Через полчаса отходил от платформы поезд «Владивосток –Совгавань». Я только два месяца назад приехала сюда из Москвы пожить какое-то время на берегу бухты Золотой Рог. Почти каждый день шла по Светланской мимо Корабельной набережной, мимо порта, потом до морского вокзала. Напротив него – железнодорожный. Вокзал в неорусском стиле заложен при цасаревиче Николае Александровиче в 1891 году. В зале ожидания есть мемориал с его барельефом… А на лестнице, выходящей к платформам, его большой портрет, мимо бегут ноги, ноги, чемоданы несутся, а он смотрит на всех них, им вслед..Смотрела я с виадука на составы, рельсы, черный вагон..Как животное по весне, жадно втягивала ноздрями этот тяжелый воздух с гарью. Нет, этого нельзя объяснить, но снова зачем-то нужно садиться в поезд и ехать куда глаза глядят.
…Снова и снова разматывалось необъятное русское пространство, и в названии конечного пункта назначения было слишком много того, о чем хотелось думать и вспоминать. Еще ребенком я услышала название этого города – Советская гавань, и в нем тогда отображался ледокол «Ленин» из букваря, морские котики, замерзшие бухты…А сейчас почему-то все то, чего я не достигла, находясь совсем рядом. Словно моя жизнь, как одного литературного героя, шла по асимптоте, линии, никогда не совпадающей с кривой, но тесно приближающейся к ней. Когда-то я по вечной весне, точнее, в ясный февральский день стояла на черном базальтовом берегу Тенерифе и остров Ла Гомера в Атлантическом океане был виден так отчетливо и близко, что казалось, нужно непременно ехать и туда.. .
Находясь в Афинах три дня, я так и не поехала до Пирея, да мало ли этих случаев у каждого из нас. И, кстати, до Совгавани я тоже не доеду, мне пока туда не надо. Сейчас нужно в Хабаровск увидеть Амур. Мне советовали его посмотреть в зимние морозы, когда волны замерзают буграми, неповторимое зрелище, во Владивостоке такого не увидишь, замерзает же одна бухта у острова Русский. На Амур решила ехать сейчас.
…Сидячий вагон поезда заполнялся немногочисленными пассажирами. Снова было желание ехать одной без соседа. Сама дорога и без того до краев наполнит, особенно нездешнего человека, даже если просто рассматривать красные деревья, которых у нас нет. Эти дома, расположенные в низинах под сопками.
Неподалеку размещались со своими пожитками пожилые женщины, наполняя вагон домашним уютом. Одна сказала подруге, что ездит редко, раз в два года. Я подумала о себе, ведь я все время езжу, а в Москве ездила каждый день на работу на электричке…
И тут в вагон зашел пожилой мужчина, выглядит так, как будто возвращается из тайги, например, или с тяжелых работ. Он был из тех, кажется, что работают до глубокой пенсии или ездят вкалывать на дачу до тех пор, пока не слягут, а через неделю уйдут из жизни. Он был одет в теплую камуфляжную куртку, спортивную шапку. Невысокий, субтильный, по рукам видно, что жилистый, навьюченный большим рюкзаком. Он положил на верхнюю полку одну сумку, потом стал туда же приспосабливать рюкзак, сетовать, что не особо влезает. Странно, подумала я, ведь он может просто сдвинуть пакет женщины впереди и спокойно разместиться, но по одной его манере располагать дорожные вещи видно, сколь он деликатен и добр.Наконец-то он уложился, и оказалось, что он едет рядом со мной.
Обнаружив свое кресло, он цепким, но доброжелательным взглядом посмотрел на меня, и я одобрительно кивнула, мол, да, это ваше место, садитесь же. Этот-то знает жизнь, еще как, удовлетворенно подумала я, предположив, что если и захочет поговорить, то во всяком случае не будет пустопорожней болтовни.
Я все еще надеялась спокойно, без разговоров доехать до Хабаровска. Уже надвигались сумерки, и можно было через несколько часов уходить в ночь, чтобы выспаться, а рано утром смотреть Хабаровск. В вагоне было спокойное движение, как прилив, проводница была очень любезна, по-человечески, а не потому, что это входило в ее обязанности. Сохранился еще такой тип проводников, который любит людей и дорогу.
Почти десять тысяч километров отмотать назад, на той стороне России, шли ожесточенные бои, люди сидели под обстрелами и даже недавно беспилотником убило маленькую девочку где-то в Курской области, а тут была какая-то замедленная дорожная… даже и суетой это не назовешь. Оказалось, что мой сосед тоже едет до Хабаровска. Возвращался он с Сахалина, с вахты, куда ездит, как я поняла, каждые полгода, может, чаще. Вот и сейчас он из Холмска переплыл на пароме до Ванино. И видимо, у него были во Владивостоке дела, потому что он снова въезжал в Хабаровский край.
А я журналист, сказала я, мне на Дальнем Востоке все интересно. Хотя я была здесь давно, сразу после развала СССР. Отец привез нас в Уссурийск, потом в Славянку, где мы и познакомились с одним моряком… у него был один кривой глаз..но он был такой мужественный, суровый, я понимаю, почему жена так любила его. Он нас пригласил к себе и четыре дня Владивосток показывал.
Сосед одобрительно махнул головой.
А вы кто? Прямо спросила я его.
Он нашелся не сразу. Я? Да я вообще человек, который все может. Закинь меня в Гималаи, я и там один выживу.
Несмотря на его прямоту и откровенность, было в нем и то, что он не мог доверить мне, своя обширная зона умолчания, и меня это еще больше к нему расположило.
Позади раздался твердый женский голос. Пожилая женщина говорила молодому человеку, который возвращался из Китая, где, по его мнению, «везде всё развивается», что здешнюю жизнь нам испортили. До этого разговора с парнем она с кем-то поговорила по телефону, и по ее интонациям понятно, что разговор был не приятный. Кажется, внучке ее не досталось места в детском саду, и она стала говорить парню, что теперь наши места отдают мигрантам, узбекам, таджикам разным, которые приезжают сюда и получают гражданство, полиция их крышует, выдавливают русских отовсюду, откуда только можно. Ей где-то с середины вагона заметила другая женщина, тоже ее возраста, что эти разговоры не помогут в стране навести порядок, если только власть не станет что-то делать, чтобы русская жизнь осталась. Кажется, что людям в вагоне не хотелось про войну, кровь, политику. Наверное, многие, попав в вагон, ждали от этой незначительной поездки тихой радости и, может быть, забвения…
Но недовольная женщина не отступала, и сказала, что нужно бороться за себя, нужно быть активными, и тогда все получится. Чтобы убедить всех, кто ее слушал, она снова сказала что-то резкое в адрес узбеков, которых во Владивостоке действительно очень много…
И тут с кресла в двух рядах от нее вспыхнул один азиатский мужчина, его возраст было определить трудно, наверное, было ему лет пятьдесят, но выглядел он намного старше…
Он резко спросил: "Что вы там сказали про узбеков?"Но женщина не стушевалась, напротив, сохраняя еще большее спокойствие и убедительность, она сказала ему, что узбеки и таджики во Владивостоке в таких количествах не нужны. Приезжаете тут, торгуете наркотиками, получаете гражданство, и все в таком духе.
Узбек решил отвечать ей еще резче, рядом с ним сидел его товарищ, и не вступал в спор. Стал ей пояснять и всем нам, что узбеки приезжают сюда и легализуются, и вообще думайте, что говорите, мы будем жить там, где хотим. И вы вообще без нас ничего не можете.
Конфликт разгорался.Тут в спор вступил мой сосед, который заметил спиной ему, он и не собирался оборачиваться, что тут Россия вообще-то, и все говорят, что хотят, потому что у нас демократия.
Как-то после нескольких разгоряченных фраз наш узбек замолчал, точнее, перешел к диалогу на своем родном языке со своим соплеменником. О содержании разговора можно было только догадываться, я же мысленно зацепилась за его слова о том, что мы без них ничего не можем. Прошло меньше ста лет, когда русские, евреи, немцы, армяне строили по всей Средней Азии заводы, больницы, библиотеки, театры и рабочие клубы, а теперь оказалось, что это они нам дают новую жизнь, все необходимое. Вскоре они замолчали, не знаю, поплыли ли перед их взором красные дальневосточные клены или цветущие ташкентские вишни, но они скоро вышли, и мы о них забыли, будто их и не было.
Мой сосед, а звали его Владимир (это я услышала от проводницы, проверившей повторно наши паспорта) ехал с рыбозаготовки из колхоза в Поронайске, отработав вахту в пятьдесят дней. Говорит, в сезон можно заработать и сто двадцать, но ему хватает и семидесяти. Хотя в апреле сотку делал, когда уйк шел.
Спали по три-четыре часа в сутки, я думал, крыша поедет. Но ничего, выдержал. Молодые с нами работали, после двух недель уволились.А наши консервы на Донбасс шли, вообще в зону СВО, госзаказ. Поэтому платили аккуратно.
Все, что он мне говорил о своем труде на сахалинской рыбозаготовке, мне казалось крайне интересным, словно речь шла о золотых приисках или о чем-то таком героическом, с фронтира, где все жестко и в высшей степени кинематографично.
-Знаете, говорю я ему, В Москве жизни нет, урбанизация все сожрала. А тут океан, люди стержневые. Мне один тут сказал, что на Сахалин ехать небезопасно, можно назад не вернуться. Нравы, мол, дикие, вдали от столиц.
Владимир улыбнулся: да вы что, Сахалин – это такое место, попав туда, больше ничего не надо. Вы не представляете, что это за пространство… Едешь туда, думаете, зачем?
Ну, заработать, отвечаю.Да главное едешь туда, говорит он, чтобы быть среди этих людей. У меня там есть один старый знакомый. После развала Союза остался там вроде местного смотрящего. Без ружья вообще не выходил. Во-первых, медведи могут выйти, а во-вторых, люди там разные серьезные на охоту да на рыбалку приезжают. Ему ребята ружье надсадили, разные же люди к нему ездят, со всеми приходится договариваться.
-А на Камчатку на вахту вы ездите?
Нет, а зачем? Я езжу туда, куда знаю. Где мне хорошо. Я человек такой. Если мне где-то хорошо, я туда всю жизнь ездить буду.
И он снова заговорил в той же интонации:
Вы не представляете, что такое Сахалин. Там еще в конце войны стояли японские синтоистские храмы…
И что же руины сейчас?Владимир мотнул головой, я так и не поняла, есть там руины или нет, он продолжал.
Японцы же напротив, их даже видно. Они же ничего не забыли, на остров постоянно приезжают. Ну и к этому начальнику идут, говорят ему, мол, родители еще говорили, что в таких-то домах спрятаны даже чайные сервизы чуть ли не пятнадцатого века.
Ведь после окончания войны некоторым пришлось срочно уезжать. Хотя депортация японского населения шла по сорок восьмой год…
А расскажите, что за работа? - спрашиваю я. Мне кажется, что так дотошно спрашиваю его про эту сахалинскую глубинную жизнь, чтобы самой туда поехать и работу найти и наконец понять стою я чего-то или не стою.
Да подготовка рыбы к консервам, - буднично отвечает Владимир. - А недели через две начинаем эти банки катать, смотреть: нет ли погнутых или вздутых. Свои двести банок в смену ты должен набрать.
А жизнь там какая? спрашиваю я. Кроме, Чехова, в рекордно быстрые сроки достигшего Сахалина за восемьдесят дней, тюрьмы, десять тысяч заполненных карточек на ум ничего не идет.
Да нормальная жизнь, отвечает, - общежития хорошие. Мужчины и женщины живут отдельно. А люди в основном правильные, я людей сразу вижу, с детства я любил, знаете, куда-то в щель засунуться, посмотреть, а как там устроено, подумать о чем-то, о том, чего в книгах нет… Знаете, советский реализм на многие вопросы не отвечал. А японцы-то к нам приезжали, я еще по комсомолу в семидесятые с ними общался, они в чемоданах привозили всякие пластинки, косметику, открытки с гейшами, которые подмигивали. Ну, у меня эти японские вещи быстро уходили. Один раз меня с таким чемоданом увидел кто-то и доложил куда надо. Меня потом вызвали, я им и ответил, что государство мне доверило встречать гостей из Японии и обеспечить им теплый прием, так поэтому и не надо меня ни в чем подозревать.
Тут я вспомнила, как в восьмидесятые моя мама, работая в Московской филармонии, спасла вылет «Виртуозов Москвы» в Токио, оперативно подготовив пакет выездных документов, так Спиваков в благодарность ей из Японии розовую мочалку привез.
Поскольку свой сухой паек во время его рассказа я уже освоила, Владимир встал и из рюкзака достал банку и хлеб. Намазал паштетом из печени трески и стал есть, запивая чаем из термоса.
Я подумала, надо же, человек едет с Сахалина, два месяца вкалывал, а обходится такой аскетичной пищей. Жуя, протянул мне плитку слипшегося шоколада. Беру ее как трофей. Говорит: знаете, тот кто бежал с каторги, иногда переоценивал свои силы. Опытные и брали шоколад, чтобы сахар поднять.
На Сахалине сразу видно слабого человека или плохого. Хотя… Мы до конца все равно не можем знать, кем человек окажется.
Он говорит: у ацтеков было два военных ордена. Орден Орла и Орден Ягуара. И чтобы продвинуться в иерархии даже на незначительную ступень, нужно было не один раз, и не два, а постоянно в бою доказывать, что ты не трус, а воин. То есть, понимаете, чтобы знать цену человека, нужно исключить момент случайности. Ведь героем тоже можно стать случайно.
Была одна у меня встреча. Познакомились мы с ним в одном спасательном отряде. Известный был человек. В девять лет он обнаружил в себе странную способность видеть судьбу своих одноклассников кто и как уйдет из жизни.Долго молчал, потом решил рассказать своей учительнице. Что так и так, не может он в школе этой учиться, потому что ходит он рядом с другими учениками как с мертвецами. Они для него уже будто умерли.
А тогда, сами понимаете, советская жизнь, какая может быть эзотерика. Учительница эта однажды пошла к его маме и несмотря на то, что она очень испугалась, все же поняла учительницу. Тот мальчишка, когда подрос, в советскую армию не пошел, а оказался окольными путями на Тибете и много времени прожил там, занимаясь единоборствами. Он способность свою со временем не утратил и мне сказал, что знает, что меня ждет, но не скажет. Только сказал мне, что будет у меня в жизни раздвоение, вилка такая, когда решение, куда идти, повлияет на всю мою оставшуюся жизнь.Вот смотрите, мне уже лет не мало, и жить не так много осталось. А раздвоение это еще не случилось, оно меня только ждет.Вы можете себе представить, что я только об одном буду жалеть, когда умирать надо будет. Что так много постиг в жизни и все время хочется снова за край заглянуть – а край все время отодвигается.
Вот если представить жизнь очень-очень одаренного или много видевшего человека. Ведь вся она как искра, одна вспышка. А что говорить о жизни заурядной?
А тот человек, который был ясновидящим, прощаясь мне сказал: я точно знаю, что мы больше никогда в жизни не встретимся. Прощай, значит. Иди своей дорогой…
А знаете, как у самураев раньше было. При приближении смерти, они садились и старались как можно больше быть спокойным. Замедлить дыхание, и самое главное, ничего не бояться… И рядом сажали мальчика. Самурай смотрел в глаза этому мальчику и концентрировался…
Как это? Спрашиваю я. Какая может быть тут концентрация при смерти?
А вот такая. Собираешь ты не остатки своих сил живых. Нет. Собираешь свое естество. И когда ты уже чувствуешь, как достигла эта концентрация максимальной силы, вот этот сгусток весь собран. Ты смотришь в глаза мальчику и в этот момент берешь меч и вспарываешь себе живот.
Боже мой, бедный мальчик. Ему-то каково.
Да к этой мысли и деянию приучают с раннего детства. Они не воспринимают это как смерть, как мы с вами. Это переход. Нет, это не смерть. Это трансформация, каждый является проводником жизни и смерти… И каждая судьба как капля растворяется в жизни твоего народа.Наверное, самураю с самого первого дня известно, кто он.
Да, а русскому человеку не всегда…Задумчиво сказал он.Работал с нами один парень. Сидел за двойное убийство и попал из тюрьмы в «Вагнер». Я с ним много говорил, понять хотел, что в нем изменилось.И на многие вопросы он не хотел отвечать. Только сказал: после одной бойни из четырёх сот человек вышло сто...
Вышел он из этого огня, конечно, другим человеком. Он себя настоящего и не знал. Парню двадцать четыре года, совершил тяжелое преступление, отсидел, попал на фронт и потом с зоны СВО уехал на Сахалин. Подальше, от Донбасса, чтобы меньше думать о том, что было. Если это возможно, конечно.
Прекрасный парень. И работал на совесть. Хорошо работал.
Прекрасный? Два жестоких убийства?
Да, ответил Владимир, говорю же вам, никто не знает, кто он на самом деле.
Я ему про зеркало Тота рассказал…
Вы же знаете про зеркало Тота? Был такой египетский бог.
Да нет, не знаю, хотя в Египте была, ответила я, поражаясь его познаниям в области сверхъестественного и сакрального.
Когда Диоклетиан пришел в Египет…
Император, который капусту выращивал?
Ну, да. Огромную капусту. Когда он в Египет пришел, ему сокровища фараонов были не нужны. Единственное, что он попросил – дать ему зеркало Тота.
Это было зеркало мира?
Не совсем, улыбается, зеркало Тота ему было нужно, чтобы понять, кто он сам.
Вот смотрит человек в зеркало Тота и видит не себя… Нет, он видит свою сущность.
То есть он видит в зеркале ибиса или шакала?
Вот-вот, и никто до поры до времени не знает, ибис ты или шакал…