Свадьба, которую под Рождество играли в пятистенке Дуськи Копыловой, была до половины девятого нудной и благочинной. Деревенские страдали от недостатка в крови алкогольного градуса, жеманились, прикрывая нездоровые зубы, городские в свою очередь с удивлением разглядывали на деревенских двадцатилетнего возраста пиджаки и цветастые кримпленовые платья. Счастливые, с усталыми лицами сваты беззлобно, но напористо спорили, распределяя убытки, а сбитый с толку пугающей тишиной участковый, изъявший ещё в самом зачине свадьбы не ко времени появившуюся канистру с брагой, в конце концов, участливо козырнул в начало стола и, прихватив с тарелки сидевшей рядом старушки килограммовый огузок, со спокойной душой отправился "дежурить".
Выставлявшие себя хозяевами мужики и бабы деловито накидывали на тарелки закуску, по-свойски торкали друг друга в бока, заглазно сплетничали и, обтирая ладонями губы, пританцовывали под скамейкой сапогами.
Городские же, те из них, кто уже достаточно охмелел и немного расшевелился, с неприятием поглядывали на микширующего под святыми образами гармониста. Мысленно они его давно и с удовольствием похоронили, и теперь среди салфеточек и слоников высматривали «хоть какой-нибудь проигрыватель или магнитофон».
Сальные глазки самого вертлявого из городских – Жердяя, как окрестили его на послесвадебных разборках, – в узеньких штанах, подстать им узеньких ботиночках и усиках, безостановочно стреляли то в индюка, то в гуся, то в свиное рыло. Наткнувшись на коровье вымя, они игриво вспыхивали и переносились на соседку слева, на потрескивавшие на её груди шелка. С каждым разом глаза Жердяя всё больше округлялись, сатанели, будто всасывали в себя избытую энергию соседки, и, с трудом вырываясь из пылкого выреза, закатывались под вспотевший лоб.
Заметив этот взгляд, соседкин ухажёр Андрюха набычился, остервенел и молча указал своим приятелям на городского. Забубённые дружки Андрюхи – Мишка Воронов и Юрка Иванов – понимающе переглянулись и мотнули головами. Мысленно примеряясь к примеченной у сарая оглобле, Мишка разделил по стопкам мутную бутылку и, взглянув на закатившего глаза Жердяя, ухмыльнулся. Принимая ухмылку к сведению, Юрка Иванов – деревенский кузнец-самоучка, на кулак которого, дабы кого не зашиб, натягивали перед дракой чью-нибудь ушанку, плеснул в «запивочный стакан» хмельного пива.
Не надолго свадьбу раззадорил председатель. В начале третьей стопки он произнёс немногословную речь, солидно выпил, выкрикнул давно ожидаемое: «Горько!» – и, достав из кармана заявление молодожёнов на оказание им материальной помощи, тут же его и завизировал. Внизу заявления, пока молодые приноравливались друг к другу с поцелуем, председатель размашисто подписал: «Отпустить пять кубометров дров бесплатно. Дата. Подпись». Слово «бесплатно» было написано крупнее и два раза подчёркнуто.
Настоящее оживление за столом возникло только тогда, когда два жениховых приятеля – Сёма и Толян – выпили за здоровье брачующихся по стакану водки, а затем, не закусывая и не запивая, по второму. В середине третьего Сёма зажал ладонями рот и кинулся в сени, а Толян почему-то перешёл на немецкий: «Ихь бин чемпион», – вдохнул в себя полосатый рукав и, выдохнув на окружающих «Дас ист фантастишь», упал головою между алюминиевой вилкой и чистым ножом. Тарелку к этой секунде успели убрать. На иноземную речь откликнулись угрожающе звякнувший медалями ветеран и счастливо заулыбавшаяся учительница немецкого языка, молоденькая Любочка Петровна.
В восемь часов тридцать одну минуту в избу ввалился деревенский затейник Валерка Новобардин. Почуяв оживление, Генка Каверзин – записной деревенский гармонист, приоткрыл помутневший глаз, вдохновенно вскинулся и застучал, забегал узловатыми пальцами по засаленным кнопкам. Валерка окинул присутствующих улыбчивым взглядом, ударил шапкой о пол и, стягивая на ходу полушубок, припустил, покрикивая и картинно пританцовывая, вдоль неокрашенной филёнчатой стены.
Обуреваемая страстями невеста – конопатая Зинка с молочной фермы, тут же залезла на стул и, размахивая над головой испачканной пеплом фатой, пропела под «Барыню» две непотребные частушки, после чего одиноко захохотала и потребовала шампанского. Кто-то плеснул в протянутый фужер рябиновой настойки. Она махнула её одним глотком и, ухватившись за лысину председателя, снова залезла на стул.
Щуплый жених, порядком захмелевший и уже рвущийся в бой с её девичьей честью, обнял Зинаиду за талию – ну, может, чуточку пониже, – и тут же упал на табуретку после сурового взгляда своей наречённой и звонкой затрещины. Никто не заметил, всех захватила плясучая «Барыня». На её излёте гармошку перекричала опомнившаяся библиотекарша:
Эх, ёшь твою медь, лебеди-синицы,
У милёнка мышцы сводит ниже поясницы!
«Цыганочку» Валерка начал выходом из-за стола. Широко, ладонями кверху расставил игривые руки, задвигал ими, точно какие-нибудь курортники во время зарядки, вздрогнул костлявыми плечами и так задробил ногами, что все присутствующие потеряли их из виду. Удивительное дело: туловище есть, голова туда-сюда глазами зыркает, руки по кружевным занавескам лебедями плывут, а ног не видать – одни только ломаные линии да штрихи. Да ещё дрожь земли до колодца. Висевшая на окнах ребятня, будто горох, посыпалась в сугробы.
Счастливая мать невесты – Евдокия Петровна, метнулась в подпол за огурчиками и грибами. Забыв про натруженную поясницу, выпорхнула оттуда, точно резвая синица из голодного гнезда, и, прижав к животу запотелые банки, поспешила на кухню.
А подпол… А позабытый подпол уставился неразличимою глазницей в потолок.
В минутном перерыве между «Цыганочкой» и «Камаринской» Валерка с гармонистом закинули в себя по две стопки, поделили пустотелый огурец и вот теперь – раскрасневшиеся и абсолютно счастливые – солировали на зависть захмелевшей, но всё ещё стесняющейся публике. Рыжий Генка склонился вбок, заслушался аккордами и переборами и, совсем уже помутнев голубыми глазами, давил что было сил на перламутровые кнопки. А Валерка пошёл, пошёл залихватски по кругу, то хлобыща себя по лодыжкам ладонями, то бросаясь коленями вниз, то исчезая, то вновь появляясь на отскобленном до белизны полу упругими, необычайно прыткими ногами. Переборы скатились вниз, убыстрились, Генка устремил глаза на трепещущий абажур, – будто только что вспомнил своего аиста, а публика онемела.
Захваченный пляской Валерка два раза прошёлся вприсядку, крутнулся юлой, взлетел и… исчез в расхлебяснутом подполе. Исчез как призрак, как мыльный пузырь в лениво или на скорую руку протопленной бане. Перекрывая лихую гармошку, из подпола громыхнул тамбурин. Кто-то из присутствующих насчитал «то ли семь, то ли восемь» ступенек.
Не замечая творящейся рядом с ним небывальщины, влюблённый в свою кормилицу гармонист прильнул к ней внимательным ухом, вконец разъярился и отрабатывал скоромный «хлеб» витиеватой, искромётною игрой.
Поистине «аки бесёнок» Валерка выскочил из подпола, забористо о чём-то выкрикнул и задробил, задробил гораздыми ногами вдоль замеревших от увиденного вилок и столов. На последнем аккорде забывшийся в себе танцор эффектно подпрыгнул и, раскинув дрожащие руки, упал на колени. В комнате звенела тишина.
Горделиво поднявшись, Валерка хлопнул гармониста по плечу и, дождавшись, когда тот вернётся в комнату взглядом, спросил:
– Ну, что, Гена, по маленькой?
Быстро набросали на хлеб варёной колбасы и, то ли придумывая тост, то ли вспоминая причину, по которой они здесь собрались, призадумались. Потом, как по команде, выпили и, возвращая в чьи-то руки стопки, задышали в бутерброды и в рукав.
Первым пришёл в себя Валерка.
– Никогда ещё так не плясал – ног под собой совсем не чую. Задница – и та почему-то болит. В седалищных местах.
– А я, – Генка вытер пот и тяжело вздохнул, – никогда так не играл. Ажно сердце зашлось.
Из кухни выплыла Петровна с огурцами.
– Ой, хлопцы, а чего ж вы подпол-то не закрываете? Не дай Бог, свалится кто.