В начале января состоялась генеральная репетиция сцены суда из «Венецианского купца». Зрителями были приглашены владелец соседнего со школой парка сэр W.W.W., несколько членов парламента (особенно мистер Уолей, у которого была хорошенькая дочка и который жил неподалеку), викарий с семьей и другие, кого я не знал. С семьей викария приехала и Люсиль.
Большую классную комнату обустроили как театр. Возвышение в дальнем конце залы, где обычно восседал в дни торжеств директор, было превращено в импровизированную сцену и закрыто большим раздвигавшимся занавесом.
Богатую наследницу Порцию играл очень хорошенький шестнадцатилетний паренек по имени Герберт, нежный и добрый, но при этом самый быстрый спринтер в школе — сто ярдов он пробегал за одиннадцать с половиной секунд.
Дожем был, конечно, Джонс, а купцом Антонио — здоровяк по имени Вернон. Эдвардс заменил меня в роли Бассанио — друга Антонио, а хорошенького мальчика из четвертых взяли на роль Нериссы — служанки Порции.
Мне очень подходила роль Шейлока. Теперь, пред глазами Э... и Люсиль, я был настроен играть даже лучше, чем мог. Когда пришла моя очередь выйти на сцену, я низко поклонился дожу, затем молча церемонно поклонился налево и направо, будто изгнанный еврей отдавал честь всему двору. Затем медленно, ясно и точно начал знаменитый монолог:
Я вашей светлости уж объяснял:
Поклялся я святой субботой нашей,
Что получу по векселю сполна.
Мне отказав, вы ввергнете в опасность
Республики законы и свободу.
Вы спросите, зачем предпочитаю
Фунт падали трем тысячам дукатов?1
________________________
1 Перевод Т.Л. Щепкиной-Куперник.
Вы не поверите, но, тем не менее, я говорю чистую правду: в созданном мною образе Шейлока я был близок к тому шедевру, что через пятнадцать лет сотворит Генри Ирвинг2.
_________________________
2 Генри Ирвинг (1838 — 1905) — выдающийся английский театральный актёр и режиссер, создатель классических образов в шекспировских пьесах.
Когда в конце концов, сбитый с толку и избитый Шейлок сдается:
Прошу вас, разрешите мне уйти;
Мне худо. Документ ко мне пришлите, —
Я подпишу.
Дож отвечает:
— Ступай, но все исполни.
И Грациано оскорбляет еврея — единственный случай, думаю, когда Шекспир позволил избитому быть оскорбленным джентльменом.
На выходе я-Шейлок склонился в низком поклоне перед дожем, но, услышав оскорбление Грациано, медленно обернулся, выпрямившись во весь рост, и оглядел его с головы до ног.
Ирвинг возвращался через всю сцену и, сложив руки на груди, смотрел на обидчика сверху вниз с безмерным презрением. Когда пятнадцать лет спустя он однажды вечером после ужина в клубе «Гаррик»3 спросил меня, что я думаю о его решении образа Шейлока, я ответил, что если бы Шейлок и в самом деле так поступил, Грациано, вероятно, плюнул бы ему в рожу и вышвырнул прочь. Ведь Шейлок и в самом деле жалуется, что христиане плюнули на его дорогие одежды.
____________________
3 «Гаррик» — так назывался один из старейших в мире джентльменских клубов, знаменитых как рассадники самых омерзительных пороков. Тем не менее, членами «Гаррика», основанного в 1831 г., были писатели Ч. Диккенс, Г. Уэллс, Дж.М. Барри, А.А. Милн и К. Эмис; художники Дж. Эверетт Милле, лорд Лейтон и Д.Г. Россетти. Клуб «Гаррик» выступил одним из двух учредителей благотворительного Фонда Винни Пуха.
Мое мальчишеское, романтическое прочтение этой роли, однако, было по существу таким же, как у Ирвинга. Образ, созданный Ирвингом, приветствовал весь Лондон, потому что он фактически восхвалял евреев, а евреи сегодня правят всей Европой.
С первых же минут моего выхода на сцену я стал замечать, что молодежь оглядывается на стариков, словно проверяет, верно ли и дозволено ли такое прочтение моей роли. Но вскоре все поддались потоку выданных мною страстей. Когда я покинул сцену, зрители зааплодировали, и, к моей радости, Люсиль тоже.
После все столпились вокруг меня:
— Где ты этому научился? Кто тебя научил?
Наконец подошла Люсиль.
— Я знала, что ты необыкновенный человек, — сказала она в своей милой манере, — но это было невероятно! Ты станешь великим актером, не сомневаюсь.
— И все же ты отказываешь мне в поцелуе, — прошептал я, постаравшись сделать это незаметно.
— Я ни в чем тебе не отказываю, — ответила она, отворачиваясь.
Я замер в надежде и восторге.
«Ни в чем, — сказал я себе, — значит, разрешаю все!»
Тысячу раз я повторял это себе в экстазе.
Мистер Уолей поздравил меня и представил своей дочери, которая искренне похвалила меня. Но лучше всех сказал директор:
— Мы назначаем тебя режиссером, Гаррис. И я надеюсь, что ты вложишь часть своего огня в других актеров.
К моему удивлению, этот триумф рассорил меня с мальчиками. Некоторые усмехались, но большинство решили, что я выпендрился, чтобы покрасоваться. Джонс и шестые возобновили бойкот. Я не обижался, потому что, с одной стороны, был разочарован, а с другой, стал питать определенные надежды.
Хуже всего было то, что в начавшуюся непогоду я не мог часто видеться с Люсиль. Всю зиму я почти не бывал у викария. Эдвардс часто приглашала меня в гости. Люсиль сама могла устроить с полдюжины встреч, но не сделала этого. И у меня болело сердце от разочарования и сожаления о несбывшемся желании.
В марте или апреле я посетил Эдвардсов. Мы с Люсиль случайно оказались наедине в классной комнате. Я был слишком зол на нее, чтобы оставаться вежливым. Вдруг она сказала:
— Vous me boudez4.
_____________________
4 Вы меня пугаете (фр.).
Я пожал плечами.
— Я тебе не нравлюсь, — начал я, — так что толку от моей вежливости.
— Ты мне очень нравишься, — прервала она, — но...
— Нет, нет, — покачал я головой, — если бы я тебе нравился, ты бы не избегала меня и не кокетничала бы так.
— Неправда. Я так поступаю именно потому, что ты мне слишком нравишься.
— Тогда сделай меня счастливым! — воскликнул я.
— Счастливым… — повторила она. — Но как?
— Позволь мне поцеловать тебя и…
— Да и... — многозначительно повторила она.
— Какой тебе от этого вред? — возмутился я.
— Какой вред? Разве ты не знаешь, что это неправильно? Это следует делать только с мужем!
— Я ничего такого не знаю, — воскликнул я. — Это все глупости. Современные люди смотрят на такие вещи иначе.
— А я именно так, — строго сказала она.
— Но если бы ты позволила мне, — воскликнул я, — Люсиль, ты доказала бы, что я вам хотя бы немного нравлюсь.
— Ты же знаешь, что очень мне нравишься, — ответила она.
— Тогда поцелуй меня. В этом нет ничего дурного.
И когда она поцеловала меня, я положил руку на ее груди. Они взволновали меня, они были такими упругими и твердыми. Через мгновение моя рука скользнула вниз по ее телу, но она тотчас же тихо, но решительно отстранилась.
— Нет, нет, — прошептала девушка, слегка улыбаясь.
— Пожалуйста! — взмолился я.
— Я не могу, — сказала она. — Я не должна. Давайте поговорим о другом… Как продвигается постановка?
Но я не мог говорить о пьесе, когда передо мной стояла Люсиль. Впервые я угадал через одежду почти всю красоту ее фигуры. Смелые изгибы бедер и груди дразнили меня, а лицо Люсиль было выразительным и вызывающим.
Как это я раньше не замечал таких деталей? Неужели я ослеп? Или Люсиль специально оделась так, чтобы продемонстрировать свою фигуру? Конечно, у француженок в отличие от англичанок платья более откровенные и скроены так, что ярче выделяют формы тела. Но ведь и я тоже стал более любопытным, более наблюдательным. Будет ли жизнь и дальше показывать мне новые красоты, о которых я даже не подозревал?
Мой опыт общения с Э... и Люсиль сделал рутину школьной жизни почти невыносимой. Я силой заставлял себя учиться, то и дело напоминая себе, что необходимо получить математическую стипендию. Она даст мне десять фунтов, которые позволят мне сбежать в Америку.
Вскоре после рождественских каникул я сделал решительный шаг. Экзамен зимой был не так важен, как тот, что заканчивал летний семестр, но для меня он стал эпохальным. Я выучил наизусть две-три книги Вергилия и целые главы Цезаря и Ливия. Таким путем я приобрел кое-какие познания в латыни. На экзамене я стал лучшим в тригонометрии, латыни и истории. Меня перевели в пятую старшую, где все мальчики были на два-три года старше меня. И все они предпочитали не общаться со мною.
Между тем я работал так, как никогда ранее. Зубрил латынь и греческий, решал математические задачи. Но основное время забирал все же греческий язык. Я в нем здорово отставал. К Пасхе я овладел грамматикой — неправильными глаголами и всем прочим — и был почти первым в классе. Благодаря религиозным метаниям и чтению книг мыслителей далекого прошлого мой ум поразительно окреп. Однажды утром я истолковал фрагмент латинского текста так, что даже директор одобрительно кивнул мне. Затем с моей стороны последовал решительный шаг.
Едва закончилась утренняя молитва, как директор объявил условия экзамена, итогом которого становилась стипендия. Победитель должен был получать по восемьдесят фунтов в год в течение трех лет обучения в Кембридже. Занявший второе место — разово десять фунтов и еще целевые деньги на покупку книг.
— Все мальчики, — добавил директор, — желающие претендовать на награду, должны сейчас встать и назвать свои имена.
Я думал, что встанет только Гордон, но когда увидел, что встают Джонсон, Фосетт и еще двое или трое, я тоже встал… По залу пронеслось какое-то насмешливое рычание. Но Стэкпол улыбнулся мне и кивнул, как бы говоря: «Они еще увидят». И я набрался храбрости и отчетливо произнес свое имя. Теперь я знал, что обратного пути нет.
Мне нравился Стэкпол, и в этом семестре он пригласил меня бывать у него в любое время. А я решил воспользоваться его добротой, чтобы хорошенько подготовиться к экзамену. Надо сказать, что помощь Стэкпола оказалась неоценимой.
Однажды, едва он появился в комнате, я задал ему вопрос, а он подошел и, отвечая, положил руку мне на плечо. Не знаю, что за чутье сработало во мне, но каким-то врождённым инстинктом я почувствовал сексуальную ласку в этом, казалось бы, невинном движении. Мне не хотелось отстраняться или показывать ему, что мне это претит, но я спешно погрузился в тригонометрическую задачку, и он поспешил отойти.
Когда я обдумывал это, то вспомнил, что его заметная симпатия ко мне началась после моего боя с Джонсом. Я часто собирался признаться ему в своих любовных похождениях, но теперь был рад, что старательно сдерживал свои откровения. День ото дня я замечал, как его симпатия ко мне росла, или, вернее, его комплименты и лесть становились чрезмерными. Я не знал, что делать. Заниматься с ним как с репетитором, да еще в отдельной комнате, было чрезвычайно удобно. Но в то же время его настойчивые ухаживания не вызывали во мне особого восторга.
В чем-то Стэкпол был удивительно туп. Он говорил о школьной жизни как о самой счастливой и здоровой. Моральный образ жизни, говорил он, никакой лжи, обмана или скандалов — все это гораздо лучше, чем жизнь за стенами школы. Раньше мне было трудно не рассмеяться ему в лицо. В самом деле, высокоморальная жизнь! Самым моральным у нас считался директор — он был женат и каждую ночь спал в кровати с собственной женой.
Хотя Стэкпол был действительно хорошим математиком и первоклассным учителем, терпеливым и кропотливым, обладавшим даром ясного изложения, он казался мне глупым и замкнутым. К счастью, вскоре я обнаружил, что, если смеяться над его комплиментами, можно пресекать его непрошеные ласки.
Один раз он поцеловал меня, но моя веселая улыбка заставила его покраснеть. Тогда Стэкпол смущенно пробормотал:
— Странный ты парень!
В то же время я прекрасно понимал, что, если стану поощрять его, он позволит себе еще больше вольностей.
Однажды Стэкпол заговорил о Джонсе и Генри Х… Он, очевидно, слышал о произошедшем в нашей спальне. Я притворился, что не понял его намека, и когда он спросил меня, не помирился ли со мной кто-нибудь из старших, я не стал распространяться о непристойных выходках большого Фосетта и коротко ответил:
— Нет…
И добавил, что меня интересуют девочки, а не грязные мальчики. По какой-то причине Стэкпол показался мне тогда моложе, чем был на самом деле. Я не чувствовал разницу в возрасте на целых двенадцать лет, а потому без особого труда удержал учителя в рамках приличия вплоть до экзамена по математике.
Однажды меня спросили, слышал ли я когда-нибудь, что у классного воспитателя Шэдди была женщина. Мысль о том, что Шэдди — девственник, вызывала взрывы смеха. Но когда кто-то начинал рассуждать о нем как о любовнике, хохот становился умопомрачительным. Шэдди был человеком лет сорока, высоким и довольно крепким. Он окончил какой-то колледж в Манчестере, но для нас, маленьких снобов, он был недоделанным, потому что не учился ни в Оксфорде, ни в Кембридже. Однако отказать ему в определенных способностях было невозможно.
По какой-то причине у него имелся на меня зуб, и я возненавидела его за это — все время думал о том, какую бы каверзу ему устроить. Помогла моя новая привычка копаться в себе. В нашу общую спальню вели пять или шесть полированных дубовых ступенек. Всего нас было четырнадцать человек. Шэдди давал нам полчаса на подготовку ко сну, потом становился в дверях спальни под газовым фонарем и спрашивал:
— Все умылись?
Мы дружно отвечали:
— Да, сэр.
Затем следовало его:
— Спокойной ночи, мальчики.
И наш стандартный ответ:
— Спокойной ночи, сэр.
Затем он выключал свет и спускался в свою комнату. Дубовые ступени снаружи были истерты по центру, и я заметил, что, спускаясь вниз, ступаешь на самый край каждой ступеньки.
Однажды Шэдди вывел меня из себя, когда велел вызубрить сто строк из Вергилия для какого-то пустячка. В тот вечер, запасшись куском коричневого виндзорского мыла, я взбежал наверх раньше других мальчиков и натер им края двух верхних ступенек. Потом переоделся ко сну.
Когда Шэдди погасил свет и стал спускаться по лестнице, он поскользнулся и почти упал. Моя кровать была ближе всех к двери. Я вскочил и с криками сочувствия бросился на помощь воспитателю.
— Я здорово ударил бедро, — простонал Шэдди.
Усмехнувшись про себя, я стер носовым платком мыло с верхней ступеньки и снова лег в постель, где стал тихонько радоваться успеху своей хитрости. «Шэдди получил то, что заслужил», — сказал я себе.
Незаметно подошёл день экзамена. Я был уверен во втором месте.
— У меня сложилось впечатление, что вы предпочли бы получить второе место, а не первые, — сказал как-то Стэкпол.
— Конечно, — ответил я, не подумав.
— Почему?
— Почему?..
Я вовремя сдержался, чтобы не выдать истинную причину моих намерений.
— Вы ближе всех к получению университетской стипендии! — заявил мне Стэкпол.