Тут же раздался визг восторга младших из моего угла. Я заметил, как Стэкпол подошел к Шедди, стоявшему в углу Джонса. Вдруг Шедди подошел прямо к рингу и заговорил, к моему удивлению, с некоторым достоинством:
— Немедленно прекратите драку. Если еще будет нанесен хотя бы один удар или произнесено одно слово, я доложу обо всем директору.
Не говоря ни слова, я надел сюртук, жилет и воротник. Друзья из шестого проводили Джонса к школе.
Никогда в жизни у меня не было столько друзей и поклонников. Все подходили ко мне, поздравляли, говорили о своем восхищении и уважении. Вся младшая школа была на моей стороне. Как оказалось, она с самого начала была на моей стороне. Даже человека два из шестых, особенно Герберт, подошли и горячо похвалили меня.
— Отличный бой, — сказал Герберт, — и теперь, возможно, старшие будут меньше издеваться над младшими. Во всяком случае, — добавил он с юморком, — никто не захочет издеваться над тобой. Ты настоящий профессионал. Где научился так боксировать?
У меня хватило ума улыбнуться и промолчать. В тот вечер Джонс не появился в школе. Более того, несколько дней он лежал в лазарете. Младшие рассказывали мне всякие истории о том, как приходил доктор и говорил, что синяки огромные, и что Джонс должен оставаться в постели и в полной темноте! И множество других подробностей.
Одно было совершенно ясно: мое положение в школе коренным образом изменилось: Стэкпол поговорил с директором, и я получил особое место в его классе — отныне он занимался со мной индивидуально. Стэкпол стал для меня больше, чем учитель и друг.
Когда Джонс впервые появился в школе, мы встретились в приемной директора. Я разговаривал с Гербертом. Вошел Джонс и кивнул мне. Я подошел и протянул руку. Он молча пожал ее. Кивок и улыбка Герберта показали мне, что я поступил правильно.
— Прошлое должно остаться в прошлом, — сказал Герберт на английский манер.
В тот же вечер я написал обо всем Вернону и поблагодарил его и Рейли за обучение и моральную накачку.
Весь мой взгляд на жизнь безвозвратно изменился. Я был в полном восторге и счастлив. Однажды ночью я подумал об Э… и впервые за несколько месяцев занялся онанизмом. Но на следующий день почувствовал, как отяжелел, и решил, что удовольствие удовольствием, но самоограничение полезно для здоровья.
Все последующие рождественские каникулы, проведенные в Риле, я пытался сблизиться с какой-нибудь девушкой, но безуспешно. Как только я пытался дотронуться хотя бы до их грудей, они отскакивали, как сумасшедшие. Мне нравились девушки вполне сформировавшиеся, и все они, наверное, думали, что я слишком молод и слишком щуплый. Если бы они только знали!
Еще один случай произошел со мной на тринадцатом году жизни. Он конечно же заслуживает упоминания. Избавившись от издевательств старших, которые по большей части остались на стороне Джонса, я оказался в полном одиночестве. Ограничения школьной жизни начали меня раздражать.
«Если бы я был свободен, — сказал я себе, — то пошел бы к Э... или к какой-нибудь другой девушке и отлично провел бы время. А так мне рассчитывать не на что».
Жизнь показалась мне блеклой и нудной. К тому же я уже прочел почти все книги, которые, по моему мнению, стоило прочесть в школьной библиотеке, и я затосковал по свободе, как птица в клетке.
Где выход? Я знал, что отец, будучи капитаном флота, легко мог добиться для меня места курсанта. Конечно, мне предстояло пройти проверку еще до того, как стукнет четырнадцать лет. Но я знал и то, что легко пройду любое испытание.
Летние каникулы я провел дома, в Ирландии, где то и дело просил отца, чтобы он устроил меня курсантом. Отец обещал, и я поверил ему. Всю осень я старательно изучал предметы, которые мне предстояло сдавать, и время от времени писал отцу, напоминая ему об обещании. Но он, казалось, не желал касаться этого вопроса в своих письмах. Его послания были по большей части наполнены библейскими наставлениями, вызывавшими у меня отвращение к его безмозглому легковерию. Мое неверие заставляло меня чувствовать себя неизмеримо выше его.
Наступило Рождество, и я написала отцу очередное письмо с настоятельной просьбой, чтобы он сдержал свое обещание. Впервые в жизни я польстил ему, солгав будто верю в святость его слова. Однако я находился на грани возрастного предела для принятия в кадеты и сильно нервничал из опасения, что какая-нибудь официальная задержка сделает меня переростком. Отец молчал. Я написал Вернону, и тот обещал похлопотать у губернатора. Шли дни, настало и ушло 14 февраля — мне исполнилось четырнадцать лет, и я стал переростком. Этот путь бегства в широкий мир оказался для меня закрытым моим собственным отцом. Во мне бушевала ненависть к нему.
Как освободиться? Куда идти? Что же делать? Однажды я прочитал в иллюстрированной газете 1868 года об обнаружении алмазов близ Кейптауна, а затем об открытии в Южной Африке алмазных копий. Соблазн отправиться туда был велик. Я прочитал все, что мог, о Южной Африке, но однажды выяснил, что самый дешевый проезд до Кейптауна стоит пятнадцать фунтов, и пришел в отчаяние. Вскоре после этого я прочел, что билет в Нью-Йорк на верхнюю открытую палубу парохода можно купить за пять фунтов. Эта сумма показалась мне более реальной; поскольку за успешную сдачу второго экзамена по математике, который должен был состояться летом, у нас полагалась премия в десять фунтов — на покупку книг. Я не сомневался, что смогу стать лучшим, и усердно налег на сей предмет.
Результат был. Но я расскажу о нем в надлежащем месте. Тем временем я начал читать об Америке и вскоре узнал о буйволах и индейцах на Великих равнинах. Мириады очаровательных романтических картин открылись моему мальчишескому воображению. Мне хотелось повидать мир, и я невзлюбил Англию. Ее снобизм (хотя я и заразился этой болезнью) был отвратителен, а еще хуже был ее дух низменного эгоизма. К богатым мальчикам благоволили все учителя, даже Стэкпол. Я к таковым не относился, почему испытывал отвращение к английской жизни, ибо видел ее со стороны черного входа.
В середине этого зимнего семестра было объявлено, что летом школьники поставят сценку из пьесы Плавта на латыни, а также сыграют небольшую сценку из шекспировского «Венецианского купца». К спектаклю привлекались учащиеся пятого и шестого классов. Репетиции начались немедленно. Естественно, я взял в школьной библиотеке «Венецианского купца» и за один день выучил всю пьесу наизусть. Я мог запомнить хорошую поэзию с одного прочтения. Заучить плохую поэзию или прозу было гораздо труднее.
Ни один образ в пьесе не привлек меня, за исключением Шейлока. Когда я впервые услышал, как Фосетт из шестого репетирует эту роль, я не мог не усмехнуться: он повторял самые страстные речи, как зазубренный урок, монотонным-монотонным голосом. Целыми днями я разглагольствовал о непокорности Шейлока, и однажды, как назло, Стэкпол услышал мои рассуждения. Мы уже стали большими друзьями. Я прошел под его руководством алгебру и теперь пожирал тригонометрию, решив потом заняться коническими сечениями, а потом исчислением. Теперь надо мной стоял лишь один старший — капитан шестого Гордон, здоровенный парень старше семнадцати лет. Он готовился к поступлению в Кембридж.
Стэкпол сказал директору, что я стану отличным Шейлоком. Фосетт, к моему изумлению, отказался исполнять роль еврея — ему было трудно даже выучить ее. В конце концов, роль досталась мне. Я был в восторге и намеревался создать настоящий хит.
Долговязый слабак Эдвардс, сын викария, был милым четырнадцатилетним мальчиком. Шестнадцатилетний переросток из пятой группы издевался над ним и поколачивал, а Эдвардс изо всех сил старался не плакать.
— Оставь его в покое, Джонсон, — сказал я, — зачем ты задираешься?
— Попробуй сам! — воскликнул он, отпуская Эдвардса.
— А если ты окажешься на его месте? — возразил я.
— Он сам подставляется, — усмехнулся тот и отошел.
Я пожал плечами.
Эдвардс горячо поблагодарил меня за спасение, и я предложил ему прогуляться. Он согласился. Так началась наша дружба.
Дом викария был большой, с просторным приусадебным участком. У Эдвардса было несколько сестер, но все еще маленькие. Зато у них была молоденькая хорошенькая гувернантка, француженка мадемуазель Бэрри, Люсиль Бэрри. Особенно она привлекала своими черными глазами, волосами и быстрыми, живыми манерами. Девушка была среднего роста и не старше восемнадцати. Я сразу же сошелся с ней и с самого начала попытался разговаривать по-французски. Короче, мы быстро поладили. Видимо, ей было здесь одиноко. Я начал общение с того, что назвал ее самой привлекательной девушкой в доме викария. Насколько я помню, она перевела «самая привлекательная» как «la plus chic»6.
_________________________
6 Шикарная (фр.)
В следующий наш приход Эдвардс зачем-то зашел в дом. Тогда я шепнул Люсиль, что хочу поцеловать.
— Ты всего лишь мальчик, mais gentil7.
___________________________
7 Но добрый (фр.)
И она поцеловала меня. Когда же мои губы коснулись ее губ, девица оттолкнула меня обеими руками и удивленно посмотрела.
— Ты странный мальчик, — задумчиво произнесла она.
Следующие выходные я провел в доме викария. Первым делом я незаметно сунул Люсиль в руку маленькое любовное письмо на французском — переписал его из книжки в школьной библиотеке, и был в восторге, когда Она прочитала его, кивнула мне с улыбкой и спрятала письмецо за корсаж. Я был в восторге — «рядом с ее сердцем»! Однако у меня не было ни малейшего шанса даже на поцелуй, потому что Эдвардс всегда болтался рядом. Только ближе к вечеру мать зачем-то позвала его, и мне представилась возможность пообщаться с Люсиль наедине.
Обычно мы располагались в саду, в какой-то деревенской беседке. В тот раз Люсиль, откинувшись на спинку стула, сидела прямо напротив двери, потому что день был душный, ни малейшего ветерка. Когда Эдвардс убежал, я бросился к ее ногам. Платье изящно облегало девичью фигурку, соблазнительно открывая очертания бедер и груди. Я был вне себя от возбуждения и внезапно заметил, что ноги ее раздвинуты. Я мог видеть ее тонкие лодыжки... Я умолял о поцелуе, встал на колени, готовый взять его. Она позволила мне коснуться ее губ один раз. Когда я попытался настаивать, она оттолкнула меня и зашептала:
— Non, non! sois sage8!
____________________________
8 Нет, нет! Будь умницей! (фр.)
Я неохотно отошел… И тут мне в голову пришла дикая мысль: «Сунь руку под ее юбку!» Я не сомневался, что смогу дотянуться до ее «кисоньки». Люсиль сидела на краешке стула. Одна мысль об этом потрясла и испугала меня. «Но что она сделает в ответ? — подумал я. — Она может рассердиться». И я стал обдумывать возможные последствия. Вспомнил выходку Э... Я вновь встал перед нею на колени и стал умолять, чтобы разрешила поцеловать ее. Девушка улыбнулась, и тогда я просунул руку под ее одежду. Едва сдерживая экстаз, я ощупывал мягкие волоски и форму ее «кисоньки». Вдруг Люсиль вскочила и завопила:
— Как ты смеешь?!
Но я уже был во невменяемом состоянии, чтобы что-то соображать и реагировать должным образом: я молча вцепился в ее влагалище. Мгновение спустя я попытался просунуть в него палец, как когда-то сделал с Э… И в этом была моя ошибка. Люсиль вырвалась.
— Ах, как мне хочется врезать по твоей роже, —воскликнула она. — Я все расскажу миссис Эдвардс! Ты скверный, скверный мальчишка. А я думала, что ты хороший, воспитанный паренек. Ненавижу тебя!
И она яростно топнула ногой.
Все мое существо было одной молитвой к жестокой Люсиль.
— Пожалуйста, — умолял я, — пожалуйста! Не поступай так! Ты отвратительна, когда сердишься. Дорогая...
— Я возмущена, — задыхаясь, проговорила она. — Ты отвратительный грубиян. Ты мне противен.
И снова отвернувшись, она стала судорожно отряхивать платье.
— Что мне сделать, чтобы вернуть твое расположение? Ты такая хорошенькая. О, ты чудесная, Люсиль!
— Вот и замечательно, — фыркнула она в ответ, но было заметно, что девица успокоилась.
— Поцелуй меня, — нагло взмолилась я, — и не сердись больше.
— Больше никогда тебя не поцелую, — быстро ответила она. — Будь в этом уверена.
Я продолжил умолять и хвалить, умолял так долго, что наконец она сказала:
— Если ты пообещаешь никогда больше так не делать, никогда, я поцелую тебя и постараюсь простить.
— Не могу обещать, — ответил я, — это было слишком вкусно. Ну поцелуй же меня, а я тогда постараюсь быть хорошим.
Она быстро поцеловала меня и тут же оттолкнула.
— Тебе не понравилось?
— Ужасно, — прошептал я. Не могу передать, как я был взволнован. — О, спасибо, Люсиль, спасибо, ты самая милая девушка на свете. И я всегда буду благодарен тебе, дорогая!
Она посмотрела на меня задумчиво. Я чувствовал, что завоевываю ее.
— Ты ТАМ прелестна! — отважился прошептать я. — Пожалуйста, дорогая, как вы это называете? Я как-то читал, что вроде бы «киска»?
— Замолчи! — нетерпеливо воскликнула она. — Мне неприятно думать об этом.
— Пожалуйста, Люсиль, — взмолился я, — ты больше никогда не станешь для меня прежней. Раньше ты была хорошенькой, вызывающей и соблазняющей, а теперь ты священна. Я не люблю тебя, я обожаю тебя, почитаю тебя, дорогая! Могу я сказать «киска»?
— Ты странный мальчик, — ответила она, — но никогда больше так не делай. Это противно! И мне это не нравится.
— Не говори так! — забормотал я, притворяясь смущенным. — Ты даже не понимаешь, что говоришь. Гадость! Смотри, я целую пальцы, которые коснулись твоей киски!
И я действительно поцеловал свою руку.
— Прекрати! — возмутилась Люсиль. Она схватила меня за руку. — Не надо!
Но при этом девушка прижалась ко мне всем телом и поцеловала. Мало-помалу моя правая рука снова пробралась к ее лону, на этот раз снаружи, но Люсиль не позволила мне пойти дальше. Безумное желание снова заставило меня сделать ошибку! И все же девица наполовину уступила. Я это понимал, и осознание случившегося вызвало во мне трепет триумфатора. Но, увы! В этот момент пришел Эдвардс.
Эта встреча имела два немедленных и неожиданных последствия. Прежде всего, я не мог спать в ту ночь из-за мыслей о сексе с Люсиль — наши обжималки были похожи на большую фигу, расколотую посередине и вставленную в сетку мягких волос. Я все еще чувствовал пальцами ее киску, и возбужденный член мой стоял торчком и пульсировал от желания. Когда я засыпал, мне снилась Люсиль. Снилось, что она уступила мне, и я толкаю свой член в ее киску. Однако неожиданно появлялось некое препятствие. Я толкал, толкал свой член, он в оргазме наслаждения извергает семя… И тут я проснулся и, опустив руку книзу, обнаружил, что все еще кончаю: липкая, горячая, молочная сперма была на волосах в промежности.
Я встал, умылся и вернулся в постель. Холодная вода вроде бы успокоила меня. Но вскоре, думая о Люсиль и ее мягкой, горячей, волосатой киске, я снова возбудился и в этом состоянии заснул. Мне снилась Люсиль. И снова я тщетно пытался проникнуть в нее. И снова меня охватила судорога наслаждения. Я почувствовал, как семя горячо закипает во мне и... проснулся.
Когда я ощупал себе пах, там не было семени, только немного влаги в головке моего члена — ничего больше. Значит ли это, что я могу дать семя только один раз? Я сразу же проверил себя: представляя себе Люсиль, ее мягкие горячие округлости и волоски, я ласкал свое лоно, двигая рукой все быстрее, пока не довел себя до оргазма и отчетливо не ощутил жарких толчков, как будто мое семя бурлило, но ничего не вышло, даже влаги.
На следующее утро я проверил себя в прыжках в высоту и обнаружил, что не могу преодолеть планку на дюйм ниже, чем обычно. Я не знал, что делать. Зачем я так глупо потакал своим желаниям?
Но на следующую ночь сон о Люсиль вернулся, и я снова проснулся после острого спазма наслаждения, весь мокрый от собственного семени. Что же делать? Я встал, подмылся, обмыл холодной водой яички и член и, весь продрогший, забрался обратно в постель. Но воображение властвовало надо мной. Снова и снова сон приходил и будил меня. Утром я чувствовал себя измученным, разбитым, подавленным.
В тот же день я случайно подобрал маленький кусочек веревки, и мне сразу пришло в голову, что если я обвяжу этот твердый шнур вокруг своего члена, то, как только он начнет набухать и напрягаться от возбуждения, шнур натянется и разбудит меня болью.
В ту ночь я связал «Томми», как называю свой член, и предался мыслям об интимных частях тела Люсиль. Когда Томми встал и обратился в стальной кол, боль уже была невыносимой. Я поспешил снять путы и успокоить себя холодной водой, чтобы член обмяк. Вернувшись в постель, я заснул. Мне приснился короткий сладкий сон о красавице Люсиль. И я проснулся в диком возбуждении, встал и уселся на холодную мраморную плиту умывальника. Это подействовало даже быстрее, чем холодная вода. Почему? Я много лет не понимал причины.
Шнур оказался эффективным средством. С той ночи я использовал его регулярно, и в течение недели с успехом прыгал через планку и подтягивался на одной руке. Я победил искушение и снова стал хозяином собственного тела.
Прямым результатом моей страсти к Люсиль и сильного сексуального возбуждения стало эстетическое восприятие окружающего мира.
Я никогда еще не замечал красоты природы. Всякий раз, когда я встречал в книге описание пейзажа, старался пропускать столь утомительное чтение. Теперь же вдруг, в одно мгновение, мои глаза открылись красоте. Я помню свое восторженное удивление, как будто это было вчера. Это был залитый ярким солнцем мост через речку Ди близ Овертона9. Справа от меня река делала длинный изгиб, уходя глубоко под лесистую возвышенность. В этом месте оставалась маленькая рыжеватая песчаная отмель. Слева оба берега, густо поросшие лесом, сходились и исчезали из виду. Я был зачарован и безмолвен — зачарован яркими красками пейзажа — искрящаяся под солнцем вода с одной стороны и затененная вода — с другой стороны, она отражала великолепное одеяние лесистой возвышенности. И когда я сошел с моста, посмотрел на соседние кукурузные поля, золотистые на фоне зелени живых изгородей и разбросанных тут и там деревьев, краски приобрели необыкновенное очарование.
__________________________
9 Овертон-на-Ди — большая дервня в Уэлльсе, графство Рексхэм.
Думаю, именно пробуждение сексуальной чувствительности впервые открыло мне красоту живой природы.
Ночь или две спустя меня восхитила почти полная луна, которая залила наше игровое поле сиянием цвета слоновой кости, превратив стог сена в отдалении в предмет божественной красоты.
Почему я никогда раньше не видел этого чуда? Абсолютную красоту природы вокруг меня? С этого времени я начал получать удовольствие от описания пейзажей в книгах и стал любоваться пейзажами в живописи.
Слава Богу! Чудо наконец свершилось, и жизнь моя обогатилась, облагородилась, преобразилась! С этого дня я начал жить зачарованной жизнью, ибо сразу же попытался увидеть красоту везде и в любое время дня и ночи. Я уловил проблески, которые восхитили меня и превратили мое существо в гимн и хвалу радости.
Вера покинула меня, а вместе с верой ушла и надежда на Небеса, и вообще на какое-либо будущее существование. Опечаленный и испуганный, я был как в тюрьме с неопределенным приговором. Однако теперь тюрьма в одно мгновение превратилась в рай, стены реального мира рухнули в чарующую картину фантазии. Я смутно сознавал, что если эта жизнь была грязной и подлой, мелкой и неприятной, то вина была только во мне и в моей слепоте. Тогда я впервые начал понимать, что я сам волшебник и могу создать свою собственную волшебную страну, да и свой собственный рай, превратив этот мир в тронный зал Бога!
Эту радость и эту веру я хочу передать другим, причем больше, чем что-либо иное. Ибо это понимание стало для меня новым Евангелием мужества, решимости и определенной наградой. Человека должен знать, что по мере того, как он становится мудрее, мужественнее и добрее, к нему само по себе приходит все хорошее.
Я опережаю рассказ о своей жизни и высказываю мысли и веру, которые стали моими много лет позже. Но началом моей личной духовной жизни стала страсть к Люсиль. До нее я был слеп к красоте природы, и вдруг увидел — таким стал зародыш моей дальнейшей веры, которая руководила всей моей зрелой жизнью, наполняла меня мужеством и оказалась невыразимой надеждой и радостью.
Вскоре моим девизом стали слова: «Во всем вини свою слепоту! Всегда во всем прежде всего вини себя!