Отрывок из книги: Мой дом Шуша
8 мая 1992 года.
Это был страшный день. Утром жители не отходили от радио, швырнувшего в пространство новость, которая грозила полностью изменить жизнь каждого жителя города. Было решено эвакуировать людей. Пошел дождь.
Ветер дул, шелестели зеленые листья деревьев, словно это губы хотели прикоснуться друг к другу.
И вот по несколько десятков человек, сначала в городской черте, а далее по небольшим серпантинам мы ехали в кузовах грузовиков, оставляя наши дома. Многие старики отказались уходить. Они говорили о том, как дорога им эта земля, и для них уйти было равносильно смерти.
В летний день у меня на сердце был холод. Я хотел одного: чтобы машина ехала быстрее и закончилось мучительное прощание с городом. Позже я понял, что настоящего прощания так и не было.
Водитель, поддавшись панике, несколько раз чуть не перевернул грузовик. За домами сквозь дождь виднелись торчащие над городом минареты. Вереница грузовиков растянулась по всей дороге.
Старики, женщины, дети, – все промокли насквозь. У одной из женщин начались роды. Несколько женщин отгородили ее от мужчин своими одеждами, а девочка, очевидно, ее дочка, стояла над мамой и плакала.
Страшная картина. Дождь все лил, не обращая на нас внимания. Вдруг мы остановились.
– Дальше нет дороги. Твари, подорвали мост! – крикнул солдат.
Нам предстояло пройти пешком более километра. Мокрые, уставшие, истощенные, с вещами в руках, люди помогали друг другу. Женщины с грудными детьми шли медленно. Несколько новорожденных уже были мертвы.
Никогда не забуду женщин, которые не отдавали своих мертвых детей солдатам. Они держали их на руках всю дорогу. Солдаты ничего не могли с ними поделать. Я подумал о том, что женщина, рожающая в грузовике, под дождем, это не так страшно, как женщина с мертвым ребенком на руках.
Добравшись до города Гянджа, мы вышли из автобуса.
Мать обернулась, посмотрела на дорогу, по которой мы приехали. Какие-то перемены произошли в мамином лице: оно заострилось, чуть усохло, глаза стали большими, будто ей виделось что-то страшное, чего я разглядеть не мог. Слезы выступили у нее на глазах, но лишь одна сползла по щеке, оставив узенький след. Затем мать сжала губы в тонкую линию и с шумом вдохнула воздух. Что-то рухнуло во мне, словно внутри сломалась какая-то перегородка. Мать, будто почувствовав это, сделала шаг ко мне, поцеловала в макушку. Я вздрогнул от поцелуя – это было неожиданно.
Вот мы на вокзале. Люди приносили нам чай в термосах, еду, хлеб, фрукты. Мы наелись и стали ждать поезд. Очень скоро он появился на перроне. Истошно и протяжно загудел гудок. Мы медленно поднялись на ноги. Паровоз тронулся с места резким толчком, словно совершая над собой усилие. Мы ехали в Баку.
Достаточно было заглянуть в поезд, чтобы понять, что произошло с этой прекрасной страной. Больные и истощенные люди устало сидели. Некоторым из них, особенно детям и старикам, повезло, для них нашлись лежачие места.
Кожаные сидения были варварски срезаны вандалами. Электрические лампочки разбиты или вывернуты. Казалось, уже то, что поезд едет, само по себе чудо. В разбитые окна с порывами летнего ветра влетали куски газет и всякой мелочи. По вагону ходили военные, кого-то искали. Потом контролер выборочно проверял у молодых людей билеты. Заплакал ребенок, женщина стала успокаивать его. Другая женщина угостила меня хлебом с сыром. Забравшись на вторую полку, я отодвинул поклажу, лег и стал жевать свой бутерброд.
– Эй, мальчик, тебе сколько лет? – спросил человек, лежавший на полке напротив и укрытый одеялом. Это был старый мужчина, больной или раненый; он пристально глядел на меня.
– Тринадцать...
– Дожили... – ответил он и отвернулся.
Я хотел было спросить у незнакомца, почему он окликнул меня, что имел в виду? Ведь в вагоне были и другие дети... Но мать меня отвлекла. Колеса стучали по мосту, мы проезжали реку Куру. Внизу говорили о сводках новостей.
– Вы слышали? Людей из села Малыбейли, тех, кто не смог сбежать от армян, боевики загнали в мечеть и подожгли.
Кто-то говорил, что скоро война закончится, кто-то винил Горбачева. Мол, во всех бедах виноват он. Еще говорили, что сейчас Турция не такая сильная, чтобы помочь нам.
А я лежал, доедая последний кусок бутерброда, перед глазами стояла картина: мой город, наш дом, моя комната, где много книг, отец, бабушка Хырда Нене, наш сад. Я всей душой понимал, что в мире, куда я направляюсь, всего этого нет. Тому миру, где я жил еще недавно, настал конец. Ко мне пришло осознание того, что я жил в аквариуме, «соседи» разбили аквариум, вода вытекла. Теперь мне жабры не помогут. Нужно научиться дышать легкими.
Тем временем поезд двигался в столицу. Иногда, лязгнув буферами, вагоны останавливались. Никто не выходил и не кричал: «Какая это станция?» Все пассажиры знали конечный адрес.
Мужчины нервно курили в тамбурах. Мне хотелось уснуть, но сон не приходил. В окно дул резкий ветер, и моего лица коснулся холодный лист, словно дрожащая ладонь человека. Я очнулся от дремоты, посмотрел в окно: ветер, ночь, дождь.
Нам с мамой в каком-то смысле повезло. У отца была молочная сестра, Джахан Биби. Жила она в Баку. Глаза у нее были на пол-лица и всегда сверкали холодом.
Когда моему отцу было восемь месяцев, мать его, моя бабушка, заболела, и ее отвезли в больницу. В то время родители Джахан Биби (она ровесница моего отца) приехали на все лето в город Шуша, чтобы отдохнуть. Узнав, что мальчик нуждается в молоке, мать Джахан Биби согласилась дать ему грудь. Так их семьи начали дружить, и теперь, спустя много лет, Джахан Биби тоже навещала нас каждое лето. Я ее не любил, так как она преподавала математику и все время проверяла мои математические способности. Каждый раз осыпала меня вопросами, сколько будет шестью семь или восемью девять. Я с досадой думал, кому нужны эти заученные ответы?
Мы ехали к ней. Мать говорила, что Джахан Биби обещала нас встретить. Других людей прямо с перрона должны были забрать социальные работники в лагерь для беженцев. Чемоданы мы связали поясными ремешками. Люди не спеша проходили мимо, но помочь не могли, каждый тащил свое. Одновременно нести все нам не удавалось. Тогда мы решили двигаться короткими перебежками. Оставив часть груза, проходили тридцать-сорок шагов, затем возвращались за остальным.
Вот наконец-то мы добрались до Баку. Мы надеялись увидеть Джахан биби. Люди разошлись, но ее все не было. Мать расстроилась; села на большой чемодан, опустив голову вниз, зарыдала. Я прижался к ней, не зная, что делать.
Через несколько минут мать вытерла слезы, открыла чемодан, достала блокнот и нашла адрес Джахан Биби. Мы поехали к ней на такси. Правда, таксист, к нашей радости, не взял с нас денег.
Поселок лежал на берегу Каспийского моря. От домов, укрытых зеленью, садов и парка было несколько шагов до моря. Галечный пляж был прекрасен. Морская синева открывала даль, так что взор утопал в ней. Моря и неба столько, что захватывало дух.
Дом Джахан Биби напоминал большой корабль. Просторный балкон парил над землей. Был и большой сад с фруктовыми деревьями. Во дворе прямо у ворот прилепился сарай с желтыми обоями, окнами и грязными занавесками. В углу стояла старая железная кровать, небольшой стол с двумя стульями, у окна электрическая плита и тарахтящий холодильник. Сарай был неотапливаемым. Все здесь будто бы доживало свой век. В комнате было несколько старых чемоданов, множество старой женской обуви и груды книг. На стенах висели картины, в шкафу старая посуда, два-три ветхих ковра.
Джахан Биби, делая большое одолжение, отдала нам это жилье: «Все ненужное можете выкинуть, мусорка рядом». Затем сказала, что теперь мы живем у нее, и я буду ходить только по двору, в большой же дом мне заходить запрещено. Мать должна каждое утро подметать двор, и лучше, конечно, мыть его полностью. Та выслушала молча и согласилась.
В сарай мать зашла первая, как-то уж очень решительно. Ее не удивила убогость нового жилья. Не взглянув на меня, сразу принялась таскать воду, мыть стены и пол, вытерла покрытые пылью чемоданы. Затем сняла занавески, попросила кусок мыла у Джахан Биби, постирала их руками. Перемыла всю посуду. Мне казалось, что мама мучает себя нарочно, с дороги можно немного и отдохнуть. Она по-прежнему не глядела на меня, отводила взгляд.
Наконец вся комната прибрана, чайник вскипел, и мы сели за стол. Мать первый раз за весь вечер посмотрела на меня, потом опустила голову. Я понял это по-своему; мне показалось, она стесняется новой обстановки и мысленно плачет. Я крепко обнял ее. Мы пили чай с сахаром и ели хлеб с совершенно прозрачным маслом. Масло и сахар мать взяла из дома. Вот такая у меня мама, она все заранее продумала. Мы все ужинали, а часы тикали. Закончив чаепитие почти ночью, мы легли спать.
Так прошел день, другой, неделя. Джахан Биби стала часто заходить к нам с гостинцами. То ли это было визитом вежливости, то ли ей стало нас жалко. Она устроила мать на работу в школу уборщицей. Но мать в свободное время брала подработку, старалась зарабатывать деньги, чтобы накормить меня.
Мать сразу постарела. Седая прядь волос все чаще падала у нее со лба на лицо. Она стала причесываться небрежно, говорила, что некогда.
Государство нам помогало, но этого не хватало. Война разрушила всю промышленность и экономику. Найти работу было почти невозможно. Страна жила в состоянии войны. Один миллион беженцев...
Каждый день я выбирал из груды книг первую попавшуюся, шел к морю. Сидел в тени и читал, пока глаза не слипались. Так я познакомился с Андре Моруа, Марселем Прустом, Стендалем. Я полюбил французскую литературу. Мог подолгу бродить по берегу и мечтать, как однажды вернусь в свой дом и больше никогда не покину его. Мне показалось, что здесь море иное, не такое, о котором я читал в книгах. Я любил ходить по пляжу, представлять будущее. Мне нравилось, как чистая вода голубела, ближе к берегу отдавала малахитом, на песке же, у моих ног плескалась совсем прозрачная.
Почти каждый вечер мать, садясь передо мной, с измученным, потерянным взглядом и в то же время с восхищением и гордостью подолгу смотрела на меня. Затем она вставала, брала мою голову обеими руками и медленно, кончиками пальцев трогала мое лицо, глаза, губы, нос и волосы, словно старалась запомнить и навсегда сохранить это в своем сердце.
– Как же ты похож на своего отца... – вздыхая, говорила она.
Мать отчаянно боролась, зарабатывая нам на жизнь. Мы ели дважды в день: утром хлеб с твердым соленым творогом «;or» и сладким чаем, вечером жареную картошку. Это потом я узнал, что мать работала продавщицей на рынке, сиделкой, убиралась в ближайших домах и магазинах. Как ей удавалось все успевать?!
Бывали дни, когда мать, вернувшись домой, приносила какой-нибудь старый потрепанный ковер. Мы вместе чистили этот ковер подручными средствами, так как на химические порошки денег не было. Пока мы занимались чисткой, мать ворчала себе под нос: это же шедевр, ковер из Карабаха, люди просто не понимают в этом ничего. Она обращалась с ковром как с живой душой, зачастую бережно прижимала его к груди. Как-то даже предложила нам спать на ковре, сказав, что этот ковер из Шуши. Наутро мать забирала ковер с собой, в такие дни она возвращалась улыбчивая и с покупками.
Очень редко маме удавалось добыть несколько кусков мяса, которые она готовила только для меня. Пока я ел, мать стояла и умиротворенно смотрела на меня, словно тигрица, выкармливающая своих щенков. Сама она не притрагивалась к мясу, уверяя меня, что сыта.
Однажды ночью я встал, чтобы попить воды. Спросонья не сразу обратил внимание на маму, сидевшую за столом. Присмотревшись, увидел картину, которая навсегда оставила след в моем сердце и врезалась в память.
Мать сидела на стуле спиной ко мне, держа на коленях сковородку из-под мяса. (Это было в день празднования Курбан байрама.) Ссутулившись, она старательно вытирала сальное дно сковородки кусочком хлеба, затем жадно поглощала ее. Я, застыв на месте, с ужасом смотрел на маму, а осознав происходящее, вдруг разрыдался и обнял ее.
– Мой сыночек, мой Аслан. Теперь ты мужчина, ты все увидел и понял сам, –сказала она виновато. Я понимал и сочувствовал, страдая от своего малолетства и бессилия. Ей очень тяжело давалось быть одновременно отцом и матерью, да это, по-моему, и невозможно. Матери не на кого рассчитывать, когда единственная ее опора в жизни – тринадцатилетний сын.
Бывало, сидит мать мирно за столом, смотрит в окно; вдруг резко вскакивает, берет что-то из сумки, крепко сжимая в руке, быстро выходит из комнаты, а возвращается радостная и с продуктами.
Однажды к нам заявился незнакомый мужчина: лысый, крепкий, с блестящей головой, будто намазанной маслом. Он окинул комнату острым взглядом, потом мирно о чем-то побеседовал с мамой и ушел.
На следующий день он пришел снова, забрал ковры, подаренные Джахан Биби, дал маме деньги и ушел. Со временем мать распродала почти все вещи. В комнате стало сыро и пусто. Я еще тогда удивился, кому нужно все это старье – ковры, посуда, картины, облезлые чемоданы.
Случилось так, что я заболел скарлатиной. Меня тошнило, и рвота не давала покоя. Тело покрылось сыпью, температура достигла отметки 39,5. Глаза мамы от растерянности бегали в разные стороны, ее начало трясти, но через минуту она собралась и вызвала врача. Участковый врач, женщина средних лет, долго осматривала меня, признала, что мой случай серьезный, сказала, что нужно обильное питье и, конечно же, антибиотики.
Мать, взяв в руки рецепт, лихорадочно обыскивала свои карманы, будто верила: где-то в глубине должны лежать ею забытые деньги. Кажется, что-то обнаружила; быстро оделась, ушла и через некоторое время вернулась. Она напоила меня чаем с кизиловым вареньем, затем дала мне таблетку антибиотика, и я уснул.
Когда я очнулся, меня охватил страх. Я понял, что мог умереть. Во мне было сильно развито чувство ответственности, и мысль оставить мать одну без всякой поддержки была невыносима. Тогда я решил не сдаваться, и, думаю, это сыграло решающую роль в борьбе с болезнью.
Мать каждые пятнадцать минут склонялась надо мной, с впавшими щеками, тревожно прислушиваясь к моему дыханию, а я старался улыбаться ей в ответ.
Зашла Джахан Биби. Она долго сидела у моей кровати, положив руку мне на лоб. Уходя, дала маме пятьдесят манатов.
– Это Аслану на лекарство, – сказала Джахан Биби.
Мать хоть и сделала вид, что не хочет брать, но глаза ее блестели от благодарности.
Я очень скоро выздоровел, начал снова посещать школу, но теперь у меня совсем пропало желание учиться. Часто во время уроков я сидел, глядя в окно, поглощенный мыслями о моем доме, об отце и Хырда Нене.
Учителя, словно заранее условившись, говорили мне, что я произвожу впечатление умного и внимательного парня, но мое внимание где-то в космосе. Каждый день в одно и то же время мать приходила в школу, приносила мне горячий чай в термосе и хлеб, намазанный твердым соленым творогом. Стояла надо мной, пока я не доем. Одноклассники смотрели на нас, улыбаясь.
Встречая маму с работы, я целовал ее в обе холодные щеки. Затем она могла долго смотреть на меня и наконец, прижав к себе, плакала. Я еще долго не понимал, почему так часто мать плакала, обнимая меня. Теперь, спустя много лет, могу сказать точно, что я заставлял ее жить и радоваться.
Помню, как однажды мать, обняв меня и поцеловав в обе щеки, глядела поверх моего плеча куда-то вдаль. Сначала она долго молчала, потом, вздохнув, сказала:
– Ты станешь турецким послом. Ты будешь большим человеком.
Я не понимал, что это значит и почему она в этом уверена. Мне было тогда всего четырнадцать лет. Затем она тихо вытерла слезы и, сжав меня в объятиях, добавила:
– У тебя будет все. Только надо набраться терпения.
Мать верила в счастливый исход человеческой борьбы и учила меня этому.
Потом с лица матери исчезли следы грусти и усталости, и она начала рассказывать мне о Стамбуле. Ее любовь к Турции была безусловной; так бывает, когда сильно любишь.
Несколькими днями позже я поссорился в школе с мальчиками из неблагополучных семей из-за того, что зимой и летом ходил в одной и той же одежде. Недолго думая, я сначала наорал на них, обозвав грязными тварями, затем запнулся, и тут мне вспомнились недавние слова матери.
– Вы не знаете, с кем имеете дело! Я стану турецким послом.
Громкий смех одноклассников до сих пор стоит у меня в ушах. Даже сейчас, вспоминая эти слова, я краснею, вижу их лица.
А когда я вернулся домой из школы, хотел рассказать об этом маме. Это была суббота. Мать уже была дома, и это очень удивило меня. Она сидела на краю кровати и со слезами на глазах смотрела на свое обручальное кольцо. Мама вопросительно взглянула на меня, будто ждала окончательных слов, хоть я и не понимал, о чем она думает. Я молча сел рядом с ней.
– Завтра я хочу продать кольцо. – Эти слова она произнесла тихим голосом, избегая смотреть на меня.
– Тебе лучше знать, – отвечал я, обнимая ее.
Я знал, что с каждым днем у нас все меньше денег, и мысль о том, что вскоре они закончатся, внушала мне ужас. Ночью каждый из нас притворялся спящим, но в темноте я видел ее беспокойные глаза. Эти глаза были полны отчаяния. Я понимал, что мать чувствует себя беспомощной...
На следующий день она пришла домой еще более беспокойная. Во всех ювелирных магазинах, куда она являлась со своим единственным сокровищем, ей оказывали холодный прием, предлагая смехотворные цены.
– Все эти ювелиры отпетые мошенники. Что за цены они предлагают! Я-то помню, сколько стоило это кольцо. Какие бессовестные люди, хотят нажиться на чужом горе... – Мать вздохнула, будто ей не хватало воздуха. – Нет, нет, видно же, что это обручальное кольцо, и ни одна женщина не решится продавать его без особой нужды.
Эти разговоры мы вели еще несколько дней. Мать, возвращаясь домой с кольцом, уже не удивлялась наглости ювелиров. Только говорила, что все они одинаково бессердечные люди. Прошло несколько дней, и нам все-таки повезло. Нам помог сосед Алиага Киши, мужчина восьмидесяти лет с высоко поднятыми бровями и высоким лбом, бывший военный.
Он жил один в маленьком доме и редко оттуда выходил. Изредка Алиага Киши приглашал меня в гости, чтобы накормить. Я пробирался к нему в комнату, горькую и мутную от дыма. На столе горстками лежал табак, высыпанный из коробок, а он, сидя в старом кресле, набивал трясущимися жилистыми руками папиросу за папиросой.
– Сядь, – говорил он громко.
После того как я усаживался, Алиага Киши ставил передо мной большую тарелку с едой и говорил:
– Теперь чтобы через десять минут тарелка была пустая.
Добрейшей души человек! Мы были спасены. Мать, обняв Алиага Киши, как дочка отца, и опустив голову ему на плечо, долго плакала – то ли от разлуки с тем символом, что олицетворяет брачные узы, то ли от радости, что у нас появились деньги на несколько месяцев.
Однажды после уборки дома мать вдруг опустилась на стул, ее лицо и губы побелели, голова слегка свесилась набок, она начала дрожать всем телом. Врач поставил диагноз: приступ гипогликемической комы вследствие большой дозы инсулина.
Так я узнал, что мать вот уже год как в начале рабочего дня делает себе укол инсулина. Меня охватил страх. Побелевшее лицо мамы, закрытые глаза, слегка свесившаяся голова стояли перед глазами. Мысль о том, что она может умереть, не покидала меня. И я как-то утром решил поговорить с ней.
– Мам, – сказал я, – зачем нужна школа? Я не хочу туда ходить. Я хочу работать. И тебе станет легче.
Она долго и спокойно думала. Потом ответила:
– Я не позволю тебе этого, нельзя бросать школу.
А вечером к нам зашла Джахан Биби. Мы сели пить чай. Мать всегда пила очень горячий чай и имела привычку дуть в стакан, чтобы остудить его. Они долго разговаривали друг с другом о том, что скоро все закончится. Экономика страны начала расти, скоро жить людям станет легче. Потом она посмотрела на маму, затем на меня.
– Ты, Эсмер, – обратилась она к маме, – исключительная женщина. Я еще никогда не видела такого самопожертвования. Надеюсь, ты поймешь меня. Аслан уже большой парень, и, на мой взгляд, он может работать и помогать тебе. Для мальчика опасно быть единственным сыном. У таких детей вырабатывается привычка считать себя центром вселенной. Это такая любовь, что позднее станет катастрофой для него. Исключительность делает мужчин очень требовательными по отношению к жизни и к женщинам.
Мать, прищурившись, внимательно смотрела на Джахан Биби сквозь пар горячего чая.
– Аслан умный, начитанный парень, – продолжала она, – я могу найти ему детей из младших классов, кто ищет репетитора по литературе, пусть учит их.
Я был бесконечно благодарен Джахан Биби за помощь. Теперь я полюбил ее, и, кажется, она меня тоже.
Учеников у меня было немного. После военной разрухи, всеобщей ненависти к войне произошло обесценивание нашей валюты. Ситуация была настолько катастрофической, что людям не хватало на еду, не то что на репетитора.
Зимой, накопив денег, я предложил Джахан Биби пойти с нами в театр. Мать мечтала об этом, да и я тоже. Она купила три билета в театр оперы и балета имени Ахундова. Театр показался мне таинственным. Я полюбил театр Ахундова, его бархатные кресла. После я не хотел выходить из театра, пока не погасили свет. В темноте театрального зала стоял запах духов. Все это было захватывающе. Я хотел спрятаться за тяжелой портьерой и остаться там на всю жизнь. Мы возвращались домой, а снег все падал и падал. Щеки пылали от холода. Люди быстрыми шагами обходили нас, торопясь по домам.
Моя страсть к чтению усилилась после театра.
Проходили дни. Я учился в девятом классе, и со мной произошел такой случай. Всю свою жизнь я испытывал ненависть к физическому насилию, никогда не участвовал в драках; учитель физкультуры, еще в Шуше, называл меня большим лентяем. Мне всегда казалось, что я от природы лишен мускулов. И я был уверен, что любая моя попытка защититься от агрессии обречена на неудачу.
Как-то несколько старшеклассников окружили меня. Я сейчас уже не помню, чем провинился перед ними. Один из них улыбнулся, обнажив кривые зубы. Длинный парень с горбатым носом встал передо мной и громко сказал, чтобы я смотрел на него. «Твоя мать все еще каждый день приносит тебе еду, может, она и молоко тоже приносит? Скажи ей, что и мы не откажемся, пусть нас тоже напоит своим молочком». Затем они расхохотались.
Сердце защемило в груди. От обиды и боли мои пальцы впервые сжались в кулак. Но, проглотив обиду, я молча ушел.
Вечером я рассказал все маме. Ожидание, что она обнимет меня, поцелует и утешит, ушло в никуда. Она долго и холодно смотрела на меня. Затем начала заниматься домашними делами, изредка бросая на меня взгляд. Потом мы поели.
– Иди спать, утро вечера мудренее, – сказала мать.
Утром она сидела на табуретке и читала. Не было мне привычных объятий и нежных слов. Она приготовила завтрак, затем я принялся складывать учебники и тетради. А когда выходил из дома, мать остановила меня и совсем другим, чужим голосом сказала:
– Я хочу, чтобы ты выслушал меня внимательно. В следующий раз, когда они начнут оскорблять меня, я хочу, чтобы ты меня защитил. Пусть после этого тебе сломают руки, ноги, разобьют череп, пусть ты попадешь в больницу – я хочу, чтобы ты меня защитил.
Лицо мамы было суровым.
– Запомни, ты как сын должен всегда защищать меня. Все равно, что с тобой будет, даже если тебя убьют. Отца твоего убили враги, теперь ты мой защитник.
Мать говорила эти слова задыхаясь, указывая на меня пальцем. Дрожали ее плечи, руки, тряслось лицо.
Мои глаза прослезились, и я тут же почувствовал пощечину.
– Ненавижу, когда мужчина плачет, – сказав это, она вошла в дом и закрыла дверь. Я оцепенел. Мать впервые подняла на меня руку.
В школу я не пошел. Долго бродил по берегу моря, думая над словами матери. Ее неестественный голос эхом повторялся у меня в голове. Она была права. Кто ее защитит, если не я?! Вечером мать как ни в чем не бывало накормила меня, и мы уснули.