Всю ночь шёл снег, рыхлый, пушистый, тихий, и сегодня вставать особенно сильно не хотелось: бабушка уже трижды заходила в Машину комнату, шурша тапочками, и щёлкала выключателем настольной лампы, вежливо покашливая.
— Ещё пять минуточек,— гундосила Маша.
Бабушка вздыхала и выходила из комнаты, чтобы вернуться снова через пять минут.
На этот раз в её руках были толстые Машины светло-зелёные колготки в лапшу, тёплые, только снятые с раскалённого крашеного в потрескавшийся белый змеевика в ванной.
Она быстро сунула их девочке под одеяло и продолжила стоять рядом, пока та копошилась, одеваясь.
Маша любила, когда бабушка Надя приносила зимой горячие колготки: под одеялом к утру становилось так холодно, что стучали зубы, и натягивание согревающих колготок помогало разлепить глаза, чтобы шмыгнуть из-под одеяла в ванную, а там уже как следует согреться, сунув руки под вялую струю кипятка.
Стук бабушкиных костяшек в дверь выдернул Машу из ступора, и девочка принялась расправлять замявшуюся за ночь чёлку, причудливо торчащую волной с левой стороны.
— Завтрак на столе!— звонко сообщила бабушка и Маша вышла из ванной, в последний раз пришлёпнув непослушную прядь волос мокрой рукой.
В глубокой тарелке дымилась приторная каша-пятиминутка, вязкая и противная.
Маша сморщилась и принялась загружать ложки с жижей в рот, стараясь как можно быстрее глотать, не жуя, и запивала каждую порцию глотком тёплого чёрного чая с двумя ложками сахара.
— Уже без десяти семь, поторопись, а то опоздаем,— сказала бабушка и ушла одеваться.
Маша смотрела в чёрное окно, но ничего, кроме пары светящихся жёлтым стёкол соседнего дома разглядеть всё равно не могла в зимней темноте. Интересно, а когда завтракает бабушка? Маша ни разу не видела, чтобы бабушка садилась перед школой за стол вместе с ней: она всегда была уже наготове, когда без стука входила в Машину комнату.
Девочка поставила пустую тарелку из-под каши в раковину и наполнила её водой. Вернулась в комнату и надела шерстяные форменные штаны, мягкую белую кофту и куцый пиджак. На левом лацкане виднелся шеврон с номером школы и голубем мира.
Бабушка уже поставила в коридоре перед зеркалом табуретку, на которую девочка взгромоздилась в ожидании причёски. Бабушка никогда не мудрила с её волосами. Сегодня не стало исключением. Она разделила копну на две части и соорудила два низких хвостика из густых каштановых волос девочки.
— Вот знаешь, у нас все кудрявые, и я, и мама твоя, и дед, и отец, и бабушка Галя, а ты почему-то прямоволосая,— вздохнула бабушка Надя, затягивая резинки потуже.
— Тянет!— ойкнула Маша.
Бабушка немного ослабила хватку:
— А так?
— А так нет!
Рюкзак за спину, мешок со сменной обувью и железной ложкой для переобувания — бабушке.
Ключ шоркнул в замке и со звоном отправился в бабушкину дермантиновую чёрную сумку, которую она с гордостью носила в руке.
Спустились по лестнице со второго этажа, стараясь не дышать: в подъезде снова пахло забитым мусоропроводом.
От подъезда паутинкой в разные стороны расходилась узенькая тропинка: налево — к районной школе, прямо — через двор со свежезалитым катком к продуктовому магазину «Любимый», и направо — к трамвайной остановке.
Маша с бабушкой заскрипели зимними сапогами направо, им нужен был второй маршрут, но до него еще нужно было дойти бодрым шагом, выпуская изо рта клубы белого пара и шмыгая носом, чувствуя, как спина медленно потеет, а кончики пальцев на руках и ногах коченеют.
Над городом лениво занимался рассвет, и улица становилась сизой. Серые многоэтажки угрюмо упирались плоскими крышами, залитыми гудроном, в тяжёлое плотное небо, переливающееся сотней оттенков провинциального серого. Из высоких сугробов нелепо торчали трубы отопления подземных гаражей, а голые остовы деревьев устало раскачивались на пронизывающем ветру.
Со всех сторон держащуюся за руки команду из бабушки и внучки окружали чёрные сгорбившиеся силуэты взрослых, спешащих на заводскую смену или в жухлый офис, а может, и в городскую пекарню, где каждое утро готовили самый любимый Машин хлеб — «зебру»: причудливый кирпичик из белого и коричневого теста, хрустящий снаружи и мягкий внутри. Они частенько заходили за ним после школы в «Караван», торговый ряд недалеко от трамвайной остановки, длинным вагоном растянувшийся вдоль тротуара, и бабушка разрешала перед обедом съесть бутерброд из свежей корочки и кружочка Докторской колбасы. Самый вкусный бутерброд из тех, что девочке придётся попробовать в своей жизни: лучше итальянской брускетты, французского багета или бриоши, просто потому, что сделанный на скорую руку бабушкой.
— А можно поаккуратнее, молодой человек, я вообще-то с ребёнком иду!— сурово сказала куда-то в сторону бабушка, и Маша обнаружила себя не на тропинке, а в пушистом снегу, куда её пихнул какой-то грубый дядька.
Тот что-то буркнул извинительное в ответ и потопал дальше, а бабушка выдернула внучку из снега за капюшон и отряхнула от снега штанину варежкой.
Правда, немного всё же попало внутрь, и до остановки девочка шла, чувствуя, как где-то под пяткой тает снежный комочек.
Они переходили дорогу, и Маша немного притопывала, наступая в коричневую кашу из снега и песка: мокрые брызги смешно разлетались в стороны из-под её заляпанных замшевых сапог с квадратными носами.
— Ну-ка!— цокнула языком бабушка.
Было уже семь двадцать пять, а трамвая всё не было. Бабушка Надя нервно поглядывала на правое запястье, где носила аккуратные золотые часы с римскими цифрами. Маша смотрела на бабушку, перешагивая из стороны в сторону, чтобы хоть немного отогреть закоченевшие пальцы ног, и думала о том, какая же у бабушки важная бежевая шапка-котелок из норки и интеллигентные овальные очки в металлической оправе, которые потели при входе в тёплое помещение с мороза, и она принималась невозмутимо протирать стёкла белым хлопковым платочком с голубыми цветочками и каёмкой в тон, который всегда носила в левом кармане пальто. А ещё о том, что её бабушка и на бабушку-то похоже не была: у Ленки вот, её лучшей подружки, баба Люся была похожа на бабушку, в смешном пушистом платочке, цветастом халате и валенках. А Машина бабушка, она всегда была какая-то важная, величавая, далёкая. И только когда включала радиолу и пританцовывала под особенно удачную песню, подпевая, теряла свою далёкость и становилась самой лучшей бабушкой.
А вот и трамвай! Двойка!
Продолговатый округлый коралловый вагон неторопливо подполз к остановке, освещая рельсы перед собою двумя кругляшами-фарами, ронявшими оранжевый свет.
Они еле втиснулись через двери-гармошки и Маша тотчас же почувствовала себя зажатой между бабушкой и какой-то толстой тёткой, которая пихала девочку локтём при каждом резком торможении трамвая.
«Следующая остановка — Доватора!»—донёсся из хрипящего динамика усталый голос водителя.
Вагон хрюкнул и встал, распахнув двери зимней стуже. Почему-то так и стоял, пока его не начал заполнять монотонный гул рассерженных взрослых, опаздывающих на работу.
— Уважаемые пассажиры! Из-за погодных условий не можем ехать дальше, не заберёмся на мост,— открыв дверь в водительскую кабину, устало сообщила машинистка, поправляя съехавший набок малиновый шерстяной берет.
Бабушка вздохнула и дёрнула Машу за руку:
— Семь сорок пять, пойдём скорее, а то опаздываем!
Они вышли из тёплого трамвая, в котором у девочки только-только начали оттаивать застывшие пальцы, и начали карабкаться по узенькой тропинке на мост.
Маша резко ощутила такую усталость, что буквально повисла на бабушкиной руке, и та упорно тащила её, периодически вытаскивая из сугроба, куда по невнимательности ступала её маленькая ножка.
Они обе запыхались, пока добрались до конца подъёма, и бабушка выдохнула, шмыгнув носом:
— Давай, Марья, сейчас вниз уже легко будет, а там три остановки и мы в школе!
Маша покорно продолжала семенить вперёд, не различая дороги. Было мокро, холодно и скрипуче. И лишь бабушкина рука немного грела, напоминала, что Маша не одна запуталась в белом пододеяльнике зимы.
Казалось, что прошло уже лет сто, но вот впереди показалось розово-белое здание гимназии.
Парочка подошла к центральному входу, но тяжёлая чёрная дверь уже была закрыта.
Бабушка посмотрела на часы и вскрикнула:
— Три минуты девятого, опоздали! Скорее!
И потянула внучку по лестнице вниз, чтобы шмыгнуть в калитку, ведущую ко второму входу, рядом со спортивной площадкой.
Они громко обстучали сапоги возле двери и вошли в тихую рекреацию, где бабушка Надя принялась выверенными движениями снимать слои с внучки-капусты: шарф, шапка, варежки на резинке, куртка, тёплые штаны, сапожки.
Маша случайно наступила в лужицу, натёкшую с её сапог, туфелькой из второй обуви, и бабушка неодобрительно цокнула языком, но не сделала замечания: некогда.
— Беги, может быть, успеешь еще до второго звонка!— поправив вспотевшие волосы на лбу внучки, сказала бабушка Надя и с выдохом облегчения наблюдала за тем, как Маша бежит по коридору в сторону лестницы.
Маша, с тяжёлым рюкзаком наперевес, громко топая, взлетела на второй этаж и побежала к классу: закрыто! Урок начался!
Она сглотнула, пытаясь отогнать страх и выровнять дыхание, и коротко постучала. Толкнула дверь, не дожидаясь ответа, и попала в полупустой класс.
— Маша!— удивлённо сказала Елена Евгеньевна,— ты, кажется, одна добралась из тех ребят, что не живут в этом районе. Бабушка твоя — просто волшебница! Садись на место, будем начинать.
Надежда Анатольевна неторопливо сложила верхнюю одежду внучки и повесила на крючок в раздевалке для младшеклассников. Подошла к небольшому зеркалу, свисающему практически с потолка. Поправила кудрю, выбившуюся из-под шапки и одёрнула пальто: теперь она может неторопливо вернуться домой, заварить чашку Нескафе, разбавив растворимый кофе молоком, и приготовить любимый завтрак — бутерброды из батончика с отрубями, маргарином Rama и кусочком сыра с большими дырками. Почитает газету, разгадает кроссворд или два (говорят, это очень полезно для мозга), подремлет в кресле, напевая мелодию юности, и поедет забирать свой смысл жизни из школы.