В помещении становой квартиры в селе Хмелевцы Костомаровской волости было душно. Становой полицейский пристав Александр Дмитриевич Разумовский распахнул настежь окна, но это не спасало. Обливаясь потом, он расстегнул верхнюю пуговицу мундира, извлёк из кармана форменных брюк платок и вытер им раскрасневшееся лицо. Затем расчесал волосы, провёл ладонью по усам и небольшой бородке, обвёл взглядом находящихся в помещении полицейских урядников. Служебное совещание продолжалось уже больше часа, и урядники, или как их называли в народе, волостные: Михаил Иванович Зубарев, Василий Яковлевич Клюев, Григорий Алексеевич Ростовцев, Андрей Иванович Аристов, Иван Алексеевич Алёхин и Николай Иванович Сидоров от жары и духоты разомлели. Стояли жаркие августовские дни 1911 года.
– Сидоров, вы давно были в имении графов Толстых в Ясной Поляне? – вновь заговорил Разумовский, убирая в карман мундира расчёску.
– Недавно был, – ответил Николай Иванович, а затем внимательно взглянул на Разумовского. – А что, случилось что-нибудь? Почему вы спросили?
– Жалуется графиня на своего яснополянского крестьянина Толкачёва Василия, – проговорил Разумовский, и протянул Сидорову исписанный чернилами лист. – Срубил, понимаешь, дерево в господском лесу без разрешения, да ещё начал огрызаться с управляющим имением, когда тот пришёл к нему домой, чтобы разобраться по этому дереву. Наглец, да и только.
Николай Иванович взял жалобу и убрал её полевую сумку.
– Вы разберитесь там с этой жалобой, как положено, – вновь заговорил Разумовский. – Да смотрите не потеряйте её, – предупредил он.
– Не потеряю, почему это я её потерять должен, я же не пьян.
– Потому что уже давно пора заиметь портфель, а ваша полевая сумка какая-то ненадежная. Вон, Ростовцев, – Разумовский кивком головы указал на Ростовцева, – тоже думал, что судебно-следственное дело не потеряет, а сам взял и потерял! Привезли преступника судить, а дела нету… доверили ему, понимаешь!
– Александр Дмитриевич, вы же знаете, что дело то, о котором вы говорите, потерял не я, а деревенский староста, – начал оправдываться Ростовцев, но Разумовский взмахом руки заставил его замолчать.
– Знаю! Я всё знаю! Митька передал дело Витьке, Витька Ваньке, Ванька Маньке, а Манька… – становой замолчал, обдумывая причину, по которой Манька могла бы потерять дело, – а Манька она не о том думала в тот момент, – наконец-то выпалил он. – Получишь выговор!
Ростовцев молчал. Его лицо покраснело, он опустил голову, уперев взгляд в свои начищенные до блеска сапоги.
– А вы, Клюев, чего сидите и ухмыляетесь? Вы долго там будете разбираться с этими своими яблоками? – Разумовский приподнялся с кресла и начал Клюева буквально сверлить взглядом.
– С какими яблоками, Александр Дмитриевич? – не поняв вопроса, переспросил тот, встав со стула и вытянувшись в струнку.
– С обыкновенными… которые на деревьях растут. Там у вас в Дёминке два брата никак яблоки между собой не поделят! Все пишут и пишут жалобы друг на друга, уже записали всех, кого только можно! А вы там никак, понимаешь, разобраться не можете! – Разумовский в сердцах махнул рукой и зацепил рукавом мундира стакан с писчими перьями, тот полетел на пол, откатившись к начищенным сапогам Ростовцева, перья разлетелись в разные стороны.
Ростовцев встал со стула, поднял стакан, собрал перья, прошёл к столу Разумовского, и водрузил стакан на прежнее место. Взглянул на начальника в надежде дождаться от него похвалы, но увидев багровое с белыми пятнами от злости его лицо, машинально, словно уклоняясь от удара, пригнулся и однобоко, стараясь наступать бесшумно, вернулся на своё место.
– Там нет закупочных цен на тот сорт яблок, поэтому никак не можем установить нанесенный заявителю материальный ущерб, – начал Клюев объяснять причину задержки исполнения жалобы.
– Хватит! – прикрикнул становой и вновь махнул рукой, Клюев замолчал. – Хватит мне тут, понимаешь… – он замолчал и, подбирая нужные в этот момент слова, стал всех обводить недобрым взглядом. – Да на кой лях он вам нужен этот материальный ущерб?! – наконец-то вымолвил он. – Вы, Клюев, уже целый месяц никак не можете разобраться в этом простом деле и решить вопрос! Чтобы сейчас же отправили всю переписку по этому делу в волостной суд, пусть они там сами разбираются с этими ценами! – приказал Разумовский.
– Слушаюсь, – чётко по-военному, ответил Клюев.
– Всё, господа, совещание окончено, прошу всех убыть в свои волости, – объявил становой. – Ещё раз напоминаю вам о сроках проведения дознаний. Не допускайте проволочек с направлением дел по подсудности, статью двести пятидесятую устава уголовного судопроизводства и пятидесятую инструкции чинам полиции по обнаружению и исследованию преступлений, для нас с вами ещё никто не отменял. Особенно это касается вас, Клюев, – подытожил Разумовский под поднявшийся шум передвигаемых стульев и гомон голосов, направившихся к выходу урядников.
На улице они, отвязывая от коновязи своих лошадок, всё ещё продолжали обсуждать итоги совещания.
– Господа, а не опрокинуть ли нам по маленькой, а то когда ещё вместе соберемся? – обращаясь ко всем, то ли спросил, то ли предложил Клюев.
– Я согласен, – ответил Ростовцев. – Я знаю один замечательный шинкан, здесь неподалёку, а потом можно и к барышням в гости наведываться, как вы на это смотрите?
Все одобрительно закивали головами.
– Нет, господа урядники, нет. Никаких шинкан нам не нужно, приглашаю всех ко мне в имение в Городну, где мы прекрасно проведем время, – вновь проговорил Клюев.
– А барышни будут? – Ростовцев с надеждой во взгляде взглянул на Клюева.
– Непременно, – кивнул тот головой.
– Тогда едем в Городну! – воскликнул Ростовцев и в предвкушении удовольствий, начал потирать ладонями.
– А вы, Николай Иванович, как же? Неужели откажете нам в удовольствии вашего общения и не поедете в моё имение? – спросил Клюев у Сидорова, приняв его молчание за отказ ехать к нему в гости.
– А зачем ему ехать в ваше имение? Он поедет в другое имение – в графское! – ведя лошадь на поводу, проговорил Ростовцев. – И не к какой-то там барышне, а к самой графине Толстой! – поднял он вверх указательный палец.
– Это у них такая конспирация; как только графиня захочет повидаться с Николаем Иванычем, так сразу – раз жалобу в полицию на кого-нибудь, и Николая Иваныча ни кто-нибудь, а сам становой к ней отправляет: езжай, мол, Николай Иваныч к графинюшке! – улыбаясь, проговорил Аристов.
– Графа теперь уже нет, так что графиня свободна, – заговорщически подмигнул глазом Зубарев.
– А что, глядишь и станет наш Николай Иваныч графом! – поддержал Зубарева Ростовцев, после чего все дружно засмеялись.
– Ну, зубоскалы! Доберусь я когда-нибудь до вас! Получите вы у меня все! – беззлобно ответил на подначки сослуживцев Николай Иванович, и сам от души рассмеялся. Он уже собрался подстегнуть лошадь, как в этот момент к нему подбежал дежуривший по становой квартире стражник и взял его лошадь под уздцы.
– Господин становой просит вас вернуться, – проговорил он.
– Ну, вот видите, меня начальство потребовало, так что езжайте без меня, – повернулся Сидоров к стоящим и ожидающим от него ответа урядникам.
Те махнули рукой и, усевшись в свои пролётки, рванули с места. Сидоров проводил их взглядом и, вздыхая и чертыхаясь, направился к становому.
– Николай Иванович, забыл вас предупредить, что жалоба графини Толстой находится на контроле у господина полицмейстера, – произнёс он. – Графиня ездила в Тулу и жаловалась ему лично, а тот уже направил жалобу господину крапивенскому исправнику Галунскому. Николай Александрович просил меня поговорить с вами, Николай Иванович, лично и предупредить вас, чтобы вы при разговоре с графиней вели себя сдержанно и аккуратно. Чтобы, не дай Бог, ни в коей мере, понимаешь, не нагрубить ей и не разволновать её какими-нибудь там пустяковыми, не относящимися к делу вопросами, – становой поднялся из-за стола, вытер платком пот со лба, а затем убрал платок в карман форменных брюк и, подойдя к Сидорову, взял его под локоть. Затем медленной походкой, словно выпроваживая его из комнаты, начал подталкивать к выходу. – Николай Иванович… – становой на какое-то время замолчал, а потом продолжил: – Вы там с этим срубившим дерево наглецом построже, а то я знаю ваше милосердие к крестьянам, а они вам за эту вашу доброту готовы, понимаешь, усесться на голову. А жалобой займитесь сейчас же, не откладывая.
– Не волнуйтесь, Александр Дмитриевич, я с Толстыми знаком давно, и с Софьей Андреевной у нас всегда были хорошие отношения. После похорон графа я по делам службы несколько раз бывал в Ясной Поляне, но должен признаться, к Толстым не заходил. Тем не менее, думаю, что все будет хорошо, не переживайте.
– Ну, вот и прекрасно, Николай Иванович. Держите меня в курсе всех событий, – попросил Разумовский, подытоживая разговор.
* * *
Проехав башенки въездных ворот, Сидоров промчался по «Прешпекту» и остановился у дома Толстых. Привязав лошадь к дереву, он направился к двери. В парадной его встретил лакей.
– Здравствуй, Тихон, – с порога поздоровался с ним Николай Иванович и хотел идти дальше, но лакей преградил ему дорогу.
– Не велено пущать, – тихо произнёс он.
– Да ты что это, Тихон, не пьян ли?! – удивился Сидоров странному поведению лакея.
– Не велено! – вновь проговорил Тихон и потупил взгляд в пол.
– Я по поводу жалобы графини приехал, Тихон. Да что с тобою, ты не заболел ли?
Тихон еще какое-то время смотрел в пол, а затем поднял на Сидорова взгляд и, озираясь по сторонам, склонил к уряднику голову и, дыхнув на него запахом свежей выпитой водки, зашептал на ухо: – Николай Иваныч, тут такое дело… – начал было говорить он, но, услышав голос Софьи Андреевны, оборвал себя на полуслове.
– Кто там, Тихон? – спросила графиня, не выходя в парадную.
– Полицейский урядник Сидоров прибыли-с по вашей жалобе, – доложил он.
– Пусть урядник постоит в дверях, а ты, Тихон, подойди ко мне, – распорядилась графиня.
Пожав плечами, тот ушёл.
– Скажи господину уряднику, что я всё написала в жалобе и добавить мне больше нечего, – услышал Николай Иванович приглушенный голос Софьи Андреевны. – Да вот ещё что, вынеси уряднику водки, – распорядилась она.
Тихон что-то ответил графине вполголоса, и Сидоров едва уловил слухом слабый голос графини, а затем послышались удаляющиеся шаркающие шаги, после чего наступила тишина. Вскоре вернулся Тихон. Он держал в руках поднос, на котором стояла наполненная водкой рюмка.
– Барыня приказали-с вас водкою угостить, – произнес он. Руки его слегка подрагивали, отчего водка из рюмки проливалась на поднос.
Такое отношение к нему со стороны Софьи Андреевны обидело Николая Ивановича. Он вспомнил, как приходил в этот дом при жизни графа Толстого и как его встречали здесь, словно самого дорогого гостя. Лев Николаевич, не жаловавший власть и полицию, тем не менее, к уряднику Сидорову относился всегда с теплом и уважением. Сам лично встречал его у двери и провожал в комнату, где всегда усаживал за стол и угощал. И вот теперь, когда графа не стало, его держат в дверях, как какого-то нищего бродягу, подносят на подносе водку, словно к ним пришёл не полицейский урядник, а какой-то горький пьяница, чтобы опохмелиться. Это обидело Николая Ивановича.
– Скажи графине, что я не пьющий, – резко сказал он Тихону и, развернувшись на каблуках, вышел на улицу.
Настроение у него было испорчено. Со зла он перетянул поводьями лошадь, и та рванула с места. Не сбавляя скорости, промчался мимо башенок и выскочил на деревенскую дорогу. Изба крестьянина Толкачёва с соломенной крышей и земляным полом стояла на краю деревни у дороги, ведущей к Никольской церкви. Дверь была низкой, и чтобы не удариться головой о притолоку, Сидорову пришлось пригнуться. В полутёмных сенцах пахло куриным пометом, полусгнившей соломой, сыростью и мышами. Найдя в темноте ручку ещё одной двери, он толкнул её и вошёл в небольшую комнатушку. У окна, с натянутым на крестовые рамы бычьим желудком вместо стёкол, стоял стол, за которым на лавке сидели пятеро детей и ели из чугунного котелка варёный в мундирах картофель, запивая его квасом. Дети – трое мальчиков и две девочки разного возраста – очистив картофелину, съедали её и, вытерев руки о свою одежду, отчего та имела неряшливый вид, вновь тянули руки к чугунку. В центре избы ошкуренное бревно подпирало провисший потолок, сквозь щели которого на земляной пол сыпалась соломенная труха. У печи сидел крестьянин лет тридцати пяти и плёл лапти. С печи за ним из-под низко повязанного на лоб платка наблюдала крестьянка, на вид которой было около тридцати лет. Увидев вошедшего в избу полицейского, все с любопытством и с испугом взглянули на него.
– Не ты ли будешь Толкачёвым Василием? – спросил Сидоров.
– Я самый и есть – Толкачёв, – ответил Василий, с недоумением поглядывая на урядника.
– Жалоба на тебя имеется от графини, что ты дерево в господском лесу срубил. Я волостной, моя фамилия Сидоров, приехал к тебе разбираться по этому делу. Объясни мне, зачем ты срубил дерево?
– Что тута объяснятца, вот оно – дерево-то енто, – Василий указал рукой на подпирающее потолок бревно. – Потолок ею подпёр, а то бы рухнул.
– А почему срубил без разрешения?
– Дык с ентого лесу упокойный граф нам завсегда разрешал одно, а то и два деревца взять для подпорки избы.
– Граф-то он, батюшка, усигда без упроса разрешал дерево брать, обособливо на праздники, – вступила в разговор с печи женщина. – А в ентот день, кажися, Троица была… Троица была-то, ай не? Василь? Чтой-то я не упомню? – обратилась она к Василию.
– Ну да, Троицын день был, – кивнул тот головой. А затем, указывая державшим в руке лаптем в сторону женщины, произнёс: – Баба моя, Нюшка, чавой-то захворала нынче, я ей печку затопил, пущай полежить, бока сугреить, можа хворь-то и отступитца.
– Значит, говоришь, граф разрешал вам деревья из господского леса брать? – переспросил Сидоров.
– Граф Лев Николаев завсегда нам деревья брать разрешал, а так нужлишь я бы без упросу взял когда? Значитца, графиня Софья теперча запретила нам без упросу деревья из лесу брать? Так выходит дело-то?
– Выходит, что так, – кивнул головой Николай Иванович и горестно вздохнул, вспомнив, как графиня обошлась с ним, не впустив в дом.
– Худо нам теперча без графа-то будет, худо! – покачал головой Василий. – Сироты мы теперча без него!
Николай Иванович осмотрел убогое жилище крестьянина Толкачева. Все было неухоженным, грязным, в запустении.
– Пьёшь, наверно, Василий? – спросил он.
– Какое там… – вновь махнул державшим в руке лаптем Толкачев. – Боже упаси меня от ентого дела.
– А что же живешь-то так неухожено?
– А как же мне жить-то ишшо? – удивился Василий. – Деток-то вона у меня сколь, видал? – вопросом на вопрос ответил тот, указав на сидящих за столом детей. – И все рты разивають, хлеба просють. А где же яво взять-то?! Работы-то нету! Лапти вот плету да продаю, а то бы с голоду все померли, – вздохнул он, показывая Сидорову державший в руке лапоть.
– Значит, граф разрешал вам, крестьянам, деревья из господского леса брать? – задумчиво то ли спросил, то ли констатировал Николай Иванович. Он уже начал думать, как построить расследование так, чтобы оправдать крестьянина Василия Толкачева, но помня разговор станового Разумовского, понимал, что это ему будет сделать нелегко.
– А с управляющим, зачем ругался?
– С каким управляющим? – переспросил Толкачев.
– С управляющим графским имением. Он же к тебе приходил, а ты с ним, зачем ругался?
– Ах, с ентим, што приходил? – Василий сделал задумчивый вид лица и начал чесать в затылке.
– А енто он самый, аж ли мужу кулаком в морду тыкал, говорит ему: тебя, свинья, в Сибирь угоню, и бабу твою с выродками… ну, стало быть, меня с детями, послед за мужем у Сибирь угоню, – свесив с печи голову, вновь вступила в разговор Нюша. – А Василь-то ему сказал: пошто, мол, детей моих выродками обзываешь? А боле и не ругался он, Василий-то!
– Так было дело, как твоя жена говорит? Что молчишь-то, Василий? Так было дело или не так?
– Ну, стало быть, што так, – кивнул головой Василий. – Был бы жив сам граф, ентого не произошло бы. Он-то нам разрешал деревья из лесу брать.
– Выходит дело, граф был лучше, чем графиня? – спросил Сидоров.
– Ну да, граф был лучше, – вздохнул Василий.
– Граф хороший был, дюже хороший! – вновь вступила в разговор Нюша.
В этот момент Василий, к немалому удивлению Николая Ивановича, резко вскочил со скамейки, на которой сидел, и со злостью швырнул в жену державший в руке лапоть. Та успела уклониться, но лапоть всё же попал ей в голову, после чего отлетел в угол избы.
– Я знаю, почему он для тебя был хорошим! Я всё знаю! – вскричал Василий.
– Э-эх! И как же тебе не постыдно? Хуть бы чужих людей постеснялси! – проговорила Нюша, поправляя на голове сбившейся платок и потирая ушибленное место.
– Молчи! Молчи! А не то я тебе…. – затопал Василий ногами, но договорить он не успел, его перебил Николай Иванович.
– Ты что это себе позволяешь, Василий? – строго спросил он. – Мало тебе жалобы графини? Хочешь, чтобы ещё и жена на тебя жалобу подала? А ну, прекращай так себя вести, а не то я буду вынужден взять тебя под арест, – проговорил Николай Иванович, и Василий вмиг присмирел. Сел на скамейку и опустил голову.
– Ой, не надоть! Ой, не надоть яво арестовывать, господин волостной! Не надоть, а то, как же мы без яво жить-то будем?! – запричитала с печи Нюша.
– Ладно, ладно! – махнул рукой Николай Иванович. – Никого я арестовывать не буду. Я и протокол на тебя, Василий, составлять не буду, но за дерево тебе придётся графине заплатить, да ещё и перед управляющим имением извиниться, – проговорил он.
– Дык, где жа я денег-то за дерево возьму? – спросил Василий и вновь поднялся со скамейки.
– Если не можешь заплатить, тогда иди к управляющему имением и скажи ему, что готов за срубленное дерево отработать у них в имении, – предложил Сидоров. – Что молчишь-то, Василий, или работы боишься? – спросил он, видя, что тот замолчал.
– Работы-то я никакой не боюся.
– А в чём же тогда дело? Что тебя не устраивает в моём предложении?
– Ужо дюже мне не хотца идтить к ентому управляющему, – поморщился Василий.
– Хочешь, не хочешь, а идти к нему придётся, иначе за срубленное дерево я отдам тебя под суд.
– Ну, а коли он меня не возьмёт в работники, тогда как?
– Тогда мне скажешь об этом, а я попробую с ним поговорить, – пообещал Николай Иванович.
– Ладно, схожу, – согласился Василий.
– На кой ляд он тебе задался ентот управляющий, не ходи к яму, а то он опять будет наших деток – выродками обзывать, а ты опять налетишь на него с кулаками, – вновь заговорила Нюша.
– А что же мне делать? – повернулся к ней Василий.
– К Мишке на Ясенки сходи, можа, он опять нас выручит. Наська Матвея Фоканова жана давеча сказывала, что нынче утрешним поездом Пашка к им приехал. Набось опять привёз какие-нибудь вещи на продажу. Сходи, попроси что-нибудь, продадим, вот те и деньги, глядишь и отдал бы графине за дерево-то, а к ентому управляющему неча ходить, – ответила Нюша.
– Ладно, схожу – нехотя произнёс Василий.
– Это какой Мишка? – спросил Николай Иванович, обращаясь сразу к обоим Толкачёвым.
– Да вон ейнай брат, – Василий кивком головы указал на жену.
– А где же он живёт? – вновь спросил Николай Иванович, обращаясь уже конкретно к Нюше. Его заинтересовали сказанные ею слова о каком-то Пашке, привозящим в Ясенки вещи на продажу.
– Мишка живёт на Ясенках, а явонова жана, Танька, вещи продаёт.
– А как их фамилия?
– Самсоновы. Я в девках Самсоновой была.
– А вещи ей привозит Пашка? – уточнил Николай Иванович.
– Угу, – кивнула головой Нюша.
Николай Иванович скорее почувствовал интуитивно, чем осознал разумом, что идёт какая-то крупная рыбина, которую нельзя упустить, а потому решил подыграть Толкачёвым.
– Так я знаю этого Пашку, он тоже на Ясенках живёт. Давай я его попрошу, чтобы он вам вещи дал для продажи, или денег взаймы, он человек богатый, – проговорил он.
– Пашка-то богатый. Только он живёт не на Ясенках, а в Туле.
– Здрасьте-пожалуйста, в Туле он живёт! Не в Туле он живёт, а именно на Ясенках, – начал изображать из себя простака Николай Иванович.
– Не, не, – замотал головой из стороны в сторону Василий. – Нюша моя взаправду говорит, Пашка усигда жил в Туле.
– Ну, подожди, Василий, подожди. Пашка Самсонов, живёт на Ясенках, я же его знаю, – не отступал Николай Иванович.
– Дык, можа, Пашка Самсонов живёт на Ясенках, а ентот Пашка не Самсонов, а Иванов.
Николаю Ивановичу показалось, что Толкачёвы услышали стук его сердца, когда он услышал фамилию Пашки неуловимого, знаменитого тульского разбойника. «Неужели это и есть тот самый Пашка, в поисках которого сбилась с ног вся тульская полиция, и потому прозванного – Неуловимым? А он оказывается, вот где скрывается, на моём участке, у Самсоновых, которых я знаю. Ну и ну! А может это не тот Пашка? Да, мало ли вообще на земле мужчин по имени Павел?! В любом случае, нужно срочно проверить, пока он опять куда-нибудь не скрылся», – решил Николай Иванович.
– Ну, Бог с ними, с Самсоновыми, – Николай Иванович махнул рукой, давая понять, что Самсоновы его больше не интересуют, а затем взглянул на Василия. – Решай, Василий, что будешь делать со срубленным деревом, но чтобы от графини больше жалобы не поступали, а иначе буду вынужден отдать тебя под суд. Понял меня?
– Понял, – кивнул тот головой.
Попрощавшись, Николай Иванович, ушёл. Выехав за деревню, он, что было силы погнал лошадь в сторону Ясенок. Ему нужно было срочно проверить дом Самсоновых.
* * *
Татьяна Самсонова Пашку увидела издалека. Он шёл по деревне и держал в руке саквояж, который обычно берут в дорогу путники. Увидев стоящую у дома Татьяну, он улыбнулся и приветливо махнул ей рукой. Татьяна тоже улыбнулась ему, но улыбка у неё была неестественной, вымученной, больше похожей на оскал. Приезд брата для неё и её мужа ничего хорошего не сулил. Татьяна знала, что каждый приезд брата сопровождался пьянством, но это для неё было полбеды. Страшно было то, что с Пашкой начинал пить и её муж Михаил, а потому все хозяйственные дела взваливались на неё.
– Здравствуй, сестра, – проговорил Пашка, и неуклюже поцеловал Татьяну в щёчку.
– Здравствуй, Паша, – ответила Татьяна. – Проходи в избу, что стоишь у порога, как чужой, – проговорила она, видя, что брат стоит и переминается с ноги на ногу.
Войдя в дом, Павел снял картуз и перекрестился на икону. За столом сидел и ел похлебку Михаил. Увидев вошедшего Павла, он встал из-за стола и вышел к нему навстречу.
– Здорово, Пашка, – произнес он, вытирая тыльной стороной ладони губы и густую черную бороду.
– Здорово будешь, Михаил, – Павел обнял Михаила, и они трижды поцеловались.
– Садись к столу, – Михаил указал рукой на длинную скамейку.
– Да сейчас, погоди ты. А где же племяши-то мои? – спросил Павел, оглядываясь по сторонам.
– В саду вишню обирают, – ответила вошедшая в дом следом за Пашкой Татьяна, – неча им шляться без дела, пущай работают.
– А я вот им гостинцев привёз, – проговорил Пашка и, раскрыв саквояж, достал из него горсть конфет, и высыпал их на стол. Затем извлек бутылку белого вина. – А этот гостинец нам с тобой, Михаил, – улыбнулся он.
Увидев бутылку с вином, Михаил закряхтел, стал разглаживать усы и бороду, пряча в них довольную улыбку.
– Это почему же, вам? И я с вами выпью, – удивилась Татьяна и, достав из шкафа три гранёных стакана, поставила их на стол. – Разливай на троих, – приказала она.
– А тебе я привёз другой подарок, – сказал Павел и вновь сунул руку в саквояж. Пошарив там немного, он вынул из него золотые серьги и протянул их сестре. – Тебе вот серёжки.
– Зачем они мне? – Татьяна с испугом взглянула на серьги и машинально одернула руку.
– Бери, бери, не бойся, трусиха! – засмеялся Павел, обнажив жёлтые от никотина зубы и, взяв сестру за руку, вложил в её ладонь серьги. – Носи на здоровье и помни своего брата, – произнёс он.
– Спасибо, – чуть слышно ответила Татьяна, сжимая в руке серьги, со страхом взирая на мужа. По его выражению лица она поняла, что и ему не понравился дорогой подарок.
– Пашка, ну зачем ты… такой дорогой подарок, – начал было говорить Михаил, но тот его перебил.
– Возьмите, – тоном, не терпящим возражения, сказал он. – Да, тут я ещё кое-какие тряпки привёз, кофточки разные, рубашки. Ты, Танюха, их толкни кому-нибудь, а вырученные деньги – поровну.
Михаил и Татьяна знали сложный характер и крутой нрав Павла. Знали, что он не любит, когда ему кто-то в чём-то перечит, спорит с ним или не соглашается, догадывались, что у Павла в кармане мог находиться нож или кистень, которые он в любой момент может пустит в ход, а потому не стали с ним спорить и приняли подарок.
– Пашка, да ты садись за стол-то, не стесняйся, – как можно миролюбивее предложил Михаил.
Павел улыбнулся и сел за стол. Татьяна, сжимая в руке серьги, почувствовала, как они ей жгут ладонь. Настроение после вручения ей подарка испортилось, и она, вздохнув, направилась к комоду. Выдвинула из него ящик и убрала в него серьги, затем вновь подошла к столу и налила брату похлёбки.
– Ешь, – проговорила она и пододвинула к нему миску.
Тот взял ложку и, улыбаясь, взглянул на Михаила.
– Разливай, что сидишь? Ты же хозяин в доме, вот и разливай.
В это время в сенцах послышались голоса и в комнату вошли дети Самсоновых – десятилетний Ванька, восьмилетний Егорка и семилетняя Варюшка. Ванька держал в руке лукошко с вишнями.
– Мам, а Варька вишни ела, а не собирала в лукошко, – пожаловался он.
– Я не ела, я не ела, это ты ел! – запротестовала Варя, а затем вдруг расплакалась, размазывая по щекам и красным от вишен губам слёзы. Взрослые засмеялись.
– Ну, здравствуйте, племяши, – произнес Павел, пожав Ваньке и Егорке, как взрослым, руки, Варю поцеловал в макушку. – Вот вам подарки дядька привёз – леденцы, ешьте на здоровье, – сказал он, указав кивком головы на стоящую на столе небольшую металлическую коробочку.
Ванька первым схватил коробочку и, открыв её, стал брать из неё конфеты. Егорка и Варя тоже стали брать из коробочки конфеты, но Ванька начал отпихивать их, и между ними произошла ссора.
– А ну, марш отсель! – прикрикнул на них Михаил, и те вмиг присмирели, детский гвалт прекратился.
После того как дети ушли в другую комнату, Михаил на правах хозяина дома раскупорил бутылку и разлил в стаканы вино. Выпили.
– Ну, какие дела? Как поживаете? – закусывая, спросил Павел.
– Как Бог даёт, – уклончиво ответил Михаил, вновь разливая вино в стаканы.
– Вишни, вот, собирать начали, – ответила за него Татьяна, указывая на лукошко. – А ты как живёшь? – спросил она.
– Да у меня всё нормально, не обо мне разговор! – ответил Павел.
– Как там матушка наша?
– Ничего, жива покуда, слава Богу. Болеть немножко начала, а так – нормально. – Ты бы, Танюха, приехала когда к нам, навестила бы её.
– Давно не была, – согласилась Татьяна. – И на могилку батюшки нашего сходить бы надо, – вздохнула она.
– Давай, Мишка, разливай, помянем нашего с Танюхой отца, – предложил Павел.
– Давай, – кивнул головой Михаил и потянулся к бутылке.
– Да будет тебе, хватит. Пашка нормальный сидит, а ты уже – пьяный, – укорила Татьяна мужа.
– Какой я пьяный?! – неумело изобразил удивление Михаил.
– Пьяный! – повысила голос Татьяна. Она чувствовала, что и сама тоже захмелела, но виду мужчинам не подавала.
– Ладно тебе, сестра, пусть Мишка выпьет, – не то попросил, не то приказал Пашка.
– Да ладно уж, пейте, – махнула та рукой и, взяв стакан с вином, тоже выпила. Поёжилась, покряхтела, а затем запрокинула голову и тонким голосом запела:
Из-за острова на стрежень,
На простор хмельной косы,
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны…
Старинную казачью песню подхватили и мужики:
Выплывают расписные
Стеньки Разина челны…
В это время и подъехал к их дому Сидоров. Песня вмиг оборвалась на полуслове и в доме наступила напряженная тишина.
– Зачем это к вам полиция пожаловала? – спросил разволновавшийся вдруг Павел. Голос его охрип, на лбу бисеринками выступил пот. Он с напряжением во взгляде сквозь оконное стекло наблюдал за урядником. От напряжения у него на скулах заходили желваки, в тишине он шумно сглотнул слюну и на его шее поднялся, а затем вновь опустился выпирающий кадык.
– Может он не к нам? – то ли спросил, то ли предположил Михаил так же, как и Павел, наблюдая за Сидоровым.
– Похоже, что к вам. Вишь лошадёнку свою к изгороди привязывает.
– Так это же Николай Иваныч, наш волостной, – произнесла Татьяна.
Павел молниеносно выскочил из-за стола и с испугом стал озираться по сторонам. Затем быстрым движением вытащил из кармана брюк револьвер и бросил его в стоящую у двери лохань с помоями. Револьвер, обдав брызгами и без того грязные края лохани, утонул в мутной воде.
– Вынеси его! Вынеси его отсюда! – с испугом в голосе полушёпотом произнес Михаил, обращаясь к жене. Увидев у Павла пистолет, он не на шутку перепугался и вмиг протрезвел. – Вынеси его, тебе говорю! – почти прошипел он.
Татьяна взяла лохань и направилась к выходу, где и встретилась лицом к лицу с Сидоровым.
– Ой, Николай Иваныч, здрасьте! Какими судьбами к нам? – быстро заговорила она, изображая на побелевшем от страха лице улыбку. – А я вот помои хотела вынести, а тут вы в дверях, чуток было не измарала вас.
Сидоров посторонился, пропуская Татьяну на улицу. Та вышла и остановилась в нерешительности, глядя на урядника. Николай Иванович с удивлением продолжал на неё смотреть.
– Что с тобою, Татьяна? – спросил он. – Какая-то ты нынче странная, случилось что-то?
– Нет, Николай Иваныч… о чем это вы?! Помои я хотела вылить, а тут вы… боюсь, как бы не обмарать вас, – залепетала она, продолжая стоять на месте. Руки у нее мелко дрожали.
– Смотри лоханку не вырони из рук, – улыбнулся Сидоров.
– Нет, нет, не выроню. А вы, Николай Иваныч, в избу-то проходите, что же вы в дверях-то стоите! – скороговоркой проговорила Татьяна.
Сидоров переступил порог дома, и только после того как он прикрыл за собой дверь, Татьяна, не чуя под собой ног, засеменила к кустам разросшейся малины и, осмотревшись по сторонам, что было силы, выплеснула в кустарник помои вместе с револьвером. В избу она возвратилась уже в более спокойном состоянии, но, тем не менее, страх у неё до конца не прошёл.
– Проходите к столу, Николай Иваныч, отобедайте с нами, винца вот выпейте, – она рукой указала на стол. – К нам нынче брат мой в гости приехал из Тулы, вот на радостях выпили немножко.
– Нет, Татьяна, спасибо, я на службе, как нибудь в другой раз заскочу, – отказался Николай Иванович от предложения, мельком взглянув на Павла. Этого мгновения взгляда было достаточно опытному полицейскому, чтобы его запомнить. – Я к вам с просьбой зашёл, – неожиданно для хозяев дома произнёс он.
– Чем же помочь-то вам, Николай Иваныч?! – неподдельно удивилась Татьяна.
– Вы мне коробку спичек не одолжите? Вышел из дому, а спички взять забыл, вот теперь даже прикурить нечем, – проговорил Сидоров, умело изобразив на лице смущение.
– Конечно, Николай Иваныч, – засуетилась Татьяна и направилась к печи, где у неё лежал коробок со спичками. – Вот пожалте! – произнесла она, протягивая Сидорову спички.
– Вот спасибо вам, уж и не знаю даже, как вас благодарить! И как я мог эти спички позабыть?! – наигранно заговорил Сидоров. – Я вам при первой же возможности обязательно верну, – пообещал он, убирая коробок в карман мундира, переводя взгляд с Татьяны на молча сидящих за столом Михаила и Павла, ещё раз в памяти, зафиксировав для себя последнего.
– Не нравится мне всё это, – вполголоса проговорил Павел, после того как Сидоров вышел, влез в пролётку и уехал.
– Что тебе не нравится? – спросил у него Михаил.
– Не нравится то, что фараон к вам приходил. Чует моё сердце, не просто так он приходил.
– Конечно, не просто так, он же за спичками приходил.
– Да нет, спички – это повод.
– Почему ты так решил?
– Мог бы в любую избу зайти, что с краю стоит, чтобы спичек взять, а он зашёл именно в вашу избу, которая посерёдке деревни стоит. Это он по мою душу приходил, – скрипнул Павел зубами. – Ты вот что, сестра, ежели кто будет насчёт серёжек или тряпья допытываться, то скажи, мол, на ярмарке купила, – проговорил он, обращаясь к Татьяне.
– А кто будет допытываться? – испуганно спросила та.
– Кто бы никто, хотя бы тот же этот ваш волостной. А ежели будет и далее выпытывать, спросит, как выглядел тот продавец, то скажи ему так: высокий, мол, был ростом и сутулый, рыжий там или лысый; в общем, сама что-нибудь придумаешь. Не вздумай сказать кому, что это я тебе серёжки подарил, поняла? – Павел строго, и как показалось Татьяне, злобно взглянул на неё.
После его слов у Татьяны вновь возникло чувство страха, она закивала головой и, прижав руки к груди, начала нервно теребить на кофте пуговицу.
– Ты помои куда вылила?
– В малину.
Павел вышел из дома и направился в сторону разросшейся малины. Долго лазил по кустам, ломая ветви, искал револьвер, а когда нашёл, вытер его тряпкой и сунул в карман брюк, стал собираться.
– Ты куда? – спросила у него Татьяна.
– Уезжаю я. Хотел погостить денька два, но видно не судьба.
– Рано идёшь-то, поезд на Тулу только вечером будет, – проговорил Михаил.
– Знаю я. Но здесь мне оставаться тоже больше нельзя, опасно. Фараон не зря приходил, – процедил сквозь зубы Павел. – Меня не провожайте, – приказал он и, не прощаясь, вышел из дома.
После его ухода Михаил и Татьяна некоторое время сидели молча, а потом Михаил словно спохватился.
– Чего расселась?! – прикрикнул он на жену.
– А чего мне делать?
– Иди, выкинь эти серёжки. Чую беды с ними не оберёшься!
– Куда выкинуть-то?! – испуганно переспросила Татьяна, вновь прижав руки к груди.
– Куда-нибудь, – неопределённо ответил Михаил. – Иди в пруд выброси, – махнул он рукой.
– А с тряпками, что делать будем?
– Тряпки потом в печке сожжём.
Татьяна взяла из комода серьги, вновь почувствовав, как словно огнём зажгло её ладони, и направилась к пруду.
Вечерело. Где-то за грумантским лесом пряталось багряное солнце, а на траву уже легла ранняя роса. В пруду деревенская ребятня мыла лошадей. Татьяна прошла мимо них и направилась в сторону плотины, где не было людей, чувствуя, как от волнения в её груди бьётся сердце. Подойдя к плотине, она стала озираться по сторонам, боясь, что за неблаговидным делом её мог кто-нибудь заметить, но убедившись, что рядом никого нет, с силой швырнула серьги в воду. Только небольшой всплеск да разошедшиеся по воде круги напомнили Татьяне о братовом подарке.
* * *
В полицейском участке при Ясенковском волостном правлении было накурено так, что дышать было нечем. Николай Иванович Сидоров на правах хозяина сидел на стуле у раскрытого настежь окна, рядом с ним становой Разумовский, вдоль стены плечом к плечу сидели урядники соседних волостей и двое городовых. Экстренный сбор полицейских был вызван появлением в Ясенках Иванова Павла, которого уже давно безуспешно разыскивает полиция, и чтобы его задержать, Разумовский, объявил команду «Сбор».
– Вы, Николай Иванович, правильно поступили, что не стали в одиночку брать Иванова. Как написано в ориентировке на него, он при первой же опасности сразу применяет оружие. Очень осторожный и нервный к тому же. Опасность чует за версту, как волк. Если почувствовал опасность, то сегодня же должен уехать отсюда, тогда будем брать его на станции, а если нет, то возьмём его на дому в Ясенках. Делимся на две группы. Первая – Ростовцев, Аристов и двое городовых, выезжают в Ясенки к Самсоновым. Задерживайте там всех мужчин, которые будут в доме и везите сюда, а здесь уже будем разбираться, кто из них есть кто. При задержании будьте осторожны! Не забывайте, что Пашка может в любую минуту пустить в ход оружие. Вторая группа – я, Сидоров, Зубарев и Клюев, следуем на станцию, там к нам присоединится жандарм станции Щёкино Шагунов. Далее следуем так…
– Александр Дмитриевич, а почему бы мне самому не поехать к Самсоновым. Павла видел только я один, и смогу его опознать только я, – на полуслове перебил Разумовского Сидоров.
– В том-то и дело, дорогой Николай Иванович, что этого Иванова видели только вы один, и вы один, понимаешь, сможете его опознать, правильно вы говорите, а потому, вы вместе со всеми остальными поедете на станцию, где в случае появления там Иванова, сможете его опознать. В противном случае, ехать на станцию без вас, понимаешь, нет никакого смысла, – Разумовский развёл в разные стороны руки.
– Согласен, – немного подумав, сказал Сидоров.
– Теперь каждому ставлю задачу, – Разумовский удобнее уселся в кресле и оглядел присутствующих полицейских. В открытое окно тянуло свежим воздухом, слышался собачий лай, где-то отдалённо мычала корова, под окном в траве стрекотали сверчки, Новая Колпна медленно погружалась в сумерки.
Проходящий поезд на Москву, на котором, как предполагали полицейские, должен был уехать Иванов, на станцию Щёкино прибывал в 22 часа, а отправлялся через десять минут, а потому в распоряжении полицейских было всего-навсего десять минут, за которые они должны были обнаружить и задержать Пашку.
Николай Иванович Сидоров, по замыслу Разумовского, переоделся в гражданскую одежду и пришёл на перрон, где среди ожидавших поезд людей мог находиться Иванов. Несколько раз он заходил в помещение вокзала, внимательно вглядывался в лица сидящих на длинных деревянных лавках мужчин, но Иванова нигде не было. В это время из окна квартиры жандарма Шагунова, которое располагалось на втором этаже станционного здания и выходило прямо на перрон, за Сидоровым наблюдали хозяин квартиры и полицейские во главе с Разумовским. Они ждали от него условного сигнала. По разработанному Разумовским плану в случае обнаружения Иванова, Николай Иванович должен будет снять с головы картуз и вытереть платком будто бы вспотевший лоб. Это и будет сигналом, после которого группа Разумовского должна будет быстро выдвинуться на перрон и задержать разыскиваемого. Квартира Шагунова состояла из трёх комнат, одной большой и двумя поменьше. Полицейские находились в большой комнате, так называемой – залой. Посередине комнаты стоял застеленный светлой скатертью круглый стол, у стола напротив друг к другу четыре стула. Вдоль стены высокий под потолок шкаф для посуды, у противоположной стены стоял с большой мягкой спинкой и с откидными подушками диван, на стене висели фотографии хозяев и их родных. На диване вразвалку сидели полицейские, а Разумовский стоял у окна и всматривался в происходящее на перроне. Предложенный ему хозяином стул он отверг и продолжал стоять у окна. В комнате огня не зажигали, было темно, и лишь падающий от перронных светильников блеклый свет освещал казавшиеся в темноте чёрными шторы, тюль, хмурое лицо Разумовского и цветы на подоконнике, от которых на стену падали причудливые тени. Несмотря на светившиеся уличные фонари на перроне было сумрачно, и Разумовский, чтобы не потерять Сидорова из вида до рези в глазах всматриваться в полутемень. На какое-то мгновение Сидоров затерялся среди ожидающих поезда людей, и Разумовский заволновался, но, к счастью, вновь увидел знакомую ему высокую фигуру с картузом на голове.
До прибытия поезда оставалось не так много времени, но Иванов не появлялся. Николай Иванович в очередной раз зашёл на станцию, прошёл вдоль наваленных на полу мешков, коробок и корзин в станционный буфет. Отработавшие по найму на заводе «Товарищество Гилль» рабочие теперь возвращались домой и, коротая время в ожидании поезда, широкими жестами, не скупясь, транжирили полученные деньги, покупая водки и закуски, бахвалясь друг перед другом своей щедростью.
– Ты хто есть супротив меня?! – сквозь гомон услышал Сидоров громкий голос, раздавшийся из угла буфета. Он мельком взглянул туда и увидел говорящего мужчину – небольшого роста, худощавого, с небольшой, редкой и рыжей бородёнкой. Он узнал его, это был Иван Пронин, крестьянин Богородицкого уезда, работавший на заводе по найму. Сидорову несколько раз приходилось беседовать с этим Прониным по поводу нарушения им общественной тишины в людской избе, где жили вербовочные рабочие. «Уезжает бузотёр. Как было бы хорошо, если бы все такие бузотёры разъехались по своим домам», – подумалось Сидорову.
– Ты супротив меня – нихто! Я столяр широкого профиля, а ты хто?! Хто ты такой?! Ты – землекоп! – продолжал говорить Пронин, обращаясь к такому же худощавому мужику, как и он сам.
– Ну, ну, ну, – кивал тот головой, соглашаясь с Прониным.
Убедившись, что Иванова в буфете нет, Сидоров вышел из шумного и гулкого, пропахшего винным перегаром, табачным дымом и несвежими одеждами вокзала на улицу. Несмотря на вечер, было душно. Со стороны Тулы дул небольшой ветерок, но прохладнее от него не становилось. Прохаживаясь по перрону, он мельком взглянул на окна квартиры жандарма и не позавидовал своим коллегам, которые сейчас наверняка изнывали от духоты. Вышедший из здания вокзала на перрон дежурный по станции направился к висевшему на стене у входа колоколу, и вскоре медный звон известил истомившихся в ожидании людей, о скором прибытии поезда. Люди засуетились, заходили взад и вперед мимо Сидорова, неся в руках свои пожитки. Иванова среди них не было. «Ошибся становой, не придёт Пашка на станцию. И у Самсоновых он вряд ли останется. Хитрый. Наверняка почувствовал за собой слежку. Вероятнее всего, он уехал в Тулу, наняв извозчика. Надо было мне самому ехать в Ясенки на его задержание», – думал он, всматриваясь в лица снующих по перрону людей. Уже был слышен отдалённый шум приближающегося к станции поезда, когда Сидоров увидел одиноко стоящего поодаль мужчину. Многолетний опыт полицейского подсказывал ему, что стоящий в конце перрона мужчина не хочет быть узнанным, потому и скрывается ото всех, а скрываться может только преступник. Николай Иванович решил, что это стоит Пашка Иванов, и хотел было уже подать условный сигнал, но, не будучи твёрдо уверенным, что это именно тот, кто ему нужен, отказался от своей затеи. Он прошёл мимо окон жандармской квартиры, так и не сняв с головы картуз, и прямиком направился к краю платформы. И чем ближе подходил Сидоров к мужчине, тем всё меньше и меньше у него оставалось сомнений, что перед ним стоит ни кто иной, а сам Пашка Иванов. Возвращаться под окна и подавать условный сигнал, было поздно, и Николай Иванович в нарушение инструкции станового Разумовского решил брать Пашку в одиночку. Заметив шедшего к нему неизвестного, Пашка насторожился. Он тоже был профессионалом в своем деле, а потому, почувствовав опасность, моментально сунул руку в карман широких брюк и, нащупав рукоять револьвера, взвёл курок. Провернувшись, едва слышно щёлкнул барабан, и патрон привычно вошёл в патронник. Оставалось только быстро вытащить револьвер и выстрелить, но Пашка медлил, ждал, хотел узнать, что от него хочет приближающийся к нему человек. А Николай Иванович шёл медленной походкой. Он из опыта работы знал, что излишняя спешка, суматоха или нервозность, спровоцируют преступника, и тогда его действия могут быть непредсказуемы, к тому же Николай Иванович предполагал, что Иванов может быть вооружён. Достав на ходу из бокового кармана пиджака портсигар и извлекая из него папиросу, он приблизился к Иванову.
– Огоньком не выручишь? – вполголоса спросил он, стараясь изменить тембр голоса, опасаясь, что Пашка мог запомнить его голос, когда он был у Самсоновых и просил спички.
Иванов вздрогнул, взглянул на Сидорова и узнал в нём урядника. В тот же миг выхватил из кармана револьвер и навёл его на полицейского. Одного мгновения хватило Николаю Ивановичу, чтобы перехватить Пашкину руку, отвести её в сторону и сжать в запястье. Грохнул выстрел, и пуля ушла куда-то в небеса. Сидоров сделал Иванову подсечку, но и сам не устояв, упал вместе с ним. Лёжа на земле, они схватили друг друга мёртвой хваткой, пытаясь каждый нанести свой решающий удар. Раздался второй выстрел, но и на этот раз пуля прошла мимо – цвиркнув, она прошла вдоль протоптанной дорожки и, звякнув о чугунный рельс, с жужжанием зарылась в землю. Прижав руку Иванова с зажатым в ней револьвером к земле, Сидоров другой рукой с трудом дотянулся до своего кармана и извлёк из него свисток. В ту же секунду округу оповестили протяжные и тревожные трели.
Из-за духоты окно было открыто настежь, находящиеся в засаде полицейские явно услышали похожий на выстрел хлопок, раздавшийся откуда-то из-за края платформы с того места, где паровозы заправляются водой и углём, затем второй и вскоре подаваемые свистком сигналы.
– За мной! – скомандовал Разумовский и опрометью бросился к двери, за ним последовали и остальные полицейские.
А в это время Иванов, осознав, что оказался в ловушке, из последних сил всё же высвободил свою руку с револьвером, но выстрелить не успел. Подбежавший одним из первых урядник Зубарев наступил на его руку с зажатым в ней револьвером и до хруста в пальцах сапогом придавить её к земле. Тут же подоспели и остальные полицейские. Они навалились на Иванова со всех сторон, перевернули его на живот и с силой до боли в лопатках завернули за спину руки, вырвали револьвер. Иванов вначале заскрипел зубами, потом застонал, а затем закричал, но его крик потонул в шуме подходящего к перрону поезда.
* * *
Спустя неделю за умелые и мужественные действия по розыску и задержанию опасного преступника Павла Фёдоровича Иванова становой полицейский пристав Александр Дмитриевич Разумовский был награждён деньгами в сумме пяти рублей. Полицейские урядники Зубарев и Клюев были награждены двумя рублями, а Николаю Ивановичу Сидорову в Туле, в губернаторском доме, тульский полицмейстер лично в торжественной обстановке объявил «Спасибо». Впрочем, это уже совершенно другая история.