— С своей волчихою голодной
Выходит на охоту волк.
— Кот повернулся вокруг своей оси и энергично топнул обеими передними лапками, как бы ставя точку. Русалки, живописно сидевшие там и сям на дубе, глядели на Баюна преданными глазами.
— Ну, — лукоморский сказитель нахмурился. — Девушки, кто мне расскажет, почему поэт использовал для обозначения самки волка слова «волчиха», а не «волчица»?
На нежных, молочных плечах красавиц загорелся пятнышками стыдливый румянец. Голубоватые, отягощенные богатыми ресницами веки опустились, скрывая прекрасные, но, увы, совершенно пустые глаза.
— Так-с. Понятно. Ну тогда, может быть, кто-то объяснит мне, почему заря встает, когда, совершенно очевидно, что описывается вечер и солнце, совсем наоборот, садится?
Прелестные девицы принялись подталкивать друг друга округлыми локотками. По их персиковым щекам заструились слёзы.
— Ну, ничего не знают! У вас было, кажется, целых восемнадцать недель, чтобы выучить! С самого, то ись, дня рождения! — кот, озареннный внезапным пониманием, приподнял левую бровь (русалки задрожали от страха). — Кстати, с чьего дня рождения?
— К-к-к-к... — подбородки красавиц тряслись. — К-к-кощея?
Баюн сплюнул и сделал особый охранительный жест хвостом.
— Поэта, — сказал он ласково, — нашего светила... Александра... Сергеевича...
Русалки хлопали глазами. На их точеных личиках не отражалось ничего, кроме безмерного страдания годовалого дитяти, которого отлучили от материнской груди.
— Пушкина! — выпалил кот в отчаянии и уселся под дубом, обхватив голову лапами. — Учишь вас дурищ, учишь. А мне даже молоко за вредность не положено. — Достал откуда-то из-за спины здоровенный хвост трески горячего копчения и принялся его с остервенением грызть.