Светлой памяти Израиля Владимировича Журахова,
фронтовика, инженера, учителя
К каждому человеку нужен ключ. Если ты с ним хочешь дело иметь. Общего дела нет, считай, и интересов никаких нет. Людей дела сводят.
Буревестника помнишь? Да не птицу – Буревестника революции, мать его! Первый съезд союза писателей – не проходили в школе? Странный ты, ну, не проходили, но читать-то читал, поди. Выступал он на съезде, обозвал этих писателей пролетарских. Инженеры, говорит, вы человеческих душ. То есть, как я понимаю, если проектировать не могут, хотя бы ремонтировать уметь должны. То есть знать должны, по крайней мере, как душа устроена. А ты не думаешь, что, как обычному инженеру хорошо бы сперваначала гайки покрутить, так и этим душеведам неплохо бы сперва слесарями душ поработать? Научиться ключи подбирать к душе, чтобы не взламывать и потом там сапогами, а бережно повернуть, и дверца открывается, и человек – нараспашку. Это, я тебе скажу, непросто. Я так думаю, этому надо учить, да где учителей взять… Не всем везет, как мне когда-то повезло.
Я тебе рассказывал – пришел в шестнадцать лет на завод, сбежал из ПТУ как раз перед выпускными экзаменами. Перпендикулярно пошло с директором тамошним, чую, хорошо не кончится – либо я его в больницу отправлю, либо он меня на малолетку задвинет. Пришел на завод, объяснил в кадрах. Тогда легче было с этим делом. Взяли меня под ответственность начальника цеха, а через два месяца, я уже по третьему разряду работал и на четвертый готовился сдавать. Станок дали, хоть и старый, но на ходу, в цехе я себя поставил, как положено. А место мое было у самой стенки. За стенкой – кабинет начальника цеха.
Я тогда скоростным фрезерованием увлекся. Работаю, а стружка летит как раз в стену. Весь день, как железный дождь. Начальник цеха, Израиль Владимирович, светлая ему память, выйдет, очки на лоб задерет, посмотрит минуту-другую и убавляет мне обороты. Сам, своей рукой. Я сначала удивился. Потом он – к рукоятке, я его – матом. А в цехе-то шумно. Приходится громко. Голос позволял, это я сейчас уже не тот. Но мне-то тогда - шестнадцать, а ему - тридцать пять. И хоть бы слово мне в ответ. Выслушает, подумает о чем-то, рукоятку погладит и идет к себе. Так раза по три на дню. Стал я к нему присматриваться. Роста небольшого, лысоватый, нос крючком. Ярко выраженный еврей. Мне вообще с детства без разницы было, кто передо мной – татарин, мордва или еврей. Я – сибиряк. Национальность у меня такая. Это родителей моих без суда выслали, как немцев Поволжья. А как они тут начали жить, все – сибиряки и точка. И тех, кто мне пытался на пятый пункт давить, я посылал. Почему сразу? Не сразу. Сразу – в морду, а потом уже посылал.
И материл я Израиля не за то, что он еврей, а за то, что лезет к моему станку. Станок, как женщина: стал публичным, выкидывай на хрен, кроме срама, ничего не получится. У станка один хозяин должен быть, одни руки.
Смотрю, человек-то неплохой, начальник-то. С прибабахами, конечно, но человек. Он меня за мои выражения вправе был просто выкинуть по статье. Я же еще без документов – в ПТУ мне ничего не дали. А он мне разряды повышает под свою ответственность, премию платит, ничего взамен, кроме работы не требует. Меня такой подход очень устраивает. Полгода я с ним воевал. Сколько всяких слов ему сказал – рукописная «Война и мир» меньше по размеру. Почему рукописная? Ну, так слова-то непечатные. А он молчит в ответ и хоть бы, как. Если рот раскроет, только – по работе или о здоровье спрашивает. И что ты думаешь, победил меня, зараза такой. Перешел я на силовое фрезерование вместо скоростного. Стружка не так в стену лупит, для станка полезнее. Скоростное совсем-то не исключил – разные бывают случаи, когда-то и оно нужно – но сократил.
Стал Израиль со мной чаще беседовать. Прошло лет десять, я уж в армию сходил, вернулся в цех, он меня заместителем своим ставит, по техчасти. Притерлись друг к другу. Выражались, конечно. Бывало на планерках или один на один заспорим, найдет коса на камень, он тоже не стеснялся в рифму сказать, знал, оказывается, всякие слова. Он же – фронтовик, да и на заводе всю жизнь – научился. Я еще, помню, удивился, как в первый услышал от него: чего молчал, спрашиваю, раньше-то? Нельзя, говорит, было с ребенком. Это я – ребенок, представь!
Выражаться выражались, можно сказать, лаялись насмерть, но, чтобы обмануть друг друга, подлянку какую сделать – никогда. Ни я ему, ни он мне.
Много разных случаев было поучительно-проверочных. Решил меня кадровик наш посадить, подделал я его подпись на пропуске. Надо было очень, а идти согласовывать – две недели потеряешь, да и кланяться не люблю, остеохондроз у меня на эти дела. Израиль мой на курорте. Приезжает, а я уже почти упакован, материал на меня собираются в прокуратуру передавать. Он, как узнал, нацепил все свои ордена-медали и пошел в дирекцию. К концу дня приходит весь изжеванный, ничего мне не сказал, то есть ни слова, но отстали от меня. Что уж он там, как, но прекратили дело. Ты думаешь, такие вещи забываются?
Или как-то в цехе один: "фашист, - говорит, - дай метчик на восемь". Строил из себя блатняка, ходил в бамлаговке. Да ты не знаешь, конечно, кепка такая, в лагере выдают. Я ему дал. Кепка эта аж до потолка взлетела. Через полчаса Израиль зовет. Прихожу, там – этот, ушибленный. «Федя, - Израиль говорит, - бил этого?» «Бил, - говорю, - еще не так буду бить». «Плохо, - Израиль головой качает, - дело надо открывать, заявление на тебя. А за что?» Объяснил я ему. «Плохо». И этому лишенцу: «Заявление твое принимаю. На него дело за избиение, меньше 15 суток не получит, будь спокоен. А на тебя – дело за разжигание межнациональной розни и оскорбление. Тут нормально, если адвокат хороший, больше трех лет не дадут. Договорились?» Схватил этот тип свой донос, и только его и видели. Вообще перевелся в другой цех, а там, я слышал, через несколько месяцев вовсе уволился.
И еще история была. У меня со школы так – не могу вовремя приходить, всегда хоть чуть-чуть, но опоздаю. Кадры опять прицепились, написали донос-телегу Израилю. Он им говорит, чего пишете, опаздывает, значит, ловите. Поймаете, ваш будет. А сам подходит очередной раз ко мне в цехе. "Приди, - говорит, - Федор, завтра пораньше, ловить тебя будут". Тоже обрати внимание – как я к нему после этого относиться должен?
Понятно, что, если он звал, я не спрашивал, куда, шел и все. Ночь-полночь, беда какая – куртку на плечи и вперед. Он за мной, я за ним. Зато всегда знал, что спина прикрыта.
Мораль хочешь? Это – сколько угодно. Только я тебя спрошу сначала. Скажи ты мне, ну, как он в шестнадцатилетнем пацане человека разглядел, зачем столько терпел со мной, маялся? Пока из меня что-то получилось, это ж сколько лет прошло. И я же не один такой. Семьсот единиц оборудования в цехе, это сколько же матов каждый день и сколько ключей надо?! Замки-то у всех персональные.
Он меня многому научил, но самое главное не сказал и не нарисовал. Самое главное он умел так подать, что ты всю жизнь уверен будешь, будто сам придумал или догадался, а вовсе не он тебе это разжевал. Самое главное – ключ надо искать к любому человеку. Без ключа не то, что душу, дверь открывать простую и то – бандитизм и варварство. Вот тебе и вся мораль, учись, студент…