Она дождалась. Матвей проснулся. И перестал быть собой. Мария могла ликовать. Её эксперимент удался. У них прибавилось бессловесных слуг. Её сын, наконец, избавится от неопределенности и движения к стазису, доставляя всем хлопоты. А их случайный знакомец уже определился и пришел. К небытию в бытии.
Элеонор сидела неподвижно, глядя в безучастные глаза Матвея, словно пыталась проникнуть в их глубину. Вот это тот самый мальчик, с которым она лихо занималась сексом, теплый, рьяный, глупый, милый. Красавчик-студент. Будущий инженер по сельскохозяйственным машинам. Любящий пирожки.
Элеонор ласкала его руки, гладила по лицу, уговаривала, убеждала очнуться, чтобы срочно навестить мать, теребила пальцы, уши, словно безрезультатно пытаясь пробудить, не хотела верить случившемуся. Но неизбежное случилось.
Она вздохнула, ещё погладила его по голове и встала. Она может ему приказать… ласкать её, ублажать, выполнять все её прихоти. Но она не хотела приказывать. Это так неестественно. Ему даже принимать пищу и ходить в туалет нужно велеть – пока не привыкнет… вернее, пока потребность не выработается заново.
Кажется, у неё появился ребенок. И она не хочет отдавать этого ребенка в клинику Синто. Можете считать, что из эгоизма. Или от неприязни к новому доктору Марцкявичюсу. Или из ревности. Или… от безмерного стыда и раскаяния.
Хочешь иль не хочешь, но теперь Виктору придётся поднажать, завершить работу по возвращению ушедших в небытие, пожалуй, она и сама встанет на сторону сестры, будет понуждать к работе.
Элеонор тихо вышла в главный коридор, заперла за собой дверь на ключ. Зашла в гардеробную, вытащила старенький цветастый платок, который нашла в тряпичных залежах. Платок был на редкость целым, не траченным молью, ярким и искусно расписанным. Накинула на голову, посмотрелась в зеркало. Она теперь похожа на гростианку из северной провинции. Только не юную гростианскую девушку, полную задора и огня, а немолодую женщину, пожившую и утомлённую жизнью.
Снаружи было прохладно, снова задул северный ветер с курчавых лесистых склонов, на которых, впрочем, уже показались золотистые кляксы и багровые ниточки лиственных деревьев. Утро дышало сыростью – на траву и листья легла обильная роса, но день обещал быть тёплым. А что будет завтра – бог весть, здесь погода непостоянна, словно неприкаянный бродяга…
Элеонор быстро шла к часовне. Зашла, постояла на коленях, закрыв глаза, и тихо прочла краткую молитву. Но удовлетворение или умиротворение не снисходило. Она направилась к воротам. И Арика снова глядела ей вслед. Неладно в доме, ох, неладно, наверное, ей всё же следует бросить всё к чертям собачьим, забрать манатки и нестись отсюда, пока не поздно. Лучше куковать одной, чем сгинуть тут.
Одичавшие хризантемы разбежались по неухоженным газонам кто куда, затерялись среди трав, но кое-где победно светились их островки, как беспорядочно разбросанные цветовые кляксы на полотне абстракциониста. Парк дышал благостью и миром, жил своей жизнью, и ему было безразлично, что происходило в доме. Главное – влага. Главное – земля. Главное – солнце. Уж он-то выстоит и выживет. И неважно, есть на клумбах ухоженные цветы, или нет, и плевать, подстрижен газон, или нет.
Элеонор завела «старый неброский рыдван» и отправилась в путь. Странно, почему до сих пор её помешанная на экологии сестра не проторила дорогу в это загадочное, мистическое место. Почему путь туда лежит жизнерадостной и легкомысленной Элеонор?
Дорога в самый востребованный район Гростии, в Лущицы, заняла более двух часов. Прекрасная живописная дорога. Только ехали сюда обездоленные и больные. Они сидели на подстилках возле заново отстроенного госпиталя, выглядывали из палаток и инвалидных кресел, толпились у входа в этно-парк, время от времени проводя перекличку, тихо и тревожно переговариваясь. Деревья обеспокоенно шумели, сбрасывая капли прошедшего дождя. Элеонор зябко поёжилась.
У Верховной Жрицы Священной Рощи не было имени, потому что называть по именам жриц нельзя. Между собой её называли просто «Сама» или «Самая», а к ней не обращались никак, обходясь без имён собственных. Своё имя тоже называть не было необходимости, Сама знала его, а каким образом узнавала – про то никому не ведомо, на то она и Верховная Жрица.
Элеонор покорно заняла очередь. Не прошло и десяти минут ожидания, как из ворот священного парка, через маленькую калиточку, вышла Сама. Люди заволновались, подались к ней и вдруг, словно наткнувшись на преграду, остановились и замерли. Жрица была одета совсем просто, без всякой громкой атрибутики, без подчёркнутого аскетизма или этнической принадлежности. Без шаманства, игры на публику. Обычная усталая женщина, на которую взвалили все беды мира.
Сама обвела очередь пронзительными васильковыми глазами, наткнулась взглядом на Элеонор, глаза в солнечном блике полыхнули голубым пламенем, она покачала головой и поманила за собой. Страждущие невольно расступились – такая сила приказа была во взгляде и движениях Самой. Люди откровенно провожали чужачку завистливыми, плачущими или негодующими взглядами, но не смели роптать. Сама знала, что Элеонор должна к ней прийти. Она видела её приход заранее, она вышла к ней и сразу подала знак, значит, она знает всё. Почему же не пришла Мария, чтобы узнать всё? Может, не стоило вообще развивать бурную деятельность и восстанавливать лабораторию отца – если всё заранее предписано?
Они шли в Священную Рощу, куда водили не каждого, Элеонор это знала, значит – она удостоилась великой чести. И что это значит, хорошо это или плохо? Сама не нуждалась в излишнем – здесь был её дом, её проводники-деревья, она черпала энергию и знания у этих исполинов.
Не тратя попусту слов, Сама указала Элеонор на деревянный чурбачок, и та послушно села на неудобное жесткое сиденье. А Сама скоро и привычно развела на старом пепелище небольшой костерок, бросила в него несколько пучков трав, развешанных под навесом небольшой беседки. Потом извлекла из дупла огромного кряжистого дерева деревянные бусы, надела на шею и принялась греть руки.
Прошло много времени, пока Жрица не начала почти совсем неслышно читать свои мантры и заклинания. Вокруг костра клубился ароматный дымок. И он, и пламя вели себя совсем не так, как подобает себя вести нормальному, неподвластному рукам, костру. То дым, то пламя закручивались спиралью, застывали в сложном пируэте, отклонялись синхронно, то ниспадали параллельно земле, то стремились кольцом объять Священное Дерево, то стлались низко в направлении Элеонор, словно подползали к ней с вопросом. И всё это – благодаря движению рук Жрицы.
Всё громче и громче, голос нарастал, вот уже оглушающе забирался в уши, потом снова глох, превращаясь в отдаленное эхо, намёк на звук. Элеонор смотрела на замысловатые движения рук, плетущих свою мантру, и они её гипнотизировали, она стала погружаться в полусон, в котором сквозь дым танцевали странные видения.
Она видела, словно за пеленой экрана, брата, который сидел за столом, погружённый в мучительные раздумья, Самсона, забывшегося мёртвым сном, Матвея с застывшими глазами. Затем они отодвинулись, выплыли Георгий и Бертран, взявшиеся за руки в розоватом пятне света, похожем на рассветное зарево. И они улыбались, уплывая все дальше вглубь этого пятна, за ними спешили, пятясь, бабушка Марта и Пазильо с сестрами-монахинями, и призывно махали руками, отчаянно звали за собой в рассвет, но их уносило, уносило прочь.
А потом из дымной мглы выступили другие лица и фигуры. Фернандес и Чиллито пятились, убегая во мглу. Алва Земец бесконечно падала в непроглядную пропасть. Мария уверенно плыла сквозь туман пучины со шприцем в руке. Потом Элеонор увидела отца с седыми волосами и упершееся ему в грудь огромное черное колесо. Смеющуюся мать с окровавленными ногами, которая протягивала к ней руки, и Элеонор стремилась туда, в родные объятия, но натыкалась на зыбкую, но упругую стенку.
И еще множество других незнакомых и знакомых лиц, походивших на застывшие маски, кружились вокруг в калейдоскопическом хороводе, мешаясь с маревом, всё быстрее и быстрее. Пока у Элеонор не закружилась голова, и она сама не начала падать в тёмную бездну, где её подхватывали чьи-то руки – и снова упускали, перехватывали или подбрасывали к поверхности. И издалека пронизывал пространство безумный взгляд отца, и затягивал, затягивал внутрь себя…
Всё закончилось. Элеонор очнулась. Она по-прежнему сидела на неудобном деревянном чурбачке, и сказала ему спасибо – иначе свистопляска лиц и фигур утянула бы её за собой и не позволила очнуться. Сама стояла на коленях в полном изнеможении, уронив голову на грудь. Внезапно Элеонор стало ясно всё, ей даже не нужны были слова.
- Ты всё увидела, всё поняла? – взглядом спросила Сама. И Элеонор кивнула. Да, она всё увидела и всё поняла. На их доме страшное проклятие. Всем им суждено погибнуть, и единственное, что ей страстно хотелось знать – не поздно ли переиграть старую игру и всё изменить?
Сама едва заметно покачала головой. «Нет, переигрывать поздно, вы и так слишком заигрались». – «Значит, всё предрешено? Их не спасти?» - «Всё в руках Бога, ему решать», - Сама воздела руки к небу.
… Элеонор села в машину. Руки её дрожали. Сможет ли она вести машину? Она обязана возвратиться! Возьми себя в руки и перестань кукситься, приказала она себе. Надо срочно вернуться в маленькую фамильную часовню, упасть на колени и молиться, молиться, молиться. Бог должен её услышать!