прославь его ударным трудом, – ответил отец, но уже без гнева. Теперь он выглядел усталым. Он ведь и правда, устал за день ударных трудов. Мой отец, как и многие граждане, развивал народные промыслы. Кто-то делал мебель, кто-то шил обувку, а мой отец лепил из глины посуду, а потом обжигал ее в круглой печи за домом. Он считался лучшим в городе гончаром, а поэтому на охоту ходил не часто. Ему соседи приносили шкурки или мясо в обмен на посуду.

– Я тебе буду делать эскизы для тарелок и ваз! – пообещал я, чтоб закрыть тему творчества.
– Не надо! – отмахнулся отец и встал. – Все, что мне надо, я делаю себе сам.
И со словами «Мне вставать завтра рано», отправился на спальную половину дома.

Я вздохнул с облегчением: недосуг моему отцу объясняться с директором, тратить время и силы на словоблудие. Мы с мамой посмотрели на так и не съеденную отцом похлебку, и мама пододвинула его миску ко мне: «Ты растешь, Петро, тебе надо больше пищи, да и выбрасывать еду – грех!». В этом я был с ней полностью согласен. Слишком уж большим потом нам давалась еда! Вот когда я добьюсь права на плуг... Тогда и настанет светлая эра всего человечества, как завещали мудрецы прошлого. Я ел, а мама смотрела на меня ласково, подперев рукой щеку. И я второй раз за вечер решился на разговор.
– Ма! – попросил я, – Расскажи, как устроен Бункер. Я ведь был там только в приемном зале!
– А зачем тебе? – насторожилась мама.
– Интересно. Там ведь, наверное, дышать нечем. Ни света, ни воздуха.
– Есть там воздух и всегда свежий, оптимальной температуры, – поведала мама. – Там кондинционеры стоят, и освещение есть. Не как у нас, яркое. Я не знаю, откуда оно берется, кто-то говорил – из подвала.
– Свет – из подвала? – искренне изумился я. – Свет, он же всегда – сверху.
– Это у нас. А там все по-другому.
– А кондиционеры это что? – не унялся я.
– Такие приборы, – тяжело задумалась мама. – между внешней средой и внутренней, через них проходит воздух снаружи, очищенный от всего вредного…
– А приборы – это разве не Техника? – задал я сакраментальный вопрос.

Мама тут же посуровела. Очень может быть, что она давала подписку о неразглашении тайн. А их в Бункере имелось не меньше, чем при мифическом Мадридском дворе. Мама стала убирать со стола, но я придержал ее за руку: «Ма, а ты везде убираешь, и в комнатах Старцев? Ма, ну интересно же, как они там, под землей, устроились? Это ж просто подвиг с их стороны!»
В изображении верноподданических чувств я не переиграл, и мама поверила, что я и правда сострадаю правительству.

– Я никогда не была у Старцев, – доверилась мне она. – Вообще на жилой половине. Там работают совершенно другие люди, не из наших.
– А там есть и другие люди?! – в крайнем возбуждении вцепился я в маму. – Ты их видела?!
– Охранников, – кивнула она. – Они нас встречают и распределяют по рабочим местам. Приятные, вежливые, всегда улыбаются.
– И ты никого больше не видела? – усомнился я в наличие при Старцах одной только охраны. У них должна быть и кухня, и столовая, и какой-нибудь бар, без которого не обходились люди до Катастрофы, а при кухнях, барах и ресторанах полагается быть обслуге! Не сами же Старцы парятся у котлов и смешивают коктейли! Такое невозможно ни в какую эпоху!
– Нас, городских, не пускают на жилую половину, – повторила мама уже досадливо. – Там есть дверь, а над ней надпись  «Вход воспрещен». И прекрати допытываться, Петро! Ты ведешь себя подозрительно! – Мама сгребла со стола посуду и отправилась во двор ее мыть, а я прошмыгнул на свою лежанку – делать вид, что заснул. Вдруг отец и мама решат пошушукаться? Им теперь есть что обсудить! Мама, может, и хотела, но отец спал сном то ли богатыря, то ли праведника, и на робкое мамино: «Саша… Сань...» отвечал храпом.

Я заснул и проснулся с ощущением одиночества. Робинзоном Крузо можно быть даже в городе, среди самых родных людей. Мама мне оставила на столе кружку с травяным отваром – наши его называли чаем и лепешку на завтрак, и я позавтракал. Без аппетита, потому что чувствовал себя лишним в казалось бы, родном мире. А ведь ничего из ряда вон не случилось! Ну, Анфиска выступила в своем амплуа! Когда я обращал на это внимание? Ну, поговорили с родителями! Можно подумать, я надеялся, что родители меня поймут! Они меня любят, но любить и понимать – совсем не одно и то же. Родители живут по Закону, а я... Если так пойдет и дальше, я рискую разделить судьбу Учителя! Пропаду ни за грош, он же панюшка табака, а сограждане останутся без плуга и мельницы! Надо быть хитрее, но один в поле не воин! Позавтракав, я выбрался из дома и осмотрел привычный пейзаж. Никогда прежде вид улицы не вызывал у меня раздражения, а сейчас я просто глядеть не мог на это убожество! Заболел, что ль, каким-нибудь новым вирусом? Отец уже полил огород и трудился в своей мастерской за домом.

Я не пошел желать ему доброго утра. Да он и сам не любил, когда его отрывали от работы. Мама, скорей всего, отправилась в свою женскую коммуну. Там выделывали лен, изготавливали ткани, красили их в больших чанах, а потом мастерицы делили ткань. Иногда там же и кроили ее, и шили. Вместе им работалось веселей. За работой женщины и болтали, и пели, а вот отец над гончарным кругом сидел сосредоточенно, молча. Гончарный круг иметь дозволялось. Как и колеса. Но ведь и мельница, если я верно понял, состоит из колеса и деревянных крыльев! Мельницы бывают водяные и ветреные, нам бы подошли оба вида, но без плуга мельницы бесполезны. Не камни же перемалывать! Я сошел с крыльца, оглядел окультуренные прежними поколениями деревья – селекцией растений заниматься не возбранялось, а в этом деле моя бабуля считалась авторитетом, и пошагал, куда глаза глядят по единственной улице с проулком, упиравшимся в Кремль, здание Самоуправления, называвшегося также Горадминистрацией. Здание было двухэтажным, с пристройками, на втором этаже обитал Глава с семейством, а у крыльца стояла машина, запряженная вороным. И в Бункер, в двух кварталах хотьбы, и в нашу школу в полуквартале от Кремля прибывал Глава всегда на машине. И престижно, и удобно: возвращался Глава в Кремль на уже груженной повозке. Из-за этого, наверное, и пошли в народе слухи о присвоении общественного продукта. Хотя никто не видел, что именно вез Глава домой, съестное или какой-нибудь артефакт? Или книги для дочек? Его дочки считались больными, врачи запретили им контакты со сверстниками.

Я тупо таращился на Кремль, самое высокое, с островерхой крышей здание Города, и размышлял о Главе – стоит ли к нему обращаться? Главу я часто видел вблизи – и на митингах, посвященных началу и окончанию общественных работ, и на праздниках урожая, и в нашей школе. Он туда наведывался с инспекциями. Наш городничий, как его называл Учитель, не был ни величественным, ни грозным – он был какой-то ненастоящий, кукольный. Растягивал рот в улыбке, а в глазах у него стояла скука вперемешку с желанием поскорее отбыть урок. Но не тут-то было! Прибыл инспектировать, так терпи! Лучшие ученики демонстировали Главе свои знания, а потом мы выдавали концерт – читали стихи и показывали сценки из спектаклей. Учителя (кроме нашего) заискивали, Городничий поощрительно кивал головой и прикрывал рот ладонью, когда зевал. А потом опять улыбался. Но ведь всякий человек на официальном мероприятии совсем не такой, как в обычной жизни! Неизвестно, как бы вел себя я, посади меня в президиум на пару часов! Пока я стоял в проулке и колебался, из Кремля выпорхнули дочки Главы. Были они одного примерно роста, в одинаковых пестрых платьях, с одинаковыми золотистыми кудряшками. Больными они не выглядели. Может быть, потому что соблюдали заповедь «пешком ходить полезно»? Миновав машину, дочурки Главы направились к улице, но на выходе из проулка их нагнал детина, опаясанный мечом, осмотрел меня так, словно мечтал зарубить, и спросил, чего это я тут забыл. Этот детина сопровождал градоначальника в поездках по присутственным местам. Сидел за рулем. Точней, за вожжами. Но в данный миг как телохранитель инфант, он мне так не понравился, что я чуть не ляпнул: «Готовлю теракт». Спохватился и объявил, что любуюсь архитектурой. Он зыркнул сердито, а девчонки заныли: «Коля! Мы опаздываем!», и они втроем заспешили в Бункер. Там девчонки учились и лечились у настоящих врачей – тех, что в шапочках и белых халатах.

А вот если б Глава породил не дочек, а сыновей, пускали б их в резиденцию?.. Как бы то ни было, меня родословная Главы не касалась – я-то не был ничьим бастардом! Повинуясь внезапному импульсу, я последовал за троицей из Кремля. На расстоянии, как в шпионском романе. Мне потребовалось узнать, войдут они в резиденцию через центральный вход или есть еще какой-нибудь черный, как в лучших домах Лондона и Петербурга. Голое пространство вкруг Бункера мешало моим разведывательным планам. Оно отлично просматривалось с башенки, возведенной в те давние времена, когда граждане выбрались на поверхность. С тех пор башенку постоянно обновляли и укрепляли, а дозорные проникали в нее не снаружи, а изнутри. Мы, снаружи, видеть их не могли, но они отлично видели нас, так что если б я даже полз по-пластунски, меня б засекли. Пристрелить бы не пристрелили, но устроили бы трепку, допрос с пристрастием. Не в резиденции, понятно, а в школе. А потом еще и дома. И тогда мою маму отлучили бы от работы в Бункере! Оценив последствия глупости, я сделал вид, что мне понравились девчонки. Которая-то из них! Просто очаровала! Таких кудряшек под золотистым ободком я в жизни не видывал! Что удивительного в том, что городскому пареньку приглянулась юная дева, и он пошел за ней с мечтой познакомиться? Девы были одеты ярко, что позволяло мне сопровождать их глазами. В Бункер они вошли через центральный вход. Вероятно, он был единственным. Изобразив для дозорных расстройство чувств, даже шмыгнув для убедительности носом, я понуро потащился обратно.

Я думал. Попросить платье с лентами у одной из одноклассниц? Сказать, что для маскарада? Но она задаст мне столько вопросов, что я запутаюсь. К тому же, как пить дать, захочет поучаствовать в развлечении! А не готов я себя пробовать в роли массовика-затейника! Да и в классе у нас девчонки и мальчишки держатся отдельными группами, и если я нарушу неписаное правило и пойду вдруг на сближение с девками, меня не поймут ни те, ни другие. Я стану причей во языцах, а оно мне не надо. Мне надо с кем-то поговорить, с кем-то взрослым и умным, и я мысленно вернулся к Учителю, к нашим с ним беседам после уроков. Я нарочно задерживался в школе, чтобы идти домой вместе с Учителем, и всю дорогу мы с ним общались. На равных. Я и сейчас уверен, что Учителю нравились наши неспешные прогулки – от школы до его дома, а после – до моего. Он меня провожал не потому, что мне грозила какая-нибудь опасность – ему хотелось подольше поговорить. С Учителем я поделился мыслями о запретах. Металл плавить можно, ковать топоры и наконечники для копий, мечи для охранников нужно – а ну как нападут на Город волки или инопланетяне? И трепать лен, и кроить одежду ножницами, и посуду делать на гончарном круге – да на здоровье! Колесо у нас возникло еще при самых первых гражданах, а вот плуг, такая важная, совершенно безопасная вещь, почему ее запретили?! Я даже процитировал отца, мол, от плуга до трактора – один шаг, и Учитель, помолчав, бросил в сторону, словно бы самому себе: «Это от Супермира до дикости один шаг!». Уточнять я не рискнул, но запомнил. А Учитель, спохватившись, стал говорить, что все само собой наладится, постепенно, когда и верхи и низы поймут, что так жить дальше нельзя... Но уж как-то слишком долго все ничего не понимают! А про дикость Учитель сам однажды рассказывал. Про вторичную дикость. Это когда культурный народ оказывается среди примитивного народа, куда более многочисленного, и уже в третьем поколении утрачивает все свои навыки и умения. Растворяется в общей массе вместо того, чтобы стать вождями, жрецами, учителями... Просветителями! Учитель сказал, что общая масса всегда сильнее.

Нам повезло, что нашей массой правят мудрые Великие Старцы. Так он сказал из боязни, что нас кто-то подслушает, хотя кто мог нас подслушать на пустынной вечерней улице? Разве что сексот. Сексот мог. Про сексотов Учитель говорил, что они водились во все эпохи, просто назывались иначе – тайные агенты, осведомители, доносчики, но тогда эта должность не считалась почетной, и многие шли на нее чисто из страха. Зато в Супермире такие, как Анфиска выбиваются в сексоты по зову сердца, чтоб служить Обществу так же верно, как охранники служат Старцам. Эту фразу произнес я, нарочито громко – для сексота, затаившегося в кустах. Мой Учитель заулыбался. Он вообще улыбался часто. Иногда на вопросы отвечал улыбкой, а не словами, но мне все становилось ясно. Он улыбкой мне объяснил, почему Герасим утопил Му-му, а не пришиб злую барыню, которая бы жизни все равно ему не дала! Я бы, наверное, поступил с точностью до наоборот! А иногда улыбка Учителя словно бы перечеркивала слова. Я шел и думал, что без его улыбки, то печальной, то веселой, но всегда доброй, мир для меня потемнел. Мои родители, да и все взрослые граждане, улыбались, когда иначе было нельзя – на митингах и празднике урожая, а в обычной жизни ходили хмурые. Мама если и улыбалась, то только мне, и то редко, а отец никогда вообще. Я понимал, что среда обитания делает их суровыми, но не хотел становиться таким же. Дети, конечно, и смеялись, и хохотали, и на переменах, и когда плескались в лагуне, но в Супермире дети недолго оставались беспечными.

Некогда рассиживаться, раскачиваться, пора заводить семью, увеличивать популяцию, работать на благо Общества с полной выкладкой, и наша цивилизация… Учитель предрек обнажды, что наша цивилизация либо угаснет, либо пойдет по пути, проторенному всеми другими цивилизациями, потому что в ее основе лежит человеческая природа, а ее не изменить, если только не ликвидировать нас как вид. Много раз в предшествующих историях людей пытались превратить в стадо баранов или даже в овощи на грядках, но никому это не удалось. Возможно, Бог бережет. – Но ведь его нет! – вскричал я. Учитель помолчал прежде, чем ответить: «Не знаю. Никто не знает. Но без Бога людям страшно, потому они и создавали богов по образу и подобию своему. Боги древних, как ты помнишь, то и дело спускались к смертным, полубогов зачинали от земных женщин. И христианский Бог был рожден земной женщиной Марией. Мы без Бога, как дети, заблудившиеся в темном лесу, вот и зовем его, чтобы он пришел, отыскал нас и спас, вывел из чащобы...» Он смотрел на меня, но разговаривал сам с собой, он пытался понять неведомое, а потом вдруг махнул рукой: «Мы как те полубоги, двойственны, что-то в нас от Космоса, а что-то – от зверя, и никогда мы не поднимемся над зверем в себе, даже лучшие из нас, потому что такими мы созданы... Сотворены, рождены... Мы слишком несовершенны, чтоб сорвать семь печатей с тайны. Высший Разум, если Он есть, никогда этого не допустит!».
– Так Бог или Высший Разум? – уточнил я.

– Это одно и то же.
– А для чего мы вообще нужны?! Не для того же, чтоб ковырять землю палками, читать книги, а потом дохнуть с голоду? Или, как те до нас, взять и уничтожить себя вместе со средой обитиания?
Я во все глаза смотрел на Учителя, а он пожал плечами: «Не знаю. Я, Петро, такой же, как все. Разве что немного любознательней многих!»
Я шагал, не знамо куда, и смотрел на дома единственной улицы. Не короткой и не длинной. Люди, как могли старались украсить свои дома – кто коньками на крыше, что резными наличниками. Люди старались. В них тлело эстетическое чувство. И в моем отце оно тлело, он в каждый свой горшок вкладывал душу. Пока человеку есть, во что вкладываться, он знает, зачем живет. Вот что я сказал бы Учителю, если бы он мне повстречался... Каким бы это счастьем для меня было, если бы он мне повстречался! Я так живо себе представил его высокую фигуру, его волосы по плечи, всегда в беспорядке, потому что он любил запускать в них руки, его лицо с добрыми глазами, что чуть не заплакал. Жив ли он? А если да, то где прячется? Или – скитается? Вдруг нашел другое Общество и влился в него? Но тогда бы он забрал Ольгу!.. Я и сам не заметил, как оказался у ее дома. Она развешивала белье во дворе и не сразу меня увидела. А увидев, нахмурилась: «Ты опять пришел предлагать мне помощь, Петро?». И тут я ответил дерзко: «Я пришел просить помощи! Если ты меня выгонишь, я могу совершить такое, о чем после многие пожалеют». И тогда она велела мне войти в дом. Она правильно поступила. Сексот мог скрываться в любых кустах, а я не мог допустить, чтобы нас подслушали. От нашего с Ольгой разговора зависело, может быть, будущее цивилизации!

– Я хочу, чтобы Старцы разрешили Обществу делать плуги, – объявил я, когда мы оказались в комнате. – А еще нам нужна будет мельница. Без того и другого мы скатимся в дикость. Так говорил Учитель.
– Так, а при чем здесь я? – напряглась она, – Я чем могу помочь? Я в резиденцию не вхожа!
– Ты взрослая, ты его жена, а значит, ты умная. Ты мне можешь дать совет, с чего начать.
– Я не хочу, чтоб ты плохо кончил Петро, – поверила Ольга в чистоту моих намерений. И отвернулась.
– Если все будут бояться, все вымрут, – заявил я ей в спину. – Достаточно лютой зимы или сильной засухи, и нам конец.
– Ты решил спасти человечество? – усмехнулась она. – А не слишком ли ты для этого мал?
– Может, и мал, – не стал спорить я, хотя мне было обидно слышать от нее про свой возраст. – Но я могу и не вырасти, если все оставить, как есть!
– На все воля Божья, как говорили древние!
– А наша воля?!
И тут она засмеялась. Горестно. Так, что плечи у нее затряслись. А ведь казалась такой сдержанной, сильной! И развернулась ко мне лицом с ходящими ходуном губами.
– Ты о чем, Петро? – выдавила она сквозь спазмы. – О свободе скотов, амеб, об их праве на самоопределение?
– Я не скот и не амеба, – заклеймил я ее, хотя и понял уже, что так она оплакивает Учителя – И мои родители не скоты, и соседи, и Витька! И в Конституции написано…
– Ну, раз в Конституции... – попыталась Ольга взять себя в руки. – Тогда, конечно! Тогда надо Старцам послать петицию. В Конституции, кажется, оговорено право граждан подавать жалобы, прошения…
– Их куда подают, кому? – прервал я. – Охраннику на входе или есть какой-то специальный человек?…
– Спроси у охранника! Я ничего не подавала и не подам, потому что все бесполезно! Но если ты настроился разбить лоб о стены Бункера... Передай свое прошение Городничему, он его порвет, и ты, Бог даст, останешься цел!

– А мне что-то грозит? – насупился я. – Меня могут ликвидировать за то, что я воспользовался своим конституционным правом?
– У тебя еще нет никаких прав, Петро, – объявила она с тоской и мольбой. – Ты еще ребенок и никто тебя, конечно, не ликвидирует. Но у твоих родителей будут неприятности. Их могут лишить родительских прав, а тебя передадут на воспитание в семью более простых и смирных людей! Тебе такой вариант в голову приходил?
– Но за что? – не понял я. – Мои родители ничего даже не знают…
– Кто им поверит? И потом, тебе твой Учитель никогда не приводил старинную поговорку «Яблоко от яблони недалеко падает»? Согласно ей в прошлом людей уничтожали целыми городами. Настоящими, а не такими, как наш! Твой дед был замечен в бунте…
– Мой дед умер своей смертью.
– Никто не умирает чужой, – выдохнула Ольга и стиснула руки у груди.
– Так и что тогда делать? – спросил я беспомощно. – Бежать?..  Ольга, скажи правду, из Города когда-нибудь кто-нибудь бежал?
– Когда-то давно. По слухам. – ответила она тускло. – Кто-то бежал, а кого-то изгоняли. Никто не вернулся, и никто ни о ком ничего не узнал.
– А он, Учитель? – решился я. И потупился, чтобы не видеть Ольгу, когда она скажет…
– Забудь о нем.
– Не забуду, – как поклялся я. – Он был... Да он для меня – как Бог! – И выпалив это, я на Ольгу все-таки посмотрел. Она глядела на меня с печалью и состраданием, с благодарностью и... нежностью! Моя будущая жена. Ради которой я не должен свалять великого дурака.

– Как его?... Ольга, я должен это знать!.. Как его... распяли? – Почему я сказал «распяли» вместо другого, тоже страшного слова, я и сам не понял. Поняла Ольга. Сняла с полки книгу и раскрыла на картинке, где изображен был Святой Себастьян, утыканный стрелами. Репродукцию этой картины я видел на уроках по истории искусств, но и предположить не смел, что в нашем Супермире, в недрах гуманитарной цивилизации...

 Я отшатнулся от книги со словами: «Не может быть», а Ольга не стала меня разубеждать. Просто закрыла книгу. И тогда я спросил, где это делают. Себастьяна расстреляли на фоне города, где его современники занимались будничными делами…  А у нас – в глубине леса? Но почему не прелюдно, не показательно, чтоб другим неповадно было?.. Об этом я Ольгу не спросил, потому что представил себя на месте их обоих – и Себастьяна и Учителя. Я спросил, была ли она там, и кто похоронил тело. Она – была, мужу и жене позволили попрощаться, а Учителя в лесу зарыли охранники. Ольга знала, как Учитель относился ко мне, вот и нарушила клятву неразглашения. Может быть, когда-нибудь нарушит еще раз и покажет мне могилу…

– Но за что? – продолжал недоумевать я. – Мои дед и прадед брались за топоры, но их отпустили, а он был мирный человек! Почему его просто не изгнали из Города?
– Он сам попросил, чтоб – так... Он бы не смог один, без людей.
– Но он говорил, что мы, возможно, не одиноки на планете.
– Это всего лишь предположение. Мечта, если угодно. Но даже если там, за лесом кто-то живет, он бы не прошел один через лес. И вдвоем мы бы не прошли, – ответила Ольга на мой невысказанный вопрос. – Да он и не взял бы меня, поберег… Не знал он, как мне придется без него! Он был мирный человек, но он был самым вооруженным, Петр! Он был вооружен словом, мыслью, светом, который от него шел... Все это скоро прекратят.
– Что? – не понял я.
– Ваше образование. В том виде, в каком существует оно сегодня. Грамотность, культура станут превилегией тех, кто обучается в Бункере, а ваш удел – копье и палка-копалка!

– Вторичная дикость? – спросил я с долей иронии, потому что отказывался верить в подобные перспективы, но Ольга подтвердила: «Да! Не совсем в том виде, как прежде, но, в принципе... Ты – живой пример того, как нельзя воспитывать молодых! Твое стремление совершить что-то во блага Общества умаляет право власти на исключительность! Подвергает сомнению не только мудрость ее, но и нужность! Ты еще чуть-чуть подрастешь, и откажешься от идеи писать прошения, ты не будешь верить Старцам, ты будешь презирать их и ненавидеть. И Старцев, и градоначальника, и судей…
– Ольга! – перебил я взволнованно. – А в той школе, что в Бункере, там сколько детей?
– Не знаю. О той школе я узнала от Сенечки, когда он работал в архиве. Он ведь был такой общительный, располагающий к себе. Те дети сами к нему ходили. Они не все законченные уроды, есть и приличные ребята, дети охранников, обслуги... Бункер это что-то вроде нового Ватикана! – нашла Ольга определение. А я узнал, как она звала Учителя. Представил себе, как она его обнимала в последний раз, гладила по лицу и повторяла сквозь слезы: «Сенечка... Сенечка»… Слезы навернулись на глаза мне. Я успел отвернуться раньше, чем Ольга их заметит.

– Знаешь, а мне их жалко! – сказал я о детях подземелий. Я должен был сменить тему: – Как им стать нормальными, если они живут без неба над головой?
– Есть у них и небо, – издалека ответила Ольга. – Они Сене рассказывали и про большой зимний сад, и про туннели, по которым они уходят в свой лес. Он у них не такой, как наш. Скорей, лесопарк. Скамейки, бассейн с вышками... А ты говоришь – Конституция.

Я уже ничего не говорил – я себя чувствовал законченным идиотом. Будь моя воля, я бы взмолился, чтобы меня сейчас же пронзили стрелами! Кажется, Ольга состояние мое разгадала, потому что попросила: «Забудь! Забудь все, что я тебе наговорила. Я не должна была...». Может, и не должна, но она, как и я, давно ни с кем не говорила свободно, мы все только притворялись, что говорим. Так всегда теперь будет. По крайней мере, до тех пор, пока я не женюсь на Ольге. Я вдруг подумал, что Учитель и Ольга специально не завели детей, чтобы не стать угрюмыми. А если я намерен их завести, то сначала надо покинуть Город, сбежать из Супермира на необитаемый остров или в глубину леса. Там, вдалеке от Старцев, мы с Ольгой положим начало настоящей гуманитарной цивилизации. У меня есть несколько лет в запасе, чтобы разведать пути к свободе. Но что, если наш мир ограничивается Городом? Географию нам не преподовали, только древнюю и старую, докатастрофную, новейшей не знал никто, и не находилось желающих стать первопроходцами. Те, что находились, исчезали с концами, и пример их был поучителен.

– Почему мы вообще выжили? – спросил я у Ольги, как спросил бы у самого Учителя. – По науке ядерная зима еще не должна была закончиться.
– Вероятно, ее не было, – ответила Ольга тихо. – Вероятно, у тогдашних правителей хватило ума не задействовать самое страшное оружие. Пожалели себя, свои семьи, внуков... Для чего копить богатства, которыми не воспользуется никто? А власть над кучкой несчастных – далеко не мировое господство.
– Но как же тогда гигантские волны, взрывы, гибель целых материков?
– Те, кто спрятался в Бункере, ничего этого не видели. Они только воображали себе картины, которыми их пугали. Возможно, какие-то взрывы были, отчего поднялись гиганские волны, но не масштабные взрывы, уничтожающие все живое.

Я кивнул: в любом обществе всегда найдется дурак, который нажмет на красную кнопку. На свой страх и риск, с перепуга. Или по приказу другого дурака. Но таких все же не каждый первый!

– Человечество перед катастрофой и без оружия чуть не уничтожило Землю, – продолжала Ольга так, словно доверяла мне сокровенное. – Газ и нефть выкачивали столетиями, что привело к образованию пустот. Таяние ледников, парниковый эффект... Возможно, Земля поменяла полюса, как пророчили. А возможно, ученые преуспели в создании новых видов оружия – химического, бактереологического, вывели вирусы, против которых оказались бессильны...

Ольга и впрямь доверяла мне сокровеное. Она сильно меня обидела, назвав ребенком, но теперь поняла, что по уму я давно уже не ребенок, и я приосанился. Не зря же Учитель выделял меня из толпы школяров, и не зря моего деда дразнили философом! Я с маленького много читал, еще дошколенком. Дед меня обучил счету до десяти и буквам, а сейчас я читаю больше, чем Анфиска, лучшая ученица. Она-то читает ради оценок, и чтобы ее хвалили, а я – для себя. Но об этом знали только я и Учитель. Только он знал, что мне куда больше нравится наблюдать людей и природу, чем участвовать в потасовках, поединках и состязаниях. Конечно, я от состязаний не уклоняюсь – отец правильно сказал, что нельзя отрываться от коллектива. Я не слабак, не доходяга какой-нибудь, чтоб уклоняться, но мне это, как раньше говорилось, не в кайф. Мне было в кайф гулять с Учителем по городу и слушать его. А теперь я хотел дослушать монолог Ольги. Она явно не все еще мне сказала.

– Мы бы погибли, если бы не выбрались на поверхность, – проговорила Ольга раздумчиво. – Человек не может тысячелетиями жить под землей. Уже чисто психологически не может, не говоря уже о наслоении прочих факторов. Мы бы спятили, рано или поздно, или поубивали друг друга. К тому все шло, и Святые Старцы приняли единствено правильное решение.
– Да и еды на всех уже не хватало, – кивнул я. – Еще и бандиты. Хотя с ними быстро разобрались.
– Потому что у охранников было их оружие, – согласилась со мной Ольга. – Огнестрельное. Это правильно, что им разрешили его сохранить и передавать по наследству.
– Это опасно! – буркнул я, вспомнив про бунт с топорами. – А вдруг среди них заведется какой-нибудь Бонапарт? Какой-нибудь Гитлер или Сталин? Кто-то, кто захочет господства?
– И над кем он будет господствовать? – усмехнулась уголками губ Ольга. – Над другими охранниками и поварами? Над гражданами с палкой-копалкой? Старцы, возможно, не случайно законсервировали наше общество в столь примитивном состоянии – из страха перед охранниками. Хорошо вооруженные люди с большими амбициями это и впрямь опасно... Хотя, что мы можем знать про жизнь Бункера! – оборвала она себя и замолкла

А я подумал про тот архив, что Учитель нашел в нашей школе. Про глиняные таблички. Запасы бумаги, как я уже говорил, закончились в Супермире быстро, а делать ее наши так и не научились. До катастрофы в обществах имелись технологи – сами они ничего не производили, зато знали, как что производить, но, наверное, ни одного такого не оказалось в Бункере в момент катаклизма. Поэтому первые граждане приспособились писать на табличках, как древнейшие ассиро-вавилоняне. Теперь-то, с появлением чернил, мы пишем на выделенной древесной коре, но у предков не имелось чернил и красок, а эволюция при них только начиналась. Кучу табличек наш Учитель нашел в заброшенной кладовой. Часть их была побита, но некоторые, целенькие, прошли через гончарную печь – не ученические работы и не отчеты, а исторические документы. В них рассказывалось о времени, когда граждан еще называли первыми поселенцами.

 Ольга явно эти таблички видела или слышали о них от Учителя. Там описывалось, как люди вышли из Бункера. Сначала – разведчики-добровольцы. ( «Или же те, кого не жалко», – весело пошутил Учитель). А когда они вернулись мало что целые, невредимые, так еще и изумленно-восторженные, с криками» Жить можно! Живем!», то наверх ломанулись все остальные. Кроме Старцев с охранниками и лиц, приближенных к Старцам. Те решили не рисковать. Правда, первые охранники бегали наружу к своим зазнобам, а потом сдавали анализы, а когда выяснилось, что анализы хорошие, Старцы ужесточили режим выхода из Бункера. Нет бы, наоборот! Но Старцы, наверное, уже тогда загорелись идеей нового Ватикана, государства в государстве, как в прежние времена. Ведь они были потомками тех, кто обитал в таких государствах! Их еще и поэтому угнетало многолюдие под землей. Граждане хороши, когда они далеко, а не толкутся у правительства под ногами и все время чего-то просят, или требуют, и чем-нибудь недовольны!

Старцы знали, что люди всегда всем недовольны, особенно – своими властителями, так что, как начертано на табличке – «на хрен мы им были нужны»! Эту фразу Учитель повторил несколько раз, с видимым удовольствием. Эта фраза в трудах классиков не встречалась. Все таблички Учитель изучить не успел – в одну из ночей они куда-то исчезли. Мы предполагали, куда, и Учитель ругал себя за длинный язык, за доверчивость и наивность. В тот день Ольга назвала его Дон-Кихотом. Вернее, спросила и с упреком и с жалостью:» Ну, можно ли быть таким Дон-Кихотом? Ты забыл, где ты живешь, Сенечка?». Учитель ответил, что живет, как все, но не утешился и продолжал себя проклинать. Это хорошо, что у нас память отличная, мы ее развиваем сызмальства, так как часть материала должны воспринимать на слух. Причем, большую часть. Пишем только на арифметике и ботанике, чтобы не перепутать полезные растения с ядовитыми. По ботанике я тянулся на троечку, не было у меня тяги к этой дисциплине, весь бабулин талант перешел к моей маме. Так что, когда Анфиска начинала меня подначивать, я спокойно ей сообщал, что в семье хватает и одного растенезнатца, у каждого должно быть свое призвание. На ехидный вопрос, в чем состоит мое, я отвечал:» Вырастешь, узнаешь». И поворачивался к Анфиске спиной. Ну, не нравилась она мне! Чем взрослее мы становились, тем сильней она мне не нравилась. Не потому что девчонка, а потому что все время лезла вперед – и за первую парту, и урок отвечать, и на мероприятиях. А уж когда приезжал Глава, Анфиска готова была об ноги ему тереться, как кошка! – « Девочка старается, – оправдывала ее моя мама. – Она хочет стать лучшей. Разве можно ее осуждать за это?». Я и не осуждал – я сторонился.

Ольга мне предложила кружку компота, и я понял, что пора и честь знать. Время было обеденное. Прощаясь с Ольгой, я пообещал, что зайду на днях. Она не сказала» Да, пожалуйста», но и «Нет» не сказала. Остерегалась, наверное, что я придумаю еще какой-нибудь план осчастливливания Общества и тогда точно не сношу головы! От двери я улыбнулся Ольге. Пусть знает, что я мужчина с огоньком! Зато на улице мне стало безрадостно. Город, который я любил, как любой нормальный человек любит Родину, показался мне гетто, резервацией, градом обреченным из книжки...которая пропала вместе с табличками! Учитель тогда даже не удивился. Вздохнул и развел руками. Из библиотеки книги исчезать стали все чаще, и не по вине школяров. Так что, видимо, права была Ольга, сказав, что эпоха всеобщего просвещения скоро завершится. Счастье, что я успел так много прочитать и запомнить. Мне есть, над чем размышлять! Правда, в данные минуты я ни на что годен не был. Из-за тоски, из-за отвращения ко всему, что было мне дорого. Я вдруг ощутил себя старым. Не старше своих тринадцати, а старым, как дед Петро. Древним, как он, но без его мудрости и мужества. Дед умер в одну из недостаточно черных весен. Они с отцом разгрузили печь, и почти сразу дед слег, сказавшись больным. Пролежал он на лавке больше недели. Пил воду, но отказывался есть. Говорил маме, что не может, не лезет в него еда. А от маминых целебных отваров отворачивался он со словами:» Мне это не поможет». Я по мелкости лет не понял, что приключилось с дедом. Даже когда отец утешал плачущую маму, я не понял, что он сказал. А сказал он ей:» Лида, батя твой был геройский человек, он пожертвовал собой ради нас». Через пару лет до меня дошло, что дед Петро уморил себя голодом, потому что еды на всех не хватало. Он умер, чтобы выжили мы.

Вспомнив деда, я заставил себя встряхнуться. Мне есть, чем заняться в оставшиеся три года. Когда мне стукнет шестнадцать, придет время исполнять свой долг перед родом. От исполнения мужского долга еще никто не отвертелся. Кто себе сам не присмотрел подругу, тому ее назначал Общественный Совет. Я себе присмотрел, но если Совет не одобрит Ольгу, выберет мне в жены Анфиску или кого-нибудь из ровесниц, я чужой воле не подчинюсь! Пусть меня ведут в лес и поступают со мной, как со Святым Себастьяном! Я и в свой последний миг не сдамся, не струшу, не задрожу! Выкрикну что-нибудь правильное, красивое: « Да здравствует свобода!», «Да здравствует Учитель!». Он, правда, не здравствует – просто живет. Во мне, в Ольге. И я после казни останусь жить в Ольге, вместе с Учителем. Мы станем триединством, триумвератом. Но лучше б такого не приключилось. Рано! Я еще не выбил народу плуг, и за Анфиску меня покуда не сватают. Бог даст, она выйдет замуж еще в этом году, или в следующем, ей-то уже пора. Правда, в Законе есть лазейка для таких, как Анфиска, отличниц, общественниц. До окончания школы ее к замужеству не принудят, Обществу нужны грамотные женщины-матери, истинные гражданки Супермира. Если всех без разбора распихивать по койкам друг друга, испоганится основополагающая идея. Еще и Конституцию придется переписать! Кстати, неплохо бы. Личные права девчонок Закон гарантирует, а права парней – нет. Мы, хошь не хошь, а должны в шестнадцать жениться, потому что гибнем чаще, чем девушки. Мы по природе своей неосторожны, нас то и дело тянет на подвиги, род людской бы давно уже прекратился, если б не Конституция! У меня есть три года на то, чтобы понравиться Ольге.

За три года я превращусь в красавца, альфа-самца с душой поэта и мозгом философа. Второго такого в Городе не найдется. Но именно поэтому Совет может заиметь на меня свои особые виды – ведь у Ольги и Учителя детей не было! Все знали, что они друг друга любят, но по чьей вине пара оказалась бездетной,так и осталось тайной и для граждан и для членов Совета. Эти члены могут заподозрить, что из-за Ольги, и тогда мне откажут в ее руке. Но ведь я уже решил – мы бежим! Мы потом, вдали от Города, разберемся с нашей физиологией! Хотя, думается мне, она не при чем – Учитель и Ольга отказались вписаться в Супермир. Они оба наше Общество презирали. Не людей, а институт Общества! И я скоро научусь презирать. Ольга так мне и сказала. Чем сильнее буду любить своих близких, тем сильней буду презирать Общество и ненавидеть Бункер. Сегодня я до таких чувств еще не дозрел. Нельзя ненавидеть то, о чем понятия не имеешь, а презрение к Обществу означает презрение к родителям, честным и добрым людям, которые свои жизни отдали б за мою. Как дед Петро, тоже частица Общества. Мысли о дедушке привели меня не домой, а на городское кладбище. Оно лежало между окраиной и лесом и состояло из холмиков с крестами. По старой, дошедшей до нас традиции, над могилами ставили кресты – не как символы веры, а как опознавательные знаки. Холмик деда я нашел быстро, хотя много лет на кладбище не ходил. Холмик буйно порос разнотравьем, осел, и я укрепил его камнями.

Подумал, что надо будет принести побольше камней из лагуны, но не придумал, что говорить. Мама всегда беседовала с усопшими, и с дедом, и с прадедом, и с бабулей. Отец молчал, и я решил вести себя, как отец. Раз нет Бога, нет и бессмертия. Так учил Карл Маркс, вождь всех Великих Старцев, а потом и кумир их Ленин. Что ж, им виднее, нам суровая среда обитания не позволяет задирать головы к небесам. Загляделся на что не просят, оступился, пиши пропало! Сидя на солнце, на дедовом холме, я вновь задумался об Учителе. О том, что у него наверняка нет ни холма, ни креста, а это неправильно. Моего замечательного Учителя закопали охранники, как собаку. А креста и холма нет над ним потому, что его расстреляли тайно, о чем гражданам знать нельзя. У нас же не ликвидируют! До сих пор многие верят, что Учитель или изгнан был или сбежал. Пропал без вести, короче. Так и будут у нас думать, пока нет в лесу могилы. Я ведь и сам до беседы с Ольгой надеялся, что Учитель вернется… Тут же я подумал, что могила все-таки есть. Место, где погребен Учитель, Ольгой помечено. Какими-нибудь букетиками цветов, морскими ракушками, чашкой или плошкой. Те из наших, кто чтил древние обряды, оставляли на холмиках посуду, и лепешки, и самогон, а сами садились вкруг холма, словно вокруг стола, и пили за упокой такого-то и такой-то. Они еще и заклинания произносили, едва ли понятные им самим:» Пусть земля тебе будет пухом», « Спи спокойно, дорогой товарищ, мы за тебя отомстим». В другом варианте» Мы твое дело сделаем».… Я над Учителем скажу речь. Для себя и, может быть, про себя. Если рядом не будет Ольги. Скажу, что он был светочем Супермира, другом детей и мужчиной с огоньком. Что если б я верил в Бога, то пожелал бы ему бессмертия. Не только исторического, за которое мы еще повоюем, а и свободной загробной жизни, воскрешения во Вселенной, рая или реинкарнации. Вдруг он теперь знает то, что для нас темный лес?! Моя речь будет немного выспренной, но так и положено. Главное, что все – правда.

Дело за малым – проследить за Ольгой. Сама к месту захоронения она меня не отведет, пока я несовершеннолетний, но Ольга ходит на охоту. Вот и я схожу на охоту. Может, даже дичи родителям принесу. Мама часто вздыхает, что мужчины должны есть мясо, а мы после смерти деда Петро его видим редко. Отец предпочитает возиться с глиной, а я не люблю стрелять в живое. Такой вот урод в семье, то бишь, в цивилизации! В древней Спарте меня б сто раз сбросили со скалы! У нас бы задрознили. Но я в лес хожу не с ватагой – с Витькой вдвоем, а Витька при всей его простоте парень надежный. Не сболтнет никому, что я мазилила, потому что я ведьмак и философ, который верит, что у зверей и птиц есть душа. Она-то и отводит от их тел мои стрелы! Еще он меня называл поэтом – за мои рассуждения, поскольку ни одного стиха я за свои тринадцать не сочинил. Может быть, потому что не встретилось меня ни разу «гения чистой красоты», который бы вдохновил на рифмоплетство? Ольга таким «гением» не была, в моем к ней отношении преобладал расчет. Это если быть честным. Я Ольгу искренне уважал, преклонялся перед ее верностью и стойкостью, но не задыхался, видя ее, и голова у меня не кружилось, и сердце не замирало, и я спокойно спал по ночам. Под ложечкой у меня засосало – еще один признак того, что я не влюблен – и я засобирлся домой. На обратном пути нарочно застрял на несколько минут у проулка, потаращился на Кремль как бы в надежде увидать два «мимолетных виденья». Настолько похожих, что я никому бы не объяснил, которое меня заворожило.

«Виденья» мне требовались для конспирации. Не обнаружив дочек Главы ни в окнах Кремля, ни рядом, я вздохнул показательно тяжело, понурил голову и побрел восвояси, приволакивая ноги. Как-то так вели себя герои мировой литературы, когда их пронзала стрела Амура...

Учителя пронзили совершенно другими стрелами. Применить секретное оружие охранники не могли при Ольге, и прогнать ее не могли: согласно Закону муж и жена должны были принять последний вздох своей половины. Одно дело, когда человек погибает на охоте или в лагуне, тогда это просто несчастный случай, но все в Городе знали, что Учитель не охотится и рыбу не ловит. Он ведь даже не гулял по окрестностям, только по улице. Со мной. Вероятно, я еще не осмыслил трагедию. Узнал о ней, но не осознал. Раз мне захотелось есть. Я ускорил шаг и еще издали увидел у нас во дворе Анфиску. Что сорока принесла на хвосте моей маме на этот раз? А что бы ни принесла! Анфиска всегда так переиначивала события, меняя их рисунок и краски, словно родилась абстракционистом!

– А я знаю, куда ты ходил! – вскинулась она при виде меня.
– Назови мне закон, по которому я не вправе ходить куда-нибудь, кроме Бункера! – парировал я. И посмотрел на Анфиску свысока, хотя она была длиннеее меня. Но это – сейчас. Через три года я стану рослым, как отец и таким же сильным. Хорошо, если к тем годам одноклассница осчастливит кого-нибудь голопузом!
– Ты ходил к жене Учителя! – объявила Анфиска тоном, каким обвиняют в совершении чудовищных преступлений. – Ты пробыл у нее больше часа!
– И что?– спросил я как мог холодно. – Это разве запрещено?
– А зачем?!
– А зачем ты за мной следила?!

– Я не следила! – подалась она на попятную. – Я шла от лагуны и увидела тебя. Ты был такой странный...как будто задумал что-то. Я за тебя испугалась! – выпалила она заведомую ложь.
– Жена учителя ( я чуть не сказал «вдова») такой страшный человек?
– Но зачем она тебе?!
– Мне с ней интересно.
– Она же старуха! – взвыла Анфиска. – Она что, тебя растлевает?!
– Да, Анфиса. Умной беседой. С тобой разве поговоришь о Сократе, о слонах Ганнибала или Лжедмитриях.
– А ты пробовал?!
– И пробовать не буду. Я знаю, какие книги ты берешь на дом в библиотеке. Любовные романы. Я их на дух не выношу, но тебе извинительно, ты барышня, вот и тащишься от розовых соплей.
– Ничего не от соплей!– возмутилась Анфиска. – Не от розовых! Если б ты прочел хоть один роман…
– Даже и не проси!
– А твоя училка, она только Гегеля читает по вечерам?
– Она не училка и не моя. Она жена нашего Учителя, если помнишь.
– Он пропал!
– Вот я и зашел узнать, когда он вернется. Понадеялся, что его жена знает. Лично я верю, что он пропал не насовсем, – соврал я как мог убежденней.
– И что? – сбавила обороты Анфиска.
– Пока – ничего. Но Ольга ждет. Либо вестей, либо самого. А пока то да се, мы немного поговорили.
– О слонах Ганнибала?!
– Почему бы не о слонах? Кстати, умные существа. Они были единственными в мире животными, которые хоронили своих собратьев. Выкапывали яму, клали в нее мертвого слона, забрасывали ветками, а потом все стадо несколько дней стояло над его последним приютом. Известен был случай, когда таким образом слоны похоронили своего погонщика.

– Слоны Ганнибала?!
– Вот о чем с тобой говорить?! А еще считаешься умной!
– А по-твоему я дура?! – взвилась Анфиска, и на крик ее из дома вышли мои родители. Почему-то отец оказался не в мастерской.
– Ты не дура,– примирительно сообщил я юной фурии. – Ты тургеневская барышня, тебе плевать на каких-то слонов, и на всякие бои, и это естественно. – И добавил с надменностью аристократа средней истории. – Я тебя больше не задерживаю.
– Да ты...– чуть не задохнулась она от злости. – Я не к тебе пришла!
– Ты пришла сочинить роман. Про меня и жену Учителя. Да, мама? – обернулся я к родителям. – Анфиска сказала вам, что бегаю к Ольге на свидания? А что еще мы с Ольгой делаем? Целуемся или занимаемся любовью? Ну, же, Анфиса! Раз уж ты стояла там со свечкой, выкладывай!
Но Анфиска ничего не стала выкладывать. Громко вслипнула и бросилась вон.

– Зачем ты так с девочкой? – укорила меня мама, – Она хочет тебе понравиться.
– А если я – не хочу?
_ А ты подумай, – вставил отец свои пять копеек. Точней, не свои, а мамины. Его потому и высвистали из мастерской, чтобы он их вставил. – Мы Анфису с пеленок знаем, и живем по соседству, и в школе ее хвалят…
– И что? – непримиримо спросил я. – Вы решили нас просватать? Не рано ли?
– Мы хотим, чтоб вы друг к другу присмотрелись, – проговорила мама просительно, а отец как отрубил:» Анфиса – лучшая партия для тебя, не то что прочие, балаболки!».
– И это неважно, что она не в моем вкусе?
– А ты к ней приглядись! – посоветовал теперь уже отец. – Ты, по-моему, к ней пристрастен.
– Еще немного, и нас начнут спаривать, как скот! – не сдержался я. – Вас тоже старшие паровали? По своему усмотрению? Общность интересов, то се. Характеры подходящие!
– Мы друг друга знали с детства, со школы, – успела вставить мама. – Со школы друг другу нравились.
– А сейчас вы нарушаете Закон! – понесло меня. Всего меньше я ожидал, что родители проникнутся Анфиской. – Да и клятва… Бред! Взаимодоверие и взаимовыручка! Взаимовыручка – понятно! Будем вместе тонуть, будем спасать друг друга! Но какое доверие может быть между людьми, которые друг друга не знают?!

– Людям предоставляется возможность...– начал было отец, но я перебил:» Спасибо! Я Анфиску тоже знаю с самого детства, и поэтому точно знаю, что она – не моя вторая половина! Я свою найду в свое время, у меня оно есть, это у Анфиски срок вышел. Да она к моим шестнадцати уже станет матерью-героиней!
– Она решила тебя дождаться...– выдала мама с головой мою соседку и одноклассницу. – Ты единственный, с кем ей приятно…
– Польщен! – перебил я. Никогда прежде я не был груб с родителями, но тут все смешалось и наслоилось одно на другое, все самое худшее – гибель Учителя, мысль о побеге, матримональные планы старших… – Но уж лучше я женюсь на дуре, которая вообще не читает, чем на сексотке!
– Сексотке?– потрясенно переспросила мама.
– Да она за мной шпионит! Она вам доносит о каждом моем шаге! С кем я встречаюсь!...Это – нормально? Это располагает к доверию?!
– Это значит, что ей хочется тебя видеть, как можно чаще. – придумал отец оправдание Анфискиным действиям.
– Она к нам заходит, чтобы поговорить о тебе, – подключилась мама. – Ей нравится о тебе говорить. Она хочет знать, каким ты был маленьким…
– И во сколько пошел, и какое сказал первое слово! – подхватил я, по-прежнему разъяренный. –И про деда она расспрашивала! И про бабулю!
– Каждый вправе знать род, в который он входит, – уже тоже зло процедил отец.
 – Кто чем болел и от чего умер! – не усмирился я. – Не было ли средь нас извращенцев, прелюбодев и психичесих больных, да?!

– Ты сгущаешь краски, Петро! – взмолилась мама. Она испугалась, что наша перепалка с отцом закончится мордобитием. Это она зря, конечно. Мы бы никогда друг на друга руку не подняли. Тем более, за Анфиску. За три года до того, как меня вынудят произнести клятву верности... Хочется верить, что меня здесь тогда не будет.
– Анфиса заглянула сказать, что в лагуне сегодня никого нет, – попыталасась мама установить мир под кровом. – Там волна большая. Вот она и хотела предупредить тебя…
– А то я слепой, не увижу?!
– Вы, мальчишки, такие безрассудные! Выделываетесь друг перед другом. Можете на спор прыгнуть со скалки..
– Мы, мальчишки, обожаем цунами, – успокоил я маму. На свой лад, как умел. – А еще нам нравятся извержения вулканов! Подползаем к самому кратеру и сигаем вниз!. На спор!

 Отец юмор мой оценил. Ему и самому надоела тема жениховства. Он ее счел исчерпанной на все ближайшие годы и уже спокойно поинтересовался у мамы, будем ли мы обедать. И мама спохватилась, захлопотала, и за стол мы сели дружной ячейкой Общества. Если честно, то я был рад что Анфиска отвлекла меня от мыслей об Учителе!
 Мысли на меня нахлынули ночью. Вот когда я осознал – всем собой – что Учителя нет! Никогда больше я не увижу его фигуру, его приветливую улыбку, не услышу его голос...Никогда! Он остался внутри меня, но нет такой силы, которая бы вытащила его наружу, на люди! Он их любил, а они уже его забывают. Они скорей с любопытством, чем с тревогой обсуждают его исчезновение. Все понятно: борьба за существование в суровых условиях...Учитель бы их не осудил. Да и я не буду. Просто – обидно! И обидно и так больно, что рыдать хочется. Выть по-бабьи и рычать по-звериному. Но – нельзя! Если Ольга себя не выдала, я тем более не имею права на слабость, мужчина с огоньком! Я свой внутренний огонек раздую до размеров костра и в нем сожгу все, во что глупо верил до вчерашнего дня. В иные эпохи люди с таким адом в душе или напивались или курили. В супермире табак не рос, а доставлять его было неоткуда.

Кое-кто пристрастился дымить лианами, но мне это сразу же не понравилось. А вот самогон гнали граждане, и прадед мой гнал, и дед. Отец – никогда, он был убежденный трезвенник, а если требовалось выпить за праздник, менял у соседей глиняную плошку на бутыль. У нас он назывался амфорой. Я знал, где эта амфора стоит, но поборол искушение приложиться к ней. Могло стать только хуже. Во хмелю я мог выболтать тайну. Тайны. В ту ночь я совсем не спал, а потому поднялся на зорьке. Занялся поливом – надо было чем-то себя занять. В нашем Обществе детский труд эксплуатировать запрещалось, это нарушало права ребенка на отдых, но если кто добровольно помогал старшим, то за это не карали. Не припомню, чтоб кого-нибудь лишили родительских прав за то, что дети натаскали воды или вышли со старшими на общественные работы. Мы на этих работал не очень-то напрягались. Да на них никто особо не напрягался. Урожай с общинного поля целиком уходил в Бункер, на черный день, а кормились граждане с убогих личных наделов. Зато на общественных работах люди общались, эти работы превращались в некое подобие праздника. Недаром и начинались и заканчивались они всенародным гулянием с речами, песнями, танцами. В будни никто в Городе не пел и не танцевал, да и в гости друг к другу ходить было не принято. Не запрещалось, просто некогда было. Не позволяла борьба за существование. Находились, правда, редкие индивиды, способные посидеть в саду с соседом за амфорой алкоголя, но на них смотрели косо, как на несознательных. Им приписывали такие неблаговидные поступки, что свой алгкоголь им приходилось употреблять скрытно, в зарослях или в сараях. Оттуда не заспеваешь, даже если душа запросит!

Исключение составляли старцы. Эти свое уже отпахали, но так как в землю до сих пор не слегли, могли ловить момент, прозябать в свое удовольствие. В общем, жили мы в самом лучшем, правильном Обществе, в Супермире, до создания какого до нас никто не додумался. Мы могли гордиться собой. Я гордился, пока был мелким дурачком. Я прозрел и хотя не стал мудрым, большой печали сподобился. Больше, чем печали – тоски. В тоске бродил я от колодца до грядок и обратно. Родители смотрели на меня одобрительно, почти благодарно. Я приступил к поливу деревьев, когда во двор буквально ворвался Витька.

 – Там такое! – вопил он возбужденно. – Корабль! Его волной принесло! В лагуну! А наши парни увидели! Он не целый, но это настоящий корабль! Как на картинах!»

– Бежим! – вскричал я, бросая ведро. Но Витька, сразу сникнув, махнул рукой.
– Туда теперь не пускают!– проговорил он уныло. – Парни, идиоты, сказали старшим, а те – Главе, а тот – Старцам, и теперь там оцепление. Вот же придурки! Могли бы сначала сами осмотреть!
– С них еще и клятву возьмут, – предрек я с высоты своей печали. – О неразглашении. Во время ты смылся оттуда. Или – не во время.
– А я что? – стушевался Витька. – Я ж только слышал! Мало ли у народа сказок!
– Тогда откуда ты знаешь, какой был корабль?
– От парней!
 –Выдадут тебя парни, – предрек я, обремененный знаниями о людях – Так что лучше не ври. Ты же не виноват, что море к нам вынесло какую-то посудину. Никто в этом не виноват. – И спросил тут же, как бы замежду делом. – А какой был корабль? Деревянный или железный?
– И такой и такой, – честно ответил Витька.
– Значит, не очень древний. Там только корпус был, поломанный, или что-то еще?
– Что-то было, – траурно вздохнул Витька. – Что-то ржавое совсем. Наверное, якорь.

За столетия, что нас отделяли от катастрофы, море точно бы разъело железо. Это значило...Это могло означать, что мы на планете не одиноки! Правда, это могло означать и другое: что плавсредства погибшей цивилизации делались из каких-нибудь сложных сплавов. Мы бы все равно не разобрались, каких. Но ведь якорь был ржавый!...Я представил себе народ, обитающий где-то за океаном, народ мореходов, как из романов Джека Лондона, и подумал, что обломки корабля – знак, посланный мне в ответ на мои сомнения. Кто-то свыше надоумил меня, что бежать надо за море. Этим кем-то могло быть мое подсознание. Теперь главное – выдолбить пирогу. А еще проще – собрать плот, а над ним поставить парус… Я сегодня же засяду за книги! В моей жизни появились две главных цели – добиться разрешения на плуг и смастерить что-то, на чем безопасно выходить в плавание. Надолго и далеко. В моей жизни появились три цели. Крест и холмик над останками Учителя – тоже цель.

Витька предложил мне помочь с поливом, а потом пойти в лес. Я согласился, и Витька повеселел. Он вообще не умел предаваться печалям долго, они затрагивали его по касательной, не достигая сердцевины. Я так не мог и по-хорошему завидовал Витьке. Мы договорились встретиться у входа в проулок. Витька забежит за своим охотничьим снаряжением, а я соберу свое. В лес нельзя ходить поодиночке и без оружия. Ольга ходит одна, но ее мало кто пожалеет, если с ней что случится. Расставшись на время с Витькой, я ввовь задумался о запретном – об Обществе, о Старцах, о Супермире. В нем полагалось жить радостно, а значит, бездумно. Так я и жил до самого недавнего времени. Радовался, даже когда мы голодали. Мол, и это пройдет, будет день, будет хлеб! Даже смерти не нарушали течения радости, даже смерти детей – у каждого своя судьба, и свой срок. Радуйся, что ты жив, что ты сыт сегодня, что в твоем саду зреют фрукты, а в лагуне водится рыба...

Лагуну закрыли, значит вся наша ватага сейчас в лесу. Тем лучше. Пусть ребята видят, что я не отрываюсь от коллектива. Может, и добычу в дом принесу, есть такое слово «надо». Я снял со стены лук и колчан со стрелами и подумал – впервые я так подумал – что Старцы и впрямь мудры. Они задерживают наше развитие для нашей же пользы! Дай нам волю, и мы повторим путь предков – истребим вокруг себя все живое, и друг друга мы начнем истреблять из корысти, зависти, жадности, потому что самый страшный зверь – человек. Самый жестокий и самый ненасытный. Человек как таковой, а не конкретно мой отец, или Витькин, или Анфискин. Наш Учитель, сам того не сознавая, выступал против Старцев, против их политики сдерживания эволюции. Он засевал неокрепшие умы знаниями, противоречащими политике, он ее подвергал и сомнению, и осмеянию. Вот за что его ликвидировали. Он был революционером! А я получаюсь его последователем. Но правы ли мы? Может, и впрямь один шаг отделяет плуг от трактора, а трактор от танка?...

Тут мне вспомнился рисунок – бородатый мужик за плугом в эпоху средней истории, и я мотнул головой, отгоняя наваждение – детскую веру в непогрешимость правительства. Если бы правительство жило среди нас, как мы, оно бы стоило веры, но правительство закрылось в своем новом Ватикане. На хрен мы ему сдались, как кто-то начертал на табличке за пять поколений до меня! За пять ли? Учитель произвел расчеты. По ним выходило, что мое поколение граждан не шестое, а лишь четвертое со времен Святых Старцев и первых поселенцев. За триста лет любая цивилизация, сколько ее ни тормози, успела бы достичь и расцвета и упадка, а мы толчемся на одном месте. Понятно, что так задумано, что Старцы отменили технический прогресс, но они просчитались с прогрессом гуманитарным. Переусердствали с нашим образованием. Умный человек сравнивает, сопоставляет, анализирует. Понятно, что не все рождаются умными или хотят таковыми стать, да и радоваться жизни куда приятней, чем размышлять. « Думай не думай – сто рублей не деньги» – как выражались пращуры. Вот Анфиску, нашу круглую отличницу, все устраивает. Может быть, потому что она – женщина, а женщины и терпеливей, и консервативней мужчин. Ольгу революционеркой сделал Учитель. Или же они – одного поля ягоды, потому и совпали. Неужели права Ольга, предрекая конец нашему умственному развитию? Вчера изъяли из архива таблички, завтра уберут из программы Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Стругацких! Что будут изучать мои дети? Если я до них доживу. Рискую не дожить, если выдам себя. Значит, надо скоренько идти на охоту. Витька поди заждался!

Витька маялся у входа в проулок. – Ну, ты где застрял, ты чего такой капуша? – напустился он на меня.– Парень должен укладываться в минуту!». Этому нас учили на курсах самообороны. Вели курсы наш физрук и дедок, в прошлом лучший охотник племени. В смысле, цивилизации. Это Учитель называл Общество племенем. Не публично, а в беседах со мной...Наши беседы вполне мог кто-то подслушать, и теперь я – в зоне риска! Бежать надо, чем скорее, тем лучше. С Ольгой или одному, но бежать...Я постарался подавить приступ паники. Куда это я побегу один? В одиночку не выживают. Да и три великих дела, которые я замыслил, никто за меня не сделает. – Слышь, а ты и правда влюбился в дочку Главы? – ошеломил меня Витька.

 С чего ты взял?»
– Говорят. – ответил он многозначительно, и выдвал со свойственной ему прямотой:» Ты вчера здесь битый час проторчал, а когда девки вышли, глазами их пожирал. Одну.

Хотел бы я знать, которую! А еще хотел бы знать, откуда взялось столько глаз на пустынной улице? Пока я смотрел на Кремль – совсем недолго – мимо меня ни одной живой души не прошло. Надо же, с какой сторостью рождаются слухи! Но, может, это и к лучшему? Я не стал ни оправдываться, ни разубеждать Витьку. Буркнул, что да, заинтересовался. Девчонки стильные, не похожи на наших, прямо инопланетсянки какие-то.

– Все равно ее за тебя не выдадут, – посочувствовал Витька.
– Мало ли! – не смирился я. – Вдруг я стану великим человеком?
– Это как? – захохотал он, – Кем это ты станешь? Охотник из тебя сам знаешь, какой, а за гончара Глава дочку не выдаст. И за учителя не выдаст, если ты вдруг станешь учителем! А кем еще?
– Командиром самообороны, – буркнул я первое, что пришло на ум. – Это почетно.

 Самооборону создали, чтоб защититься от зверей, если в лютую зиму они выйдут из леса, чтоб поживиться нами. Такое уже случалось. Стаи волков, медведи, рыси и кабаны запроста могли покончить с нашей цивилизацией. Охранники Бункера не имели права нас защищать, вообще вмешиваться в жизнь Общества. На занятиях мы метали копья и камни, стреляли по мишени из луков, кидали ножи, жгли костры, учились быстро бегать и прыгать, хотя умением этим наши люди обладали едва ли не с рождения. Но нам нравилось собираться толпой, бороться и состязаться, особенно, когда физрук и старый охотник нас хвалили. К ватаге молодых присоединялись и взрослые – тоже молодые, но уже женатые парни, и мужчины постарше. Даже Учитель посещал курсы. С Ольгой, кстати. Она стреляла гораздо лучше, чем он. И Николай, страж городничевых девчонок, ходил на курсы, хотя ему они нужны были, как гражданам космодром. Николаю в Кремле было скучно, он поэтому часто болтался в Городе. Менял жратву на амфору алкоголя и усаживался над лагуной на скалках. Попивал самогон, курил лиану, а если кто-то проходил мимо – кто-то из взрослых – приглашал присоединиться... Вот кто заложил меня Обществу! Николай! Еще один абстракционист! Я так Витьку и спросил:» Это Коля меня сдал?», и Витька затрепыхался:» Он хотел извиниться. Ну, за то, что чуть тебе не врезал! Служба такая! Он просил передать, чтоб ты на него не обижался, а к девчонкам Главы лучше не подходить. Главе это не понравится». Вот и отлично! Баба с возу, как говорилось.

В тот день я оказался на высоте. Я даже принес домой зайца. Убил его, правда, Витька, но он великодушно отдал добычу мне:» Держи, мазила! Мамку порадуешь. Только не говори никому, что это не ты...». А надо, чтоб я! Гуманисты в дикой природе не выживают, и когда я уйду из Города...Родители меня оплачут как харч диких зверей. Для них отраднее будет думать, что я погиб как охотник, а не как предатель Супермира! По существу, я и есть предатель. Хотя никуда еще не сбежал и даже не решил проблему с пахотой. Одно то, что я загорелся ее решить, превращает меня в предателя. Анфиска догадалась о моих тайных помыслах, а после вчерашнего начнет мстить. Рано вышел я из роли влюбленного! Губернаторские дочки, сами того не ведая, меня защитят! Ну, а в глаз получу от Коли, так даже лучше! Любовь – налицо!
Родителей я зайцем порадовал. И зайцем, и тем, что проявил себя как достойный член полупербовытного общества. – Все ты можешь, когда хочешь! – сказал отец, а я подумал, что не все, потому что я хочу многого. От несбыточных желаний, от всего, что мне открылось, я так перенапрягся, что увидел во сне сущий кошмар. Будто бы я проник в Кремль для свидания с дочками Главы. С обеими сразу! Я с ними миловался по очереди (или же с какой-то одной?) но тут в терем ворвались Глава с Колей и набросились на меня с кулаками. Девки визжали, умоляли не убивать меня, и меня не убили. Стащили в подвал – там у них оказался подвал величиной с полгорода – и в нем я увидел машину. Такую, какой я себе ее представлял.

 Я ее осмотрел и снаружи и внутри – всякие приборы, педали и рычаги, и понял, почему она стоит без движения в подвале. В Супермире машина никому не нужна, ни Главе, ни Старцам. К ней вместо лошади полагается горючее, которого у нас нет. Оно называется бензин, а добывается из нефти, а нефть никто больше не добывает, потому что это ведет к гибели человечества. Правильней ездить на подводе, чем в очередной раз губить мир! С этой мыслью я и проснулся. С ощущением, что все хорошо, все радостно. Потому что все законно, а закон придуман умными, грамотными людьми, нашими Старцами. Пусть они и не живут среди нас, они все про всех знают. Даже если врет им городничий, сексоты не врут. Поэтому-то их ценят и поощряют. Детское восприятие действительности понесло меня во двор – любоваться грядками и деревьями. Я и Анфиской залюбовался, когда она возникла в своем дворе. Подошел к изгороди, разделяющей угодья, поздоровался, и ...выдал, неожиданно для себя:» Ты прости меня, Анфиса, так вышло...Я влюбился в другую!»

– В ту старуху? – мрачно уточнила она, и я вздохнул лицемерно:» Хуже. В дочку Главы».
– А когда ты успел?..– округлила она глаза.
– Ничего я не успел! Я просто видел, как она вышла из Кремля. Она такая...Золотисто-розовая вся! Не говори ничего, я сам знаю, что она мне не пара, что я должен ее забыть, но для этого потребуется время!
Анфиска не зря прочла множество любовных романов. Анфиска взирала на меня с состраданием, и я стал себе противен. Надо же, на какие подлости решается человек, даже честный человек, ради спасения своей жизни! Поэтому вспыхнул я вполне натурально. Вполне искренне потупился и отошел от Анфиски. Рыцарь со страхом и упреком! Совсем не рыцарь!

 Витька принес весть, что лагуну открыли. Обломки корабля куда-то уволокли, и теперь наши парни ныряли близ берега в поисках сокровищ. На затонувших кораблях должны быть сокровища! За них сошел бы любой поредмет, отличающийся от наших. Я решил, что ничего никто не найдет – корабль затонул далеко, в открытом море, так что если в трюмах и хранилось что-нибудь ценное, то оно осталось на глубине. Да еще так давно, что море все поглотило. Что вообще могло быть на корабле? Провизия, вода, боезапас? Ничего этого нет, как нет и вахтенного журнала. К тому же до ребят лагуну прочесали охранники. Если что и завалялось на дне – пара пуговиц или монет, или портсигар, то охранники все унесли. Но парни ныряли на авось: охота за кладом была увлекательней ловли крабов. Витька примкнул к ним, а я, старый, как дед Петро, заприметил на скале Колю с его амфорой, кружкой и лианой и поднялся к нему. Кремлевский страж в забавах молодняка не участвовал. Он тупо скучал. Будь я правительством, я бы открыл в городе питейное заведение – кабак или трактир, где могли бы собираться мужчины. Женщины вместе шили, вышивали, выделывали шкуры и при этом непрерывно болтали, а мужчины жили молча, каждый сам по себе. Не у всякого имелась жена друг, товарищ и брат, которой хотелось бы открыть душу.

Мужчины собирались на охоте и на курсах самообороны, но на охоте не пообщаешься. Как и на курсах. Оба эти занятия требовали сосредоточенности, напряжения всего организма, а расслабляться было негде. Може быть, поэтому мужчины жили меньше, чем женщины? На официальных мероприятиях-праздниках все только делали вид, что веселяться. Настоящему веселью мешал Глава с его дежурной улыбкой и сонным взглядом. Сам факт его присутствия среди нас. А вот если бы правительство позволило гражданам по вечерам собираться в определенном месте...Не позволило – посодействовало. Рестораном питейное заведение назвать было б нельзя: в ресторанах полагалось иметь кухню, меню, официантов, оркестр и люстры. На такие траты Старцы бы не пошли. Но вот если б они выделили немного излишков на закуски для посетителей кабака – сушки, лепешки, вяленую рыбу, у людей бы вырос трудовой энтузиазм. Все бы убедились, что излишки не присваиваются элитой. Можно, впрочем, обустроить заведение по-другому: посетите будут сами приносить и самогон, и еду. Самых бедных или тех, у кого жены злые, угостят их товарищи. Это укрепит солидарность, необходимую и на охоте и при обороне Города от волков. А вот деньги я бы вводить не стал. Деньги – зло. Где они, там неравенство, эксплуатация, рабство. Старцы правильно сделали, запретив печатать монеты. Вот о чем думал я, усаживаясь близ Коли. – Ты меня извини, – начал я. Похоже, этот день стал для меня днем извинений! – Я не хотел тебя подставлять. Я там просто так застрял, не знал, куда двинуть.

– Забей! – отмахнулся он. – Я зря на тебя наехал... Настроение было злое! Эти козы кого хошь доведут!
– Такие противные? – посочувствовал я. – А по ним не скажешь.
– Ага! – буркнул он и плеснул себе из амфоры. – Балованные, как я не знаю, кто!
– Чем они хоть занимаются?
– Ничем! Роли учат, друг перед дружкой крутятся. Дуры!
– А им уже есть тринадцать? Хотя бы одной?
– Осенью по четырнадцать стукнет, и Гретке и Джозефинке.
– Как ты их назвал? – аж присвистнул я. – Кто ж им имена такие придумал?
– Не я же! Родители и придумали.
– Кто ж из замуж возьмет, дур безруких? – плеснул я елея на душевные раны Коли.
– Эт не наша с тобой забота, – налил он себе еще чарку. Он бы и мне налил, будь я взрослый. – Об этом пусть у Главы голова болит!

 Он рассмеялся собственному каламбуру, а я поделился с ним идеей питейного заведения. Идея Коле понравилась, но в ее осуществимость он не поверил:» Да кому мы нужны? Кому нужно, чтобы мы собирались?! Мало ли чего наболаем по пьни? А то еще и удумаем что-нибудь?

– Так а сексоты на что? – напомнил я. – Они ж тоже там будут!
– То-то и оно, – нахмурился Коля. – Так чего-нибудь выдашь, а потом тебя за жабры и на костер...На ковер! А ты и не помнишь, чего выдал!
– Ничего б ты не выдал, – поспешил я успокоить его. – Ну, на коз бы пожаловался. Тоже мне, великая тайна! В Супермире все про всех знают.
– Не про всех, –хмуро опроверг он. – Ты вот даже имена этих коз не знал, что они Грета и Джозефина.
– Оно мне надо было?! От своих девок не знаю, как отбрехаться. Знаешь, Коль, я ведь там, в проулке, Главу высматривал, – доверительно понизил я голос, хотя нас услышать точно не мог никто. – Поговорить с ним хотел. Насчет кабака. Чтобы он позаботился о мужчинах, о досуге культурном, чтобы люди посидеть могли, попеть песни. Я б ему доказал, что это увеличит продолжительность жизни!
– Мал ты что-то доказывать, – тяжело вздохнул Коля. – Он бы посмеялся, и все.
– А вдруг? Я хотел на прием к Главе записаться, но я несовершеннолетний, вот в чем проблема.

– Несовершеннолетнего не запишут, – подтвердил Николай тосливо. Под воздействием спиртного он подобрел и проникся моим планом настолько, что посоветовал. – Ты вот что! Дождись начала учебного года, когда Глава в школу к вам приедет. Ты к нему пробейся тогда, и скажи, что у тебя просьба есть, личного характера. Что тебе надо с ним поговорить с глазу на глаз!
– И он поведется? – усомнился я.
– А это уже от тебя зависит, какие ты слова подберешь! Я других вариантов не вижу.
– Но ведь в Кремль вход никому не заказан?
– Взрослым. Если причина уважительная. И то… А ты, слушай, с отцом приди! – осенило Николая.
– Мой отец убежденный трезвенник, – исторг я.
– Не повезло тебе, паря! – пожалел меня в будущем Николай.
– Но Глава-то в этом смысле нормальный?
– Подкаблучник! – сморщился Коля. – Его тетка всем в Кремле верховидит! Моя жена – прикинь – и готовит, и убирает, и стирает, а его жена только командует! Потому и девки белоручки, что мать ни за холодную воду! А потом принарядятся, и подавай им машину! В Бункер они поедут. Банкет у них там. Было дело, я Главу с его стервой на себе тащил в Кремль! Оттянулись!

– Но так, может, и другим дадут оттянутся?
– Кто они, а кто мы! Хотя...Знаешь, Петька, а я у Главы спрошу! Скажу, что один малец его видеть хочет по общественно-полезному делу. Толковый малец, он суть дела объяснит лучше, чем я. Ничего не обещаю, но попытка не пытка.
Я поблагодарил Колю и оставил его скучать. Я и так слишком долго с ним разговаривал. Витька и другие из ватаги могли насочинять себе что угодно. Про Грету и Джозефину. Или про клады с корабля. А могли подумать, что я сексот. Пусть уж лучше про Грету и Джозефину! Я напустил на себя многозначительно-таинственный вид, сошел на берег и полюбопытствал небрежно, много ли ребята отыскали на дне дублонов. – Да какие дублоны! – психанул один из них, наиболее активный ныряльщик. – Начинался, грамотей, про пиратов! Про конкистадоров!
– Тот корабль был военный,– подал голос другой ватажник, – Предкатастрофный. Линкор. Или сторожевик.

 А Витька промурлыкал из песни» Шаланды полные кефали...» Не такой уж он был сибирский валенок. А что шаланду от линкора никто из наших не отличил бы, так и нужды у них в этом не было. Из них многие считали легендами истории о морских походах, сражениях и географических открытиях. Раз по морю ходить нельзя, значит по нему никто не ходил! Никогда! Обломки корабля перевернули их представления о мире. Понятно, что ребята занервничали. Вот если бы нашелся компас, штурвал, или трубка капитана, что-то такое, что можно было бы потрогать, как следует рассмотреть, они бы перешли на новый уровень знаний не слишком болезненно, а так – сплошные допущения и химеры!

– Ты там чего, пил с Колей? – подозрительно спросил Витька, когда мы возращались в Город.

Вместо ответа я на него дыхнул.
– Так, а чего ты тогда с ним сидел так долго? – не успокоился Витька. – Он взрослый дядька, у него дети есть!
– Ты их видел? – искренне заинтересовался я. Только теперь я сообразил, что не видел среди нас детей Николая. Дочек Главы увидел, а ведь они были особами рангом выше, чем дети охранника.
– Никто их не видел. – ответил, тоже вдруг задумавшись, Витька. – Говорят, их забрали в Бункер, чтобы Коля с женой не отвлекались. Им о Главе думать надо, о порядке в Кремле, а они бы больше думали о своих. Я не знаю, так ли это, – уточнил Витька поспешно. – Учителя говорили, а я услышал. Они как раз обсуждали, почему дети Коли не ходят в школу.
– И что, Коля согласился отдать детей? – не поверил я. – А его жена?! Как же они без детей?!
– Не знаю,– повторил Витька. – Может, их дети умерли, а люди просто болтают. В Обществе болтать любят! Спросил бы у него сам.
– Не буду, – сказал я после долгой паузы. – Вдруг их дети и правда умерли?

Это было реальней, жизненной, чем содержание в резиденции детей какого-то стражника. Не высокого полета птицей был Коля, да и не семи пядей во лбу. Вот если дети у него – семи пядей, золото генофонда!.. Нас на «золото» никто не тестировал. Но вдруг бухает Коля из-за тоски по детям? По живым ли по мертвым. Ничего рассказать не смеет нам, гражданам, вот и напивается с горя. На моем веку никого из наших не лишали родстельских прав, но я слышал, как это делалось: у нерадивых родителей детей забирали и отдавали в чужие семьи. В основном в те, где свои дети поумирали. Общаться с новоявленными сиротами биологическим родителям запрещалось под угрозой изгнания. Лично я знал только о детях, потерявших обоих своих родителей. Для таких приемная семья становилась благом. Ну, а Коля…
Витька прервал навороты моих мыслей.
– Слышь! – толкнул он меня в бок. – Ты хотел, чтобы Коля тебя свел с твоей зазнобой? Ты хоть знаешь, как ее звать?
– Грета, – назвал я более короткое имя.
– Класс! – возликовал Витька, но тут же посуровел и погрустнел. – Нет, Петро, за тебя Грету не выдадут. Да и сама она не пойдет из Кремля в твою лачугу. Оно ей надо?

 Мой дом, конечно, не сравнить было с Кремлем, но и лачугой я его не считал. Это был корепкий, надежный дом, на века построенный предками. В интерьер его, понятно, не вписались бы ни Грета, ни Джозефина, но я и не собирался их туда вписывать.
– Ты сейчас куда?– спросил Витька.
– В библиотеку, выучу какой-нибудь возвышенный стих.
– Зря стараешься! – предрек Витька.– Хотя.. Анфиске почитаешь потом, – сыпанул он в мою рану горсть соли и пошел своей дорогой.

В библиотеке вместо стихов про любовь я взял «Одиссею» Гомера, но почти тут же вернул на место: нипочем я не построю триеру или трирему. Даже лодку, в какой дед Мазай спасал зайцев, я один не построю! Если б нашим людям разрешили выходить в море, они бы целый флот спустили на воду очень быстро. Вон какие дома отгрохали! А где дома, там и корабли, сработала бы творческая мысль. У меня не сработает, да и чисто физически я не потяну такой труд! И спалят меня раньше, чем я что-нибудь сколачу. В чащу леса, куда изгоняют выродков, забуряться никак нельзя, а в освоенном массиве охотятся граждане. Каждый день туда кто-то ходит. А тут я, долблю себе пирогу! «Что ты мастеришь, Петро?» – «Поилку для лосей!». Кто мне поверит?

Я впал в отчание. В такое отчаяние, что решил пойти к Ольге. К ней не следовало заходить часто, но мне больше не к кому было идти в моем состоянии. В качестве предлога для визита я взял томик Петрарки, но тут же убрал обратно:Ольге в ее состоянии вряд ли ляжет на душу нытье классика. Умом я Петрарку только приветствовал: он сотворил сонеты не на звонкой латыни, как было принято, а на родном итальянском языке, чем весьма порадовал свой народ, но лично мне его творенья казались однообразно-сопливыми. В своем классе, а может, и во всем поколении, я был единственным, кто их прочел. Остальные знали имя и фамилию автора, и что он – гений, и этого им было достаточно. Я заменил Петрарку на Шекспира и расписался за него в амбарном журнале, как называли тонкую дощечку. Написал название книги и свои данные – Петр, сын гончара Александра. Фамилий у нас еще не было. И еще и уже. Старые затерялись в хаосе выживания, а новые только зарождались. Мои потомки, наверное, будут носить фамилию Гончаров. А может, Философом, по дедам? А может, я совершу что-то такое, что фамилия пойдет от моего подвига?.. На каникулах, кроме меня, в библиотеку заходила только Анфиска. Не далее как вчера она взяла на прочтение «Ванину Ваннини» Стендаля и детектив Устиновой. Почему-то меня это рассмешило. Старики тоже смеются изредка. Как и доморощенные карбонарии.

 Ольги во дворе не оказалось, и я громко закричал, на всю улицу:» Я принес то, что вы просили!». И потряс книгой. Ольга, все знали, после смер...исчезновения Учителя к школе близко не подходила. Почему бы ей было не попросить мальчишку принести что-нибудь почитать? Жарко надеясь, что Ольга не в лесу, я толкнул калитку, пересек дворик и затарабанил в дверь:» Ольга, это Петро! С Шекспиром!»

Ольга нас с Шекспиром приняла без тени радости, но это не остановило меня. Едва переступив порог, я спросил, разбирается ли она в судостроении? Может быть, Учитель в нем разбирался? Ну, хоть немножко!

– Зачем тебе? – спросила она сурово. И я все выложил. Ольга молчала так долго, что я испугался. Может, зря был с ней искрененен?!
– Ты никогда не построишь корабль, Петро, – произнесла она, наконец. – Ты никуда отсюда не денешься, если только тебя не выгонят. На погибель. Всему свой срок, мальчик, все будет, но мы до этого не доживем.
– Даже я? – уточнил я в растерянности.
– Даже ты. – подтвердила Ольга.
– Но почему?! Почему нельзя уже сейчас?...А если я не согласен так жить?! Без корабля, без плуга, без ничего! Мы же вымрем все на фиг!
– Может быть. – не стала спорить она. – Вот когда мы дойдем до критической точки, тогда и настанет время перемен. А сегодня большинство всем довольно. Разве нет?
– Да они просто не знают, что можно по-другому! Просто боятся!
– Все они знают. Но боятся. И они правы. Жизнь радует, пока люди о ней не думают, а просто живут. Думать – это излишество, изращение…
– И это говоришь ты, Его жена?! – перебил я во гневе.
-Думать – это путь к обреченности, – не отреагировала Ольга. – Станет ли кому-нибудь лучше, если ты разделишь судьбу Учителя? Что в Супермире изменилось с его уходом?
– Я, – ответил убежденно Петр-выродок.
– Сенечка тебе не рассказывал древнегреческую притчу о старухе, которая молилась за здоровье тирана? – спросила она совсем иначе, мягко и сожалеючи. – Когда философ спросил ее, как она может молиться за такого мерзавца, старуха ответила:» Ты еще молодой, сынок, а я их стольких повидала! И каждый последующий был хуже предыдущего.
– К чему ты? – не понял я.
– Мы не знаем, кто наши Старцы, те ли это люди, что управляли Обществом вчера. Мы о них судим по их политике, а она уже меняется. Ужесточается. В гуманитарной сфере. А чтобы это не было так заметно, власть пойдет на уступки в области материальной. Увидишь! Они сами осчастливят население плугом! А может, и шлюпкой, а там – и мельницей.

– Не уверен, – возразил я. – Как одно соотносится с другим?
– Старцам мало, чтобы им подчинялись. Им надо, чтобы им поклонялись. Есть еще одна древнегреческая притча о тиране. Владыка города-государства, где кипело недовольство его правлением, прибыл к соседу, у которого все было спокойно. Захотел узнать, как тому удается держать народ в повиновении. Хозяин ничего не ответил, вывел гостя в поле. Ходил по полю и срезал самые высокие колоски… Ты понял?
– Не совсем, – честно признался я. – Что Учитель был высоким, это я знал всегда. Его потому и срезали. Я не понял, зачем Старцам реформировать Супермир.

– Наверное, для того, чтоб никто не тянулся ввысь. И еще потому, возможно, что в самом Бункере нет единомыслия. Там идет своя подковерная возня, борьба Старцев-консерваторов с теми, кто вырос с Бункере но не намерен в нем заканчивать свои дни. Бункер стал слишком населенным, чтобы Город мог достойно содержать Ватикан! Кое-кто в правительстве понимает, что природный катаклизм, Черный День, уничтожит Общество, и тогда – никаких излишков, никакой дани! Нет Общества – нет правительства! Они вовсе не о нас пекутся, Петро, они так же, как все, хотят жить, и не просто жить, а хорошо, сытно, сохраняя все свои привилегии. Это возможно лишь в том случае, если народ будет верить в мудрость вождей, в их заботу о себе, будет славить и благодарить Старцев! Урежут знания, но даруют орудия труда. Твоя мечта исполнится без твоего участия, Петро, и, я думаю, уже скоро.
Я от Ольги вышел раздавленный. Мне совсем расхотелось жить. Я запутался. Если Старцы начнут развивать прогресс, как быть с основополагающей идеей? Наше чисто гуманитарное общество постепенно перестанет быть таковым. Еще и деньги введут! А в Закон введут изменения! За что, в таком разе, страдали предки, и отцы, и деды, и прадеды, уверовашие в Супермир?!..Но я сам добивался плуга! Прямо зациклился на нем! И на корабле! Я хотел сбежать к тем, у кого есть корабли, а может, и трактора! Мало ли что у них есть полезного! Если, конечно, есть они сами. Но еще страшней была мысль, что от меня, Петра гончарова сына, ничего не зависит. Все пойдет своим чередом, и неважно, жив я или мертв, мечтаю или прозябаю, люблю или ненавижу. Я – никто и звать меня никак!

Был я так подавлен, что Анфиска не рискнула заговорить со мной. Сострадательно вздохнула и ушла с нашего крыльца. А меня радостно окликнула мама:» Как ты во время, Петро! У меня щи поспели! Сбегай за отцом, и сядем обедать!». Мне обедать не хотелось, но отца я к столу позвал. За едой спросил его, какой год нас ожидает, урожайный, или не очень?
– Ой, где наша ни пропадала! – за отца ответила мама, а отец спросил, почему меня это интересует.
– Надо нам с тобой сходить на охоту, – скрыл я итинную причину вопроса. – Мяса на зиму насолить, навялить.
– А тебе не с кем больше? – не проникся отец моим предложением. – Вас же целая толпа шалопаев!

– Почему шалопаев? – заступилась за нас мама – Отличные мужчины растут, смелые, умелые… – и спросив «Кому добавки?», объяснила, почему она такая веселая: молодая женщина Зина из компании рукодельниц два часа назад родила двойню. Мальчика и девочку. Радость! Сам Глава заходил к родильнице, подарил корзину фруктов, пирог, меда кринку, ткани на пеленки для малышей. И не один Глава заходил, а с дочками. Такие чудные девочки, скромные, и одеты простенько! Я с трудом не подавился добавкой. Либо городничий одолжился для хождения в народ чужими дочурками ( Колиными, к примеру!), либо в Грете и Джозефине пропадают гениальные актрисы. Может, и не пропадают… Мне вдруг, как выражается Витька, моча ударила в голову: если в Бункере полно всякого люда, почему для работы с архивами привлекли человека из Города? Наш Учитель оказался самым продвинутым? Или его – подставили? Знали заранее, что он нарушит клятву неразглашения? Наш Учитель не умел хранить тайны, если они касались истории человечества, то есть, нас всех! Но тогда его должны были прелюдно «побить камнями»! Объявили бы выродком, вывели под конвоем за пределы обитаемой территории, и граждане бы сменули, что Учитель не просвещал своих питомцев – он интеллектуально нас развращал. Занимался инсинуациями! Перед началом нового учебного года градоначальник соберет педагогов, чтоб объявить им новую политику Старцев. Согласно ей, объем информации урежут, заберут из библиотеки часть книг, зато...Причем здесь – зато? При чем Учитель? Никак у меня не сходились концы с концами! Учителя допустили к архивам, чтоб превратить в катализатор новой политики? А если в Бункере и впрямь все не шибко умные? Одни кашеварят, другие стерегут резиденцию, третьи лечат правительство. Узкие спецы! Тамоших детей обучают пению, модам, искусству драмы, но не искусству мыслить! Может такое быть? Не потому ли они липли к Учителю, что их наставники ничего им не давали? Кроме счастливого детства у бассейна с прыгательными вышками! Из обласканных детей вырастают надежные охранники и умелые повора, аккуратные горничные…

– Ты о чем загрустил, Петро? – ласково погладила меня мама по волосам, и я протестующе тряхнул головой: не маленький! Древний Диоген с фонарем, блуждающий невесть где! В моем случае, Диоген с вонючей свечой! Отец ушел в мастерскую, а мама заторопилась к Зине. Наши женщины решили заняться приданым для новорожденных. Только я не знал, куда себя деть. К ватаге присоединяться не хотелось. К Ольге второй раз за день являться было нельзя. И я пошел в библиотеку. Вдруг уже завтра там не останется ничего, кроме детских книжек и Основного Закона? Если не останется любовных романов, придется Анфиске самой браться за перо! Не от хорошей жизни некоторые люди становятся писателями! Может, и мне стать писателем? Учитель как-то заметил, что из меня получился бы неплохой беллестрист. Я тогда решил, что он шутит. Но если нет, я с этим видом творчества погожу до изобретения бумаги. Вот потребутся она, кровь из носа, Великим Старцам, и дадут они гражданам указивку срочно изготовить ее. Она, если я верно помню, делается из древесины, с которой у нас проблем нет. Как и со смекалкой народа. А с бумагой у Старцев уже сейчас должна быть напряженка. Если только они не разучились писать, их новое поколение. Ну, какого, спрашивается черта, я себе забиваю голову ерундой? А такого, что я – деморализован! Надо как-то чем-то себя спасать. Книгу с полки я вытащил наугад, ею оказался роман латинца Мигеля Отеро Сильвы. Мне было все равно, что читать, а читать я решил в библиотеке. Домой не хотелось. Там в любой момент мог появиться Отец с какой-нибудь просьбой или мама с разговором о Зине. Уже давно я не видел маму такой счастливой! Омрачать ее настроение своим было бы не гуманно. Я раскрыл произведение «Лихорадка» и...проглотил на одном дыхании. Старинный автор написал роман для меня! Написал о любви к родине, и о молодежи, о ее долге перед родиной, силе и мужестве. У меня тоже была родина, Супермир, и был народ, нуждавшийся в моем подвиге. Пусть он и не сознавал этого, пусть он совсем не такой, как в Венесуэле, но это мой народ – люди, среди которых я вырос.

 Плохо, что мой народ верит в Старцев! Но ведь и я в них верил, даже собирался с ними поговорить… Меня бы, наверное, прямо из резиденции увели в изгнание. Не меня, несовершеннолетнего, а родителей, которые о моих планах ни сном, ни духом! Мне бы назначили правильную семью, где бы за мной день и ночь следили, семью штатных сексотов… Интересно, а людей, которых изгоняли из Общества до меня, хоть кто-нибудь поддержал? Выродков отправляли в лес без оружия, едва ли не в чем мать родила. Неужели никто из родных и близких не принес им на границу обжитой территории ни какой-нибудь еды, ни одежды, ни лук со стрелами? Если нет, если каждый трепетал за себя, то стоит ли такой народ подвига? Тогда это вообще не народ, не граждане, а двуногие животные. Тогда даже собаки и вернее, и порядочней их! Горе в том, что нет и не будет у меня другого народа! В этом Ольга совершенно права. А вот в том, что Старцы спохватятся и допустят нас до плуга...Ольга не Кассандра, а такой же человек, как все мы. Она то сидит одна дома, то ходит в лес, ей не с кем поговорить откровенно, а мысли, которыми нельзя поделиться, разъедают человека изнутри… Я сидел над раскрытой книгой и думал обо всем сразу. О том, что жить, как все, я не буду, и не буду Никем, от которого ничто не зависит. Я буду революционером, но стану им не сейчас, потому что люблю родителей – я им стану в день совершеннолетия. Вместо того, чтоб жениться на ком попало ради прироста популяции, я продолжу дело Учителя. Мне, я думаю, стать учителем позволят. Сдам экзамен, а дальше...Взрослых переучивать бесполезно, им полезно будет открыть корчму, чтоб сидели там и не мешали мне действовать...Мои размышления прервал взгляд. Мы всегда чувствуем, когда на нас смотрят. Особенно так, изучающе, с толикой удивления, как на неведомую зверушку.

Я поднял голову. Передо мной стояла дочка Главы. Без ободка на волосах и в платье, как у наших девчонок, я бы мог ее не узнать, но узнал тут же – и по кудряшкам до плеч ( наши местные плели косы), и, главное, по манере держаться. Мы еще ни словом не обменялись, а она уже сочла меня недостойным ее общества. Так на кой она завалила в библиотеку школы, эта фифа, как выражались в стародавние времена? Мне захотелось ей нахамить, но вместо этого я спросил вежливо, не могу ли я ей помочь с выбором книги? Вежливость на фиф действовала сильнее брани, ее они не ожидали от низших существ. Фифа фыркнула, но не ушла, и я вновь спросил вежливо:» Вы какие книги предпочитаете? Философские, приключенческие, поэзию?». – Никакие, – процедила она, и я исторг горячо:» Не верю! Такая девушка, как вы, должна любить литературу!». Я намеренно назвал ее девушкой, и это ее смягчило. – Мы с Джозефиной читаем пьесы, – сообщила она, и я понял, что предо мною Грета. – Мы играем в спектаклях, учим роли. Режиссер говорит, что у нас талант...»

– Как бы я хотел вас увидеть на сцене! – плеснул я масла в огонь ее амбиций.
– Это невозможно, – с толикой сожаления сказала она. – Мы играем только в Бункере.
– Но в Городе у вас была бы большая аудитория! Гораздо большая, чем сейчас! Почему бы вам не дать пару спектаклей для граждан? Намекните своему режиссеру...Плебс жаждет хлеба и зрелищ!
Грета посмотрела на меня с интересом. Я ее пронял эрудицией и заведомым восхищением. Актрисы, как я хорошо знал из книг, падки на преклонение перед их исключительностью – и красотой, и талантом. Ох, не случайно предположил я, что Грета и Джозефина – артистки! Ведьмак!
– Вы бы нам оказали большую честь и доставили огромную радость! – продолжал я дожимать Грету. – А сюда вы, наверное, пришли за какой-нибудь новой пьесой? У нас очень хорошая библиотека, не знаю, как у вас…

Провокация удалась лишь отчасти. Про их библиотеку Грета ничего не сказала, зато объяснила свое появление в нашей:» Мы с папой ходили в Город, к одной женщине, и ...я потерялась.

– Но вас ищут! – вскричал я с убежденностью. – И Николай, и отец... Потеряться в Городе невозможно. Вот если б вы пошли в лес…
– Я не потерялась, –опровергла Грета саму себя.– Я отбилась от своих, чтобы сменить обстановку. Надоело одно и то же! Ну, сидели бы сейчас в светелке с Джозефиной, скучали!
-Вам там даже поиграть не с кем? – посочувствовал я . – Там что, нет других детей? А дети Коли? Я слышал, у него дети есть…
Ее мрачный взгляд вынудил меня сменить тему.
– А вы к нам приходите. С Джозефиной. У нас весело, понырять можно, поплавать, в игры всякие поиграть. У нас много ребят! И девчонок. Они то в дочки-матери играют, то в колечко...Вам понравится! Правда!
Грета отвернулась и стала водить пальцем по корешкам книг.

– Мне мать потом такое устроит...– проговорила она после паузы, неохотно. – На неделю запрет в тереме.
– Но почему?! Ведь мы свободные люди! Почему вы...ты не можешь прогуляться со мной в лесок или к лагуне? Я такой страшный?

Она взглянула на меня уже не как на зверушку. Оценила, должно быть, что я не урод. И бицепсы у меня крепкие, и эти...не сказать бы неприличное слово! А что патлы длинные, так они совершенно меня меня не портят. А через три года, когда я раздамся в плечах, а мышцы начнут буграми перекатываться под кожей, от меня глаз не оторвать будет...Глаза у Греты светло-карие, орехового цвета, а не голубые, как мне казалось. И не такая уж она фифа. Скорее, несчастное существо!

– Я знаю, как пройти к лесу задами, – захотелось мне подарить Грете глоток свободы. – Пошли?
– Нет, – ответила она. И вздохнула тяжело. – Мне нельзя. Если нас увидят…
– Не побьют же! Решайся!
Она, может бы и решилась, но тут в библитеку вошла Анфиска. Зыркнула на меня, на Грету, поджала губы и принялась рыться на полке.
– Вот, – протянул я Грете «Лихорадку». – Очень рекомендую.
 И справился светским тоном:» Как вам наш Город?
– Никак, – ответила она в тон мне. – Скучно.

Уже в дверях я прошептал, так чтобы не услыхала Анфиска:» Встретимся здесь же. Передашь мне, через Колю, когда. – и добавил с улыбкой:» Мне же надо вернуть казенную книгу!». Я бы проводил Грету до улицы, мы б успели переброситься еще парой фраз, но Анфиска явно за мной следила. От самого дома. Она, может быть,подслушивала под дверью.

 Ладно, с этим я разберусь. Я слегка коснулся руки Греты в дверях, а она мне ответила открытым, понимающим взглядом. Я всегда знал, что с Неведомым, как бы мы не называли его, Богом, Роком, Верховным Разумом, нельзя ни шутить, ни фамильярничать, не говоря уже о том, чтобы врать. Я придумал – для людей – любовь к дочери Главы, и, ведьмак, наколдовал себе Грету! Это, конечно, не любовь с первого взгляда, вообще не любовь, но о знакомстве с Гретой я не жалею.

– А ты прыткий! – похвалила меня Анфиска. – Как тебе удалось ее сюда заманить?
– Все само собой получилось, – ответил я доверительно. – Ты должна была читать о таком. Я вошел, а она тут стоит…
– Ну, и влетит тебе, если кто узнает!
– Мне – нет, а вот Грете – да. Ее, представь, никуда одну не пускают. Вообще никуда. У нее, кроме сестры, никого. Ты бы смогла так жить?
– Они в Бункер ходят, – резко возразила Анфиска. – Там у них своя компашка, не чета нашей! Все с прическами, разодетые...Они там каждый день танцуют.
– Ты-то откуда знаешь?!
– Слухами земля полнится!
– Но не все, чем она полнится, правда!
– Когда ты узнаешь правду, тебе мало не покажется!
– Может, и не покажется, – согласился я честно, даже безрадостно. – Только вряд ли мне Грета расскажет правду. Ей ведь тоже мало не покажется за такое. Я вообще не знаю, увидимся ли мы еще раз!
– Коля вам поможет!
– Он себе не враг!
– Один раз помог и опять поможет. Напьется, и будет ему море по колено.

Значит, Колю молва назначила нам в пособники! Не назначила, так назначит. Устами Анфиски. Надо выводить Колю из-под огня. И я рассказал Анфиске, что Грета с Джозефиной поссорилась и сбежала. Психанула и бросилась, куда глаза глядят. А потом испугалась, забилась в нашу библиотеку. А тут я… Надо было проводить ее до Кремля, чтобы снова не потерялась…

– Не потеряется, – буркнула Анфиска непримиримо. – Николай просек, где она может быть. Не в жилой же дом завалила!
Судя по этой фразе, не поверила Анфиска в случайность нашей с Гретой «свиданки». Правду предки писали, что ревнивая женщина это зверь. И в тринадцать лет зверь. Или – героиня.
– Ты идешь или остаешься? – спросил я Анфиску как товарища детских игр.
– Не знаю, – процедила она. – Как-то мне все...Не нравится!

Мне все тоже не нравилось, но я должен был терпеть. Раз уж я решил стать революционером!
Из библиотеки мы вышли вместе. Анфиска с очередным романом, я налегке, а на улице сказал, что забегу к Витьке. Мне сейчас был нужен кто-то простой, как валенок.

Я знал точно, что Витька не сидит дома над томиком Льва Толстого, и стопы свои направил к лагуне, но до товарища не добрался. Мне дорогу преградил Николай, почему-то очень довольный.
– Как там Грета? Нашлась? – спросил я дежурно.

– А то! – ответил небрежно он. – Куда она денется! – и перешел к тому, что его по-настоящему волновало:» Я шефу нашу идею изложил! Своими словами! Еще до того, как мы пошли к Зинаиде! Ты про Михайлу Ломоносова в курсе? Вот и Глава тоже в курсе! А я сказал, что ты – новый Михайло Ломоносов! Что русская земля в любую эпоху рождает гигантов из народа!
Я вспыхнул, но прервать его не сумел. Вдохновился Николай не на шутку.
– В общем, я договорился. Он тебя примет. Как скандал в семье поуляжется, так сразу…
– Скандал – из-за Греты? – как мог небрежно уточнил я.

– Да мамаша там – стерва редкая! Как услышала про корчму, тут же выскочила из своего бидона...бидуара... и давай орать. Про здоровье нации, про облик семьи, про моральный облик! А ее ж не переорать! Шеф мне и шепнул, что тебя примет после, когда жена будет в Бункере.
– Спасибо, конечно, – не обрадовался я. – Но раз Глава такой послушный супруг…
– Так, а воля народа? – напомнил Коля. – Ты с ним будешь говорить от лица народа! Изложишь волю! Почву я уже подготовил. Да и Гретка помогла!
– Грета?! – не поверил я. – Как?!
– Она мне помогла, народу, а я – ей, – подмигнул он мне по-свойски. – Я же видел, куда ты пошел, вот и шепнул ей, чтоб в библиотеку топала!
Воистину этот день стал для меня не только днем извинений!
– Но зачем? – поразился я. – Ты же к ним относишься плохо, к козам!
– Балованые! – подтвердил он. – Но не пропащие. Раз мамаши не устрашилась. Стала папку защищать. И меня. Мол, Глава поставлен над городом, чтобы знать и уважать нужны граждан! Проявлять отеческую заботу! Или матери охота, чтоб об ее муже гадости говорили?! Чтобы Старцам донесли, что Глава печется только о личном благе?! Алкоголизм это когда люди поодиночке напиваются, вот, как я, к примеру, а когда собираются, то им от этого отраднее становится, легче. Так и сказала коза – отраднее. Не для пьнства кабак нужен, а для общения, без него народ разучится товарищей выручать! Пока каждый сам по себе, нет товарищества, нет взаимовыручки! Мать открыла было рот – заткнуть Гретку, но вмешался шеф, сказал, что нам пора к Зинаиде, нас ждут. Стерва крикнула вслед, что она с Греткой разберется, когда вернемся, вот Гретке и не захотелось под разборку. Я заметил, как она к двери тихонько пятится, прикрыл бегство. Просек, что ты не зри про дочек Главы расспрашивал, вот и устроил вам свиданьице! – и он засмеялся весело. – Нормально прошло?

– Я ей книгу дал из нашей библиотеки, – уклонился я от ответа.
– Вернет! – пообещал Николай. – Ведьма Гретку наказала, закрыла в тереме, но как сама в Бункер двинет, я дам тебе знать. Тогда и с шефом поговоришь, и с Греткой. Мы с женой все устроим!

Я хотел было спросить, какая ему в этом корысть, но предпочел не нарываться. Захотелось простым людям поквитаться с вельможной стервой за обиды и унижения! Да и вообще, почему не могут граждане просто так выручать друг друга? А влюбленным во все века помогали, и хотя я не тянул на Ромео ни по возрасту, ни по статусу, я неровно дышал к Грете, а Грета – ко мне. Так, по крайней мере, думалось Николаю. Разубеждать его я не стал.
– Если наша идея выгорит... – не успокоился он. – Ты на ней поднимешься. Как Михайло! Тебя и в Бункер позовут, и работу подыщут клевую. Надо только доказать, что ты – самородок. Старцы оценят!

 Одного они уже оценили. Пригласили поработать в архивах. Очень я не хотел бы, чтобы также оценили меня! Неизвестно, к тому же, чем закончится рандеву с Главой, если оно вообще состоится, но революционер должен быть еще и подпольщиком! Вот на кого надо мне учиться! Попрощавшись с Николаем – и со своим беззаботным детством в его лице – я пошел в библиотеку за шпионским детективом, а оттуда домой – осваивать детектив.

Первым делом я определился с родителями. Мне вдруг стало так их жалко, что сердце дернулось. Мама не вернулась еще из своего женского коллектива. Отец загружал в печь новую партию керамики. Я спросил, не надо ли подсобить, и отец на меня взглянул с интересом:» Хочешь поучиться моему ремеслу?». Я ответил, что да, но не прямо сейчас. Сейчас надо, наверное, полить что-нибудь или окучить.

– Это ты сам, – отвернулся отец к печи. Тяги к землое мой отец не испытывал. Я, в принципе, тоже, но кормились мы в основном с земли. Среди нас уже не было деда-охотника и знахарки бабули, а у отца его изделия брали не каждый день. Вот если открыть кабак, у отца появятся заказы. В кабаках часто бьют посуду . Правда, потребуется кто-то, кто бы следил за порядком и подсчитывал урон. Не то наши люди, переколотив чарки, просто-напросто разбредутся по домам. Может быть, Николай согласится стать смотрящим в часы, свободные от исполнения функциональных обязанностей? Но это я делю шкуру неубитого медведя, как говорится. Может быть, до шкуры и не дойдет. Значит, надо мне стать охотником. Революционер должен быть готов ко всяким превратностям судьбы!

На земле я работал всю вторую половину нового дня. С мамой. Я таскал воду и рыхлил землю, а мама подвязывала томаты и пропалывала грядки. Моя мама любила растения, она даже разговаривала с ними. Уверяла, что они ее понимают. Этому она научилась от бабули. Анфиска наблюдала за нами из-за изгороди, но границу территорий не нарушала. И, что совсем уже странно, не доложила моей маме о Грете! А ведь явно ревновала и злилась! Неужели любовные романы действуют на женскую психологию благотворно? Я не стал проверять это предположение. Сказал маме, что пойду на лагуну и пошел к Витьке. Договориться о совместной вылазке на охоту. Вдвоем или с ватагой, что даже лучше – пусть ребята убедятся, что я нормальный член коллектива! До охотничьего сезона было далековато, но если выйти за пределы известного...Мало ли кто там водится! Ольга! Она ходит в глухую чащу. Именно там з

арыли Учителя. Но толпой за Ольгой не проследить, а одному, если честно, боязно. Да и Витька поостережется. Вдруг там выродки живут. Дикие! По сравнению с ними саблезубый тигр – кошка. Выродки, ежели уцелели, должны граждан ненавидеть со страшной силой! Но Ольга...Мало ли куда она ходит! Витьку я застал за починкой гарпуна. Большая рыба от берега отошла, но наши парни приспособились рыбачить с доски. Мы укладывались на доску и выгребали на середину лагуны, а то и дальше. За доску-праобраз плота и ялика – нас не ругали: надо же было гражданам выживать! Витька снабдил меня горпуном – я-то к нему явился без ничего, мы выбрали во дворе по доске и вышли на промысел. На улов особенно не рассчитывали – просто болтались на волнах в свое удовольствие. Болтались и болтали о пустяках, пока я не предложил Витьке сходить в Запределье. В разведку. Там должно водиться много зверья, это же оттуда налетают они на Город в черные дни! Зверье там непуганное, нестреляное. Витька, как я и ожидал, испугался. Раз даже взрослые в дальний лес не ходят, какого мы туда попремся?!
– На то они и взрослые, чтоб бояться. – сообщил я с умным видом. – У них семьи, вот они и боятся, а мы, пока свободны, можем рискнуть!
– А наши родители – не семьи?! – заартачился Витька.
– Так мы ради них! Чтоб все пережили зиму! Они, пока были молодые, тоже рисковали. Наверняка! Это нам они про это никогда не расскажут, потому что там опасно, в диком лесу! Кто б сомневался! Но они туда ходят! Я уверен!...– и понизив голос, хотя нас посреди лагуны не мог подслушать никто, я проговорил очень строго:» Хочешь, открою одну тайну? Если ты – никому!

– Да чтоб мне в прибое утонуть! – затарахтел Витька. – Чтоб меня еж сожрал»…
– Ольга ходит в Запределье.
– Жена Учителя?! Да ты что?! – Витька едва не соскользнул с доски. – Слушай! Она к Учителю ходит! Точно! Или он прячется там, или его сослали! Поэтому она ходит!
– Если женщина не боится…
– Так там Учитель!
– Он, по-твоему, выучил язык медведей? Записался в волчью стаю?
– Там другие выродки могли сохраниться!
– Для тебя наш Учитель – выродок?! – обвиняюще рявкнул я.
– Так если его выгнали из Общества?!..
– А ты знаешь, что выгнали? Об этом было заявлено официально?
– Нет, но сам бы он не ушел!
– А представь, он решил разведать новые земли! Он всегда стремился к открытиям! Наши предки, когда взялись осваивать лес, тоже не знали, что их там ожидает! Но ведь не струсили! Вот и Учитель...Он же тащился от Великих географических открытий, от путешествий Дежнева и Пржевальского…
– Он бы сказал!..
– Кому, нам?! Главе, который из Кремля вылезает по большим праздникам?! А может, он и сказал. Старцам. Пока работал в архивах. Может, Старцы сами и отправили его в экспедицию!
– Один человек – это не экспедиция! – просветил меня Витька. – Экспедиция, это когда ватага, со снаряжением, с запасом харчей...
– Он пошел впереди ватаги! Проложить тропу! Оглядеться! – не сдался я.
– В таком разе, он давно должен был вернуться! – привел Витька резонный довод, и я счел за благо не спорить с ним. Не хочет, как хочет! Я тогда к Ольге набьюсь в попутчики!
– Ты к ней для этого и ходил? Чтоб набиться? – усмехнулся понимающе Витька. – А она не взяла? Сказала, что мал еще? Так и не возьмет! Если к мужу бегает на свидания, то тем более. Третий лишний, Петро!

К берегу мы гребли молча, но, когда высадились, Витька проговорил вдруг:» Я подумаю, Петро. Такие дела так не решаются.» Он был мне настоящим другом. А это значило...что я не вправе ввязывать его в свои авантюры!

Мы нарвали мидий на подводных камнях и разошлись по домам. Я отдал малюсков маме – она делала из них обалденные блюда – и уселся за детектив. Перечитывал раз за разом один абзац, но никак не мог врубиться в сюжет. Мешали мысли. О многом сразу. Появился отец, спросил:» Ну, и где мой подмастерье?», и мама ответила:» Он устал, нанырялся».

Я устал от своих мыслей и планов. Плуг и таверна, городничий и Николай, Ольга, Грета, Учитель, персонажи Отеро Сильвы – все смешалось в моем мозгу. Кто я такой, чтобы корчить из себя Великого Старца?! Мое место у отца в мастерской! В мастерской у отца я портил глину до вечера. Отец не сердился, исправлял за мной брак, внушал, что не сразу Москва строилась. Мы не знали, как она строилась, но и наш Город возвели не за день, и умелым гончаром никто не рождается. Отец не забыл о моем намерении стать художником ( он же не знал, что я врал!) и говорил, что хороший гончар – тот же художник. Художник-прикладник, керамист! Если я захочу, то смогу делать не только миски, но и свистульки для детворы, и фигурки животных – игрушки и безделушки. Много чего сотворить можно из глины, если руки приложить и фантазию! Отец открывал предо мной богатые перспективы. Выводил на оперативный простор. Что еще нужно для счастья гражданину Супермира? Мой Учитель кончил плохо. Как и герои Отеро Сильвы. Я не хочу кончать так же. Но и новых черных дней не хочу. Не хочу зачинать ребенка, чтоб хоронить его. Обществу нужен свой Гиппократ. И Микелянджело. А раз Микеланджело, то и собор. То есть, Бог. Он нам нужен, чтоб не чувствовать себя детишками, заблудившимся в таком лесу, где нет даже выродков! Ольга и могила...У меня есть повод навестить Ольгу – забрать Шекспира. Но это – завтра. Или – послезавтра. Когда-нибудь.

Назавтра к нам в дверь постучался Коля. Возбужденно-взволнованный. Попросил у родителей самогонки в обмен на мед. Я догадался, что спиртное – предлог, чтобы выманить меня из дому, и оказался прав.
– Пошли, пока стервы нет! – шепнул Коля. – Шеф ждет!

Я почувствовал себя неуверенно. Разозлился на себя, и на Колю, и на Главу. Он меня ждет, чтобы поиздеваться? Выслушает, подавляя зевоту, а потом выдаст что-то такое, чего я не забуду до самой смерти! – Не дрейфь, Петро! – подбодрил меня Николай. – Все у нас путем, все получится! «У нас!» – усмехнулся я про себя. И подумал, что Глава согласился меня принять из-за Коли. Из-за особых с ним отношений, не хозяина и слуги. Что-то связывало их в прошлом. Может, Коля спас городничего? На охоте, например, когда они были молодыми и ходили на зверя? Коля перед Главой не робел и уж тем более не заискивал, а на его жену-Стерву вообще смотрел как на больную. Но и Стерва ценила Колю за его любовь к «козам», сдерживала себя в берегах. Коля «коз» и правда любил. Родных детей он, как многие, утратил, наверное, в какой-нибудь черный год, а потребность любить осталась. Ничего я конечно, не знал доподлинно, но ведь я – ведьмак! Это обязывало к самоуважению. Я приосанился, и Николай толкнул дверь Кремля. Мы оказались в коридоре с двумя рядами запертых дверей по бокам и широкой лестницей в конце. Никаких звуков, кроме наших шагов, не слышалось.
– А где все? – не поверил я тишине. Если Бункер, во свидетельству Учителя, превратился в государство-Ватикан, то Кремль казался необитаемым.

– Все – снаружи, – понял меня Николай. – Здесь только мы, шеф с семейством да я с женой. Жена Стерву с Джозефиной сопровождает до Бункера, а меня шеф при себе оставил, для общения с населением! Ну, и чтоб за Греткой приглядывал. Гретка бедовая, – как похватил он свою питомицу. – Представь, жаловалась на днях, что ей плохие роли дают, неинтересные – барышенек разных, принцессок. А ей хочется Медею сыграть. Ты представаляешь?
Грету в ее золотых кудряшках я себе не представлял в роли безумной древней гречанки. Как и в роли леди Макбет. Срабатывал, вероятно, стереотип мышления. Как и у режиссера.

– Ну, с Богом, Петро! – благословил меня Коля и втолкнул в кабинет Главы. Сам он, к счастью, тоже туда зашел. Остановился чуть поодаль, а я оказался лицом к лицу с классовым врагом, пошлым городским каудильо с его ленивой, сытой мордой, брюшком и залысинами. Я был так сердит на весь мир, что не заметил перемены в облике городничего. В своем кабинете он был не таким, как в Городе, на меня смотрел выжидательно, с любопытством, вполне по-доброму. Не как отец народа, а по-отечески. Меня это обескуражило.

– Так это ты и есть наш Ломоносов? – спросил он с улыбкой. – Коля мне про тебя много рассказывал! Он тобой восхищается!
– Ну, это он зря ...– промямлил я.
– Да ты присаживайся. В ногах правды нет, как говорили. – сделал городничий приглашающий жест, и Коля впихнул меня в кресло напротив своего шефа, через стол, на котором ничего не стояло и не лежало. Никаких пергаментов, перьев, чернильниц. Это значило, что Глава ни записывать, ни подписывать ничего не собирался. Сделал Коле одолжение, посмотрел на вундеркинда и до свидания! Но раз решил посмотреть, пусть и послушает! И я выдал ему план народного благоденствия, гражданского согласия и совместного досуга в специально отведенном для этого очаге культуры. Глава сам придумает, как назвать его – трактиром, таверной или симпосиумом, а люди сами построят.
– Да на раз! – поддержал меня Николай. – Негде ж людям отводить душу! Дома разве отдохнешь, при семье? Тут же чем-нибудь загрузят.

С этим, судя по всему, Глава был согласен. Он оживился. Моя идея, похоже, не показалась ему бредовой или антиобщественной. Мы втроем обсудили ее в деталях – как именно будет очаг работать, со скольки до скольки, и кто будет в нем убираться.

Порешили, что дежурные, из числа завсегдатаев, а старшим над всеми самоназначается Николай. Дело оставалось за малым – получить благословение Старцев. Этим предстояло заняться городничему, он был вхож к правительству. Не зарубит же правительство инициативу масс на корню! И Глава и Коля решили, что не зарубит, а я так осмелел (или же обнаглел), что заикнулся о плуге. Он нам нужен, просто необходим как средство от голода, мора, демографической катастрофы! Вот бы Глава показал Старцам рисунок – допотопного пахаря за плугом! (С чего я взял, что Великие Старцы не видели тот рисунок?!). В свой словесный поток я ухнул, как с самой высокой скалки вниз головой и не сразу заметил, что Коля напрягся, а Глава помрачнел. Николай предупреждающе кашлянул, но заткнулся с лишь когда городничий воздел пухлую ручку. После этого он заговорил сам – сурово, но не враждебно:» Когда ты дождивешь до моих лет, ты поймешь, что никто не вправе посягать на основы нашей цивилизации.

Благими намерениями вымощена дорога в ад! – произнес он так, словно был автором этой фразы. – Наши предки вышли из ада не затем, чтобы мы повторили их путь к глобальной катастрофе!». Он встал, дав понять, что аудиенция закончена, и шагнул к дверце позади кресла. На пороге задержался, и в полуоткрытую дверь я заметил в комнатке кровать с пухлой периной. – Ты умный мальчик, и я надеюсь, что у тебя достанет ума не пытаться менять мир!», произнес он на прощанье, вполне благожелательно. Я же не мог смириться с моим фиаско! Неужели я так и не нашел нужных слов?! Или так утомил Главу, что он перестал меня слушать?! А может, он болен? Все-таки он старый. Не как Старцы, но в солидных летах...Здоровый человек днем в постель не ляжет!

– Стерва ему ночью такой концерт закатила!...– понял Коля мой невысказанный вопрос.– Бушевала, как стая фурий! Как узнала, что мы в Бункер с ней не поедем, так разоралась, что аж стены дрожали! Какие, на хрен, встречи с народом, какой общественный долг?! Твоя семья это и есть твое общество! Ладно, пошагали к затворнице. Только – тихо!
– А если застукают? – оробел я внезапно.
– Кто?! – усмехнулся Коля. – Шеф не встанет, он полночи настойки от сердца пил, а больше здесь и нет никого. Люська моя скоро вернется, но она в курсе. Только вы там не резвитесь особо. А то ведь...Мало ли!
Николай довел меня до двери в глубине здания, повернул ключ в замке и подтолкнул в комнату. Квадратную, светлую из-за больших окон, с ковриками на полу и на стенах.
– Принимай гостя,Гретка! – весело сказал Николай. – Вот, как и обещал…

 Он вышел, а Грета побледнела. Получалось, что она мне назначила свидание. Тайное. Не я вошел к милой в терем и бросилося в ноги к ней! Хотя, какая она мне милая! Источник информации!
– Присаживайся, – пригласила меня Грета к столу. – Угощайся. Ты какие пирожки больше любишь, с рыбой, с капустой или сладкие? Люся разные печет очень вкусно!
 И она налила мне компота:» Не стесняйся, Петро, будь, как дома». Выражение, доставшееся от предков, могло бы меня повеселить, не будь я таким зажатым. В ее светелке я б себя никогда не почувствовал, как дома. – Ты книгу прочла? – спросил я, чтобы что-то спросить. – Как она тебе?
– Никак, – ответила Грета. – Еще одна жуткая страница истории. Я не очень люблю историю. Очень уж страшно люди жили до нас, и сами они были жуткие. Даже лучшие из них. Все мечтали кого-нибудь убить, обмануть или отомстить. Тот же граф Монте-Кристо! Нам внушают, что он был само благородство, но я не верю.
– Ты зато веришь, что мы благоденствуем! – исторг я в духе своего будущего призвания.
– Нет пока, – не обиделась за цивилизацию Грета. – Но мы – лучше, потому что мы хотим этого.
– Тебе-то откуда знать, чего мы хотим, как живем, и сколько нас умирает в черные дни! – отыгрался я на Грете за поражение у Главы, но тут же и пошел на попятную. – Может, мы и лучше, но мы столького лишены...Ты себе даже не представляешь, сколького!
– Почему же? Папа рассказывал. Папа добрый, хороший, просто он...не чиновник. Если б не мать, он бы не принял эту должность, и мы жили бы в лесу, папа бы работал садовником…
– В лесу?! Садовником?!
– Ах, да, ты не знаешь, – спохватилась Грета. – В нашем лесу, в другом, в лесопарке, папа бы разводил цветы, выводил новые сорта овощей…
– Этим занималась моя бабуля. – заявил я со всей силой плебейской гордости. – Ее до сих пор помнят и уважают.
– Вот и папу бы уважали, – вздохнула Грета, а мне страсть как захотелось узнать о лесопарке.
Не то ли это место, где есть бассейн, поляны для игры в мяч и прочих увеселений?
– Твой папа может уйти с должности по здоровью, – начал я издалека. – Но ты-то... Как ты в каком-то лесопарке будешь играть в спектаклях?
– Как теперь играю, так бы и играла. Приходила б на репетиции...Да только папу никто не  увилит. Мать не даст.
– Она вхожа в Великим Старцам?
– Она много, куда вхожа. Она просто...ураган в юбках! Ей важно, чтоб все мы имели такие же амбиции, и нам приходится притворяться. Нам с Джозефиной. Папа молчит, а потом глотает лекарства.
Не безоблачной оказалась жизнь у дочек Главы. Тоже ведь люди, а не козы, как прозвал Коля юных актрис.
– А ты видела когда-нибудь Старцев? – спросил я осторожно.
– Конечно, – повела Грета плечиком. – Они сидят у нас на премьерах. Старцы как Старцы, – упередила она мой вопрос. – Не дряхлые. Один папиных лет, другой – Николаевых. Трое постарше, но тоже бодрые.
– И к ним можно просто так подойти, поговорить?…
– Смотря, кому. Папа к ним заходит с докладом в назначенные часы, начальник охраны, шеф-повар. Остальных они сами вызывают…
– На ковер?!
– Обсудить вопросы! Режиссера нашего, старшую горничную…
– А судей? – решился я.
– Старцы и есть судьи, – удивилась Грета моей дремучести. – Зачем еще кто-то, когда есть Великие Старцы!
– А детей у вас там много? – поспешил я сменить тему.
– Хватает, – процедила она через губу.
– Значит, вам весело!!

– Да уж! – поморщилась Грета. – Там все под присмотром. Как бы не упали, не разбили коленку, не подрались… Все такие правильные! Слоняемся по поляне. А когда охранники и бонны на нас не смотрят, все выделываются друг перед дружкой. Даже обзываются! Матом!
– Да ты что?! – не поверил я. – У нас в Городе матом не говорят. Ни в школе, ни взрослые. У нас – не принято.
– У нас тоже, – свысока усмехнулась Грета. – Но это как вроде...Запретный плод!

– А ты можешь убежать на пару часов? – решил я пойти ва-банк. – Я б тебя по Городу поводил! Тебе бы понравилось! Моя мама вкусно готовит. Простые блюда, ты таких никогда не ела, а отец – художник-керамист. Вот и я хочу стать художником! Но не прикладником – живописцем! Грета! А давай друг другу поможем! Я тебе покажу наш Город, а ты меня в Бункер проведешь! В зал, где картины! Я их видел один раз, но мне мало! Мне их надо как следует рассмотреть! Мне ведь, кроме как у великих, учиться не у кого!

 Грета слушала меня, хмурясь. Потом спросила:» А ты точно не сумасшедший?»
– Да что я сказал такого?!
– Много чего! – она вперила в меня пронзительный взгляд. – Ты меня толкаешь на нарушение Закона, Петро! Если я сбегу в ваш Город на пару часов, меня просто накажут дома, но если я тебя проведу в Бункер...Что вообще невозможно...Если бы так случилось, мы бы предстали перед судом. Я! Ты несовершеннолетний, за тебя на ковер вызвали бы родителей! Ты этого для них хочешь?
– Я только лишь хотел увидеть картины! – чуть не закричал я.– Неужели же это преступление? Неужели нельзя достать пропуск, разовый? Кого-нибудь попросить?
– Если ты имеешь в виду моего отца, то нет! – отчеканила Грета.
– А через начальника стражи? К нему можно записаться?
– Нельзя.
– А если во мне погибнет Рембрант? Или Да Винчи? Это будет нормально?!
– У вас есть книги по искусству, в библиотке.

– По ним не поймешь, как художники мазки клали! И цвета на репродукциях не такие, как на оригиналах! И вообще… Если я напишу прошение, ты его сможешь передать Старцам?
– Я похожа на идиотку?
– Слушай, Грета, я же не предлагаю тебе подложить бомбу под резиденцию!
– У тебя и бомба есть?!
– Это я – образно!
– Не те книги ты читаешь, Петро! – заявила она так жестко, что мне стало не по себе. Дурак я был, что доверился дочери Главы! Яблоко от яблони…

Я поднялся из-за стола. Ни одного пирожка я так и не съел – из плебейской гордости, а Грета вдруг спросила задумчиво:» Петро, а ты смог бы написать мой портрет?».
– Нет! – ответил я с вызовом. – Я еще не умею.
– Вот и поучишься, – не вняла она. Вероятно, у нее, как у любой актрисы, амбиции зашкаливали. – Я сюда краски принесу, все, что надо. С Колей договорюсь. И с папой. Папа любит искусство. Будешь к нам приходить в отсутствие матери.
– Тебя же не навсегда заперли. – нашел я, чем крыть.
– Я больной скажусь. Придумаю что-нибудь. Нагрублю мамаше… Может, попробуем? – спросила она так по-женски, с такой улыбкой, что я пробормотал:» Ну, давай!». И тут же сам испугался. Да я кисть в руках не держал ни разу! У меня же ничего не получится, даже в стиле абстракционизма! Ну, а Грета, как пить дать, размечталась получить классицистический портрет, или реалистический! Во я вляпался!

В дверь поскреблись, и вошел Николай. Лукавый. В сопровождении своей Люси. Прежде я жену Коли не видел, она не ходила в Город. Видно, много у нее работы было в Кремле. Шутка ли, содержать в порядке такой домище, да еще и пирожки печь! Колина жена выглядела крепкой, но какой-то скукошенной, выгоревшей внутри. Вероятно, от одиночества. Не с кем было ей потрещать, как городским женщинам. Не со Стервой же! Не с девчонками!
– Ну, все, молодежь, ваше время истекло! – сообщил Коля и подмигнул мне. – Целоваться будете? Так мы с Люськой отвернемся!
Смутила его острота меня, а не Грету. Грета в тон Коле ответила:» В другой раз», а жена его взволновалась:» Почему пирожки не съели? Невкусные?»

– Петро очень стеснительный, – сверкнула Грета глазами, и Колина Люся бросилась увязывать пирожки в тряпицу:» Дома, значит, поест! Родных угостит.». Протест моей гордости она решительно отмела, и мы с Колей вышли. – До скорого! – в спину мне, со значеним произнесла Грета. Уже на улице я вспомнил, что так и не забрал книгу, попросил Николая принести ее на лагуну или еще куда. Вторично аудиенцию Глава мне не назначит, а позориться в Кремле под видом художника я даже не собирался.
Роман «Лихорадка» Николай мне принес домой, через день. – Сильно написано! – оценил он произведение. – Прям, как про нас.

С этим я не мог согласиться, но Николай заявил уверенно:» Кто бы как ни называл свое Общество, оно всегда государство, а люди – всегда люди, во все времена!». Мои родители – они оба случились дома – переглянулись тревожно. И тут Коля их огорошил:» Я за сына вас хочу поблагодарить. Классный парень! Трибун!». Вгляды родителей стали еще тревожней – слово «трибун» их насторожило, но Коля уже развернулся ко мне. – Утвердили наш проект! – сообщил он торжествующе. – Глава вчера в Бункер ездил, поговорил со Старцами. Будет нам кабак, граждане!

– Что нам будет? – переспросила мама растерянно. – Кабак?! А зачем?
– Для радости! – провозгласил Коля. – Для праздника! Для души! А все он, – ткнул Коля в меня пальцем. – Он придумал!
– Наш Петро? – изумился мой непьющий отец. – Ему-то зачем?
– Для людей! – все объяснил Коля.
– Петро, а ты сам-то – не того? – потянул ноздрями воздух отец.
– Не того,– буркнул я сердито, и Коля подтвердил. – Он – ни-ни! Он в общем деле выступил как ...комиссар ...эмиссар... глашатый!
– Все равно не понимаю... – Не удовлетворившись обнюхиваньем, отец полез в шкафчик, где хранилась самогонка, вынул амфору, потряс, и Коля закричал одобрительно: «Вот это правильно, Санек! Наливай! Выпьем за успех и за твоего парня!».
– Мне работать надо, – решительно заявил отец, и мама поддержала его:» Днем, да в будний день...Нет, нет, Коля. – Поглядела на незваного гостя и поставила на стол чарку. – Ты, если хочешь, выпей за все хорошее, а мы не будем. Уж извини, Коля.»
– Что, и Петро не будет? – ухмыльнулся отец коварно, и мама ответила за меня:» Он – тем более. Коля нас разыграл. Да, Коля?»

– Эх, вы! – презрел их фанат Бахуса.– Трудоголики вы унылые! Даже сыном погордиться не можете! – Опорожнил чарку, крякнул, схватил морковину со стола и захрустел ею.
– Ваш сын самого Главу убедил, что народу нужен кабак, а вы...Стерильные вы морально!
С этими словами он вышел. Понял, что здесь ему больше не нальют.
– Что у тебя может быть общего с Николаем? – спросила мама расстроенно. – Он взрослый мужчина, пьяница, каких поискать…
– Да хороший он дядька! – вступился я за старшего друга. – Просто тошно ему в Кремле. С козами.
– С какими такими козами? – осведомился отец. – Он там что, коз разводит? Где?!
– Он так дочек городничего называет...А кабак я придумал. Правда. Я хотел попасть к Главе на прием, чтобы добиться плуга. Вот и попал. Через Колю. Но Глава на плуг не повелся, только на трактир.
Мама ахнула, а отец стиснул брови над переносьем.

– Эмиссар, значит...Глашатай...– проговорил он с нехорошей усмешкой. Скорее даже, с гримасой. Такой мрачной, что мне стало страшно. Почему никто не учится на чужих ошибках? Наш Учитель болтал, о чем ни попадя, и доболтался! А теперь и за нами придут из Бункера. Прямо сегодня. А может, ночью. Чтобы никто не понял, куда мы делись! Меня тоже ликвидируют, хоть и нельзя. Но ведь я не стану молчать! Даже если посадить меня на цепь в приемной семье, я перегрызу цепь, сломаю стену, и всем-всем-всем расскажу всю правду! Что у нас убивают даже не за провинность, а у элиты есть лесопарк! И Шеф-повар у них есть! И модистки! Да вот только родителей я не спасу! И себя не спасу! Вообще никого...Если только...Надо срочно стать художником! Так изобразить Грету, чтоб ей понравилось! Ей понравится, и другие мне закажут портреты. Может, Стерва закажет, а она накоротке со Старцами. Меня Старцы сами призовут в Бункер, сделают придворным живописцем, если я справлюсь со сверхзадачей! Лиха беда начало, Петро!

– Я тебя не виню, Петро. – сказал отец, когда я вошел к нему в мастерскую.– Никто сразу не становится взрослым. Да и гены твоего деда тебе достались.
И тогда я ему рассказал про Грету. Про портрет, котрый она желает получить. Нас не тронут, пока я пишу Грету.
– Нас и так не тронут, – пообещал отец. Он хотел меня успокоить. – Наш Глава, как я понял, говорил со Старцами только про питейное заведение. Он про плуг забыл, вот и ты забудь. А портрет... Представляю, что ты намалюешь!

Лично я себе этого даже не представлял, но отец дал мне краски, и я пошел учиться на придворного живописца. Начал с пейзажа, а в центре его оставил место для человека. Для Анфиски. Она как раз сидела у себя во дворе с романом. Не откажется же Анфиска немного мне попозировать? Зелень соседского сада на фоне неба, а в саду – русоволосая девушка с косой! Замысел хорош. Но если Анфиске не понравится, как я ее изобразил, впору будет добровольно отправляться в изгнание!

– Ты чего на меня таращишься? – почувствовала Анфиска мой взгляд.
– Я не таращусь, я работаю. Можешь сесть немного иначе, ко мне лицом?
– Так ты меня, что ли, рисуешь? – не то изумилась она, не то рассердилась. – Я тебе не разрешала меня писать!
– А тебе от этого плохо? Я тебе мешаю читать?
Все равно…– не нашла она, что ответить, но села, как я просил. Еще и волосы поправила, и платье одернула.

Я уже не думал, что у меня получается, картина или мазня. Я старался. Подбирал краски, прокладывал линии. Не заметил, как мама подошла сзади. –Надо же...– проговорила она. Я дернулся, и заляпал розовое Анфискино платье голубым. Спохватился, затер, получилась тень. Она придала фигуре объем.

– Теть Лида, ну что там? – привстала Анфиска. Ей страть как хотелось на себя посмотреть.
– Сиди, сиди, – ответила мама. – Он еще не закончил.
– А еще долго?
– Не очень, – обнадежил я, потому что работал быстро. Боялся, что изменится освещение, и придется делать все по-другому, начинать с самого начала, а на это меня бы не хватило.

Часа через два, когда Анфиска вконец уже извелась, я объявил, что продолжу завтра, в это же время. Я сделал все, кроме Анфискиного лица, его я только наметил. Она подскочила, чуть не упала – она отсидела ногу, и похромала в наш двор. А я отошел шага на два от своего изделия и стал внимательно его изучать. Первый блин получился не совсем комом. Ни на Рембранта ни на Боровиковского я не тянул, но на Пиросмани и таможенника Руссо – вполне. Все на моей картине было ярко, а значит, живо. Радовало глаз. Мой. Но не Анфискин.

– Это ты меня такой видишь? – справилась она едва не зловеще. – Такой кривулиной? Без носа, без глаз?…
– Их я завтра буду писать, сказал же! – занервничал я. – Картины за один сеанс не делают! Даже мастера. А у меня эта – первая! Что не ясно? Какие ко мне претензии?
– Почему деревья не на месте? То должно быть дальше.
– А мне надо, чтобы оно было тут! Мне так надо для композиции! – куда уверенней заговорил я. – У меня пейзаж, настроение, а не конкретное дерево! Надо будет, я его вообще уберу!

– Лучше уж меня убери! – предложила Анфиска. – Вот уж не думала, что ты меня так воспринимаешь!
– Нормально воспринимаю! Просто я еще руку не набил. Как набью, напишу твой портрет.
– Правда? –усомнилась она, но взглянула заинтригованно.
– А кого мне еще писать?
– Грету! – как выплюнула Анфиска.
– А еще Главу. Семейный портрет в интерьере. Как у Веласкеса! Будем считать, что это у меня в перспективе!

 Я взял картину и пошел к маме. Анфиска потащилась в свой двор. Расстроенная и разочарованная. Задумчивая. Зато мама выглядела радостно удивленной. – А знаешь, у тебя получается! – от души похвалила она меня. – И чувство цвета у тебя есть...Ты отцу не показывал? Пойди покажи.

– Потом, – отмахнулся я.– Успеется. – И сел штудировать шпионский роман. Ну, никак он у меня не шел! От романа меня отвлек голос мамы: «Смотри, Саша! А ведь есть у Петро способности! Вот что значит, твой сын! В тебя!».

Утром мне сообщили, что я весь в деда. И в того, и в другого, значит. И художник, и ведьмах, и философ. А вот революционер ли? Не бывают ими художники и философы. Я, вдобавок, оказался еще и внушаемым. Совсем стыдно! До беседы с Главой я его тихо ненавидел и презирал, а после проникся им. Посмотрел на него глазами Греты. Не равнодушный ко всему гад, а несчастный, нездоровый человек, мучимый фурией-женой, отлученный от дела жизни – разведения роз… А какой он на самом деле? А какой я на самом деле?

Поутру, закончив с поливом, я отправился к лагуне – освежиться перед сложным трудовым днем. Несмотря на ранний час, в воде было многолюдно. Девчонки, взявшись за руки кругом, играли в «Баба сеяла горох». Ребята в стороне ныряли со скалки. При моем появлении все затихли. На меня смотрели так странно, что я насторожился. Поискал глазами Витьку, полез к нему, но он меня упредил. « Здорово, Бахус! – заорал он, бросаясь навстречу. – Если ты Николая ищешь, то он, где все! Корчму строит! Всех отцов перебаламутил, и все строят! Как ты и мечтал!.
– Это не я мечтал, – почувствовал я недоброе к себе отношение. Нашим женщинам и детям не нравились ни будущая корчма, ни энтузиазм отцов семейств, забросивших прочие дела за ради возведения кабака. – Николай мечтал, а я ему немножко помог. Поговорил за него с Главой…
Лучше б я не поминал Главу всуе! Выходило, я сограждан променял на Главу, стал кем-то вроде его доверенного лица. Карьерист и подхалим! Лизоблюд! Как доказать, что это неправда?!

– Да ты у Коли спроси! Он скажет! – заорал я в отчаянной попытке вновь стать своим среди своих. – Да и что такого случилось?! Ну, строят! Построят! Им тоже надо! Не со скалок же им прыгать! Отпрыгались!

Мне одно оставалось – уповать на мужскую взрослую солидарность. Так и не окунувшись, я отправился на поиски стройки. Стук топоров и веселые голоса служили ориентиром. Совместный труд на себя отцам и правда пошел на пользу. Они перекрикивались, подначивали друг друга, смеялись. На женщин, столпившихся поодаль, мужчины старательно не обращали внимания. Если какая-нибудь самая бойкая пытался утащить мужа домой, тот отмахивался с рыком:» Я закон исполняю! Распоряжение Главы Самооуправления!», а прочие бурно его поддерживали. Наворотили мы с Колей дел. А может, и правильно. Я таких воодушевленных лиц не видел ни на одном официальном мероприятии.

Коля меня заметил, и по знаку его строители меня поприветствовали, воздев топоры. Надо ли говорить, что в этот миг я сделался врагом женщин? Как теперь моей маме с ними общаться?
– Давай к нам, Петро! Не тушуйся! – заорал Коля. – Перекур, мужики!

Он так и сказал, по-старому, «мужики». У нас это слово употребляли редко, а слово «баба» – никогда вообще, оно означало пренебрежение к женщине. Мы знали, что мужиками и бабами раньше называли представителей низших слоев населения. Высшие себя именовали господами. Но мы жили в обществе равных, а на господ наши не тянули – изможденные, в домотканых одеждах, заросшие.( Многие верили, что не только у Самсона сила заключена в волосах! Мой Учитель с его кудрями по плечи даже внешне выглядел выродком!)

Отцы собрались перед недостроем и, косясь на женщин опасливо, развязали котомки. Каждый выложил, чем богат, в ощую кучу. От женщин упасало их чувство локтя. Плюс чувство собственного достоинства, и тех, и других. Наши дамы не стали бы за патлы выволакивать мужчин из их круга, визжать и ругаться. В Обществе такое поведение порицалось, мы ведь были культурным гуманитарным обществом! Почти каждый из отцов огребет свое дома, и по полной, но не прелюдно! Мой отец в строительстве не участвовал, но его сын оказался в центре внимания, и за меня отцу прощалось пренебрежение коллективом.
– Тебе привет. Сам знаешь, от кого, – шепнул Николай, и обратился к мужчинам.– Вот бы Петро наших женщин вразумил, а?! Он у нас оратор отменный! Цицерон!

С Цицероном я себя не равнял, а от женщин предпочел держаться подальше. Своих кормильцев они поймут и простят, а козлами отпущения назначат нас с Колей. Ему-то что, он-то взрослый, и работа у него есть, а мне как идти в школу осенью? Впрочем, до осени страсти могут и поостыть. Много разного случится до осени.
Ольгу я увидел в начале улицы. Ольга рассматривала толпу на строительстве.
– Заклевали? – спросила она, когда я с ней поравнялся, и утешила.– Ничего!

Ей-то, конечно, ничего, ей терять нечего! Общество ее уже осудило. Из-за исчезновения Учителя, из-за слухов. Спроси любого, за что граждане ополчились на Ольгу, ни один бы толком не объяснил. « Один за всех, и все на одного» – как шутил Учитель.

– Сенечка был бы сейчас в первых рядах, – проговорила Ольга задумчиво, даже мечтательно. И улыбнулась неожиданно. Не мне – духу мужа. Точней, его образу. – Не оттого, что был любителем застолий. Он бы радовался, что в нашем болоте наконец-то стало что-то происходить. Ты ко мне зайдешь за книгой?
– Сейчас? –уточнил я смущенно. Ольга меня звала, она хотела видеть меня, но я должен был дописать картину! – А завтра – можно? Приблизительно в это время?
– Приблизительно в это – можно. – И она опять улыбнулась. На этот раз мне. Моя будущая жена. Грета Гретой, а от намарения жениться на Ольге я не отрекся. Это было бы изменой Учителю. Про картину я Ольге ничего не сказал. Еще неизвестно, сумею ли я ее закончить. И про Грету я боялся сболтнуть, когда буду говорить про картины. Ольга сразу же, по мне, догадается, что не только с Главой имел я встречу в Кремле.
– У тебя же есть оружие, – обронила Ольга небрежно. – Захвати. На охоту сходим. У меня шаром покати в доме, да и у вас не изобилие. Вот и сходим. На удачу.

 Но я понял, что мы пойдем с ней не на охоту и от волнения едва не выдал себя. Проглотил ком в горле, просипел «До завтра», и быстро-быстро пошел от Ольги, почти побежал. Мне не придется ее выслеживать. Она все за нас решила сама.

 Мама знала, что происходит в Городе, но ни словом не упрекнула меня. Я ведь сам накануне обо всем рассказал родителям. Почти обо всем. Собрался сходить к отцу, но меня перехватила Анфиска. Она меня поджидала по свою сторону изгороди.

– Работать будем? – спросила она. – Или ты не в том настроении? – И сообщила доверительно, с восхищением, которого я от нее не ожидал:» Твоя мама так тебя защищала! К ней соседки пришли, кричали, что без тебя Николай бы не выбил разрешение на разврат, а твоя мама…
– Какой разврат?! – рявкнул я. Меня прорвало. Я сознавал, что зря ору на Анфиску, что Анфиска на моей стороне, но нервы у меня сдали. – Не бордель строит Коля, не дом свиданий! Клуб! Что ли, наши тетки умней правителсьтва?!
– Бабий бунт! – повела плечами Анфиска. Она поняла, как у меня плохо с нервами и не оскорбилась. Поняла, что орал я не на нее, а потому спросила еще раз:» Так мы будем работать?». Анфиска всерьез считала, что и она работает. Натурщицей! Я кивнул и пошел в дом за картиной. К отцу лучше было не соваться. Пока. Вдруг бы он испортил мне настроение!

– Я так сидела вчера? – уточнила Анфиска, едва я установил доску на самодельный мольберт. И я ответил, что да, и стал писать ее – теперь уже с чувством благодарности и вины. Не как деталь пейзажа, а как главную в нем фигуру. Она ведь хорошенькая. А что втюрилась в меня, так это пройдет. Она втюрилась в меня, потому что я все время был рядом, у нее на глазах. Меня она знала, а других просто видела и не доверяла им. Да и о чем бы могла говорить Анфиска с тем же Витькой и прочими? Девчонки недолюбливали ее за то, что она была первой в классе, никуда не звали с собой, и общалась Анфиска, в основном, с героями книг. Тяжело ей приходилось, вот она и выработала свои способы защиты от нас, неопервобытных охотников и рыболовов...В число которых я себя не включал. Я был неоаристократ в сравнении с ними! Еще и мазила!

– Николай! – оповестила Анифиска. – К тебе, наверное.
Я обернулся, увидал поддатого Колю, и меня прошиб озноб: пьяный Коля мог упомянуть Грету! Но его не зря держали в Кремле: ни в каком состоянии он бы не сказал лишнего! А вот жена его не ходила в Город не из-за огромной занятости, наверное – ее, наверное, за Кремль не пускали. К женщинам! Женщины любят поболтать, и Колина Люся обязательно бы выдала какую-нибудь тайну элиты! Наши тетки ее бы разговорили, они умеют!

– Молодец! – хлопнул меня Коля по-братски по плечу. – Так держать! Не брать в голову дурного! Шеф доволен: верхи поддержали инициативу низов, Старцы это отметили! А уж как мужчины довольны! А когда они сделают довольными жен, тут и наступит мир во всем Супермире!-
– Я тебе нужен за чем-то? – осторожно справился я. Вряд ли Коля явился, чтоб поддержать меня морально!
– Слух прошел, что ты шедевр создаешь! – хмыкнул он. – Пришел посмотреть! Красиво! Гений ты, Петро! Моцарт! В смысле, этот…
– Ломоносов, – подсказал я с облегчением. – А по совместительству – Цицерон!
– Ладно, ладно, не издевайся над старшими, – потрепал он меня отечески по плечу. – Твои дома? Так я загляну? Твоя мать меня чем-нибудь угостит?
– Не знаю, это не ко мне. – ответил я честно. Может быть, в отсутствии отца мама и нальет Коле чарку, но амфору на стол точно не выставит.
– Можно мне посмотреть? – спросила, как взмолилась Анфиска. Колина реакция на картину ее заинтриговала.
– Можно, – разрешил я. – В принципе, тебя я уже закончил.

 Она подошла, осторожно обходя грядки, встала рядом и некоторое время молчала. Все это время я себя чувствовал то великим, то ничтожным. Наконец, Анфиска заговорила.
– Ты и правда меня так видишь, такой?...– спросила она чуть слышно.
 Я понял, что на сей раз она себе нравится, а поэтому справился с видом метра:»Тебя что-то не устраивает?».

– Спасибо, Петро. – прошелестела Анфиска. Вот она, великая сила искусства! Немного усилий кистью, и заносчивая гордячка превращается в ангелочка! Раз Анфиске понравилось, как я ее изобразил, то и Грете понравится! Грета все же не такая ехидная!
– А ты можешь мне...потом… сделать копию с картины? – нерешительно спросила Анфиска, и я ей ответил широким жестом:» Я потом тебе ее подарю!».
– Правда?! – обрадовалась она. – И тебе не жалко будет?…

Я соврал, что нет, потому что слово – не воробей, а уж дал его, так держи! И, в конце-то концов, все, что мы делаем, мы делаем для других! Знаменитые художники прошлого или писали на заказ или продавали свои работы, но я до их высот еще не дорос. Меня и порадовало и поддержало восхищение Анфиски. Покажу работу Коле, родителям и подарю. Прямо сегодня. Может, сперва Грете показать, а потом дарить?… У Николая спрошу.

Я любовался делом рук своих, пока не появился Витька. Он пришел извиняться за то, что обозвал меня Бахосом. Он не сам придумал это, – повторил за ребятами. А ребята, в свою очередь, повторили за матерями. За сестрами. – А свою голову не надо иметь? – презрительтно спросила Анфиска. И покинула нас с видом королевы. Этот вид она себе придала для Витьки. – Нашел с кем водиться! – укорил меня друг и только тут увидел картину. – Это что еще за мазня?! Анфискина?! Сейчас я ей покажу, как надо!». Он схватил кисть, и я больно саданул его по руке. – Это – мое! – рявнул я с таким бешенством, что Витька от меня отскочил. – Ну, я не знал, – забормотал он, сбитый с толку – Не думал… Это из-за парней так тебя перемкнуло, что ты… парни уже поняли, что это не ты. Что это все Коля…
– Кто меня звал? – Коля появился в дверях, как античный бог из машины. – Кто мне хотел что-то сказать?
– Это не я. – выдохнул Витька. – Я – ничего.

И ретировался, перепрыгивая через кусты.
Я знал, что Витька безразличен к искусству, он даже не притворялся, что ему интересны архитектура, скульптура, живопись, и все же его отзыв меня заел. Больно ранил. Заставил усомниться в себе. Может, и впрямь моя картина – дерьмо, а Анфиска мне льстит, чтобы расположить к себе? – Что скажешь?– спросил я, не глядя на Николая.

– Так я уже сказал! – удивился он. – Супер! Я не критик, я анализы сдавать не умею, но по мне так – высший класс!
– Моцарт! – подсказал я, все еще страдая.
– Модильяни! – вспомнил он правильную фамилию. – Их до нас много было, легко запуться, но у нас ты один такой, Петро! Уникальный! Хочешь, я это возьму, как просохнет, шефу покажу, козам?

Я и хотел, и боялся, и уже пообещал свою картину Анфисе. А вдруг ее мне не вернут из Кремля? Поэтому я сказал, что подумаю, и мы устроились на крыльце дома. Николай с амфорой спиртного. Все-таки выпросил у мамы в обмен на комплименты в мой адрес! Я воспользовался его расслабленным состоянием – выяснить, не вызвала ли последствий моя просьба разрешить плуг?
– Шеф же не идиот, – успокоил меня Коля. – Он и вырос в Бункере, и женился.
– Там кого-то поприличнее не нашлось, чем его стерва? – вспомнил я больного рыхлого человека.
– Нашлось бы, – посочувствовал шефу Коля. – Но мегера, Старцева дочка, положила глаз на Стаса, и куда бы он делся? Его б сырого сожрали, а так – при должности не пыльной, при излишках приличных. За все надо платить! – подытожил он свою речь.
– А Старцы, они и сейчас похищают собинянок?..
– Пыльцой они размножаются! Как цветы! По законам целибата!– захохотал Николай. И тут же все объяснил целомудренному придурку.– Хватает им контингента. Внутри. Да и не все они старцы.
– А ты тоже там рос и женился?
– Рос. Мы со Стасом с детства приятели. Я его однажды вытащил из воды, когда он с вышки плохо прыгнул, расшибся. Чуть не утоп. Стас меня и в Кремль перетащил за собой, не может он без меня. А женился я в Городе, в самоходе. Люську потому в Бункер и не пускают. Но уж больно Люська мне приглянулась! Простая, хозяйственная, характер уживчивый.
– А дети?..– решился я. – Они у вас были?
– Почему – были? – вскинул он на меня мутные глаза. – Есть. Козы – наши с Люськой дочери, Гретка и Джозефинка. Это у шефа со Стервой детей не получилось, вот они и удочерили наших.
– И вы – согласились?…
– А куда б мы делись, подумай! И потом, мы со Стасом сразу договорились, что он нас не разлучит с дочками. Пусть не нашими считаются, но растут при нас, рядом.

– Мать приемная их не любит.
– А и хрен с ней! Родная-то любит. Ну, не зовут они Люську мамой, так ведь чувства важнее слова! А при Стерве, при шефе у девчонок будущее налажено!
– Замуж выдадут за какого-нибудь урода? – с неожиданной яростью выдал я. – За какого-нибудь хлыща, у которого отец – Старец?!
– За тебя не выдадут, – предрек он со смешком. – Хотя...Никто будущего не знает! И доктрину равенства никто, между прочим, не отменял. А доктрина, Петр, нуждается в подтверждениях. В живых примерах! Сечешь?
– С меня, Коль, хватает живых примеров. Вы с Люськой. Глава со своей Стервой…
– Есть и другие. Твои родители. Твой Учитель с бывшей с женой. Вот они были – пара! Кра-си-вы-е! И твои, Петро, поверь мне, красивые! И мы с Люськой тож ничего. Мне тогда шеф сказал:» Вы себе детей еще нарожаете!». А у нас – не получилось. Повредилась Люська при родах. Но две-то дочки – живые! Если чуть засопливят, Стерва их тут же в Бункер, к врачам. Какая ни есть, а тревожится!
– За себя! – резко заявил я. – Чтоб не лишили родительских прав!
– Кто ж ее лишит! – хмыкнул Коля. – Это в Городе лишают, а там... бомонд! Но и там основное – дети. Без них планка падает, рейнтинга никакого. Будь ты хоть Старец, хоть глава охраны, хоть кто, без детей – ущербный ты человек, пустышка!


Мы разом обернулись – на тяжкий вздох. Моя мама стояла в дверях за нашими спинами. Она слышала нас, и теперь молча сострадала обитателям Ватикана. А всего сильнее – Коле с женой. И Стасу. Так, оказывается, звали Главу. Предполагаю даже, что завтра она добудет у кого-нибудь самогона. Для Коли.
– Не жалей нас, Лидия. – понял ее Николай. Сам он не жалел о допущенной откровенности. Не потому что был под градусом – потому что не мог больше носить свои мученья в себе.
– Почему вы их так назвали? – спросила мама, меняя исподволь тему. – Не по-нашему…
– Это не мы, – отрапортовал Николай. – Это Стерва так захотела.
– А у нее имя есть? – справилась мама. Кажется, она и Стерву жалела.
– Магда, – сразу ответил Коля. – Только так она себя сама назвала. Ей ее имя настоящее жутко не нравилось! Матрена! Ей отец по старинной книге имя выбрал. Была у него книга – Святцы, там прописано, какие в какой день святые родились. Вот и ребенка, который в тот день рождался, называли в честь святого. Он ему делался покровителем. Ангелом.
– Великие Старцы верят в святых? – усомнилась мама.
– В чужую голову не залезешь. Может, блажь такая была у Стервиного отца, а может, и верил. Если очень хотел, то верил! Видел же, что кругом творится, а полагаться на кого? На соратников? Знала б ты, Лид, какие они соратники! А святые, Лид, были когда-то обычными людьми, вроде граждан, пока не обрели суперсилу.
– Как они ее обрели? – заинтересовался я. Суперсила и мне бы не помешала.
– Говорят, через смерть. Мученическую. За бога. Мы вождей биографии изучали, и наших, и прежних, а про святых знаем только, что ими были Первые Старцы. Но до них тоже были…
– Святой Себастьян! – подсказал я.
– Есть они на картинах, – подтвердил Николай. – Картины от них остались. И Святцы. Но нам от того ни жарко, ни холодно. – Он встряхнул амфору, убедился, что она пуста, и встал на ноги. – Пойду Люську успокою, что не побили меня тетки дубьем. Перед шефом отчитаюсь. Посидим со Стасиком, как в лучшие годы...– Он побрел нетвердой поступью со двора, а мама вновь тяжело вздохнула.
– Что ты отцу скажешь? – указал я на амфору.
– То и скажу. Угостила Колю. Душа у человека рыдала.

 И мы вошли в дом. Ждать отца к ужину. Почему-то я был уверен, что мама передаст отцу не все Колины откровения. Чтоб там ни говорили, не каждая женщина – болтушка. Но что-то мама отцу расскажет. Мне хотелось узнать, что именно. Отец, зравомыслящий человек, мог бы разрешить мои сомнения. А они у меня возникли нешуточные. Кто б мог поверить, что простецкий тип Коля рос в Бункере? Что он – приятель градоначальника? Между ними ничего общего. У них и манеры и лексикон – разные. Возможно, и впрямь хозяин слуге чем-то обязан, поэтому и приблизил к своей особе. А возможно, наш Глава – либерал. Но если Коля притворяется общительным пьяницей, чтобы втереться в доверие к гражданам? И пивнушка ему потребовалась для дальних сексотских целей. Соберутся мужчины, развяжутся у них языки, а Коля тут как тут! В черные дни, как и в преддверии их, за гражданами глаз да глаз нужен, чуткое ухо! Да в любые дни за людьми надо следить!

А ну как появится средь них новый Учитель! Мы с мамой, кажется, лишнего не болтали. Слушали Колю, удивлялись, задавали вопросы, но вдруг он вопросы наши истолковал по-своему? Я так сам себя напугал, что ждал отца с нетерпением. Отец вернулся из мастерской хмурым и замкнутым. Соседки сильно испортили ему настроение. Поэтому он не стал ни о чем шушукаться с мамой. Она начала было:» Я споила Коле наш самогон, ему плохо было. Но, знаешь, он Петро хочет в люди вывести...» Отец перебил:» Я сам его выведу, куда надо», и мама замолчала.

Утро, как всегда это бывает, оказалось вечера мудренее. Жизнь перестала мне казаться опасной, а Коля – страшным человеком. Ничего дурного не приключилось! Наоборот! Я написал картину, которую оценили и мама, и Николай, и Анфиска. Сегодня же ее ей презентую! И сяду писать новую, лучше первой! Я перекусил наскоро и в бодром расположении духа вышел во двор. Собирался изобразить нашу козу, но мама ее уже увела на луг. Граждане выпасали скотинку на выгоне перед лесом, под приглядом кого-то из стариков. Чаще прочих пастухом становился лучший бывший охотник. Зорька наша была козой старенькой, молока давала мало, но мы любили ее, как родную. И в черные дни первым делом заботились о животных. Зорька трижды приносила козлят, но их забирали у нас в излишки. Мама плакала потом, а я ревел. Точно также я ревел, когда нашего пса Тишку задрали волки. Он удрал со двора на поиски мяса, и сам стал мясом. Вслед за ним пропала и кошка Ласка. Тоже в черный год. Родители заподозрили, что ее украли и сожрали соседи. Те, что через дорогу. У них дети помирали один за другим. Мои старшие так переживали из-за питомцев, что отказались заводить новых собак и кошек. Я просил, но они рассуждали , как Антуан де Сент Экзюпери. Воспоминания о Тишке и Ласке омрачили мне утро. И зачем я полез так далеко в прошлое! Ничего уже не воротишь. Никого. У меня сегодня знаменательный день. Напишу небольшой этюд и отправлюсь к Ольге. Партизанскими тропами, как выражались предки. А потом мы этими тропами дойдем до Учителя… Я сел изображать огород и – по памяти – маму на огороде. Появился отец. По-прежнему хмурый. Спросил, собираюсь ли я заняться полезным делом, у него в мастерской. Я ответил, что да, но не сегодня, и он не стал посягать на мои права ребенка. На ходу бросил:» Смотри! Как бы поздно не оказалось!». Я не понял, к чему он это сказал, но рисовать огород мне расхотелось. Я решил его полить, оправдаться этим в глазах родителей. Тут вернулась мама и поддержала во мне творческое начало. – Мы твои картины повесим на стену, – сказала мама. – А еще хорошо бы устроить выставку перед началом учебного года. У тебя к тому времени картин станет больше, будет, что показать…

Я подумал, что меня осмеют, а потом затравят. И ватага, и девчонки будут в меня пальцами тыкать, как в ненормального. Это не славно и не почетно – заделаться первым художником Супермира! Надо будет спросить у Греты, есть ли в Бункере художники. Надо ли мне видеться с Гретой? Непонятно, зачем Коля нас познакомил! Сам сказал, что перспектив у нас – никаких!.. Огород я все-таки писать начал – ради мамы и без всякого вдохновения. А еще из упрямства, непонятного даже мне. Появилась Анфиска, поприветствовала меня, как брата и перебралась в наш двор. – Ой, а можно я посмотрю, как ты работаешь? – спросила с надеждой, но я ответил, что нет, нельзя стоять у художника над душой, это мешает. Прервался, вынес ей вчерашний шедевр ( или все-таки мазню?) и буркнул:» Как обещал. Дарю. Только что скажут твои родители?»
– Они будут в восторге! – убежденно заявила Анефиска.

Я слышал, как она закричала в своем дворе:» Мама! Папа! Дедуля! Посмотрите, что мне Петро подарил!». Ее домочадцы, выскочив посмотреть, разразились бурными междометиями, а я подумал, что не все плохо в Супермире. Может, я для того и выжил, чтобы прославить нашу цивилизацию?! Кисти я отложил, когда солнце перевалило за полдень. Взял лук и колчан и сказал маме, что пойду на охоту. А то отец злится на меня из-за живописи! – Он не злится, он хочет, чтобы ты овладел его ремеслом. – объяснила настроение отца мама. – Им не овладеть в один день, а через три года ты создашь свою семью, надо будет ее кормить. Посмотри правде в глаза, Петро: ты, как и твой отец, не охотник. Ты картинами в нашем Обществе детей не прокормишь. Этим и за века до тебя мало кто зарабатывал. Но ведь можно совмешать приятное с полезным, Петро!

Я пообещал совместить, шагнул к двери, и мама заволновалась:» А ты с кем идешь в лес? С ребятами? Ты уже помирился с ними?»
– Уже. – соврал я.– Мы и не ссорились.

В этот миг к нам ворвался Витька.. Увидел меня с оружием и просиял» В лес идем? Подожди меня, я мигом! За луком сбегаю...» Он умчался, а я завернул за дом и припустил задами улицы к Ольге, партизанскими тропами! Мне плевать было, что скажет Витька, и что я скажу ему потом.
С Ольгой к лесу мы направились молча. Мы с ней, кажется, даже не поздоровались. Я шагал за Ольгой след в след по территории Запределья и удивлялся ее спокойствию. Мы углублялись в чащу, в опасность, но Ольга знала, куда ведет. А меня посетила малодушная мысль: Ольге все равно, останется она жива или нет, а у меня полно планов! Я еще и взрослым стать не успел! Малодушную мысль я от себя отогнал: Ольга не взяла бы меня с собой, не будь она уверена в моей безопасности. Там, где мы продирались сквозь заросли, я заметил тропинки. Они были едва видны, но они были. Ольга их протоптала. А может, не только Ольга?..Тишину нарушить я не решился, пока мы не выбрались на небольшую поляну. Посреди нее стояло одинокое дерево. А чуть в стороне земля была свободна от листьев. – Это здесь, – произнесла Ольга, убрала с земли увядшие цветы и положила свежие, из своей торбы. Вынула из торбы два яблока, чарку, кусок хлеба и маленькую амфору. – Так делали наши предки, – пояснила она. Наполнила чарку, прикрыла хлебом и устроилась рядом. Я знал, что предки так делали, сам недавно посетил кладбище. Просто не думал, что Ольга верит в обряд. – Здравствуй, Сенечка, – проговорила Ольга тихо и погладила землю. Так, словно ласкала того, кто в ней. – Я сегодня не одна, я с Петро. Он хотел тебя навестить.

Я хотел произнести речь, но все слова вдруг забылись. От тишины. Вокруг и в глубине Ольги. Моя речь мне показалась кощунственной. Поэтому я просто сел напротив Ольги и тоже положил на землю ладонь. – Учитель, – заговорил я про себя. – Ты мне очень нужен! Я хочу, чтоб ты был. Пусть не в Супермире, а где-то. Чтобы ты оттуда видел меня и слышал. Чтобы подавал знаки. А я...Я тебя напишу, как помню. Как представляю. Напишу твою казнь. Великую картину. Такую, как Святой Себастьян и как расстрел повстанцев Франсиско Гойи, но все же совсем другую. Свою. Я должен написать очень сильную картину. Для будущего. Может быть, ради этого я и взялся за кисти? Ты меня надоумил? Ну, ответь мне! Пожалуйста! Я услышу!». Мне ответила Ольга:» Это было здесь. У этого дерева. Его к нему привязали». Я встал, подошел к дереву и прижался к нему. Ольга мне не мешала. Сидела на траве, глядя в землю. В этот миг я подумал, что не женюсь на ней. Никогда. Она другому принадлежит. Учителю. Будет с ним и через три года, и через тридцать. А меня похоронит здесь же, когда я закончу свою картину. Поставит нам обоим по чарке с кусками хлеба, положит цветы… Я уткнулся лицом в ствол дерева, чтоб скрыть слезы. Я оплакивал Учителя, себя, Общество… Дурную цивилизацию, которая уничтожит мою картину, если я не успею передать ее Ольге. Но ведь и Ольгу могут уничтожить. За соучастие. За хранение. Нас, наверное, даже судить не будут, чтобы не баламутить народ. Тихо отведут на эту поляну, к этому дереву. Дадут ли родителям со мной попрощаться? А моей жене Грете?...Да почему Грете?! Анфисе!
– Пойдем? – окликнула меня Ольга. – Нам еще дичи надо набить.

Я не хотел никого бить. Просто не мог. Поэтому остался с Учителем, когда Ольга двинулась в чащу. Ее не было так долго, что я заволновался: вдруг с ней что-то случилось? Но она вернулась с двумя глухарями и одного сунула мне:» Теперь идем, Петро. Нам пора». И повела меня в освоенный мир. Я старался запоминать дорогу. Мы ведь так и не поставили Учителю крест! Про крест я сказал Ольге на выходе из леса, про крест и про холмик. Она покачала головой:» Здесь бывают охранники. Нельзя, чтоб они знали, что сюда кто-то ходит».
– Они цветы видели.
– Цветы – пусть, охранники знают, что я бываю у Сени. А вот крест – это уже маяк! Мало ли кто сюда забредет! Забредают, когда становится голодно.
– А выродки? – спросил я. – Ты хоть одного видела?
– Здесь не выжить в одиночку, безоружным и голым.
– Что, совсем не выжить, даже сильным, даже лучшим охотникам?
– Никому.
– Почему на нас тогда никто не напал? На тебя?
– Я лес чувствую, слышу. И стреляю я хорошо. Да и звери, Петро, просто так не нападают, это не люди. Только с голодухи и когда защищают свое потомство. Зверь скорей уйдет с твоей тропы, чем набросится. Если сыт. Если знает, что и ты его не тронешь.
– Разве выродки кого-нибудь трогали?
– Наверняка. Им есть хотелось, вот и мастерили какие-нибудь ловушки. Если сил хватало и успевали. Нет здесь живых людей, Петр, поэтому здесь не страшно.

 Живых мы услышали издали – наших парней, которых Витька потащил в лес. Сказал им, небось, что я его не дождался, потому что на всех обиделся. Вот они и помчались меня искать.
– Давай здесь расстанемся, – предложил я Ольге. – Не надо, чтоб они нас увидели. Я потом к тебе зайду за Шекспиром, вечером.
– До вечера, – кивнула она.

Парни еще не разбрелись по массиву. Обсуждали, куда им двинуть.
– Не мог Петро далеко уйти! – горячился Витька. – Он же не идиот!
– Зря мы с ним вчера так!, – покаялся кто-то. – А все матери, девки! Накрутили!

Вероятно, сыны встали на позицию отцов еще вечером. Отцы им объяснили, для чего нужны кабаки, и сыновья их поняли. Как мужчины мужчин.
Я свистом предупредил о своем приближении. Чтоб, не дай бог, никто по мне не пальнул.

И все возликовали: живой! Еще и с добычей! Меня окружили радостные лица. За охотничий трофей мне простили даже мазню, о которой успел порассказать Витька. Мало ли что сделает человек, если его выпнуть из коллектива! В коллектив меня вернули. Теперь предстояло изобразить возвращение блудного сына. В надежде, что глухарь умилостивит отца. Отец, как и большинство граждан, считал живопись занятием бесполезным, пустой тратой времени и энергии. Счастье, что мама придерживалась другой точки зрения!

– Нагулялся?– спросил отец, не отрываясь от гончарного круга. – Проголодался, наверное?
– Я в лесу был, – доложил я его спине. – Птицу, вот, принес. Крупную. А картины... Пап, мне картину заказали. В Кремле. Я не мог отказаться. Вот и учусь.
– Это кто ж тебе вдруг что-то заказал? – усмехнулся он и все же повернулся ко мне. – Ни с того, ни с сего.
– С того, что я Коле проболтался. Что хочу быть художником. А он Главе передал. И Грете, дочке Главы. И она мне заказала портрет.
– Ты уже и с дочкой познакомился? – издевательски развеселился отец. – Лихой у меня парень растет! Пронырливый! Представляю, как ты эту дочку нарисуешь! Хотя, лучше не представлять!
– А вот Анфиске понравилось! – заступился я за себя.
– Ну, если Анфиске! Тогда я молчу! Анфиска это критерий, мерило всех мерил!
– Зря ты, пап! – решился укорить его я. – Гончаров у нас несколько, а художников – никого. Если я выучусь, то буду вне конкуренции.
– Ты на кладбище будешь вне конкуренции, – предрек он, выдав и себя, и свое отношение к гражданам. – Ты бы подумал, почему за столетия у нас не появилось ни одного художника. Потому что занятие это сочли малопочтенным!
– Потому что у нас нет Бога! – выдал я неожиданную догадку. – Ни святых нет, ни идолов, никого, перед чьими изображениями молились! А когда вельможи и другие богачи прошлого заказывали портреты, они хотели, чтоб и на них молились! Не как на Бога, но на их красоту, достаток, чтобы им оставаться среди потомков!
– Вот как? – даже удивился отец.– Так ты и Бога нам решил сотворить? Мал да удал!
– Как я сотворю то, о чем даже представления не имею? – ушел я в оборону.– Это я так только...Предположил. Но ведь и правда странно, что в Обществе не родилось ни одного живописца! Ладно, в начале, но когда люди научились делать краски…
– Людям было чем заняться, – прервал отец.– Люди знали, что они смертны и стремились продолжить род. Уберечь детей не затем, чтобы те любовались их лицами на портретах! Для живой жизни, Петро. Многотрудной. В ней нет места для себялюбия.
– А для гордости за предков? – вспомнил я деда, прадеда и бабулю.– Если бы у нас были их портреты, мы бы их лучше помнили. Я бы с ними общался. Через время.
– Иди с матерью пообщайся, – велел отец и отвернулся от меня.– Воды в дом натаскай.

 Я занес маме птицу и вернулся к пейзажу. С мыслью, а нужны ли нам книги, если полотна не нужны? Или нам литература нужна ради идеи? Доказать самим себе, что мы не первобытное племя, а гуманитарная цивилизация? Так, возможно, и было, в начале новых времен, но теперь свое берет вторичная дикость. В моем классе читать не любят. Читают по программе, а для себя – только мы с Анфиской. Она – любовные романы по преимуществу, а меня Учитель заметил, приблизил к себе… Не загордиться бы прежде, чем оправдаю его доверие!

 Мама вышла на крыльцо ощипывать глухаря. На меня она смотрела так ласково, что мне стало стыдно. Я ведь так и не спросил, нужна ли вода, не наколоть ли дров. Оказалось, что родители справились, пока я охотился. В это время к маме забегала Анфиска. Передала копченую рыбину, в дар от своих родителей. За картину. Выходило, мой отец зря плохо думал о людях. Они все – разные!

Мама позвала нас к столу. Отец сказал, что поет попозже, сейчас он занят, и меня это обрадовало. Не хотелось опять с ним спорить о живописи. А вот с Ольгой поговорить хотелось. О всяком разном. У Святых Старцев в Бункере имелось не каждой твари по паре, а только лошади, коровы и козы, кошки и собаки. Наверное, они их любили больше, чем кур. Но почему наши гражданее за пять веков существования Супермира так и не развели домашнюю птицу? Подходящего биоматериала не нашлось? Или наша цивилизация и впрямь не такая старая? Конечно, Ольга не вещая, но Учитель с ней делился и знаниями, и озарениями. Правда, птицеводством Ольга не увлекалась. Как и растеневодством. Их с Учителем участок был самым запущенным. Хуже, чем у одиноких стариков. Старикам Общество помогало – так было заведено с начала начал, но два здоровых молодых человека о себе должны были заботиться сами. Я бы с легкостью наколол Ольге дров и принес воды, но что скажут ее вездесущие соседи? Не больная, не хилая, чтобы чужой парень ее обслуживал!
 На сей раз к Ольге я пошел не партизанскими тропами – я пошел за библиотечной книгой.

Ольга меня ждала, предложила мне тушеного глухаря, но я отказался. У нас было не принято питаться вне дома. Этот неписанный обычай нарушал только Коля, но он не был городским.

Мне о стольком хотелось рассказать Ольге, что я не знал, с чего начать. С картин, с Колиных откровений, с Греты? Я, в итоге, разразился сумбурной речью, перескакивал с пятого на десятое, но Ольга меня не прерывала. Слушала молча, без наводящих и уточняющих вопросов. Дождалась, когда я иссякну, потом спросила:» Ты решил встать на путь наибольшего сопротивления? Ты уверен, что это твой путь?».

Я ни в чем не был уверен. Ни в том, что Николай выдал мне правду, ни в том, что Грете нужен портрет. Может, отказаться, пока не поздно?

– Мне думается, что поздно, – ответила Ольга. – Предоставь событиям развиваться, как они развиваются. Мне думается...– тут она слегка улыбнулась, – что этой девочке, Грете, понравился ты, Петро, а портрет – не более, чем предлог.
– И что теперь?
– Напиши ее. Попробуй. Ты признался, что не умеешь, и она поняла. Судя по всему, она не глупая девочка, а ее гонор – от одиночества.
– От воспитания! – возразил я и процитировал Николая. – Балованая. Ей ни в чем нет отказа!
– В главном ей отказано, – возразила на сей раз Ольга. – В праве выбора друзей.
– Я с девчонками дружить не умею, – заявил я решительно. – Да и ей кто позволит со мной дружить? – и снова процитировал Колю. – У нас ней – без перспектив! Вот в толк взять не могу, зачем Коля нам подстраивает свидания?!
– Если он ее отец…
– Это еще бабушка надвое сказала! Всякое можно по пьянке выдумать, чтобы тебя пожалели! А даже если отец! Я им не новая игрушка!
– Друг это не игрушка, это частица тебя, Петро, твое наружное Я. Признайся, тебя к ней тянет, к этой Грете, тебе с ней интересно.

– Да я не знаю ее! Что она за человек! Но раз она актриса.. Учитель рассказывал что, в давние времена актеров даже в освещенной земле не хоронили, на кладбищах! Считалось, что у них нет души. Точней, у них много душ, но нет свой, собственной! Они так вживаются в персонажи, что исчезают в них!
– То же можно сказать и о писателях, – снова чуть улыбнулась Ольга. – Обо всех творческих личностях. Ты у нас творческая личность, Петро, а подобное тянется к подобному.
– Я – творческая личность?! – искренне изумился я. – В чем это выражается? В той картинке, что я намалевал задней левой?!
– Ты можешь ничего не намалевать, и все равно ты будешь художником. Ты таким уродился. Сеня мне когда-то так и сказал:» Бедный парень! У него душа поэта. Он и счастливый, и несчастный по жребию, но внутри себя – счастливый.
– Я не поэт! Я ведьмак!
– Это, милый, одно и то же.

Ольга назвала меня милым! Это меня обескуражило. И растрогало, и расстроило, и напугало. Зачем мы говорим о Грете, когда надо – о нас! И я признался Ольге в своих матримониальных планах.

– Я себе дал слово, – признался я. – Клятву дал, что женюсь на тебе через три года, но сегодня, когда мы ходили к Учителю, когда я увидел, как ты смотришь на него, как трогаешь… Его видишь, а не землю, его касаешься...Я подумал, что ты не пойдешь за меня, даже если тебе совсем трудно станет одной! Ни за кого не пойдешь!
– Ты прав, – ответила она после паузы. – Ни за кого, никогда. Поверь, Петро, я оценила твой порыв, твою жертву…
– Не жертву! – выкрикнул я.
– Мы оба знаем, что я не твоя женщина, Петро, не твоя половинка. Ты свою еще найдешь, а я – Сенина. И ныне, и присно, и во веки веков, как говорили древние. Не жалей меня, не надо. Я счастливый человек. Я любила, и была любима, и я верю, что мы встретимся с Сенечкой в ином мире…
– Где?! – не поверил я услышанному. – В каком– ином?!
– Я верю, что человек – слишком сложное существо, чтобы исчезнуть целиком, полностью. Все, кто жил на Земле до нас, верили в иной мир, в бессмертие…

– Им так хотелось! – вставил я упрямо.
– А нам – не хочется? И с чего ты взял, что люди, жившие задолго до нас, миллионы лет верившие в жизнь после смерти, были глупее нас? Скорей уж это мы – ущербные, недалекие существа. Наши Старцы просчитались, приобщив нас с культуре. Книга не только источник знаний, но и кладезь духовной силы. Мудрая книга!
– Не все наши приобщились, – напомнил я.
– Все и не могли, – согласилась Ольга. – И в самой древней, и в средневековой истории, и позже большинство населения оставалось безграмотным, и мало кто страдал из-за этого. Да и сейчас...Какая практическая польза от книги? От стрел, от гарпуна польза есть, но убережет ли от черных дней книга? Только выродков и убережет. Не пугайся этого слова. Мы с тобой, Петро, выродки.
– То есть, нас ликвидируют? – спросил я и похолодел.
– Может, и нет. Если не будем доверяться кому попало.
– А если я, например, не знаю, кому можно, а кому нельзя!
– Просто будь осторожней. Пока ты мал, твоим фантазиям не придадут значения. Ну, увидел мальчик в книжке пахаря за плугом, захотел встать за плуг...Пожелай ты того же через три года, и реакция будет совсем другой!
– Но ты сама говорила, Старцы будут реформировать Общество!
– Я так думаю. Но плуг я привела как пример твой неосмотрительности, Петро. Ты ведь не только о плуге возмечтал! Ты возмечтал, не больше, не меньше, о Возрождении! Что, если завтра тебе потребуется капелла? Бог, святые?
– У меня уже есть один, – признался я. – Два. Мой Учитель и Святой Себастьян.
– Спасибо. – обронила Ольга так тихо, что я насилу расслышал. – Но ты люби их в душе, в себе, и никому о них не рассказывай. Даже Грете.
– А при чем здесь…
-Как знать! Женщины умеют вынуждать мужчин к откровенности. Грета – маленькая женщина, а ты маленький мужчина...
« Мужчина с огоньком!» – напомнил я себе без прежней удали.
– Иди домой, Прометей. – как прочла мои мысли Ольга. – Жаль, что я не могу сказать, что буду молиться за тебя. Но я буду просить за тебя Семена!

Она коснулась меня легкой, сильной рукой, словно благославляла. На что? На недоверие к гражданам? Я и так мало кому доверял. Даже родному отцу – не слишком. Родителей необходимо беречь от своих разных вымыслов. Или все-таки – замыслов? Без Учителя только с Ольгой я смел быть откровенным. С несостоявшейся женой. Но три года – огромный срок. Изменится многое, и Ольга, может быть, передумает...Хочу ли я этого? Сам не знаю.

– Мы потом еще раз сходим к Нему? – спросил я уже с порога.
– Ни к нему, ни ко мне тебе больше ходить не надо. – ответила она жестко и добавила с вымученной улыбкой: « Побереги буйну голову!»
Я, конечно, поберегу. И голову, и все остальное. Но без Ольги мне – никак. Я придумаю причину с ней встретиться!

С Николаем встречаться мне совсем не хотелось. Я и сам не мог себе объяснить, почему этот дядька-балагур, старший друг, стал мне неприятен. Ну, напился человек, излил душу , так что с того? Не я должен опасаться Николая, а он меня! Я шел к дому неспешно, с томиком Шекспира подмышкой, и думал, как отшить Колю. Он пока еще не видел меня. Он окучивал соседку из дома напротив. Тщился выменять пирожки на самогон, но соседку «давила жаба». Вот если б Коля к пирожкам прибавил шмат соленого кабаньего сала, и еще каких-нибудь Кремлевских излишков… Мне сделалось Колю жаль. Я прибавил шага, достиг торговавшихся и заявил соседке по-взрослому:» Ты, баб Клава, совсем нюх потеряла! А марципанов из Бункера не надо за твою паршивую самогонку?! Ты ж ее компотом разбавляешь один к одному, все знают!

– А ты пробовал?! – ощерилась она.
– Я б и не стал, не дурак! – И схватив Колю за руку, я развернул его спиной к жадной бабке;» Пошли! К деду Панасу! Он вдовец, пирожки не печет, но самогон у него отличный!»
– Пошли! – благодарно прогудел Коля.
– У моих больше нет! – проинформировал я. – Так что, если ты к моим заходил за пойлом…
– Да не за пойлом! Не только! – признался он. – Я к тебе. На картину хотел взглянуть трезвым взглядом! Видел ту, вторую. Мне нравится. А первую ты, значит, Анфиске подарил? А на фига?
– Потому что ей нравится. Мне это важно!
– Так и Гретке бы понравилось.
– Вряд ли. На картине-то – Анфиска! И скажи-ка мне честно, Коля, для чего ты мне Грету сватаешь? Не в том смысле сватаешь...– спохватился я. – Для чего ты нас сводишь? Какая цель?
– А нет цели! – честно ответил он. – Скучно Гретке в терему. Да и в Бункере ребятки – не ее уровень.
– А я, значит..
– А ты – да. Прям луч света в темном царстве! Жалко мне Греточку. – проныл Коля. – Такой цветок засыхает!
– Не засохла ведь до встречи со мной!
– Чахла, мучилась, – попытался Коля пробить на жалость меня. – Я-то знаю, каково ей при Стерве!
– А сестра?
– Что – сестра? Разные они, хоть и двойняшки. Не близняшки они – двойняшки, Петро, потому и разные. Внешне похожи, а характером небо и земля. Гретка каждый день спрашивает, когда ты придешь.

– Не приду! – выпалил я в сердцах. – Поберегу буйну голову! Мне только Стервы не хватало для счастья! Только шефа твоего! Вот он обрадуется, когда застукает меня в светелке дочурок!
– Не застукает! – пообещал Николай. – Мы с Люськой…
– Ну да, вы ж там самые главные! – рявкнул я, обрывая разговор, и заорал на всю улицу:» Дед Панас! Тут к тебе пришли! Дед Панас!!».

Дед Панас долго звать себя не заставил. Прошаркал к калитке, и они с Николаем ударили по рукам. Пока совершался натуральный обмен, я думал, как мне избавиться от Коли. Так, чтоб не обидеть, и чтобы он не заподозрил неладного. Я чувствовал, что ссориться мне с Колей нельзя. Николай, заполучив вожделенное, отхлебнул прямо из горла, крякнул, занюхал руковом и таки вернулся к опасной теме:» Ты не дури, Петро, Гретка уже все достала. Краски разные, кисточки…

– Не в кисточках дело, – сообщил я, как мог терпеливо. – Дело, Коль, в том, что девчонок в Город не выпускают, чтоб они не якшались с кем попало. Я, Коля, кто попало! Нельзя мне в Кремль! Или ты хочешь, чтоб нас к выродкам причислили, меня и родителей? С твоей Стервы станется!
– Вот не думал, что ты такой заяц, Петро, – решил Коля взять меня на «слабо». – Трусишь, значит?
– Хочу дожить хотя бы до шестнадцати лет!
– Так и я хочу, чтоб дожил! Чтоб жил долго и счастливо! Не в нужде! Чтобы Город прославил, Общество! Для того и стараюсь!
– Да уж прямо! – с сомнением хмыкнул я. – А то ты не видел, какой из меня Да Винчи!
– Видел! И поверил в твой талант! Ты еще нос утрешь Да Винчи!
 
Тут я едва не расхохотался, и злость моя на Колю прошла.
– Я вот что думаю, – доверительно заговорил Николай. – Я насчет тебя со Стасом поговорю. Насчет портрета. Стас Гретке не откажет. А Стерва...Ей в Кремле не сидится, у нее то презентация в Бункере, то еще какой-нибудь раунд. Как умчится на соберушник, я тебя проведу, все путем будет, не сомневайся!

– Ладно, подумаю, – пообещал я, чтобы отделаться от него, и он со всей дури хлопнул меня дружески по спине. – Вот теперь я тебя узнаю, Петро! Мы с тобой таких великих дел натворим, что в историю попадем! – и, понизив голос, признался. – Шеф, между прочим, хочет в историю!
– Как цветовод? – сыронизировал я.
– Как светоч гуманитарной цивилизации! А что ему еще остается, при Стерве-то? Не даст она ему выращивать розы! Его розы теперь – Гретка и Джозефинка. Вот и будем их лелеять все вместе!

 От ответной реплики я предусмотрительно воздержался. Лично я никого лелеять даже не думал. Тем более, коз, которых Коля произвел в розы! С чего бы? Я поспешил с ним расстаться, и мы разошлись, как в море корабли. Вспомнилась вдруг фраза из книги. Посмотреть бы, как они сходятся и расходятся, но... Не доживу я до кораблей! А ведь начнут их строить! Все начинали, кто жил возле большой воды, а ее у нас хоть залейся! И море за лагуной, и мертвое море, из которого граждане добывают соль, и, наверняка, океан. За морем. Жаль, что мне в него не отправиться!
– Это правда, что ты был у жены учителя? – спросила мама, едва я вошел.

Проследили! Донесли! Город сексотов!
Я ответил, что правда, потряс томиком Шекспира, и справился гневно, что в этом такого? Разве Ольга прокаженная, что к ней нельзя заходить?
– Лучше не надо, – жалостливо вздохнула мама. – Ты же знаешь, какие люди бывают. Вечно что-то насочиняют себе. И сами верят, и каверзы строят…
Знать бы маме, что на Ольге я собирался...собираюсь...женится!

На другой день с утра до полудня я учился на гончара. Вернее, мешал отцу. Я лепил кривые горшки, а Отец исправлял мой брак. Он был со мной терпелив, убеждал, что все получится, но ближе к зениту и его терпение истощилось. – Экий ты безрукий, Петро! – исторг он досадливо. – На сегодня хватит. Беги гуляй!

Мне гулять не хотелось. Ничего не хотелось. Я вспомнил, с каким лицом произнесла Грета слово «скучно» и мысленно согласился с ней. Да, скучно, потому что однообразно. Взрослых однообразие изнуряет невыносимым трудом, детей раздражает и озлобляет. Нам едва ли не с пеленок внушили, что нас мало, и мы должны друг друга поддерживать. Защищать и беречь. Никто не посмел бы издеваться над слабым, а за драки наказывали сурово. Парни поэтому состязались между собой, но не бились. Даже за невест. Прециденты имелись, не без этого, но не коллективные свары, а дуэли на отшибе цивилизации. Дрались до первой крови. Все сознавали ценность каждого члена Общества. Да и кому охота угодить на ковер, а после – под домашний арест, если вообще не в приемную семью за чей-то свернутый нос или подбитый глаз! Или чтоб твою невесту отдали достойному. Девчонки, те пели и веночки плели, и нас рассматри

вали прицельно. Я стоял на крыльце дома и пытался понять, что со мной происходит. Чем занять себя в этот ясный день? На лагуну сгонять, в лес? Да чего я там не видел! Написать еще картину? Ломает! Не потому, что я в себе не уверен – мне лень! Мне даже двигаться лень. Неужели я так устал, пока портил глину? Надо бы отмыться от глины, а то я и сам похож на кривобокую вазочку. Я взял бурдюк и пошел к колодцу. Окатил себя холодной водой, поскреб кожу пензой, промыл волосы травой, что разводила на огороде бабуля, но бодрей себя не почувствовал. Поэтому, заметив Анфиску в ее дворе, спросил вдруг:» Зайти можно?». Она так удивилась, что лишь кивнула. Прежде, до картины, я ее избегал. Я изысканно ей хамил и гнал с нашей территории. Встретила она меня настороженно. Может быть, заподозрила, что пришел отобрать картину? Для чего бы мне еще приходить? Я примостился рядом с ней на крыльце, посмотрел, что она читает «Пармскую обитель» Стендаля», и спросил, нравится ли ей этот автор. Она ответила, что, в принципе, да. Она все еще ожидала плохого.

– Тебе не показалось, что Стендалю надоедало писать? – справился я миролюбимо. – Он свои романы обрывал, а не заканчивал. Сообщал в последней главе, с кем из его героев что приключилось. Списком.
– Может быть, – задумалась Анфиска. – Может быть, это такой прием…
– Может быть. Но мне думается, он уставал, и ему делалось скучно. Как нам.
– А нам скучно? – изогнула бровь Анфиска. – Тебе?
– А тебе нет? – усмехнулося я саркастически. – Жизнь героев книг это все же не наша жизнь.
– Чем тебя не устраивает наша?
– Скукой. – ушел я от ответа. Да я его и не знал. Зато Анфиска его знала с пеленок.
– Мы счастливые, свободные люди! – убежденно заговорила она. – Мы вольны заниматься, кто чем хочет. Делать посуду, или в кузне работать, или шить, вышивать! А что приходится возделывать землю, и охотиться, и рыбачить, так без этого не выжить цивилизации! Надо же понимать! Или ты думаешь, предкам проще было? Недолго! В эпоху технического прогресса! Но чем это закончилось?!
– Я тоже знаю, чем все закончилось, и с чего потом началось, – постарался я сбить с нее пафос. – Но сейчас я о себе. Лично мне стало скучно.
– А ты делом займись! – посоветовала она заученно. – Дел, что ли, нет?
– Полно! Только не всякое дело есть призвание. Ты, вот, в чем видишь свое призвание?
 Она хотела ответить, но осеклась. Она, возможно, впервые в жизни задумалась.

– Быть хорошей женой и матерью это не призвание,– еще сильнее загрузил я Анфиску. – Это долг, чувство, но не призвание.
– А призвание это профессия? – уточнила она с протестом. – Призвание женщины как раз таки в материнстве!
– В любви! – не то заспорил я, не то согласился с ней. – К детям, к мужу, к родителям. К миру, Анфиса! К жизни! А значит, и к себе! А любовь к себе зависит от того, как ты выполняешь свое предназначение. Разве нет?
– Ты сам запутался и теперь путаешь меня! – не сдалась Анфиска. – Кто тебе не дает выполнять предназначение? Ты решил стать художником…
– А у кого мне учиться?!
– У природы учись! Как древние! Сам всего добивайся!
– Убедила! – счел я за благо уступить. – Надо будет написать твой портрет!

Этим я ее тут же расположил к себе. Она зарделась от удовольствия. А я стал рассматривать ее – как художник. И поймал вдруг себя на том, что никогда раньше не замечал, какого цвета у людей глаза. Взгляд чувствовал, принимал, как импульс, на который надо отреагировать, но спроси меня кто-нибудь про цвет глаз… У мамы серо-голубые, это я знал точно, лучистые, а у отца? Он так часто супился, хмурил брови, смотрел в сторону или в стол...Темные у него глаза. Как у меня. А карие или черные?.. У Анфиски, это я выяснил уже, голубые. Но не тусклые, как у Главы – блестящие, а ресницы и брови у нее русые, на два тона темней волос. Я зря сравнивал Анфиску с бабочкой моли до того, как стал ее рисовать – она другая бабочка, луговая. У Греты глаза ореховые, а у Ольги – цвета ночной лагуны. У моего Учителя они были сияющие, светлые, но – какие? А ведь я собрался его писать...
– Что ты на меня так смотришь? – напряглась Анфиска.И возвестила сердито:» Николай! И чего он к тебе пристал?!
– Сам не знаю, – буркнул я. – Надо, значит.
– Пьяница он и лодырь! – пригвоздила Анфиска Колю. – Как его только терпят в Кремле!
 Про былые заслуги Коли я ей не сказал. Как и о дочках. Неизвестно, правда, чьих. Николай ведь мог и соврать!

Анфиска смекнула, что прямо сейчас я не сяду ее писать, окатила Колю презрением и надулась. А Коля заорал с улицы:» Петро! Дуй сюда!».
– Собирайся! – приказал он затем. – Стервы до полуночи не будет, а Гретка ждет!
– Я не готов! Не могу! – выпалил я, но Коля не внял. Схватил меня за плечо и втолкнул в мой двор:» Собирай, свои причиндалы, а я пока с Лидой поговорю. Объясню, что ты в Кремль идешь легально, по вызову. Я все уладил!».

Он засмеялся самодовольно и скрылся в доме, а я стал складывать в торбу плошки и кувшинчики с красками. Мало ли что принесла Грета из Бункера! Надо все иметь свое, особенно – кисти. Кисти, я читал, ни один художник никогда не даст другому. Для него они то же, что сабля, жинка и люлька для средневекового казака. Люлька, как я выяснил, не это колыбелька, а трубка, вещь для нас совершенно бесполезная. Если б сплавать за море, найти табак! Он, возможно, произрастает где-то поблизости.Только кто ж меня отпустит за море!
Мама вышла из дому вместе с Колей. Выглядела мама обеспокоенной.

– Это обязательно? – вопрошала она. – Почему именно он?! Неужели в Бункере нет никого…
– Не будем о Бункере! – властно перебил Коля. – Верь мне, Лида, как я верю в Петро!
Анфиска следила за мной с тревогой и осуждением. Она-то не знала, куда Коля меня уводит!
– А Глава? Он про меня точно знает? – решился я на совсем не праздный вопрос.
– Считай, что он тебя пригласил! – провозгласил Николай и засмеялся горделиво. – Шеф на то и Глава, чтобы отбирать самородки. Ему это – в бонусы!

Интересно, подумал я мимоходом, Коля нарочно смешивает простонародную, а то и неправильную речь с официальной, еще и со словечками из лексикона элиты? Странный он тип!
Николай распахнул передо мной дверь Кремля, как перед вельможей, отвесил мне шутовской поклон и непочтительно, как проштрафившегося смерда, впихнул вовнутрь. При этом он все время смеялся. С чего бы? Главы нигде видно не было, но я все равно робел, хотя и не подавал виду. Мало ли чего Коля наплести мог и мне, и маме? Правда, был он сегодня трезвым, но если они с Главой затеяли какую-то акцию, антинародную, антихудожественную, профилактическую...Я отсюда уже не выйду! Без вести пропадают не только взрослые.

Николай постучал в дверь светелки Греты и возвестил: «Мы пришли!».
Мы пришли в разгар уборки. Люся мыла полы, а близняшки сидели на кроватях с ногами. Джозефина тоже осталась дома. Я не знал, радоваться мне этому или нет.
– Ну, чего ты так долго?– проныла капризно Джозефина в спину прислужницы.– Чего ты так возишься?

Люся ее реплику оставила без внимания, но Джозефина не унялась.
– Полы надо мыть, когда дома никого нет! – по-хозяйски заявила она.
– А когда вас нет? – не по-служаночьи откликнулась Люся. – Мне Магда велела каждый день мыть полы в жилых помещениях, а вы здесь толчетесь постоянно. Репетиции прогуливаете, да?
– Не твое дело! – взвизгнула Джозефина, а Грета сообщила спокойно, что репетиции отменили в связи с болезнью режиссера, и пусть Люся на Джозефину не обращает внимания. Джозефина репетирует роль Принцессы на горошине.

– Так вот пусть эта принцесса за собой сама ходит! – не смягчилась Николаева жинка. – Не нравлюсь – до свидания! Пусть вам отец в городе уборщиц находит! И стряпух, и прачек, и кухарок! Мимозы какие!

Я отметил, что она заменила «коз» на «мимозы», ждал, что разгневанная Люся обзовет девчонок соплячками, если Джозефина снова раскроет пасть, но Люся сдержалась, а Джозефина задышала шумно в две дырки. Тоже, чтобы сдержаться. Как ни как, Ее светлость приструнили при постороннем! Николай эту сцену наблюдал со странной, блуждающей улыбкой, а Грета наблюдала за мной. С удовольствием и даже со скрытой радостью. А я подумал, насколько первый взгляд бывает ошибочным. Грета и Джозефина походили друг на друга ростом, комплекцией, золотистыми кудряшками, но не лицами. Нос у Греты был прямой, с легкой горбинкой, а у Джозефины – привздернутый, и глаза у Джозефины были синие, круглые, а рот крупней, чем у Греты, более пухлый. И характером Грета была приятней, чем Джозефина. Может быть, потому что не ее назначили в Принцессы?
– Ну, все, молодежь, мы погнали, у нас еще дела! – оповестил Николай, и они с Люсей вышли. Джозефина тут же соскочила с кровати, пнула коврик и принялась разводить бардак на столе. Люсе назло, как поняли мы с Гретой, когда обменялись взглядами. Взгядом же я Грете сказал, что не смогу работать в таких условиях, при ее зловредной сестренке. Грета кивнула и обратилась к Джозефине:» Будь любезна, веди себя прилично, не позорь нас.»

– Было бы перед кем! – бросила Джозефина, и Грета гневно раздула ноздри.
– А вот сейчас ты позоришь уже не только себя, но и отца! – произнесла она жестко. – Хочешь, чтоб я ему об этом сказала? Ты тогда нескоро попадешь в Бункер!

– Ябеда, – выдохнула, капитулируя, Джозефина, и умостилась на кровати с текстом своей новой роли. Грета же подошла к сундуку, поставленному торчком – я знал, что это называется шкафом – распахнула дверцу и стала рассматривать одежду. Благо, было ей что рассматривать! Туалет выбирала она придирчивою. Прямо, как для истории. Этим она сильно меня смутила. Пока она готовилась мне позировать, я установил мольберт и разложил свои баночки. Грета, выйдя из-за ширмы в углу, добавила к ним свои. Но не баночки – тюбики из тонкого металла. – У вас кто-то рисует? – спросил я с надежой, но она ответила, что нет. Тюбики она достала на складе, они там хранились со времен |Святых Старцев. Может быть, еще пригодны для живописи? Они же не распечатаны! Тем более, что к ним полагаются растворители, флакончики из стекла, которое наши делать пока еще не умели. Или же не хотели? Зачем, когда вокруг полно глины! Соблазн опробовать новые материалы– докатастрофные! – был велик но я ему не поддался. Пока я разберусь с ними, пока освою...Да и освою ли? Ни Грета, ни Городничий мне такую фору не предоставят. Им нужен результат.

Грета расположилась на стуле с высокой спинкой, вполоборота ко мне, закинув за спинку локоть. Нарядилась она в темное платье с вырезом, а на шею надела бусы. Не из ракушек, а как бы из прозрачной смолы, блестящей и твердой. – Это янтарь! – перехватила Джозефина мой взгляд. – Древний камень. Эти бусы нам достались от бабушки. А ей от ее прапра! У меня тоже такие есть. Мама нам подарила на совершеннолетие! А еще у нас стеклянные бусы есть, тоже старинные! – не утерпела она – А еще сережки желтые, золотые, с зеленым камушком!

– Джозефина, ты мешаешь! – попыталась Грета ее угомонить, но Джозефине не терпелось похвастаться. И положеним, и богатством. – Ничего я не мешаю! Я к вам не лезу, даже не смотрю, что он малюет!
 Малевал я контур Греты. Углем. Судя по позе Греты, она хотела получить поясной потрет, а я такие доселе не малевал!
– Мы сережки уже на свадьбу наденем! – не пожелала Джозефина заткнуться. – Раньше просто некуда.
– И когда у вас свадьбы?– поддержал я светский разговор. Не из любопытства, чисто из вежливости. Хотя из любопытства – тоже. Девчонки-то заневестились.
– А когда захотим, – просветила Джозефина. – Когда встретим своих принцев! Мы пока их не встретили, а папа нас неволить не будет. Мы с Гретой замуж по любви хотим выйти. Скажи,
Грет!
– Для начала я хочу стать актрисой. – сказала Грета. – Большой актрисой. Как Сара Бернар.
– Нормальный муж тебя в этом только поддержит, – заявила Джозефина непререкаемо. – А детей не обязательно заводить. Не обязательно сразу. Мы же не в Городе живем! – высказалась она откровенно. – В конце концов, наймете няньку, кормилицу…
– Из числа простонародья? – не утерпел я. Джозефина, нарочно или невольно, оскорбила мою маму, бабулю, всех наших женщин, и рожавших, и хоронивших детей. Она и свою мать осокорбила. Если, конечно, ее матерью была Люся. Мне так сильно захотелось покинуть Кремль и никогда в него больше не заходить, что Грета поспешила вмешаться.

 –Ты болтаешь много глупостей, Джозефина! – почти выкрикнула она. – Слушать тошно! Ты подумала, что скажет Петро о нас, об отце?!...Что он подумает?!
– А что такого? – удивилась Джозефина. – В каждой избушке свои игрушки! У нас свои, у него– свои!
– Не слушай ее, Петро! – возвала ко мне Грета. – Она дура!
– Что?! – взвилась Джозефина. – На себя посмотри! Корчишь из себя великую демократку, а сама...Ты свой янтарь его матери не подаришь!
– А вот и подарю!
– Вот и нет!
-Тихо! – рявкнул я, не выдержав мезансцены. – Или вы заткнетесь, или я ухожу! Без меня выясняйте свои высокие отношения! – дал я волю плебейской гордости.
– Ну и вали! – послала меня Джозефина, но тут Грета соскочила со стула. Щеки ее пылали, а губы дергались.
– Кто ты такая, чтобы кого-то гнать?! – бросилась она к Джозефине, и мне показалось, что сейчас они вопьются друг дружке в волосы, в золотистые кудряшки. – Его отец пригласил, не ты! Если папа узнает, что ты здесь терла...А я ему скажу, вот увидишь! Он должен знать, кто роняет его авторитет, кто гадит!…

Джозефина замахнулась на Грету, и я встрял между ними. Драк девчонок я еще никогда не видел, но заподозрил, что это пострашней дуэлей ребят. И гораздо отвратительней.
– Что здесь у вас? – послышалось от дверей. Вопли «коз» достигли слуха Николая, и он явился. Миротворцем во гневе. – Что еще за ристалище?! Вы с ума посходили, девки?!
– Это все она! – ответили девки хором.
– Затихли обе! – скомандовал Николай, и они, как ни странно, сразу затихли.
– Экая ты неугомонная! – обратился он к Джозефине, уже по-доброму. – Экая ты скандальная! Не умеешь сидеть спокойно. К Люсе тебя отвести, усадить за пяльцы?

И они опять откликнулись хором. «Не надо» – прохныкала Джозефина, а Грета отчеканила:» Отведи!».
– Я тебя на луг отвезу, будешь там цветы собирать, птичек слушать, а то здесь от тебя сплошная коррида,– объявил свое решение Николай, и Джозефина повеселела. – Ну, все, на выход! – скомандовал »козе» Коля и по-свойски мне подмигнул. Мы остались с Гретой одни, и почувствовали неловкость.

– Джозефине на лугу не понравится. – сказал я, чтобы прервать молчание. – Наши там выпасают скот.
– Есть другой луг. – ответила Грета. – Далеко. Но они на машине... Извини, Петро, – она коротко коснулась моей руки. – Но что я могу поделать, если сестра у меня – такая? У нее одни принцы на уме, цацки, платья! Нет, она не бесталанная, – спохватилась Грета. – Джозефина – легкомысленная особа! – и окончательно смутившись, вернулась на стул.– Я, кажется, так сидела?

Часа два мы провели в полном безмолвии. Я старательно изображал Грету. Наносил на доску углем рисунок – нос, глаза, ухо, чтобы все находилось на своем месте. А еще надо было нарисовать ключицы, бусы, ложбинку под декольте...Декольте мне усложняло задачу. Вспомнилось, как я спросил маму, почему она не носит платья с большим вырезом, а она засмеялась:» И куда это я пойду такой барыней, на огород или козу доить?». Грете точно не надо было на огород.

Когда стало темнеть, я прервал работу. Грета с облегчением потянулась и подошла взглянуть на плод моего труда. – Что скажешь?– не утерпел я. – Ничего, – ответила она, – Ничего нельзя говорить о картине, пока она не готова. Коля скажет, когда прийти. Когда ни матери ни сестры не будет. Я тебя провожу. Пойдем.
Она сама проводила меня до выхода, до самого низа. В дверях Грета мне улыбнулась. Хорошей улыбкой, от которой мне сделалось хорошо. – «В Кремле свой быт, свои нравы, – оправдал я под настроение Джозефину.– Но кто сказал, что там живут счастливей, чем в Городе? Сытней – да, но не счастливей».

– Ну, и как, много наработал? – спросил отец издевательски, но мама тут же перебила его:» Тебя там кормили?». Меня не кормили. Видимо, Люся не решилась войти в светелку в разгар творческого процесса, прервать его низменным «Кушать подано». Поэтому Грету тоже не накормили. Мама поставила передо мной плошки с варной птицей, кашей и овощами, села напротив и подперла щеку ладонью. Она улыбалась мне сероголубыми глазами. Я видел, как ей хочется погладить меня по голове, но она не решилась. Знала, что рассержусь: я уже не был маленьким.
– Что у тебя в планах на завтра?– Отец поднялся из-за стола. – Опять в Кремль помчишься?
– Буду с тобой работать.
– Да неужели?! – вопросил отец с нарочитым изумлением. Я глянул ему в лицо, но в полутьме цвет его глаз не сумел определить точно. Столько лет его вижу в упор, и надо же!

Отец взял светильник, томик Шекспира и ушел на спальную половину. Если они с мамой и шептались о чем-то, я не прислушивался. Голова у меня и так лопалась от мыслей. От множества «почему?». Почему охранник Коля пользуется таким автортетом у дочек Главы, что они ему подчиняются беспрекословно.? «Козы»-то были девки гоношистые! Что за другой луг существует в окрестностях Города? Почему представители элиты нарушают Закон о продолжении рода, и ничего им за это не бывает? Что еще хранится в Бункере, этих «закромах Родины», кроме красок с просроченным сроком годности и дамских украшений? Кроме архивных документов и живописных полотен? Наверняка, там есть какая-то техника! И машины без лошади, и другое…

Чтобы отвлечься от навязчивых «почему», я стал думать о картинах. О художниках среднего Возрождения. Они с детства мне нравились больше всех. Я их воспринимал – радостными! Даже казнь Святого Себастьяна мрачной не выглядела. Стражники, исполнив приказ, тупо ждали, когда Себастьян отдаст Богу душу. Скучали. А на заднем плане простой люд занимался обыденными делами – выбивал перины, сушил подушки, переговаривался и перекрикивался...О несчастном Себастьяне думать не думали. Никто его не жалел. Я, конечно, напишу совсем другую картину. Как у Гойи по эмоциональному накалу....Если смогу. Я ведь тоже хочу быть – радостным. И в искусстве, и в жизни...И чего это вдруг я полез в искусство? Рок так рассудил, как сказали бы эллины, Фатум? Ляпнул глупость, и не смог пойти на попятную! Мне ведь раньше хотелось совсем другого. Я мечтал быть сначала мореходом, потом – учителем, а совсем в детстве – друидом! А еще я мечтал создать машину с рычагами и педалями, как до Катастрофы! Эх, не кончить бы плохо! С подачи Коли, «коз», кого-то еще! Вот какого я выдал Анфиске речь про Любовь? Для нее любовь– цветочки и поцелуйчики...Где же все-таки «другой луг», на котором Джозефина собирает ромашки?...Сказать, что ли, Грете, что я хочу ее писать, как Ботичелли – Венеру и Весну, на фоне природы? Прежде, чем хотеть, необходимо о себе заявить!..

Пока завтракали, отец сказал, что надо сходить за глиной. Для работы годится не всякая, а только из карьера близ речки, далековато, в правую сторону от Бункера, а не в левую, куда мы все бегали. Меня это обрадовало, направо мы ходили не часто, лишь за солью и глиной, и всегда со страхом. Я предложил отцу взять с собой Витьку. Если он согласится. Втроем и глины накопаем побольше, и, если что, отобьемся от монстров и ужасных зверей, о которых по Городу распространялись легенды. Отец мой часто ходил за глиной, поэтому в легенды не верил. Правда, ходил он за сырьем не один, а с другими гончарами.

– Предложи, – разрешил он мне позвать Витьку. – Я пока снаряжусь.
Предложение мое Витьку смутило, но он согласился. Отец выкатил из сарая тачку об одном колесе, загрузил в нее мешки, кирки и лопаты, а мама сунула поверх инстументов узелок с едой. Спросила, когда нас ждать. – «Как управимся» – ответил отец. Оружие свое каждый держал при себе. Улица перешла в дорогу, а дорога в тропинку, давно не хоженую. Отец катил тачку, я шел впередсмотрящим, а В

итька – замыкающим. Мы все трое внимательно оглядывались вокруг, прислушивались и принюхивались. Когда слева показался лесной массив, отец ускорил шаг. Этот лес был огорожен со стороны дороги забором и назывался «гиблым местом». Он был заражен какой-то смертельной для людей дрянью еще во времена Катастрофы. То ли бациллой, то ли вирусом, перед которым спасовали и врачи Бункера и даже моя бабуля. Так она говорила, когда ходила направо, и родители запомнили твердо, что с дороги нельзя сворачивать. Когда миновали лес, отец остановил тачку. «Привал!» скомандовал он. Мы расположились на траве, разложили снедь и подкрепились. Оружие держали мы под рукой, мы и на привале не расслаблялись. До карьера оставалось недалеко – пройти сквозь безопасный, освоенный лес до речки, а там взяться за лопаты. Не всем. Кто-то один должен оставаться за караульного. Мало ли какая хищная дрянь может выскочить или вылететь из леска! А то и вынырнуть из реки. В омут уволочь, как гласят легенды. Дозорным мы назначили Витьку. Я обещал сменить его, когда устану копать, а он – озирать окрестности. Устал Витька гораздо раньше меня. Ему скучно стало торчать на одном месте и он прошел прогуться. Он не был сыном чумака или гончара, никогда прежде здесь не был, и ему все было любопытно. – Слушай! – зашептал он мне в ухо, неслышно ко мне приблизившись. – Ты можешь прерваться? – и заговорил возбужденно:» Здесь кто-то был! На машине! Я следы колес видел!» Следопытом Витька слыл отличным. Сын охотника, внук бывшего лучшего охотника! Я покосился на отца, попросил разрешения отлучиться – по нужде! – и отец кивнул. – Смотри! – засверкал Витька желтовато-коричневыми глазами. – Вот одна колея. Трава примята! А вот – вторая! Из машины никто не выходил, следов ног нет. А вот здесь они развернулись, над самым берегом. И знаешь, куда подались? К «гиблому месту!»
– Ты аж туда ходил?! – ужаснулся я.

– Смотался! – сообщил он, как о прогулке к лагуне. – Я быстро бегаю! Знаешь, Петро, надо нам туда наведаться! Вдвоем! Без твоего бати! Раз туда люди ездят, то все наши легенды – фигня! Страшилки! Там, быть может, клад старинный зарыт! Или охотничьи места там богатые! Не для всех! Или волшебный сад…
– С Жар-птицами! Если б туда можно было ходить, давно бы сходили и все открыли! – возразил я и убежденно, и раздраженно.
– А вот я, пока сам не увижу, не поверю ни в какую чуму!
– Когда увидишь, поздно будет спасаться!
– Так и не надо потому что! Вот! – ткнул он меня носом в отметины на траве. – Это что, следы монстра? Микроба? Да разуй ты глаза, Петро! Дурят нашего брата!

 Я с ним согласился молча, что дурят, и почти согласился пойти по колеям дальше, но тут нас позвал отец. Мы с ним поступили плохо – оставили одного. Мой отец был, конечно, мужчиной сильным, но в одиночку не совладал бы с сильным врагом. Пристыженные, мы вернулись бегом на берег, и теперь уже Витька схватил лопату. Вероятно, чтобы избежать объяснений. А я, с той же целью, взял лук наизготовку, поднялся на крутизну и стал смотреть во все стороны. Бездумно, потому что мысли мои были заняты следами колес. Они заинтриговали меня. Как следопыт я Витьке и в подметки не годился, но колеса от лап зверя отличить мог. Что-то странное творилось в нашем «Датском королевстве»! Но лишь нам это что-то казалось странным, представителям подрастающего пятого поления! ( Или все-таки, третьего?).

В обратный путь мы пустились нагруженные глиной, а потому шли медленно. Тачку толкали по очереди то мы, то отец. Витька при этом усиленно смотрел под ноги. – Смотри! – шептал он так, чтоб мой отец не услышал. – И здесь они ехали! А тут свернули! К лесу заразному! Самоубийцы, да?!».

Во дворе моего дома мы сговорились поутру пойти в запретное место. Партизанскими тропами! Тишком! Лук и стрелы я специально не занес в дом, спрятал в сарае и свое, и Витькино оружие, чтобы нам без промедленья его схватить. Пока все спят.

 Нашу экспедицию чуть не проспал я. Хорошо, Витька свистнул под окнами! Отец, натрудившись за вчерашний день, мирно посапывал, да и мама еще не вставала к Зорьке. Я погладил козочку, вынул оружие, и мы с Витькой, пригнувшись, кинулись вдоль заборов. Мне на миг привиделось в окне Анфискиного дома чье-то лицо, но я себя успокоил, что показалось. Зачем бы Анфиске на каникулах вставать ни свет, ни заря? От любовного томления? Так оно с людьми случается при луне! А если у ее дедули бессоница, так он послеповатый! Отбрешемся! По дороге мы пошли уже в рост. Кроме птиц, живых существ нам не встретилось. К нехорошему лесу мы решили проникнуть с тыла, минуя изгородь. Настоящей изгородью, собственно, был сам лес. Следопыт Витька, изучавший каждую тропинку и каждый лист, вдруг встал как вкопанный. – Петро! – выдохнул он. – Там – просека!

Я и сам уже увидел ее – магистральный путь через чащу. Очищенный от камней и веток, начинался он не там, где мы продирались к опасности, а значительно левее реки и утыкался в лесопарк. Самый настоящий, ухоженный! Вот где могли нас поджидать двуногие звери!
– Слышь!, – тревожно зашептал Витька. – А вдруг здесь зомби живут? Те, кто в Бункер не вместился при Катастрофе! Они осталист тут, снаружи, мутировали! От них – инфекции! Легенды на пустом месте не возникают!
– Зомби жить не могут, – попытался я успокоить нас обоих. – Зомби это живые мертвецы, Витька!
– А вдруг они это...эволюционировали по Дарвину?
– Не могли! – заявил я, как мог уверенно. – Если тут кто и есть, то не зомби. Хуже.
– Да кто может быть хуже?…
– Люди! Элита! Витька! Мы нашли их место отдыха. Их курорт. Помнишь, нам Учитель рассказывал? А ему – ребятня из Бункера!

Витька глянул на меня, как на больного, и я сообразил, что о лесопарке с бассейном Учитель рассказывал только мне, когда мы с ним прохаживались после уроков.

– Витька, нам смываться надо по-быстрому! – зашипел я, тесня друга в заросли. – Пока нас не застукали!
– Кто?! – не врубился он. Лесопарк перед нами выглядел безлюдным. Необитаемым.
– Охранники! – занервничал я. – Они где-то тут! Если они нас видели...
А ты видишь хоть кого-то? – отмахнулся от меня Витька. Он, похоже, боялся только зомби. – Раз пришли, надо дойти до конца, все рассмотреть, все разведать!

И Витька по-пластунски пополз к обширной поляне. Бросить его я не мог и пополз за ним. Мы залегли в кустах, когда услышали голоса. Теперь уже и Витьке сделалось страшно. Он жестом предложил мне пятиться в чащу, но было поздно. Откуда ни возьмись на поляну выскочила толпа людей. В основном, детей разного возраста с мячами, ракетками и воланами, как на книжных картинках. Но были и взрослые. Тетки в фартуках, с пакетами снеди и детины с кобурами, какие видел я у героев боевиков. На картинках, естественно. « Вот оно, их оружие! – подумал я, а Витька шепнул мне в ухо:» Солдаты!». Почему-то охранников назвал он солдатами, словечком из далекого прошлого. Тоже, видимо, вспомнил вдруг какую-то книгу!

– Ты хотел увидеть их оружие! – посмеялся я над собой. Что еще мне оставалось? – А пулю из него получить не хочешь? Чтоб не только посмотреть, но и ощутить!

По мере того, как в Витьке нарастал ужас, я делался все спокойней. «Паника враг человека!» сказал я себе. И уставился на фигурку в развеселой толпе. На Грету. Она стояла одна по ту сторону поляны, скрестив руки на груди, и смотрела в небо. Если нас поймают, Грета меня спасет? С какой радости ей подставляться, признаваться в нежелательном знакомстве? Если схватят, скажем, что заблудились. Шли к реке, решили сократить путь. Никто нам не поверит, но хоть бить не будут. Может быть! А всего скорей, отведут подальше и ликвидируют. Не из своего оружия. Ножами. Где-то бросят на поживу зверью. Но ведь Грета меня увидит! И болтушка Джозефина увидит! Они будут знать правду и когда-нибудь ее выдадут. Жаль, нам с Витькой легче от этого не станет!

– За мной! – ткнул меня Витька в бок. Отпрыск славных охотников не собирался пропадать почем зря. Он уже овладел собой и ужом отползал в лес дикий. Я последовал за ним, ожидая, что тяжелая нога вот-вот наступил мне на спину, а грубый голос прикажет:» Встать!». Ничего подобного не случилось. Мы достигли просеки, но пошли в отход нее, чащей. Миновав кошмарные места, рухнули в траву и долго лежали без движения.

– Лучше б зомби!...– наконец, проговорил Витька.
– Лучше б зайцы. Да пожирней. – откликнулся я, и мы разом расхохотались. Страх из нас выливался смехом.

Возвращались мы в приподнятом настроении. Близ дороги спохватились, что идем без добычи. Для чего тогда луки брали? Но не переться же в страшный лес! Мы теперь знали, какой бациллой он страшен!

Дома я соврал, что мы ходили к реке, в тамошний лесок, потому что в нашем слишком людно. Соврал при Витьке, чтобы наши показания совпадали. После этого мы с Витькой расстались и я, наскоро перекусив, отправился к отцу в мастерскую. Как обещал! К гончарному кругу отец на сей раз меня не подпустил. Я готовил глину. Монотонное это занятие позволяло думать о многом. Почему бы элите не обнести свои владения забором? В заботе о здоровье населения, разумеется. Понавесили бы досок с надписями:» Хода нет». «Опасная зона», « Заражено!», нарисовали бы череп с двумя костями. Чтоб такое нарисовать, не надо быть живописцем! Не исключено, что до нас забредали в страшный лес случайные люди. А потом их объявляли выродками! Но ведь человек, он, как вода, всегда найдет щелочку, просочиться, куда нельзя. Мы любопытны от природы, по себе знаю! О себе я теперь знаю еще, что изменился. Все, что прежде увлекало меня и радовало, стало неинтересным. Я стал взрослым, как только ушел Учитель, хотя понял это не сразу. Может быть, его дух вселился в меня? Ничем другим я не могу объяснить свое внезапное возмужание. Витька, Анфиска, прочие остались, какими были, а я стал превращаться в Учителя. Даже мое намерение жениться на Ольге – не от него ли? Неожиданная потребность видеть ее это его мужская, человеческая потребность! Если так пойдет дальше, он меня вытеснит из Петро, а мне-Петро это совсем не надо! – Ты чего замер? Устал? – уловил отец мое состояние. – Все, сынок, иди отдыхай.
– Нет! – запротестовал я решительно. – Ничего я не устал!

Труд в мастерской избавлял меня от встречи с Анфиской, которую я просвещал вчера с видом учителя! А ведь знал о ее верноподданических чувствах! Не померещилось мне, что за нами с Витькой кто-то вчера следил из окна! В принципе, наплевать! Поразвлечься решили мальчики, в войну поиграть! Решили, тайно от ватаги, разведать новые охотничьи угодья! Никто ничего нам не сможет инкриминировать, потому что в запрещенном лесу никто нас не видел! Моя тревога происходит от опыта законопослушного семейного человека. Такого, как мой отец. Учитель-то был – беспечный! По душе он был художником кватраченто…

Два следующих дня я работал в мастерской с утра и до сумерек, с перерывом на обед. Анфиска меня выслеживала, и однажды отловила – пока я поливал огород. Спросила озабоченно, не подвергаюсь ли я в семье эксплуатации. Я заверил, что тружусь по собственной воле, осваиваю профессию. – А живопись? – задала она не праздный вопрос. Я ответил, что обязательно напишу Анфиску. Внутренне к этому готовлюсь. И я не врал. Я растил в себе вдохновение, чтобы писать свободно, с восторгом. Радостно! От Греты за мной не посылали, и когда отец заявил, что я могу быть свободен – он займется разработкой новых изделий – я позвал к нам Анфиску. Усадил на фоне сада и потребовал:» Дай слово, что ты на меня не разозлишься. Если у меня не получится.»
Анфиска слово дала, хоть и не очень уверенно. А я скомандовал себе:» Восхищайся!». Кто-то незримый прошептал мне, что писать надо не рукой – чувством. Надеюсь, это был мой внутренний голос. Я писал Анфиску по веленью этого голоса, когда в саду появился Николай. На него указало изменившееся лицо моей натуры. Он замер у меня за спиной, а я объявил, что занят. Даже не выслушал его, сказал, как ударил. Коля хмыкнул, несколько озадаченный, и напомнил, что меня ждут. – Ты сам видишь, что я сейчас не могу, – непримиримо заявил я. – Я не могу два дела делать одновременно.

– Начинай с первого! – тоже резко посоветовал он. – С того, что ты начал первым.
– Вот и надо было раньше…
– Есть такое слово – не-воз-мож-но!
Я развернулся к Николаю, и мы уставились друг на друга. Он – с недобрым прищуром, я – с вызовом. Я был сейчас не парнем из Города – художником кватраченто, мастером и, может быть, гением! Хоть и не знал, как вели себя тогдашние гении, когда их звали в палаццо вельмож! Неизвестно, чем закончилась бы наша с Колей игра в »гляделки», не приди на помощь Анфиска. Ее верноподданические чувства. Анфиска потянулась всем телом, встала и произнесла жалобно:» Петро, а давай прервемся. И уже устала сидеть. Да и домой пора...».

– Вот и ладненько! – заулыбался Коля. Из авгура он моментально превратился в свойского дядьку, добродушного алкаша.– Вот и собирайся. Я к – Лидии. Рассчитаюсь с ней за твой труд. – Он хихикнул, вынул из котомки амфору и подмигнул мне. – А то ж нехорошо тогда получилось. Я весь Сашкин запас уел…

Про портрет Анфиски Коля не сказал ничего. Не рассыпался, против обыкновения в похвалах. Но я в них и не нуждался. Я сам видел, что вырисовывается что-то. Выписывается. Так, будто нас оказалось двое в одном: Я-Петро и кто-то из прошлого.

Николай не только оставил маме амфору, он к ней приложился, что его душевно расположило ко мне. По пути в Кремль он самозабвенно сплетничал. И про давление Главы, и про новые туалеты Стервы, и про то, что Джозефинка видела у Гретки роман «Лихорадка» и всем растрепала, что сестра читает плохие, вредные книги. А потом Люська разнимала двойняшек! Я спросил о начатом портрете – что о нем кому поведала Джозефинка, но Коля успокоил: портрет Грета убрала в служебную опочивальню отца. Городничий – наш союзник, а Стерву и Джозефинку Николай отвез в Бункер на праздничное гуляние – именины которой-то из гран-дам. Гретка ехать отказалась под тем предлогом, что сестрица оцарапала ей щеку. Грета встретила меня все в том же платье и в тех же бусах. Царапина на щеке была почти не заметна, и мы приступили к работие. Без лишних слов. На сей раз мне хотелось этого самому. Мне и тому, кто в меня вселился! Прервались мы, когда в светелку вошла Люся с подносом.

«Дети, время обедать!» – сказала Люся. Мы с Гретой переглянулись и перешли за стол. Художник во мне ни малейшего смущения не испытывал. Положил себе на тарелку кусок рыбы, салата и пирожок. Грета сделала то же самое. – Приятного аппетита», – заученно пожелала Люся. Но в дверях задержалась, посмотрела на мою работу и покачала головой. Одобрительно. А я посмотрел на оригинал. – Грета, – спросил я. – Что бы ты сделала, если бы застукала меня в Бункере? Или на вашем «другом лугу»?.

– Ничего, – спокойно ответила она. – Сделала бы вид, что не заметила.
– А если б надо было меня вытаскивать?
– Тогда б надо было взорвать Бункер, луг, все. Но я не умею.– Она взглянула на меня пристально. – Я, Петро, не твоя жена, не фаворитка кого-нибудь из Старцев, не Жанна Д Арк. Я в настоящий момент никто. Поэтому будь благоразумен, а полагайся всегда лишь на себя.
– Очень правильный совет, Грета. Спасибо.

 Трапезу закончили мы в молчании. Грета знала, как меня интересуют полотна в парадном зале. Знала, какой я неугомонный, но знала, что ничем не может помочь мне. А вот о том, что я побывал в их лесопарке она не знала! Не то б намекнула. Значит, можно успокоить Витьку. Он эти дни у меня не появлялся, отходил от впечатлений. Они на нас навалились после. На Витьку сильнее, чем на меня – он-то не отвлекался тяжелым физическим трудом в мастерской! И картины не писал. Кроме жутких, в воображении.

Люся поменяла подносы. Унесла грязную посуду, принесла напитки, кружки, сладкий пирог, но мы как бы и не заметили смену блюд. Мы работали. Оба. Грета – мыслями, которые кружились далеко от Кремля и были поэтому светлы. Она предвкушала будущее. Свое, а может, и наше. Где-то в истории. Я ее мысли воплощал в чувства. Нам уже не надо было ни о чем говорить. Поэтому и расстались мы молча. Люся объявила:» Пора», завернула мне пирог, к которому мы с Гретой так и не притронулись – « Угостишь маму» – и вывела из светелки. За порогом встретил нас Николай. Сопроводил меня вниз, хлопнул по плечу, произнес «До встречи», и я пошел домой, точно зная, что за мной следят из всех окон Города. Мне на это было плевать. Я подумал даже заглянуть к |Ольге, угостить ее Люсиным пирогом, но решил не поощрять пересуды. Мировая история учит не дразнить гусей, быков и сограждан. Поэтому пирогом порадовал я родителей. Тоже заработок, в дополнение к самогону.

Спать я улегся рано. Устал. Вроде, и глину не месил, и землю не копал, а буквально валился с ног. Поэтому вздохнул с облегчением, узнав, что завтра мне не надо к отцу. Я предвкушал свою работу. Портрет Анфиски. Я его видел пред собой, засыпая, и улыбался. Улыбался я и утром. Небу, солнцу, огороду. Улыбнулся и Анфиске. Она вспыхнула в ответ и вскинула независимо подбородок. Что ж, такой она мне нравилась больше, чем докучливой сексоткой-отличницей! – Ты готова? – бодро справился я. Анфиска, блюдя достойнство, прошествовала в наш двор и села, приняв позу аристократки. – Расслабься! – попросил я – Будь, как вчера!

– А она?...– не утерпела Анфиска. – Она как тебе позирует? Стоя?
– Спокойно. Думает о своем. Вот и ты о чем-нибудь думай. О Стендале, например. Только не обо мне! Мне это мешает!
Пока Анфиска живет среди дам и кавалеров давней эпохи, она, можно сказать, прекрасна.
 Отношение к Весне и Венере испортила сексотка-отличница.
– А я знаю, куда вы бегали, – многозначительно прищурилась Анфиска. – Вы в заразный лес бегали с Витькой
Я вздрогнул, но овледел собой.

– Мы что, идиоты? – покрутил я у виска кистью – Нам, по-твоему, жить надоело?! Нет, ну выдумала!
– Вас бабуля моя видела. Как вы бежите с луками и пригнувшись! Вот куда вы могли так бежать, в ту сторону?
– Да куда глаза глядят! Подальше от ваших глаз! Надоело одно и то же! Лес истоптанный! Лагуна!
– Вы поэтому полезли в запрещенное место?! Разноорбазия ради?! А вы подумали, что принесете оттуда в Город? На себе! Вы о людях подумали?!
– Если б мы что-то подцепили, мы б уже померли! Прямо там! Но мы туда не ходили! Мы ходили к реке!
– Тайком?!
– А кто б нас одних в такую даль отпустил?! Туда взрослые мужчины ходят ватагами. Но мы там были накануне с отцом, ничего опасного не заметили. Вот и решили сходить еще раз. С отцом-то мы только глину ковыряли, а там раздолье! И лесок, и река! И народа никого, никто на тебя не пялится!
– А здесь кто на тебя пялится! Я?! – Анфиска поверила мне, но тут же обиделась – и за граждан, и лично за себя.
– Да здесь все друг на друга пялятся! – рявкнул я наступательно – Нужду справишь за кустом, тут же весь Город засудачит! Нет, скажешь, не так?! Думаешь, мне одному скучно? Всем скучно!
– А вот и неправда! – возмутилась отличница. – У людей работа, дела! Зато когда на праздники собираемся… Ты забыл, что у нас праздники есть?!

Я чуть не ляпнул, что лучше б их не было, но успел придержать язык. Вместо этого спросил, будем ли мы работать. Если да, пусть Анфиска не портит мне настроение, не злит. А не то вместо феи у меня получится кикимора! Она еще сильнее обиделась, но замолчала. А я вернулся к Венере посреди сада. Тот, кто подселился в меня, ощущал разницу между Венерой и Анфиской! Он плоть последней одухотворял Чувством. Своим! Когда ее позвали домой, я понял, что обойдусь без нее – займусь пейзажем. И занимался, пока не услышал над собой одобрительное Колино:» Упражняешься?».

– А ты за мной? – спросил я, не отрываясь взглядом от кроны.
– Нет – ответил он с сожалением. – Сегодня – никак, там сегодня все дома. Я сходил посмотрел, как наше строительство продвигается. Продвигается, но не прежними темпамы. Мужики теперь по очереди выходят. Не то жены их загрызут. И то правда, что о еде думать надо, о припасах...Не сдадим в казну излишки, мало нам не покажется в черный день!

 Его речь, такая правильная и плавная, меня чуть не привела в бешенство. Почему-то я вдруг вспомнил наших козляток. Для кого-то они – излишки, эти беленькие резвые существа. Такие смешные! Такие милые! Может быть, и Зорька – излишек? И ее отберут, чтоб «козы» в Кремле пили вдоволь молока, а потом играли на поляне в этот, как его...балминтон, бадминтон? В светскую забаву богатых деток! Я их всех сейчас ненавидел, даже Грету. Но сильнее всех – Николая. Он, гад, втерся ко мне в доверие, чтобы использовать в своих целях, изменил исподволь мое мировидение, а теперь превращает в выродка. Не Учитель, не Ольга – он! Кремлевский сатир, Бункерский выкормыш! Лазутчик!!

– Ты чего, Петро? – изобразил он непонимание. А может, и впрямь не понял .– Ты с чего аж остервенел? Ну, не выстроит народ кабак за неделю, не смертельно! А уж вам с твоим отцом точно без разницы, к осени сдадут объект или к зиме!
– Кому – сдадут?– процедил я непримиримо.
– Как кому? Себе! Обществу! Для себя народ старается!
Я чуть не послал его стараться с народом, но удержался.
– Мы с отцом надеялись….Я надеялся... что в кабак потребуется посуда. – укротил я революционера в себе – Мы с отцом плохие охотники, у нас нет излишков. Разве что я!
 – Ой, Петро! – оценил мою шутку Коля. Или притворился, что оценил. – Вот и умный ты, а дурак! Ты у нас – общенародное достояние! А что не всем это понятно пока, так не сразу коту масленица!
– Я не люблю, когда мне льстят, – заявил я решительно. – Когда мне врут. Когда используют меня в темную!
– А сам ты никогда не врешь? – усмехнулся он едко. – Так и выкладываешь все про себя и маме с папой, и в школе? – и добавил другим тоном, едва ли не приказным. – Не ходи больше к Ольге.
Меня бросило в жар. Потом в холод. Потом руки у меня так задрожали, что я понял: Венеру мне сегодня не дописать. Меня хватило только на то, чтобы спросить:» Почему?».
– Злая она, озлобленная, – как ни в чем ни бывало ответил Коля. – На все Общество злая, на весь Супермир. – в его голосе зазвучало сожаление, даже сочувствие. – Она тебя добру не научит.
– Откуда ты знаешь, что она.. о чем мы с ней говорили?
– Я, Петро, людей насквозь вижу. – похвастался Николай. – Мысли по глазам читаю. Ты, вот, себя называешь ведьмаком, колдуном, но до меня тебе, как до Солнца. Молодой еще, не обстреляный!
« Необстреляный» это от слова «стрелы» – пронеслось у меня в мозгу. Вряд ли Коля случайно так выразился. И с Солнцем он себя сравнил не случайно! Параноик он с манией величия? Или он и правда читает мысли? Или он меня намеками предупреждает об опасности? Почему ни с кем нельзя говорить напрямую, без ощущения чужого взгляда в затылке? С Учителем можно было, и с Ольгой...Но к ней теперь нельзя. Ради нее! Хотя – почему?! Коля берет меня на понт! Коля хочет прибавить себе значительности. А еще он хочет меня присвоить!

– Я зайду за тобой завтра. – обронил он устало. Словно и впрямь прочел мои сумбурные мысли. – Заканчивай пока свою Афродиту.

Но я уже не мог ничего заканчивать. Внутри меня революционер с художником друг друга убили. Все, что я мог, это навестить Витьку. Хотя и не был уже уверен, что наша вылазка прошла незамеченной. Но не помирать же раньше смерти! Витька выглядел подавленным, даже замученным. Чтобы чем-то себя занять, он мастерил капкан.

– Я в Кремле был вчера, – сообщил я. – Похоже, все тихо.
– Когда все тихо, тогда и страшно, – ответил друг мрачно.– Беда сперва крадется, а уже потом нападает!
– Грета бы мне сказала…
– Я не знаю твою Грету, и что бы она сказала. Она из элиты, а мы – добыча. Вот как звери для нас.
– И давно ты так думаешь?
– Как увидел их, вот и думаю. Уже даже не думаю. Все понятно.
– Тогда лучше молчи. Сделай вид, что перегрелся, перекупался…
– Так я и делаю.

Мне сказать ему было нечего и...Я пошел к Ольге. Может быть, назло Николаю. А может, назло себе. Я ведь был плотью от плоти Общества, не чудо-богатырем русских сказок, трусом! Я это сознавал, я стыдился этого, а потому в Ольгин двор вошел решительным шагом. Толкнул дверь дома постучал раз, другой, и заволновался. Значит, Ольга ушла к Учителю? Ольга ходит в лес, ни перед кем не отчитываясь, и я отогнал тревогу. Она не собиралась брать меня с собой постоянно, я ей мешал общаться с мужем. Но я не даром ощущал себя ведьмаком: недоброе предчувствие, тень беды, никуда из меня не делось. Я решил, что забегу к Ольге утром и даже полью ее полуживой огородик – герой сказок в полном праве взять шефстсво над женой своего Учителя – а сейчас пора писать Афродиту! Это отвлекает! Ни домой, ни в мастерскую я даже не заглянул, вызвал Анфиску, на ее вопрос про Колю– зачем он появлялся? – ответил:» Делать ему нечего!» и поймал себя на том, что писать Анфиску мне приятней, чем писать Грету! Анфиска, хоть и ехидна, своя! Даже если она сексотка и пуп порвет, чтобы выслушиться перед Великими Старцами...Даже если ради этого заложит меня! Мы с ней оба – продукты Общества. В мое отсутствие Анфиска портрет, конечно же, рассмотрела (и не она одна, думаю!), но не разразилась критикой. Может быть, потому что дала слово не злиться? Я теперь делал сразу и Анфиску, и природу. Из Венеры Анфиска стала дриадой. Она обозревала свой мир с любовью и состраданием.

А мне стало жаль зайца, убитого Витькой, и глухаря, которого мы съели вчера! Животным тоже надо продолжать популяции, но люди думают только о своих черных днях! А ведь и звери любят своих детенышей, защищают и берегут. У них есть свои семьи, свои обязательства перед ними. Птицы сидят на яйцах по очереди, а Лис, я читал, отличный папаша. Когда лиса отправляется на охоту – у нее это лучше получается – Лис остается в норе с потомством. Играет с мелкими, ласкает, охраняет. А когда мать возвращается, на охоту уходит отец. Разве мы о лисятах думаем, когда палим в их родителей?! Человеческие родители пекутся лишь о собственных детях, но самка любого зверя ради детенышей бросится на самого лютого врага. Как и самка человека. Инстинкт сработает. Что сделает мама, если за мной придут?… Это образ дриады навел на меня мысли, недостойные мужчины с огоньком? Надо было толкаться от Артемиды! Но из Анфиски богиня-охотница, как из меня вышивальщица! Я пририсовал Анфиске венок из листьев, которого на ней не было, добавил в листья цветочков и ощутил удовлетворение. Благодать. То, что нисходит лишь на светлых, святых людей. Почти всегда, в храмах, где люди молятся. Но разве мир, природа – не храм? И разве я здесь не бог, из ехидны сотворивший дриаду?!

– Ты – все? – догадалась Анфиска по моему виду. Подошла и окатила меня сердитым непониманием:» А венок ты откуда взял? А бусы? Ты у Гретки это все подсмотрел и прималевал мне?!».
 – Так по цвету нужно было. По композиции, – попытался я ее урезонить. Тщетно! Она уже сочинила себе целый роман! Стендаль отдыхает и Устинова вместе с ним!
Правду пишут, что современники своих художников не ценили. Унижали их, осмеивали, обрекали не нищету.
– Я не могу это видеть! Не хочу! – вопила Анфиска. – Сейчас же замажь! Разруби топором! Это не я!!
– Ты, но в улучшенном варианте, – успел вставить я. – Не такая дура, как есть!
– Ах, дура?! – взвилась она и кинулась к картине, как одержимая. – Тогда я сама!
Я ее оттолкнул. Я спасал свой мир. Может быть, душу!
– Папа! – призвала Анфиска подмогу. – Пап, он дерется! Этот урод! Он меня хватал!…

Первым на ее вой выскочил не ее отец, а мой – он был ближе, а сразу за отцом – мама!
Затем примчались соседи – и не только Анфискина родня, но и с улицы. Дед Панас, бабка Клава, тетки…
– Она хочет убить картину! – попытался я переорать Анфиску. – Ей картина не понравилась, и она…
– Он меня толкнул! Он мне руку чуть не сломал!

Я прикрыл свою дриаду собой. Я готов был погибнуть за нее. Любопытных прабивилось, но отец встал между мной и ними. – Тихо! – скомандовал он. – Разберемся тихо, по-мирному. – Он тебя толкнул? Оттолкнул? За что?!
– На девчоночку руку поднял! – влезла было Анфискина бабулька, но отец властно обратился к Анфиске:» Говоришь, Петро ударил тебя? Куда? Покажи!
– Никуда, – проныла Анфиска. – Но он меня схватил!
– Почему?!
– Да потому что урод! – встрял ее папаша. – Воспитали маньяка, выродка!…
– Как вы смеете?! – вспыхнула моя мама. – Кто вам дал право клеветать?! – И мама бросилась к соседям, как самка, защищающая потомство. Отец остановил ее.
– Люди! Взрослые люди! – воззвал он в разуму сограждан. – Вы за топоры готовы взяться, за вилы?! Ни в чем даже не разобравшись?! Стыдно!
– А в чем тут разбираться, раз девчонка сказала! – выкрикнула баба Клава.
– А у нас девки всегда правы?! – развернулся к ней дед Панас. – Девки святы и правы, что хотят, то и врут?!

Мне совсем не нравилась такая популярность, я боялся за картину. Но по велению отца все же передвинулся в сторону, и вся толпа ценителей уставилась на мое произведение.
– Ну, и чего тут стыдного?! – вопросил дед Панас. – За что парня убивать?!
– Не его, а картину! – завелась по-новой Анфиска. – Потому что я не такая!
– Ну, а он тебя увидел такой! – прозвучал в толпе ценителей властный голос. – Его право!
Никогда прежде появление Николая так не радовало меня! Тем более, что выглядел сейчас Николай очень значительным, суровым, подтянутым, истинным вершителем судеб.
– Конфликт исчерпан! – громогласно заявил Николай. – Картину я забираю. Глава вынесет вердикт, он решил, кто прав, художник или модель!
Под его грозным взором толпа стала расходиться. Коля был сейчас не посмешищем– пьяницей, но лицом при исполнении. Ревущую Анфиску родичи увели в их двор, а в нашем остались мы с родителями и Коля.
– Мда, тяжела ты, шапка Мономаха! – посочувствовал мне Коля уже не голосом субъекта, облаченного властью.

Я про шапку Мономаха читал, но никогда бы не надел ее на себя. Эта шапка была короной, украшенной множеством каменьев. Как в такой шапке Мономах принимал государственные решения, когда она давила ему на мозг?! Моя мама всегда учила, что одежда должна быть удобной и практичной, и головные уборы – тоже.
– Не слабый ты фуррор произвел, Петро! – как похватил меня Коля. – Растешь на глазах! Скоро граждане тебя на улице падалью закидают!
– А нельзя по-другому?, – спросила мама. – Без падали? Мало ли что не понравилось Анфисе!

 И я подумал с тревогой о первой своей картине. Которая понравилась Анфисе и всем ее родственникам. Что с тех пор изменилось? Моя манера письма? Отношение Анфиски ко мне? Так внезапно?
– Женщин не поймешь! – покровительственно пробурчал Николай. – Что взрослых, что малявок. Все они – козы, так и норовят боднуть!
Я чуть не спросил про Грету – боднет ли меня она, но решил, что сам об этом узнаю, и уже скоро.
– Это я не про Лиду! – перехватив взгляд отца, спохватился Коля. – Твоя Лида, Саш, редкость! Мадонна! Так, а этому что неймется? – заприметил он Анфискиного отца. Тот шагал к нам, но не воинственный, а сконфуженный.

У наших отцов – моего и Анфискиного – отношения были самые добрые. Когда Анфиске захотелось завести во дворе бассейн с рыбками, мой отец помогал Анфискиному и рыть яму, и укреплять ее камнями, и выкладывать бортик. Рыбки, правда, жить в бассейне не стали – только лягушки!

 – Вы, соседи, не того, – виновато заговорил Анфискин отец. – Извините! Я сейчас дочку допросил, она и призналась, что сама на Петро полезла. Много мнит о себе, дуреха! А ту картину, Петро, что ты ей подарил, она может себе оставить? Она сама спросить не решилась, меня уговорила сходить…
Коля поглядел на меня насмешливо, а я сказал Анфискиному отцу, что подарки обратно не забирают. Это его так обрадовало, что к себе он заспешил едва не вприпрыжку.
– Не закидают Петро падалью, Лида! – объявил Николай моей маме. – Вы еще им гордиться будете!

Мама просияла глазами, а отец отвернулся.Не желал он мне славы и, скорее всего, был прав. Слава порождает врагов.
Коля взял мою «Дриаду» и понес в Кремль. Нес бережно, словно хрупкий кувшин. А мне захотелось срочно сделать что-то еще! И чтоб опять все сбежались, и такой же поднялся шум! Но я вспомнил, что завтра мне дописывать Грету, и прочие планы перенес на потом.

Я проснулся оттого, что на меня смотрит Ольга. Темными грустными глазами, как на иконе с репродукций. Я не сразу понял, что Ольга мне приснилась, зато вспомнил о намерении к ней сбегать с утра. И побежал. Ее дверь оставалась заперта. Может быть, еще рано? Я полил чахлый огородик, опять постучал, но никто не откликнулся, не открыл. Ольга не желает видеть меня? Или?...Нет, нет, нельзя накликать беду, будить лихо! И ведь не спросишь ни у кого! Подозрительно посмотрят. И не ответят! Выход один – самому сходить к Учителю. Если есть у него свежие цветы, значит, Ольга там была, а если нет?...Где ее искать?! С кем?! Витька мне в таких делах не помошник, а больше попросить некого. Не Колю же! Он охранник, хоть и не Бункерский, и уж больно крут был он вчера с населением… Идти одному? Самоубийство! И я малодушно побрел домой. Я себя оправдывал тем, что не взял оружие, но ведь я и с оружием не риснул бы изображать героя русских сказок в диком лесу!
Маму я застал во дворе. Мама полола грядки. Я присоединился к ней, но она сказала:» Сперва позавтракай! Там от Зорьки тебе чашка молока!».
 Она не спросила, куда я бегал спозаранку. Решила, что на лагуну. Наши часто туда бегают.
– Вот она, жизнь! – подумал я угрюмо. – Все, как всегда, и никому дела нет, что человек пропал...-

– Нет, если бы пропал кто-то другой, граждане бы спохватились, снарядили поисковую группу... Но с чего я взял, что Ольга – пропала? Может, ей претит возвращаться в Город?

Николай появился, когда я допивал молоко. Поздоровался с мамой весело, объявил, что я вернусь к вечеру – меня ждет полный рабочий день, и мы пошли в Кремль. Меня так и подмывало спросить его о «Дриаде», видела ли Грета мое творение, но я не спросил. Если видела, сама расскажет о впечатлениях. Если не разозлится, что я писал не только ее! Может, Анфиска закатила мне скандал из-за Греты? Но я свободный человек, имею право на любую натуру!

Грета меня встретила сдержанно. Про «Дриаду» не сказала не слова, но я уже решил для себя, что Грету напишу лучше, чем Анфиску. Я ведь расту! И я стал расти. В работе. И так увлекся, что забыл обо всем. В том числе, об исчезновении Ольги. Вспомнил, когда нанес последний мазок. Вряд ли Ольга мне приснилась случайно! Это предположение развить я не успел, потому что в светелку вошли и Коля, и Глава. – Ну-ка, что тут у вас? – справился Глава по-семейному, и они стали рассматривать мою работу. Втроем. А я по выражению их лиц силился догадаться о результате. Грета в присутствии отца ( или – отцов?) явных эмоций не выражала. Коля улыбался победно, а Глава смотрел одобрительно. – Ты прав, есть в этом мальчугане – зерно, – сказал он Коле. – Будем это зерно использовать». Он меня похвалил, но меня насторожило слово «использовать». Оно прозвучало как покушение на мою творческую свободу. На свободу как таковую! Запрут в подземельях Бункера с поварами и горничными, и прощай лагуна, лес, родители! Грета мне улыбнулась, когда Глава с Николаем вышли. Широко, по-дружески улыбнулась, как ровня, а не грандесса! – Ты мне сделал такой подарок...– проговорила она, – что я должна отдариться! – С этими словами она набросила на меня плащ с капюшоном, явно из какого-то спектакля, надела такой же и прошептала:» Мы сейчас пойдем в большой зал. К полотнам. Ты их увидишь!»

– Да ты что?! – офигел я. И подумал:» Бойся своих желаний – они сбываются», – Нас там застукают! А если меня застукают…
– Я буду с тобой! – перебила Грета. – Ты парень из нашей труппы. Они там не в всех в лицо знают. Мы изучаем костюмы эпохи!
И она решительно взяла меня за руку.

– Только мы не через главный ход пройдем, через луг, – объявила Грета. – Через главный не получится. Ты ведь как бы уже внутри…
– А на лугу сейчас?…
– Пикник Бесь бомонд. Кроме папы. Но я знаю, как пройти незамеченными!.. Ты умеешь водить машину?
– Откуда?!
– Ладно, я поведу. Николай меня учил. Ну, давай!
 Мы скатились с лестницы, выскочили наружу, и Грета подвела меня к машине. Сиречь, к повозке. Приказала лечь на дно, а сама села на облучок.
– Н-но! – приказала Грета коню.

Дно машины было покрыто периной, чтобы пассажиров не трясло на колдобинах, а сверху Грета прикрыла меня плащами. Я спросил, далеко ли нам ехать. Грета ответила, что не очень. Правда, до самого луга мы не доедем. До него нам придется топать пешком. Машину мы оставили в конце просеки, и Грета повлекла меня через заросли– Ты откуда так хорошо знаешь дорогу?– удивился я.

– Я здесь часто бегала. Убегала. Когда вконец надоедали эти морды тупые...Ровеснички!
Последнее слово она выплюнула с презрением, достойным моей плебейской гордости, и скомандовала:» А теперь – тихо! Иди строго за мной!».
Мы обошли по кривой большие цветущие кусты на краю поляны и уперлись в неприметный, закрытый ветками лаз.
– Я не знаю, кто его прокопал! – сообщила Грета. – Может быть, на заре нашей цивилизации. Но им и сейчас пользуются. Когда надо тайно покинуть Бункер.
– Любовники? – пошутил я, чтоб снять напряжение, и Грета подтвердила:» Наверное. Охранники же бегают в Город!
– Мы там с ними не столкнемся?
– Не должны. Все гуляют, слышишь? Почти все охранники там.
Гомон с луга я услышал, еще когда мы только крались к поляне. Элита веселилась на славу.
– У вас там праздник?
– Ползи за мной!

Проползли мы метров десять, наверное, а разогнулись уже в широком туннеле, куда вошли через замаскированную старательно дверь. Я даже зауважал охранников. Все они сумели предусмотреть!
– Побежали! – приказала мне Грета.
Мы помчались в полумраке на цыпочках, как две летучие мыши в своих плащах, а в туннеле делалось все светлее.

– Здесь же нет никаких окон...– прошептал я Грете в спину. – Откуда?…
-Я потом объясню! – прервала она. Резко замерла и прислушалась. Я тоже прислушался. Еще и принюхался. Уловил запах пищи. Значит, мы находились в хозяйственной части Бункера. Грета вдоль стены скользнула налево, я – за ней, и мы спрятались за плотной занавеской. Такой пыльной, что я чуть не чихнул, но во время потер себе переносицу. Грета выглянула наружу, убедилась, что путь свободен и сделала мне знак следовать за собой. Знал бы тот, кто провозгласил, что искусство требует жертв, каких жертв оно требует! Перебежками мы все же добрались до главного зала. Он был огромен. Он мне таким не показался в мое прежнее его посещение. Наверное, потому что тогда зал был полон народа. Сейчас он был пуст, но довольно светел. – Там, в подвале, стоят приборы. Еще докатастрофные, – объяснила Грета. – Я не помню, как они называются, но они вырабатывают свет и делают воздух чистым. Иначе б все давно угорели, ослепли, с ума сошли! Еще при Святых Старцах!
 Нечто подобное говорила и моя мама.

– Там – техника? – уточнил я с тревогой.
– Я не знаю, как она называется, как действует, но мне и не надо. Там есть рабочие. Потомственные. Наладчики оборудования. Коля их зовет инженерами. Он считает, что так – уважительней.
– Коля тоже разбирается в технике?
– Вряд ли. Но он здесь вырос, он накоротке с рабочими. Да и с охранниками. Со всеми. Коля очень коммуникательный.

В голосе Греты послышалась мне ирония. Печальная. Но Грета вмиг овладела голосом:» Смотри! У нас мало времени!».
 Картин было столько, что я растерялся – с какой начать? Решил со старинных. Раз уж мы проникли сюда в плащах с капюшонами! Нас, театралов, интересуют костюмы! Но тут я увидел ее! Картину, которая потрясла меня год назад, когда нас запустили в Бункер слушать Великих Старцев! Картину с изображением катастрофы! Не последней – куда более древней, но, наверное, не менее страшной! Под черно-багровым небом рушились здания из камня, падали статуи, а внизу метались обезумевшие от ужаса люди. « Последний день Помпеи» прочел я, когда в зале появился охранник. Грета храбро преградила ему дорогу. – Нам отец разрешил! – заявила она уверенно. – Мы готовимся к спектаклю. Да вы спросите у папы!

Охранник Грету узнал. – А это – сестренка? – указал он на меня.
– Это мой партнер! Мы репетируем вместе. В античной трагедии. – обяснила она мой интерес к «Последнему дню». Охранник нам попался не из ретивых. Из тех, возможно, кто бегал через лаз в самоход!
– Ладно, – бросил он. – Смотрите свои трагедии. Только руками тут не лапайте ничего. И не мусорьте!
– Мы?! – оскорбилась Грета талантливо. – Вы же знаете меня!
– Тебя – да, а твоего партнера…
– Он очень аккуратный человек, очень! – заторопилась Грета. Мы оба с ней перетрусили, но она себя не выдала. Сара Бернар! – Я за него ручаюсь! И папа!

Папу она помянула во время. Охранник ушел, а мы перевели дыхание. Переглянулись, как подпольщики, чудом избежавшие облавы, и я подумал, что в таких условиях наслаждаться живописью – не получится. Да и путь обратный неблизок, небезопасен. Поэтому сказал Грете:» Пойдем отсюда!».
– Да, – кивнула она. – Но сначала я покажу тебе музей. Это рядом.
– Что покажешь? – про музей от Учителя я не слышал – Архив?
– Музей. В архив теперь не пускают.
– Это после Учителя?…
– Может быть. Старцы распорядились опечатать. А музей открыт.

Грета схватила меня за руку, выволокла в коридор, а оттуда – в другой зал, размерами меньше, полный и всяческих предметов, и портретов, и флагов. На деревянных столиках под стеклом – в витринах, как пояснила Грета – я увидал журналы с развратными женщинами и женоподобными мужчинами на обложках.

– Не на то смотришь! – поняла мое недоумение Грета. – Это, как их называли тогда, звезды шоу-бизнеса. Актеры, певцы…
– Не удивительно, что их цивилизация погибла!
– Ты вот это видишь? – развернула меня Грета к центру зала. И я ее увиделю. Машину. Точнее, автомобиль. И спросил, потеряв последнюю бдительность:» А мы можем туда залезть? Просто посидеть, руль покрутить?
– Нет, – отрезала Грета. – Она – экспонат. Но потрогать можно.
И я коснулся пальцем настоящей бывшей машины.
– Тут еще вот что есть, – отвлекла меня Грета от рассматривания кабины. – Оружие всех веков. Вот это – трехлинейка. А это – автомат. А там – авиабомба. Но она уже неопасная. Ты, Петро, лучше посмотри на ароболет. Вам бы такой! А такими ядрами палили из пушек и в средние века и поздней.

Зал, куда меня затащила Грета, был музеем техники и оружия! Как его вообще разрешили?! Для кого?
– Для рабочих, для их детей, – сообщила Грета. – Им надо знать, что каким было. Для тупых тут журналы! – скорчила она презрительную гримасу. – Тут еще и журналы мод, и с рецептами…
– А тебя, значит, больше привлекает оружие?– сделал вывод я. – Техника?..
Я еще не встречал таких девчонок, как Грета.

– Скорей да, чем нет. – нахмурилась она. И все-таки уточнила:» Когда я вижу машину, саблю, пистолеты, я словно переношусь в прошлое, и тогда я не играю – живу. Люди почти всегда воевали, поэтому предметов войны осталось больше, чем мирных. Они, вероятно, делались прочней, надежней, чем чайники. Вот! – подвела она меня к дверям соседнего зала. Их оказалось несколько!. – Корабль, который привезли из лагуны! Вида он пока не имеет, но его отреставрируют по старинным фотографиям. Специалисты установили, что это был сторожевой катер. Погиб в Катастрофу. Или вскоре после нее.
– Как это?! – не врубился я.
– Ну, где-то его носило, болтало… Летучий голландец! Их много было в истории!

Я собрался спросить о правителях, чьи портреты красовались над стендами – я знал далеко не всех – но Грета напряглась, шепнула мне:» Пора делать ноги!», и мы их сделали. Быстро и незаметно. А уже на просеке, сбросив маскплащи, расхохотались. Не только от облегчения – мы перепачкались, пока ползли через лаз! Интересно, охранники прибегали к своим дамам сердца такими же грязными? Да нет, они мылись в речке. Здорованному тренированному мужчине напрямки пересечь лесок – делать нечего. Я бы пересек, ну, а Грета? – Дома помоемся! – объявила Грета. – В Кремле. Сейчас некогда.– и взяла вожжи. Я попросил научить меня править машиной. Грета потеснилась на облучке, но при выезде из леса сказала:» Все, Петро, прячься. На открытой местности двуногие водятся!». Она засмеялась, а я предложил высадить меня на дороге. Грета отказалась. Заявила, что нельзя уходить, ни с кем не простившись.

– С кем , например?!
-С папой!
– А ему очень надо мое «прощайте»?!
– Папа хочет расплатиться с тобой.
_ Нет!! – заорал я так громко, что конь чуть не понес. – Нет, нет и нет!
– Но и я хочу кое-что тебе подарить. На память.
– То есть, мы больше не встретимся? – понял я.
Грета промолчала.
– Ты уже сделала мне подарок, – проговорил я после паузы. – Ты мне показала и выставочный зал, и музей...Да и наше путешествие через лаз...
– Только не вздумай повторить его сам!
– Не вздумаю, не самоубийца.

Никто, значит, не прознал, что мы с Витькой рассекретили «другой луг»! Теперь я о нем знаю, можно сказать, официально, из верных источников, первых рук! Что меня ждет за это? Если «черная метка», то где мне скрыться? На могиле Учителя? Ольга меня не бросит на пропадание. Но где Ольга?!
– Ты о чем думаешь? – поинтересовалась Грета.
– Ни о чем, – ответил я как мог непринужденно. – Сразу столько впечатлений…
-У меня тоже был сегодня хороший день! – сообщила Грета довольным голосом. Если бы меня собирались посадить на кол, вряд ли бы она радовалась!
 Первым, кого мы встретили в Кремле, была Люся. – Я вас уже заждалась, – как упрекнула она, и я отметил, что она сказала «вас», а не «тебя», то есть Грету в единственном числе. – А вывозились! Мойтесь и за стол! Пока вас никто не увидел таких красивых!
Если не матерью, то верной дуэньей Люся Грете была.

Грета затолкала меня в комнатку, поделенную на кабинки, с отверстиями в потолке. Через них, если покрутить ручку, лилась вода. – Там резервуар наверху, – из соседней кабинки крикнула Грета. И принялась напевать что-то без слов. От наслаждения жизнью. Я ее чувства не разделял. Быстренько оттерся от засохшей земли и... вместо своей одежды обнаружил на табурете за кабинкой чужую. Дорогую.

– Грета! – вознегодовал я. – Что это значит?! Верните мне мои вещи!
– А эти чем не подходят? – легкомысленно хихикнула Грета.
– Тем, что не мои! У нас не носят такое! Если я в этом выберусь в Город, от меня люди шарахнутся!
– Тихо, тихо, тихо, – вместо Греты заговорил со мной Николай. – Все путем, Петро, с тобой Глава расплатился! Шмотками. Что у шефа было в излишках, то и выдал. За отлично сделанную работу!
– Ты это гражданам объясни! Обществу!
– Объясню! Аж до дома тебя проведу, Петро,и всем в пути буду объяснять, что одежа – гонорар. Достойный художника!
– Так все и поверят!
– А куда денутся? Что их слова против моего?!
 Колино самодовольство разозлило меня даже больше, чем обновы. Эстетские! В них не покопаешься в огороде, за гончарный круг не сядешь, в лес не пойдешь!
– Знаешь, что, Коля, – заявил я непререкаемо. – передай своему шефу кучу благодарностей и тэдэ, но мои штаны и рубаху приволоки мне обратно! Или мне отсюда голым уйти?!
– Вот и делай после этого добро людям! – тяжело вздохнул Коля. – Ветошку отдам, но подарок заберешь! Понял?! Подарками от Главы не разбрасываются! Ты понял?! Надень пока новое, к столу. Шефу будет приятно.
– Так мы что, за стол вместе сядем?!
– А ты думал! Отметим знаменательное событие, рождение таланта. А может, и гения.
– Это – обязательно?! – искренне ужаснулся я. – Чья это идея, твоя?!
– Все лучшие идеи – мои! – провозгласил он без лишней скромности.

 Коля проводил меня в комнату, где я прежде еще не был – с большим столом посередине и стульями вокруг. На стене против двери я увидел обе свои картины.
– А скажи, красивей стало! – как похвастался Коля. – Совсем другой вид!
Грета вышла к нам в платье, в котором позировала мне, но с белыми бусами. Глава занял место во главе стола, на некотором отдалении от нас, а Коля убежал со словами:» Помогу Люське!».
– Папа, тебе не кажется, что здесь не хватает третьей картины? – начала Грета после затянувшеся паузы, светским тоном. – Она сюда сама просится. Что, если Петро напишет тебя?

 Если б мы сейчас что-то ели, я бы точно подавился.
– Ты же знаешь, дочь, как я занят, – выручил меня невольно Глава. – Да и нездоровится мне. Пусть он сестру твою напишет.
– Ну, ты что, папа?! – потрясенно вскричала Грета. – Джозефина и минуты неподвижно не просидит! А какая она капризная, претенциозная!…
– Джозефина отпадает! – поддержал ее Коля. Он вошел, пропуская Люсю с тележкой на колесиках. С посудой и едой на тележке. И принялся расставлять приборы. – Джозефина, Стас, такая коза, что оставит Супермир без художника, если ей не понравится, как он ее рисует!
– А ей не понравится! – вклинилась Грета.
– Поэтому, шеф, Петро тебя напишет с меня. А ты уже на завершающем этапе пару часов ему уделишь. Когда до лица дойдет.
– Пусть уж сразу тебя и пишет! – отмахнулся от него городничий.
– Я –за! – не смутился Коля. – Но что тебе Стер...Магда скажет?
– Вот и найдешь, что ей ответить! – умыл руки Глава Самоуправления Города.

 Мне стало ясно, что на кол меня не посадят. Меня посадят писать портрет Николая, и я снова смогу видеться с Гретой.
За обедом молчали все, кроме Коли, который активно разряжал обстановку. О чем он болтал, я не слушал. Да и Глава с Гретой тоже. Коля был чем-то вроде музыки. Зато, когда расходились, он мне сунул в руки корзинку:» Лидия разберется!». До дверей Кремля меня проводила Грета. Николай взялся помогать жене мыть посуду. – Вот. Пожалуйста! – она положила в корзинку бусы. Те самые, желтые, из-за который они чуть не подрались Джозефиной. – Твоей маме, Петро.

– Не надо! – возразил я взволнованно. – Моя мама их не наденет. Ей их некуда надевать. Пойми!
– Но я очень прошу, мне хочется…
– А я очень прошу – не надо. Не хочу, чтоб моей маме кто-то завидовал. Та же Анфиска...Это соседка моя…
– Да, знаю. Тогда ей и подари…
– Еще чего?!
– Николай рассказал, как она на тебя набросилась. Из-за бус на портрете.
– Ты что, хочешь, чтоб она проходу мне не давала?!
– Даст. Коля с ней побеседует.
– А мне не надо, чтоб Коля! Чтобы Коля решал мои проблемы! За меня!
– Ладно! – сдалась Грета. С облегченим, как мне показалась. И забрала свое фамильное украшение.

 Я еще немного постоял на крыльце, заново переживая прощание с Гретой и...ноги сами понесли меня к Ольге! Спохватился я на полпути. Из Кремля – к Ольге?! Идиот! Развернулся и пошел домой.

Родители рядом сидели на ступеньках, они отдыхали. Мои замечательные родители! Им бы такого сына, как |Витька, охотника, а не революционера! Хотя я не революционер, я так – не рыба-не мясо. Мне стало тошно, тоскливо, но я постарался себя не выдать. Сел рядом с мамой и пододвинул к ней корзинку:» Коля сказал, что ты разберешься».

– Очередной гонорар? – справился с издевкой отец и усмехнулся в бороду. Кажется, он понял, что гончаром стать мне не дадут. По крайней мере, сейчас. Это если сместят нынешнего Главу с его Колей, или они сами уйдут, тогда на фиг я понадоблюсь новому городничему! Но успеет ли отец научить меня ремеслу? Он мужчина сильный, не старый, да только все мы ходим под Старцами и Природой и ничего поэтому не загадываем на завтра! Почему-то мне представился косяк рыб. Они плывут в одном направлении, пока какая-нибудь не выбьется вдруг из стаи, и тогда весь косяк устремляется за ней, в противоположную сторону. Можно ли сравнивать людей с рыбами? Нет, наверное, но раз возникла аналогия…

Если во время не лечь спать, человека обуревают дурные мысли. И страхи. Я знал это и старался засыпать до полуночи. Но и сны превращались порой в кошмары. Вот и сейчас мне приснилось, что мы с Гретой ползем по лазу и сталкиваемся с охранником, который превращается в Николая. С торжествующим криком «Попался!», он хватает меня за волосы. Грета даже не пытается мне помочь. Грета уподобляется девушке из романа «Лихорадка», подруге главного героя. Такая была верная, любящая, а кинула, предала!… Я захотел бежать, но оказался внутри «Последнего дня Помпеи»...А потом из темной православной иконы вышла Ольга и повела меня за собой, к Учителю. Он улыбался нам, сидя поверх своего захоронения, а я так обрадовался, что не спросил, как ему удалось воскреснуть, и что теперь будет. За Учителя ответила Ольга:» Я тебе говорила, что мы еще встретимся, после смерти». – Но разве я, ты, разве мы умерли?! – испугался я и пробудился посреди ночи. Вот когда я особенно пожалел, что в Супермире нет петухов! Хоть и колдун, я не отличал обычные сны от вещих. Не скажу даже, видел ли я хоть один вещий сон – только те, что отражали пережитое, пусть искаженно, гипертрофировано. Взрослый мужчина на моем месте вышел бы во двор и затянулся лианой. Или приложился к амфоре. Мне предстояло успокаивать себя самому. Что я и сделал, приняв правильные решения. Утром – на лагуну, оттуда – к Ольге, а потом домой – писать Ольгу по памяти. Икону из моих снов. Вряд ли что получится, но попробую.

На лагуне я так давно не показывался, что парни мигом окружили меня. Всем хотелось узнать, а правда ли, что меня зовут в Кремль рисовать тамошних обитателей. Я ответил, что правда, но моей заслуги в том нет. Это все Коля. Мало ему корчмы, захотел еще и картинную галерею! Я поискал глазами Витьку и подмигнул ему по-Колиному, многозначительно. Типа, все в порядке, не дрейфь. Он, конечно, все еще дрейфил, но решил подчиниться завету предков «на миру и смерть красна». В дикий лес я поэтому его не позвал. Туда, искать Ольгу, предстояло мне идти одному...Вот бы она уже нашлась, была дома!...Ее дома не было, и с тяжелым сердцем потащился я в библиотеку– за альбомом с репродукциями икон. Заодно решил сдать книги. Шпионский роман, который все равно не осилю, и «Лихорадку». Но меня поджидал сюрприз: библиотека оказалась закрыта. Почему и насколько, спросить было не у кого. Точно что-то не то происходило в нашем «датском королевстве»! Единственное утешение – роман Отеро Сильвы стал как бы моим...И тут меня озарило! Книги! Их степень сохранности свидетельствовала об истинном возрасте нашей цивилизации! Какие там пятьсот, какие там триста лет! Многие книги напечатаны были на дешевой бумаге. Она пожелтела, но в прах не рассыпалась! Библиотеку закрыли не из-за содержания книг– кто-то в правительстве додумался до того же, что я! Кто-то сообразил, что граждане не все поголовно дошли до вторичной дикости, и может среди нас оказаться некто чересчур любознательный. Как покойный Учитель! Или это Учитель и поделился с народом своим открытием?.. Под грузом собственного открытия я застыл у двери в библиотеку. Неужели до меня никому не приходило на ум, что книги на полках обычной комнаты не пролежат миллионы лет?! Учитель подтрунивал над историей нашей цивилизации. Слишком юной, чтобы обзавестись петухами, стеклом, бумагой! За это Учителя убрали! Как и всех до него, кто сомневался в доктрине Великих Старцев!..

Я стоял, не зная, куда податься! Чужой среди своих! Да своих ли?... Хорошо, хоть Анфиска меня пока избегает! Зато не избегал Николай. Его и спросил я про библиотеку Как бы невзначай. Из-за шпионского романа. Он ответил одним словом – «Ревизия». Но тут же обещал посодействовать, если мне позарез нужна какая-то книга. А шпионский роман он у меня заберет, Люське почитает вместо вечерней сказки! Затем он взялся втолковывать, что ревизия необходима, потому что избыток знаний при отсутствии возможности применять их, вредит Обществу, деморализуют и разлагают. Библиотеку откроют, изъяв оттуда все лишнее, к началу нового учебного года. Ольга это предвидела! Но где, в таком разе, плуг?… О нем я счел лучшим не заикаться. Да и что мог знать о планах правительства рядовой охранник Кремля? Это лишь в собственных глазах Николай был огромадной величиной! Он предложил мне написать его на фоне строящейся таверны –этого им с градоначальником памятника, чтобы увековичить и памятник, и вождей. « Да хоть на фоне выгребной ямы!» – подумал я зло. Представляю, какого гада я бы написал с Николая, возьмись за дело сейчас! Да и работать на глазах у всего Города...Масса граждан столпится у меня за спиной, перешептываясь и подавая советы! А то и осмеивая! Николай заверил, что разгонит зевак. Интересно как, дыхнет перегаром?! В конце концов, он ушел на свою «стройку века», а я, прихватив оружие, выскользнул на «партизанские тропы». Припустил по ним, что есть духа, пока никто не заметил, не задержал.

Мне было страшно. Так страшно, что сердце то подскакивало к горлу, то проваливалось в живот. И все же я шел, выискивая глазами ориентиры. Если я собьюсь, заблужусь, мне конец! Я ведь никому не сказал, куда направляюсь. А кому бы я сказал? Витьке, родителям? Дожился, что и предупредить некого! Может, стоило сказать Грете? Но теперь уже поздно. Да и слишком доверяться ей не хотелось. Сказать, куда я иду, значило, рассказать об Ольге, об Учителе. Даже если рассказать не всю правду, Грета вынудит меня проболтаться. Женщины умеют развязывать языки мужчинам, что да, то да! Знаю ли я Грету? Вдруг она меня затащила в Бункер специально, чтобы меня там засекли? Раз у них есть аппаратура для подачи света и воздуха, у них могут быть и камеры слежения. Наверняка, сохранились разные подслушивающие и подглядывающие устройства! Грета может и не знать о них, Грета – актриса. Да и зачем ей меня подставлять? Но чужая душа не потемки – мрак…

Так или иначе, возвращаться с полпути я не буду. Если вернусь, второй раз я сюда не сунусь! Трус я паршивый, а не мужчина с огоньком! Ольга много раз ходила по этому лесу...Все – до поры до времени, любое везение. А вдруг прямо сейчас я наткнусь на Ольгины останки, обглоданные зверьем или, что еще страшней, на свежевскопанную землю рядом с Учителем?… Я замер, различив движение в зарослях. Натянул тетиву и услышал: «Опусти лук, Петро! Не дури!». Я чуть не выстрелил. От ужаса, что охранники выследили меня! – Я кому сказал, не дури?! – повторил знакомый голос, и через мгновение, показавшееся мне вечностью, из-за деревьев вышел Николай. Тоже с луком наизготовку. Он улыбался, а меня затрясло. – Ты?! – заорал я. – Ты за мной шел?! За мной?!

– Считай, что я – твой ангел-хранитель – ответил он миролюбиво.
– Кто?! – не поверил я в его благие намерения.
– Была такая должность в церковном мире, – невозмутимо сообщил он. – Только их ангел был бесплотным, невидимым и не слышимым. Нам здесь такой не подходит. Да опусти же ты лук! – потребовал он и опустил свой. – Может, поговорим?
– О чем? – справился я воинственно. Страх из меня выходил агрессией. – Ты знаешь, куда я шел!
– Я знаю, что не надо тебе туда. – успокаивающе произнес он, и я резко спросил:» Где Ольга?!».
– Ей я не ангел, – не пожелал он открыть правду. – Она меня не интересует, Петро. Мне наплевать, где она, и что с ней. Ты – другое дело…
– Где Ольга?! Она – жива?!
– Не ори! – прикрикнул он. – Здесь нельзя орать. Здесь нам вообще не положено находиться.
– Вот и вали!
– Только вместе с тобой, Петро!
– Вали!! Ангел!!

 Он не обиделся. Или притворился, что не обиделся. Заговорил проникновенно:» Эх, дуралей! Я тебя с такой девушкой познакомил, с дочкой своей...»
– Со своей бы не познакомил! – прервал я иступленно– Кто вы, а кто я!
– Ты лучшая кандидатура из всех возможных. Я из тебя выращу великого человека. Если будешь слушаться старших.
– А если нет? – с вызовом спросил я.

Коля пожал плечами, вздохнул:» Если нет...» И пропел на мотив старой песни, чуть изменив слова:» И никто не узнает, где могилка твоя...»
 Это меня отрезвило. Тут же. Я понял, что от Коли не избавлюсь, до Учителя не дойду, и про Ольгу ничего не узнаю. Все предопределено, а Коля – не самовлюбленный идиот, он – фигура. Причем, зловещая. Я развернулся и молча, быстро пошел обратно. Мой как бы ангел не отставал от меня. Ангел смерти?… Почему бы ему не выстрелить мне в спину сейчас? Нас никто не видит. Или кто-то все-таки видит? Ольга?.. Или я действительно Коле нужен?

На выходе из леса он меня обогнал. Теперь я шел за ним. Не куда-то, а к дому Ольги. Николай по-хозяйски толкнул калитку, пересек двор и отодвинул задвижку на двери.

– Ты что?! – возропотал я. – В чужой дом?!
– Он теперь твой. Твоя мастерская.
Я так обалдел, что лишился дара речи. Николай не стал ждать, пока дар вернется ко мне.
– Она сама бы хотела этого...хотела – проговорил он раздумчиво. – Она тебя знала не хуже, чем я. О твоих чувствах знала.
– А ты?...– выдавил я. И таки вошел в комнату. Какую-то особенно пустую без Ольги.
– Я, Петро, не вчера родился. Тоже был когда-то бардом и менестрелем! Это проходит. А вот мечты – остаются. – он посмотрел на меня с печалью взрослого человека. – Ольга ушла, потому что больше так не могла. Одна. Ты бы не заменил ей Семена.
– Куда она ушла? …
– Не знаю, Петро, не знаю. Знаю, что она не вернется. Знаю, она хотела, чтобы это стало твоим. – Он охватил жестом все, что имелось в комнате – книги и посуду на полках, стол и лежанку…
– Она сама тебе сказала?…
– Ты забыл, что я читаю мысли, Петро? Я ведь тоже, в своем роде, ведьмак! – И добавил, неожиданно для меня. – Я Семена уважал и ценил. Мне очень жаль, что он...Что так получилось!
Николай, единственный в Городе, знал, как кончил Учитель. Впрочем, Коля был не из Города. Он был – из НИХ.
Мои мысли он прочел тоже:» Хочешь побыть один? Что ж, не буду мешать. Осмотрись».

И он вышел, а я остался. Со страшной мыслью: Коля ликвидировал Ольгу, чтобы у меня была мастерская! Надеюсь, эту мысль он не прочел. Она ожгла меня, когда он был уже далеко.

 В доме Ольги я просидел до сумерек. С мечтой, что сейчас она войдет, и мы опять поговорим обо всем, что меня волнует, пугает и привлекает. Я просматривал ее книги по искусству. Их было много,больше, чем в нашей, теперь уже закрытой, библиотеке. Я словно видел, как вечерами Ольга и Учитель сидят рядом и листают свои сокровища. Вот Святой Себастьян, а это – «Рождениее Венеры». Вот Гойя...Ольга задумчива, а Учитель – улыбается. От радости жить! Он был олицетворением радости, мой Учитель. Ольга стала олицетворением скорби, гнева и презрения к Супермиру. Ее глаза – вспомнил я – никогда не горели – мерцали. Из нее и раньше не получилась бы веселенькая мадонна кватраченто, нежная молодая мать. Потому, что она так и не стала матерью?.. Она стала матерью для своего мужа… Она чуть не стала могилой мне. Потому и ушла? Сама?

На закате я полил огород. То немногое, что от него осталось. Мне плевать было, что думают граждане. В Ольгин дом я не вторгся – меня привел в него Николай, и теперь я поливаю свой огород. Или все-таки – Ольгин?…

Город Ольгу хватился на другой день. С утра. Не иначе, из-за нас с Колей. Мама, вернувшись с выгона, сообщила, что исчезла Учителева жена. Все только об этом и судачат. Даже наши мужчины отвлеклись от строительства корчмы, чтобы обсудить новость. Одни говорили, что Ольга ушла на охоту и погибла. Смерть ее в дикой чаще была вполне ожидаема. Другие утвержали, что Ольга уплыла в море на доске. Кто-то видел, как она гребет к выходу из лагуны, в океан… Были и такие, кто полагал, что она разыскала мужа, и они вместе покинули Супермир. Почему Учитель сбежал из Города, где скрывался, так и останется для всех тайной, но его жена тайну знала.Нет, не на охоту она ходила – к Учителю… Кое-кто стал об Ольге вспоминать с сожалением, даже с раскаянием – женщина жила одна-одинешенька, и никто ей не протянул руку помощи! Большинство, однако, утвердилось во мнении, что и Учитель, и Ольга были выродками. Хорошо, что они оба исчезли. И что библиотеку опечатали – хорошо! Нехорошо, что дом Учителя достался гончарову сыну Петро. С какой радости? За какие заслуги? Николай его туда поселил? Кто он, собственно, такой, Николай? Ах, так он довереное лицо Главы?! Это он только прикидывался пьянчугой?! Он, по крови, потомок Святых Старцев и скоро войдет в правительство?!… Эту ошеломляющую новость до граждан довел сам Николай. Когда предстал перед ними у стен трактира. Был он в тот миг внушителен, даже грозен. Справился, у кого есть к нему претензии. Кто-то чем-то недоволен? Кем-то? Может быть, градоначальником? Или правительством в целом? Он, Коля, как посредник между властью и народом готов во всем разобраться, всех выслушать, принять меры. Мы, ватага, выскочив из воды, стали свидетелями исторического момента. Из всех нас только я не поверил Коле. Я сказал ему об этом, когда он меня к себе подозвал. Он спросил, готов ли я приступить к его изображению. Лишних людей вокруг теперь точно не будет. В свою очередь, я спросил, не боится ли он прослыть выродком? А ну, как донесут Главе, про что Коля вещал тут Обществу? А если и до Старцев дойдет?… Он сказал, что ничего не боится и поманил меня за собой, на скалки. Какое-то время мы сидели молча средь синевы. Потом Коля заговорил. – Устал я дурачиться, – сообщил он.– Метать тут всякий бисер… Ты читал о таком царе, Петре Великом? Вот он тоже поначалу метал...Для пользы дела. И плотником был, и кузнецом. Вращался в среде народной, потому что из хором ничерта не видно, Петро, ничерта, кроме лжи, не слышно. Надо самому с молотком на строительстве пораборать, самогонки выпить с людьми, а без этого, как понять их?

– Без самогонки? – съязвил я.
– Без нее, родимой! Она – располагает. Я, Петро, и правда сын Великого Старца.
– Раньше ты говорил, что Магда…
 – И она. Потому нас и оженили, еще зелеными. Матрешка тогда была ничего, это она потом Стервой стала, когда про ее бесплодие выяснилось. С этим у нас, знаешь сам, сурово, что в Обществе, что в Бункере. Продолжение рода – первая заповедь.
– А как же Глава?... – не понял я.
– Стас нормальный мужик – вздохнул покаянно Коля. – Вместе росли. Он карьеру сделать хотел, ну, я ему и отдал Матрешку. Сам-то я в Город бегал, к Люське, а когда Люська зачала, придумал вариант, чтоб и овцы были сыты, и волки целы. В смысле, наоборот! И Матрешке хорошо, и ее папаше – никто косо на них не смотрит, и я только выиграл от развода…
– Разве это разрешено? – удивился я.
– Везде своя жизнь, свои законы и свои правила! – просветил он меня в духе выродков. – Я Матрешку за Стаса выдал, сам на Люське женился – никого, кроме нее, не хотел, а девчонок Стас с Матрешкой удочерили. Для девчонок это – дорога в свет, Люська-то из простонародья, при такой мамаше девкам в дамки не выбиться. А вот внучки Старца эт совсем другой коленкор!

– А ты?…
– Я в охранники пошел к Стасу. Как бы так. На самом деле, Петро, я – городничий, а Стас – ширма, дутая фигура, но официально – он Глава, Магда – леди, все высший класс! Стас свой номер перед Обществом отбывает, а я – свободен, совершенно ничем не связан!
 – Но твой отец, Великий Старец, как он мог позволить?... – Я слушал Колю, как если бы читал какую-нибудь древнюю сказку.
– Умер мой отец. – все сразу объяснил Николай. – Еще когда я был женат на Матрешке. А с ее папашей мы потолковали серьезно, дал он мне развод в обмен на Гретку с Джозефинкой!
– Они – знают?...– решился я.
– Гретка – да, а Джозефинке не надо. Стас в моих дочках...в наших...души не чает. Он им, если честно, куда больше отец, чем я.
– Но Люся как же?!
– Люся..., – нахмурился он. – С Люсей плохо получилось. Не смогла она зачать больше.Я потому с ней и остался, что виноват.
– А дальше?…
– Дальше будем власть брать, Петро, прибираться в Авгиевых конюшнях!
– Кто ж тебе такое позволит?! Ты на сегодня кто для всех?!
– Любимец народа! – провозгласил он со смехом, но сразу же стал серьезен. – Есть у меня надежные люди в Бункере. И охранники, и инженеры, и обслуга! Они знают, и кто я, и чего хочу!
Лично я не понял, чего, и он победно вскинул руку:» Ренессанса, Петро! Реформ! Ты ж учил по истории, что бывает, когда верхи не могут править по-старому, а низы не хотят жить в заднице?!
– Это выродки не хотят, – посмел я ему возразить. – А прочие...Они себе другой жизни даже не представляют! Без Великих Старцев…
– Да оставлю я им Старцев! – отмахнулся Николай. – Это ж неважно, как кто зовется! Ты хотел, чтоб у народа был плуг? Так и плуг вам будет, и белка! И Капелла! Ты мне ее распишешь! Граждан изобразишь! Чтобы видели, кто они, какие!
– Послушай...– напрягся я. – Почему ты все это говоришь мне?
– Потому что я имею на тебя виды! Мне нужны молодые Старцы! – расхохотался он над собственным каламбуром. – Вспомни, кем был Меньшиков! Пирожками с зайчатиной торговал! А Петр Великий его сделал своей правой рукой!
Я вспомнил картину «Меньшиков в Березове». Правда, горестная планида постигла фаворита уже после смерти государя, когда сам он потерял берега… Но я не готов наниматься в Старцы! Ни за что!
– И не надо! – успокоил меня мой будущий сюзерен. – Без художников, Петро, не достичь Возрождения! Сперва дух возродить надо, а потом уж корабли строить!
– А ты и корабли собрался строить?
– Естественно! Глупо так вот сидеть у моря!
– Но мы не знаем, что там, за ним…
– Вот и узнаем!
– И когда ты собираешься...– я запнулся. – Что ты делать собираешься? Дворцовый переворот или что?
– Я собираюсь выставить свою кандидатуру в члены правительства! Мои люди меня поддержат, горожане прогосуют. А потом я правительство распущу. Назначу новое.

– Так вот просто?
– Да они сто лет мышей не ловят, правительство! Ими стервы их командуют! Такие, как моя бывшая! Удалю их на покой, играть в этот...бал...бад...Все время слово забываю! Напомни!
– Я другое слово вспомнил. Сказать, какое? Ты – узурпатор, Коля!
Он рассмеялся так, словно я его похвалил. Словно вручил ему шапку Мономаха с маршельским жезлом впридачу.

– Я в тебе не ошибся! – гордо заявил он.

Я представил себе, как сообщу родителям, что теперь я не простой парень Петро, а вассал заговорщика. Быть может, государственного преступника! А затем очень живо себе представил, как нас поволокут на расправу, на поляну близ могилы Учителя. Там нас и ликвидируют. Возможно, не стрелами – из уважения к Колиному происхождению! Знать бы, отчего умирать быстрее и – безболезненней! Отказаться от участия в путче я не могу – Коля за измену прикончит меня прямо сегодня. Но ведь я – не полноправный член Общества!

– Ты вообще помнишь, сколько мне лет? – спросил я угрюмо.
– Люди в твои годы полками командовали! – парировал он. –Ладно, Петро, не дрейфь, я тебя не кликну на баррикаду. Ты мне нужен как творец. Это – в-главных! Завтра в Кремль придешь. С причендалами. Люську мне нарисуешь!
 Его Екатерину, Джозефину или, кто еще там был у диктаторов? Его будущую императрицу, если он, по примеру Петра Великого, задумал стать самодержцем! А может, он сумасшедший?!

Николай встал и потянулся с кошачьей грацией. На губах его блуждала мечтательная улыбка. Сумасшедший или нет, он смотрелся красиво на фоне простора. Может, здесь и увековечить этого «плотника саардардамского»? При условии, что не завтра нас отконвоируют в дальний лес! Быть революционером расхотелось мне так же резко, как становиться им! Это уж пусть «плотник», у него другая палитра красок!

– Ну, и как тебе музей? – справился он вдруг, с самодовольной ухмылкой. – Это ведь я позволил Гретке отвести тебя в Бункер!
– Так она – не сама?.. .– только и смог выжать я.
– Сама, сама! – раздосадовался Коля. – Она у меня бедовая! Знала, куда ты рвешься, а тут я...У брал лишних людишек! Ты держись Гретки, Петро!

С этой многообещающей фразой он покинул меня. Пошагал, насвистывая, к сроительству. А меня окружили парни. Всем хотелось узнать, о чем я так долго разговаривал на скале с Николаем. Я ответил, что Коля мне заказал свой портрет. Парни просто офигели от такой борзости. Да кто он такой, Николай, чтоб на его пьяную рожу изводить краски?! Даже если он потомок самого Первостарца Ленина, священного дедушки, или Отца Всех Цивилизаций Святого Сталина, для современников он – алкаш и трепло! К таким выводам пришло юное поколение, не принятое Колей в рассчет! Не всегда молодежь – авангард преобразований! Юнкера защищали Зимний дворец, а гимназисты гибли за царя и Отечество! На символ Отечества Коля не тянул! Я объяснил благоразумно парням, что кто платит, тот и заказывает музыку.

– Так тебе там что, платят?! – возбудились ватажники.
– Перепадает кой-чего. От обедов. – сознался я. Парни не успокоились. Это сколько же в Кремле остается пищи, что ее на вынос дают мазилам?! Я ответил, что стесняюсь есть при элите, вот мне и заворачивают с собой мою порцию. Не пропадать же добру!
– Так ты там за объедки корячишься?! – возмутились парни. – Это у них там не считается эксплуатацией?! У тебя – лето! Лагуна! Лес!

Парни были настроены куда революционней, чем я. Пришлось сказать им, что мне самому понравилось рисовать. Что-то новенькое! После этого мнения разделились. Одни загалдели, что продался Петро за огрызки, предал друзей, и не стать ему вовек нормальным мужчиной. Другие принялись меня защищать – толку, мол, плескаться в лагуне, если можно чему-то научиться. Возможно, полезному. Во всех прежних цивилизациях имелись художники, а наша чем хуже? Витька в разгар дебатов отвел меня в сторону. Спросил про Ольгу, почему она исчезла, а я толкусь в ее доме. – Она мне его подарила. – соврал я, как мог убедительно. – Сказала, что когда она уйдет…
– А куда? – начал было он, но я рявкнул:» Не знаю!».

– Значит, все-таки к Учителю,– ответил он себе сам, и мы расстались. К большому моему облегчению. Мне предстояло врать еще и родителям – про якобы мне завещанный Ольгин дом. Вот уж спасибо, Коля! Отец, к счастью, трудился у себя в мастерской, а мама удалилась в женское общество. Там сегодня собирались выбеливать тканевые полотна. Я побросал в катомку краски и кисточки, выбрал небольшую доску и пошел...в свою мастерскую! В надежде, что туда не вселились самозахватом какие-нибудь Ольгины соседи. Мне повезло. Связываться с охранником Главы никто не решился. Смотрели на меня не сказать, чтоб по-доброму, но никто вслед камень не бросил. Я для вида повозился в саду и заперся в доме.Писать икону. Ольгу, какой ее увидел во сне. Жаль, что с портретом нельзя было обсудить Колины откровения! Бредовые или опасные планы. По сути, Коля толкал нашу цивилизацию на путь всех прежних цивилизаций! Он собрался возродить то, что веками было запрещено! Ведь не зря же оно было запрещено?! От плуга до трактора, при нынешних знаниях, при живущих в Бункере инженерах – не шаг, а гораздо меньше! Столько же до новой Катастрофы, самой последней!..Для чего тогда я пытаюсь чему-нибудь научиться?! Я принудил себя об этом не думать. Как и о возрасте цивилизации, о ревизии в библиотеке, обо всем тревожащем.

 Надо сесть и учиться новой для себя манере письма. Не забивать мозги тем, что мне явно не по уму. Я учился, пока не оголодал. В доме у Ольги никакой еды не нашлось. Я вышел в сад, сорвал зеленое яблоко и впился в него зубами. И увидел за изгородью Анфиску. Она мялась там в нерешительности. – Как ты меня нашла?– спросил я, чтобы что-то спросить.

– А чего тебя искать! – ответила она с вызовом. – Все знают, где ты! У тебя ж теперь вон какой домина на одного! – процитировала Анфиска кого-то из взрослых, но тут же прикусила язык. Анфиска разрывалась между ехидством и милосердием. Я было сделал ей ручкой, когда женское начало в ней победило, и она крикнула мне в спину:» Петро! Я тебе лепешек принесла. Бабка напекла утром». Я не потянулся за узелком, и Анфиска, суетливо оглядевшись по сторонам, последовала за мной. В дом. Я не собирался ее туда приглашать, но не знал, как выпроводить повежливей. Вполне возможно, Анфиска принесла мне еды не по доброте душевной – из любопытства. Она цепким взглядом обшарила комнату, по-хозяйски, словно собиралась в ней обживаться, а заметив мою новую работу, справилась неодобрительно:» Кто это?».
– Богоматерь, – не соврал я.
– Но ее не бывает!
– Для кого как! Для всех прошлых художников – была, вот и для меня будет. А живой натурой я сыт по горло! – завершил я натиск попаданием в «яблочко».
 Анфиска потупилась. – Но я же извинилась, – произнесла она в сторону, и я вскричал с нарочитым удивлением:» Ты?! Это отец твой извинился, не ты!».
– Ну, давай я сейчас...Я для того и пришла...Давай мириться?

Я знал, что худой мир лучше доброй войны, но с Анфиской мне удобнее было пребывать в натянутых отношениях. И поэтому я ей заявил – в резкой форме! – что не стоило так рисковать репутацией, добрым именем пай-девочки! Ольгин дом для граждан место едва ли не зачумленное, а мы с Анфиской даже и не просватаны, чтобы она за мной бегала с лепешками!
– Бегала?! – вспыхнула она. – За тобой?! Ну, ты и…
– Гад! – подсказал я. И решился добить ее, чтоб спровадить. – Между прочим, тот портрет... Глава его повесил в своей гостиной! Я, конечно, понимаю – кто он, а кто ты…
– Хватит! – вскрикнула на всхлипе Анфиска. – Я была неправа, и что? Мне теперь пойти утопиться?!

Я понял, что перестарался. Кто их знает, любительниц любовных романов! Вдруг сейчас – назло мне – пойдет и утопится! И я буркнул «Все, мир», развязал ее узелок с лепешками и стал есть. «Вкусно!» похватит я ее бабку, и Анфиска призналась:» Это я сама
пекла...». Оставалось присовокупить «Для тебя», и все было бы, как в романе. Чур меня! Матка Боска, Приснодева, Санта Мария, уберите Анфиску!! Сию минуту!!.. Сию минуту не удалось. Она еще походила по комнате, все с тем же хозяйским видом; оценивающим взглядом пошарила по лежанке, полкам, столу, и до меня доперло: я не просто потенциальный жених, но жених с приданым! Жить вдвоем куда лучше, чем при родителях, да еще и дедушке с бабкой! Нет уж, лучше я уйду в революцию! Положу себя на жертвенный алтарь, только бы не в койку с Анфиской!

 Анфиска изышла, но с настроения она меня сбила. Не пишут иконы в состоянии такого раздрая! Будь в мире Ольга, я бы воззвал к ней о помощи! Согласись называться моей женой, лишь бы не налезали на меня разные дуры – вот о чем бы я ее попросил. – мы будем друзьями, я не посягну на тебя, пока ты сама этого не захочешь...Но я знал, что Ольга ничего уже не захочет… Я сходил за водой, запил Анфискину лепешку и взялся за полив. Кто-то должен позаботиться о земле! Она – матушка! И о матушке своей пора бы мне позаботиться. Проведя вне дома весь день, она по дому ничего не успела. Понадеялась на меня? Отца мама от гончарного круга не отрывала без особой нужды. Я спрятал свою работу, закрыл мастерскую и помчался домой. Вспомнил, что оставил в мастерской краски – они мне завтра потребутся в Кремле – но возвращаться не стал. Все – завтра!
Назавтра в доме Ольги меня ждал сюрприз непрятный: кто-то здесь в мое отсутствие побывал. Никакого беспорядка, разгрома, но икона стояла не так, как я ее ставил . Кто-то ее рассматривал, именно за этим и приходил! Любознательные соседи? Родственники Анфиски? Соглядатаи из Бункера? Не пойман – не вор… Наскоро собравшись, придав себя деловой и независимый вид, я пошагал в Кремль. Пусть все видят, какой я чудо-богатырь: ни перед кем не робею, никого не боюсь!
Коля встретил меня молча, погруженный в свои думы, молча провел в светелку. Там на постели сидели, обнявшись, Грета и Люся. Кажется, они только что плакали.
 При виде меня Люся овладела собой. – Коля предпредил, что ты придешь, – заговорила она,отстраняясь от Греты. – Но сегодня у меня много дел… – Она вышла, и я спросил, что случилось.
– Ничего, – в сторону ответила Грета. – Мать. Довела отца до прединфарктного состояния.

 Я догадался, что речь не о Коле – о номенантном Главе и родителе. Тупо уставился на Грету, а потом задал тупой бестактный вопрос:» И чего ей от него надо?». Мне было жаль несчастного Стаса. Ни карьеры, как мечталось, ни хорошей семьи! Вряд ли он себя чувствует счастливым на двух официальных праздниках и школьных концертах!
– Я все знаю, Коля мне рассказал...– признался я торопливо.
– Только, что это меняет? – выдохнула Грета.
– Многое, – рискнул предположить я. – Когда знаешь о себе правду, это меняет...Отношение к себе, например.

Я не знал, куда деть свою торбу с красками, свои руки, самого себя. Грета вдруг расхохоталась. Горестно и с надрывом, как героиня какой-нибудь античной трагедии, и, устыдившись этого, произнесла с усмешкой: «Несчастны те, у кого нет родных. Но два отца, две матери – это уже перебор. Ты не находишь?».

– Стерва...В смысле Магда...Не мать! – вырвалось у меня.
– Для всех именно она – мать! – напомнила Грета. – И как жить с этим дальше, в этой лжи? Без права открыто выражать чувства? Магда Люсю унижает, а я даже заступиться за нее не могу! Не то Магда Люсю выгонит или совсем заклюет!
– А Коля? Он ей разве позволит?!..
– Да она психопатка! – выкрикнула Грета.– Как и подружки ее из Бункера... Змеи! Паучихи! Как жалко папу! Магда его вот-вот вгонит в гроб, а потом и за остальных примется! И все шито-крыто, все концы в воду! Никто ничего про нас не узнает!
– Погоди! – запротестовал я. – Но тогда ей придется убрать и Колю с Люсей, и тебя…
– Да! – выкрикнула она. – Ей вполне хватит дурочки Джозефины! « Мамочка, ты такая красивая, такая эффектная! – издевательски передразнила Грета сестру. – Ты самая лучшая, а они тебя не ценят!». Порыдает по нас Магда крокодиловыми слезами! Лицемеры ей посочувствуют! Любовник утешит!
– Любовник?!
– Ой, да что ты знаешь, Петро, что ты понимаешь!...Прости, я не хотела тебя обидеть. Но ты живешь в другом мире, более чистом…

Откричавшись, она затихла. Стиснула руки на коленях и устремила в пространство горящий взгляд. Она походила сейчас на героиню древней трагедии. Не по-театральному, по-живому. Я достал свои краски и стал писать с нее Антигону.
– Тебе Люсю поручили… – напомнила Грета без выражения.
– Люсе некогда, а раз я уже пришел…

Да я и не знал, как изображать Люсю. Императрицей? Рановато. Еще и рисковано. А уж как взбесится Стерва, прослышав про задание Коли! Я вдруг понял, что искусство это еще и оружие. Не все и не всякое, но часто. Образ Святого Себастьяна – дань состраданию, но «Расстрел» и офорты Гойи – «Бедствия войны»...До которой я пока не дозрел. Мне и Грету захотелось увести в поля битвы. Поэтому я сказал, что Коля непременно что-то придумает…
– Коля?! – тут же снова возбудилась она. – Да, папа Коля придумает, чтоб ему было хорошо! Он умеет! Сделал всех нас заложниками своей выгоды…
– Какой, Грета?! – попытался я ее успокоить. – Он для всех…
– Да! Он себе обеспечил простор для маневра! Может делать, что хочет, и никто ему не указ!
Я промолчал. Безусловно, у Греты могли быть претензии к Николаю, она имела на них право. Я – нет.
Грета вновь сцепила руки и вперилась в никуда. Она овладевала собой, а я не мешал ей. Я писал ее на фоне неба Помпей, в пеплосе и со спутанными черными волосами. И Грету и не Грету. Грету как бы с изнанки. Кажется, я это уже умел. Кажется, это понял Николай. Он заглянул к нам и произнес только одно слово:» Ого!». Он выглядел озабоченным. Что-то назревало вокруг. В Кремле, в Бункере? Что-то, что затронуло бы и Город. А мой отец все еще делал свои горшки, а мама доила Зорьку…

– Я проведаю папу...– Грета встала стремительно. Посмотрела, чем я занят, спросила:» Я тебе не очень сейчас нужна?». Она пошла к Стасу, отцу, а не отчиму, а я продолжил писать трагедию. Я писал ее и когда Грета вернулась, но не села, а стала нервно ходить по комнате. Я ни о чем не спрашивал, я все чувствовал. Черным, как помпейское небо, как Гретины сухие глаза. Писал, пока Люся, тоже напряженная, не сказала, что мне пора: скоро должны вернуться Магда и Джозефина. И тогда я молча взял свою доску. Все поняли, для чего. До дверей меня проводили Грета и Люся – с корзинкой для моей мамы. Люся и в тревоге не забыла о пирожках. Грета на пороге взяла меня за руку. – Я тебе верю, – шепотом проговорила она. Я кивнул. Я буду молчать обо всем, что видел и слышал уже потому, что люблю своих родителей. Свой мир – совершенно не Супермир – с его козой Зорькой, соседями, Витькой...Даже Анфиску я сегодня любил – в предпоследний день наших Помпей! На душе было так неладно, что домой я не пошел – пусть мама с отцом остаются в неведении грядущего. Уж больно явно оно было на мне прописано. Я пошел к Ольге. Поставил рядом оба свои творения – Ольгу и Грету в мною созданных ипостасях и стал рассматривать. А потом стал доделывать обе картины сразу. На одном дыхании, с одним настороением...Уж его-то никак нельзя было назвать радостью! Переходил от доски к доске, отходил к стене, возвращался… А когда понял, что выложился, обшарил дом в поисках надежного тайника. Эти две картины нельзя было нести домой.

 – Подскажи! – воззвал я к Учителю. – Наверняка ты что-то прятал! Черепки с письменами, древние чертежи! Укажи место!». Это место – предположил я здраво – не могло находиться за пределами жилья: Учитель и Ольга частенько расматривали свои сокровища вдали от посторонних глаз. Значит, и на виду оно не располагалось. Где?! Я отодвинул стол, опустился на четвереньки и почувствовал, что две доски пола не закреплены намертво. Я поддел их ножом. Под ними обнаружилась полость. Выемка в земле, облицованная тщательно деревом, а в ней – клад Учителя. И бумаги, и черепки, бережно завернутые в тряпицы. Ни в Учителе, ни в Ольге я не ошибся, как они оба не ошиблись во мне! Изучать находки сейчас мне было некогда. Завтра! Если будет оно у граждан самым обыкновенным! Тогда прямо с утра я примчусь к себе в мастерскую! Эта мысль, как и находка в полу, придали мне бодрости. Да, Глава плох, Стерва свирепствует, но на жизни Общества это не отразится! Наши люди знать не знают, что происходит в Бункере. Ни про интриги, ни про заговоры, ни про нравы элиты. Что б там Коля ни воображал о себе, слабо ему изменить Супермир! Хочу ли я, чтоб мир изменился? Да, но не под Колиной пятой. Хотя, может зря я его провозгласил диктатором? Может, он еще один Кремлевский мечтатель? Или – Лжедмитрий?..

 Мама встретила меня сокрушенным:» Долго же ты сегодня!», принялась разбирать корзинку – « Сколько всего! Можно будет не затеваться с завтраком!», а отец спросил вдруг:» Тебе не страшно?». Обронил, не дожидаясь ответа, свое «Ну-ну!» и ушел на спальную половину. « Устал! « – выдохнула мама сочувственно. Пожалела она, видимо, нас обоих.
 Поел я с аппетитом. Сострадания к Грете я не испытывал. Как и страха за нее. Не пришло еще время для страха и сострадания! Это я так думал, когда ложился в постель! Проснулся я от звуков набата. В набат у нас били, чтобы собрать Самооборону, когда зимой из леса перло зверье, но сейчас оно переть никак не могло. Мы с родителями бросились наружу. На улице уже толпился народ, а на дозорной башне над городом горел сигнальный костер. На моем веку его еще ни разу не зажигали. Вслед за тем я увидел зарево в конце улицы. Там, где стоял наш с Ольгой дом. Он полыхал! Моя мастерская! Мои картины и сокровища Учителя! Пламя грозило переброситься на соседние дома, на весь Город. Там, вдали, его тушили, но безуспешно, а вблизи все будто оцепенели. – Чего встали, чего рты разявили?! – разорялся на всю улицу дед Панас. – Сгорим же все на хрен!». Сам он был слишком дряхлым для борьбы с огнем, но мужчин своим ором вывел из ступора. Мой отец, и отец Анфиски, и другие похватали ведра и топоры. Мама бросила за отцом, но он приказал ей:» Будь дома, Лида!» . Побежал я. Ног под собой не чуя. – Куда?! – закричала мама вдогонку, но я мчался, как на пожар. Мчался на пожар! Спасать свои картины и бумаги Учителя. Только бы успеть! Вдруг успею!!…

Ольгин дом стал кустом огня, смертоносным треском дыма и пламени. Даже близко подойти к нему никто не решался. Люди по цепочке передавали воду, чтобы локализовать пожар. Об этом и переговаривались в толпе. Само строение не спасти, но оно стоит на отшибе, так что, может, и обойдется, не перекинется огонь на соседей… Потому и не заметили возгорания, что дом на отшибе, а ночью граждане спят… Как случилось, что пожар охватил дом так быстро и с такой силой? Может, поджог?! Это ж каким надо быть злодеем, чтобы на такое пойти! Всем известно, как сгорали деревянные города, дотла! Но и сам по себе дом загореться не мог. Тот, кто в него входил, пренебрег коллективной безопасностью! А входил в опустевший дом гончаров сын Петро, накануне торчал в нем до темноты. Свечку затеплил и оставил гореть...Меня узнали. Меня сделают крайним. Бесполезно доказывать, что огонь я не разводил. Бесполезно кричать, что я – самый главный потерпевший! Самый-самый! Скажи я согражданам, что вместе с домом погибли запасы круп, муки и зерна, они бы прониклись, но книги, альбомы с репродукциями...Все это в котел не положишь! О моих картинах, как и о кладе Учителя лучше даже не заикаться. На меня уже косились как на поджигателя... Мне на это было плевать. Даже если б меня обвинили в поджоге Города, я и тогда не стал бы оправдываться. Я сгорел. Я умер. Я оплакивал себя. Отрешенно, бесслезно, безучастный к суете и наветам… – Мда, недооценил я Матрешку, – услыхал я внезапно. – Не ожидал от нее такой прыти.» Николай стоял со мной рядом. Пламя отражалось в его прищуренных глазах, а руку он по-отечески положил мне на плечо – словно защищая от граждан. Я не пошевельнулся, молчал, и Николай сам ответил на вопрос, который бы я задал ему, будь я живым:» Не сама, конечно! Наняла какого-нибудь мерзавца! Мразь! Но вот как она узнала, что ты писал?! Люська с Греткой не проболтались бы. Стас! Его Стерва запытала! – И вторично ответил на вопрос, который я не задал:» Жив он, но, боюсь, не долго ему осталось!». Во мне-мертвом жалости ко градональнику не нашлось. Я бы, возможно, и отца родного не пожалел, пострадай он на пожаре. Мертвые способны лишь разлагаться. Кто-то плотью, кто-то – душой, а я – сгорел.
Ольгин дом превратился в головешки. Они еще дымились, но я шагнул к ним. Я должен был постоять над погребельным костром своих картин. Коля последовал со мной. Он еще говорил о происках Стервы, но слова доходили до меня как сквозь толщу воды. Я слышал их, но не воспринимал. Как могла одна женщина, пусть и очень злобная, обречь на гибель все Общество? И охотников, и женщин, и стариков, и новорожденных двойняшек Зины?.. Впрочем, была такая женщина когда-то. Княгиня Ольга… Николай заприметил моего отца и подозвал к нам:» Забирай Петро, Саня, ему здесь не место! Заболеет!». Но я уже болел. Смертью. Николай исчез так же внезапно, как возник, а отец повез меня к дому. Он ни о чем не расспрашивал, просто шел рядом, подстраиваясь под мой медленный шаг. Закопченный, с топором на плече и ведром в руке, очень дорогой человек.

Сколько дней (или часов) я провел в коме, не знаю. Не скажу даже, в коме ли пребывал. Просто лежал и думал. Обо всем и ни о чем. О себе. Раз я жив, раз я помню свои картины, то смогу написать их заново. Мне бы встать, выйти во двор и...никого не увидеть. Мастерской-то у меня больше нет! Даже самые дорогие люди – мама и отец – помешали бы мне сделать то, что задумал. Как задумал. А вокруг имелась масса людей не самых мне дорогих – И Анфиска с ее семейством, и настырная баба Клава, и дед Панас… Да и ватажники примчатся узнать, насколько я пострадал на пожаре. Витьке моя мама сказала, что я лежу, потому что пострадал… Маму я попросил никого ко мне не пускать, но она, видимо, отлучилась, когда заявился он. Мой ангел. Или – демон-искуситель? Он вошел шумно, с топотом, трезвый, а при виде меня расхохотался. – Вставайте, граф! – воззвал он. – Вас ждут великие дела и одна юная особа!». При этом он мне весело подмигнул.

Я отвернулся от него, букнув, что никуда не пойду.
– Пойдете, маэстро! – заявил он. – И не куда-то а в свою новую мастерскую. Я вам ее оборудовал в моих личных апортаментах!
– В корчме? – уточнил я насмешливо.
– А вот не путай палец с хреном! – не обиделся Николай. – Магду я убрал играть в балдонеж! С Джозефинкой. На том лугу. Ну, ты понял, где.
– Нет, не понял!
– Не придуривайтесь, граф! – усмехнулся он довольно и потер руки. – Мимо Коли и его верных мышь не проскочит, птица не пролетит, не то что два таких крупных парня! Но я и виду не подал, ты заметил? Потому что я предвидел и поощрил! – он не дал мне переварить информацию. – Есть и плохая новость, печальная. – сообщил он, посуровев. – Глава наш скончался. Похороны завтра. Ты успеешь.
– Что – успею?…
– Потягаться с Эль Греко. Написать свои «Похороны графа Ортиса». Для дочек, для Общества…
– Послушай!!…
– Не парь мне мозг! Я уже понял, что ты прекрасно обходишься без натуры. Она у тебя где-то там запечатлевается! – он постучал себя по лбу, а затем – по груди. – Тебе надо – увидеть. Это все, что тебе надо! Увидеть. Прочувствовать.
– Ты так классно разбираешься в процессе…
– А то! – самодовольно перебил он. И добавил другим тоном. – Ну, не выйдет, так не выйдет. Никто не будет в претензии.
– А на похоронах кто будет? Весь Город?
– И на похоронах, и на поминках, Петро! Я усторою Стасу достойные похороны. С достойными поминками, чтобы народ надолго запомнил. Столы поставим на площади, еды наготовим разной, но это уже Люськина забота.
– Люська будет готовить на все Общество?! – пожалел я его жену.
– А, да ты ж ничего не знаешь! – хлопнул он себя по лбу. – У меня же все получилось! Главное, Петро, чтобы где-то что-то во время полыхнуло! Чтоб из искры возгорелось что?…
– Это ты поджег дом? – похолодел я. – Ты?! Зачем?!
– Чтобы охранники его потушили! Или, ты думаешь, граждане с ведерками расстарались?! Они старались, не спорю, но потушили охранники. Я их вызвал из Бункера. Там оставил только своих людей. И вот, пока все крутились на пожаре, я сменил руководство! Быстренько и без крови. Без эсцессов.
– И кто ты теперь? – спросил я убито.
– Главный Старец! – объявил он со смехом. – Я название решил сохранить. Народу оно привычней, чем, скажем, царь, король, президент… С народом надо считаться. Уважать его привычки…
– А народ уже знает?…
– Про смену руководства? Я решил об этом объявить на поминках, когда все расслабятся.
– А если – напьются?!
– Значит, вырубятся. На поминки, Петро, с копьями и с топорами не ходят. Не принято. Да и на кой ляд кому-то бузить? Бункер на месте, Кремль тоже, а что Главный теперь Коля, так это и хорошо! Никаких челобитных писать не надо! Сел с Колей за один стол в трактире…
– Ты не боишься? – переадресовал я ему вопрос моего отца.
– Ничуть! – заявил он легкомысленно. – Я-то свой народ знаю! Не попрет он супротив родной власти!
– А твои враги в Бункере? Ты же их не ликвидировал, не закрыл…
– Они все под присмотром. – и тут не проявил он серьезности. – А потом я их первым же кораблем... На первом корабле, который построим, я их отправлю открывать новые земли! Обживать! Вот когда порезвимся! Они – порезвятся, все эти прощелыги! Их стервы, которые чулок зашить не умеют! Матрешка!
– А Джозефина? Ты ведь и ее – на корабль?…
– Ее – нет. Пусть себе играет принцессок.
– Знаешь, Коля… – решился я сбить его с эйфорического настроя. Мне этот настрой все меньше нравился. – К тому времени, как ты построишь корабль… Боюсь, Коля, что к тому времени мы уже справим поминки по тебе!
Он сначала рассмеялся, потом запел: «...как шли мы по трапу на борт, с холодные мрачные трюмы».

Я давно заметил, что Коля любил петь или напевать старинные песни. Но не те, что звучали у нас на праздниках, а песни выродков. В прежних неравноправных обществах людей часто заточали в тюрьмы и в трюмы, и там они пели о себе то, что сами же сочиняли. Коля сказал однажды, что его дед знал множество таких песен, еще от своего деда...Сколько же лет нашему Супермиру, если как следует посчитать? А насколько наше Общество «равноправно» я теперь знал не понаслышке. Другого не знал – возможно ли равноправное?
– Все, граф! – заторопил меня Николай. – Вот уже и Лида пришла… Лида, мне Петро нужен. Ты-то уже знаешь, какая у нас беда, какой траур…
– И зачем ты ему сказал?! – всплеснула руками мама. – Мальчик болен. У него нервное истощение…
– Я его быстро вылечу! – нагло пообещал новоявленный главный Старец. – Клянусь тебе, Лида, он вернется к вам совсем другим человеком! Давай, Петро, не задерживай меня! Бери свою торбу!

 Мир вокруг показался мне всегдашним. День, как день. Улица, как улица. Граждане не слишком-то любили своего городничего, чтобы по нему убиваться. Король умер – да здравствует король. Правда, в нашем случае никто не кричал ничего подобного. Один Глава скончался – назначат нового, и все дела. Толку-то от Глав никакого.

По мере приближения к Кремлю Николай становился все более суровым. Коротко, поднятием руки, приветствовал встречных. Вживался в образ безутешного друга? Или правда переживал смерть городничего? Но ведь в Городе никто об их взаимоотношениях даже и не догадывался… Мне не хотелось видеть мертвого Главу. И особенно не хотелось его рисовать. Я и сам был не до конца живой. Интересно, у Эль Греко тоже не было выбора?.. Грете я бы свое состояние объяснил. Николай бы меня и слушать не стал, он привык всеми командовать. Чем расплачивались с Эль Греко, тарелкой супа, как с нищими художниками Монмартра? Я читал, что художники жили плохо, потому что опережали общество, вкусы и пристрастия граждан. Их ценили уже граждане новых обществ, после их смерти. После моей смерти не останется ничего. Это Коля провозгласил меня великим – на безрыбье и рак рыба, а реально я даже не подмастерье. В былые эпохи мне бы краски растирать не доверили! Ни школы у меня, ни наставников! Только ангел, который сидит внутри и нашептывает, что делать. Ангел или не ангел – кто-то!
Николай, теперь уже совсем мрачный, ввел меня в гостиную. Там на столе, в деревянном ящике покоился наш Глава, белый с желтизной, а на стенах висели мои картины, недопустимо, оскорбительно яркие в такой обстановке! Мертвых видел я не впервые, но городничий был покойник особенный, обряженный, как на праздник. Или смерть для него стала праздником, избавлением от скуки и Стервы?
Помянул я вдову некстати, хоть и про себя.
– Не хотел я Матрешки завтра, – проговорил Николай угрюмо. – Но похороны есть похороны, нельзя нарушать обычай.
– Но раз она его убила... – пробормотал я.
– Не копьем же, не стрелой – воплями! Другой бы дал ей пинка под зад, а Стас... Тихий он был! – с искренней печалью произнес Коля. И подтолкнул меня к выходу из гостиной. Кажется, он отказался от идеи увековечить градоначальника в гробу. Хорошо, если так!..
-Иди. Скажи Гретке все, что положено. – напутствовал он меня. – Я – не могу! Не знаю, что говорить!

Я тоже не знал ничего, кроме пустой фразы «Прими мои соболезнования». Но и этого я не сказал бледной, померкшей Грете. Молча на нее смотрел. А она смотрела на меня безо всякого выражения, издалека. Потом сморгнула свои видения. Предложила с дежурной вежливостью присесть, выпить за упокой… Ах, прости, тебе еще не положено!...И тут я возразил:» Почему же? В такой день – можно!». И сам себе налил из амфоры. Это так поразило Грету, что она встряхнулась. А я сделал глоток мерзкого, обжигающего пойла, подумал вскользь, как люди могут такое пить, и – заговорил. Попросил у Греты прощения, что не смогу изобразить ее отца. Мервым. Но этого и не надо. Людей помнить надо живыми, в движении, с выраженим на лицах, тогда они – остаются. С нами, в нас, пока живы мы. – Да, – благодарно улыбнулась мне Грета. – Да! – И вцепилась мне в руки тонкими холодными пальцами:» Самый страшный день – это завтра.»

– «Наш последний день Помпеи!», мелькнуло во мне, а она продолжила торопливо. – Представляю, какой театр устроит мать! Джозефинка ей подыграет, а Николай...Он способен выкинуть, что угодно! Он, по-моему, совсем поехал умом! Заболел звездной болезнью! Я не знаю, Петро, не знаю, как мне пережить завтра!».

 Я хотел сказать, что буду рядом, но спохватился: кто я такой, чтобы быть с ней рядом? Мое место – в толпе граждан. В безликой толпе, предвкушающей угощение! И все-таки я сказал, про себя, что мысленно, душой, буду с Гретой. Только станет ли ей легче от этого? На том большом показательном спектакле?
– А Люся… – понадеялся я. – Люся будет с тобой? Твоя мама?
– Это как решит...папа Коля! Он себя провозгласит властелином лишь на поминках. Но я потребую, я буду настаивать, чтобы Люся была там! Мой отец, мой настоящий папа...– в ее глазах появились слезы, и она отвернулась. – Он бы понял, пожалел меня, а теперь кто меня пожалеет?! Бессловесная забитая Люся?!

 Я подумал, что Люся отнюдь не была забитой. Выполняла приказы Стервы, но с таким выражением на лице, что Стерва просто шалела. Люся знала о своем праве матери. Лишить ее биологического права Магда могла, лишь убив ее. Но тогда ей пришлось бы убить и Колю, и... Но ведь она именно это и затевала! Может, и сейчас затевает! Николай бывал в Бункере куда реже Стервы! Не слишком ли он самонадеян?
Я бы спросил об этом у Греты, но не решился оскорблять ее горе. Грета сегодня принадлежала Главе.

Николай вошел в терем скорбным и хмурым. Поманил меня за собой. Виновато сказал Грете, что украдет меня не надолго, и я, признаюсь, похолодел: вдруг он вернулся к мысли написать мертвого Главу? Но он провел меня мимо гостиной, к двери, которая доселе оставалась закрытой для меня, распахнул ее широко и...я увидел свои картины! Мои сгоревшие картины! – Я же не варвар! – как укорил меня Коля. – Я их перенес в твою новую мастерскую. Обживайся!

Я застыл, как соляной столп. Все слова, все подозрения и открытия повылетали у меня из головы. Вот кто, значит, навещал дом Ольги в мое отсутствие! А еще...Коля знал про тайник Учителя! Он залез в него прежде, чем устроил поджег!
– Хочешь спросить, где остальное? – проникся он моим потрясением. – Здесь же. Мы с Семеном доверяли друг другу. Я ему, кстати, и помог вынести кое-что из архива!

– Почему ты не спас его?. – выдавил я.
– Потому что– не мог! – рявкнул он . – И его бы не спас, и себя бы подставил! А теперь, вот, спасу! Увековечу в мраморе! Я-то знаю, где он залегает! Теперь только я и знаю! У меня карты есть! Семен их нашел в архивах! Ты поможешь мне, Петро! Нарисуешь проект...Капеллы. Часовни. Памятник.
– Ты меня ни с кем не путаешь?– спросил я тоскливо. Я уже был согласен с Гретой, что Коля обезумел.
– Ольга жива, – сообщил он без перехода. – Я увел ее. Спрятал в надежном месте. У меня, Петро, много надежных мест. За лагуной, на взморье, у меня есть шалаш. Я потом там построю замок. У меня есть плот. Я на нем увез Ольгу.
-С ее согласия? – уточнил по инерциии, потому что не поверил его фантазиям. Плот! Шалаш! Еще и каменоломни! Начитался человек рыцарских романов!
– Ольга мне доверят. Знает, что мы с ее Сеней...Единоверцы! А как мы с ним пели, Петро, как пели!
– В Кремле?
– На природе! Уходили куда подальше с амфорой…
– Учитель не пил!
– Со мной – пил! За компанию! Он меня уважал! Только мы двое и понимали друг друга в Супермире! Ну, еще Ольга! Нет, Семен мало пил, совсем мало, но мы с ним пели! Наши самые любимые песни! Прапрадедов! – И он запел с мукой в голосе. – «От злой тоски не матерись, сегодня я без спирта пьян...»

А вот я, наверное, был пьян. С глотка самогона. У меня в голове все перемешалось, вымысел и явь, правда и ложь, прошлое с последним днем Помпеи. Я вдруг потребовал: «Наливай!», чем сбил Колю и с песни, и с толку. Он посмотрел на меня озадаченно, мотнул головой и объявил:» Завтра. Когда все будет... начато.».

 И я пошел к Грете. С мыслью, что до совершеннолетия не дотяну, а поэтому мне уже сегодня можно все, что положено взрослому мужчине. И выпить, и поцеловать Грету… Грету я не поцеловал. Сказал себе по-Колиному:» Завтра». Оно-то у нас точно будет. А вот самогона в чарку плеснул. Правда, так и не выпил – слишком уж изумленно, осуждающе смотрела на меня Грета.

– Твой отец…, – попытался я все ей объяснить. – Папа Коля...Он и правда, кажется, спятил. Но если он все-таки построит корабль, если успеет, то на этом корабле отсюда уплыву я!
– Мы. – поправила Грета.

И мы обнялись. Не как влюбленные, как родные, близкие люди, которым не хватает опоры.

Моей следующей мыслью, возникшей, возможно, под влиянием самогона, было сплавать на доске за лагуну, за мыс. На одной доске опасно – перевернусь, но если связать вместе две или три... Получится плот! Если Коля его сделал, и я смогу! Да любой бы давно сделал, не давлей над нами запрет! Над Николаем, этим моим Ангелом Смерти, ничто не давлело. Значит, я должен проверить, есть ли там, за мысом, шалаш, а в нем – Ольга. Если да, я поверю и в каменоломни, и в верфи! В гений владыки Супермира! Правда, именно сегодня у меня сил не было что-нибудь мастерить. Ни плот, ни что-либо вообще. Я сделался вялым. Натурально больным. Еще и голова разболелась. Мне хотелось одного – лечь в постель.

Маме я сказал, что попрощался с Главой – как-никак, я был частым гостем в Кремле, а потом немного посидел с Гретой, она страдает. Моя мама пожалела сироток, но не стала докучать мне расспросами.

Я лег, но ни заснуть, ни расслабиться не сумел.

Вечером родители обсуждали, идти ли на похороны. Отцу страсть как не хотелось, но мама убеждала, что раз положено, то надо. Временно исполняющий обязанности Главы Николай лично объявил, что явка обязательна. Отец предложил объявить его занемогшим, но мама напомнила, что вокруг нас – глаза и уши. А еще – языки. Так что утром отец, ворча, вышел вместе с нами на улицу. Там уже собрались жители ближайших домов – все в лучшей одежде и приподнятом настроении. Граждане предвкушали праздник. Одни громко перекрикивались, подначивали друг друга, другие болтали и смеялись. Вразумил всех дед Панас:» Вы еще в пляс пуститесь, олухи! Не гулять идем – хоронить!». Люди вняли, притихли, но мрачными выглядели только мы с моим отцом. Мы с ним и с мамой плелись позади процесии, и к месту действия прибыли одними из последних. Так что, при всем желании, я и взглядом не смог бы поддержать Грету – из задних рядов собравшихся. Правда и оттуда был виден помост, на нем – гроб, усыпанный цветами, а вокруг гроба – наидостойнейшие граждане и члены семьи усопшего.

Мне же сделалось так плохо, что я позавидовал Главе: ему в этом шоу отводилась тихая роль покойника! Грета и Джозефина в одинаковых черных платьях и черных накидках стояли рядом со Стервой, тоже с ног до головы в черном, а Николай расхаживал по помосту, разглядывая толпу. Его Люся, если и присутствовала, то пряталась позади официальных членов семейства. Убедившись, что население в сборе, Николай заговорил. Вряд ли кто признал бы в нем сейчас компанейского бухаря Колю! Вещал он, как заправский оратор! Вкратце – чтобы не мурыжить народ – перечислил заслуги Главы перед Обществом, рассказал, каким прекрасным человеком и семьянином был градоначальник, и дал знак музыкантам. Те тут же заиграли печальное. Наидостойнешие граждане взялись за гроб – переместить его в кузов машины – и тут на гроб с воем рухнула Стерва. Ваш выход, мадам! Налетела она так внезапно что лучшие граждане чуть не уронили усопшего. В Стерву вцепились с двух сторон Джозефина, тоже ревущая белугой, и Люся. Она все-таки там была.

Грета осталась неподвижна. Биологический отец к ней приблизился, шепнул что-то и бросился отдирать Матрену от тела. Магда-Матрена легко позволила ему сделать это – ей, наверное, противно было лежать на трупе! Стерву отвели в сторону, гроб спустили с помоста, и кортеж под звуки ноющей музыки отправился на кладбище. Народ повалил следом, не слишком дружно. Кое-кто вознамерился сачкануть, забуриться в укромный уголок с амфорой и выбраться на свет белый уже к застолью. Дезертирам стал приютом недостроенный трактир. Мой отец тоже сделал робкую попытку сбежать – не в трактир, а домой, к работе, но мама взяла его под руку, и мы пошли, куда надо.
Опять в последних рядах, так что земле тело предали, можно сказать, без нас. Не знаю поэтому, как вели себя Стерва, Грета и Джозефина.

Я их увидел, когда они возвращались от могилы. Они шли мимо нас, стоявших на выходе, и Грета меня заметила. Обратила на меня грустный, усталый взгляд. Я по ней понял, что сегодня она не плакала. Грета была слишком гордой, чтобы прелюдно давать чувствам волю. Да еще за компанию с мачехой и сестрой! Коля шел с ними рядом, и я услышал, что сказала ему Матрена. – Ненавижу тебя! – отчеканила она по слогам. – Как же я тебя ненавижу!». Он усмехнулся. Он был выше чужих страстей. В обществе самых достойных граждан он поднялся на помост, где накрыт был отдельный столик, и усевшись во главе его, снова сделал знак музыкантам. Теперь заиграли они задорное, и народ повалил к столам. Кажется, за буйством сограждан я наблюдал с такой же тоской, как Коля. С той разницей, что к моей тоске примешивался стыд, а к его укоризне – удовлетворение. Граждане таки не забыли, по какому поводу собрались. Время от времени кто-нибудь выкрикивал : «За Главу!». «Пусть земля ему будет пухом! – откликалось ближайшее окружение. – Нормальный был человек!».

Большей похвалы в устах граждан градоначальник сподобиться бы не мог. Не сказали худого слова, значит, правда был нормальный, не злыдень! Моему отцу удалось наконец-то покинуть празднество. Мама не хотела отпускать его, пока он не поет, и он, ей в угоду, затолкал в себя побыстрому кой-каких яств из Бункерской кухни. Сама она осталась на площади – ей хотелось вволю пощебетать! Мама подсела к женщинам, чьи мужчины уже сбились в плотную отдельную группу, а я стал следить за Николаем. Он не пил. Он ждал своего звездного часа. Он нервничал все отчаянней и, вместе с тем, наполнялся удалью. Он был – Везувием! Ни дочек, ни жен за столом его не сидело – только лучшие люди, уже поддатые. И вот он встал. Музыканты тут же грянули торжественное. Громко, чтобы заглушить гвалт площади. – Граждане! Общество! – грянул Николай. – Поздравляю вас с днем, который стал знаменательным для всего Супермира – с днем начала новой истории!

 Граждане прибалдели. Они даже перестали жевать.
– Власть над Городом перешла в руки нового руководства! – объявил Николай победно. – Наши прежние Великие Старцы сложили с себя бремя правления. Для них оно оказалось слишком тяжким! Трудным не по летам! Они добровольно передали его нам, своей смене! Мы не стали собирать вече, чтобы утвердить кандидатуры новых Великих Старцев! Мы это сделаем позднее, когда заслужим ваше доверие!
 Николай сделал паузу, и тишину всеобщего ступора прервал одинокий нетрезвый голос: «Не понял! Так теперь у нас – кто?!..».

– Я. – ответил Николай просто. – Я и другие сыновья Старцев, их примники и продолжатели их дела! С этого дня вам не придется ходить в Бункер с жалобами и просьбами – Бункер сам пришел к вам. В моем лице! Уж меня-то вы в лицо знаете! – попытался он позаигрывать с толпой. – Вы знаете меня, а я – вас! Да, я не тот, кем казался многим! Но я пришел к вам, чтобы стать одним из многих! Я верю, что мне это удалось! Что в час выборов вы поднимете руки за меня! А сейчас, друзья, давайте поднимем чарки! За наше будущее, наш Город, в котором больше не наступят черные дни! Это я вам обещаю! За наш Супермир, мои дорогие!!

И он стоя опорожнил свою чарку. Хрястнул ею о стол и раскинул руки.
– Ну же! – закричал он азартно, – Все путем, народ, все отлично! Похороны закончились! И бывшего Главы, и всех наших бед! Мы вступаем в эру благополучия! Эру свершений! Безопасность и процветание – вот два главных тезиса, которыми руководствуется новая власть! Ваша власть, граждане!!

Еще никогда я не видел Николая таким прекрасным. Таким убедительным и – широким! Площадь молчала, и я вдруг подумал о Цицероне. Учитель рассказывал, что Цицерону отрубили руку и голову, а я был уверен, что великий оратор закончил свои дни по-патрициански, в роскоши…

Как бы не так! Оказалось, он участвовал в покушении на Юлия Цезаря, близко сошелся с Октавианом и писал едкие «филиппики» про Антония. Еще и зачитывал их с трибуны! А когда Октавиан и Антоний поладили, последний потребовал казни Цицерона. В политике никогда не знаешь, кто с кем поссорится, с кем подружится! Меж тем, в толпе уже начали звучать выкрики – в поддержку новых Великий Старцев и лично Николая...Это, конечно, подключились Колины верные! Они изнутри разогревали толпу. Они следили, чтобы толпа пила мирно и благодарно, чтоб женщины и дети наелись досыта, и чтобы ни один ворог-инсургент не заразил граждан сомнением. Людям свойственно бояться перемен. Синица в руке надежней журавля в небе... Николай подошел к краю помоста, как был, с раскинутыми руками, словно желал обнять Город, и проорал:» У меня для вас еще одна новость! Тоже хорошая! Я хочу при всех просватать свою дочь Грету...Да, мою дочь!..За парня из Города, Петро, сына гончара Александра и чудесной рукодельницы Лидии!!».

Я понял, почему мне вспомнился Цицерон! Я увидел, как мама притиснула к груди руки, а женщины от нее отшатнулись. Я увидел Анфиску с исказившимся лицом. И парней из своей ватаги. Оглушенных. А Николая несло. Наше Общество реально станет обществом равных! Каждый парень из народа сможет стать зятем Старца! Пример тому и доказательство – помолвка Петро и Греты! Грету я не видел и о ее чувствах судить не мог. Не знал даже, в курсе ли она планов своего биологического родителя! Сбежать с Гретой на корабле – это одно, а подниматься вот сейчас на помост... Я пригнулся и стал вытискиваться из площади. Грета сделала то же самое. Мы столкнулись с ней на выходе с праздника и метнулись, не сговариваясь, за недостроенную таверну. И опять мы с ней обнялись – как самые в свете одинокие выродки! Мы не знали, что делать, куда деваться. И тут меня осенило:» Он...Отец...Коля...Он говорил, что за лагуной у него есть шалаш. Говорил, он туда плавает. На плоту…».

– Да он много чего может сказать!
– Ну, я не знаю... Если попробовать. Все равно мы ничего теряем…
– А жизнь? – резко спросила Грета. – Мы жизнь потеряем, если уйдем туда, не знаю, куда!
И понадеялась вслух: «Еще не все потеряно. Тебе нет шестнадцати. Еще многое может измениться...»
– Если Коля не изменит Закон о браке!
 – Нет, на это он не пойдет. Он не станет настраивать против себя Общества. Он его задобрить хочет, а не озлить! Он ему сегодня подарит плуг, а завтра...Он и на завтра что-то затеял, что-то необычное… А про нас он сейчас скажет, что мы застеснялись и убежали...Мы с тобой скромные, Петро! – И она мне улыбнулась через силу. Очень по-женски, утешающе. А я признался, тоже через силу, что обязательно женюсь на ней, но без всякой помпы, без речей и толпы свидетелей. – Ты мне нравишься, Грета. – признался я. – Ты мне больше, чем нравишься. Я бы с тебя писал Мадонну...Мадонн...Всю жизнь.

– Всю жизнь...– повторила она так, словно прощалась с жизнью.
Мы чуть не поцеловались, но тут из-за стены кабака появился некто, кого я прежде в Городе не всречал. Одет этот типчик был просто, по-городскому, но он точно не был одним из наших.
– Вот вы где, голубки! – возвестил он. – Вас там хватились!
 И мы ответили хором, что не вернемся.
– А вот не надо срывать торжество! – грянул этот тип, явно из охранников Бункера, и Грета обратилась к нему по имени:» Егор, у меня траур! Не мучай меня, пожалуйста!». Она его знала. И я узнал. Это он застал нас в большом зале Бункера. Не застал – проконтролировал!
– Егор, отведи меня домой, я устала! – взмолилась Грета. Страж воззрился на меня и вопросительно, и с иронией:» А что жених?..»
– Он еще не жених. Он пока только друг, и мы оба не хотим, чтобы в нас тыкали пальцами.

Тип из Бункера протянул Грете руку. А я вошел в недострой, выбрал две широкие доски и связал их веревкой. Сейчас или никогда! Истина или жизнь? И то и другое!

 Город гулял. В лагуне не было ни души. Плавсредство на воду я спустил с самой дальней скалки, влез на него и отметил, что доски не расползаются. Плот выдерживал мой пока еще не богатырский вес. Но в какую сторону плыть? Дурак я был, что не спросил об этом у Коли! Поразмыслив, я решил плыть налево, хотя для этого мне предстояло пересечь лагуну. Но справа был Бункер, и кто знает, как далеко расползаются его заповедные территории! На море царил штиль, это облегчало мое «великое плавание». Я греб вдоль пустого каменистого берега, но видел только скалы да лес над ними. Никакого шалаша! Ничего, что бы указывало на присутствие человека! Если я попыву еще дальше, у меня не хватит сил вернуться. Да и Коля вряд ли добирался до края света, у него на это не было времени. Коля торчал на людях – то в Бункере, то в Кремле, то в Городе. Если и выкраивал он часик для морского круиза, то на берег высаживался неподалеку. А если он еще и Ольгу вывез из Города, с продуктами, со скарбом...Коля наврал! Будь я умный, я не шалаш бы искал, а плот! Плот, на котором Николай осуществлял свои «кругосветки»! Я понял, что пора возвращаться. Я устал, да и течение сносило меня в море. Поэтому, достигнув лагуны, я возблагодарил все высшие силы, если они существовали – и Посейдона, и Гею, и прочих языческих и христианских богов за свое благополучное возвращение. Плот я спрятал в расщелине скалы. Шторма в эту пору года не налетали, и волны не могли его унести. А даже если бы унесли! Я что, не сделаю новый? А вот где укрывал свой плот Николай? Если он у него вообще имелся! Искать что-либо в сгущающихся сумерках я не стал – оказалось, что проплавал я долго – рухнул на гальку и какое-то время лежал неподвижно. До такой степени не выматывался я еще никогда. Тяжела ты, доля морехода! Может быть, Старцы щадили нас, не позволяя выходить в море?..

Но Коля! Почему он так со мной поступил?! Ярость и обида подняли меня на ноги. Город все еще веселился. Со стороны площади неслись песни, крики и смех, но в окнах Кремля свет не теплился. Я затарабанил в дверь. Стучал долго, пока изнутри не послышался голос Люси:» Кто там?! Чего тебе надо?! Грета спит!». Я ответил, что мне нужен Николай, и Люся через дверь бросила: «Нет его. Ищи в Городе!».

Ее резкость меня огорчила, но не обидела: с чего бы ей быть приветливый, когда я ее разбудил?! Да еще после такого трудного дня! После нескольких тяжких суток у постели умирающего Главы! Люся, а не Магда-Матрена приняла последний вздох городничего! А Магда, поди, орала, почему завтрак не подан во время!… Искать Колю в Городе я не стал. Ему точно было не до меня: Вождь братался с народом! Мама, кажется, не чаяла увидеть меня живым и невредимым. Она буквально бросилась мне на шею, а отец буркнул в бороду:» Какой идиот!».
 
Я не стал уточнять, меня или Колю обозвал отец верным словом. Мы с моим Ангелом стоили друг друга! Мама захлопотала вокруг меня. Как и все наши женщины, она прихватила еды с праздничного стола и теперь потчевала меня бункерскими деликатесами. При этом она непрерывно говорила. Коля все обратил в шутку потом, заявил, что насилие чуждо нашему Обществу, но если я решу влиться в его семью, он примет меня как сына. Он любого избранника своих дочерей примет, как сына. Нет и не будет в нашем Обществе каст и сословных привелигий, и с неписанным «табелем о рангах» пора кончать! А потом передал наидостойнейшим гражданам чертежи плуга и бороны! Как люди возликовали! – Наши бы и сами все сделали, без всяких чертежей! – буркнул отец. – Было бы что чертить! Не машина!».

Мама стала убирать со стола, а мы с отцом разошлись по спальным местам. Мне казалось, я отключусь мгновенно. Не тут-то было! Рои мыслей набросились на меня. А вдруг Коля поступил правильно, возвестив о нашей с Гретой помолвке? Не по-человечески – политически правильно! Он прелюдно признал Грету дочерью! Почему наши люди не потребовали от него объяснений? Были слишком ошарашены, или им это по фиг? Почему свою Люсю он не посадил рядом с собой на помосте? Правда, и прочие лучшие люди за столом сидели без жен. Не на банкет народ собрался – на похороны! Нечто странное творилось сегодня в Городе. Полный сюр, как бы выразились предки. Похороны перешли в праздник, прерванный официальной частью, речью нового вождя Общества, а затем праздник возобновился. С еще большим размахом! Интересно, о чем сейчас шепчутся в домах граждане? Приветствуют перемены? Или воспринимают их как посягательство на привычный уклад жизни? Коля не идиот – он аванюрист. Прежде, чем предстать пред народом в качестве лидера, он сначала покрутился среди народа. Как бы вышел из него! Но проникнутся ли граждане даже не равным среди равных? Для кого-то Николай так и остался охранником, пьяницей-балагуром! Не зря же он затеялся строить трактир, а не какой-нибудь дворец культуры и спорта? Захотел переманить на свою сторону мужчин? Лучше б он начал с женщин!

Люди прошлого знали, что говорят, когда создали поговорку: «Муж голова, а жена – шея. Куда шея повернет, туда и голова смотрит». Взять мою маму. Она добрая и умная, ни к чему не принуждает отца, он все делает как бы по собственной воле, даже на рыбалку иногда отправляется. И вчера пошел с нами на площадь, потому что мама так решила. Объяснила, что так надо… Чертежи! Карты! – запоздало осенило меня. Это Коля устроил своего друга в архив! Ольга знала про жизнь Бункера не от мужа – от Коли. Не Учитель, а Коля рос в Бункере, вдоль и поперек там все излазил! Они втроем во время своих тайных посиделок Бункер прозвали Ватиканом! Еще и смеялись, наверное! Коля и Учитель смеялись. Но если они были так близки, не мог Николай предать Ольгу! А если – мог? Ольга знала, что Учителя расстреляли, что Коля его не спас, даже не попытался! Коля, наверняка, водил Учителя в музей, показал машину! Возможно, Учитель в нее даже залез! Он же был такой любознательный! И его – спалили! А Коля от него открестился, тут же! А потом и от Ольги. Ольга для государя-императора – ненужный свидетель, а наш будущий Бонапарт – опытный интриган!..Да кто же он такой, этот Коля?! Почему я то оправдываю его, то осуждаю? Бездоказательно! Потому что я – идиот!… С этой мыслью я уснул.

Точнее, погрузился в кошмар. Мне виделась Магда, крадущаяся с кинжалом по коридору Кремля. Жуткая Магда со зловещей ухмылкой на лице. К чьей двери она подбиралась?.. Магду-Матрену я видел только издали, над гробом Главы, но сейчас она мне снилась в облике демоницы, а я никак не мог проснуться, поменять сон...Жаль, жаль, что нет у нас петухов! Нет самого нужного! Слишком много сил и времени отнимала у людей палка-копалка!...Неужели кто-то встанет на защиту этого орудия труда как гаранта мирной жизни?! Общество отстает не только от великих художников, оно вообще – заскорузлое! Эта мысль, достойная Николая, стряхнула с меня остатки дремы. Я встал, полил огород и наведался к отцу. Он спросил с показным безразличием, что у меня намечено на сегодня.

Я напомнил, что у всех намечено одно – сбор на площади. Главный Старец накануне лично распорядился. Мой отец об этом забыл. По натуре был он социопатом. Зато не забыла мама. Понадеялась, что граждан опять досыта накормят, а за завтраком вернулась к основной из волнующих ее тем – моему будущему. – Грета девушка хорошая, – начала осторожно мама, – Но вы с ней из совершенно разной среды. Разве Грета согласится переехать в наш дом, возиться на огороде, доить козу? Подумай об этом, пока вас не обручили! Тебе нужна обычная девушка, а нам – помошница! Я ведь скоро постарею, не смогу работать, как сейчас… А если ты переселишься в Кремль... Как же тогда мы с отцом? Ты у нас единственный ребенок, наша надежда…

– Не горюй, Лида, не пропадем! – провозгласил отец с напускной живостью, даже с бравадой. – Нам Петро охранников пришлет на подмогу! Целую ватагу! С плугами, с боронами! Кто ж ему, королевичу, откажет?!
– Почему – королевичу?... – сбилась мама. Она яно собиралась хвалить Анфиску.
– А кто ж он такой будет? На златом крыльце сидючи? Его наш владыка в сыновья взять собрался! Так что, Лида, не наш он сын!
– Да ладно тебе, Саша! – опомнилась мама. И рассердилась. – Не говори так никогда больше! У нас хороший парень растет! А что талант у него отрылся, призвание...Оно и к лучшему! Нельзя идти поперек призвания, талант в землю зарывать!
– И давно ли оно у него открылось, это призвание? – справился отец саркастически. – А в связи с чем, не напомнишь? – и напомнил сам: «В связи с Колей!».
– Да, – подтвердил я, напрягшись. – А в связи с этим у меня для вас две новости, хорошая и плохая. Плохая состоит в том, что все мы попали в зависимость от Коли. Я попал, а значит, и вы. Пожелает он, чтоб я его написал верхом на белом коне, и никуда я не денусь! А захочет, чтоб я в металле его отлил, как Медного всадника…
– Да откуда он возьмет столько металла?! – ахнула мама.
– Надо будет – возьмет! Вы что, до сих пор не поняли, что Коля – не простачок?! Был – смотрящим, а станет начальником всей нашей тюряги!

Я чувствовал, что меня заносит, но остановиться не мог. Мама замерла в ужасе. Отец нахмурился.
– И не Коля виноват, что по-честному ничего устроить честно нельзя! Он хитрит, он изворачивается, но он же – рискует! Он самим собой рискует в первую очередь! Потому что любой из его Егорок, Ванек, Тимурок может его предать в любой момент, как сам он предал...– Я осекся. Я итак наговорил много лишнего. Не хватало только имен. Я бы, может, и назвал их под изощренной пыткой, потому что не был героем… Просто мне сейчас было не тринадать, а сто тринадцать, если не больше. Я стал старше своих родителей! Из-за того, кто поселился во мне.
– Ладно,– пробормотал я, выдохшись. – Забудьте. Мы с вами просто подневольные люди. Одно слово – граждане!

Не к месту вспомнил отец старинную детскую считалку – «На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты есть такой?»… Кто есть я? Революционер поневоле? Новый князь Меньшиков? Художник Возрождения?… Все зависит от того, усидит ли мой сюзерен на златом крыльце. Есть еще и Магда-Матрена с ее любовником, и лучшие граждане, для которых плуг есть праобраз грядущей Катастрофы. Сами-то они на земле не трудятся! Члены Самоуправления! На их содержание Бункер выделяет излишки! А еще есть жертвы привычек, возведенных в ранг нормы. Все мы как-то приспособились к серым и черням дням, к выживанию, а не Жизни! У нас даже Любовь отсутствует. Ее подменяют Долгом! Толку, что Анфиска глотает романы, а молодые не разучились мечтать. Разучатся! Меж двумя полюсами, наковальней и молотом, повиновением Старцам и ненавистью к выродкам, нет места радостным художникам кватраченто! Если готов Коля что-то изменить, сдвинуть, я за него! Я смогу простить ему Учителя…

Я кипел гневом и... жаждой подвига, пока мы с родителями шли к площади. Как обычно, в задних рядах. Из них легче убежать – подумалось мне. Только, вот, куда убегать?..Но ведь я уже обследовал побережье!..Мы построим на нем то же Общество, возродим Супермир!.. Плот не корабль. Далеко мы с Гретой не уплывем на паре досок!

 Столы на площади и на этот раз были накрыты, что настроило народ на праздничный лад. Особенно, женщин. Мама даже забыла о моих грозных пророчествах, даже заулыбалась товаркам. Однако, до восшествия за столы женщины и мужчины не могли разбиться на кучки по интересам. Женщины «пасли» мужей, чтоб те не сбежали с официальной части мероприятия. Наши женщины были законопослушней отцов семейств. Особенно, молодых! Мой отец бы за корчму не пошел, но с торжества бы слинял. Глина стала прибежищем его духа!
 
Народ прибывал, но Николая нигде видно не было. Зато я увидел Грету и стал пробираться к ней. Зачем? Спросить, как ей спалось? Поведать о своей морской экспедиции? Меня интересовал папа Коля. Наверняка, он о многом с Гретой поговорил после вчерашнего эксцесса с помолвкой!.. Грета близ помоста стояла не одна – в окружении всего Николаева семейства, включая жен, бывшую и теперешнюю. Для чего ему понадобилась тут бывшая, знал только он сам. Возможно, из-за Джозефины? Она-то продолжала звать Магду мамочкой! Магда – вблизи и в реальности – не показалась мне такой жуткой, как в жутком сне. Злая, да, раздраженная до крайности, но какая-то пришибленная! Да и Люся выглядела пришибленной. Что такого успел Коля сотворить со своми женами? Что спланировал сотворить? Он приблизился к ним с улыбкой. Они отступили. Только Грета и смотрела ему в лицо. Так, словно стремилась от чего-то отговорить, уберечь.

 – О, Петро! – заметил Коля меня. – Что ж ты, мил человек, меня так подвел вчера?! Сбежал, как молокосос! Неприлично! Ладно, Гретка, девкам положено! Но ты-то мужчина...– Он стукнул меня по плечу и справился другим тоном.– Ты меня искал вчера? Для чего?
– После поговорим. – ушел я от ответа. Я уже не знал, о чем стоит ему рассказывать, о чем, нет.
– Люська сказала, ты чуть дверь не вышиб! Если из-за помолвки…
– Из-за Ольги! – не утерпел я. – Если ты мне не скажешь правду, помолвки не будет! Ни помолвки, ни капеллы, вообще ничего!
– Так, значит, – процедил он раздумчиво. – Значит, сплавал, Магеллан недоделанный.
– Если надо, я обледую весь берег. Но я предпочитаю услышать…
– Ушла она. К Семену. – Он взял меня за плечо и вывел из толпы. Смотрел он вниз, себе под ноги, а говорил через силу. – Никто не должен знать... Убили ее.
 – Ты убил. Объясни, за что. Я постараюсь понять!
– Я бы не убил... Я любил ее, Петро.
– И поэтому ликвидировал Учителя?
– Не я! Честно, Петро, не я! Семен сам был виноват – много болтал, его Старцы приговорили, а я чудом избежал суда. Благодаря Сеньке. Он все отрицал. Все взял на себя. Я тогда еще поклялся, что разнесу к чертям собачьим этот гребаный Супермир! Ольга меня поддерживала. Мы с ней часто ходили в лес. И однажды Люська…
– Да она из Кремля не вылезает!
– Еще как вылезает! Вот и выследила нас, дура ревнивая! Решила, раз одну жену бросил, то и ее брошу! Рыдала потом, клялась, что только попугать нас хотела, ранить меня… Люська, Петро, не промах, дочка охотника!
– И ты...простил? С ней остался?
– Она мать моих дочерей, Петро, а Ольгу все равно не вернешь. Я ее там похоронил, рядом с Сеней. Может, им там хорошо, вместе?…
– Это если верить в бессмертие…
– Хотелось бы. Хочется. Мы с тобой туда потом сходим, Петро, вдвоем. А потом я там храм воздвигну. На той поляне. Есть Бог или нет, а святые у нас будут. Уже есть. Свои!

Он был так искренен, что я опять поверил ему. Поверил боли, что от него исходила.
– Ты от Гретки не отказывайся, Петро, – проговорил он напоследок. Как попросил. – Трудно ей одной будет.
– Почему?... – начал было я, но он перебил: «Люська ей вчера призналась. В убийствах. Они обе поэтому такие. Люська знала, что Матрешка хочет ее убрать. Люська нас обезопасить хотела, а отравила Стаса. Случайно. Матрешка ему свое питье отнесла. Тоже случайно. Разоралась на него, дверью хлопнула, а чарка осталась на столе, он и выпил... На Люську потом смотреть страшно было. Едва руки на себя не наложила, а вчера, после похорон, рассказала Грете про все. И про Ольгу, и про Главу…
– И что теперь? – только и смог выговорить я.
– Дальше жить! – рявнул с вызовом Николай. – Дела делать!

 Он шагнул в толпу, и я последовал за ним. Сказать, что я был ошеломлен, значило не сказать ничего. Я и не сказал ничего Грете. Просто встал рядом. Магда с Дозефиной присоединились к нам, а Люся, наоборот, исчезла. Может быть, догадалась – по моему лицу – что мы с Колей говорили о ней? Коля тоже опять исчез. Правда, перед этим он взбежал на помост и оттуда проорал гражданам:» Гуляем, народ, гуляем! « и велел музыкантам играть веселое. Люди сразу оживились. Кое-кто из молодых, женихи и невесты, даже вышли в круг танцевать, а все прочие уселись за столы. Группами. Ватагами. Домами.

– Ну, и что мы здесь стоим? – невесть кого вопросила Магда. – Стоим, как приблудные!..– и добавила звеняще: «Как же я его ненавижу, этого ублюдка!
– Мамочка, а кто такой ублюдок, это Коля? – голосом пай-девочки справилась Джозефина.– А почему?…
– Потому что деспот! – отчеканила Магда я сростью. – Выскочка! Проходимец! Убила бы! – И, схватив Джозефину за руку, поволокла за собой, за стол, накрытый на возвышении.

 Наидостойнейшие граждане, на этот раз со своими достойными половинами, при виде них расступились, засуетились и усадили дам на Колино место – во главе стола. Мы с Гретой остались у помоста. Стояли там, лишние, пока я не повел Грету на площадь, к родителям. Они, по своему обыкновению, разместились с краю, там что нам не пришлось проталкиваться. Правда, с ними рядом оказались соседи – дед Панас и бабка Клава, и Анфискино семейство, вместе с Анфиской, но Анфиска при виде нас проявила чувство собственного достинства– встала гордо и перешла к компашке девчонок. Из двух зол выбрала наименьшее! А я сказал:» Это Грета. Знакомьтесь. А это – мои мама и папа.» И они, все трое, проговорили со смущением:» Очень приятно». Им было так «приятно», что отец сделал новую попытку сбежать : «У меня там работа...» –, но мама положила руку поверх его руки, а дед Панас провозгласил вдохновенно:» Работа не волк – в лес не убежит!».
– От кого, старый пень? – тут же поддела его бабка Клава. – Ты когда в последний раз что-то тяжелее чарки в руках держал? Тебя Общество кормит!
– Так тебя тоже! – парировал дед Панас.
– Ты меня с собой не равняй! – завелась бабка Клава. – Я к амфоре не присасываюсь, так что есть от меня польза…
– Та, что самогон разбавляешь?
– Я с детишками сижу, когда матери на общественных работах…
– То-то дети, как мухи мрут!
 
Их привычная перебранка мне сегодня ласкала слух. Отвлекала от страшного – серии преступлений. Да, Шекспир бы развернулся в нашем Кремле!

Анфискин отец попытался разговорить моего. Предложил заменить ограду между участками на живую изгородь. Выкопать пару кустов ежевики, и польза двойная: и латать ничего не надо и я – ягода! Многие наши уже так сделали! Анфискина мать принялась обсуждать приправы, которые в Бункере добавляют к мясу, моя мама кивала вежливо и рассеянно. А вот бабка Анфисы глядела мрачно. Зато ее дедушка веселился во всю, солидарный с дедом Панасом! Девчонки за соседним столом жадно таращились на нас с Гретой, но Анфиска придала себе демонстративно независимый вид. Зато парни словно бы говорили взглядами: «Нас на бабу променял!». Витька так вообще повернулся ко мне спиной. Да, удружил мне Коля! Но ведь и жизни прежней уже не будет!

Грета не прислушивалась к разговорам вокруг. Вслушивалась и вглядывалась в себя. Так напряженно, что я придвинулся к ней вплотную и спросил тихо: «Что с тобой?...»
– Мне страшно, – ответила она шепотом.
– Ты что-то знаешь?...
– Я не знаю, зачем здесь Стерва! Но мне кажется, отец...папа-Коля...решил с ней расчитаться за все. За Стаса.
– Да зачем ему это?! Теперь?! Он же не какой-нибудь мелкий пакостник, он не станет мстить женщине, которую победил!
– Я не знаю, насколько он победил. Их. Там. Я за мать боюсь.
– Ты уверена, что Люся не оговорила себя? – решился я на предположение, которое могло бы утешить Грету.
– Нет.
 
И тут радостная музыка смолкла. Грянули трубы, и мы увидели, как по улице медленно движется машина, запряженная шестеркой белых коней. Докатастрофная машина из Бункера! Жуткий зверь, чудо техники, совершенно бесполезное для нас! Верх машины был откинут, а внутри стоял в рост наш будущий император! И торжественный, и радостный… Граждане вскочили из-за столов. Бросились к улице – получше рассмотреть чудо. Граждане были потрясены, удивлены и даже напуганы, но Колину радость мало кто разделял. Даже я не разделял.

Колин выезд на шестерке коней выглядел вызывающе. Это был совсем не своевременный выезд! Я схватил Грету за руку, чтобы толпа нас не разделила, и она выдохнула: «Он спятил!». Свиста стрелы никто за музыкой не услышал. Все лишь увидели, как наш вождь пошатнулся, запрокинулся и стал оседать. Стрела с тяжелым наконечником торчала из груди Коли. Стрела для охоты на крупного зверя! Толпа замерла, но музыканты еще играли. Пока их не прервали вопли.

– Папа! – дико закричала Грета и рванулась к машине. Кажется, она впервые назвала Николая папой, не папой-Колей.
– А-а-а-а! неслось с возвышения.

Это голосили Джозефина и Стерва. Значит, не Матрена приняла контрмеры? А кто?! Ее хахель? Один из тех, кого Коля называл верными?! Свист второй стрелы услышали все. Вторая стрела предназначалась Магде, но поразила Джозефину. Та вдруг выскочила вперед и закрыла собой мамочку! Их обеих пронзила наскозь большая стрела. А над площадью разнесся истошный звериный вой. На помост взбежала Люся с луком в руке. Кинулась к Джозефине. Поняла, что спасать поздно. Разогнулась. Устремила взор Немезиды поверх толпы. – Он!... – исторгла она громко. – Он уничтожил мою жизнь! Он уничтожил бы и вас! Ваши жизни! – И указала стрелой на труп Николая.
– Нет! – закричала Грета. – Мама, нет! Нет!!

Но Люся уже приставила кинжал к горлу. И тогда раздались совершенно новые звуки, дотоле никем не слышенные. Колины верные очнулись от потрясения и принялись палить по помосту. Из пистолетов. Первой рухнула Люся, за ней – наидостойнейшие граждане с женами. Колины верные, лишившись вождя, лишились и разума. Толпа поняла, что сейчас огонь откроют по ней. Толкаясь, вопя, переворачивая столы, люди ринулись врассыпную. А я бросился за Гретой – на возвышение! Оттуда я видел, как бегут мои родители. Взявшись за руки. Мама рвалась назад, оборачивалась на каждом шагу, но отец тащил ее за собой.. Я догадался, что мама выкрикивает мое имя, а отец ей внушает, что я не пропаду. Я не какой-нибудь тупой увалень, а мужчина с огоньком! Мы с Гретой стали отличными мишенями, но в нас не стреляли. Может быть, у верных закончились пули?.. Я не ожидал от себя того, что сделал. Вскинул Колиным жестом руки и заорал вниз, во всю глотку: «Тихо!» Заорал баритоном, который вдруг у меня прорезался. Или то орал революционер у меня внутри?!

– Тихо! – повторил я. – Наш вождь погиб, но жизнь продолжается. Та, которой он для нас добивался. Вернитесь! Мы должны выбрать нового лидера! Здесь и сейчас!…
И тут меня перебили. Снизу. – Да зачем? – услышал с голос Витьки. – Лидер уже есть! Ты, Петро!
А дед Панас, не успевший ухромать, поддержал: « Ты – приемник! Он тебя для этого и растил!».

Те, кто не успел убежать, подались к помосту... На котором из живых оставались лишь я да Грета. А я замолк, потому что замолк тот, другой, который знал, что сказать. Я ждал, когда в толпе заорут, что я мальчишка, недоучка-школяр, сопляк, но нас с Гретой окружили верные Коли.

– Командуй, Петро! – произнес один из них. Егор, кажется. – Ты Город знаешь, а с Букером мы уж сами как-нибудь разберемся. Воду-то мутить некому. – указал он кивком на Магду. Народ безмолвствовал, а художник кватраченто во мне... заплакал.

 Мы шли с Гретой в лес. В дальний лес. Шли с луками и с цветами для трех могил. Я распорядился похоронить Николая на поляне, где он мечтал построить капеллу, рядом с Учителем и Ольгой. Остальных, кто погиб, погребли на городском кладбище. Джозефину – между Магдой и Люсей. Грета не плакала ни на тех, ни на других похоронах. Над могилой Николая, по древней традиции, верные дали залп из своего оружия. Были у них пули!

Накануне с Гретой и верными мы до темноты сидели в Кремле. Из нас никто не хотел ответственности за Супермир.Охранники его знали плохо, а я – слишком уж хорошо. Но я знал и Колины великие планы. Бункер из Ватикана станет музеем Катастрофы, трактир закончим и перейдем к строительству кораблей, а перед этим каждая семья обзаведется плугом и лошадью. Произведем учет излишков на черные дни, которые Природа не отменит, а потом назначим выборы в Самоуправление Города… Я бы предложил своего отца, но знаю, что он откажется! Я бы и сам отказался. Вот бы меня кто-нибудь сверг! Магдин хахаль, к примеру. Но Колины верные нейтрализовали неверных, и все затихли, все стали послушными и покладистыми. Всех устраивали роли вторых, третьих и так далее лиц при особе...Старцем именоваться я отказался категорически!


 Мы шли с Гретой в лес. Верные сопровождали нас на расстоянии, так что шли мы как бы вдвоем.
– Он был умный мужик, твой отец! – произнес я над могилой Коли. Над крестом, который мы над Колей поставили. – Жаль, что амбиций у него было слишком много.
– Зато теперь все боятся своих желаний.– усмехнулась горестно Грета.
– Надолго ли?
– Нет...Мы о стольком с ним говорили в ту, последнюю ночь. Перед тем, как все случилось. В первый и в последний раз в жизни. Я его поняла, Петро. Наконец-то поняла. Он был таким же человеком, как все.
– Он не хотел, чтобы им распоряжались. А еще... Он хотел верить в Бога.
– Он передумал. Перехотел. Сказал, что Бог – это еще один Старец, только невидимый и недосягаемый, и еще неизвестно, насколько он добр.
– Он был необходим предкам, чтобы было кому распоряжаться ими. Нести ответственность.
– Мы не знаем, чего можем насовершать. Отец хотел убрать Магду, но не думал о Люсе. Не знал, чего можно от нее ждать...Это мы всех погубили, Петро. Мы должны были предвидеть…
– Мы не могли.
– Мы предчувствовали.
– Мы не знали, что мы предчувствуем.
– А теперь будем расплачиваться. За неведение. За бездействие. Действиями, которые нам так не хочется совершать! Ведь нам не хочется?
– Нет. Но иначе нас ликвидируют. Как не оправдавших доверие!
– Их доверие? – У себя спросила Грета и указала на три могилы.
– Вот они-то, я думаю, ничего уже от нас не хотят.
– Люди верили в бессмертие с начала времен.
– Они так по-разному его себе представляли!… Ничего никогда люди про себя не узнают. Ни какие мы при жизни, ни про бессмертие. Наверное, это память. О деяниях и творениях…
– Но нам хочется большего!
– Счастья, Грета….Послушай! Раз уж я в свои годы стал главой Супермира, может мы и пожениться сможем прямо сейчас? В порядке исключения?
– По велению долга? – как поддела она.
– Из потребности в счастье. Не хочу тебя пугать, но мне кажется, что наша с тобой жизнь долгой не будет.
– Поживем – увидим. Узнаем. Но я согласна, Петро, я готова стать твоей женой. Прямо завтра.
Теперь мы стояли над могилами Учителя и Ольги. Может, это они нам подсказывали слова?
– «А капеллу я все-таки построю, – пообещал я им. – Во имя Любви. В честь вас. Я надеюсь, вы поможете мне – успеть?»

Мы вовращались в Город. Шли, взявшись за руки, и я думал о Стендале. Он прав был, обрывая свои романы задолго до последней главы. Не потому что ему надоедало писать. Он не хотел финалов, к которым подвели бы его герои. Чем бы я закончил свою историю? Анфиска выйдет за Витьку. Она станет учительницей, он – лучшим охотником, а потом и руководителем Самообороны. Их дети не умрут во младенчестве, наши – тоже, потому что врачи из Бункера лечить будут всех. В больнице, построенной на месте Ольгиного дома. Библиотека расширится за счет старинных архивов, а в нижнем этаже Кремля разместится художественная студия. А еще музыкальная. И театральная, но спектакли играться будут на сцене Бункера, там все для этого есть. А в большом зале откроется картинная галерея. Мои родители... Отец так и будет делать посуду, а потом менять ее на ярмарках на рыбу и дичь. Мы устроим для людей ярмарки. Дважды в год. В дни традиционных праздников. Их мы оставим. Но без обязательной явки. Без длинных нудных речей. Мама будет растить наших с Гретой детей. Мы для них заведем собачку и кошечку. Обазательно. А новые Зорькины козлята останутся с Зорькой, чтобы никто больше не плакал. Что еще написал бы Стендаль в поскриптум к роману? Я не он. Я ничего не напишу про нас с Гретой. Про нас с Гретой я предпочитаю не знать.

Кто-то нажал на кнопку, и экран компьютера почернел. Не стало ни Греты, ни меня. Никого. Мир легко ликвидировать одним нажатием кнопки.

 Май-июнь 2020 г.