Ниже приведена глава из романа "Тантатива номер 2"
Все дальнейшее было не просто хорошо, и даже не прекрасно, а божественно. Такого умственного и душевного единения трудно было представить. Этому способствовали мятное дыхание весеннего ветра, задиристое, озорное солнце в лазурном небе, клейкий аромат набухших почек, далекие дымы костров, в которых горело все лишнее и ненужное и непомерная, задыхающаяся радость. Соединив под партой руки, мы улыбались, полные мечтаний и надежд, как оно только и бывает на заре многообещающе-таинственной взрослой жизни. Сами того не желая, мы стали зачинщиками деления класса на парочки, что избавило нас от назойливого интереса, центром которого мы до этого были. Уроки мы теперь делали не на страх, а на совесть и, сделав, бежали на встречу. По своей природе ли или под действием любовного яда, только Сонька хорошела день ото дня. Даже ее недружелюбная ко мне мать (что было странно: отцы наши были добрыми знакомыми) не могла этого не признать. Так часто и охотно, как в эту пору Сонька не звала ее «мамочкой» ни до, ни, тем более, после. Словом, всё вокруг и внутри нас было подозрительно хорошо.
Безусловно, происходящие в стране и мире события, так или иначе, должны были нас касаться, но не касались. На то были минимум три причины. Первая: наша провинциальность, которая, как известно, синоним равномерно-прямолинейного движения и житейской мудрости («перемелется – мука будет»). Вторая: относительное благополучие наших родителей (мой отец – начальник депо, ее – замглавврача областной больницы, моя мать к тому времени преподавала в техникуме, ее мать была врачом). Третья и главная: мы были до самозабвения поглощены собой. С какой стати нам переживать за мир, если здесь и сейчас все хорошо! Читая о беспокойных мировых делах, мы чувствовали себя в заповеднике стабильности. Тот, кто помнит семидесятые – знает, о чем я, кто не помнит – все равно ничего не поймет. Живут ли люди в столице или провинции, в центре города или в рабочем поселке – все стремятся получить долю личного счастья, в основе которого – отстраненность от внешнего мира.
Для полноты картины немаловажно то, что мы находились на пороге десятого класса и одним глазом уже заглядывали за школьный горизонт. Если правда, что каждый школьник мечтает стать на год старше и перейти в следующий класс, чтобы поскорее окончить школу, стать взрослым и потом понять, что школьные годы были самым лучшим временем жизни, истинно и то, что каникулы накануне десятого класса – это та беспечная свобода, что дается последний раз, а стало быть, воспользоваться ею следует так, чтобы не было нестерпимо досадно за бесцельно прожитое лето. Дело лишь в том, с кем его проводить. Наши летние планы мы знали наперед: вместе б0льшую часть июня, затем в июле Соньку везут на юг, а я в свои семнадцать остаюсь работать у отца в депо. А далее дородный, пышнотелый, медово-яблочный, как и вся наша будущая жизнь август. Возможно, кто-то пресыщенный и циничный усмехнется и ехидно спросит, каково это, когда возле тебя одна и та же девчонка, когда ты наперед знаешь, что она скажет, как посмотрит, что сделает, в то время как вокруг полно других девчонок, которые говорят, смотрят и делают не хуже, если не лучше. Каково это, когда твоей жизнью распоряжается посторонний человек, спросит циничный и пресыщенный, и я отвечу: нет ничего лучше, когда рядом с тобой девчонка, из-за которой ты дрался подростком, за которой ты раньше тайком подглядывал, а теперь открыто ею любуешься; девчонка, юную, невинную женственность которой ты оберегаешь, о которой заботишься, без которой, наконец, жить не можешь. Это и есть счастье, которого пресыщенному и циничному не понять. Если же он станет ёрничать и насмехаться, я скажу ему то, что сказал Кольке Парамонову, который после того как увидел нас с Сонькой, идущих рука об руку, подловил меня и, радостно улыбаясь, спросил:
«Ты чё ее, уже?..» - и шлепнул ладонью в торец кулака.
Из уважения к его возрасту я всего лишь сказал:
«Коля, ты же знаешь, я могу уложить тебя одним ударом. Ты этого хочешь?»
«Не, не, Мишка, ты чё, я же пошутил!» - отшатнулся Колька, будучи теперь на полголовы меня ниже.
«Я тоже» - улыбнулся я.
Так что, зубоскалы-пересмешники, добро пожаловать в гости к моему кулаку. Нужный вес я уже набрал.
Я заметил: там, где появлялась Сонька, вспыхивало солнце, даже если на небе оно в это время отсутствовало. Я никогда не узнаю, считал ли так я один или весь мир, но если мир так не считал, значит, он прозябал в потемках. У наших родителей, как и у многих в городе были дачные участки. Лучшего места для уединения не сыскать. Мы приезжали ко мне на неделе, Сонька надевала поверх купальника передник, начинала хозяйничать, и это выглядело, как наша будущая семейная жизнь, главные радости которой еще впереди.
«Люблю дачу, - говорила Сонька. – Мы с тобой здесь живем, как муж и жена»
Знала ли она, как на самом деле два человека становятся мужем и женой, я не знал. Сам же имел об этом сугубо мечтательное представление, обильно сдобренное ненормативной и, по мнению моих дворовых учителей, доходчивой лексике. Как ни пытались мне втолковать, что к чему, я никак не понимал, зачем людям уподобляться бродячим собакам. И это нормально: вкус экзотического блюда не объяснить никакими словами. Его не поймешь, пока не попробуешь. И суррогат рукоблудия здесь не помощник: оно не заменит магию женского соучастия и не превратит юношу в мужчину, также как работа с «грушей» не заменит ринг и не превратит его в бойца. Пока же я считал возникающее рядом с Сонькой мутное, оглушающее, распирающее плавки возбуждение постыдным, недостойным нас недоразумением.
«Как твоя грудь?» - отводя глаза, бесстрастно, словно врач спрашивал я.
«Поправилась! - вскидывала она радостное лицо. – Хочешь потрогать?»
«Хочу, но только через год» - неизменно отвечал я.
Если б кто знал, каких мук стоила мне моя стойкость! А эта плутовка, будто испытывая меня, предлагала:
«Ты только вот так сожми и отпусти, и сразу все поймешь…»
Я отказывался и шел на участок, где находил себе какую-нибудь работу. Когда вечером мы уезжали в город, я чувствовал себя, как после камеры пыток, где познал самую из них мучительную: подневольное созерцание неприкасаемого девичьего тела. Забегая вперед, скажу, что все испытания того лета я с честью выдержал, чем подтвердил мнение мечтателей и поэтов, утверждающих, что платоническая любовь существует, и что именно она и есть истинная, как стопроцентное золото, любовь. Правда, при этом они почему-то умалчивают, что такое золото в быту крайне непрактично.
Мы сторонились людей, избегали знакомых, а встретившись, спешили расстаться.
«Я еле выдержала! – возмущалась Сонька после нашей случайной встречи с ее подружкой по двору. – И говорит, и говорит, причем, всякую ерунду, а сама глазами тебя так и ест!»
«Как жаль, что мы не можем ночевать на даче, - жаловалась она. – Никого не хочу видеть, кроме тебя! Даже родителей!»
После речки она растягивалась на шезлонге в ажурной яблочной тени. Я приносил «Спидолу», настраивал «Маяк», садился рядом на траву, гладил и целовал ее руку, а она другой рукой ворошила мои волосы. Ее чистая, нежная кожа пахла солнцем и речной рыбной свежестью. Я вдыхал ее запах и задерживал дыхание. Легкий ветерок делал то же самое. Насладившись, я с сожалением выдыхал, и растроганный ветерок окатывал нас своим теплым дыханием. Иногда она погружалась в блаженную дрему, и тогда я приглушал приемник и вставал, собираясь уйти. Она, не открывая глаз, цеплялась за меня и просила:
«Не уходи…»
Я оставался, и она бормотала:
«Я без тебя как одинокая птица…»
И я целовал ее сначала в губы, а потом в разгладившийся, но все еще заметный шрамик у нее на животе. Она садилась, целовала меня, обнимала, прижималась и пряталась у меня на груди. Вот, собственно, и все наши телячьи нежности. Их, однако, было достаточно, чтобы она с суеверным удивлением признавалась:
«Я люблю тебя прямо до ужаса, до крика…»
В конце августа Сонька с возмущением сообщила:
«Представляешь, мать опять таскала меня к гинекологу! Все боится, что ты лишишь меня невинности. Сказала, что если такое случится – голову мне оторвет. - Хоть бы скорее уже школу закончить, да уехать!» - с сердцем заключила она.
Скоро, однако, такие вещи не делаются, и начался затяжной штурм последнего школьного бастиона. Это из пятого в шестой можно перейти, как попало, а десятый класс следует закончить достойно. Особенно тем, кто собирается учиться дальше. Я разбирался в математике и прочей зауми, Сонька – в биологии и химии. Это был удобный повод помогать друг другу, и мы делали уроки сообща, против чего не возражала даже ее мамаша.
Вот мы и стали гордостью и очередной надеждой школы. Стали тем авангардом, который ведет за собой всю школьную братию в бесконечный бой за выживание. Уж сколько наших предшественников растворилось без следа (доказательством тому тающее из года в год число бывших выпускников на одноименных вечерах встреч) в крепком растворе по имени жизнь. Пришла и наша очередь. Положение обязывало, и мы, как бы, исподволь и разом повзрослели. Обязательное и необходимое условие для тех, кто из оранжерейных приделов готовится шагнуть в жару, холод и стужу настоящей жизни.
В ноябре я выиграл в городском юношеском турнире по боксу в категории до 75 килограммов и сразу стал школьной легендой. На меня приходили посмотреть даже первоклашки, и всем, кто хотел, я давал пощупать мои бицепсы.
«Ты, Михаил, универсальный человек, - восхитился Владимир Иванович, наш учитель пения, слушая, как мы с девчонками репетируем «Аве Мария». – Только что дрался не на жизнь, а на смерть, и вот, пожалуйста – Бах! Просто какой-то бабах!»
И правда: три мои девочки во главе с Сонькой под мой аккомпанемент сотворили такое, отчего многие учителя прослезились, потому что эта музыка для учителей, а не для учеников. На новогоднем вечере мы уже исполняли три песни «Битлз»: «This Boy», «Yesterday» и «Till There Was You». Словом, все шло своим чередом. Уже было решено, что на время сдачи вступительных экзаменов в Москве Сонька будет жить у своих родственников, а я буду снимать комнату, которую они мне подыщут. А дальше студенческие общежития.
«Представляешь – Москва! Чего там только нет! Будем ходить по музеям, театрам, выставкам! – мечтала Сонька. – Мы были там проездом. Конечно, там шумно и загазованный воздух, но не это главное, а главное – ци-ви-ли-за-ция!»
В марте я ей сказал:
«Видел тут во сне экзамены. Все наши, вроде, живы и здоровы и все благополучно сдадут. Проблемы будут только у Кольки Артамонова, но и он сдаст. Людка Смирнова вытянет на золотую, у тебя в аттестате будет четыре четверки, у меня – пять. Что дальше – не знаю»