Когда прима-балерина начала крутить фуэте, откуда-то сзади вдруг запахло карболкой. Лагин оглянулся. Дежурная с фонариком размещала опоздавших. Виднелись военные на костылях, с руками на перевязях, у одного голова была забинтована и маячила в полутьме. С досады Лагин сжал ручки кресла. И здесь, в театре настигла его проклятая война. Шибанула в нос. Ударила по мозгам.
Полтора года уже длилось для него это мучение. Всё это время жил он с тяжестью на сердце, и днём, и ночью пребывал в помрачении. Словно бы какая-то бацилла глодала его изнутри. Рюмку выпьет, - полегчает, но не на долго. На велосипеде наездится до пота, - тоже не панацея. Пошёл на балет в надежде забыться хотя бы часа на три, а и тут его носом в самое гноище войны.
Пряный запах дезинфекции перебивал даже духи соседки с переизбытком «цветочных нот». Подступало удушье. Всем своим видом сообщив жене о проблемах с животом, Лагин выбрался из зала.
В фойе несло свежестью от раскрытых окон. Он только что начал жадно вдыхать чистый воздух, прислушиваясь к едва доносящейся музыке из зала, и для полного успокоения закинул ещё в рот мятный леденец, как дежурная вдруг включила новости на своём телефоне. Негромко, но слышалось отчетливо. Конечно же, о проклятиях всему свету. Спор в три глотки. Визг микрофона от перегрузки…
Лагин бегом спустился по лестнице, зашёл в туалет и заперся в кабинке.
Лёгкий запах нечистот в смеси с дешёвой отдушкой показался ему живительным в сравнении с флюидами от солдатских бинтов.
Крышка унитаза хрупнула под ним. Он почувствовал себя в безопасности. И вспомнил как в первом браке ему приходилось сочинять в туалете и прятать рукописи за сливным бачком. «Я замуж выходила за врача, а не за писателя! – гневалась жена и вышвыривала листы в форточку. И вот теперь жена-родина загнала его в такую же нору.
Комком бумаги из рулона он вытер пот со лба и задумался. С чего же всё началось?
Да. Как и в случае с сотворением мира, - сначала было слово, и слово это было произнесено резким капризным голосом: «Мною принято решение…» Не прослушивалось в этом голосе ни трагедии, ни глубины переживания – а лишь обнажённая деспотическая нервозность. В сердцах Лагин тогда швырнул компьютерной мышью в стену. Тоже в общем-то по - детски откликнулся на неминучую новость жизни, досадуя, что вышло не так, как он желал бы. Взыграло уязвлённое самолюбие то ли вздорного ребёнка, то ли слишком требовательного гражданина. Через минуту наступил период полной растерянности, и он совершенно для себя неожиданно, прямо-таки по-женски взялся мыть окно в кабинете. «Психую как баба, - с досадой думал он тогда о себе.
День был солнечный. Он прыскал на стекло из пульверизатора, скоблил щёткой и жадно напитывался солнечным светом конца февраля, как бы запасался им, чуя долгий мрак впереди, может быть бесконечный уже для него с его пенсионными годами.
Ходить стал ссутулившись. И всё покашливал. Жена спрашивала не болит ли у него что. Он огрызался.
С наслаждением мазохиста смотрел новости по телевизору. Нате, мол. Бейте, стреляйте, гады. И вдруг одним махом освободился от непомерной тяжести, - когда показали первых наших пленных, - молодых пацанов, призывников. Жалости к ним как не бывало. Вспомнился дружок старшего сына. Это было ещё в девяностых. И парень этот тогда пошёл в армию. С радостью, можно сказать, пошёл. Как-то не складывалось у него в жизни. А тогда ещё с чеченцами воевали. Лагин ему сказал: «Тебя же там убьют!». А он ответил: «Да и хрен с ним!»
-Метилированные, мать вашу! – всрикнул Лагин и ударил кулаком по тонкой перегородке в своём туалетном убежище.
Будучи врачом по первому образованию, на людей он смотрел глазами медика.
И войну истолковывал как психическое заболевание. Анамнез виделся ему таким: сначала коллективный психоз или депрессия. Как результат – генные турбулентности в головном мозге, вызывающие у человека желание убить себя или убить другого. Нет никакого злодейства и происков чёрных сил. Всё это дурная мистика. А есть болезнь, - таково было убеждение Лагина-врача. Психическая ненормальность на сто процентов.
Разговоры о патриотизме он называл байками из склепа динозавров. Пацифизм – бреднями недоумков. На своём сайте в Сети он предлагал лечение агрессивных особей электронным облучением, а крупных людских скопищ с симптомами метилирования при помощи распыления над ними изотопов гелия. Бах! И все становятся кроткими как агнцы.
Идеальный организм человека должен соответствовать идеальному его поведению. А коли нахватался заразы, получай курс лечения.
Идиот Достоевского стал идеалом Лагина. И сам он порой выглядел форменным идиотом. Блаженно улыбался. Много спал, и загадочно умолкал на несколько часов уткнувшись взглядом в заставку на экране ноутбука. Наконец, дошёл до того, что купил помповый маркер и по ночам принялся писать антивоенные лозунги на стенах.
Это произошло после того, как его младшему сыну принесли повестку в военкомат, и он на следующий день ударился в бега, улетел в Грузию со своим велосипедом. И теперь, живя где-то там на ренту от сданной здесь квартиры, ездил на двух колёсах по миру с палаткой и видеокамерой. Вёл дневник путешественника в Ю-тюбе.
Сегодня весь день до театра Лагин тоже смотрел его выпуски. Парень катил по Гималаям. Чёрный от загара, измождённый азиатскими горами до аскетической худобы, отчаянно целеустремлённый.
«Вот, - писал Лагин сыну в ватсаппе, - думал я, Петруша, что буддизм самая миролюбивая религия, а там вижу я у тебя, такая же профанация как и с христианством. У них буддийские храмы в перемешку с военными лагерями. У нас церкви с ракетными базами».
И этой ночью Лагина, как всегда, мучали кошмары. Сегодня снилось, будто ему выкручивали руки, выкалывали глаза, трансплантировали мозг, он умирал, и в конце концов всё-таки сдался им, согласился на их требования. «Да! Я русский, - кричал он, - но я другой русский! Другой!»
Он сидел в кабинке туалета и со страхом озирался вокруг себя.
Словно черное облако окутало его с ног до головы, и он всматривался в него, следил за его воображаемыми колебаниями и по временам вздрагивал, взмахивал руками, словно оборонялся от чего-то.
Он потерял счёт времени и очнулся только после того, как в туалет стали заходить люди. Послышались шумные водопады сливных устройств. Загудели сушильные аппараты.
Потом опять стало тихо, и он снова будто бы задремал. Очнулся от стука в дверь и от голоса:
-Господин Лагин, вы здесь?
Фонариком под дверью осветили его ноги. Ещё раз окликнули. И стали ломать дверь.
В образовавшемся проломе нарисовалась громоздкая фигура охранника.
Лагин распрямился.
-Выходите! – приказали ему.
Шевроны, ремни, берцы, - всё это проступало будто бы сквозь туман, делалось резче виднее, понятнее. Туман лился словно азот со сцены, удушал, двоил зрение. И сам Лагин преломлялся в этом смраде в какого-то сценического героя. В его помутившемся сознании носились неясные мысле - формы. Он силился чётко и выразительно сказать примерно следующее: «Как вы смеете делать то, что я считаю дурным и невозможным? Эти убеждения я выработал ценой своей жизни и долгих размышлений над устройством мира. Своими действиями вы наносите мне личную обиду. Личное оскорбление!»
Но вместо произнесения монолога он вдруг взвыл по-звериному, вскочил на ноги и ринулся головой вперёд в это чёрное облако, намереваясь пронзить его и вырваться на свободу.
Перед ним оказалась стена.
Он упал и смутно почувствовал, как его волокут через вестибюль и словно пьянчужку из дешевого кабака выкидывают с театрального крыльца на тротуар.
Когда жена подбежала к нему, он сидел на асфальте с зажатым в кулаке комком туалетной бумаги и блаженно улыбался.
Она помогла ему залезть в такси, и они поехали домой.