Милосердие роман-эпопея

Аннотация к роману "Милосердие".

Первая книга посвящена ратному труду женщин России, сестёр милосердия Крымской и Первой мировой войны. Роман является художественной летописью о трагической судьбе Августейшей семьи в годы Великой Войны. В нём описано непосредственное участие в операциях и выхаживание раненых солдат и офицеров Царскосельского лазарета императрицей Александрой Фёдоровной, старшими Дочерями и Её ближайшими подругами, а также рядом известных женщин в качестве сестёр милосердия. Воспевает нравственное величие и самоотверженное служение Отечеству Августейших сестёр Дома Романовых. Рассказывает о беспримерном подвиге всей Царской семьи, возложившей на алтарь победы многомиллионное наследство, а впридачу неизлечимо больного сына и в конечном итоге, собственные жизни. Повестует о героическом служении нижних чинов, офицеров и полковых священников Русской императорской армии. Вторая книга романа повествует о подвигах медицинских сестёр,врачей и санинструкторов в годы Второй мировой войны.

                Роман-эпопея "Милосердие"

                Книга первая.   

"Сестры милосердия, ангелы земные…"
Князь Вл. Палей.

* * *

Пролог. Киев, Лето 1223 год от Рождества Христова.

"…Омочу бебрян рукав в Каяле реце,
утру князю кровавые его раны на жестоцем теле". Плач Ярославны.


Стены города войско покидало в первых числах месяца Травень. Двумя колоннами. Головную возглавлял князь Мстислав Романович, вторую дружину старший сын Святослав. Путь неблизкий, до Хортица острова намеревались добраться за неделю, а там с половцами да с другими князьями сплотиться. Накануне вечером к князю на поклон явилась Анисья, настоятельница монастыря Сятой Ирины. Хоть и занят был Мстислав, уделил ей время, о чём не пожалел впоследствии. Поведала Анисья о некой девице, дочери олешского рыбака из людин, перенявшей врачевание от своей покойной матери:

— В женской обители врачует Веста больных да увечных травами и другими снадобьями.

— Наслышан, не по годам травознатица отменная, знает толк в цветах и кореньях.

— Значит не забыл, как на день "крещения земли Русской" из Белой Вежи гонца твоего нашли в беспамятстве у ворот городских?

— Сам в толк не возьму, как он с расшибленными членами на коне удержался. А вот голубица твоя почище любого знахаря будет. И стрелку у Молчана враз выудила и косточки ломаные вправила.

— Вот и возьми Весту с собой, оберегом для ратников станет, потому как крепка духом и в лекарских делах сведуща. Обузой не станет.

На том и порешили. Добрались до Хортицы нескоро, по пути в сражениях с татарами вязли. Умаялась Веста, с непривычки всё тело болело, только недолго почивала от дел. В последний день месяца Травень, у Калки, не спросясь, перешла вслед дружине Мстислава Удатлого на другой берег. Сеча ждать не заставила. Вот где ей впервые в жизни страшно-то стало. Пораненный конь рванулся, девицу возком перевёрнутым ударило, потащило куда-то. Тут и свет для неё померк.

Очнулась на закате у воды среди зарослей рогозы. Пологий берег реки погружался во тьму. Сперва уха коснулся недалёкий инородный говор, а в близости вполслуха бурлила ругань непотребная, густо разбавленная стенаниями. Кой-какие хулили князя Галицкого, дескать, какой же он удатлый, ежели татары побили нас всех?! Мало-помалу в голове прояснилось, приподнялась на колени. Осмотрелась. Выручал отблеск луны, мелькавшей в разрывах тёмно-серых облаков. Её и оторопь взяла. Валялись, куда ни повернись, тела погибших да раненых. Ветер усилился, небо заметно очистилось. Серебряный диск с безучастностью взирал на княжие мужи, на отроков, детей боярских. Сама едва стон сдержала.

С грехом пополам Веста встала, слабость ещё цеплялась за телеса. Добралась до ближайшего ратника, лежащего ничком. Большая рана на спине темнела застывшей кровью. Жив? Тронула неподвижное тело. Усомнившись, прильнула носом ближе, поруб припахивал смертью. Тяжело вздохнув, поплелась на жалобный стон лежащего поодаль воина, по всей видимости покалеченного монгольской саблей. Девушка пригляделась. Наполовину перерубленная нога точилась кровью. Обличьем он чем-то напоминал её отца. Такое же худое, изрытое оспой лицо, негустая бородёнка, изношенное веретище, выглядывающее из-под разодранной кольчуги. Жалость шевельнулась в душе Весты. Рывком оторвала снизу полосу от своего синего льняного запона и на;туго затянула ему верхнюю часть бедра. Заметив это, валявшийся поодаль тяжко раненый юноша, ещё чадо с виду, едва слышно с придыханием прошептал:

— А я тебя знаю, девица... ты родителю моему ноженьку сохранила. Как с хоромов боярских сверзнулся... загнила рана вскорости, ты и прижгла горящим трутом. Велел кланяться, да вот токмо и свиделись...

Его левая рука была рассечена до кости, а из правого предплечья торчал обломок стрелы. Веста в растерянности оглядела раны.

— На вот... возьми жа;ло, — процедил стенающим голоском.

С натугой вытянул из-за сыромятного голенища нож с широким и длинным лезвием. Не удержал, оружие выпало из слабеющей ладони. Это несколько отрезвило её. С помощью острия извлекла застрявший в ране наконечник. Юноша только скрипнул зубами. Теперь уже не раздумывая, высосала из раны кровь, затем оторвала длинную полосу ткани от своей нижней полотняной рубахи. Половину бинта наложила на предплечье, вторым накрепко затянула левую руку. Дружинник вскрикнул и тут же замолчал, очевидно от резкой боли лишившись чувств.
 
Девушка на какое-то время присела на мокрую землю, чтоб хорошенько обдумать, как ей быть дальше. Все припасы чистого полотна и снадобья растеряла, сохранила лишь склянку с сикерой. Предсмертные хрипы увечных да стенания раненых бередили слух, не давая собраться с мыслями. Острая сердобольность овладела Вестой. И прежде испытывая сочувствие к сторонним людям, она ощутила потребность и далее, несмотря собственную боль во всём теле, творить спасительную помочь. Уже без стыда и сожаления, отрывая последующие полосы ткани, всю ночь ползала на разбитых коленях ко всякому стону. Так до утренней зари, со словами молитвы и вершила благодеяния. Рубленые и рваные раны промывала вином. Скинув остатки нижней рубахи, распластала её на ленты и пеленала обезображенные члены, точно кровных младенцев. Сжав зубы, отсекала висящие клочья кожи и мышц. А чуток засветало, силы покинули Весту, рухнула лицом в лужу, едва оттащили. Пришла в себя на другом берегу, как затаскивали на обрыв. Поблагодарила, что не бросили на съедение лиходеям. Усмехнулся пожилой ратник. Неспеша скинул с плеч свою воинскую рубаху. Распахнув широкий ворот, облачил на девицу. Буркнул в ухо:

— Скорей бы княжича своего оставил, а тебя б, голубица, до дома на руках бы снёс.

Он перекрестил её широким взмахом и ровно боярыне, поклонился в пояс, коснувшись рукой земли:

 —  Спасла ты многих людей, Веста, этим ещё крепче веру христианскую утвердила в душах наших. Храни тебя Боже великий!   

                1 часть "Карета горя"

Празднование Рождества Пресвятой Богородицы 1854 года вершилось под грохот артиллерийской канонады. В Митрофаньевскую церковь, имевшую образ корабля, лежащего кверху килем, ещё до восхода солнца набилось уйма народу:

— "Преблагословенная Дево Марие, Царице небесе и земли, Твоему чудотворному образу припадающе..." — в страхе творили молитву солдатские и матросские жёны и обращая взгляды к иконе, просили Царицу Небесную не оставить в беде их детей, мужей и близких.

По всей Корабельной стороне, где испокон веку ютились рыбаки, извозчики, грузчики, солдатские, матросские семьи, как и во всём городе, творилось светопреставление. Люди метались по улочкам в поисках надёжных укрытий, другие с обречённостью взирали, как неприятельский флот входил в Севастопольскую бухту, запирая тем самым русские корабли.

А на завтра дивились соседи по слободке на сироту, что мыкала горе в развалившейся лачужке. Уже с утра продала корову, приобретённую тяжёлой работой и на вырученные деньги приторговала клячонку с телегой. Сбежалась вся Сухая Балка взглянуть, как облачившись в матросскую рубаху да откромсав косу по самую шейку, укладывала Дашка на ковчег свой бутыли с уксусом, бадейки с чистой водой да нарванное длинными тряпицами полотно. На задок в плетушку складывала караваи хлеба, вино в жбанах. Судачили, никак повредилась умом, коль отца разом убило под Синопом. Всё пытали, по своей ли воле под пули лезть задумала. Улыбкой скорби светилось девичье лицо. Как объяснишь людям, что не своей погибели ищет, а собратьев желает спасать по велению сердца?

Пробираться с телегой в сторону позиций невероятно тяжко и страшно, частые разрывы бомб пригибали к земле. Дожди превратили дороги в непролазную грязь. Не раз и не два приходилось сторониться обгонявших всадников, пропускать спеша;щих солдат, повозки с боевыми припасами. От грохота близкого снаряда лошадь шарахнулась в сторону, едва не столкнула Дашу с дороги. Зацепившаяся за подмышку упряжь могла бы увлечь в наполненную водой канаву вместе с поклажей. Ближе к вечеру канонада начала затихать. Навстречу скорбной чередой потянулись группки нижних чинов, несущие на носилках раненых и сражённых товарищей. Увидев гружённую провиантом повозку, они сами уступали дорогу, с добрыми пожеланиями девице. Ветераны вослед кивали одобрительно.

Укрепления 61-го Владимирского пехотного полка встретили относительной тишиной, нарушаемой негромкими командами да криками и стонами раненых, лежащих на голой земле вперемешку с убиенными. Их невероятное количество на какое-то время привёл Дарью в состояние ошеломлённости, глаза отказывались верить. Однако дух её взыграл с новой силой, ибо никакой мочи не оставалось смотреть на людские мучения. Изувеченные штыками и пулями, они смотрели на девицу, молили о помощи.

Стиснув зубы, бросилась на колени. Исковерканный крупным осколком, солдатик едва слышно скулил. Оторванная по колено нога точилась кровью. В растерянности схватила манерку из белой жести, валявшуюся рядом, хотела сперва напоить, да одумалась, бросила, метнулась к подводе. Ещё неловкими руками обмотала культю свёрнутым в жгут лоскутом, затянула на сколь хватило сил. Так до вечера и ползала меж телами, выискивая раненых, по наитию свыше промывала уксусом раны, перевязывала, поила. Чуток отдышавшись, с трудом разогнула спину, кое-как освободила бо;льшую часть телеги и затянув на поясе матросский ремень, принялась перетаскивать раненых, пока ими полный кузов не набила.

Кто-то окликнул Дашу. Приволакивая за собой перебитую в голени ногу и опираясь подмышкой на штуцерный приклад покорёженного ружья, к ней подоспел офицер:

— Превеликая благодарность тебе, дочка, от нижних и офицерских чинов. Поезжай с Богом, авось живыми довезёшь, — морщась от боли, протянул свёрнутый вчетверо почтовый лист, — Вот, коль встретишь драгуна из "спешной связи", пусть передаст в Севастополь.

На серой бумаге значился обратный адрес с припиской: Штаб-лекарь Владимирского 61-го пехотного полка Иван Сперанский. Донесение о потерях и выбывших по ранению. Сентября 5 дня сего года.

К сумеркам дотащилась до Сухой Балки. На окраине поселения давно пустовал дом. Достался по наследству минному кондуктору, погибшему, как и отец, под Синопом. Туда и везла, более некуда. Соседи увидели, сбежались. Под охи: вот она-то, "карета горя", принялись помогать. Мешками с соломой выстелили пол, раненых разложили вдоль стен, накрыли старыми одеялами. На следующее утро притащили еду, полотна на бинты да ромашки сухой для заварки. А Дашки-то и след простыл, затемно уехала.

На рассвете с прежней силой возгорелась канонада. Вконец изъеденная снарядами дорога, ведущая к Владимирскому полку, вынудила Дашу на развилке свернуть правее. Растоптанная конскими упряжками, колея привела к позициям Углицкого егерского полка. По отсутствию убитых и раненых стало очевидно, что "…скрытый за горой полк не понес никаких потерь". С ближайшей позиции одного из казачьих батальонов, сквозь общий гул, раздался задористый возглас:

— Э-ге-ге! Братушки, да это ж, никак, Дашутка Севастопольская! — от рассевшихся в кружок казаков к ней вышел пожилой бородач в темно-синем чекмене, — Молва донесла, дочка. Идём к казану, раскушай шулюма донского. Казак, что дите: и много дашь все съест, и мало дашь сыт будет.

Все рассмеялись. Густое варево из баранины показалось изголодавшей Дарье необычайно вкусным, никогда прежде не пробовала. А уж как дымком благоухает! Вставши, поблагодарила низким поклоном, заторопилась далее пробираться, к укреплениям Суздальского полка. По дороге раненый юнкер, назвавшийся Степуриным, сообщил, едва двигая разбитой челюстью, что полк потерял убитыми и ранеными одних только нижних чинов поболее четырёх сотен. Только взялась она за узду, раздались команды:

— Передвигаться в боевую линию! Головы батальонов в одну цепь!

Предполагая наперёд о неминуемых увечьях, девушка, не раздумывая, бросилась вослед. С первым же залпом вражеских мортир понесла конная артиллерийская батарея. Последнее, что она увидела, взлетевшее в воздух колесо от орудия. Свет померк в глазах. Очнулась под перевёрнутым лафетом. В голове шумело. Воронки от бомб ещё дымились, когда казаки с проклятиями стаскивали в них павших коней. Убитые уже лежали в стороне от раненых. Кое-как выбралась. Глянула, телега разбита, лошадь пала. Схватилась за голову, как быть-то?!

— Не тужи, дочка, хорошо жива осталась, а кобылка дело поправимое, наладим.

Обернулась. Позади стоял среднего возраста человек в иерейском нижнем облачении. Темно-синий, местами прожжённый, долгополый суконный подрясник язвился бурыми подтёками. Без головного убора. Будучи опалённые огнём, края длинных тёмных волос и густой бороды грозно рыжели.

— Не тужи, Дарьюшка, — повторил он, — наслышан о твоём милосердии, знаю, по велению сердца спасаешь рабов Божьих.

— Благодарствую, Батюшка, — в пояс поклонилась Даша, — А как кличут-то тебя?

— А так и зови, отец Афанасий, иерей Углицкого полка. Благословил бы тебя, девица, да перекрестить не в силах, — он едва тронул правую руку, перевязанную в локте окровавленной серой тряпицей.

— Так я сейчас, свежую наложу, — Даша кинулась было к опрокинутой телеге.

— Погодь, дочка, не ко времени. Давай-ка врачевать раненых, лекаря-то убило, — иерей направился к одной из мелких воронок, устланной валежником, где лежали заботливо укрытые попонами пластуны.

Проходя мимо убитых, она вдруг увидела лежащего с края того самого бородача. Невольно вырвался всхлип. На груди весь чекмень был залит кровью, обе ноги по самое седалище отсутствовали. Заметив её пригляд, отец Афанасий пробормотал:

— То ватман казачий, мой односум, жалочка ты моя, — вздохнул тяжко, — Как перетаскаем в одно место, враз тележонку подгоним. Конь казацкий, домчит скоро.

Более на левобережные позиции, что держались по Альме, Дарье возвращаться не довелось. "Войска, потеряв сражение 8 сентября, возвращались после продолжительной и упорной битвы обратно к Севастополю изнуренными, обессиленными физически и морально, со множеством раненых и изувеченных, истекавших кровью".

Жмущуюся к обочине телегу, под треск бомб и ядер, летевших по;верху, обгоняли нестройные, растянувшиеся войсковые колонны.
Тащились в хвосте повозки с увечными, за ними толпами плелись легкораненые, контуженные. Уже наметанным взглядом Даша усмотрела, многим страдальцам надлежит безотложно помочь, их непокрытые раны обильно мокли кровью. Против хутора Чернявского, что темнел невдалеке избами по левую сторону дороги, она решительно натянула вожжи, словно что-то подсказало ей: многих не довезут. Взмахом руки остановила ближайшую подводу. В ход пошли уцелевшая четверть бутыли уксуса, оставшееся полотно, а затем и её чистая нательная рубаха, хранящаяся под соломой. Хватило всего дюжины на две раненых. Перевязывала, поила водой. А как поизрасходовались припасы, побрела следом за последним, приговаривала, глотая слёзы:

— "Потерпи, любезный, все будет хорошо, миленький..."

Так и вошла Дарья в Севастополь сестрой Милосердия. По дороге решила направиться в Морской госпиталь, надеялась, что хоть сиделкой возьмут. Потом вспомнила, на гору с телегой не подняться. Распрягла коня, хотела вести под уздцы, да люди передали, госпиталь очищен от больных, бомбардируют постоянно. А "одна бомба влетела через крышу в комнату, где делали операции, и оторвала у оперированного больного обе руки". Надоумили ехать в морские казармы. Добралась засветло. У места, где содеяли бараки для раненых, встретила знакомую старуху с Корабельной стороны. Солдатская вдова сиделкой подвизалась к калекам. Присоветовала обратиться к главному лекарю:

— Отыщешь враз. Жидковолос, росточка небольшого, с бородкой. Николаем Ивановичем кличат. Прохфессор! — заключила уважительно, — Не даёт солдатикам под ножом мучиться, дурманит прежде каким-то едким зельем. Лишь о раненых да больных и печётся, как отец родной о детях. По более дюжины в день режет. А как наплыли однажды раненые к ночи, так он в помощники, окромя сестры и фельдшера, сторожа уговорил.

Мимо них ко входу прошуршала стайка девиц в коричневых платьях с большими нагрудными красными крестами.

— А это кто? — Даша с удивлением отметила на их левых рукавах повязки с такими же знаками, но размером поменьше.

— А из Крестовоздвиженской общины сёстры. Говорят, наша матушка-государыня Мария Фёдоровна под своё крыло взяла.

— Дык, невыучена я, куда ж мне за ними? Да и кем возьмёт-то?

— Да иди уж, наслышан он про тебя, солдатики поведали. Иди скоренько. Как в длинном покое закончит недужных пластовать, отдохнёт чуток, потом сестёр учить станет перевязки крахмальные ставить. Намедни порошок да тазы из кашеварни таскала, сама видела, перевязи прочнее лубков держат.

От одного вида множества раненых, вповалку лежащих на нарах, у девушки защемило сердце. Пропитанные гноем и кровью матрацы, издавали непереносимый запах и как пожалилась вдова, по седмицу лежат так "по недостатку белья и соломы". Заслышав стоны да призывы солдатиков, прибывшие сёстры в растерянности сгрудились у простенка. Не удержалась Даша, не спросясь, схватила со скамьи заготовленный кем-то кувшин, к увечным бросилась. Напоивши, покуда вода не кончилась, подцепила привычно пару горшков с испражнениями, к отхожему месту бросилась. Жинки солдатские да моряков, видя эдакое, тож в стороне не остались, оставили своих, помогать кинулись, чай разносили да по стакану вина раздавали. Тут-то и девицы наконец образумились, не морщась, примеру последовали, не гнушались свежие повязки накладывать. И закипела работа, к вечеру всех и обиходили, как могли.

К полуночи передышка вышла. Собрались женщины да девицы в кашеварне за столом чайку попить, перекусить, чем Бог послал. Тут одна дама, "в пуклях и с папиросой в зубах", с горькой усмешкой поведала, что солдаты настолько уверовали в доктора, что принесли на днях в перевязочную своего товарища без головы, дескать "Пирогов как-нибудь привяжет, авось еще пригодится наш брат-солдат"...

Уже через неделю, пособляя Пирогову в нелёгкой работе, Дарья не раз убеждалась, как его жертвенность действовала на немощных: "больные, к которым он прикасался, как бы чувствовали облегчение". А вскоре произошло величайшее событие в её нелёгкой жизни. Прослышав от своих сыновей о необычном добротолюбии девушки-сироты, Император Всероссийский "приказал наградить сестру милосердия золотой медалью на Владимирской ленте и 500 рублями серебром. Кроме того, пообещал Самодержец, что ежели Даша Севастопольская выйдет замуж, то выделит ей приданное в 1000 рублей.

Кстати, золотая медаль "За усердие", согласно положению об этой награде, полагалась только тем, кто уже имел 3 серебряные медали. Таким образом, для отважной девушки было сделано исключение в ознаменование необычности подвига, который совершила Даша Севастопольская в Крымской войне".

2 часть "Святовит земли русской". (Юлианский календарь)

26 июня 1900 год. Царское Село. Александровский дворец.

Во время утреннего чаепития, затянутое серой облачностью небо пролилось лёгким дождём. Из окон "Старого кабинета" было видно, как морось теребит траву, лепестки цветов. Набросив на плечи неизменную тужурку лейб-гвардии Преображенского полка, Николай II вышел во внутренний двор. Если чаще всего на прогулке в голову приходили отрадные мысли, то на сей раз они омрачились экстренным известием о скоропостижной смерти графа Муравьёва. Экая жалость, размышлял Государь, на посту министра иностранных дел Михаил Николаевич сделал бы ещё немало по укреплению престижа России. Погрузившись в раздумье, носком сапога чуть задел одну из многочисленных цветочных ваз, обрамлявших дорожки газона. Вдохнул пряный воздух всей грудью, с удовлетворением вернувшись к нынешнему непростому решению о реформировании сибирской ссылки. Мой прадед ещё тогда отдавал себе отчёт, что содержание высланных под надзор недейственны и к тому же вредны. Пришло время окончательно упразднить "сибирскую ссылку", ибо для государства стократ важнее скорейшее заселение края вольными людьми. И мой долг "снять с Сибири тяжелое бремя местности, в течение веков наполненной людьми порочными".

Дождь незаметно прекратился. Разрывы в облаках заиграли солнечным светом. Воздух был чист и прохладен. Достав из тужурки карманные золотые часы, откинул лицевую крышку с императорской короной и вензелем. Стрелки показывали 9. 50 утра. Пора, сегодня надо ещё многое успеть. Самодержец направлялся к зданию, когда внезапно припомнилась старинная история "углицкого дела". Тогда ссылкой наказали углицкий колокол, предварительно лишив его уха. Улыбнулся, воссоздавая в памяти трёхсотлетней давности указ: "сей колокол, в который били в набат при убиении царевича Дмитрия... прислан в Сибирь в ссылку во град Тобольск...".

* * *

Говорят, ещё в XVI веке французский моралист утверждал, что "достойно вести себя, когда судьба благоприятствует, труднее, чем когда она враждебна". Как знать, не имел ли в виду правнук Франсуа де Ларошфуко, убиенного в ночь святого Варфоломея, подобный удел последнего Хозяина Земли Русской в "Богоспасаемом граде Тоболеске"?

* * *

По велению Государя трапезу спешно накрывали в Приёмной комнате. Камердинер буквально за два часа до обеда передал метрдотелю Высочайшего двора, что Палисандровая комната отменяется, Государыня почувствовала себя нездоровой и трапезничать с дочерями желает в Угловой на балконе. Едва успели перенести стол и к восьми вечера повторно расставить блюда из "трёх перемен" для приглашённых на четыре персоны. Не обнаружив каких-либо недостатков, обер-гофмейстер, с озабоченностью наблюдавший весь этот форс-мажор, удовлетворённо взглянул на часы, благосклонно кивнул и последним покинул комнату.

— Располагайтесь, господа, как пожелаете, мотив нашей встречи "в узком кругу" не предполагает церемоний, — Николай II пригласил участников за стол, — Но не будем нарушать традиции.

Он пригубил рюмку сливовицы, собственноручно наполненную, после чего пододвинул "августейшее" блюдо – великолепный кусок английского ростбифа", поданного прислуживающим за столом официантом 1-го разряда.

Ели почти в полном молчании. Обед, приготовленный одним из лучших придворных поваров, был великолепен. Суп потрох, котлеты пожарские с гарниром, солянка рыбная, расстегаи, ветчина холодная, жаркое из цыплят радовали взгляд и душу. Суп с маленькими волованами, тонкий вкус горячих бараньих котлет не мог не оценить только что вернувшийся из чопорного Лондона управляющий Государственного банка. Впервые присутствующий за Высочайшим столом, Эдуард Плеске находился в растерянности. У тарелок с холодной закуской небольшой стайкой грудились бутылки с водкой "Шритера", "Рейнвейна", "Мальвазир-мадера", "Хереса 1 сорта". Как бы случаем не "надрызгаться", подумал тайный советник, до сегодняшнего дня "злоупотреблявший" по причине заболевания желчного пузыря лишь минеральной "Зельцвассер". Он было протянул руку к графину с монастырским квасом, как на ухо уважительно шепнул преклонных лет официант 2-го разряда, не иначе, заранее прознавший о его недуге:

— "Шато-с, восьмидесятых годов, очень рекомендую".

Бокал наполнился ярко-жёлтого цвета напитком с нежными зелёными отблесками. Плеске отпил. Насыщенное во вкусе вино благоухало изысканными пряными нюансами. Он с благодарностью кивнул и с удовольствием отломил кусочек пирожка с грибами.

Тактично выждав, когда прислуга обнесёт гостей по желанию чаем, кофе и удалится, Государь окинул присутствующих задумчиво-грустным взглядом:

— Господа, подведём resume нашим совместным усилиям. Не скрою, весьма печально, что процесс возврата денег растянулся на столько лет, — он укоризненно посмотрел на Министра Императорского Двора, сидящего по правую руку, — Подумайте, разве не вызывает удивление тот факт, что продолжая хранить в Bank of England значительную часть средств нашего семейства, мы одновременно прибегаем к крупным зарубежным заимствованиям? Это nonsense! Получается, что Император Всероссийский одалживает деньги собственной стране под немалый процент! Но благодарение Богу, Который всегда даёт нам торжествовать во Христе, ибо сегодня поставлена точка.

Фредерикс незаметно выдохнул. Барон прекрасно помнил, как через неделю после вступления на престол, молодой Государь вызвал его. В кабинете лежали какие-то бумаги, аккуратно выложенные по краю стола. Усадив напротив них, с грустью на лице и с озабоченностью в голосе, Николай Александрович произнёс:

— Владимир Борисович, "я вас люблю, как второго отца, потому что вы всегда ровны, одинаковы, и я знаю, что я на вас могу положиться". Прошу ознакомиться.

То были финансовые документы скоропостижно скончавшегося императора Александра III. Судя по ежегодным отчётам Английского банка, на счету его батюшки нетленным грузом лежали 20 миллионов фунтов стерлингов. Убедившись, что министр все документы внимательно перечитал и уяснил суть, Николай Александрович отдал устное распоряжение незамедлительно начать процесс реверсирования.

Фредерикс находился в большом недоумении. К чему непонятная спешка?! Разве Англия менее благополучная страна, чем Россия? Но усомниться в целесообразности перечисления он не посмел. Даже их добрые отношения не позволяли ему этого сделать, Самодержец не допустил бы от него подобного совета. Потому как до этого случалась пара моментов, когда он всё же совался с суждениями, на что получал мягкую отповедь, что этот вопрос совершенно не касается министерства двора. Тем не менее, будучи опытным царедворцем, Фредерикс принял весьма нелегкое для него решение не подвергать риску царские деньги и процесс перевода растянулся на несколько лет.

— Сергей Юльевич, я очень рад сегодняшней встрече, благодаря нашим совокупным трудам все сбережения наконец-то перевезены. Как министр финансов, вы прекрасно справились со своей задачей. Премного благодарен вам.

Немного смущённый подобным отношением, Витте почтительно склонил голову. Возглавляющий по совместительству таможенное ведомство, действительный тайный советник приложил к поставленной задаче немалую сноровку. Перевозка в Российский банк 200 миллионов золотых рублей наличными заставила поволноваться всех участников порученного дела, поскольку переправка такого количества ценного груза ранее не производилась.

Государь выложил перед собой из кармана тужурки портсигар:

— Не угодно ли закурить?

Достал первую послеобеденную папиросу и жадно затянувшись дымком, обратился к управляющему государственного банка:

— И ещё крайне важное, Эдуард Дмитриевич, ни в коем случае не "прикасаться к этим деньгам". Время неспокойное, потому мыслю, они могут пригодиться в чрезвычайных военных обстоятельствах. И желательно, чтоб подробности этого дела не дошли до наших газетчиков.

Царь трижды прав, мысленно согласился с ним Плеске. Тщеславным его никак не назовёшь и театральностью, в отличие от своего "дяди Вилли", не обладает. Щелкопёры понапишут такое! А время действительно неспокойное. Однажды, будучи вызванный в кабинет Государя, он случайно усморел восле телефонного аппарата раскрытый женевский номер журнала "Былое" с карандашными отметками на полях. Плеске не раз слышал о неком Бурцове, помещавшим на страницах своего журнала материалы, посвящённые истории революционного движения в России.

— Ещё хотелось бы узнать, в каких условиях происходил надзор за транспортировкой? — с мягкой улыбкой Государь обвёл присутствующих взглядом, — И как отреагировал Английский банк?

— Ваше Императорское Величество, кабы не кипа государственных бумаг и шесть телеграмм от министерства двора, я бы и по сей день качался в устье Темзы. У главного кассира Horace Bowen тряслась рука, когда он заверял банковский ордер. Думаю, для "Old Lady" с Треднидл-стрит это стало подобно свингу, "потерять столь именитого и столь крупного клиента", — позволил себе сыронизировать управляющий банка.

Улыбнувшись шутке, Государь встал из-за стола:

— Господа, позвольте выразить вам глубокую признательность за верноподданнические усилия. За судьбоносное деяние во благо Российской империи.

На прощание монарх поочерёдно протянул для рукопожатия свою обветренную шершавую руку. Краем глаза Плеске заметил, что ногти государя не отличаются особой ухоженностью. Ничего удивительного, мелькнула мысль, если человек с детства увлекается спортом и верховой ездой.

Уже покачиваясь в пролётке, Эдуард Дмитриевич припомнил недавнюю встречу с молоденькой фрейлен Императрицы в стенах Государственного банка. Буксгевден приехала в банк по делам своего отца. В знак уважения, управляющий пригласил Софию Карловну в свой кабинет и пока служители готовили документы, предложил ей чаю. Стеснительная и немногословная баронесса, польщённая оказанной ей честью, понемногу разговорилась. То, что Государь был хорошим стрелком, Плеске и прежде знал, как и то, что он был мастером во всём, что требовало физической силы, ловкости и подвижности. А вот то, что не любит карты, всякие азартные игры и умеет хорошо проигрывать, он услышал впервые.

Осень 1901 год. Берлин.

Одна створка широкого окна распахнута и это, как из затянутого тучами неба постоянно моросит и задувает порывистый ветер! Бернгард фон Бюлов в последнее время стремился к теплу, но увы. Струи табачного дыма не давали стареющему канцлеру никакой возможности испытывать приветливость разогретого чугунного радиатора. Неяркий свет хрустальной люстры отражался в полированной поверхности округлого стола из чёрного ост-индийского палисандра, где в центре столешницы белел изысканными виньетками старинный фарфоровый фиал. Рядом лежала с откинутой крышкой изящная бонбоньерка и точно ружейными патронами, фиолетово щерилась новомодными лондонскими сигаретами "Pall Mall".

Явившийся на другой день по приезду из Санкт-Петербурга принц Генрих, некоторое время тщательно готовился к обстоятельному отчёту. Приведя в должный порядок свои записи, точно из ящика Пандоры, выудил и закурил очередную порцию богомерзкого зелья. Ещё раз бегло окинув взглядом лежащие перед ним аккуратные листочки плотной бумаги с серебристыми вензелями в уголках, прусский капитан I ранга поднял голову. Как он похож на покойного отца, невольно подумал Бюлов. Фридрих III был заядлым курильщиком и сын весь в него. Эта "heilige kraut" ("святая трава") раньше срока свела нашего Фрица в могилу и Генриха до добра не доведёт. Выслушав в течении получаса наиболее важные сообщения, он приподнялся, дабы размять затекшие члены:

— Вы прекрасно ведете дела, Генрих, ваш старший брат будет приятно удивлён, — канцлер неторопливо прошёл к фальшивому камину, где стоял миниатюрный консольный столик. Обвернув салфеткой стоящую там бутылку вина, разлил содержимое по бакалам и жестом пригласил своего собеседника, — Сегодня же впишу вашу реляцию в свой доклад, прежде, чем отправлюсь в резиденцию кайзера.

— Благодарю вас, господин канцлер. Но, надеюсь, вы будете удивлены не менее, имею в виду благородное начинание моей двоюродной сестры. После того, как я представлял брата на коронации российского императора прошло лет пять, но как изменилась наша Victoria Alix!

— Prosit! — Бюлов отпил глоток вина.

— Zum Wohl! Господин канцлер. О, если не ошибаюсь, моё нёбо соприкоснулось с Монраше! Не зря ходят слухи, что Бернгард фон Бюлов поклонник редких вин. Ещё раз Zum Wohl! Господин канцлер.

— Всего лишь толки, Генрих, — неожиданная улыбка осветила широкое, чаще озабоченное лицо Бюлова, — Не спорю, вино замечательное, небезызвестный вам Александр Дюма поговаривал, что Монраше нужно пить на коленях и сняв шляпу.

Оба весело рассмеялись.

— Но нам это не грозит. Нох айн маль? — осторожным движением Бюлов вновь плеснул в бокалы, — Так в чём изменилась die liebe Sonne? Кажется, так называла свою любимую внучку королева Виктория?

— Но император в узком кругу чаще зовёт её Alix. По всей очевидности, после принятия православия, вера в Бога и обожание ненаглядного Ники вылилась у ... Александры... Фёдоровны, — Генрих с трудом выговорил русское имя императрицы, — в необычайную любовь к России. И этого нельзя не учитывать.

Да, в таланте дипломата принцу Прусскому не откажешь, умеет взять в переговорах правильный тон, — мелькнула мысль. Канцлер в задумчивости бросил взгляд на напольные часы, Kieninger только что пробил час пополудни. До аудиенции остаётся два с половиной часа, времени достаточно, двадцать минут через Шпрее до Шпрееинзель, десять до Berliner Stadtschloss.

— Так что стряслось с твоей царственной свояченицей, Генрих? Изменилась к лучшему?

— Даже не знаю с чего начать... Взять хоть забавное начинание Alix на поприще милосердия. Она предложила придворным дамам заняться пошивом платьев и ежегодно вручать бедным русским семьям. Сам бы не поверил, если б не стал свидетелем крайне курьёзного случая. Пошитое собственноручно императрицей лиловый Sa-ra-fan, так называют в России женскую одежду, подарила вдове какого-то служителя.

— А ведь дело принимает дурной оборот, — пробормотал Бюлов, — с тех пор как пару лет назад заботами Дармштадтской принцессы на земле Гессен построили православную церковь Maria Magdalena. О, Mine Goth! Субсидировало их, конечно, министерство финансов?

— Не совсем так, господин канцлер. Постройку затеяла лично Alix. Сейчас взгляну на старые записи, — Генрих достал из портфеля папку с бумагами, нашёл нужный лист, — Вот... на храм истрачено 31. 000, в фунтах, разумеется. И деньги из личных средств императора. Об этом со мной учтиво поделился помощник архитектора Фридрих Оллерих.

— Ммм... парадоксальный поступок. На своём веку что-то не припомню подобного среди европейских да и азиатских монархов. Это... триста десять тысяч золотых рублей выбросить ради возможности изредка посещать православный храм?! Тебе не кажется, Генрих, что неуместное отчизнолюбие порой принимает эксцентричные формы?

— В эту сумму, помимо всего прочего, вошла оплата земли. Представьте, для основания церкви почву собирали из нескольких губерний Российской державы! Доставили в двух вагонах.

— Хоть что-то радует! — с довольным видом Бюлов пристукнул ладонью по столу, — Мне докладывали, русский царь мягок и слаб, в отличие от отца, к тому же не обладает достаточным государственным опытом, чтобы принимать твёрдые решения. Вероятно поэтому он легко поддаётся влиянию, коль пошёл на поводу своей Sunny? Как считаешь, Герих?

Какое-то время принц явно не спешил с ответом. Покачивая головой, потянулся к бонбоньерке. Он колебался. По характеру чаще не склонный к необдуманности, Герих понимал всю важность своей оценки, которая в какой-то степени может лечь в основу германской политики. Очевидно придя к определённому выводу, выпустил к верху струйку дыма и решительно взглянул в глаза Бюлова:

— Отнюдь. На заре моей карьеры, профессора; военно-морской академии прививали нам способность подмечать ускользающие от других частности. Теперь могу засвидетельствовать с полной уверенностью, у русского монарха, как бы выспаренно не звучало, полностью отсутствуют низменные качества. И это основополагающее в его характере. Отсюда необъяснимая мягкость в обращении с людьми, которая на первый взгляд воспринимается, как слабодушие.

Да, кропотливое отношение к порученному, у принца явно не в пользу Вильгельма, ещё раз убедился Бюлов. Всё сходится. Он хорошо запомнил рассказ одного британского дипломата о неконфликтности царя. Тот как-то впрямую заявил в присутствии близких лиц, что дискуссировать, а тем более доказывать он не любит, потому со всеми соглашается, но поступает по своему разумению. Казалось бы, на первый взгляд, нелепый случай, противоречащий здравому смыслу. Весьма впечатляющая устремленность.

— Ну, а что относительно слухов, якобы император неспособен внушать даже страх?

Лицо прусского капитан просияло улыбкой:

— Как выразился однажды древний апологет иудаизма Филон Александрийский, "молва – отличная бегунья…". Если Nicholas что-то и внушает, то в первую очередь не страх, но трепет. А если со всей серьезностью, то привычка скрывать эмоции у него столь сильна, что часто вводит в заблуждение не только приближённых, но и иностранных деятелей, которые видят в отрешённости монарха лишь непонимание всей важности происходящего в политике.

Кажется, из всего, что я выслушиваю здесь, можно заключить, русский монарх слишком рано научился владеть собой, признал возможным Бюлов. Не из тех ли он, кто побеждает самого себя? Бросив взгляд на часы, тяжело поднялся:

— Итак, твоё res;mee, Генрих?

Лениво убирая в портфель всё выложенное на столе, принц аккуратно прикрыл фиал такой же прелестной крышкой. Наконец собравшись с мыслями, выложил то, что долго вынашивал в себе:

— В заключении могу сказать одно, господин канцлер, русский монарх не так мягок и любезен, как кажется на первый взгляд, хотя и стоит ему это громадного напряжения воли. Будучи хорошим военным, он точно знает чего хочет... — Генрих ненадолго задумался, — Nicholas из тех редких личностей, у которых можно всё отнять, подвергать любым испытаниям, но нельзя принудить изменить Богу и предать любовь к России, стране в которой родился.

Переодеваясь в гардеробной комнате, Бернгарду фон Бюлову внезапно пришла на ум зловещая фраза первого канцлера Германской империи, что с русскими стоит или играть честно, или вообще не играть. Отчего-то пробрал озноб. Вызвав по телефону служебный "Benz Victoria", торопливо прошёл к лифту.

1 мая 1903 год. Англия.

Освещённые солнцем, белокипенные скалы Дувра, похоже, благословляли королевскую яхту "Альберта" к берегам Франции. Стоял полдень. До отплытия оставалось чуть более часа и командор отдал приказ не задерживать раздачу дневного рациона грога собравшимся на полуюте экипажу. Находящийся на шканцах Эдуард VII одобрительно кивнул, нарушать морские обычаи не в его правилах. Он приобнял за плечо стоящего в задумчивости лорда Солсбери:

— Роберт, у меня нет слов, чтобы выразить признательность своему давностному другу. Я чрезвычайно доволен твоей политикой "блестящей изоляции". Будучи премьер-министром, ты сумел опередить время, оградив Соединённое Королевство от напористых европейских альянсов, в то же время ты и сейчас успешно продвигаешь наши интересы по всему миру.

— Это мой долг перед Богом и государством, sire, и как министра иностранных дел. На сегодняшний день мы можем передохнуть, пока рискованные конфликты ещё не вылилась в ненужную нам конфронтацию.

Ну, об отдыхе, пожалуй, можно только мечтать, проворчал про себя недавний принц Уэльский. Он немного волновался, поскольку это был его первый официальный визит после коронации. Мы стоим на пороге войны с Францией, рассуждал Эдуард VII и как пройдёт встреча с Лубе, известно лишь Господу. Конечно, у меня не хватает опыта в подобных делах, да и где ему взяться, если мать была невысокого мнения о моих дипломатических способностях? Придётся по ходу овладевать наукой полуслов, глубокомысленных намёков и прочих туманных обещаний. М-да, не так-то просто, разменяв шестой десяток, заняться установлением европейского "согласия". Прощай моя вольная жизнь, бега, охота, прекрасный пол... О, нет! Предать забвению Лилли Лэнгтри, её тонкое остроумие? Нежная улыбка тронула королевские губы. Припомнилась чувственная отповедь виртуозной актрисы в ответ на его жалобы, что потратил на неё столько денег, на которые можно было бы построить военный корабль. Реакция Лилли не замедлила, повергнув тогда Альберта Эдуарда в легкий ступор, после чего вызвала взрыв хохота у обоих. Она с едкостью в голосе прокомментировала, что Эдуард потратил в ней столько, что хватило бы ещё и спустить судно на воду.

Сердечные размышления прервала громкая команда:

— "Отдать швартовы!"

По выходу в открытое море ветер посвежел и сановные персоны отправились в королевские апартаменты. Судно некоторое время маневрировало и изящная мебель, окантованная позолоченной обивкой светло-лилового цвета, мерцала в ускользающих лучах дневного света.

Лорд отпустил стюарда и распахнул створки винного шкафа, полки которого занимала дюжина бутылок португальского вина. По воле сюзерена, ввиду официального визита, лорд-камергер королевского двора срочно заказал в дорогу два галлона "Van Zellers" Porto Ruby. Его Величеству давно пришёлся по вкусу этот недорогой портвейн, своим ароматом свежих плодов напоминающий ему первую неизгладимую встречу с "Божественной Сарой". Наследник трона имеет право на собственные причуды, полагал Солсбери, разливая по бакалам из венецианского хрусталя вино с глубоким янтарно-фиолетовым оттенком. Сам же он терпеть не мог этого грошового пойла, предпочитая сладкий херес.

— Как думаешь, Роберт, в какой степени наш визит повлияет на дальнейшее укрепление военно-политического блока? Прошёл год, как Эмиль Лубе встречался с российским императором. Время не терпит, "locomotion" тройственного союза во главе с Германией уже набирает скорость.

— Вы приняли верное решение, sire. Следует не откладывая, обсудить совместное с Россией противостояние. Восьмой президент Третьей республики просто обязан пойти навстречу, конечно, если ему ещё не отшибло память, — с ироничной улыбкой министр дополнил бокалы.

Король хмыкнул. Когда-то вся европа страстно обсуждала избрание Лубе президентом, наглядно "заверенное" в том же году ударом палки на ипподроме от "какого-то барона" в отместку за попытку реабилитации еврея Дрейфуса. Офицер Генерального штаба Французской армии ложно обвинялся в шпионаже в пользу Германской империи, как выяснилось впоследствии.

— Мой тевтонский племянник спит и видит союз двух наций Старого Света, объединённых общими интересами и чувством расового превосходства. Так мало того, цинично жаждет, чтобы наш флот, вопреки здравому смыслу, обуздал Соединенные Штаты, это помогло бы Германии утвердиться в Южной Америке. Амбиции Вильгельма поражают всяческое воображение, в отличие от другого Российского племянника.

Лорд прекрасно понимал насколько осложнились между ними отношения. Эдуарда VII, как нарочно, приходился дядей нескольким европейским монархам и с лёгкой руки какого-то газетчика заимел прозвище "дядя Европы". Но невзирая на родство, короля крайне раздражал дух военщины, насаждающийся в Германии. Однако и в отношениях с русским императором не всё складывалось удачно, поскольку ошибочно считал его чересчур мягкотелым. В свою очередь, кайзер находил пожилого дядюшку сверх меры распутным для серьёзной политики.

— Вы имеете в виду, sire, встречу с Вильгельмом на похоронах вашей матушки? Я прекрасно помню, как ещё за день до погребения королевы Виктории кайзер страстно убеждал вас, что он враг России и не питает уважения к её императору.

— Вот именно. Хотя я и сам считаю русского царя несколько слабохарактерным, но опуститься до сравнения Николая II с "некомпетентным правителем, годным только для того, чтобы выращивать репу", в корне неверно, да и недостойно Германского императора.

— Ну это-то понятно. Прагматический характер данного представителя Гогенцоллернов, что всегда учитывал соперничество России и Британии, как на Балканах, так и в Азии. Не мудрено, раз он обещал защищать наши интересы от Константинополя до Индии.

Эдуард VII с лёгкостью приподнялся. Слишком мягкая обивка канапе, крытая тиснёной кожей, утомили его члены. В свои шестьдесят два года физически он чувствовал себя великолепно и предпочитал более упругое ложе. Но что-то беспокоило его. Поднявшись на шканцы, убедился, что к причалу Кале прибудут вовремя. В светлой дымке над тонкой линией городских строений уже проступала верхушка сторожевой башни Tour du Guet.

Вернувшись в апартаменты, какое-то время молча прохаживался вдоль правого борта. Неожиданно взгляд наткнулся на небольшую гравюру, изображавшую молодую женщину. Открытое до плеч лёгкое платье, чуть склонённая голова, украшенная диадемой в виде обода с мелкими цветами, мечтательно устремлённый книзу взгляд. Этот портрет он, кажется, видел раньше...

— Роберт, тебе ни о чём не говорят эти строки:

Столетьями хранимые черты –
Глаза, улыбка, волосы и брови –
Мне говорят, что только в древнем слове
Могла всецело отразиться ты.

Оторвавшись от бумаг, лорд с удивлением поднял голову:

— Этот сонет, посвящённый Офелии, когда-то я впервые прочёл своей возлюбленной, sire.

Король прошёл к миниатюрному столику из полированного венгерского ясеня и с жадностью надкусил одну грушу. За время отсутствия сюзерена, стюард проворно засервировал овальную столешницу блюдом с четырьмя сортами сыра, вазой с красными зимними грушами и откупорив новую бутылку, спешно удалился.

— Вы чем-то взволнованы, sire? — Солсбери протянул наполненный бокал, — Бретонская пословица прямо предупреждает, "если за грушами не идет вино, то за ними придет священник". Что вас мучает, sire?

В раздумье король не заметил, как смахнул на пол огрызок:

— Видишь ли, Роберт, до восшествия на престол меня в меньшей степени интересовала стратегия Лондона. Как другу, могу с горечью признаться в своей былой зависимости от воли maman. Но пришло время взять правильный курс.

Солсбери прекрасно понимал, что навязчивый страх королевы Виктории к политике Санкт-Петербурга не могло не отразиться на восприятии России принцем Уэльским. А наш Берти давно уже вырос из коротких штанишек, с гордостью подумал он. Не исключено, что этому поспособствовала и затаённая ненависть королевы к старшему сыну. Доходили слухи, Виктория необоснованно считает Альберта Эдуарда виновным в смерти отца.

— Sire, как преданный друг и министр, я горячо приветствую ваше стремление к более тесному единению с политикой российской империи. Это шаг достойный короля Британии.

— Благодарю вас, лорд, другого не ожидал услышать. Ещё в 1894 году, после смерти Александра III, я посетил Петербургский двор. Как вполне зрелого человека, повидавшего многих людей, меня поразила удивительная воспитанность российского монарха. Думаю, дар сердечной манерой очаровывать собеседника достался ему не иначе, как от предков.

— Точно также отзывался о нём и Эмиль Лубе, когда два года назад принимал у себя Николая II. А после своего ответного визита в Россию, прямо заявил, что русский император, в отличие от многих демагогов, "сам проводит свои идеи. Он защищает их с постоянством и большой силой. У него есть зрело продуманные и тщательно выработанные планы. Над осуществлением их он трудится беспрестанно".

— Да-да, читал его отзыв. Если Лубэ не кривит душой, то Николай II "знает, куда идет и чего хочет". Это, конечно, обнадёживает, дай-то Бог!

Роберт Солсбери припомнил одну из встреч со своим однокашником по Итонскому колледжу, представлявшему "Нью-Йорк Геральд" на коронации Николая II и урождённой принцессы Виктории Алисы. Сэр Эдвин Арнольд настолько поднаторел по части осведомленности, что редкий кулуарный слух проходил мимо его ушей. Естественно, не безвозмездно. Но последний, весьма примечательный случай, несказанно удивил обоих. Утром, в день воцарения нового императора, камердинер приготовил ему генеральский мундир и "жирные" эполеты, но наследник категорически отказался сменить свой полковничий убор!

Удары корабельного колокола прервали его размышления. С поднятым на флагштоке королевским штандартом, яхта гордо входила в акваторию порта Кале.

2 января 1913 год. Среда. Фёдоровский Государев собор.

Нынче для Государя "...вышел праздничный день. По случаю преставления Преподобного Серафима Саровского, поехал с сестрой Ольгой Александровной и дочками к обедне и молебну в нижней церкви полкового храма". Отрадные мысли одолевали Его, как четыре года назад им было выбрано место для возведения храма. Сомнения покидали, когда решительными шагами он отсчитывал расстояние от границы Фермерского парка. Остановившись на заснеженной поляне подле Ковшового пруда, окончательно утвердился в своём решении, что именно здесь и следует заложить Государев собор Собственного Его Величества Конвоя и Сводного пехотного полка.

День выдался безоблачным и купол собора державно горел вызолоченной медью. До начала обедни оставалось время. Государь и близкие вышли из автомобиля против Парадного входа. С волнением вступив на первые ступени красного гранита, они с рачением осеняли себя троеперстным крестным знамением. Завершив, поклонились, после чего задрав головы, долго, с благоговейным трепетом взирали на четырёхсаженную икону Божией Матери с предстоящими святыми, с чувством вкушая нежную пастельную гамму майолика.

Внезапно Государю вспомнились слова отца, сказанные в Ливадийском дворце незадолго до смерти: "Вера в Бога и в святость твоего Царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости. Выслушивай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести..."

Улыбка стёрлась с лица Николая Александровича. Вспоминания о ушедшем родителе зачастую и прежде ввергало его в тоскливость. "Боже мой, Боже мой, что был за день! Господь так рано отозвал к Себе нашего обожаемого дорогого горячо любимого Папа;. Какова неправдоподобная ужасная действительность...". Он промокнул платком повлажневшие глаза. Странно, ведь прошло без малого двадцать лет, а кажется, будто вчера отец в приватной беседе заповедовал взять с его плеч тяжёлый груз государственной власти и нести до могилы так же, как нёс его он, и как несли их предки. На глаза вновь навернулись слёзы, которые Николай Александрович тщетно пытался скрыть, но дочери, уловив некую напряжённость в состоянии отца, ещё теснее прижались к его рукам.

Будучи Цесаревичем, тогда он хорошо запомнил слова родимого, лишённого прежних сил батюшки:

"Я передаю тебе царство, Богом мне врученное. Я принял его тринадцать лет тому назад от истекавшего кровью отца…"

Слова и сейчас с неменьшей мощью продолжали звучать в его ушах:

"Твой дед с высоты престола провел много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за всё это он получил от русских революционеров бомбу и смерть…"

Николай Александрович по сей день с болью в сердце удерживал в памяти, как к середине октября силы родителя стали убывать и из столицы приехал исповедник Иоанн Кронштадтский. Как всё
утро семья провела наверху около него. Дыхание умирающего было затруднено, требовалось всё время давать ему вдыхать кислород. Около половины 3-го Александр Александрович причастился Св. Тайн, а вскоре начались легкие судороги... и конец быстро настал! Отец Иоанн больше часа стоял у его изголовья и держал за голову. Это была смерть святого! Господи, помоги нам в эти тяжёлые дни!

В ту же ночь, дабы ничего не упустить из поведанного ему, он лихорадочно надиктовывал своей сестре заветы Самодержца, до глубины души взволновавшие обоих:

"...В тот трагический день встал предо мною вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую меня толкало так называемое "передовое общество", зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую подсказывало мне мое собственное убеждение, мой высший священный долг Государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать"...

По-прежнему перебывая в раздумье, Николай Александрович с густью окинул взглядом небольшую звонницу с тремя арками. Протянув руку, придержал под локоть сестру и все вместе направились к Царскому крыльцу. Крытое шатровым верхом с золотым орлом и увенчанное иконой с изображением преподобного Серафима Саровского, оно вело в молельню Императора и членов его семьи. У Бокового подъезда Августейшую семью глубоким поклоном встречал ктитор Государева собора. Следовавшая ближе к нему, Великая Княгиня первая с признательной улыбкой поздоровалась с Ломаном. Ольга Александровна относилась с большим уважением, как и её брат, к этому штаб-офицеру, считая полковника не меньшим инициатором и активным участником строительства Феодоровского городка. 

На входе в собор Императора приветствовал почётный настоятель собора Шавельский. Взаимно обменялись с протопресвитером  праздничными поздравлениями, после чего Государь выразил желание по первости обойти залитые светом и утопающие в белых хризантемах покои Верхнего храма. Его Величество не страдал забывчивостью и был чрезвычайно благодарен московскому купечеству, когда три года назад, в память 15-летия царствования, ему преподнесли Престольный образ Феодоровской иконы Божией Матери.

Сразу же за крыльцом по невысокой внутренней лестнице Августейшая семья вошла в небольшую прихожую и через боковую дверь вступила в правый клирос. После замкнутого сумеречного пространства солнечный свет, щедро струиящийся чрез медные решётки оконных проёмов с фигурными наличниками, был по истине ошеломителен. Великая Княгиня невольно зажмурилась, прижимая племянниц к себе. Донёсся торжественный перезвон колоколов. Слегка улыбнувшись, Николай Александрович ласково подтолкнул их вперёд и запрокинул голову. Величие архитектурных форм, грандиозные размеры круглых столбов и высота внутреннего объема очаровывали. Войдя в главный придел Феодоровской иконы, семья самозабвенно, с благоговением творила крестное знамение, обратившись к главному украшению собора — к лику Божией Матери.

Завершив моление поясными поклонами, Государь ещё долго стоял с преклонённой головой и мысленно молил Заступницу Небесную о помощи в исцелении:

— ...Укрой... ризою Твоего материнства... Уврачуй телесные раны наследника, моими грехами нанесенные. Вручаю раба Божьего Алексея всецело Господу моему Иисусу Христу и Твоему, Пречистая, небесному покровительству. Аминь!

С осветлённым сердцем сходил Николай Александрович в Нижний храм. По мере погружения в сонмище арок, "воскресшая старина" всё с большей силой находила подтверждение в его мыслях о странствовании душ в дольнем миру. Под низкими сводами лестницы было покойно и тихо, казалось, в свечении лампад слышится само дыхание чудотворных икон. Озарённые золотистыми звёздами, над головой тёмной синью разливались "тверди небесные". Он всматривался в цветочный и травный орнамент, в причудливую вязь фантастических птиц и с волнением вспоминал, как десять лет назад с супругой стоял в Сарове у мощей преподобного Серафима. Тогда и пришло твёрдое убеждение, что Перст Вседержителя управляет поступками всякого смиренного человека.

Здесь всё хранило воспоминания о Чудотворце. И ковчег с частицей его мощей, и часть гроба, в котором почивал преподобный до прославления, и воздух, лежавший на главе его мощей.

Полусотня лейб-гвардии 1-й Кубанской казачьей Собственного Его Императорского Величества Конвоя и взвод солдат от Сводного пехотного полка, прибывшие на Божественную литургию, выстроились во всю ширь невысокой преграды, отделявшую алтарную зону. Командир конвоя Трубецкой и его офицер Шведов привычно заняли места подле клироса, где уже находились певчие церковного хора. Настроение генерал-майора было необычно приподнятое. Князь всматривался в "ласковый взгляд святого, смотрящего с иконы" и ему словно слышалось, как Серафим обращается именно к нему:

"Здравствуй, радость моя!"

К слову сказать, и в церквях командира конвоя не отпускала служебная рьяность. Недолжное шевеление тут же завладело вниманием Георгия Ивановича. Скосив взгляд, он с лёгким смущением обнаружил, что Государь, не заглянув в царскую молельню, приблизился к крайней шеренге нижних чинов и встал рядом с подхорунжим Ящиком. Князь прекрасно помнил, как лет семь назад Голицын, ещё будучи на Кавказе главнокомандующим войсками, заприметил этого высоченного роста казака. Несмотря на шумный характер Тимофея, генерал-адъютант перед уходом в отставку, рекомендовал своего ординарца в лейб-гвардейскую кубанскую сотню.

Подле богатырского плеча чернобородого кубанца, стоя позади рослых солдат Сводного полка, Государь со вниманием, как и все присутствующие, выслушивал богослужение, часто осеняя себя крестным знамением. С началом пения "Отче наш", Его Величество  одновременно со служивыми встал на колени и скромно, со смирением клал истовые земные поклоны. Невероятное чувство единения и сопричастности со всем происходящим вокруг него, внезапно охватило Трубецкого. Как никогда прежде, он ощутил особенную сладость молитвы, которую до сих пор не испытывал. Этому, очевидно, способствовало и богослужение протоиерея, и искуство хора певчих Спасской церкви. Отбивая поклоны, командир Конвоя с внутренней радостью неожиданно осознал, как присутствие Святого Духа наполняет его грудь, глубоко проникая в душу.

Первая половина июня 1913 года. Санкт-Петербург. Здание МИДа.

Умонастроение молодых людей было пасмурное. Их лучшего друга по Александровскому лицею, Сашку Ростовцева, неожиданно направили секретарем консульства в Женеву. И это после того, как перед майским выпуском всем троим была обещана служба в Канцелярии Министерства иностранных дел в должности коллежских секретарей! Между тем на долгое пребывание в грусти уже не оставалось времени, под аркой Главного штаба уличные электрические часы с двумя двухметровыми циферблатами показывали три часа с четвертью пополудни.

С Большой морской пролётка свернула к восточному корпусу министерства. Расплатились с извозчиком у второго по счёту подъезда. Взойдя на маленькое крыльцо, прежде внимательно оглядели друг друга. Новенькие однобортные темно-синие кафтаны выглядели безукоризненно. Смахнув дорожную пыль со стоячих воротников из красного сукна, с опаской вошли в коротенькую переднюю с низким потолком. Среди множества вешалок в грубине едва разглядели лестницу. Поднялись на первый этаж. Сразу бросился в нос тяжёлый дух. По обе стороны тянулся погруженный в полутьму коридор. Меж заставленных шкафами стен стайками толпились люди. Одни что-то негромко обсуждали, другие, очевидно в порядке очереди, с  лихорадочной поспешностью ныряли в кабинеты. Переглянувшись, быстро сообразили, что следует подняться на второй этаж. Здесь было гораздо спокойней, но очередная напасть отодвинула назначенную встречу. Чайное время опустошило департаментские залы, все устремлялись в "чиновничий парламент" к самовару. Из ближайшей чайной комнаты трусцой выскочил молодой человек с двумя стаканами горячего чая, придерживающего локтем какую-то пухлую папку. Как ему удавалось не обжечься, можно было только догадываться. Преградив ему дорогу, Александр Ржевусский, несколько извиняющимся тоном спросил:

— Любезный, где найти вице-директора Первого департамента, действительного тайного советника Александра Александровича Мельникова?

Окинув уважительным взглядом форменную одежду с гладкими позолоченными пуговицам, красного цвета обшлаги с золотым шитьём, курьер с почтительностью ответил:

— Придётся подождать, Ваше благородие, они у министра чай пьют-с.

Из чайной залы раздавались возбуждённые голоса, заманчиво пахло свежими пирогами, бисквитом и горячим шоколадом. Не сговариваясь, шагнули за порог. В центре комнаты на отдельной широкой столешнице гордо возвышался громадный самовар. В первый момент обоим представилось, будто вокруг этого сияющего медью "языческого божества" жизнь бьёт через край.

Внезапно их окликнули. Со стола, стоящего в противоположном углу у самого окна, призывно махали. Свет слепил, но когда приблизились, с радостью распознали прошлогодних выпускников Александровского лицея.

— А мы-то с князем гадали, кого на сей раз пришлют? — приветливое лицо завсегда краснощёкого Сергея фон-Багговута излучало жизнерадостность.

— Да присаживайтесь, чего там. Я сейчас, — его сосед отодвинул стулья.

В уже порядком поблекших форменных вицмундирах, Волконский, как и его товарищ, смотрелись многоопытными канцеляристами.

Вскоре перед Ржевусским и Катковым парился крепко заваренный чай. В пододвинутых блюдцах заманчиво вылеживали, очевидно, купленные в Абрикосовой кондитерской, шоколад и пастила. На отдельной тарелке покоился нетронутый кусок подового пирога со сморчками и ополовиненный ломоть кулебяки с курицей.

— Угостили, — князь кивнул в сторону дальнего стола, — Намедни двое коллежских асессора выдержали экзамен на дипломатический ранг. Таков заведённый порядок, перед отправлением за границу непременно заказывать пироги в кондитерской у Беррена на Малой Морской улице.

— Вкусно... давно не пробовал, — Михаил Катков с аппетитом уплетал ломтик пирога из неразрыхленного масляного теста, с хрупкой тонкой корочкой.

— Да это что! У нас и почище обеды устраивают, правда, по подписке, — фон-Багговута пододвинул ему вазочку с карамелью "Раковые шейки", — Чаще недалече, в кухмистерской "Донон", что у Певческого моста.

— Впрочем, это не про нас. В пятнадцать рублей обходится каждому дипломату из молодых, — улыбнулся Волконский, — жалуются, такую брешь пробивают в бюджете, да только уклоняться здесь не принято. Дурной тон, видишь ли.

— Ваше благородие, — к уху фон-Багговута низко склонился всё тот же курьер. Прошептал едва слышно:

— Их высокоблагородие господин Ону велел передать – Их высокопревосходительство господин Сазонов приглашает к себе.

Сергей сейчас же вскочил и прежде чем уйти, крепко пожал руки новоприбывшим:

— Был весьма рад увидеть вас в этих пенатах. Теперь же простите, господа, вынужден удалиться, служба-с.

Июнь 1913 год. Здание Главного Штаба.

Начальник ГУГШ напряжённо готовился к совещанию начальников генеральных штабов союзных государств. Девятая по счёту встреча была обусловлена в Красном Селе под Петербургом на август нынешнего года. Поскольку вопрос о согласовании планов войны России и Франции против Германии и Австро-Венгрии сразу же станет во главе угла, то не вызывает сомнения, рассуждал Жилинский, что генерал Жоффр беспременно попытается навязать нам обязательство по союзническому долгу.

Он встал из-за стола и с листом утренних донесений подошёл к настенной карте дислокации Вооруженных сил Австрии. Ещё раз сравнил с исправленными отметками на десятиверстке. Кажется, ничего не упущено. На сегодняшний день Пехоту Сухопутных войск потенциального противника составляют 33 линейных дивизии... артиллерия, по оперативным данным, насчитывает 40 артбригад и это не считая отдельных дивизионов. Пройдя взглядом северо-восточный участок границы с Галицией, Яков Григорьевич тяжело вздохнул.
М-да... Следует признаться, Обручев-таки был прав, когда в своё время при подписании конвенции ратовал за свободу манёвра в распределении наших войск, ибо этой повинностью мы сами себе стесним стратегическую свободу, заместо того, чтобы нанести решительный удар армиям Тройственного союза.

Возвращаясь к столу, ему припомнилось прошлогоднее совещание начальников штабов военных округов, в особенности возражения генерала Алексеева, считавшего, что русская армия достаточно усилилась для того, чтобы действовать наступательно. И против Германии следовало иметь не более шести корпусов, а все остальные силы двинуть на Австро-Венгрию.

Около 4-х часов пополудни зазвонил аппарат внутренней прямой связи военного министра, его непосредственного начальника. Снял трубку, внимательно выслушал рекомендацию Сухомлинова – к 17.00 беспременно нанести визит министру иностранных дел. В подробности Яков Григорьевич не вдавался, поскольку у Сазонова будет присутствовать граф Фредерикс, который и изложит суть встречи. Единственное в чём осведомлен, дело сугубо секретное и неотложное.

Он бросил взгляд на карманный численник, когда внезапно распахнулась дверь. В кабинет без доклада ворвался его помощник. У Жилинского ёкнуло сердце. Сэра Мишича Живоина он знал ещё с сербско-турецкой войны. В последствии отличился в русско-турецкой компании, где проявил большое мужество и чувство долга. Замечательный тактик, бывший профессор Военной академии Живоин уже как год исполнял обязанности начальника оперативного отдела Главного Генштаба. Тем не менее, несмотря на установившиеся между ними личные приязненные отношения, без крайних обстоятельств он не решился бы на подобную неуважительность. В ожидании горькой пилюли, генерал от кавалерии импульсивно сгрёб в ладонь календарик.

— Яков Григорьевич, это какая-то нелепица! — всегда сдержанный, на этот раз Живоин с изумлённым лицом протянул ему номер пражской газеты "Прага тагеблатт", — Абсурд!

С облегчением выдохнув, Жилинский хотел было развернуть страницу, но на передовице бросилась в глаза не совсем чёткая фотография какого-то военного с несколько выдающимися скулами в чине полковника австро-венгерской армии. Седоватые усы, вкрадчивые глаза, весьма слащавая наружность показались ему несколько знакомыми.

— Узнаёте? Он в нашей картотеке. Альфред Редель.

— Кажется, узнаю. Если не ошибаюсь, Редель раньше занимал пост начальника агентурного отделения разведывательного бюро Генерального штаба.

— В том-то и странность, Яков Григорьевич, — талантливый офицер, способнейший разведчик, блестящая карьера. В нашем архиве за 1900 год он числится начиная с чина капитана. Для ознакомления с обстановкой командировался в Россию, даже изучал русский язык. Потом несколько месяцев стажировался в военном училище в Казани, естественно, под негласным наблюдением нашей контрразведки. Единственное, что не могу понять, в чём смысл этой статьи? Провокация? Ляпсус редактора?

Жилинский внимательно перечитал заметку:

"Одно высокопоставленное лицо просит нас опровергнуть слухи, распространяемые преимущественно в военных кругах, относительно начальника штаба пражского корпуса полковника Редля, который, как уже сообщалось, покончил жизнь самоубийством в Вене в воскресенье утром. Согласно этим слухам, полковник будто бы обвиняется в том, что передавал одному государству, а именно России, военные секреты. На самом же деле комиссия высших офицеров, приехавшая в Прагу для того, чтобы произвести обыск в доме покойного полковника, преследовала совсем другую цель".

— Считаю, профессор, всё это можно отнести к их очередным играм, в которые вдаваться нет необходимости. Для нас важны итоги деятельности на;шего агента № 25. Благодаря ему, как вы знаете, помимо ценных сведений, к нам своевременно поступила информация о прикомандированном к штабу Варшавского военного округа некто Григорьеве, предложившем Берлину свои услуги в качестве шпиона. А разгребать все эти feces (фекалии лат.), естественно, нам.

Проводив сэра Живоина до дверей, генерал стал собираться к назначенной встрече. Вышел заранее, дабы насладиться свежим воздухом. В сопровождении адъютанта, он медленно шёл по Дворцовой площади и вечерние солнечные лучи ласково согревали спину. Но, как и всегда, этот редкий ясный день не мог заслонить тревожные мысли. Российские агенты, так и военные атташе союзников в один голос предостерегают, что если события развернутся вокруг Сербии, то всё может обернуться тяжкими последствиями для всей Европы. Жилинский уже входил в восточный корпус МИДа, когда в голове мелькнула чрезвычайно неприятная мысль – за австрийскую расхлябанность, её дипломатическую вялую изворотливость Россия в конце концов заплатит высокую цену.

Июнь 1913 год. Восточный корпус. Министерство иностранных дел.

Расположившись в кресле, предложенное хозяином кабинета, Жилинский вопрошающе взглянул на него:

— Я весь внимания, Сергей Дмитриевич.

Сазонов чуть поморщился:

— Для начала, вам что-то говорит история "залогового золота"?

— Ах, вы о той эпопее в восьмидесятых годах?

— Разумеется. Провалив намеренно первый российский займ, Бисмарк между тем лишился "залогового золота", как вы знаете. И в итоге наши "железнодорожные" акции на берлинской бирже пошли "с молотка". Печальная история.

— Насколько я в курсе, если не изменяет память, история могла быть ещё печальней, кабы не Император Всероссийский Освободитель своевременно не распорядился все ценности переправить французам. Так в чём связь с сегодняшними днями?

Жилинский лукавил. Надолго удерживать в памяти наиважнейшие события и прочие цифири были квинтэссенцией его профессии. Будучи уже в зрелом возрасте и преуспевая в должности старшего делопроизводителя канцелярии Военно-ученого комитета Главного штаба, он принимал участие в работах по изучению и исследованию иностранных государств, результатом чего явились многочисленные печатные труды, в большинстве не подлежавшие оглашению. И триумфальную встречу в Париже в октябре 1896 года молодого императора с супругой он воспринял в ту пору, как данность. "Залоговое золото" в купе с военным союзом против Германии вызвали у французов невиданный патриотический позыв, мечтающих взять реванш за отторжение Эльзаса и Лотарингии. Но как поразительно точно выразился исследователь, писатель В. Сироткин – "У французского обывателя "сердце слева, но бумажник справа". Сбережения мелких держателей акций "русских займов", вечно метавшихся между огнями наживы, золотоносной рекой потекли в Россию. И страна, проигравшая когда-то Крымскую войну, в не меньшей степени из-за отсутствия достаточного числа железных дорог, при Самодержце Всероссийском воспрянула. Сети железных путей начали стремительно покрывать российские земли, где, подобно Большой императорской короне, древнюю Русь венчала Великая сибирская железная дорога, имеющая военно-стратегическое значение и протянувшаяся более, чем на девять тысяч вёрст.

— Связь с нынешними днями самая непосредственная, Яков Григорьевич.  Государь теперь вменяет в нашу обязанность тщательно спланировать организованный вывоз всех государственных денег, что остались в берлинских банках. Это ли не ответ врагам России, что интересы державы для Него являют первенствующее значение? И выполнить повеление Самодержца большая честь для нас.

— Сергей Дмитриевич, следует понимать так, эвакуировать станем исключительно государственные активы?! — начальник Генштаба с удивлением уставился на Сазонова, — Но позвольте, буквально на днях по распоряжению Министра Императорского Двора Августейшим детям Государя Императора перевели в Банкирский Дом Мендельсона принадлежащие им суммы в размере семи миллионов рублей золотом. Как это понимать?

— Увы, Яков Григорьевич, ваш "доноситель" предоставил сведения не в полном объёме, — улыбнулся Сазонов, — В течение суток средства были переведены в немецкие и британские акции с постоянным процентом выплаты дивидендов. Догадываетесь с какой целью?

Жилинский вяло махнул рукой:

— Да чего там, ясно, как день. Так это ва;ш план, Сергей Дмитриевич? На случай возможного начала войны лучшего прикрытия трудно представить. Сегодня же в своём ведомстве лично займусь разработкой. Одно вызывает опасения, что и "детские деньги", и капитал императрицы Александры Федоровны в таком разе определенно подвергнутся секвестру.

— Яков Григорьевич, не сомневайтесь, Государь преднамеренно идёт на личные финансовые потери. Во имя обеспечения государственных интересов Он и Его супруга заранее жертвуют деньгами своих детей, дабы обеспечить успешный вывод государственных миллионов из Германии.

— О какой сумме идёт речь? Мне долженствует знать полный расклад.

— В ценных бумагах 20 млн золотых рублей и всё это, как можно быстрее надо быть готовыми перевести в английские и французские банки.

— С учётом того, что сегодня слишком многие желают большой европейской войны, задача не из лёгких. Мне требуется значительное время дабы координировать действия Военного министерства, Министерства финансов и не исключаю, "нелегального коммерсанта".

Внимание начальник Генштаба неожиданно привлекла большая фотография в роскошной рамке, в простенке между окнами. Он всмотрелся. Пасмурный день. На фоне Финского залива во весь рост изображены четверо военных: Германский император, его сын Адальберт, а по правую руку император Николай II и великий князь Николай Николаевич. Отчего-то мелькнула печальная мысль, что в случае войны "от нервного и шалого Вильгельма", как и предсказывал Александр III, можно всего ожидать. Впрочем, и наш Государь не лучшего мнения о своём дяде Вилли. Как-то ожидая в одиночестве аудиенции для доклада в Приёмной Государя, к нему подсел начальник канцелярии Министерства императорского двора. Разговорились. Будучи на дружеской ноге, Мосолов "по секрету" поделился, что кайзер производит на него впечатление истеричного человека и способен выводить из себя всех, с кем соприкасается. В Вольфсгартене, к примеру, он "секвестровал на 2 часа царя", после чего государь был чернее тучи. А однажды, продолжал начальник канцелярии, после одной из таких встреч на море, Вильгельм II поднял сигнал на "Гогенцоллерне", мол, Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана! На что Его Величество, прочитав дешифровку немецкого сигнала, буркнул адмиралу Нилову, что "дядю" следует связать, как сумасшедшего.

Сазонов нажал кнопку звонка:

— Давайте-ка дождёмся графа, Яков Григорьевич. Владимир Борисович, кажется, задерживается, а покамест позвольте предложить вам чаю.

Не мешкая явился курьер с подносом. В два приёма расставил стаканы в массивных серебряных подстаканниках и водрузив меж ними нарядную фанерную коробочку с фабричным символом на передней боковине "А.Сиу и Ко", немедля удалился.

Осторожно отхлебнули по глотку горячего чая.

— Как известно, на Востоке чайная церемония – это глубокая философия. Вот только на подобное суемудрие у нас с вами остаётся всё меньше времени, — Сазонов откинул крышку бонбоньерки с затейливой надписью "Юбилейное", — Угощайтесь, Яков Григорьевич. Чудесное печение придумали к 300-летию дома Романовых.

— Ммм... действительно, хороши, да вот беда, доктора не советуют подобные лакомства, диагностируют diabetes, — Жилинский промокнул губы салфеткой, — Азиаты называют эту хворобу "сладкой болезнью".

— Наслышан и весьма сочувствую вам. Вот и наш Фёдор Шаляпин изволит страдать тем же. Кстати, на Рождество в Мариинском театре давали оперу Глинки "Жизнь за царя" с участием Шаляпина. Посчастливилось услышать с супругой его необыкновенное актерское мастерство!

— А мне, к сожалению, не удалось. Аккурат с 25 декабря агентурные сведения посыпались дождём. В Лондоне, по решению конференции, Сербия, как вы знаете, получила выход к Адриатическому морю. И тут же на Балканах активизировалась Дунайская монархия. Теперь же "работаем" по визиту "Пуанкаре-война" в Альбион.

В раздумье Сазонов покачал головой, взглянул на часы, допил остывающий чай:

— М...да... Наши сотрудники второго отделения на сегодня раскрыли тексты одних только австрийских шифротелеграмм более пятисот. Династия Habsburger, как всегда, желает казаться великой державой. К сожалению, "механизм войны... уже запущен" и вам ли не знать этого?
Victor fellator! (обсценная лексика. лат.) Дипломатов заменить военными чина?! — Он с досадой пристукнул кулаком по столу и тут же смутился от собственной вспышки, — Простите великодушно, тяжёлый...

Договорить не успел. Дверь отворилась и в кабинет пришаркивающей походкой вошёл министр Императорского двора. Тяжело отдуваясь, поздоровался со всеми за руку, после чего с осторожностью уселся в предоставленное кресло:

— Извините, господа, заставил ждать, обстоятельства, — он достал платок, промокнул вспотевший лоб.

— Тогда начнём? — Сазонов выжидающе придвинул к себе календарь.

— Разумеется, — лицо Владимира Борисовича приняло более озабоченное выражение, — В связи с угрозой войны, Государь Император повелеть соизволил нам свою волю. Дело до чрезвычайности конфиденциальное и крайне сложное. Нам предстоит сейчас, не выходя из этого кабинета, предварительно выработать план по быстротечному выводу из Германии российских активов. Что по своему ведомству можете сообщить, Яков Григорьевич?

Не желая обижать старика, тем, что вопрос, в принципе, проработан, Жилинский с видимой озабоченностью наморщил лоб:

— Граф, измышлять нового не намерен. В своё время князь Лобанов-Ростовский будто в воду глядел, предрекая активизацию Габсбургов на Балканах. На что наш Царь-Миротворец, "Упокой, Господи, душу раба Твоего", — начальник Генштаба осенил себя крестным знамением (ему последовали присутствующие), — заявлял определённо: "...не думаю, чтобы Австрия решилась сама по себе затеять что-либо серьёзное, разве что она получит поддержку от Германии". К сему полностью присоединяюсь.

— А что ещё конкретно известно о планах германцев? Это беспокоит Государя в первую очередь.

— В письменном докладе на имя Его Величества я уже предоставлял свежие данные о мобилизации австрийских укрепленных пунктов, так и подробные сведения об устройстве вооруженных сил Австро-Венгрии. А также приложил схему "Krieg ordre Bataille" (план боевого развертывания на случай войны) к 1 марта 1913 год с особым "Ordre de Bataille" (план боевого развертывания) для войны с Балканами.

— И всё это благодаря австрийскому шпиону Альфреду Редель? Слышал, полковник, к сожалению, застрелился? — министр Императорского двора хитро прищурился, — Вот видите и я имел честь познакомиться с вашей кухней.

— Что вы, граф, в газетах такое понапишут! — улыбнулся в свою очередь Яков Григорьевич, — В ;sterreich (Австрия нем.) покончил с собой совершенно сторонний человек, а наш "венский агент" продолжает плодотворно трудиться. К примеру: "мобилизация укрепленных пунктов, инструкция об этапной службе, положение об охране железных дорог при мобилизации, новые штаты военного времени ...". И эти донесения за один только март.

— Теперь я спокоен за дело, порученное нам Его Величеством. Думаю, с учётом всех возможных вариантов развития событий, мы примем правильное решение. Ваше слово, Сергей Дмитриевич.

Так же не желая разобидеть Владимира Борисовича, Министр иностранных дел, как бы с удивлением, развёл руками:

— Граф, составить авансом план эвакуации государственных сумм
дело хлопотное, к тому же нам неведома точная дата начала войны. В таком разе определите круг наших обязанностей.

Фредерикс со смущённым видом едва ли не повторил его жест:

— Помилуйте, Сергей Дмитриевич! Строить планы в мои-то годы уж мудрено. Выручайте старика. Вы осведомлены в полной мере, вам и карты в руки. А мне хоть караул кричи, боюсь напортачить. Я и Их Величеству предлагал уволить меня и назначить хотя бы своего начальника канцелярии, да куда там!

Во глазах Сазонова промелькнула улыбка. К министру Императорского двора у него было, можно сказать, двойственное отношение. Он вспомнил, как будучи молодым дипломатом и уже больше года трудясь в Лондоне в должности второго секретаря посольства, прибыл в отпуск, где через несколько дней в стенах министерства случайно оказался свидетелем беседы министра иностранных дел Гирса с Фредериксом, в ту пору ещё бароном. Первое впечатление создалось о нём, как о человеке вполне добропорядочном, но достаточно заурядным и недалёком. Тем не менее с годами оценка, сложившаяся после знакомства, постепенно менялась. Окончательно же перевесил чашу весов один эпизод, произошедший в связи с неудавшемся покушением на министра финансов Витте. В тот год Сазонов был назначен посланником в США, когда до него дошёл слух о благородном и смелом, в определённом смысле, поступке Фредерикса. Как обнаружилось, Владимир Борисович оказался единственным лицом из придворной челяди, пришедшим навестить Витте, прекрасно зная о немилости Государя к Сергею Юльевичу. Теперь же в этом престарелом министре Сазонов прежде всего видел благожелательного и добросердечного старика, способного на честный и решительный шаг.

Начальник Генштаба сделал какую-то пометку на листочке и протянул министру Императорского двора:

— Не следует задерживать события, господа. Моё резюме: прежде следует поставить в известность министра финансов и, как исполняющего обязанности начальника таможенного ведомства, заручиться его полной поддержкой. Для этого, граф, не откажите в любезности, направьте из вашего министерства знающего, способного работника к Коковцеву с готовым предложением, пусть обсудят и примут соответствующее решение. К вам же, Сергей Дмитриевич, — обратился он к министру, — убедительная просьба, подыскать в своём ведомстве молодого, исполнительного коллежского секретаря.

— Прекрасно, немедля дам команду.

Сазонов поднял трубку. Пока он переговаривался с кем-то, Фредерикс спросил в недоумении:

— Неужто сейчас намерялись снарядить в Германию человека либо всё же спустя время?

— Не хотел бы вас пугать, граф, но времени как раз и нет. Дело заковыристое, потому именно ваш сотрудник совместно с секретарём под видом банковских работников должны первыми убыть в Берлин в конце следующего месяца.

С растерянным видом министр Императорского двора ладонью пригладил свою голову с "виртуозно причёсанными остатками волос":

— Но... но как я объясню ваше решение Государю? Вы, случаем, не трагедизируете ситуацию? К чему подобная скоропалительность?

Завершая краткий телефонный разговор, Сазонов не упускал из слуха нить беседы:

— Поверьте профессионалу, граф, Яков Григорьевич делает что до;лжно. С того момента, как посол вручит ноту с объявлением войны, немедленно прервутся дипломатические отношения. Последствия ждать не заставят – все наши активы будут секвестрованы правительством Германии.

— И дабы опередить время, посланная группа на месте заранее подготовит необходимые документы и станет ожидать событий столько, сколько потребуется, — как ни в чём небывало подсоединился Начальник Генштаба, — Когда возникнет острая необходимость, встретят уполномоченных банковских служащих и станут действовать согласно инструкции.

Будучи ещё в состоянии размышления, министр Императорского двора приподнялся с кресла. Мало-помалу успокоившись и наконец придя к определённому заключению, с твёрдостью заявил:

— Деньги "для выдачи на известное Его Императорскому Величеству употребление" будут выданы без отлагательства.

Сазонов проводил Фредерикса до выхода из приёмной. Заметил сидящего в уголке юношу в вицмундире, остановился и извинившись, попросил обождать ещё немного. Затем подошёл к секретарю и зная, что по служебной необходимости их дороги с Жилинским в ближайшее время пересекутся нескоро, распорядился принести из чайной комнаты ещё два стакана. Прихватив из небольшого шкафчика вазочку с изюмом, вернулся в кабинет.

— Вижу, вас всё ещё привлекает эта фотография из Палдиски?

— Скорее, пронизывает балтийским сквозняком... Очень хотелось бы ошибиться, да пугает настойчивость кайзера к сердцу Государя. Постоянные наглые требования дезавуировать союз с Францией и отказаться от всякого сближения с Англией могут обернуться для России большой бедой.

— Увы, это излюбленный напев Вильгельма. Его упёртость при всяком удобном случае подталкивать Государя на Восток, в Азию, откуда Европе якобы угрожает "желтая опасность". А в отношении сближения с Англией, то как бы не промахнуться в главном виновнике надвигающегося кровопролития. Ещё лет десять тому назад, Джон Фишер призывал к превентивной войне против Германии.

— Припоминаю. Не первый ли лорд адмиралтейства на ту пору яростно доказывал, дескать, растущий немецкий флот становится слишком грозен для Великобритании?

— Именно. А началось всё из-за столкновения интересов Англии и Германии по вопросу строительства Багдадской железной дороги. Появление немцев в Междуречье, мол, это угроза её колониальной империи, в том числе и Индии. Лорд Керзон прямо указывал, что её граница лежит на Евфрате.

— И что Государь?

— Их Величеству не позавидуешь, сам понимаешь, в Англии тьма родни. В последний раз на докладе Он молча сунул мне только что присланный номер Daily Mail с подчёркнутым абзацем: "Я заставлю всю страну есть "стандартный хлеб". Казалось бы, малозначащая статья газетного магната по поводу памфлета об опасности белого хлеба, написанного каким-то землевладельцем из Стаффордшира. На мой удивлённый взгляд Государь с нескрываемым огорчением пояснил, что вот так по цене в пол пенни за экземпляр, без зазрения совести манипулируют общественным мнением. А потом добавил, что в нашем случае mister Edward Grey, как министр иностранных дел, ничем не отличается от рядового газетчика, когда схожими методами регулярно заверяет германское правительство в мирных и дружественных чувствах, по отношению к Германии.

Начальник Генштаба с беспокойством взглянул на часы, застегнул верхнюю пуговицу мундира, протянул руку к вазочке с изюмом:

— Вынужден полностью подтвердить сегодняшнюю ситуацию. Судя по донесениям нашего ведомства, одно ясно, провокационная политика министерства Эдуарда Грея целенаправленно способствует обострению отношений.

— Мдаа... куда ни кинь – всюду клин, — Сазонов в задумчивости пододвинул гостю вазочку, — "Мир без победы", о чём талдычат американские пацифисты, ныне попросту невозможен, когда подобный лжец сознательно поддерживает у германцев надежды на сохранение Англией нейтралитета в будущей войне, а нас убеждает, что "туманный Альбион" возьмёт сторону России. Эдакое "аглицкое" двурушничество в мутном хаосе мнений.

Жилинский допил чай, поблагодарил хозяина кабинета за доверительную беседу и доставленное удовольствие, и решительно встал:

— В следующий раз в своих пенатах угощу прекрасным вином от дома "Barton & Guestier".

Уже будучи в дверях, Сазонов, улыбнувшись, тронул своего гостя за пуговицу:

— Что касается вина, то при случае с удовольствием воспользуюсь вашим любезным приглашением, Яков Григорьевич. Вот только на прощание поведаю одну пикантную историю, произошедшую в 1335 году. Тогда под осень в замок над Дунаем съехались короли Чехии, Венгрии и Польши. Их величества с такой жгучей неуёмностью алкали сговориться против всесильного дома Габсбургов, что в ходе трактации не заметили, как осушили полторы сотни бочек вина и умяли поболее двух тысяч ковриг хлеба. Вот и не уверуй после этого в дипломатическую роль плодов земных.

Оба невесело рассмеялись.

Поздний вечер встретил Жилинского влажными порывами невского ветра. Дворцовая площадь почти обезлюдела, не считая нескольких парочек, прогуливающихся окрест Александрийской колонны. Спустившись с крыльца, ступил на округлый гранит брусчатки, как что-то неведомое заставило его поднять голову. В угасающем тусклом мареве единственным светлым ликом на колонне предстала пред ним вознесённая к небу фигура ангела. В сумеречном окружении тёмных облаков, херувимовы крылья, облитые последними закатными лучами, гневливо алели полированным гранитом. Якову Григорьевичу стало не по себе и он невольно ускорил шаг. Уже проходя у арки, отчего-то на память пришли первые годы учёбы в Николаевской академии Генерального штаба. Как-то в особой читальне при библиотеке он вычитал реляцию графа Шувалова. Германский посол сообщал в Петербург о заигрывании Вены и Берлина со шляхтой. Желание Германии и Австрии привлечь поляков на свою сторону в возможной войне с Россией и прежде было не новостью, тем не менее Александр III счёл необходимым с присущей ему прямолинейностью заявить, что они жестоко обманутся и накажут сами себя. Вечером в конце того же дня после упражнений в верховой езде, заскочив по пути в буфетную, поручики Жилинский и Ермолов вернулись в казарму. Уже лёжа в постели, он поделился с другом своими сомнениями, мол, стоит ли обольщаться по поводу подписания австро-русско-германского "Союза трех императоров"? Николай какое-то время раздумывал, затем взял с тумбочки Библию, полистал и найдя, очевидно, нужную страницу, молча, с многозначительным видом сунул товарищу.

Это была Четвертая книга Царств, где ассирийский "начальник евнухов" сказал царю Хизкияху: "…Думаешь опереться на Египет, на эту трость надломленную, которая, если кто опрётся на нее, войдет ему в руку и проколет её. Таков фараон…, для всех уповающих на него".

С досадной мыслью, что по всей видимости таковы и германцы с австрияками, и история, увы, по большей части повторяется, поручик отошел ко сну..

3 часть "Счастье" Великой Княжны.

10 июня 1913 год. Финские шхеры. Кронштадтский залив.   

Золотистый шёлк императорского штандарта гордо вздымался над трёхмачтовой яхтой. Иссиня-черные борта "Штандарта" величаво скользили вдоль ряда скалистых островов, что подобно каменному ожерелью выстилали северное прибрежье Финского залива. Две дымовые трубы, с изящным уклоном назад, исходили тёмным маревом, источаемым "коловратными машинами". Слабый береговой ветер чуть усилился, играючи опередил судно, отчего носовой кливер, забирая низовой ветер, возмущённо затрепыхался, забогравел от важности. Острый форштевень, украшенный понизу золотым вензелем, казалось, самолично вершил свой ход. Подобно галеону, перевозящему бесценный груз, он расчётливо вёл корабль к какому-то лишь ему ведомому берегу.

Но вот обозначилась цель:

— "Лево на борт!"   

Повинуясь команде, яхта плавно забрала в левую сторону, уверенно вторгаясь в широкий залив близ местечка Виролахти. Обозначенный на карте фьорд, вот уже более шести лет служил императорской семье, как наиболее располагающий к отдыху. В полутора кабельтовых от берегового вала якорь с плеском ушёл в воду. Отложистый берег каменистого залива празднично оттеняли белые песчаные дюны, кое-где поросшие соснами. Спущенный на воду десятивёсельный баркас, ведя в кильватере байдарку, проворно доставил пассажиров к лодочному причалу. Пропустив Августейших особ, флаг-капитан Нилов бросил взгляд в противоположную сторону залива. У входа в фьорд неторопливо курсировали торпедные катера экскорта. Кивнул с удовлетворением: 

— Пойдёмте, Ростислав Дмитриевич, повара вон, дымы развели, — обратился он к стоящему рядом капитану "Штандарта".

Адмирал обратил внимание на байдарку, лежащую подобно короткорылому марлину, вытащенному на песок. Улыбнулся доверительно:
 
— Кто бы мог подумать, что помимо детей, Государь решится
приобщить к байдарочным походам и супругу?

— Это вы о её недавнем вояже по шхерам?

— Вот то-то и удивительно. При частом недомогании не каждая женщина решится на эдакое.

Погода стояла на диво хороша, сквозь редкие тучи проглядывало солнце. Большую овальную поляну с двумя деревянными каруселями для детей и взрослых, обступали финские "повислые берёзы". Их удивительная белая кора, в окружени сочной зеленой листвы на грациозно свисающих ветвях, радовала глаз. Александра и Анна сидели на мягкой траве, прислонившись спинами к стволу и долго прислушивались к благозвучному трубному гуканью одиногого лебедя-кликуна, кружившего неподалёку, очевидно, в поисках своей подруги. Глаза у обеих невольно закрывались, хотелось вздремнуть, но громкие голоса дочерей, с азартом играющими в бадминтон, то и дело отгоняли сон. Чуть далее, у подножья скалы, где раскинулась фиалковая полянка, младшие дочери с неменьшим энтузиазм ловко собирали букетики этих чудесных с нежным запахом цветов.

Окончательно взбодрившись, Александра Фёдоровна с возрастающим беспокойством наблюдала за сыном. Алексея привлёк внимание растущий на скалах мох, вернее, сверкающие между клочками лишайника волшебные искорки какого-то минерала. Однако поостыл, убедившись, что это всего лишь серый кварц, который уже был в его коллекции. Тем не менее увлечённость к собиранию, заложенное отцом, всегда вызывало у него радость и восторг.

К счастью, бэби скоро спустился с маленького уступа и тут же переключился на землянику, обильно растущую между деревьями. Отвлёк близких всхрап. Взлянув на сладко посапывающую подругу, улыбнулась про себя: "большой бейби!" Жаль только, порой невыносима, что "мою милую мученицу" приходится частенько обливать холодной водой. Александра Фёдоровна откинулась головой к стволу, прикрыла глаза. Нечастый солнечный день северной Ривьеры наполнял тело спокойным умиротворением. Как славно, что здесь я вдали от бурного, несносного мира! Нет шумных обязывающих встреч! В этом месте не надо прятаться от обжигающего солнца, только шорох вечнозелёных сосен, морской бриз да крики чаек, куда хочется возвращаться снова и снова. А закаты и рассветы, радующие душу переливами красок?! С ними может сравниться разве что северное сияние Лапландии.

— Как нам всем повезло с погодой! Одно огорчает, летом здесь гораздо больше пасмурных дней, нежели солнечных, — размышления нарушил чуть хрипловатый голос Вырубовой, — Ну вот, нагадала! Смотрите, Александра Фёдоровна, жуть-то какая!

Государыня настороженно взглянула вверх. Усиливающийся ветер, подобно недобрному пастуху, сгонял в кучи свинцовые облака. Врытые у площадки для мини-гольфа детские качели, начали угрожающе раскачиваться. Стал накрапывать дождь. Призывно помахав детям, она встала, произнесла задумчиво: 

— Не сделаю открытия, Анечка, но даже и такая погода способна придать местным пейзажам особое очарование.

Знакомое тарахтение курьерского катера, доставившего на "Штандарт" донесения и свежую прессу, заставляло поторопиться. В то время, как Августейшая семья с дядькой цесаревича и охраной заполняли баркас, Государь с двухлопастным веслом в руках уже бойко взбегал на борт. С подветренной стороны матросы готовили для байдарки бросательные концы. Двое молоденьких мачтовых из палубной команды втихомолку удивлённо переглянулись. Когда монарх проследовал мимо, они успели заметить, что рукава его старенького кителя были основательно истёрты и сквозь защитный цвет просвечивалась красная основа материи.

Полные впечатлений, Августейшие "странники" вернулись на яхту и с удовольствием, под мастерскую игру балалаечников, пили на верхней палубе полуденый чай со свежими калачами. Государыня, враз полюбившая это русское хлебное изделие, отказалась от ножа и с хрустом разламывала тёплый калач, выпеченный в форме замка с дужкой. Оделив сдобными ломтями детей, с неменьшим аппетитом принялась уплетать запашистые кусочки.

Проснулись на рассвете. Прежде чем спуститься в судовую церковь,
супружеская чета не смогла отказать себе в удовольствии полюбоваться переливающимися на воде солнечными бликами, жёлтым песком, медно-красным гранитом скал. Ровно в восемь утра, ещё объятую сном бухту, всколыхнул "Николаевский марш". Под звуки судового оркестра, величаво и гордо поднимался флаг с косым "Андреевским" крестом. Над "Штандартом", над зелёными склонами фьордов торжествующе плыли суровые, берущие за душу, ритмы "Флаг-марша".

Минут за десять до полудня свитная фрейлина поспешила покинуть каюту, поскольку прежде ей ещё не приходилось наблюдать ритуал пробы пищи на императорском корабле. Открыла дверь и с порога уловила духмянный запах наваристых щей, от которого едва ли не закружилась голова. Обычно Бюцова предпочитала молочные блюда, но перед щами устоять не могла, ибо была большой их любительницей. Выйдя на кормовую часть верхней палубы, где уже началась привычная церемония "снятие пробы", скромно заняла место поодаль небольшой группы офицеров. У трапа, против царской рубки, стоял капитан "Штандарта" Зеленецкий. В непосредственной близости от него возвышался старший кок с подносом в руках, на котором матово отсвечивала, исходящая над крышкой парком, глубокая мельхиоровая миска. Такой же рослый помощник держал наготове более широкий поднос, в центре которого красовались графинчик командной водки и матросская лужёная чарка. С краю, в плоской фарфоровой тарелке, лежали несколько кусков чёрного хлеба, солонка и как успела заметить Ольга Евгеньевна, две резные деревянные ложки с какими-то фитюльками на ручках.

Государь вышел в опрятном мундире офицера морского флота и был хорош в форме. Самодержца отличали лишь двойные вензеля на эполетах капитана I-го ранга. Ещё в первый день пребывания на яхте фрейлина обратила внимание, что многие офицеры стараются ему подражать. Зеленецкий взял руку под козырек и чётким голосом доложил:

— Ваше Императорское Величество, просим снять пробу приготовленной пищи и дать разрешение на выдачу.

Со спокойной приветливой улыбкой Государь поздоровался, после чего поднял крышку:

— А что сегодня команде?

— Щи со свежими бураками, ваше Императорское Величество!

Не притронувшись к водке, Государь отломил кусок чёрного хлеба, обмакнул в крупную соль и с едва скрываемым наслаждением, ложка за ложкой, принялся есть. При этом он что-то тихо рассказывал Зеленецкому. Но женскую интуицию не провести, Бюцова сразу догадалась, что царю крайне неловко за свой аппетит и разговором он старается отвлечь внимание от своего удовольствия пробой.

Неловким движением Государь протянул свою ложку:

— Алексей, — подозвал он сына, — иди сюда, проба!

Кок присел на корточки перед наследником, и Алексей Николаевич начал уплетать с большой охотой, старательно вылавливая мясные кусочки.

— Не лови пайков, ешь щи, Алексей, оставь и другим!

Под громкий смех, Государь с невыразимой любовью в глазах и с отцовской гордостью обвёл присутствующих благодатной улыбкой.

11 июня 1913 год. Финские шхеры. Кронштадтский залив. 

К утру распогодилось. После завтрака офицеры и часть нижних чинов, кто был свободен от вахты, "десантировались" на берег. Едва большой 14-вёсельный баркас уткнулся в причал, пассажиры весёлым градом высыпались на прибрежный песок.

Двое матросов с набором инвентаря в деревянном чемодане направились в сторону теннисного корта, расположенного близ воды. Привычно установив сетки на обеих параллельных площадках, принялись проворно сметать мусор с толстых выборгских досок, постеленных на грунт. Тем временем приверженцы лаун-тенниса потянулись для переодевания к деревянному сараю, сооружённому чуть в стороне, стены и крыша которого были обтянуты парусиной. Вскоре корты были готовые принять первых игроков. Офицеры принесли кресло-шезлонг, плетёные корзины с ракетками и мячами. Держа в руках зачехленную ракетку, Государь подошёл последним. Как и положено согласно правилам лаун-тенниса, на нём были белые брюки и рубашка, на нагрудном кармане искрился вышитый двуглавый орел. Теннисные туфли с плоской подошвой без каблуков сияли белизной. Оглядев участников, разместившихся на небольшой зрительской трибуне, напомнил очерёдность. Старшие дочери в одинаковых бело-синих платьях играли первыми, затем Анна Вырубова и Гендрикова.

Сидя в кресле, Александра Федоровна держала на коленях офицерскую фуражку мужа и с нескрываемой гордостью наблюдала за его уверенными, мастерскими подачами, не оставляющими и шанса соперникам. Стремительные движения мускулистой, спортивного телосложения фигуры Ники, в педантично застёгнутой на все пуговицы рубашке, невольно напомнила ей тот единственный раз, когда играла с мужем в lawn-tennis. Это случилось в год их турне на её родину в Дармштадт, а заездом полюбоваться божьим храмом Святой Равноапостольной Марии Магдалины. Тогда решение построить здесь церковь было вызвано желанием молодых супругов иметь возможность посещать православный приход во время пребывания в родном городе императрицы.

Тщательно отерев лицо носовым платком, Государь приглашающим жестом вызвал на "сетку" своего давешнего соперника Родионова. Вот здесь напряглись все присутствующие офицеры, прекрасно осознавая, насколько серьёзно Самодержец относится к игре, поскольку не допускает на площадке даже разговоров. Мичмана же неизменно беспокоило иное. Он не раз убеждался, что его Августейший противник терпеть не может проигрывать, но поддаваться и в мыслях не имел. Государь с искренней почтительностью относился к сильным партнёрам, у которых было чему поучиться, но водить его за нос, означало бы неминуемая потеря уважения.

Судя по крикам с другой стороны скамьи, на соседнем корте разыгрывалось не меньшее по ярости сражение. Помедлив, Государыня покинула кресло и пересела к дочерям на скамью. Сражались Деменков и Воронов. Первые два сета прошли в ничью, пошло время третьего, завершающего. Напряжение моряков достигло апогея. Лидировал Деменков, одержавший победу уже в пяти геймах, в то время как его соперник едва набрал три. Выделенные матросы едва успевали подбирать мячи на не огороженном корте.   

Александра Фёдоровна вздрогнула от неожиданного удара кулачком по своему колену. От сидящей между ними Марии доставалось и Анастасии. Мария в азарте не замечала куда бьёт и громко орала от каждого удачного отражения мяча своего душки Деменькова.  Но младшая сестра не обращала внимания на её вопли и в мгновенных затишьях успевала удачно подтрунивать над её "жирным Деменковым". Сидевшая по другую сторону Ольга также не приминула подшутить:

— Швыбз, ты глянь на пышку-Туту! — откинувшись вперёд прокричала она Анастасии, — Радуется, как мопс!

Александра Фёдоровна улыбнулась. В их семье уже давно и безоговорочно было понятно, что Мария неравнодушна к Деменькову. Но высокого и грузного Николая обожали всем семейством. Уважали за его привязчивость к их детям, за искреннюю застеньчивость и даже смешную нескладность. Накануне она обмолвилась Ники, что теннисные матчи несут в себе не менее прекрасную возможностью для девочек побольше видеться со своими любимцами и ничего предосудительного в этом не видит.

Мария была в восторге, её Коля одержал победу! У Деменькова градом катил пот и когда он покинул корт, лицо его светилось счастьем. Приветливо махнув Марии, направился к воде, куда весёлой толпой устремились все участники и часть зрителей. Княжна неожиданно остановила его:

— Николай Дмитриевич, да у вас пуговица оторвалась на воротнике! —  с чарующей простотой девочка стянула со своих плеч белого цвета платок с синей каймой, — Соизвольте подойти ко мне. 

Невзирая на крайнее смущение мичмана, Мария ловко обвязала платок бантом вокруг его шеи. Заметив красноречивый поступок дочери, Александра Фёдоровна взглядом обратила внимание мужа, который только что подошёл к ним, но не успел даже раскрыть рот. Бойкая натура Деменкова опередила:

— Ваше Императорское Величество, дозвольте сделать предложение?

Государь с шутливым недоумением поднял брови:

— Интересно... это по поводу кого же?

Испытывая некое замешательство под лукавыми взглядами обступившей его женской Августейшей половины, он всё же бодро ответил Государю, как и подобает военному моряку:

— Хотел спросить, возможно ли сделать такие галстуки обязательной частью спортивной формы офицеров? Только это и имел ввиду.

Ободрительный девичий смех и приязненный кивок стал ответом на инициативу мичмана. Самодержец махнул рукой на точившийся рядом родник, облицованный дубовыми плашками, приглашая дамскую половину первыми освежиться прохладной водой. Затем сам с удовольствием осушил кружку и весело похохатывая на ходу, с семьёй отправился в сторону пляжа.

Искупавшись одними из первых, навстречу им с унылым видом плёлся Воронов в сопровождении лейтенанта Малоховца.

— Павел Алексеевич, да на вас лица нет! — улыбнулась Александра Фёдоровна, — Сама убедилась, вы же сделали всё что могли, да и не последняя эта игра.

— Примите утешительный приз, мичман, — Государь протянул ему свою ракетку, — От фирмы “Gray” и заметьте, вес всего лишь двеннадцать унций! Она принесёт вам ещё много побед, не сомневайтесь.

Воронов поблагодарил Государя, только и успев внутренне ахнуть от по истине царского подарка.

15 июня 1913 год. Воскресение. Пятидесятница. День Святой Троицы.

В Духов день матросы проявили завидное усердие, украсив судовую церковь зелеными берёзовыми ветвями, а пол устлали свежескошенной травой. Между иконами, одетыми в оклады из еловых веточек, красовались длинные цветоножки ландыша. Благоухание трав и цветов, смешанное с запахом ладана, дополняли всеобщую приподнятость настроения экипажа. Служба совершилась по самому праздничному чину. Судовой священник Императорской яхты иерей Поликарпов заслужил похвальный отзыв Августейших супругов.   

Пользуясь благоприятной погодой, угощения на День Святого Духа решили устроить в лесу, на большой, окружённой берёзами, лужайке. Судовые кулинары и повара расстарались. Новенький брезент источал достойные праздника запахи. В центре громоздились тарелки с блинами, подносы с коврижками, пыхтели, доставленные прямо с камбуза, пироги всевозможных разновидностей. На свежевыпеченные караваи хлеба помощники, на глазах оголодавших, исходивших слюнями моряков, выкладывали яичницу-глазунью, которая приготовлялась тут же на углях в больших сковородах. Всё это украшалось петрушкой и луковыми перьями. А по краям, между жбанами с запивкой, теснились множественные салаты из свежей капусты, из редиса и одуванчиков.

Перед торжественным обедом пастырское благословение иерея ко Дню Святой Троицы довершил Государь:

— Пошли всем нам, Господи, в честь Твоего святого праздника, мир, любовь, духовную радость и благоденствие!

Ко второй половине дня старшие княжны, безуспешно бродившие в каменистых заливчиках, с трудом отыскали желаемое: 

— Гляди, amber! — протянув руку, воскликнула Татьяна.

На мелководье, среди крупных валунов, желтели маленькие кусочки янтаря. Ольга подобрала самые большие из них, рассыпала на ладоне и вместе принялась внимательно разглядывать.

— Вот невезение, и здесь ни одной мушки, — с детским сожалением проворчала Татьяна, — Иза рассказывала, что волшебным янтарь становится только тогда, когда в нем видны всякие насекомые.

— А разве баронесса Буксгевден не уточняла, что самый мощный камень, в котором находят скорпионов? — за спинами раздался знакомый голос.

Из-за шороха волн девушки не сразу расслышали шагов. Позади, рядом с Родионовым, стоял ещё малознакомый офицер. Взойдя на борт "Штандарта" сразу после поездки по Волге, княжны впервые увидели Воронова. На яхте лейтенант пребывал в составе команды уже полтора месяца. Ольга сразу обратила на него внимание. В глазах Княжны, среди подтянутых, изысканно светских офицеров, его выделяло нечто для неё особенное. Высокий, статный, с красивыми чёрными усами, внешность Павла Алексеевича показалось Ольге необычайно мужественной, а гордая посадка головы и с лёгкой горбинкой нос придавали ему своеобразное очарование. 
 
— Ваше Императорское Высочество! Может быть уделите и нам кусочек? — с вежливой полуулыбкой Родионов обратился к Татьяне, — У древних греков подарить янтарь означало пожелать удачи.

Щёки Княжны зарозовели. С недавних пор, неожиданно для себя, она стала испытывать к Николаю Родионову необъяснимое расположение. Заметив смущение сестры, Ольга, и сама не менее сконфуженная, протянула ему ладонь:

— Выбирайте, Николай Николаевич! А теперь вы, Павел Алексеевич... Я читала в библиотеке моего дедушки, что в Древней Руси хорошо знали янтарь. Его называли, кажется, латырь-камень и приписывали ему чудодейственные свойства.

К причалу возвращались неторопливо, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Желая оживить беседу, Родионов попросил своего нового друга подробнее поведать Княжнам об известном ему событии пятилетней давности:

— Павел Алексеевич, ведь вы тогда находились в Средиземном море в учебном плавании с гардемаринами Морского корпуса, когда произошло землетрясение на Сицилии.

Ольга отметила, как лицо лейтенанта посуровело.

— Честно говоря, не хотелось бы вспоминать те ужасы Судного дня.

Прикусив нижнюю губу, он замолчал, повидимому, не желая развивать тему. Какое-то время шли молча, однако вскоре он ощутил на себе странный взгляд старшей княжны. Собравшись с мыслями, Воронов извиняющим тоном пробормотал:

— Простите... но в двух словах не передашь... раненных выносили без рук, без ног, голова в крови, кости переломаны. И ухаживали за ними, как за близкими родственниками... — Глаза лейтенанта налились неподдельной печалью, когда его внезапно прорвало...

О страшных событиях в Мессине Воронов рассказывал с подкупающей простотой. Рассказывал о русских моряках, вступивших в горящий рушащийся город, как работали среди пожаров и руин, где рисковали все – от адмирала до последнего матроса. Ольга слушала, а перед глазами почему-то вставала картина Брюллова "Последний день Помпеи". Боже, как много ему пришлось пережить!

17 июня 1913 год. Финские шхеры.

Бег судна по ветру доставлял старшей Княжне особенное удовольствие. Подняты паруса, замолкли на полуслове машины, всё стихло. Слышался лишь лёгкий скрип снастей да шелест воды за бортом. Приказания вахтенного офицера доносились изредка и вполголоса, потому как отдых матросов бережется свято. Яхта бесшумно скользила между островами, щедро рассыпанными у финских берегов, иногда чуть углубляясь в величавые прибрежные заливы. Солнце припекало, но тень от туго надутых парусов покрывала всю палубу и отражённый от них ветер приятно освежал. В воцарившей послеобеденной тишине Ольга прикрыла глаза, представив себя на итальянском палаццо Белого дворца. Такой же летний день, по ярко-глубому небу несутся барашки облаков и исчезают за горизонтом. Разве что и отличает сейчас, так это плавная, словно на девятом валу, качка, к которой быстро привыкаешь.

Сладкую дрёму прервал слабый щелчок по лбу, затем что-то скатилось и пальцы левой руки ощутили маленькую, липкую косточку. Вослед послышался удаляющийся топот голых ножек. Глаза открывать поленилась. Вот неймётся Малышу! Княжна припомнила, как будучи с семьёй на обеде в Констанце, Алёша привёл в крайнее изумление, помимо двух румынских детей и всех присутствующих. Ольга озорно улыбнулась, возвратившись к сцене: с каким тонким знанием дела её проказливый братик за столом учил принца Николу и принцессу Илеану, как плевать виноградными косточками в кувшин с лимонадом в центре обеденного стола.

— Держи, будем угощать наших лейтенантов. Я их встретила у рубки, оба только-что закончили вахту, — вернувшаяся Татьяна, плюхнулась на соседнее кресло и протянула ей большую чашку со свежими вишнями, —  Однако, судя по твоему весёлому виду, очередное "чудное мгновенье" всё же захватило тебя?

Ольга засмеялась:

— Да таких мгновений и не счесть. Ты не запамятовала, как среди ночи Алексей переполошил весь "Штандарт"?

— Такое забудешь? — ухмыльнулась Татьяна, — Едва выбили восемь склянок, он приказал корабельному оркестру проснуться и поиграть для него.

— А мы с мама; испугалась за Алёшу, думали, папа; накажет его, да только он сам развеселился не меньше матросов. Слышала, посетовал Чагину: и это всего лишь в два года! Вот как вырастить самодержца! 

За налетевшим порывом ветра едва не прозевали бодрое приветствие:

— День добрый, Ваши Императорские Высочества!

Княжны рассмеялись, увидев поодаль телеграфной рубки обоих лейтенантов с такими же полными чашками:

— Господа офицеры, на "Штандарте" всё по-простому. Обращайтесь к нам по имени отчеству. Присаживайтесь, — Татьяна показала на два плетёных кресла, не преминув с застенчивой укоризной бросить пристальный взгляд на Родионова.

Соприкаснувшись глазами, оба неожиданно смутились. Лицо Княжны слегка порозовело, а её завораживающие, далеко расставленные глаза, как почудилось Николаю Николаевичу, от темно серого отчасти поменяли цвет, приняв как бы фиалковый оттенок. Стараясь не выдать свою робость, отвёл взгляд. Ещё до выхода в шхеры оба прониклись юношеским влечением. Тем не менее Родионов осознавал всю недопустимость переступить грань дружеских отношений. Единственное, что мог позволить себе, так это украдкой любоваться высокой и тонкой, как тростинка, фигуркой Княжны, её каштановыми с рыжинкой волосами.   

Несколько затянувшееся молчание нарушил преувеличенно оживлённый голос Ольги Николаевны:
 
— А как вам вчерашний кинематограф, господа? Павел Алексеевич, вас, кажется, не позабавил фильм про Лулу? — она изучающе уставилась на офицера, — Вы даже улыбнуться не соизволии.

Застигнутый врасплох от неожиданного вопроса, Воронов не сразу нашёлся что ответить: 

— Ну... отчего же, картина хороша, но мне более по вкусу недавний видовой фильм господина Ягельского.

— Весьма достойный портретист, — поддержал товарища Родионов, — но и Ханжонков талантлив. Как-то в "Сине-фоно" увидел статью о его фильме про оборону Севастополя, вот посмотреть не довелось. 

— О, это было захватывающее зрелище! Особенно батальные сцены! На Покров Пресвятой Богородицы ещё два года назад в Ливадии, "Воскресший Севастополь" нас жутко... впечатлил...

Делясь своим ощущением, Татьяна Николаевна, вероятно, вспомнила нечто особенное. Она замедленно повернулась к старшей сестре и обе, не сговариваясь, прыснули со смеху. Заметив недоумение собеседников, Ольга Николаевна, утёрла платочком глаза и пояснила:   

— Простите, господа, но это было бог знает что! Оркестр, исполнявший музыку, от волнения перепутал сцены. Конечно, грешное дело, но утопление корабля "Три святителя" под "Барыню", а танец матросов — под "молитвенный мотив" было мучительным испытанием. 

В два часа по полуднии тишину нарушала боцманская дудка. Следом послышался топот ног, раздались команды. Всё пришло в движение. Извинившись, офицеры испросили разрешения отбыть к  личному составу. Провожая взглядом Воронова, Ольга Николаевна внезапно испытала странное, неведанное ей прежде чувство необычного волнения. Сердце её переполняла атмосфера какого-то радостного, давно ожидаемого праздника, словно сама Феврония желанным гостем вошла в её душу. Не разобравшись в себе самой, она ещё долго, глубоко внутри, пребывала в неподдающемся объяснению странном смятении чувств.

С утра непредвиденно задождило. Снявшись с якоря, "Штандарт" стал вновь привычно курсировать между ближними островами, щедро рассыпанными у финских берегов, иногда углубляясь в величавые прибрежные заливы. К вечеру распогодилось и судно застыло на якорной стоянке в живописной бухте острова Питкяпааси.

Проснувшись на рассвете, Александра Фёдоровна с мужем, как всегда, долго любовались зелёными склонами фьордов, поросшими вечнозелёными соснами. Отвлечься от мирской суеты и слиться воедино с дикой природой было их единственным, ни с чем не сравнимым желанием. По завершении утренней службы Августейшая семья поднялась на верхнюю палубу. Государь, по обыкновению, удалился в носовую часть, где располагалась штурманская рубка. Ежедневная проверка навигационных приборов входила в его обязанность, которую он возложил на себя. Александра Фёдоровна после лёгкого чаепития с детьми осталась в кормовой части верхней палубы. Расположившись на диване под тентом, в компании с Вырубовой, она принялась за вышивание, одновременно наблюдая за младшими дочерями. "Маленькая пара" катались на роликах по гладкой деревянной палубе, а у большой рубки на низеньком столе Алексей с новоприобретённым другом Вороновым расскладывали настольную игру "Путешествие по России". Этим занимательным пособием по весёлому изучению русской истории Цесаревич увлёкся сам и, кажется, приохотил лейтенанта. Немного погодя к ним примкнули и старшие Княжны с Родионовым. 

Александра Фёдоровна с ласковостью смотрела на великовозрастных игральщиков, испытывая огромное доверие к бесконечно преданным им офицерам, на которых можно всегда положиться. А ведь по сути экипаж "Штандарта" и есть наше одно большое семейство, не раз, с грустным удивлением, задавалась мыслью Александра Фёдоровна.

Тем временем, якобы по-ребячьи раззадоренный игрой, Воронов о чём-то заспорил с цесаревичем, чем вызвал взрыв хохота остальных участников игры.

Она улыбнулась, ей нравился этот отважный офицер. О Мессинском землетрясении они с мужем не раз расспрашивали Павла, как очевидца и одного из героев этих страшных событий. 

 Вырубова заметила что у Государыни закончилась нужная вышивальная нить. Выбрав из коробочки мулине фиолетового цвета, протянула ей:

— Тютчева в минувший год как-то поделилась со мной своей тревогой, — глядя теперь в ту же сторону, задумчиво проговорила Анна, — фрейлина усмотрела, как старшие Княжны слишком кокетничают с некоторыми из офицеров "Штандарта". 

 — Что вы, Анечка, интерес девочек к противоположному полу вполне естественен, — Государыня внимательно осмотрела свою работу, продела нить в иглу, после чего с убеждённостью продолжала, — Что касаемо наших офицеров, то их лучше сравнить со средневековыми пажами или рыцарями прекрасных дам.

— Не могу не согласиться с вам, Александра Фёдоровна. Офицеры флота и лейб-гвардии бесконечно преданы Императорскому престолу. Вот и генерал Мосолов утверждает, флотские особо вышколены до совершенства.

За полдень порывистый ветер понемногу стихал. Пока матросы готовили к спуску паровой катер для пассажиров, а во второй грузили палаточный павильон со столами для чая, вновь сильно задуло. Неудавшийся сход на берег, призывно желтеющий узкой песчаной косой, которая прямо-таки зазывала искупаться, вызывало досаду. Посовещавшись с Государем, командир яхты отдал распоряжение поднять на мачте лоцманский флаг. Ближе к вечеру от финской таможенной заставы, расположенной в стороне от якорной стоянки, отчалила шлюпка. Загодя приняв на борт лоцмана прибрежного плавания, экипаж судна готовился к ночёвке.

— Государь принял решение с рассветом идти в небольшой поход, — к Воронову, проверяющему по правому борту качество швартовки катера, подошёл Родионов, — Жаль, сорвалась наша прогулка с Княжнами, ведь я обещал показать им ладожскую кольчатую нерпу. Здесь её частенько можно увидеть на камнях. 

 — И заправду? Вот не ожидал в суровом лапландском крае
встретить эдакое чудо!

Спасаясь от лучей заходящего солнца, Воронов сдвинул на лоб козырёк фуражки, приставил ладонь и вгляделся вглубь острова. Обнаружив искомое, рукой указал на темнеющий вдалеке гранитный купол, почти лишённый древесной растительности. Над верхушкой, по всей очевидности, являющийся местом гнездования, вилось множество птиц:

— Ты слышал, Николай, вчера за обедом флигель-адъютант Саблин обмолвился о каком-то лабиринте. Уж не в тех ли местах?

— Никто в точности не знает, но говорят, где-то за островной школой. При случае, надо будет получше расспросить Николая Павловича.

Воронова что-то легонько дёрнуло за воротник. Он обернулся. Позади стоял Деревенько и на шее у него сидел улыбающийся цесаревич.

— Ваше Благородие, Великие Княжны изволят пригласить вас обоих присоединиться к математическому развлечению. Кажись... э... Пифагорово лото прозывается...

— Граф Потто играет в лото, и графиня Потто играет в лото, — задорной скороговоркой Цесаревич перебил своего дядьку, а заметив преувеличенно удивлённый вид лейтенантов, сообщил, — Это игра в таблицу умножения. Настаська говорит, для весёлого запоминания, а так ей учить скучно.

По озабоченному виду "дядьки наследника", Воронов догадался, что у Алексея опять с ногой нелады. Он протянул руки и повеселевший Цесаревич довольно резво перебрался к нему, норовя крепко обхватить за шею. Но не успел. Из-под его локтя неожиданно вынырнула Княжна Мария:

— Алексей, тебе надо спать, Мам; беспокоится, — едва ли не силой она забрала упирающегося брата. 

— Машкаа... — тягучим жалобным голосом запросил он, —  ну ещё немного, я только покажу им лото.   

Мария было тронулись в сопровождении боцмана, когда немного замявшись, приостановилась. В смущении обведя офицеров своими распахнутыми, с каким-то необычно лучистым блеском глазами, проговорила:

— Извините нас, господа. Завтра Алексей всё вам покажет, — бережно прижав к себе всё ещё канючащего братца, она поспешно удалились. 

Июнь 1913 год. Финские шхеры. Кронштадтский залив.

Недельное плавание вдоль южного побережья залива с частыми заходами в шхеры и стоянками в живописных бухтах делали морское путешествие незабываемым. Поскольку Родионов заступил на вахту, они втроём проводили дивный вечер подле телеграфной рубки. Из офицерской кают-компании доносились приглушённые звуки пианино. Женские голоса дуэтом выпевали какой-то кусочек из музыкального произведения.

— Похоже... романс, — недолго вслушивалась Татьяна Николаевна.

— Да это из финской оперы "Охота короля Карла"! — Старшая Княжна чуть подпела в такт, — У Мам; с Аннушкой хорошо получается играть в четыре руки.

Игра трик-трак уже не вызывала у них интереса. Доверительные, взгляды, которыми украдкой обменивались Ольга Николаевна с Вороновым, похоже, доставляли им тихую радость. Задумавшись, она достала из рукава жакета носовой платочек и только тогда обратила внимание на прилипшую к кружеву засохшую косточку от вишни. Её внезапно повлажневший взгляд не укрылся от мичмана:

— Вам отчего-то взгустнулось?

Княжна промокнула батистом глаза:

— Алёша плохо спал ночью, лодыжка болела и утром Мама; жаловался, что опять он ходить не сможет.

Воронов припомнил, как в конце первого же дня службы, старший офицер "Штандарта" вызвал его к себе и коротко, не вдаваясь в подробности, просвятил о негласных порядках на судне и нетривиальных взаимоотношениях с членами Августейшей семьи. Так же поведал и о тяжкой болезни наследника. Прошло несколько дней. При очередной стоянке, находившийся на борту комендант Царскосельского дворца распорядился из собранной на берегу соломы сделать "снежки" для Царевича. И когда матросы стали играть с ним, мичман сразу отметил болезненную бледность на лице Алексея, изредка освещаемое искорками радости в глазах.

Успевший вдосталь насмотреться человеческих трагедий, невысказанные слова сочувствия в полной мере отразились на его лице.

— Не терзайтесь мыслями, Павел Алексеевич, — плеча коснулась рука Татьяны Николаевны, — Господь не оставил и не оставит нас. Мне исполнилось десять лет, когда братец сильно ушиб ногу и был на волоске от смерти, но человек Божий спас его.

— Простите, Татьяна Николаевна, вы имеете ввиду Распутина? Мне довелось в столице наслышаться разных кривотолков.

— Не верьте им, Григорий Ефимович утешитель и защитник нашей семьи. Можете не поверить, но он не раз по телефону беседовал с Алёшей и останавливал кровотечение. 

Недоумённым взглядом мичман обвёл обеих сестёр:

— Но... но как это возможно?

—  Не сомневайтесь, Павел Алексеевич, мы всей семьёй стали свидетелями, как наш Друг на коленях молился у Алёшиной кровати, — с уверенностью добавила Ольга Николаевна, — а затем велел ему открыть глаза и сказал: Твоя боль уходит, скоро ты поправишься. А теперь поспи.

— И что?! Что далее случилось? — с волнением в голосе едва не перебил её Воронов.

— А случилось так, как Григорий Ефимович и заверил родителей, что Цесаревич будет жить. К утру жар как рукой сняло. Нашей радости не было предела, когда вошли в спальню и увидели, Алёша сидит на кровати, а от опухоли на ножке не осталось и следа.
 
Княжна в который раз промокнула глаза:

— Мы пойдём, пожалуй. Весьма сожалеем, что испортили вам отдых.

Перелив боцманской дудки нарушил его печальные мысли. Прихватив со столика альбом, в который с княжнами сегодня приклеивали фотографии, Воронов подошёл к планширу. В безоблачном небе едва проглядывалась полная луна. В так и не наступающих сумерках летней ночи над "Штандартом" уже вовсю кружили лучи прожекторов охранного катера. До сна было ещё далеко и мичман долго стоял так, краем уха прислушиваясь к песне вечерней молитвы, которую затягивали матросы.

Ольге Николаевне не спалось. Горевший ночник бросал слабый свет на раскрытый томик стихов Тютчева. Взяла в руки. Наткнувшись вчера на стихотворение, посвящённое её пробабушке Марии Александровне, Княжну весь день неотступно преследовала затаённая мысль. Со сладостной тревогой она перечитывала и перечитывала особо запавшую в душу последнюю строфу:

Земное ль в ней очарованье
Иль неземная благодать?
Душа хотела б ей молиться,
А сердце рвется обожать.

— А сердце рвется обожать... — шёпотом повторяла она, — Обожать! Его! Его!

Обозревание Алданских островов с заходами в отдельные живописные заливы, завершилось поздним июльским вечером, а утром "Штандарт" медленно покидал рейд Котки. Выстроенный на шканцах судовой оркестр, отдавая должное памяти Императору-миротворцу, исполнял вальс "Встреча на Финском заливе", написанный в Его честь дирижером Алексеем Апостолом. Вся Августейшая семья собралась на главной палубе и во все глаза наблюдала за проплывающим устьем Кюмийоки. За кипящими порогами реки в рассветной дымке у причала постепенно скрывался из виду большой памятный камень с прикреплённым к нему доской. На бронзовой табличке, установленной финскими властями, значился волнующий душу текст: "Строитель мира Александр III в 1888–1894 гг. вкушал здесь покой и отдохновение, окруженный заботой верного ему народа".

У Ольги выступили на глазах слёзы. Нахлынули воспоминания, как в одиннадцатилетнем возрасте с родителями поселились в Лангинкоски на берегу реки, в большом двухэтажном рубленном доме с верандой. Чудесное время! А как там дышалось легко! Лёгкий ветерок, раздувавший на флагштоке императорский штандарт, наполнял грудь смолистым запахом. Затем в памяти всплыла заброшенная часовня, стоявшая в глубине леса. Её стены украшали выцветшие иконы святого благоверного князя Александра Невского и святителя Николая. Сотворив с дочерью короткую молитву, отец затем пояснил, что эти святые издавна являются покровителями императоров российской династии Романовых. Выйдя оттуда, он с волнением в голосе, поведал ей, какое впечатление произвело на будущего императора небольшое церковное строение. Уезжая, её дед отчеканил: "Я сюда обязательно вернусь".

В тот день, возвращаясь с длительной прогулки, Папа; рассказал занимательный случай, произошедший с его отцом. В окрестностях Лангинкоски Александр Александрович встретил местного фина,  рыбачащего на реке и в шутку спросил, чем тот занимается.

— "Ничем особенным, рыбачу вот", — ответил простолюдин, кивнув на ведёрко с форелью.

Когда же царь спросил, на что же тот живет, то узнал, что он — судебный заседатель и в свою очередь был спрошен:

— "А вы чем занимаетесь?"

Александр Александрович ответил, что он Император Всероссийский и услышал ободряющее:

— "Ну что ж, тоже дело хорошее".

Они подходили к дому и с открых окон доносился запах свежей ухи. Перед ступенями веранды, осклизлыми от вечерней влаги, отец, взял её за руку и вдруг неожиданно рассмеялся: 

— Помню, однажды с родителем мы только начали рыбачить, прибежал курьер с телеграммой. Как я догадался по ответу, там содержались вести о ситуации в Европе. Папа; схватил бумагу, прочитал, сунул в карман куртки и с недовольным видом проворчал: "Когда русский царь удит рыбу, Европа может и подождать".

* * *

Стояла первая половина июля. Вечером на очередной стоянке Государь принял решение возвращаться в Петергоф. В восемь часов пополудни Воронов заступил на вахту. Он вписывал журнал метеорологические наблюдения, когда в рубку вошла Ольга Николаевна. Павел встретил её улыбкой и сказал, что вот-вот закончит всю эту писанину. Стараясь не помешать, она осторожно опустилась поодаль на диван и тихо, почти неслышно вздохнула. Даже короткое время не видеть своё "Счастье", как Княжна втайне окрестила Воронова, стало для неё тягостным. Быть рядом с ним, наблюдать за ним явилось уже непреодолимой душевной потребностью. Лучи заходящего солнца высветили его милый сердцу профиль.

Мичман наконец с облегчением отодвинул журнал и повернулся к Княжне. 

— Ольга Николаевна, как себя чувствует цесаревич после сегодняшней игры? Днём, я видел, он сильно потянул правый локоть. Тяжко видеть его страдания.

— Да вот, сейчас едва заснул, бедненький. Папа; больше не разрешил ему выходить на корт, — ответила, в большей степени, машинально.          

Его проникнутый нежностью взгляд и безумная теплота в голосе заставили сердце Княжны забиться сильнее. Частое дыхание затрудняло речь:

— А ещё беда... у Анастасии, медицинские весы показали у кубышки прибавление в весе в целых десять золотников, — тень улыбки едва тронуло её разрумянившееся лицо, — Винит любимые жареные пельмени Папа;.
               
Некоторое время они продолжали беседовать ещё о каких-то малозначащих вещах. Всё это время Ольга Николаевна не отрывала пристального взгляда от Воронова, пока вдруг с ужасом не осознала, что находит в этом человеке подтверждение своим извечным и сладким грёзам. Казалось, сама судьба перстом Всевышнего указывает ей, что прежняя жизнь для неё заканчивается, стремительно исчезает, испаряется влагой на раскалённых камнях. О, какое везенье! Она услышала его песнь! Так может распознать лишь отбившаяся от улья пчела свой самый медоносный в жизни цветок.

Я люблю его, Боже, так сильно! – внутреннее, невысказанное признание отозвалось острой болью в груди. 

Всю обратную дорогу в Петергоф Ольга Николаевна просидела с ним в рубке, но разговор не клеился. Яхту покидали в четыре по полудни. Ей было ужасно грустно и тяжело расставаться с любимым "Штандартом", офицерами, но более с её "Сокровищем", озарившим неведомым ранее чувством глубокой любви. Господь его храни! Дай мне силы дождаться августа, мечтала она, и я вновь увижу своё "Солнышко".

9 августа 1913 год. Финские шхеры. Кронштадтский залив.

В неширокий фьорд острова Куорсало входили сторожко. Стоящий у штурвала наторелый рулевой, мгновенно реагируя на команды лоцмана, можно сказать, вёл судно между Сциллой скалистых берегов и Харибдой подводных камней. Сдвинутые к переносице кустистые брови пожилого фина, сидевшего в высоком кресле, да стиснутая в зубах погасшая трубка выдавали его внутреннее напряжение, ставшее давно привычным за множество лет.

Находившийся в ходовой рубке капитан "Штандарта", сейчас не отвечал за проводку судна, поскольку эта функция возлагалась на лоцмана и рулевого. Назначенному на должность в апреле сего года, Ростиславу Дмитриевичу ещё не приходилось бывать здесь, тем не менее, ответственность лежала и на его плечах.

Погода стояла тёплая и почти безветренная. Свободно облокотившись о фальшборт, недавно сменившийся вахтенный помощник капитана, не без волнения наблюдал за входом в узкий коридор между скал, который до последнего был практически не заметен со стороны, пока не подошли вплотную. Воронов припомнил, как будучи ещё гардемарином, в первое время с трудом подавлял страх от вертикальных фонтанов волн, которые при подходе с грохотом разбивались о прибрежные утёсы. Наконец в полутора кабельтовых от пирса яхта плавно застопорила ход. Якоря с плеском ушли за борт и матросы привычно приступили к спуску катеров, которые плавно заскользили по обе стороны бортов судна.

Нежная девичья рука коснулась планшира:

— Павел Алексеевич, смотрите! — Ольга Николаевна приложила к глазам изящный театральный бинокль, — Вон, в стороне от причала, ближе к воде, стоит одинокий крест. Наверное в память о каком-то рыбаке? — Княжна перекрестилась.

Воронов прищурился:

— Трудно так определить, как сойдём, посмотрим.

Вскорости, стараниями помощников кока, на столе палаточного павильона пыхтел 30-фунтовый самовар, этакое жёлтобрюхое божество тульского завода. Шеф-повар "Штандарта" Харитонов, низенький, с маленькими чёрными усами, точно верховный правитель, красовался в белоснежной тиаре. Иван Михайлович самолично разливал чай и под смех, и красные словца матросов распевал весёлым речитативом разные погудки: Эх, выпьем чайку - забудем тоску, т.п. А его первые посадники "по соли" да "по каше" заканчивали раскладывать угощения на длинном столе. На скатерти ядрами теснились варёные яйца, желтел мёд в липовых бочёнках, кренделя на мочальной завязке, в форме рук, скрещённых в молитве, масло в гжельских маслёнках. И по всему пирсу распространялся духмяный запах свежеиспечённых калачей, внося сумятицу в чинные мысли изголодавшихся моряков. По завершению предтрапезной молитвы, присутствующие, не тратя времени, проявили отменный аппетит.
 
Ко второй половине дня многим стало жарковато и все разбрелись кто-куда. Найдя затенённую полянку, Государь первым делом обозначил ломаным хворостом небольшие воротца и поставил на них Татьяну с Родионовым. Сам же с младшими дочерями и Цесаревичем, под визг и вопли последних, гнутыми клюшками принялись гонять резиновый мяч. Раскрасневшийся Алексей пригласил и Ольгу, но та, постояв немного поодаль, покачала головой и медленно пошла по широкой тропе со следами тележных колёс в сторону старой рыбацкой деревни. С недавних пор, когда она не видела рядом Павла,  все эти развлечения становились для неё слишком скучны. Она ничего не могла поделать с собой, это было какое-то наваждение, потому как стоило очутиться ему поблизости, то всё волшебным образом менялось, оказывалось уютно и безумно приятно быть с ним.

Сзади послышались быстрые шаги. Грудь её сжалась от волнения. Боясь ошибиться в догадках, Княжна резко обернулась.

— Постойте, Ольга Николаевна, вы обронили кое-что, — улыбаясь, Воронов на ходу протягивал ей миниатюрный бинокль, искрящийся на солнце перламутровой отделкой.

— О, благодарю вас, Павел Алексеевич, а я и не заметила, как соскользнул с плеча. Забыла оставить в каюте.

Щёки её зарумянилось. Ну не признаваться же в самом деле, что пользуясь каждым удобном случаем, издали внимательно рассматривает своё "солнышко", стремясь выявить во взгяде ласковых серых глаз то сокровенное, который день не дававшее ей покоя.

— Ольга Николаевна, старший механик Злебов сказывал, здесь имеются захоронения викингов. Случайно, не знаете где?

— Кажется помню, лет пять назад нас водил сюда Пап;, — Княжна неуверенно указала рукой в сторону однобокого дерева черёмухи, стощего от них саженях в десяти, — Вроде... здесь.   

От дороги среди камней отходила неприметная стёжка, поросшая кое-где цветущим вереском. Стараясь не наступать на снежно-белые колокольчики, шли недолго, иной раз соприкасаясь плечами. Сердце Ольги Николаевны при этом начинало гулко стучать и боясь выдать своё состояние, она вышла вперёд. Наконец увидели тщательно ухоженное островное кладбище, где по левую руку, в некотором отдалении, возвышались, поросшие мхом, несколько распавшихся груд камней, очевидно, сложенных когда-то в столбцы.

К пирсу возвращались другой дорогой. Заметив погрустневшее лицо Княжны, Воронов, стараясь развлечь её, рассказал об одном случае, ставшим едва ли не легендарным, как среди гардемаринов, так и преподавателей. Экзаменуемый на вопрос, отчего у лампочки должно быть два проводника, ответил, что один запасной.

Посмеявшись, Ольга Николаевна отвела взгляд и весь обратный путь проделала в молчании. Мысли мелькали одна неутешительней другой. Конечно, она замечала его ответный интерес, но что это могло изменить? Безуспешно бороться со своими чувствами, на что-то надеяться и в то же время прекрасно осознавать бесплодность собственных мечтаний? А те молодые офицеры, которые нравились ранее? Да ни при каких обстоятельствах они не могли бы стать подходящей партией! Всё, хватить угнетать себя! Более никаких шатаний! Если родная тётя сумела отстоять свои чувства к гвардейскому офицеру и добилась морганатического брака, то почему я должна следовать законам о престолонаследии?!

Бухта острова Сися Нуокко, встретила экипаж скальными берегами и каменистым, прогретым солнцем пляжем. Множество тропинок вели через живописные песчаные бухточки, где через небольшой мелкий проливы, засучив штанины, матросы с задорностью перебегали на соседние островки. Женщины бродили по открытым полянам, собирая букеты цветов, а на опушках наслаждались черникой, со смехом подмечая друг у друга руки и языки, измазанные темно-фиолетовым соком.

Под недовольное цаканье вездесущих белок, на краю тенистой полянки под кронами сосен струились дымки. Присевший на корточки Николай Александрович, старательно нагребал палочкой тлеющие угольки на очередную кучку мелкого картофеля, старательно не замечая обидчивый, вожделенный взгляд Анастасии. Успевшие первыми отведать запечёные клубни, Мария с Алексеем, счастливые, с вымазанными золой мордашками, хитро поглядывали на сестру. Тут же неподалёку, усевшиеся в кружок, матросы устроили настоящий грибной пир. На предложение супруга отведать "второго хлеба", проходившие мимо с букетами цветов, Александра Фёдоровна с подругой дружно отказались. 

Обойдя краем пирующих, Государыня улыбнулась:

— Анечка, ты посмотри на рододендроны, какое чудо! — любуясь, Государыня вдыхала нежный земляничный аромат волнистых, фиолетового оттенка бутонов "альпийской розы", — Это ли не музыка фьордов?!

Увлёкшись прогулкой, Воронов едва не опоздал на свою смену. В четыре по полудни, без двух минут, младший вахтенный офицер вбежал на ют. Доложившись вахтенному начальнику, немедля приступил к исполнению обязанностей. Начав с проверки правильности несения службы вахтенных сигнальщиков и посыльных по шкафуту, направился в носовую надстройку, где располагалась штурманская рубка. Зайдя вовнутрь, раскрыл судовой журнал, тщательно проверил прежние записи о дате прихода на внутренний рейд, глубину воды и необходимые показания приборов. Убедившись в корректности прежних регистраций, поставил дату и время начала собственной вахты. Вписывая метеорологические наблюдения, старался следить за своим почерком, так как он требовал четкости в записях. Конечно, заниматься ненужным писанием всяких мелких подробностей было обременительно. Испустив вздох, в соответствующей строке принялся письменно перечислять фамилии вахтенных экипажа и вахтенных штурманов. Время бежало незаметно, когда на палубе первого яруса раздались команды, сопровождаемые боцманской дудкой и топанье ног. Бросил взгляд на бортовые часы, перевёл дух, оставалось лишь поименно пометить список команды. Воронов обмакнул перо, но отвлекло шевеление двери. Попросив разрешения, в рубку вошла Ольга Николаевна:

— Павел Алексеевич, могу ли чем-то помочь вам? — она приветливо улыбалась, — С морскими бумагами я отчасти знакома.   

Вопрошающий взгляд неожиданной гостьи застал офицера врасплох. Он собрался было отговориться, как Княжна решительным шагом прошла к столу и склонилась над раскрытым журналом:

— Да у вас ещё куча дел! — она взяла отдельный лист с длинным списком команды, — Позвольте мне начитывать? Это станет скорее.

Воронов впервые ощутил некую конфузность, но отказать в просьбе было свыше его сил. Чувство глубокой к нему симпатии Великой Княжны, неотвратимо проникало в душу. Испытывая крайнюю неловкость, пробормотал, придвигая второй стул:

— Извольте... присаживайтесь.

Через полчаса итог нудной работы завершился датой и подписью вахтенного офицера. Не сговариваясь, оба одновременно вздохнули. Ольга Николаевна рассмеялась:

— Право слово, скучнейшие правила... А знаете, — понизив голос, она с заговорщическим видом уставилась на Воронова, — в будущем мы с вами сможем отправиться в далёкое путешествие! Не догадывайтесь куда?

Исходящее от Княжны очарование, всё сильнее привлекало Воронова. Он отрицательно покачал головой.

— Ещё в Петров пост Мама; по секрету сообщила нам, что с Папа; задумали дальний вояж. Наш "Штандарт" в сопровождении линкора "Севастополь" отправится в Индию. Только никому! — она приложила палец к губам.

— А не боитесь штормов? Атлантика это вам не Финский залив, — спросил с деланно испуганным лицом.

— Но не страшнее же Oceanus Indicus?! — в тон ему решительно вздёрнула подбородом Княжна, — Помню, на экзамене Пьер Жильяр надиктовал мне немного из Декрета Гнея Помпея, а потом, в знак поощрения, поведал о славной фразе флотоводца: "плыть необходимо, а жить нет". Знакома ли она вам?

— Отчего ж? Контр-адмирал Русин, директор нашего Морского кадетского корпуса, всякий раз приводил гардемаринам в пример легендарного жителя Urbs (эпитет Рима). Когда доставка продовольствия из Африки в Рим стал вопросом жизни и смерти, морехода не устрашил и жесточайший шторм.

Дверь осторожно приоткрылась, в проём заглянуло смеющееся лицо Татьяны Николаевны: 

— Ах вот где вы спрятались! Мама;, они здесь.

В рубку зашли Александра Фёдоровна, за ней Татьяна с овальным блюдом в руках. На плоской тарелке лежали небольшая горсточка конфет и несколько персиков.

— Забирайте оставшееся, Павел Алексеевич, — Государыня собственноручно выложила на стол фрукты и "Крем-брюле", — мы уже обошли всех ваших вахтенных, а вас едва нашли.

Воронов невероятно смутился и покраснел, словно его заловили здесь на чём-то неприличном:

— Благодарю, Ваше Императорское Величество, но... право слово, мы ж не дети, —  он едва нашёлся что ответить.

Александра Фёдоровна с укоризной взглянула на мичмана:

— Так и вы все для меня на "Штандарте" такие же дети! Мы – единая семья!

— Да вы угощайтесь, Павел Алексеевич. Конфеты от Кубышкиных щедрот, для вахты добровольно свои запасы опустошила, — Татьяна делано сердито фыркнула, — Небось, завтра опять к кондитеру побежит, Григорьев разве откажет проказнице?

— Танечка недоговаривает, Анастасия и карапузом-то безобразничала, — На губах Государыни появилась необычайно привлекательная улыбка, — Будучи совсем малышкой, можно сказать, ещё из пеленства не вывалилась, так на приёме в Кронштадте залезла под стол и принялась изображать собаку, гостей за ноги щипать.

Все четверо дружно рассмеялись.

Поздняя осень 1913 год. Ливадийский дворец.

Казалось, прошла вечность, как "Штандарт" вернулся с похода в Средиземное море. Унылым листопадом осыпалась на Ольгу череда осенних месяцев. Сердце сжималось от вселившегося в него холода. На душе было отвратительно, гадко и пусто. Увидеть Павла, обменяться взглядами не прибавляло радости, поскольку и без того нечастые встречи становились необъяснимо странными и грустными. Воспоминания о недавнем бале в Белом дворце, где Воронов танцевал всё время с Кляйнмихелями, вызывало острую боль. Пора привыкнуть, что моё "С" не здесь, с хладнокровием убеждала себя Княжна, разумеется хорошо бы и повидать его, и в то же время не хорошо. Нет, ни слова ему не скажу, не хочу! – окончательно решила она.

Накануне дня Святителя Николая, желая хоть как-то развеяться, уступила настояниям Татьяны. В компании с Родионовым и Шведовым выехали в кинематограф Ялты. Польская комедия "Самый добрый из воров" хотя и развлекла, но тяжесть на сердце осталась. Вернувшись, с беспокойством поднялась на второй этаж, отворила створку гостиной, заглянула в полумрак. В зыбком теплящем свете иконных лампад, прижавшись к матери, Алексей тихо плакал, жалуясь на непроходящую боль в ноге. С утомлённым лицом, не открывая глаз, мать гладила ребёнка и что-то вполголоса утешающе шептала ему на ухо. Осторожно закрыв дверь, Ольга спустилась на нижний этаж и вошла в первую из ближайших галерей, окружавших Итальянский дворик крытыми коридорами. В наступающих сумерках потолочные светильники мерно озаряли точёные ряды тосканских колонн. Немного помедлив, она опустилась на стоящий у стены мраморный диван. Бросая ровные тени на мозаичные дорожки, лучами сходящими к античному колодцу, архитектурный ордер теперь не вызывал у ней умиротворяющее ощущение. Прикрыв глаза, она откинулась на высокую спинку.

Во второй половине декабря "Штандарт" взяла курс на Севастополь. Отъезд для Княжы стал особенно мучителен. Выйдя к вечеру из Большой рубки, Николай Александрович заметил старшую дочь, стоящую в одиночестве по левому борту. Подойдя, ласково положил руку на её плечо:

— Не отчаивайся, девочка, к следующему лету мы беспременно сюда вернёмся. Надо признаться, и я бы хотел никогда не выезжать отсюда, — добавил он с глубокой грустью, — У всех нас осталась тоска по Крыму.

 — Ваша правда, Папа;, в Крыму – жизнь, а в Петербурге – служба. 

Беседу прервала трель боцманской дудки, возвещающая: "Вызов смены на вахту". Государь достал папиросницу, но к нему с докладом спешил Зеленецкий. Ольга отошла в сторону. Желание побыть в одиночестве ещё более усилилось. Свежий морской ветер заставил надвинуть на плечи тёплый шарф. Она слепо смотрела на пенные буруны, а в памяти, точно волшебным кинематографом, мелькали кадры её первого в жизни бала. Осенняя Ливадия! Шестнадцать лет! Белый парадный зал залит огнями электрического света! Ритмы военного оркестра с Итальянского дворика перемежаются игрой трубачей-крымцев. Вот и она в длинном розовом платье! Русые локоны заведены к верху! Веселая, свежая, как цветочек! А в огромные стеклянные двери, открытые настежь, любопытствующе заглядывает южная благоухающая ночь. О, как это было давно! Глаза её налились слезами, всё двоилось, но Княжна ничего не замечала... 

21 декабря 1913 год. Царское Село. Александровский дворец.

За неделю до Рождественского поста возвращались на "моторе" с поздней семейной прогулки. Татьяна незаметно толкнула сестру в бок:

— Есть новость. После обеда свидемся.

Ранние декабрьские сумерки навевали тоску. Первой освободив ванную, Ольга сидела на своей кровати, рассеянно покачиваясь на панцирной сетке. Свет не зажигала, лишь жёлтые огоньки лампад иконостаса вереницей отражались в ряде висящих на стене портретах. Припомнив, с каким видом сестра обещала поделиться новостью, ничего хорошего для себя не ожидала.

Лёгкий толчок отвлёк от мыслей. Закутавшись в простынь, Татьяна обняла её за плечи:

— Оленька, не стану крутить, Воронов собирается жениться на Ольге Клейнмихель. Как выходили от бабушки, мне Анечка сказала на ухо, духу не хватило тебе передать.

Сестра не шевельнулась, только дрогнули плечи.

— Молчишь? Что с тобой?

Горькая, ожидаемая новость тенью скользнула по лицу Ольги, добавив ещё одну невидимую складку у сжатых губ, да скорбным звоном в ушах забили склянки "Штандарта". Выдавила едва слышно:

— Пошли ему, Господь, счастье, любимому моему... Был бы он доволен.

— Оленька, крепись. Ещё Мама; говорила, тебя прочат в невесты принцу Георгу Сербскому.

— Возможно, только статус принцессы иностранного двора не по мне, Таня. Я никогда не покину Россию. Я русская и намерена остаться русской! 

Декабрь 1913 год. Александровский дворец.

Рядом с креслом Августейшей хозяйки у стены теснились несколько корзин с букетами душистой белой сирени и ландышей, доставленные накануне с Ривьеры. Воздух в "Лиловом будуаре Императрицы",  был пронизан неповторимыми ароматами весны. После завтрака дети покинули комнату, а Александра Фёдоровна, находящаяся до этого в мучительном раздумье, решительно отставила недопитую чашку утреннего кофе: 

 — Ники, позволь вернуться к прошлому разговору...

Отбросив использованную салфетку, она порывисто встала и, собираясь с мыслями, принялась нервно расхаживать по комнате, как внезапно остановилась подле огромного полотна, висевшего над кушеткой. На картине "Сон Пресвятой Богородицы" была изображена спящая женщина. Припавшая к мраморной колонне, она пребывала в окружении Ангелов, стерегущих её сон. Какое-то время Александра Фёдоровна всматривалась в дремлющую Богоматерь и видимо, не дождавшись ответа на терзавший её вопрос, шагнула к мужу, с надеждой ища решение в его глазах.

— Sunny, нет причины так волноваться, у тебя опять разболится голова, — Николай Александрович с нежностью погладил её по щеке, — То что мы своевременно дали разумный совет молодому человеку попросить руки молодой графини, является наиболее гуманным и по отношению к собственной дочери. И Павел по телефону мне сам объявил сегодня их общее решение.

— Они согласились?! — Александра Фёдоровна облегчённо выдохнула, — Благодарение Богу! Хоть отлегло от сердца! Это избавит нашу Оленьку от дальнейших страданий.

Вероятно от пережитого волнения, она неожиданно для себя, переспросила на немецком:

— Aber das ist endg;ltig?!   

Николай Александрович улыбнулся:

— Окончательно, окончательно! Всё решено, думаю, венчание состоится до Великого поста. 

— Но полагаю, ты определишь ему достойное место службы?

— Лейтенанта Воронова ожидает должность командира вахты на яхте "Александрия". Однако хочу быть уверенным, не совершаем ли мы прегрешение? Что же кардинально убедило тебя в сильном влечении нашей дочери к Павлу?

— Я ждала этого вопроса. Может, ты помнишь, в середине сентября с утра мы сидели дома из-за дождя, а потом распогодилось и дети с тобой по виноградникам ходили? 

— Ну да... припоминаю. Если не ошибаюсь, где-то по полудни "Горизонтальной дорожкой" я отправился на прогулку с офицерами. 

— Ну так вот, как ты знаешь, в тот день у меня в Гостинной, помимо близких, находились Саблин и Воронов. Павла я попросила под диктовку подруги записывать на листе вещи для благотворительного базара, как Ольга неожиданно встала, подсела к роялю и не отводя глаз от Воронова, принялась исполнять начало ариозо Ленского.
 
— Так что здесь необычного? У Оленьки идеальный слух. Она и прежде без труда могла без нот воспроизвести сложные музыкальные пьесы. Ты сама мне об этом говорила.

— Только не в этот раз! Сперва я заметила, как изменилось выражение лица Ден. Лили; прикрыла рот рукой и с ужасом смотрела на меня, пока я сама не прислушалась. Наша дочь не дважды, а четырежды! Четырежды без устали повторяла начало ариозо: соль-диез — си — фа-диез — ми!

Несколько озадаченный, Николай Александрович с удивлением взглянул на супругу:

— Ариозо?

— Ники, ну как ты не понимаешь?! Ольга публично признавалась ему в своих чувствах! "Я люблю Вас!"

Только теперь до него дошло. Обескураженный, с неизмеримой печалью в голосе, обронил:

— Я люблю... Бедная девочка! Верую, Господь непременно наградит её таким же незабываемым днём, как случился и в моей жизни.

Перезвоном отозвалась хрустальная люстра. Кто-то из детей пробежал по коридору. Наступившую тишину гостиной вскоре нарушали лишь звуки рояля сверху, где младшие дочери поочередно разучивали одну и ту же пьесу.

* * *

Сплетя руки, сёстры долго сидели на кровати. Темноту комнаты едва рассеивали мерцающие огоньки лампад. Вконец измученная противоречиями и страстями телесными, Ольга со страхом ожидала завтрашнего дня:

— Как скучно и суетливо... сердце болит... я чувствую себя нехорошо.

— Моя ангельская душка! — сама не сдерживаясь от слёз, Татьяна прижалась головой к её плечу, — Немудрено, спишь-то совсем мало.

— В полковую церковь не идти никак нельзя, — точно утратившая способность слышать, Ольга монотонно выговаривала, — вечание на три пополудни назначено...

— Офицеры "Штандарта" приглашены на бракосочетание, а посаженной матерью станет Мама;, — сестра горестно всхлипнула, — Как странно, у них, возможно, будут дети, они ведь будут, наверное, целоваться? Какой кошмар, фу!

— А на сердце так тяжело и горько... Господи, пошли ему счастья, моему любимому! 

Входила в сон тяжело, спала урывками. Ещё не засветлелось, когда Ольга открыла глаза. Чем-то похожие на колокольчики, за окном, в свете придворцовых фонарей, кружились крупные снежные хлопья. Мелькнула мысль, так бы и лежала всю жизнь, наслаждаясь безмолвным малиновым благовестом. Сразу припомнилась переливчатая звонница полкового храма. На Светлую неделю отец Георгий поведал дотошным Августейшим дочерям об истинном малиновом перезвоне. Он рассказал, как преследуя остатки разгромленной наполеоновской армии, русские солдаты проходили через город Ма;лин и были столь очарованы его колокольными перезвонами, что "малиновый звон" и прижился на Руси.

Ольга смотрела на падающие пушинки и внутренне осознавала, как её подростковая влюбленность, подобно первому снегу, исподволь тает и журчащим ручейком куда-то уносится прочь. Глаза слипались. Княжна широко зевнула и натянув одеяло до носа, провалилась в глубокий, очистительный сон.

4 часть Предтеча "армагеддона".

30 июня 1913 год. Санкт-Петербург.

В кабинете Председателя Совета министров лишь шелест бумаг нарушал тишину. Закончилась Вторая Балканская война и господин Коковцов был чрезвычайно недоволен результатами доклада о наблюдении за ходом финансовой части, как в Австро-Венгрии, так и в королевской Румынии. Поставив на вид, Владимир Николаевич с тяжёлым сердцем отпустил учёного секретаря и придвинул к себе папку с отчётами особенной канцелярии по кредитной части. Звонок телефониста по "царской вертушке" отвлёк от тягостных размышлений. На прямом проводе раздался отрывистый голос министра Императорского двора, в котором проглядывались нотки обеспокоенности:

— Владимир Николаевич! День добрый! У меня просьба! Безотложно примите Управляющего Контролем Кабинета Его Величества господина Федорова. Дело секретное и оно не может быть сообщено кому бы то ни было из членов вашего ведомства. По воле Их Величества, с этой минуты всё должно остаться исключительно в ваших личных руках.

Привыкший за долгие годы службы к подобным перипетиям, он заверил графа, что всё будет в точности исполнено. Затем вызвал секретаря и распорядился, по прибытию важного посетителя сию же минуту препроводить в кабинет.

— Здравствуйте, Венедикт Савельевич! — Коковцов встал навстречу вошедшему и протянув руку, предложил кресло у стола.

Перед ним сидел лысоватый господин зрелого возраста. Лицо сосредоточенное, из-под набрякших век прослеживался усталый взгляд. Личность знакомая, мелькнула мысль, кажется, даже видел однажды этого человека среди чинов Министерства Императорского Двора. Тем не менее, как сохранивший за собой пост министра финансов, Коковцов по долгу службы знал лишь, что на Федорова, возглавляющего Контроль Министерства, возлагалась задача проверки и ревизии всех счетов, проходивших через все подразделения Министерства двора.

— Я весь внимание, Венедикт Савельевич.

Действительному статскому советнику, по всей видимости, высокая ответственность доставляла крайнее обременение. Промокнув лысину носовым платком, поднял обеспокоенный взгляд:

— Ваше высокопревосходительство, начну с главного, нам поручена архисекретная миссия. Государь император категорически повелел организовать перевозку в Россию все государственные активы и принадлежащие Дому Романовых ценности, хранящиеся в банкирском доме "Мендельсонов и Ко".

— Венедикт Савельевич, как я понимаю, дело весьма щепетильное и разговор у нас долгий. Прошу вас обращаться по имени-отчеству. Итак, мне оказана высокая честь и как министр финансов, хотел сперва уточнить, какова номинальная сумма денежных средств?

— Не взыщите, Владимир Николаевич, но точно сказать сейчас не в силах. Дело в том, что основная часть ценностей находится в виде русских процентных бумагах.

— И какова номинальная стоимость этих бумаг? Насколько понимаю, от меня требуется поддержка, как начальника таможенного ведомства, если не ошибаюсь?

Обладая полной информацией, Фёдоров ответил не сразу. Действительный статский советник, ещё восемь лет назад давший клятву хранить молчание барону Фредериксу и доныне не имел права открыть все карты даже председателю Совета министров. Все эти годы, являясь ключевым финансистом Министерства двора, Венедикт Савельевич каждый раз с лихорадочной дрожью вспоминал тайную операцию по выводу средств Августейших Дочерей Их Императорских Величеств. В результате событий 1905 года ряд чиновников Императорского двора, верных приверженцев монархии, не исключали возможности детронизации Императора и этой финансовой операцией закладывался краеугольный камень под самый негативный вариант развития событий в России. Однако транспортировка капиталов через территорию империи, охваченной революцией, была чревата, потому как облигации внешнего займа и ценные бумаги на сумму более полумиллиона талеров являлись на "предъявителя". Тем более силового обеспечения у Фёдорова, в окружении двух пожилых чиновников Министерства двора, и в помине не было. Но по счастью, всё разрешилось наилучшим образом. Прибыв в Берлин во второй половине ноября, они тотчас явились в банкирский дом "Мендельсон и К°", где их уже ожидали должностные лица Германского имперского банка. За столом переговоров они конкретизировали банковское поручительство, гарантирующее на анонимных счетах "неприкосновенность вклада и права Августейших собственниц"...

— И потом, при досмотре не представляется возможным избежать нежелательных свидетелей и кривотолков среди таможенных служителей. Впрочем... — Коковцев в задумчивости постучал пальцами по столу, — являясь шефом Отдельного корпуса пограничной стражи, в моих силах принять меры, дабы приняли груз без досмотра, просто счётом количества "мест".

Фёдоров оживился:

— Ваше высокопревосходительство, это как раз то, что пресечёт всяческие небылицы и чего крайне желает наш Государь Император.

Пребывая на государственных должностях вот уже более двадцати лет, Коковцев сегодня впервые столкнулся с конфиденциальными сведениями, прежде недоступными даже в его обстоятельствах. Весьма странно, мелькнула мысль, что же заставляет Его Величество в срочном порядке вернуть личные капиталы? Уменьшение доходов? Нехватка накоплений на богоугодные дела? В должной мере он был наслышан о благодеяниях Николая II и его супруги Александры Фёдоровны. Оба неоднократно жертвовали сотни тысяч рублей из своих личных средств на строительство Храмов, на помощь инвалидам и сиротам, причём старались делать это незаметно, без обнародования. Вот и сейчас имеют нужду не предавать финансовую операцию широкой огласке. Или всё же первопричина в очередной надвигающейся войне? Вполне вероятно... Припомнилось ноябрьское Высочайшее совещание, когда дамокловым мечом навис вопрос о мобилизации войск трех военных округов. На этой мере настаивал военный министр Сухомлинов. Тогда пришлось жёстко вести свою линию в отношении вызывающего поведения Австро-Венгрии. И твёрдая позиция действительного тайного советника убедила Царя не принимать решения, грозившего вынужденным втягиванием империи в войну. Но в одном могу утвердиться, Самодержец не мыслит себя вне России, иначе бы не стояла дилемма о мероприятиях по срочному возвращению средств. Медлить негоже! Коковцев приподнялся, ключом открыл шкаф, предназначенный для делопроизводства. Решительно сдвинув в сторону книгу об исчислении процентов по билетам банков и Сохранной казны, достал снизу чистый лист гербовой бумаги, положил перед собой:

— Венедикт Савельевич, давайте условимся следующим образом. Сейчас я отдам распоряжение непосредственно управляющему Вержболовской таможни. Как только груз доставят из Берлина за печатями Кабинета Его Величества, дабы не возникло недоразумений, вы лично сверите вес с фактурою дома Мендельсона и проследите погрузку в приготовленный Кабинетом вагон. Думаю, это устроит всех?

— Безусловно, Владимир Николаевич! По прибытию транспорта в Петербург, Кабинет выдаст вам удостоверение в том, что всё отправленное из Берлина прибыло в целости и сдано по назначению, — Федоров глубоко вздохнул, — Не поверите, от души отлегло. Граф Фредерикс будет вам очень благодарен за готовность помочь ему.

— Это мой долг исполнить волю Его Величества, — Коковцев вышел из-за стола, проводил статского советника до дверей и протянув на прощанье руку, добавил, — Если возникнут вопросы, сразу же телефонируйте мне.

Федоров несколько замялся:

— Дабы лишний раз вас не беспокоить, давайте заранее уговоримся, Владимир Николаевич. Для сопровождения ценностей весьма желательно выделить некоторую охрану из чинов Корпуса.

— Не сомневайтесь, Венедикт Савельевич, сегодня же приказ будет отправлен фельдъегерской службой.

Оставшись один, министр вызвал секретаря и передал запечатанный документ. Закрыв на ключ шкаф, вызвал экипаж. Но что-то задержало его у стола. Припомнилась служба в Государственной канцелярии. В 1905 году, отыскивая в архиве необходимый документ, случайно наткнулся на "Отчёт о состоянии народного здравия и организации врачебной помощи в России за 1891-92 годы". Имя царя, возглавившего особый Комитет по доставлению помощи населению губерний, пострадавших от неурожая, заинтересовало Коковцова, пребывавшего тогда в должности помощника статс-секретаря Государственного Совета. В титульном листе было указано, что Комитет собрал пожертвований свыше 13 миллионов рублей, из которых сам Государь Император пожертвовал на помощь голодающим пять миллионов золотых рублей из своего наследства. Тогда он принял это просто к сведению, но сейчас всё смотрелось иначе.

Взглянул на часы. Дома к обеду ожидала супруга. Подошёл к одежному шкафу, переоблачился. На сухой подтянутой фигуре небольшого роста, черный с зелёным отливом будничный сюртук смотрелся элегантно. Зачем-то недовольно хмыкнул. У зеркала слегка смочил седеющие усы и бородку французской водой. Анне Фёдоровне давно приглянулся запах "Виши", флакон которой как-то привёз из заграничной командировки.

Вошедший секретарь доложил о готовности экипажа. Коковцов прихватил со стола стопку непрочитанных свежих газет и спустился к подъезду. Откидной верх коляски был надвинут, потому как слегка дождило. Мягкое покачивание на булыжной мостовой чтению не мешало. Владимир Николаевич взял в руки первую сверху "Искусство наших дней". В рассеянье пробежал глазами перепечатку из других газет. Виски начало неприятно ломить, как всегда, сказывался напряжённый день.

..."Болгарская газета "Мир" приветствует австро-русскую демобилизацию, как красивый жест обоих монархов, направленный к поддержанию мира в Европе".

Вздохнул. Вот только поспособствует ли это "ограждению независимости балканских народов"? Сдавливание в висках постепенно переходило в головную боль. Желая хоть как-то отвлечься, раскрыл "Южные ведомости". В отделе "хроника" бросилась в глаза заметка "Смышлёная лошадь", где указывался пример поразительной смекалки животного. Хозяин дважды водил её на излечение в симферопольскую скотолечебницу. Не дождавшись очередной процедуры, пристяжная сама отправилась к коновалу, легла у лечебницы и стоически ждала, покуда её заметят. Терпение догадливого "буцефала" увенчалось успехом, коновал нашёл у неё сильное вздутие живота и оказал необходимую помощь.

Коковцов ухмыльнулся. Как ни странно, боль принялась отступать, настроение чуть прибавилось. Венская газета "Neue Freie Presse" внезапно напомнила ему декабрьский номер за 1909 год, где были опубликованы воспоминания бывшего президента Французской республики о Государе Николае II. Эмиль Лубе писал о русском Императоре, якобы он, если судить по слухам, доступен разным влияниям, а это глубоко неверно. И хотя "под личиной робости, немного женственной, Царь имеет сильную душу".

Коляска катила по Моховой. Уже у подъезда собственного дома Коковцову отчего-то с отчаянием подумалось — у монарха "великие задачи, решение которых составляет его миссию, но слишком часто выходят из пределов досягаемости его понимания". Тем не менее что-то не давало министру окончательно утвердиться в собственном мнении, какая-то закавыка терзала мысли. Коковцев медленно поднимался по ступеням, когда наконец отчётливо осознал, Лубе-таки прав, у Николая Александровича воистину, "мужественное сердце, непоколебимо верное". Разве обещанная в Компьене реформа землеустройства 1906 года не подтверждение того, что Государь ничего не забывает и всячески выполняет?

9 июля 1914 год. Здание Chesham House. Посольство России.

Рабочий день чрезвычайного и полномочного посла России в Лондоне, начинался рано утром и преимущественно заканчивался поздно вечером. Надвигающиеся грозные события требовали от Бенкендорфа неимоверного напряжения сил в сглаживании неразрешённых противоречий промеж России и Англией, которых накопилось немало. Нескончаемые встречи с государственными лицами, дипломатические рауты и обширная переписка выматывали.

В одиннадцатом часу вечера Александр Константинович дочитывал последнее, полученное предыдущей дипломатической почтой, письмо от министра иностранных дел. В ответном сообщении Сазонов с полной уверенностью отмечал, что если соглашение между их странами будет открытым, то Германия не посмеет нарушить равновесие в Европе и предписал ему ставить этот вопрос "возможно чаще". Лишь в конце послания решился на крайне неутешительный для него вывод, что Великобритания, по всей видимости, и не стремится к гласному военному союзу с Францией и Россией.

Бенкендорф тяжело встал, вернул письмо в конверт, положил в сейф и заперев дверцу, сунул ключ в карман жилета. В последнее время посол выполнял обязанности в каком-то болезнено-утомлённом состоянии. Супруга советовала обратиться к врачу. Он обещал, но очередной день оказывался настолько загруженным, что поднимаясь к обеду на второй этаж, более нуждался в отдыхе.

Собираясь покинуть кабинет, Александр Константинович протянул руку к выключателю, но не смог выключить свет. Немым укором из отдельно стоящего книжного шкафчика на него смотрели корешки недочитанных книг. Их подарил ему ко дню рождения его соратник и друг покойный барон Унгерн, с которым проработал в этих стенах более шести лет. В тот год в середине июля в книжные магазины Лондона поступили в продажу "Басни Крылова", "Горе от ума" Грибоедова, а также ряд стихотворений Пушкина, переведённые на английский британским историком Бернардом Пэрсом, преподававшим российскую историю в Ливерпульском университете. Непременно ко Дню святого Варфоломея дочитаем с супругой, решил он, вот только бы Господь не допустил величайшего несчастья для России.

Подойдя к ночному окну, выходящему на освещённую редкими фонарями Chesham Place со скромным садиком, зеленеющим в центре миниатюрной площади, Александр Константинович мыслями вновь вернулся к последней встрече с министром иностранных дел Великобритании в здании Форейн Офиса. Это был их первый разговор, когда Эдвард Грей коснулся дипломатического протеста Белграда, адресованного австрийцам. И по всей видимости, излагал сэр с расплывчатой рассудительностью, подобный демарш настолько накалил общественное мнение Австрии, что Вена, безусловно не без подстрекательства Германии, полна воинственных замыслов и побуждает австрийского министра действовать. Сверх того, со тщательно скрываемым лицемерием продолжал Грей, из военных источников поступил сигнал, что центр тяжести военных операций быстро перемещается с запада на восток. И если раньше первейшим врагом Германии была Франция, то теперь мало-помалу главным противником становится Россия.

Поднимаясь в домашние апартаменты, Бенкендорф мысленно подводил короткий итог последним встречам. Его уже не оставляли сомнения, что под маской нерешительности Грей скрывает своё беспокойство относительно нарастающей угрозы германской гегемонии. А поскольку у министра нет твердых решений относительно дальнейшего образа действий, он наверняка близок к тому, чтобы поставить ловушку Тройственному союзу, а заодно очернить и Россию в глазах английской общественности, якобы повинной в развязывании войны.

Уже будучи в передней, Александр Константинович внезапно остановился. Очередным предостережением прозвучала в голове фраза виконта Генри Пальмерапона, вычитанная им из его речи в палате общин:

"У нас нет вечных союзников и у нас нет постоянных врагов; вечны и постоянны наши интересы...".

А ведь с той поры прошло без малого шестьдесят лет, мелькнула грустная мысль, и что кардинально изменилось в британской внешней политике?

11 июля 1914 год. Санкт-Петербург – Сиверский.

Настроение Управляющего Государственным банком было отвратительное и было с чего. В субботнее утро ни свет ни заря в двери собственного дома тайного советника Шипова на Большой Морской улице постучал курьер, передавший привратнику свёрнутый вчетверо листок бумаги для передачи "лично в руки". Спустившись вниз и отчаянно зевая, Иван Павлович развернул послание. Прочёл. От охватившей его обеспокоенности сон сразу слетел. Новый Министр финансов просил безотлагательно навестить его на даче. Шипов был там однажды по случаю именин супруги Барка Софии Леопольдовны.

По видимости, произошло нечто неординарное, решил Шипов, иначе Барк назначил бы встречу на будний день, а не стал бы утруждать подчинённого в эдакую жару. Впрочем, неожиданная поездка в Сиверский, пришлась, как нельзя кстати, удушливость воздуха в "дачной столице" переносится намного легче. А здесь уже с утра термометр Реомюра ползёт к 26°, про полдень и думать страшно, наверняка превысит 30°.

Тайный советник и раньше подумывал с семьёй перебраться на лето за город, да не удалось. Должность Управляющего Государственным банком он получил буквально три месяца назад и дела требовали ежедневного присутствия на службе. Супруга ужасно огорчалась, петербургский воздух, необычайно загрязнённый дымом с фабричных труб, досаждал её здоровью. Жаловалась, что "город изрыт весь точно во время осады: пешеходы, конки, экипажи – все лепится к одной стороне". Да он и сам знал, как трудно приходится в летнее пекло, тем паче в безветрие. К сумеркам и дышать нечем. На первейших улицах сизеет воздух на глазах, да несёт то гнилью, то навозом. А чтоб пешком на службу?! И думать не моги, вавилонское столпотворение, буза, оранье, сутолока невозможная! Про набережные и говорить не приходится, не прогуляешься у воды, беспрерывные дебаркадеры да дощаники.

Покуда привратник нанимал пролётку, быстро собрался, предупредил домашних и спустился к подъезду. Через двадцать минут едва успел к Петергофскому. Купив билет и на ходу газету в вокзальном киоске, вбежал под стеклянное перекрытие, где от перрона с лязгом тронулся поезд. Ввиду раннего часа в вагоне I класса было малолюдно. Устроился у окна. Отдышавшись, развернул утрешний выпуск "Нового времени". На первой полосе, издавая запах свежей типографской краски, всё также привычно пестрели темы, связанные с недавними событиями в Сараево. Привлекла внимание короткая статья, где сербский посланник в Лондоне опровергает существование тайной сербской организации, имеющей связь с убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда, а также отрицает, опубликованной журналом "John Bull", якобы шифрованный обрывок на бланке сербской миссии.

В голове не в первый раз подспудно мелькнула мысль, крайне угнетавшая Шипова в последнее время. Разве нашим границам что-то угрожает? А в случае войны мы можем вляпаться в такую передрягу, страшно представить... Не приведи Господи! Он перекрестился. Разом променяем тихую жизнь на кровавую кашу, а там, глядишь, и до революции недалече, почище, чем в девятьсот пятом будет. Иван Павлович нехотя развернул следующую страницу. В глаза бросилась ядовитая карикатура. Телегу с нещадной надписью на боку: "Тройственный союз", гружённую пушками и штыками, в разные стороны тянут Германия, Австро-Венгрия и Италия в виде героев известной басни. Тяжело вздохнув, управляющий банком в раздражении отбросил газету на скамью и заставил себя задремать.

Открыл глаза, когда кондуктор объявил о прибытии к Сиверскому вокзалу. Пошатываясь, сошёл на крытую платформу. Минуя летний пассажирский павильон, первым делом поспешил в отдельное стоящее здание буфета, где за столиком на открытой веранде попытался утолить жажду двумя стаканами зельцерской воды. Сообразив, что ещё добираться в палящий до умоисступления зной, заказал ещё два. С благодарностью подумал о Фредериксе, на свои средства когда-то возведшего все эти здания да плюс медицинский пункт.

Время подбиралось к полудню. Когда Шипов отыскал улочку, ведущую к нужной даче, то полдороги загораживала телега с низким ящиком, обитым лужёной жестью. Рядом на чистой мешковине лежали ощипанные куры, разнообразная зелень в пучках. Поперёк короба возлежала широкая доска с весами и гирями. По всей видимости, отрубив желаемый кусок говядины, мясник медленно, то и дело слюнявя пальцы, пересчитывал деньги.

Загородный дом действительного статского советника наполовину скрывали разросшиеся пихты, перемежаемые кустами сирени. По случаю жаркой погоды, двери и окна на веранду были распахнуты. Сам же хозяин, расположившись в плетёном кресле с карандашом в руке, вёл какие-то расчёты. Даже в лёгком шёлковом архалуке Барк выглядел весьма сановито. Заметив прибывшего, Пётр Львович встал, поздоровался за руку и приглашающим жестом указал на соседнее кресло, стоящее по другую сторону столика. Нагнувшись, выудил из ведёрка со льдом бутылку мозельского вина, разлил по бокалам:

— Прошу вас, Иван Павлович, наперво охладимся, беседа предстоит долгая и архисерьёзная.

На вид привычно ровный и спокойный, вместе с тем в голосе министра проявлялись нотки натужности. На залысине поблескивали капельки обильно выступающего пота. Шипов со всей очевидностью понимал, что предстоит услышать нечто экстраординарное. Интуитивно откладывая разговор, он выхолаживал разгорячённый пищевод мелкими глотками бледно-золотистого напитка. Как истинный ценитель немецких вин, сразу отметил знакомо-лёгкий привкус кремня, присущий винам из Бернкастеля, обволакивающим нёбо терпкостью и сладостью. Более оттягивать беседу стало неприлично. Мелькнула слабенькая мысль, что вызов, возможно, связан как-то с январской финансовой программой, представленной Барком на высочайшей аудиенции царю.

Тактично дождавшись, когда управляющий отставит пустой бокал, Барк продолжил:

— Как вы понимаете, ситуация в Европе кризисная, нарастает с большой напряженностью, причём с каждым часом. Посему в условиях надвигающегося "армагеддона" Император принял безотлагательное решение по "государственным" деньгам и уполномочил меня исполнить Его волю, — министр вопросительно взглянул на собеседника.

Управляющий Государственным банком не нуждался в разжёвывании и схватил замысел с полуслова. Всё верно, лучшего специалиста в области ведения финансовых операций и не найти. Тайный советник уважал и ценил министра финансов за его природный ум и отменную деловую хватку. Он знал, ещё в молодости Петр Львович стажировался в Европе и приобрёл отменный опыт работы в банкирском доме "Мендельсона".

— Не удивлюсь, если от нас потребуется организовать операцию по изъятию государственных средств из германских банков.

— Вот в этом и заключается наша с вами миссия, Иван Павлович, и потому прошу вас немедля, на память, предоставить мне доверенных служащих банка в количестве двух человек.

— Но позвольте, Петр Львович, я только к вечеру и поспею в город. А ещё нужно оповестить и собрать их. Раньше утра никак не обернуться.

Барк отрицательно покачал головой:

— К сожалению, уже назавтра в Фермерском дворце состоится совещание главных министров в присутствии Государя "по тому же вопросу и о мерах предосторожности". В данной ситуации, считаю, любая задержка чревата катастрофой, — Барк бросил взгляд на часы и подняв трубку телефона, вызвал дежуривший во внутреннем дворе автомобиль.

Минут через двадцать они вышли на улицу. У крыльца уже рокотал заведённым мотором английский "Даймлер". Водитель почтительно ждал у распахнутой дверцы.

— Всё образуется, Иван Павлович, билеты на ночной поезд в Берлин выкупят сегодня. По прибытию на Анхальтский вокзал, ваши финансисты самостоятельно доберутся до Потсдамской площади. В Гранд-отеле Bellevue их встретит господин Фёдоров со своими людьми. В тот же день немедленно займутся переводом денег в известные Венедикту Савельевичу банки Франции и Англии, — заметив некое колебание в лице управляющего, спросил, — У вас сомнения?

— Имеются, — коротко и честно ответил Шипов, — эвакуация государственных активов на сумму более ста миллионов рублей золотом, даже в течении двух-трёх дней, вызовут твёрдые подозрения. И вы по-прежнему рассчитываете на капиталы Августейших детей?

— Не сомневаюсь, они главный гарант вкупе с немецким ходом рассуждений. Жлобство швабов неистребимо, как и русское благодушие, — впервые с момента их встречи Барк широко улыбнулся, — Когда я практиковался в Германском Имперском банке, то его управляющий частенько сетовал: "Geiz ist die gro;te Armut",

— Скупость – самая большая бедность? Петр Львович, очевидно, он имел в виду, что никогда с деньгами не бывает так хорошо, как плохо без них.

Оба невесело рассмеявшись, торопливо простились.

Почувствовав себя крайне измотанным, Барк отправился в спальню. Утренний короткий звонок министра иностранных дел надолго выбил его из колеи и рождал тревожные мысли. Сазонов сообщил, что ни Россия, ни союзники не успели предотвратить австрийский ультиматум Сербии и "это европейская война".

Поворочавшись, Петр Львович встал. В надежде побыстрее снять напряжение, выпил оставшийся бокал вина и снова прилёг. Теперь вдруг отчего-то всплыла в памяти аудиенция, прошедшая полгода назад. Тогда он представил царю свою финансовую программу, категорически заявив, что нельзя строить благополучие казны на продаже водки. Спустя неделю на его имя поступил Высочайший рескрипт, где Государь, в поддержку введения подоходного налога и принятия мер по сокращению потребления водки, выразил не менее сокровенную мысль:

"Мне приходилось видеть печальную картину народной немощи, семейной нищеты и заброшенных хозяйств – неизбежные последствия нетрезвой жизни и подчас народного труда, лишенного в тяжкую минуту нужды денежной поддержки путем правильно поставленного и доступного кредита".

Уже погружаясь в сон, у Барка мелькнула мысль о непостижимой связи Самодержца с собственной страной. Даже несмотря на перспективу потери "детских денег", Государь не считается с никакими жертвами для блага подданных. Поразительно, ровно Святовит земли русской...

Его веки плотно сомкнулись, а в ушах неумолкающим набатом доносилось откуда-то издалека:

"Царствуй на страхъ врагамъ... Перводержавную
Русь православную, Боже, храни!"

15 июля 1914 год. Здание Chesham House. Посольство России.

Выпускник Императорского Александровского лицея 1898 года Бенно фон Зиберт был направлен на службу в МИД. Начав с чина коллежского регистратора, одно время трудился при Отделе печати, в числе других чиновников отслеживая политические обзоры иностранной прессы по международным вопросам. Однажды ему на глаза попалась очередная реакционная статья Теодора Шиманна, опубликованная в немецкой газете Kreuzzeitung, где тот вполне убедительно обосновывал необходимость уничтожить Российскую империю, угрожающую европейскому порядку. Аргументации земляка, такого же остзейца, каковым являлся и барон, показались ему близкими по духу. Шиманн предлагал бороться с Российской империей посредством её "декомпозиции", убеждая читателей, что "Россия не является естественно сложившимся единым государством, а представляет собой конгломерат народов, которые удерживает вместе лишь "железная скрепа" выродившейся в деспотию монархии".

Концепция профессора истории счастливо упала на взрыхлённую почву. В идее расчленения барона больше всего восхитило сравнение России с дольками очищенного от кожуры апельсина, для которой было бы достаточно одного серьезного потрясения. Не верить признанному эксперту МИДа Германии по российской политике, который к тому же заслуженно пользуется особым доверием Вильгельма II, у него не было оснований.

Прошли долгие девять лет и барона, как набравшегося должного опыта под крышей "Певческого моста", направили в Лондон в чине 2-го секретаря посольства. К этому времени взгляды прибалтийского немца окончательно сформировались под напором публицистики остзейских эмигрантов, перебравшихся в Германию. Уже находясь в Англии, последним доводом, толкнувшим Бенно фон Зиберта на путь измены, стало воззвание некого историка лютеранской церкви, предлагавшего преемнице "Священной Римской Империи" взять на себя роль идеолога liberalis, как для российских меньшинств, так и для "племён" живущих между германскими и русскими народами. А идея охватить Россию "стальными щипцами" прогермански настроенных враждебных государств нашла столь горячий отклик в душе фон Зиберта, что положило конец всяческим колебаниям.

Приняв столь важное для себя решение, не откладывая, он принялся действовать. В обычном порядке дождался очередного появления в своём кабинете курьера германского посольства и плотно прикрыл за ним дверь. Положив на стол адресованное генеральному консулу письмо, подвёл его к зашторенному окну и какое-то время что-то тихо шептал ему на ухо. Подтверждение о сотрудничестве пришло в начале следующей недели в лице того же человека. От лица важного чиновника из отдела III-b немецкой военной разведки, он поблагодарил барона за желание помочь многострадальному отечеству. Затем дал совет в первую очередь озаботиться собственной безопасностью, поскольку резко возросла подозрительность англичан ко всем иностранцам, да и русская служба наблюдения в Лондоне не дремала. Так началась долгая и плодотворная "работа" Бенно фон Зиберта.

Он уже год старательно трудился под началом генерального консула фон Унгерна, когда в 1902 году прибыл новый посол, а с ним наконец-то появилась более широкая возможность по передаче секретной информации. С этой поры барон обзавёлся манерой регулярно заглядывать в записи Бенкендорфа о каждодневных делах. Дневник графа с черновыми набросками писем, а также пометами личного характера, лежал в глубине нижней полки посольского сейфа, которую фон Зиберт обнаружил в первый же приход в отсутствии хозяина. Свободному доступу способствовали и нередкие поездки посла в Санкт-Петербург недели на две, а то и три. До возвращения служебные ключи хранились в несгораемом ящике при кабинете 2-го секретаря. Копированию на "ремингтоне" в двойном экземпляре подвергались все хранящиеся в сейфе документы и отсылаемые секретные письма, прежде чем быть запечатанными и отправленными дипломатической почтой. А поскольку приёмные комнаты и кабинеты руководящего персонала посольства располагались в нижнем этаже шестиэтажного дома, его походы в рабочий кабинет посла оправдывались элементарной служебной необходимостью.

С июня месяца добыча удачливого балтийского барона стала отличаться особой урожайностью. Пользуясь возрастающими отлучками графа из здания посольства, он, что ни день, навещал его рабочие апартаменты. Копии телеграфной и письменной корреспонденции российского МИДа со всеми дипломатическими агентами заграницей, а также ближайшие планы "Антанта", то бишь России, Великобритании и Франции, созданной в противовес "Тройственному союзу", полноводной рекой потекли в германское посольство. Единственное, что доставляло Бенно Александровичу массу неудобств, так это весьма неразборчивый посольский почерк. Прекрасно владея французским, тем не менее он с трудом разбирался в написанных от руки частных письмах Бенкендорфа, переполненных столь витиеватыми оборотами речи, что смысл не сразу и угадывался. К тому же и служебные донесения отличались не меньшим многословием, а уж были столь скучны, что даже при усердном ознакомлении вызывали уныние одним своим видом. Не раз и не два 2-й секретарь недобрым словом поминал Самодержца, дозволившему единственному из всех послов, отвратно изъяснявшемуся на русском языке, предоставлять свои отчеты на французском, ввиду полного незнания славянской письменности.

Со второй половины дня установилась отвратительная погода, моросил дождь, заметно похолодало. Предупредив секретаря, что в четыре часа пополудни его ожидает министр иностранных дел сэр Эдвард Грей, Бенкендорф срочно убыл в Форейн Офис. До конца службы барону оставалось ещё около двух часов, когда среди нескольких малоинтересных для него писем, предназначенных к отправке, он внезапно обнаружил документ непосредственно касающийся англо-русских морских переговоров. Чрезвычайной важности информация требовала немедленной доставки. Он быстро отпечатал копию, бросил взгляд на календарь и с облегчением выдохнул, дата встречи с "репортёром" германского посольства приходилась на пятый день недели, а именно на сегодняшний вечер. Допустить заключение морской конвенции, как его предупреждали, было неприемлемо.

Едва дождавшись конца службы, сдержанной походкой покинул здание. Словить кэб не составило труда, на улицах Лондона их было великое множество. Назвав водителю чёрной "Юники" свой адрес, через четверть часа въехал в Кенсингтон, где в посольском квартале Королевской слободы снимал жильё в нижнем этаже трёхэтажного дома. Переодевшись, вышел из подъезда и поскольку время ещё оставалось, то к зданию Музея естественной истории отправился пешком. В центральном Зале со скелетами динозавров, как всегда, толпились экскурсанты. Среднего роста седоватого блондина, неторопливо меряющего шаги вдоль скелета диплодока, он заметил издалека, как впрочем и тот его. Это была их далеко не первая встреча за последний месяц. Три дня назад он передал ему копию телеграммы за № 1489 от министра иностранных дел, где Сазонов указывал Бенкендорфу на возможность Англии предотвратить европейскую войну, а в случае дальнейшего обострения положения, как рассчитывал министр, она не замедлит стать на сторону России и Франции для поддержания равновесие в Европе. Так же на словах, ввиду невозможности снятия копии, барон ознакомил "репортёра" с более ранним заявлением Грея, что Британия не останется в стороне, если Франция окажется в состоянии войны с Германией.

Внимательно склонившись к табличке у основания экспоната, агент повернулся таким образом, что небольшой серый конверт легко скользнул в накладной карман его твидового пиджака. В музее было достаточно шумно и барон не опасался лишних ушей:

— Это сегодняшние копии по поводу морских переговоров и циркулярная телеграмма за № 1539. Вследствии объявления Австрией войны Сербии, Сазонов просит всех поверенных в делах России довести до сведения германское правительство о завтрашней мобилизации в Одесском, Киевском, Московском и Казанском округах.

— Благодарю, — ответил агент на английском с лёгким акцентом выходца Лифляндской губернии, — Это всё?

— Нет, ещё утренняя телеграмма. Мой министр полагает, что берлинский кабинет поддерживает неуступчивость Австрии. Также сетует, что Англия, более чем иная держава, могла бы ещё попытаться воздействовать на Берлин, дабы побудить правительство к нужным шагам. Ключ положения, как он считает, находится несомненно в Берлине.

— Это своевременные сведения. Шеф ещё раз выражает благодарность за ваше добровольное сотрудничество. В преддверии Дня Святого Духа на известный вам счёт в качестве подарка в Dresdner Bank уже поступила означенная сумма. Берегите себя, барон, вы гордость остзейских репатриантов, — Коснувшись пальцем края своей мягкой касторовой шляпы, связной удачно растворился в только что подошедшей толпе школьников.

Профессор справедлив, мягко покачиваясь в кэбе, рассуждал Бенно фон Зиберт, только разложение России на её "естественные", исторические и этнографические составные части решит этот больной вопрос. Да-да, Шиманн несомненно прав, всё более убеждался он. Если сокрушить Россию изнутри до состояния допетровской Руси, это надолго избавит Старый Свет от "русской угрозы". Задаваясь подобной мыслью, барон уже видел себя в послевоенной расцветающей Германии.

17 июля 1914 год. Германия. Брауншвейгский дворец.

Путешествие в Нижнюю Саксонию не сильно утомляло супругу кайзера. Автомобилем управлял опытный шофёр. Mercedes-Simplex на ходу оказался мягче любой кареты и даже на крутых поворотах женщина чувствовала себя в безопасности.

По мере приближения к Брауншвейгу Августу Викторию всё сильнее одолевало беспокойство. А началось всё с июньской трагедии в Сараево. В тот день за ужином муж разъяснил ей, что как кайзер Германии, он считает покушение удачным поводом покончить с сербской "гадюкой". В ответ на её опасения Вильгельм сообщил, что повода для беспокойства нет. Ещё десять лет назад фон Шлиффен разработал "План закрывающейся двери", предполагающий ведение войны по разгрому Третьей республики и России. А учитывая, что русским для проведения полной мобилизации и начала активных действий потребуется не менее шести недель, граф рекомендовал за это время по первости разделаться с "французской потаскушкой". Германии не придётся вести военные действия на два фронта, успокаивал её муж, война закончится молниеносно.

Зная его характер, она не стала напоминать ему о давнем предложении русского монарха в Гааге "положить предел непрерывным вооружениям... предупредить угрожающие всему миру несчастия". Ознакомившись с обращением к странам мира о созвании конференции по обсуждению важной задачи, Вильгельм тогда ехидно рассмеялся и назвал этот нелепый memorandum узколобостью, а дабы Ники "не оскандалился перед Европой", то как бы согласился на эту глупость. Разве что в своей практике и впредь решив, что будет полагаться исключительно на Бога и на свой острый меч.

Но узнав вчера, что Австро-Венгрия после объявления войны Сербии уже наутро принялась обстреливать Белграда, Августу по-настоящему охватило щемящее ожидание опасности. И подтверждение своим женским домыслам она определённо увидела в нескрываемых сомнениях мужа. Он колебался! Узнав, что сербы готовы принять почти все пункты ультиматума, предъявленного им Веной, Вильгельм, кажется, был готов дать военной машине задний ход, о чём и поделился с супругой. За поздним чаем он глухо обронил, что полагает, Ники не решится вступить в войну против Германии. Дуайен дипломатического корпуса граф Пурталес всячески убеждает его в этом, царь не пожелает вступиться за сербов. Сверх того, боевая мощь России весьма и весьма умеренна.

Женщина отказывалась верить своим глазам. Перед ней сидел окончательно растерявшийся человек. И это кайзер Германии, который всякий раз заглядывая в пропасть важных решений, в ужасе отшатывается и отменяет приказы своих военачальников?! Августе стало настолько неловко, что не смогла перемочь себя. Крепко сжав его правую руку и взывая к мужской гордости, она объявила, что им ничего не остаётся кроме предстоящей войны. Вильгельм и шестеро их сыновей отправятся на поле брани! По внезапно отвердевшим мышцам лица и сжатому кулаку, Августа поняла, с безвольностью и сомнениями покончено.

Между тем она не могла не думать и об их дочери. После стольких лет ожидания Господь сжалился над ними и вослед сыновьям, наконец-то послал им маленькую, но очень сильную дочь. О, это был величайший праздник! Гвардейская артиллерия произвела салют из двадцати одного залпа и Потсдам, а вместе с ним вся страна, узнали о рождении дочери императора. Августа вздохнула, с грустью осознавая, что время несётся быстрее птицы и сегодня исполняется, как год со дня свадьбы Виктории с наследником герцога Камберлендского. Но более всего ей почему-то запомнилось трогательное напутствие русского императора. Вручая невесте роскошное бриллиантовое ожерелье с аквамаринами, Ники поздравил молодых, пожелав им быть такими же счастливыми, как и он. А описывая во всех подробностях свадьбу, "The Times" тогда пророчески подметила, чем не союз Ромео и Джульетты, но со счастливым концом?! Благодарение Богу, в который раз подумала она, Эрнст Август Брауншвейгский оказался светлейшим человеком. При первой же встречи и Виктория Луиза, и жених были настолько поражены друг другом, что несколько месяцев терпеливо дожидались заключения брака. Нет, что ни говори, а Сисси пошла и в меня, и бабушку Викторию, и в Вильгельма, с гордостью размышляла Августа, умна, величественна, своенравна. Прилаживая поудобнее на коленях коробку с набором детских нарядов от Ланвэн для первенца дочери, она улыбалась, припоминая, как суетился муж и старался самолично запихнуть в багажное отделение огромное количество подарков для своей любимицы.

Автомобиль въехал город. К Брауншвейгскому дворцу дорога пролегала мимо Собора святого Власия. Впервые оказавшись в этих местах, тем не менее Августа узнала его по древней гравюре, подаренной зятем. Божий храм впечатлял своей мрачной величественностью, в нём определённо сквозила первозданная суровость. Эрнст рассказывал, что ещё в XII веке герцог Саксонии посетил Святую землю, а вернувшись на родину, под впечатлением от увиденного, воздвиг этот храм. К несчастью, Генрих Лев не избежал греха. Приказав сжечь деревянную церковь, стоявшую на этом месте более сотни лет, он передал тем самым проклятие своим потомкам. В таком разе стоит ли удивляться, что воспламенённые июльской революцией во Франции, жители города подняли бунт против Карла II, метко окрещённого за расточительность "бриллиантовым герцогом"? Они сожгли Брауншвейгский дворец дотла, который и пришлось отстраивать заново его внукам-правнукам.

Предупреждённая по телефонной линии, у входа в южное крыло Августу встретила дочь с младенцем на руках. Эрнст со вчерашнего утра спешно отбыл в Бранденбургский гусарский полк. Обещал вернуться сегодня во второй половине дня. Передав ребёнка кормилице, Виктория повела мать в дворцовый парк, поскольку обе решили дождаться возвращения герцога. Прижавшись друг к другу, они шли вдоль цветочных бордюров, декоративных решеток, поросших клематисом и жимолостью. А над всем этим, подобно скандинавским великанам-ётунам, возвышались мощные, высотой под восемь метров, многочисленные рододендроны. Одна из тропинок упёрлась в небольшой овальный водоём. Декоративными камнями, раковинами и необычного вида сосудами, прудик для созерцания чем-то напоминал диковинный подводный мир. Женщины присели на скамью. В хмельную свежесть обвойника, вплетался тонкий, слегка сладковатый, с капелькой горчинки, аромат васильков, а водная гладь отражала солнечные лучи, подобно зеркалу.

Встревоженность Августы невольно растворялась в этом буйстве запахов. Внезапно спохватившись, она сняла с локтя ридикюль. Расстегнув застёжку, достала детскую шерстяную кофточку и с несколько смущённым видом протянула дочери:

— Это от бабушки внуку. Я связала её для маленького Эрнеста за два дня.

— Ой, спасибо, мама, к Рождеству будет в самую пору, — Виктория расправила на коленях подарок, — На днях мы с мужем опять приедем в Берлин и я вручу тебе ответный подарок, сборник твоих музыкальных пьес для кларнета.

Августа с благодарностью огладила её плечо.

— Мне папа как-то рассказывал, что увидев тебя впервые во время охоты в поместье будущего тестя, то сразу влюбился, как в розу и говорил, что у тебя самые лучшие в мире руки, — Виктория с нежностью поцеловала материнскую ладонь.

— Подумать только, Вильгельм до сих пор считает меня образцом жены. Он на каждом приёме убеждает гостей, что всем германским женщинам следует идти по стопам императрицы и посвятить свою жизнь церкви, детям и кухне. А сегодня заявил, что за месяц до дня Успения и Вознесения Девы Марии, следуя стратегии блицкрига, вскоре накроет на двоих "Завтрак в Париже, обед в Петербурге"! — с долей иронией в глазах, печально улыбнулась Августа, — Но перед тем, как материализуется божья воля – "Drang nach Osten!", он исполнит мою давнюю мечту пройтись по "тевтонским" залам Лувра.

За спинами послышались звуки шагов:

— Простите, Ваше Величество...

Они обернулись. Осунувшееся, утомлённое лицо герцога с покрасневшими веками и двухдневной щетиной заставило вздрогнуть обеих. Стоячий воротник доломана ротмистра был непристойно запачкан. Таким мужа Виктория никогда прежде не видела. Душевное волнение охватило её, всё здесь вдруг стало неуютным и даже тишина сада задышала грядущими бедами. Молнией ударило в ушах недавние слова канцлера Бетман-Гольвега – "Мы начинаем прыжок в темноту".

— В России объявлена всеобщая мобилизация. Стратегическое развёртывание наших войск это вопрос одного двух дней.

Эрнст Август не в силах был описать им, какой это вызвало переполох в Полевом Генеральном штабе. Фон Мольтке, мечтавшего ударить по России до того, как она достигнет военного превосходства над Германией, неистовствовал и проклинал разведку в купе с дипломатами. Ведь по его расчётам на перевооружение российской армии отводилось ещё не менее трёх лет. К ночи перекипел и порядком угомонившись под влиянием изрядной дозы ликёра Drambuie, он, невзирая на присутствие зятя императора, доверительно буркнул фон Гинденбургу, что метания кайзера заведут Vaterland к погребальным могилам этрусков. Осторожно промокнув платочком распушённые кончики усов, генерал-фельдмаршал с мрачным видом засвидетельствовал – воевать одновременно на двух фронтах это спокон веков опрометчиво. Немного подумал и добавил, что Франция, так жаждущая успеха над "пруссачеством", так же считает русскую армию неким "паровым катком", способным укатать всю Европу.

Они подходили к дворцу. Эрнст учтиво вёл под руку Августу Викторию и о что-то негромко пояснял. Герцогиня Брауншвейгская не прислушивалась, ей овладело отчаяние, поскольку первые же фразы мужа отрезали всякую надежду на сохранение мира. Виктория размышляла о том, что пойдя на поводу у англичан и французов, русский император определённо запутался, иначе до такого острого противостояния вряд ли бы дошло. И что в итоге? Да разразись кровопролитие, всю вину в разжигании войны возложат на многострадальную Германию!

В сгустившихся сумерках погруженные во тьму бронзовые всадники по сторонам от парадного входа, казались свинцово-чёрными. Безликие фигуры по-прежнему гордо возвышались над высокими постаментами. Лишь их кони со вздёрнутыми передними ногами, осевшие под тяжестью именитых полководцев, застыли в нерешительности. Должно статься, рассуждали, а ту ли дорогу выбрали на сегодня их прославленные хозяева?

17 июля 1914 год. Санкт-Петербург. Два часа пополудни.

"Когда объявлена война, первой её жертвой становится правда".
Барон Артур Понсонби.

Направляясь к зданию Главного штаба, министр иностранных дел, с обречённостью тонущего, со всей ясностью предугадывал, что взамен зыбкой соломинки надежды, их ожидает неминуемая беда. Ещё вчера утром через барона Шиллинга германский посол конфузливо протягивал руку, со всей очевидностью, втягивающую Россию в очередную пучину войны. Немец отчаянно искушал их, как девицу, до срока не предпринимать мобилизацию, якобы это создаст препон в надлежащем воздействии на Вену. Назначая Пурталесу аудиенцию на 11 часов, умница Шиллинг не замедлил расплатиться в той же манере в ответ на "приятное сообщение", как изволил выразиться граф. С сожалением на лице барон поведал, что за последнее время Петербург как-то отвык от радужных известий из Берлина, но нerr Sazons, конечно же, с удовольствием выслушает посла. Впрочем, и сама встреча не прибавила министру душевного равновесия. Исходя из увёртливой фразы Пурталеса: "Toutefois pas trop d’optimisme" (Во всяком случае, не следует быть слишком оптимистичным), то его желание смягчить напряжённость не оправдалось.

Сазонов с мрачностью думал о том, что оправдываются самые худшие его ожидания, истинный виновник которых все эти годы искусно прячется за агрессивными замыслами Германии, а теперь за сараевским убийством. Ещё пять лет назад уходя в отставку, рейхсканцлер фон Бюлов предвосхищал перспективу отношений Германии с соседними государствами. Утверждая, что взаимное понимание с Францией и Россией вполне удовлетворительны, то поведение Англии "представляет предмет серьезнейших опасений". Чему удивляться, рассуждал Сазонов, мир давно поделён, а тут бурная деятельность германских судостроительных компаний. Для Англии это означает подрыв мирового господства и коварство британских королей, ни строптивость кайзера здесь ни при чём.

После ухода посла князь Трубецкой и Шиллинг единодушно утвердили их общее резюме. Сообщение явно рассчитано на то, чтобы усыпив внимание дипломатов, отсрочить мобилизацию русской армии и выиграть время для соответственных приготовлений.

* * *

В кабинете начальника Генерального штаба помимо самого Янушкевича, Сазонова ожидал военный министр. Смятенные, серовато-бледные лица обоих генералов предвещали одно – сохранение мира более невозможно.

Сухомлинов протянул ему лист с дешифрованной копией донесения:

— Ознакомьтесь, Сергей Дмитриевич. В данных обстоятельствах, считаем, вывод однозначен. Спасение России исключительно в немедленной мобилизации всех сухопутных и морских сил.

Достаточно знакомый со степенью германской военной подготовленности, Сазонов привычно охватил ключевую нить содержания депеши. Об Австро-Венгрии разговора не шло, её намерения относительно Сербии вполне ясны. Главная угроза со всей очевидностью надвигается со стороны Германии. Он раскрыл принесённую с собой папку, вложил бумагу, после чего обратился к Янушкевичу:

— Как я понимаю, германская мобилизация подвинулась вперед гораздо быстрее и дальше, чем это предполагалось. И это, к сожалению, в свете пробелов наших собственных упущений относительно частичной мобилизации.

— Ни малейшего сомнения. Разбивать на части собственную мобилизацию определённо чревато. Россия окажется в положении величайшей опасности, если не проведём единовременную мобилизацию. В другом разе мы проиграем войну раньше, чем успеем вынуть шашку из ножен.

— Господа, доложено ли об этом Государю?

— Ему в точности известно истинное положение вещей, но нам до сих пор не удаётся получить от Его Величества разрешение издать указ об общей мобилизации, — находящийся в состоянии глубокой взволнованности, Сухомлинов развёл руками.

— Как вам известно, нам стоило величайших усилий добиться согласия Государя мобилизовать четыре южных военных округа против Австро-Венгрии даже после объявления ею войны Сербии и бомбардировки Белграда, — подхватил Янушкевич, — хотя сам Государь заявил кайзеру, что мобилизация у нас не ведёт ещё неизбежно к открытию военных действий.

Сазонов прекрасно представлял разницу между мобилизацией и войной и это было хорошо известно всем иностранным военным представителям в Петрограде:

— Николай Николаевич, в крайнем случае, возможно ли отложение мобилизации хотя бы ещё на сутки?

Пышные усы генерала горестно обвисли. Прежде совершенно незнакомый с полевой службой Генштаба, без должного боевого опыта, тем не менее ответ Янушкевича был чёток:

— Через сутки, не проведённая в должных условиях, мобилизация окажется бесполезной. В этом случае я снимаю с себя ответственность за последствия дальнейших промедлений.

— Сергей Дмитриевич! — с решительным выражением лица военный министр показал на телефонный аппарат, — Мы настоятельно просим вас переговорить с Государем и постараться повлиять на него в смысле разрешения принять нужные меры для начала всеобщей мобилизации.

Сазонов знал, что ни Сухомлинов, ни Янушкевич не отличались особой воинственностью и не были заражены германофобией, которой болеют молодые офицеры. Тем не менее взгляды генералов на очевидную неизбежность войны совершенно совпадал с его собственным осведомлением. Глубокая искренность и горячая патриотическая тревога своих собеседников окончательно убедили министра. Усматривая в их просьбе тяжёлый долг, Сергей Дмитриевич не счёл себя вправе уклониться в такую страшную по своей ответственности минуту. Более не колеблясь, снял с аппарата телефонную трубку Петергофского дворца и коротко выяснил время аудиенции.

Казалось, время остановилось. Утоляя жажду которыми уже по счёту стаканами чая, оба время от времени бросали взгляды на аппарат. Малая стрелка напольных часов перевалила за "четыре", когда резкий звонок заставил их вздрогнуть. Янушкевич схватил трубку. Надтреснутый голос Сазонова коротко объявил царское повеление, добавив, что Государь поборол в своей душе угнетавшие его колебания и решение его бесповоротно.

"Германия сделала выбор в пользу войны. Шестерни Российской империи со скрежетом провернулись", как писали столичные газеты. Заработал механизм общей мобилизации, в одночасье переводя страну на военное положение.

17 июля 1914 год. Санкт-Петербург. Пять часов пополудни.

Возвращаться в министерство у Сазонова не хватало духа. Не оставалось ни сил, ни желания, требовалась хоть какая-то передышка. Из головы всё не выходила тягостная тишина Августейшего кабинета. Государь долго молчал, после чего сказал голосом, в котором звучало глубокое волнение: "Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?" А что ему оставалось, спрашивал себя Сергей Дмитриевич, как не повелеть приступить ко всеобщей мобилизации?

В столице только что прошёл небольшой дождь, небо вполовину очистилось и вновь засияло солнце. В конце Почтамского переулка сошёл с автомобиля и велел шофёру ехать в гараж. Часы показывали пять пополудни, когда добрёл до Исакиевского сквера. Погода стояла тёплая, во второй половине дня немного посвежело. По аллеям чинно прогуливались парочки всяких возрастов. Дойдя до центральной клумбы, не прерывая бесконечной беседы, они обходили её и возвращались назад. Министр не опасался запачкать виц-мундир, так как по завершению аудиенции в гардеробной дворца он переоделся в цивильное платье. Отыскав свободную скамью, присел. Этот милый уютный сквер издавна пришёлся ему по душе, правда, посещал его от случая к случаю. Будучи только вступившим в должность управляющего МИДа, он помнил его обрамлённым изящной чугунной оградой, с тенистыми деревьями, с яркими цветами, нянями с колясками, оживляющими пейзаж и создающие атмосферу детской радости. Но в одночасье высокие деревья, что закрывали обзор Исаакиевского собора, вырубили, заменили низкорослыми породами. Нынче же невысокие группы зелени в углах газонов обрамляли лишь внутренние площадки, хотя и в этом образе он оставался достаточно мил. Но более всего сквер впервые поразил его в феврале 1894 года. Тогда он был назначен секретарем русской миссии при Ватикане и перед отъездом, на праздник Сретение Господне прибыл с супругой в Исаакиевский собор. По окончании Божественной литургии они решили вволю надышаться студёным воздухом. Анна Борисовна с лукавой улыбкой повела его в этот скверик. И – о чудо! Он оказался едва ли не в сказке! В этот солнечный день лёгкий морозец, вкупе с петербургской сыростью, причудливо вырядил ветви деревьев в белый праздничный иней.

Сазонов тяжело вздохнул. Подняв голову, какое-то время невольно любовался золочёным куполом, гордо вознесённом на изящной цилиндрической основе. А ведь вначале многие обзывали храм "левиафаном", возмущались, что безобразит вид города, нарушает архитектурный ансамбль. Да разве это не сокровище Петербурга?!

Поднялся с большой неохотой. Дамокловым мечом, со всей силой не переставало давить на плечи окончательное решение Государя, которому с сегодняшнего дня одному нести ответственность за мир и за войну. Значит, война, с тоской думал он, и нонче все эти безмятежно отдыхающие люди ещё в неведении. А назавтра страна снарядит их под свои знамёна, мужчин, молодых парней, сыновей, отцов и призовёт на фронт. Сазонов в последний раз окинул взглядом женственно точёную колоннаду исаакия, увенчанную бронзовыми капителями тосканского ордера, размашисто осенил себя крестным знамением и решительно двинулся к Морской улице. На перекрёстке инстинктивно глянул в сторону посольства Германии. До хруста стиснул зубы. В подтверждение его мрачным раздумьям, с крыши здания позади скульптурной группы Диоскуров и двух лошадей, от невидимых с земли труб, в мирное российское небо уже хищными ястребами взметались чёро-серые дымы уничтожаемых бумаг. Всё кончено, чуда не случится, мелькнуло в мыслях, наша безмятежность оборачивается химерой.

Сергей Дмитриевич брёл по оживлённой вечерней улице, вдоль нескончаемой череды богатых многоэтажных домов. Населённые купцами, банкирами и прочими состоятельными людьми, первые-вторые этажи зданий сверкали витринами ювелирных магазинов, ресторанов, чайных и кофеен. Пройдя Гороховую улицу, задержал взгляд на четырёхэтажном здании, принадлежащем Карлу Фаберже. Невольно поёжился. В лучах заходящего солнца живописные стены с затейливым декором, с массивными колоннами, отделанные гангутским гранитом, казалось, зловеще истекали багрово-красными бликами. А ведь когда-то в этом месте пребывала книжная лавка, где величайший поэт России выкупал в долг у Луки заграничные сочинения. И чем нынче ведут здесь торговлю? Пустыми, никчёмными безделушками по недоступной цене? Offrir un cadeau (фр. сделать подарок), дабы от лица дарителя демонстрировать почтение?

Сазонов поспешно пересёк Невский проспект. Усталость давала знать. Решил по приходу полчаса выделить на отдых, потому как ночь предстояла бессонная. Утренняя телеграмма от Вильгельма, которую дал ему прочесть Государь, своим содержанием министра не удивила. Кайзер, теперь напрочь отметая роль посредника, глумливо обернул мобилизацию против Австро-Венгрии во вред самой России. С оскорблённым выражением лица, Государь бросил несколько отрывистых фраз, слова которых до последних дней своей жизни отпечатались в сознании Сазонова. Его Августейший собеседник сообщил, что согласись он на требования Германии, Россия перед врагом останется безоружной. А это безумие, обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Какое-то время Государь молчал, пребывая в таком же состоянии невыносимого нравственного напряжения, после чего заявил, что ничего не остаётся, как в ожидании нападения, передать начальнику генерального штаба повеление о мобилизации.

Сергей Дмитриевич подходил к зданиям Главного штаба и ещё издали отчего-то пристально вглядывался в полукруглый просвет под Триумфальной аркой. Несущийся оттуда кусочек небесной сини, нежданно-негаданно всколыхнул память. Полюбившиеся ему со времён учёбы в Александровского лицее строчки из "Воспоминания в Царском Селе", внезапно наложились на грядущую трагедию многострадальной страны и до боли сжали его сердце:

"Промчались навсегда те времена златые,
Когда под скипетром великия жены
Венчалась славою счастливая Россия,
Цветя под кровом тишины!"

18 июля 1914 год. Детская половина Александровского дворца.

До конца урока английского языка оставалось восемь минут. Поднявшись на второй этаж левого флигеля, старший преподаватель, направлявшийся в учительскую, с удивлением заглянул в приоткрытую дверь классной комнаты Цесаревича. Через распахнутое настежь окно ветерок играл белыми капусовыми занавесками и беспорядочно перелистывал страницами лежащей на подоконнике книги.

Сиднея Гиббса не было, а сам ученик стоял у ряда стенных полушкафов. Достав из отведённой ячейки, предназначенной для коллекции уральских минералов, небольшой розового цвета камень, Алексей с увлечением разглядывал его со всех сторон. Услышав шаги и знакомый голос, он с живостью обернулся:

— И вам доброго здоровья, Петр Васильевич. Мистера Сида только что попросили спуститься к маме на антресоль. А вот мы с ним принялись уже за вторую историю "Three blind Mice", — кивнув на подоконник, затараторил мальчик, — Сид сказал, что произношение моё ещё хромает, но есть успехи.

Тайный советник Пётр Петров высоко оценивал педагогические способности обоих преподавателей французского и английского языков и считал, что лучшего выбора и быть не может. Совершенно чудесным образом мальчик на глазах менялся под влиянием швейцарца Пьера Жильяра и Гиббса. Как поделилась с ним на днях Анна Вырубова, манеры его улучшились и он стал ладно обращаться с людьми. Вместе с тем наибольшее огорчение доставлял тяжкий недуг Наследника, по этой причине и занятия порой велись от случая к случаю. Что касается зарубежных языков, то здесь Петр Васильевич был полностью согласен с Их Величествами, "погружаться" в язык следует только впоследствии времени. У ребёнка перво-наперво должен выработаться чистый русский выговор, ибо язык Отечества до чрезвычайности важен для предстоящего Цесаря.

— Так что за камень, Алексей Николаевич?

Он прошёл к соседнему полушкафу с учебными пособиями. В нижних ячейках рядком стояли задачники по арифметике Аржанникова, Паульсона, Магницкого. Над ними, точно в карауле, возвышались буквари, азбуки, прописи, словари и книги по грамматике английских и французских языков. Петров усмехнулся, припомнив прогремевшую на всю Россию фразу из знаменитого учебника Марго – " Золотые зайцы не желают скакать по зеленым канатам". Поднял голову к секциям с русской словесностью. Скользнув взглядом по кожаным корешкам учебников русского языка, поначалу выбрал на сегодня Ушинского "Родное слово", но раздумал и достал "Практическую русскую грамматику" Греча. Она более подходила к нынешнему уроку.

— Розовый турмалин, Петр Васильевич! Папа; сказал, это редкий камень. Будучи цесаревичем, он привёз его из поездки по Уралу.

— Рад вашей увлечённостью геологией, в детстве я тоже имел пристрастие. Сказывали, на екатеринбургском рынке гранильщики прозывают его "самоцветом". Ну, а теперь прошу занять своё место.

Продолжая предыдущее занятие, Петров поначалу шагнул к малой классной доске и прописными буквами начертал мелом верхние полстрофы из "Жаворонка". Это способствовало скорому припоминанию, а затем и твёрдому заучиванию стиха. После чего на большой доске написал – "Въ родительномъ падеж; вм;сто м;стоим;нія "её" употребляется м;стоим;ніе "ея". Затем медленно продиктовав предложение: "Онъ взялъ ея шляпу с комода и отдалъ её ей", попросил дважды повторить эту фразу в тетради. А по окончанию первого задания, постараться оживить в памяти всё поэтическое произведение блистательного русского поэта.

Он вернулся к учительскому столу, давая возможность ученику сосредоточиться. На самом краю столешницы лежал с раскрытой бархатной обложкой и с рельефным изображением креста, Молитвослов Цесаревича. По всей видимости, книгу оставил второпях с первого урока духовник Царской семьи протоиерей Александр  Васильев. На титульном листе Молитвослова значилась дарственная надпись: "Его императорскому Величеству, Алексею Николаевичу, атаману донскому и всех казачьих войск".

Помрачнел. Постоянное беспокойство за Алексея приносило Петру Васильевичу душевную боль. И хотя в последние месяцы состояние Цесаревича намного улучшилось, тем не менее тревога не отпускала. Вздохнув тяжело, пробормотал, осенив себя крестным знамением:

— Дай-то Бог, чтоб Благодарением притупилась лютость болезни!

Он тихо встал, намереваясь дать Алексею последнее на сегодня задание, прочесть очередные две страницы из книжки "Иванушка дурачок" и карандашом подчеркнуть непонятные слова. Но тотчас отказался от мысли, подумав, что лучше пока сохранять щадящий режим. Бросив взгляд на часы, решил вызвать автомобиль и вдвоём съездить в Александрийский парк. Улыбнулся, представив, как "донской атаман" будет рад навестить своё ржаное поле, пройтись по меже, потрогать окрепшие колосья. А потом они сообща обсудят, как ловчее ставить серп на жатву.

Скрипнула приоткрывшаяся дверь. Взволнованное лицо Вырубовой заставило насторожиться. По личному желанию она никогда бы не посмела нарушить тишину урока. Присмотрелся, в простоватом, прежде румяном лице, ни кровинки. Чёрная лента в каштановых волосах, знак фрейлины, свисал раскатанной полоской. Нешто стряслось?! Так и спросил, скользнув в коридор.

— Катастрофа... мобилизация... Петр Васильевич. И Австро-Венгрия туда же.

— Что вы, Анна Александровна, это касается лишь губерний, прилегающих к Австрии. По крайней мере, Ея Величество такого же мнения.

— Куда там! Ещё вчера Государь повелел начать всеобщую, а только сегодня сошло с газет. Даже Александра Фёдоровна оказалась в неведении и сейчас в полнейшей растерянности.

Выразительные глаза этой удивительной, неземной кротости молодой женщины полнились непролитыми слезам. Как-то на Вербное воскресенье Пьер Жильяр, пребывая в гостях в петербургской квартире Петрова, коснувшись в беседе ближайшей подруги Императрицы, заметил, что барышня очень религиозна, склонна к мистицизму и сентиментальна, но искренне предана Императорской семье. Петров и сам убеждался в этом. Уже более десяти лет он состоял преподавателем русской словесности в ведомстве Императрицы и неоднократно являясь к Ея Величеству за советом, все эти годы не раз встречал там Вырубову. Он помнил её ещё девицей, исполняющей обязанности городской фрейлины. А после неудачного замужества, когда уже не могла пребывать в этом звании, то и тогда императрица не пожелала расставаться с едва ли не единственным другом, которому доверяла. Так и заявляла злоязычникам, что не даст Анне место при дворе, затем, что она её подруга и желает, чтоб и впредь ею оставалась.

Что и говорить, Петр Васильевич, случалось и сам становился невольным свидетелем разнузданных наветов против искренне преданных престолу. Только вот в стенах дворца ни единым вздохом остерегался выразить своё отношение ко всему, что доводилось видеть и слышать. Одно лишь слово и даже заступничество не спасло бы, разлучили бы с любимейшим "пятым" учеником, к коему напрочь душой прикипел.

Промокнув платочком невыплаканные слёзы, женщина немного успокоилась, спросила полушёпотом:

— Как самочувствие Алексея Николаевича?

— Наилучшим образом. Да вы только прислушайтесь, с каким чувством излагает, — невольная улыбка тронула губы учителя.

Из-за двери жаворонком разливался звончатый голосок:

На солнце темный лес зардел,
В долине пар белеет тонкий,
И песню раннюю запел
В лазури жаворонок звонкий.

Собираясь удалиться, Анна Александровна чуть задержалась:

— Да он и к людям привязывается с таким же чувством. Однажды Государыня поведала мне, что Алексей с раннего детства не чурается простых людей. А недавно заявил матери: "Когда буду царём, не будет бедных и несчастных!".

— Дай-то Бог! — с умилением и нежностью прошептал в ответ Петр Васильевич.

Подходя к двери, уже думал о том благостном для России дне, когда слова Цесаревича хлебным злаком приютятся на добрую почву.

— Дай-то Бог! — повторял старый учитель.

19 июля 1914 год. Суббота. Кабинеты "Певческого моста".

С раннего утра, вот уже несколько часов кряду, начальник канцелярии МИДа не оставлял пера. Помимо огромного количества депеш, требовавших шифрования, очереди ожидали телеграммы из российских посольств. Хотя в известной мере это не входило в круг его обязанностей, но люди, причастные к секретам, не успевали из-за обширности поступающих сведений. Как никогда теперь сказывался его прошлый опыт работы на Гаагской мирной конференции по разоружению, созванной по почину Государя. Тогда ещё, будучи назначенным в Вену вторым секретарем посольства, барон Шиллинг участвовал в заседаниях в составе Российской делегации. В залах королевского Лесного дворца на молодого человека, как и прочих неоперившихся сотрудников, обрушилась масса спешных подготовлений к заседаниям, переписывания аршинными буквами речей президента форума, шифрование и переписка отчетов до поздней ночи. Спешка и суета были несусветные. Помнится, за один только день ему удалось дешифровать изрядное количество длиннейших телеграмм из Петербурга, приходящие по поводу инцидента с Германией, внезапно отказавшейся от учреждения Постоянного международного Трибунала.

Нынче же, от недосыпания и горячки предшествовавших дней, барон чувствовал себя крайне неважно. Этому сопутствовали и сильнейшие опасения по поводу полуночной аудиенции у министра. Назначив срочную встречу, германский посол затемно явился в здание "Певческого моста" и передал Сазонову требование своего правительства: если Россия к 12 часам дня 19 июля не прекратит мобилизацию, Германия ответит аналогичным образом. Срок ультиматума истекал сегодня в 7 часов вечера. Насилу написав шифром последнее уведомление в Уайтхолл, Шиллинг позволил себе откинуться на спинку кресла, хоть на какое-то время прикрыть воспалённые веки, снять напряжение, отстраниться от всего. Какое верхоглядство, мелькнуло в мыслях, что когда-то собираясь определиться в МИД, дипломатия казалась мне ничтожной и смешной, жалкой комедией, которую люди играют друг перед другом. Неужели почести смогут доставить или заменить мне единственное заманчивое в жизни — любовь к женщине? Не открывая глаз, улыбнулся невольно. На письменном столе у него до сих пор красовалась одна из многих фотографий, подаренная M-me Crommelin. Её чудные, голубые лучистые глаза вот уже столько лет из далёкой Британии затмевали своим светом, пусть даже шитый золотом, его гофмейстерский мундир...

Нежданно-негаданно перед взором поплыла необозримая волжская ширь. От необъятного кругозора, полного невыразимого очарования, от хмелящей свежести струящихся по кромкам берёзовых рощ, больно заныло сердце. Казалось, эти мимолетные вспоминания, куда едва ли не зримо вплетались речные запахи вперемешку с ароматом сосновых боров, с новой силой проснулись в нём. Когда-то по переезду в Москву после выхолощенных швейцарских курортов они с другом Ромейко-Гурко, таким же вторым секретарём посольства Великобритании, целую неделю в этих краях отводили душу. Мелькнула благостная мысль, закончится вся эта катавасия, во что бы то ни стало вернусь на милый сердцу Валдай, но на этот раз непременно в обществе Crommelin. Пусть хоть раз в жизни баронесса вдоволь хлебнёт девственного речного эфира, с крутого прибрежья полюбуется безмятежным раздольем российских лугов, а не теми мрачными доками по берегам серо-дымной зловонной канавы, именуемой Темзой. Припомнилось, как слегка кокетничая, она отдала ему нести свою синию жакетку, сказав при этом: возьмите, это вам частичка меня. Так пусть примет в ответ частичку России с тревожно-бескрайним небом, с утренним паром над речными застругами, с прелестными закатами да песчаными изломами в ожерелье баркасов. Отчего-то издалека, подобно мелодии одинокой флейты, донеслись чарующие строки из Петра Вяземского:

"Люблю в вечерний час, очарованья полн,
Прислушивать, о Волга величава!
Глас поэтический твоих священных волн;
В них отзывается России древней слава".

Резкий звонок телефонного аппарата заставил вздрогнуть. Бросил взгляд на часы. Пять пополудни. Тяжело вздохнул, потянулся к трубке. В ушах раздался хрипловатый голос. Приходя в себя, недовольно тряхнул головой. Чёртов Пурталес! Недурно бы, если только не с очередным "бодрящим" известием:

— На проводе Шиллинг. Слушаю вас, господин посол.

— Барон, мне необходимо безотлагательно видеть министра.

— Сожалею, граф, Сергей Дмитриевич сейчас на заседании. Появится, непременно уведомлю. Могу я чем-то помочь вам?

— Нет, — в трубке раздалось короткое дребезжание, связь прервалась.

Шиллинг обмакнул перо в чернила, привычно отметил в рабочей тетради точное время оповещения, после чего немедленно соединился с товарищем министра и слово в слово начитал Нератову свой диалог с послом.

Лапидарность не в характере Пурталеса, тотчас вкралась ему настораживающая мысль. Насколько его знаю, старичок весьма говорливый. И интонация голоса изменилась... Ощутив необъяснимое беспокойство, барон резко поднялся из-за стола, понимая, что следует что-то предпринять, но что?!

В таком положении его и застал вошедший в кабинет с вазой в руке глава ближневосточного отдела МИДа. Они условились сойтись в чайной комнате, но поскольку Шиллинг так и не появился к обеду, строить догадки было не в правилах Трубецкого. Сведущий о приверженности друга к сладкому, накупил самолично бисквитов и
наказал курьеру доставить чай в приёмную начальника канцелярии.

Немало озадаченный непривычным видом барона, князь остановился на пороге, пригасил улыбку:

— Что-то случилось, Маврикий Фабианович?

— Пурталес настаивает на встрече с Сазоновым... экстренно, можно сказать, в пожарном порядке, — угрюмый взгляд из-под нависших бровей говорил сам за себя, — Ты что-нибудь понимаешь?

— Осмысливаю... Идём к Сергею Дмитриевичу. Он как десять минут прибыл, пошёл встречать Пурталеса.

Шиллинг следовал по коридору бок о бок с князем, который, подобно триумфатору, увенчанному лавром, продолжал для чего-то тащить фарфоровую вазу, отчего у барона мелькнула крайне въедчивая мысль: ежели и принять бисквит за предвестника войны, то в чём смысл так подкупающе пахнуть мелиссой? Впрочем, чего рассуждать, когда вторые сутки бомбят Белград.

19 июля 1914 год. Суббота. Приёмная министра иностранных дел.

Часы указывали 7 часов пополудни, когда в вестибюль вошли посол в сопровождении министра. Сазонов открыл двери в свой кабинет, пропустил Пурталеса вперёд и ровно замешкавшись, негромко бросил барону по-русски, сидевшему ближе остальных:

— Не удивлюсь, если граф привез объявление войны, — прикрывая за собой дверь, вымученно добавил, — Дай-то Бог, чтоб я ошибся.

В приёмной установилась томительная тишина, нарушаемая лишь шуршанием бумаг. Расположившись за секретарским столом, товарищ министра принялся нервно перекладывать оставленные чиновником документы, отчего локтем едва не скинул на пол чернильный прибор. Подавляя взволнованность, Нератов судорожно зевнул, вознамерился встать, однако скрипнув стулом, замер, с натужным видом уставившись на циферблат напольных часов. Большая стрелка намертво уткнулась в две минуты восьмого и похоже, не желала двинуться с места. Неслышно вздохнув, Анатолий Анатольевич прикрыл ладонью глаза.

Определившись по приходу в дальнем углу, Трубецкой извлёк из внутреннего кармана маленькую записную книжицу с карандашом и принялся что-то вяло черкать. Время от времени поглядывая в сторону кабинета, князь мучительно рассуждал, что вот сейчас за этими дверями решается судьба России. И прежде не обольщая себя надеждами, Григорий Николаевич в эти минуты окончательно приходил к убеждению: наиглавнейший устроитель надвигающегося несчастия несомненно является двурушническая игра лондонских лицедеев. Поддерживая у германцев надежду на сохранение нейтралитета, в то же самое время Грэй заверяет нас в обратном. Нет, Бенкендорф трижды прав, британцы не выскажутся, пока объявление всеобщей войны определенно не выдвинет вопроса о равновесии. По призыву Сазонова директор ближневосточного отдела МИДа, взявший в руки важный рычаг государственной машины, имел собственное понимание задач империи, да он и думать иначе не мог.

Бесконечно тянулось время, однако всему наступает конец. Большая стрелка преодолела цифру "десять", когда негромкий шорох дверей заставил собравшихся безотчётно вздрогнуть. Непривычный вид германского посла вызвал, по первости,  лёгкую оторопь, вынуждая всех привстать. Оплывшее лицо бледнее полотна, платочек с синим вензельком, прижатый дрожащей рукой к мокнувшим, с лёгкой проседью, широким усам, убеждал их в страшных догадках. К довершению всего, не менее обескураженный, потухший взгляд следовавшего за ним министра иностранных дел отметал напрочь последнюю надежду.

Вот и наступил час, который мы так не желали! Приглушённый треск тонкой кедровой оболочки чешского карандаша в кулаке князя, отозвался в голове сараевским залпом. Припомнив двухдневную телеграмму лондонского посла о лицемерном неучастием Англии в конфликте с Германией, он невольно подтвердил язвительную, хлёсткую фразу кайзера по отношению к Грэю – Низкая торгашеская сволочь!

* * *

Опустошённый душевно, вернулся Нератов в свой кабинет. Забыв с расстройства прикрыть за собой дверь, прошёл к открытому окну и долго, приходя в себя, смотрел на Мойку. Серенькая, казалось бы, непривлекательная речушка, одетая в гранит, в другое время она радовала глаз, успокаивала и наводила на разные, порою, странные размышления. Вот и сейчас пришёл на память российский генерал-фельдмаршал Кристоф фон Мюнних, бросившись когда-то с отчаяния, мол, "русское государство обладает тем преимуществом перед другими, что оно управляется непосредственно самим Богом, иначе невозможно понять, как оно существует". Нератов с горечью покачал головой. Эх, граф! Да повелевай Господь нашей державой, пришла бы несчастная Россия к подобной развязке?!

Вернувшись к столу, гофмейстер в задумчивости тронул кнопку звонка. Безусловно, любой страной коноводят люди. Вот мы и доуправлялись, Не далее, как вчера, супруга рассказывала о чём судачат на Невском. Одни твердят, быть войне, другие, война это спасение, а уж вдогонку патриотические призывы. Да и начнись, мол, война, так закончится "до осеннего листопада". Вот погодите! Со своего "Берлинского халифата" германец пушками надолго просветлит всем нам головы. Но только и они потом спохватятся. Остерегал их Бисмарк, не искать недостижимого. Так и наши отчизнолюбцы убедятся в каково обойдётся будущее спокойствие мира.

В кабинет вошёл чиновник особых поручений и протянул Нератову расшифрованную телеграмму:

— Анатолий Анатольевич, срочная, от поверенного в делах в Белграде, — Радкевич отметил вопрошающий взгляд товарища министра, — Сергей Дмитриевич ещё у Государя.

— Спасибо, Александр Александрович, сейчас займусь. И если не затруднит, мимоходом попросите секретаря подать мне тёплого чая с мятой.

Пробежал привычно наискось текст, бросил на стол. Депеша запоздала. Тем не менее, как человек антибюрократического склада, он аккуратно отметил в своём подённом журнале номер, число и время получения послания. После чего встал и вновь подошёл к окну. Проведший в департаментах МИДа более двух десятков лет и "вынянчивший" за это время пятерых министров иностранных дел, как однажды он сам с грустью сыронизировал, за время болезни Сазонова в течение года он отменно управлял министерством. А будучи предметом неоднократных подшучиваний со стороны коллег, якобы по причине не имения собственных взглядов на внешнюю политику, Нератов, несмотря на своё высокое положение, никогда не сползал до сведения счётов. Более того, искренний патриотизм не позволял ему опуститься и до мелкого интриганства.

Обволакивающий запах мяты коснулся обоняния, как правило, действуя смягчающе. Голода не чувствовал, хотя чайную посетил единожды за весь день. Подавленное состояние духа не располагало ни к еде, ни к работе. Так и прихлёбывал, пока взгляд случайно не коснулся семейного снимка, висевшего у окна. Со своими братьями он стоял в обнимку на фоне офиса акционерного общества Московско-Казанской железной дороги. Возникшая в памяти картина недавних и крайне неприятных событий в его личной жизни, привнесла теперь подобие некой передышки от тяжких политических перипетий. А началось всё в апреле, со скандального процесса его братьев, инженеров путей сообщения, обвинённых в подлогах в нескольких акционерных предприятиях. Тем не менее последнее пребывание в Царском Селе с фотографической точностью запечатлелось в памяти Нератова, потому как его способность запоминать была поразительна...

В начале июня 1914 года они с министром вырабатывали доклад по поводу установления российского протектората над Урянхайским краем. В результате неоднократных обращений светских правителей Монголии к правительству российской империи, было принято решение о включении края в состав Енисейской губернии с передачей ведения в Туве политических и дипломатических дел иркутскому генерал-губернатору. Вечером позвонил флигель-адъютант Нарышкин и передал Сазонову просьбу Государя выступить утром в Государственном совете. Как нередко случалось и при прежних министрах, Сазонов вручил своей "правой руке" папку с документами, требующих "Высочайших" резолюций и распорядился к 10 утра явиться для доклада в Александровский дворец.

Сергей Дмитриевич неизменно считал своего заместителя ценнейшим специалистом. На аудиенциях у царя он отличал бессменного Нератова, как главную внутреннюю пружину ведомства и при случае старался завуалировать некоторые черты его характера, как отсутствие творческого размаха и инициативы. Вместе с тем и сам Сазонов, как и многие работники департамента, всегда отличали в товарище министра крайнюю скромность и врождённое благородство. А то обстоятельство, что несмотря на смены министров, как не преми;нул однажды тонко подметить секретарь юрисконсультского отдела, длительное нахождение Анатолия Анатольевича на своём посту толковалось в иностранных посольствах не иначе как наглядное доказательство неизменности политики русского правительства.

Это случилось в среду. По заведенному порядку, Нератов явился в левый флигель Александровского дворца за десять минут до назначенного времени. В сопровождении дежурного флигель-адъютанта прошёл по коридору первого этажа и ступил в Приёмную. На удивление, в комнате кроме него никого не оказалось, когда в иные дни уже с 10 утра здесь ожидали аудиенции министры, известные сановники и нередко, иностранные послы.

С тяжёлым сердцем присел на крайний у окна стул. Вот уже два месяца, и днём и ночью, его снедала мысль, что занимать столь высокий пост в государстве при таком скандальном семейном деле не имеет права. Он и Сазонова об этом открыто предупредил. Глядя сквозь стекло, заливаемое каплями дождя, вздохнул с облегчением, бесповоротно приняв решение: по окончании доклада, поставить перед Государем вопрос об уходе. Погрузившись в раздумье, едва расслышал, как распахнулись двери Высочайшего кабинета. Вышагивая лёгкой походкой старого кавалериста, к нему направлялся  генерал-адъютант свиты Его Императорского Величества. Помощник министра нередко встречался с Татищевым в стенах дворца по служебной надобности и был хорошо осведомлён о его недюжинных способностях. В течении четырёхлетнего пребывания в Германии в качестве личного представителя Всероссийского императора при особе германского Кайзера Вильгельма II, граф прекрасно зарекомендовал себя на дипломатическом поприще. Нератову импонировали по-военному сжатые, уёмистые депеши и даже запомнился текст телеграммы за 15 апреля нынешнего года, где Илья Леонидович настоятельно просил Государя "вернуть его к родным пепелищам".

Нератов приподнялся, ожидая приглашения в кабинет.

— Здравствуйте, Анатолий Анатольевич, — Татищев протянул ему руку, крепко пожал, с улыбкой заглядывая в глаза с высоты своего внушительного роста, — Его Императорского Величество вынужден безотлагательно свидеться лейб-медиком Боткиным, но примет немедля, как только освободится.

Нератов испытывал сильное волнение. Страшась и при этом желая разом завершить тягостную для него встречу, он невольно пытался отодвинуть свидание с Императором, грозившее, по его твёрдому убеждению, бесславным бегством с государственного корабля:

— Ваше Сиятельство, по-видимому, следует назначить другую дату? Дело не архиспешное.

— Как можно-с? Государь обещал! — добрейшие глаза генерала лучились юмором, — Дождёмся, а пока составлю вам компанию. И обращайтесь ко мне не иначе, как Илья Леонидович. Всё ж таки столько лет в одной упряжке трудились, вот только нынче я не у дел.

Они прошли к стоящему у стены канапе.

— А признайтесь, Анатолий Анатольевич, вас что-то гложет помимо доклада? Уж больно вид угрюм, — но заметив ещё более помрачневшее лицо собеседника, Татищев изменил тон, — Скрывать не стану, Государь наслышан о вашей беде, однако никоим образом не ставит в вину.

— Ваше Сиятельство... Илья Леонидович. Высокий чин гофмейстера не позволяет мне добиваться особой милости Самодержца и к словоблудию не приучен, посему укоры совести не позволяют занимать мне столь значащий пост.

— Вы в корне ошибаетесь, Анатолий Анатольевич, — Татищев уважительно тронул его за плечо, — Император по праву считает вас непричастным к злоупотреблениям братьев и не сомневается в вашей кристальной честности в отношении каких бы то ни было финансовых вопросов. Более того, в знак особого расположения к вашим заслугам, имеет намерение, пока между нами, конечно, в ближайшее время применить amnestia к вашим родичам.

Генерал-адъютант достал карманные часы, открыл циферблат, поднялся:

— Прошу пожаловать в кабинет, — оглядев Нератова, вконец смущённого подобным оборотом дела, Татищев насилу упрятал улыбку в поседелые усы.

Домой товарищ министра вернулся в десятом часу вечера. За поздним ужином, несколько оправившись от треволнений после двух рюмок анисовой водки, Анатолий Анатольевич подробно поделился с супругой об исходе аудиенции. Начал с того, как Государь предложил ему сесть и только затем выслушал реляцию "своего лучшего докладчика". По завершению отчёта, Нератов, упорно не желая откладывать решение в долгий ящик, не колеблясь, заявил о своём непреклонном желании уйти в отставку по семейным обстоятельствам, чем вызвал глубокое недоумение Государя. С огорчённым видом, тот объяснил ему, что поскольку "нет семьи без урода", это совершенно неуважительная причина для ухода с крайне ответственного государственного поста. На прощание, как-то особенно ласково глядя в глаза, Государь подал руку и крепко пожал её, да так, что Анатолий Анатольевич едва удерживался, чтобы не подать виду. Таким и отпечатался навсегда в памяти Нератова Самодержец Всероссийский, с задумчиво-грустным взглядом, одной рукой разглаживающего усы, другой поочерёдно накладывавшего резолюции на листах доклада.

Сердечное отношение Государя к своему подданному безмерно приободрило Варвару Владимировну и на то были веские причины. Ещё три года назад, замещая Сазонова, её муж, постоянно испытывая крайнюю застенчивость и при малом скоплении людей, категорически отказался выступить в Государственной думе. Они оба тогда страшно переживали, когда Анатолий Анатольевич подал прошение на Высочайшее имя, где просил в виде личной милости раз и навсегда избавить его от ораторствований в законодательных палатах. По счастью, всё обошлось, Государь вошёл в положение, оставив Нератова на прежнем посту. Впрочем, Варвара Владимировна и сама понимала, что её супруг, не обладающий даром слова, не годится на должность руководителя МИДа, когда положение министра зачастую обязывает к публичным выступлениям. И Его Императорское Величество можно понять, размышляла супруга, иметь при себе "безмолвного министра" совершенно невозможно. С этими мыслями и отошла ко сну. Нератова же долго не мог сморить сон, битый час ворочался с боку на бок и тяжко вздыхал...

20 июля 1914 год. Санкт-Петербург. 

Едва забрезжил тусклый рассвет, когда товарищ министра вновь занял свой рабочий кабинет. Невыспавшийся секретарь выложил на поднос телеграммы и шифровки, полученные за ночь, а следом стакан в подстаканнике с крепко заваренным чаем. Внимательно перечитав корреспонденцию,  Анатолий Анатольевич отодвинул стул и подойдя к окну, открыл обе створки. Где-то там, далеко на востоке, где земная твердь, казалось, сливается с надзвездной сферой, с пугающей быстротой рождались бесформенные глыбы облаков. Черно-синие громады приближались на глазах, с жадностью захватывая всё обозримое пространство. И вот уже бескрайнюю темнеющую ширь необъёмных лохмотьев, кривыми турецкими ятаганами, принялись кромсать карающие лезвия молний. Белые, затем розовые, небесные пришельцы неотвратимо, с громыханьем надвигались на притихший город.

Раскаты сквозь серую пелену начавшегося дождя заставили Нератова очнуться, захлопнуть окно. Однако отгородиться от мира не удалось, как и замкнуться в скорлупе кабинета. Голову навязчиво сверлили тревожные мысли, покуда внезапно не вылились в яркую и жуткую до дрожи картинку детства. Однажды, в праздник Сретения Господня, их бабушка со стороны отца, урождённая Великопольская, долго и подробно повествовала внукам о важном событии в земной жизни Господа Иисуса Христа. А под конец, недовольная, что уставшие дети начали понемногу шалить за столом, Фавста Ермолаевна решила попотчевать их иными историями из византийских войн. Но потом и сама, утомившись ненароком, перешла на стародавние апокрифы, которые знала немеренное количество. Вот его-то и потрясло больше всех описание ужасающей сцены человеческих смертей в услышанной им кусочке из ветхозаветных войн:

"...Страшно видеть, что Орды из Гутиума напали "полчищами, как саранча… и от их руки ничто не уцелело. Тот, кто на крыше спал, на крыше умер; тому, кто почивал в дому, на кладбище не почивать… летели головы, кривились рты… кровь грешника мешалась с кровью праведника..."

В смятенном состоянии духа он вернулся к столу, уже заставленного секретарём стопками подготовленных в архив документами. В висках давило. Потянулся было к открытому сейфу, но рука расслаблено упала на подлокотник. Он откинулся в кресле. К чему всё это? Ведь война, собственно, уже началась и на утро политиков сменят пушки, с нарастающей обречённостью рассуждал Анатолий Анатольевич. А уже к вечеру всю ответственность за разрыв взвалят на Императора Всероссийского, которому наши департаменты на все лады подсовывали "перья Жар-птицы" в виде "убедительных" доводов. Чего юлить, это мы, мы, русские дипломаты, не справились должным образом и волочём страну в военную пропасть!

Нератову стало нестерпимо тошно, давило в затылке и он прикрыл глаза. Внезапно мелькнула мысль, а ведь никто иной, как самый молодой премьер-министр Российской империи являлся по-пророчески дальновиден, не раз взывавшего дать Государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и тогда мы не узнаем нынешней Poccии. Нет, прав Пётр Аркадьевич, не достойны мы Великой России, коли сползли к великим потрясениям...

5 часть "Внимая ужасам войны..."

"Свечу пудовую затеплив пред иконой,
Призвав в слезах Господню Благодать,
Начнёт народ с покорностью исконной
Своих Царей на службах поминать".
   
Сергей Бехтеев.

Июль 1914 год. Санкт-Петербург. Газета "Русское слово":

Известный миллионер Терещенко взял на себя снаряжение и содержание двух госпиталей и предоставил для нужд эвакуации соответствующие помещения в своем имении!

Гр. Радзивилл предоставил "Красному Кресту" помещение с полным оборудованием и пропитанием на 30 человек!

Гр. Тышкевич предоставила для помещения раненых свой дворец в 150 комнат с полным оборудованием!

Кн. Оболенская устраивает в помещении своей гимназии склад для шитья белья больным и раненым воинам!

Петербургское купеческое общество выразило желание принять на свой счет снаряжение двух госпиталей "Красного Креста"!

* * *

Кажись, пару недель назад стены Большого Екатерининского дворца дышали умиротворённой тишиной. Никто, даже часовые, несущие здесь службу, не могли и представить, как степенный многовековой уклад царских палат будет внезапно нарушен ярмарочной толчеей. Точно растревоженный улей, кипела, клокотала площадь. Крестьянские телеги, гружённые свежими овощами, фруктами, бочонками с мёдом и прочей снедью, с раннего утра степенно стягивались в очередь к распахнутым воротам Царскосельского склада ЕИВ Великой Княгини Ольги Николаевны. Позвякивая металлической и фаянсовой посудой да кружками-ложками из меди, промеж лошадей вклинивались вертлявые повозки местных лавочников. От резкого толчка лёгкая дорожная коляска какого-то аптекаря едва не опрокинулась на сторону, отчего из откидного верха выпала, стянутая бечевой, одна из коробок с медикаментами. Чуток позже, нарушая всяческий порядок, повалил и купеческий люд. Из уёмистых подвод, точно из рога изобилия, в складские клети рекой потекли мешки и ящики, набитые мукой да сахаром. На полках штабелями выстраивались стопки солдатского белья, рулоны шинельного сукна, связки свечей, коробки папирос и конфет. Разнося запахи копчёных окороков из плетёного "ковчега", надсаживая грудь, с остервенением верещал высоким голосом рыжебородый толстый мясник, не успевший ранее протолкнуться. Похоже, обитатели зажиточных и малоимущих слоёв населения Санкт-Петербурга сговорились прибыть сюда со своими пожертвованиями. Несхожие одеждами, разноликие, оставив взаимные разногласия, но охваченные внутренним подъёмом, все они были едины в одном. Всех объединял патриотический порыв.

22 июля 1914 год. Разгром германского посольства.

Лишь в пятом часу вечера начальник дворцовой Охранной агентуры полковник Спиридович покинул здание Городской думы. Получив необходимую информацию от председателя и имея резерв свободного времени, Александр Иванович не торопился возвращаться в Зимний. В раздумье постоял на крыльце, затем велел экипажу езжать поодаль. Погода стояла дивная. Невский полнился народом. Держась правой стороны, он не спеша проходил Казанский собор, когда на углу Малой Конюшенной кто-то окликнул его по имени. Спиридович обернулся. К нему подходил незнакомый полковник в мундире отдельного корпуса жандармов. И только вглядевшись в улыбающееся лицо, скрытое наполовину козырьком фуражки с белым чехлом, с трудом узнал стародавнего друга Познанского, с которым провёл когда-то семь лет в стенах Аракчеевского кадетского корпуса:

— Михаил, голубчик! Какими судьбами?!

Они крепко обнялись.

— Да вот в четыре пополудни, как вырвался из департамента. Едва выкроил время пробежаться по Петербургу. Ночью поездом обратно в Самару.

Начавший схожую карьеру в Отдельном корпусе жандармов, Спиридович отчасти был наслышан о судьбе однокашника. Пойдя по стопам отца, Михаил добился изрядных успехов в службе. Ещё в позапрошлом году, возглавляя самарское губернское жандармское управление, он весьма успешно боролся, как с внутренними, так и с внешними врагами:

— Очень рад за тебя, Миша. По нашему ведомству весть докатилась в момент, — он крепко пожал ему руку, — разом накрыть обоих шпионов не всякому по плечу.

— Что и говорить, хороша семейка фон Вакано с собственным сыночком! У австрийцев, кажись, это в роду, что "Венское" пиво варить, что выведывать чужие "рецепты". Ну а тебе, как служится под пятой крёстного отца царевича Алексея? — но спохватившись, Познанский пригасил улыбку, легонько тронул за плечо, — Раны не сильно донимают? В пятом году доводили, начальник Киевского охранного отделения тяжко ранен бывшим секретным сотрудником. Слава Богу, не насмерть! Уж я тогда испереживался, как узнал.

— А мог бы и укокошить. На первом же допросе показал, что должен был убить меня ещё раньше. Но и на последней встрече не хватило духу напрямки стрелять, в спину всадил две пули, гадёныш. Впрочем, чего это мы стоим здесь?! Идём в "Кюба"! Надеюсь, успеем поднять фужер с молодым "Chambertin", пока "закон о воспрещении" не набрал законную силу, — скаламбурил Спиридович, подхватывая под руку бывшего однокашника.

— Никак, по традиции наш мартовский корпусной праздник решил отметить совместной попойкой? — подхватил Познанский, — А может, во Французский театр? Слышал, по субботам там очень модное место встречи влюбленных. Счастливчики рассказывают, чересчур глубокие декольте дам сочетаются с изобилием ювелирных изделий.

Оба одновременно рассмеялись.

— Можно, конечно, и в "Медведь". Великолепный румынский оркестр. Офицеры гуляют до пяти утра, но сам понимаешь, поговорить спокойно не получится.

Неторопливо двигаясь по Невскому, жандармы с удовольствием перебирали имена воспитателей, вспоминали торжества именин и рождения Государя императора, незабываемые дни святой Пасхи. В особицу запомнился штабс-капитан, назначенный в их отделение, и додумавшийся читать вслух "Бурсу" Помяловского. Затем проделывали в классе на практике всё, что отчубучивали бурсаки и до чего сами не доходили. Вот уж позабавились от души, играя в камешки с "горяченькими щипчиками". А после ожесточённого скручивания кожи на руках противника, где краснела и выступала синева, ещё долго с ожесточением чихвостили узколобого сапёра. Оба со смехом перебрали в памяти прежние проделки, будто не пролетели годы и не возлегали на их плечи тяжкие обязанности.

Ощутимо завечерело, когда за "Зелёным мостом" свернули на Большую Морскую улицу. Внезапно вспыхнули высокие электрические фонари, излившиеся белым светом. Установленные посреди улицы, с трехсаженной высоты они, казалось, мистически тревожно освещали дорогу, лица прохожих, пробуждая недобрые тени на стенах домов. Не доходя Кирпичного переулка, Спиридович показал на четырёхэтажное здание. Над окнами второго этажа сияла, порождённая электричеством, новомодная реклама ресторана "Cubat" и с иронией провозгласил:

— Да святится имя Твое!

Совсем стемнело, когда жандармы поднялись в зал. Он был полон. Заметив высокие чины, к ним подскочил метрдотель в смокинге с бантиком под толстым подбородком и провёл к свободному столику у самой стены. С любезной улыбкой приняв заказ у солидных клиентов, тотчас удалился. Да видать, не суждено им было ни отдохнуть, ни тёртых рябчиков отведать. У дверей раздался шум, следом громкие выкрики:

— Громят немецкое посольство! Бежим!

Оба переглянулись и бросились на выход. Ожидающий экипаж вынес их на Морскую. В направлении посольства бежали люди, вскачь неслись извозчики, громыхали автомобили. Выкрикивая на ходу ругательства и угрозы по адресу германского императора, общее шествие возглавляла несметная толпа с портретами царя. А у громадного здания представительства площадь уже прудилась народом вперемежку с извозчиками и автомобилями. Эскадрон конных жандармов теснил людей с тротуара посольства.

— Никак, что-то палят? — Познанский кивнул в сторону Исаакия.

Среди сполохов пламени и дыма, подобно легионерам Древнего Рима, сверкали огненной бронзой каски пожарных. Спиридович встревоженно привстал, пытаясь получше разглядеть. К нему мгновенно подскочил вёрткий молодчик:

— То Вильгельмовские портреты жгут! Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие. Дай срок, ещё не то будет. А поди ж ты... началось! — уже на бегу бросил он.

Из освещённых окон первого этажа здания какие-то люди, под улюлюканье толпы и крики "ура", выбрасывали на каменные плиты мелкую и крупную мебель. Постепенно стал загораться свет и в верхних этажах. Высунувшись по пояс, суетливая барышня в шляпке усердно швыряла кипы бумаг, которые палой листвой сыпались на головы людей, на фрагменты обнажённых тевтонов, сброшенных незадолго до их прибытия.

— Гляди! — воскликнул Познанский, — Да нет, выше!

На крыше здания под звон молотков, группа городских обывателей пыталась сбить колоссальные конные статуи. А тем временем обломки каррарского мрамора скульптур "сыновей Зевса и Леды", "при жизни" сдерживающие вздыбленных коней, теперь, под восторженное ура, волокли на Мойку.

— Ммм... да, предвидел бы Паоло Трискорни, какая судьба уготована смертному Кастору и бессмертному Полидевку, вряд ли бы взялся за резцы.

— Александр Иванович, боюсь поверить глазам, сам министр внутренних дел Маклаков прибыл. А кто рядом с ним?

—  Шталмейстер Высочайшего Двора Татищев. Однако прости Михаил, вынужден срочно отойти в Асторию, протелефонирую генералу Воейкову и назад. Уверен, наверняка попросит остаться в городе до утра, но я успею тебя отвезти на вокзал, сам видишь что творится. Кстати, возьми вот, в самарском управлении ознакомишь своих, — он вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок газетной бумаги, отдающий запахом свежей типографской краски.

Познанский развернул лист. По привычке, сразу оглядел весь небольшой текст, профессионально отметив особо бросившиеся в глаза последние строчки:

"…Миллионы рабочих, крестьян России, Германии, Франции, Австрии, Англии и других стран отрываются от мирной жизни и поставлены друг против друга со смертельным оружием в руках исключительно для того, чтобы морями своей крови создать для господ положения возможность еще больше выжимать прибавочной стоимости из рабов капитала… Правительство и буржуазия посеяли ветер – они пожнут бурю!".

— Вот значит как... петербургский комитет партии большевиков, — Михаил в задумчивости очеркнул ногтем нижнюю строку, отпечатанную красной краской. Поднёс к носу, — Ночная! Matrem vestram! (мать вашу!)

— Помню, помню, в кадетах ты рано увлёкся латынью, amicus meus (мой друг), — Спиридович мрачно усмехнулся, — Так что сам видишь, дел не огребёшься. Поедем-ка, Миша.

22 июля 1914 год. Первый бивак.

Ближе к сумеркам лейб-гвардии Кирасирский Его Величества полк выгрузился на станции Волковышки. После двухсуточного мотания в душном воинском эшелоне вечерний воздух враз охмелил кирасиров хвойным ароматом окрестного леса. Покуда одни привязывали лошадей к деревьям, другие сноровисто натягивали канаты и устраивали коновязи. Туточки и эскадронные двухколесные кухни подоспели, разнося по обширной поляне говяжий дух щей из квашеной капусты.

В то время, как повара готовились к выдаче пищи, корнет Бразоль в задумчивости оглядывал своего коня. Стремительные события последнего месяца вызывали у него чувства глубокой обеспокоенности, поскольку многое ещё требовалось осознать. Ввиду грозящей войны, старший курс Николаевского кавалерийского училища неожиданно произвели в офицеры почти на месяц раньше. Освящённое встречей с Государем Императором, это событие стало радостным для всех выпускников. Особо ему запомнилась та часть немногословной речи в Царском Селе:

"Веруйте в Бога, в величие нашей могучей Родины... и уверен, что при всякой обстановке каждый из вас окажется достойным наших предков и честно послужит Мне и России..."

Вот и закончилась наша мирная жизнь, с тревогой думал он, даже с родными не смог попрощаться. Мало того, и лошади не успел купить. Разумеется, без коня не остался, спасибо моему командиру эскадрона, ротмистр Старженецкий назначил наконец неплохого жеребца караковой масти. Корнет любовно огладил коричневые подпалины на морде:

— Ну что, "Лектор", повоюем с тобой, небось не подведёшь?

С поляны доносился звон шпор. Бренча котелками и затыкая на ходу деревянные ложки за голенища, нижние чины становились в очередь перед кухней. Зашуршала трава.

— Поздравляю своего помощника с первым поощрением, — к нему подошёл командир 1-го взвода Толмачёв и с улыбкой вручил алюминиевую ложку.

— Благодарю вас, господин поручик, — Александр в смущении протянул руку, — Я бы и деревянной обошёлся.

— Да не меня благодарите, Александр Сергеевич, а наших вестовых. Ложки отлили всем новоявленным корнетам нашего 3-го эскадрона. Вот, даже имя ваше успели в дороге вырезать, чтоб невзначай не спутать с чужой.

Подходя к своему взводу, расположившемуся табором вокруг дымящихся котелков, Толмачев пробасил на ходу:

— А на флигель-адъютанта 4-го эскадрона зла не держите, что дал вам из строя дурноезжую кобылу. Во время ознакомления с эскадронными порядками, корнет Онашкович Яцына сообщил штабс-ротмистру, что по окончанию училища корнет Бразоль записан первым на мраморную доску за езду.

— Да чего уж там, мог бы и сам догадаться, — Александр сконфуженно махнул рукой, — Понимаю, вознамерился проверить сноровку.

Корнет Карангозов, только что вернувшийся со вторым блюдом, с острой тревогой на смуглом лице, обратился к Толмачеву:

— Господин поручик, а не назначить ли нам на ночь дополнительный караул? Местный телеграфист предупредил, волки здесь в великом множестве водятся, — тёмные восточные глаза кирасира хитровато щурились, — посему и город, говорит, окрестили так.

— А ведь ей-богу здравая мысль! Одобряю-с. Так и доложу ротмистру, мол, штандартный офицер 3-го эскадрона изъявляет желание стоять на карауле, — Толмачев смерил взглядом улыбающегося корнета, затем принюхался к его котелку, из которого доносился запах пшенной каши с чесноком и луком. Добавил строгим голосом, — Думаю, с таким приварком устоите до третьих петух...

Последнюю фразу перешиб громкий хохот. Всем стало отчего-то тепло и приятно на душе. Протерев ложку носовым платком, Рябинин, с кем Бразоль вышел в полк в Царском Селе и крепко сдружился, проронил вполголоса:

— А ведь совсем хорошо, господа, как пикник, только без дам...

Разговоры понемногу утихли. Затемневшее небо принялось загадочно подмигивать редкими звёздами. Укладываясь поудобней, Карангозов внезапно замер, резко втянул воздух. На какой-то миг ему почудилось, будто в хмельную сосновую свежесть вплёлся милый сердцу смолистый запах иберийского самшита. Разочарованно вздохнул, прикрыл глаза. Неожиданно вспомнилась задержка на какой-то глухой станции. На соседнем пути стоял сформированный воинский эшелон. Из нутра теплушек неслись перезвоны балалаек, топот камаринского, надрывное гиканье и перекидывалась из вагона в вагон ядрёная мужицкая брань. У раскрытой двери одной из теплушек толпились, видать, местные бабы. Голосили неимоверно, волчатами им подвывали детишки. Неожиданно для слуха, через открытое окно четырехместного купе ворвался надрывный женский вой:

— На кого покидаешь нас?!!

— Кем обуты-одеты будем?!!

— Кто нас приютит..?!!.

Бабы задержали отправку поезда на два часа. Они точно посходили с ума. После третьего звонка многие с причитаниями бросились под колеса поезда, распластались на рельсах, лезли на буфера, на подножки теплушек. Их невозможно было оторвать от мужей. На вокзал сбежалось всё уездное начальство. Вид у них растерянный, жалкий. Не знают, как быть с бабами. Вызвали специальный наряд из местной конвойной команды. Конвойные бережно брали на руки присосавшихся к рельсам и вагонам баб, уносили их с перрона куда-то в глубь вокзала. Бабы надсаживались так, как-будто их резали. А над эшелоном на одной ноте, подобно "одноусому звонарю", разливался пронзительный крик мальчонки лет пяти:

— Батяняяя! Возьми меня с собой!

Не сговариваясь, четверо офицеров, едва ли не одновременно, осенили себя крестным знамением.

Сон долго не шёл, пока Карангозов не догадался сунуть руку за пазуху. Нащупал ладанку с Моздокской иконой Божией Матери, что подарила ему матушка за год до окончания курса юнкеров Елизаветградского кавалерийского училища. Закрыв глаза, вскоре успокоенно задышал...

28 июля 1914 год. Первое столкновение.

Наконец за спиной оставили пограничный Вержболово и вступили в Пруссию. Лошади были втянуты в переходы и легко шли. А вот полуденное солнце неприятно припекало запревшие под амуницией плечи. Вдобавок раздражали часто встречающиеся на пути озерки, болота, где вязли конские копыта. Тем не менее доставленный полковым наездником на смену прежнего выводной ирландский гунтер, с честью выходил из любой ситуации. Бразиль аккуратно вытащил сухую веточку, застрявшую в гриве. Перебравшись через тянущийся низкорослый лесок, затем мелкий канал, достал из задней перемётной сумы новенький немецкий армейский бинокль, крытый тёмной полевой краской фельдграу. Он достался ему пару дней назад в качестве законного трофея. Первое столкновение с противником произошло не исходе дня у посёлка Эйдкунен, где был внезапно обстрелян батальон русской пехоты. Вовремя подоспевший третий эскадрон обратил в бегство не принявших боя конных ландверов. Преследуя противника, кирасиры захватили десятка полтора пленных и два пулемёта.

Немецкий городок, казалось, замер в сонном ожидании. В сильную оптику отчётливо просматривались стены каменных домов. Среди черепичных крыш Краупишкена выглядывала коробка кирхи с кругло арочными оконными проёмами. Внезапно из башни, что возвышалась рядом с западной стороны, вразнобой ударили два колокола. Точно в ответ, на перегибах невысоких холмов появились цепи противника, наступавшего частью шагом, частью бегом. А чуть ниже в стрелковых позициях замелькали защитными чехлами каски стрелков. Забухали первые орудия, отмечая небо белым дымом разрывов.

— Кажись, те самые ландверы... — бросил он своему напарнику, — Проклятье! Наши уже вступают в бой, а мы-то с донесениями по всем дивизиям носимся, то с квартирьерами!

— Как назначили нас ординарцами к генералу Нахичеванскому, я тебе сразу сказал, добром не кончится. Теперь вот третью неделю по Пруссии мотаемся с депешами во все стороны! — Попович-Липовац в раздражении резко сжал бока лошади шенкелями, но тут же осадил её, — Быстрее бы вернуться в эскадрон.

— Видать, запамятовал, мой друг, балладу "Ленора", лишь "мертвецы мчатся быстро", — пробормотал Бразиль, убирая бинокль, — А вот со сведениями о противнике вечно запаздываем.

— А что ты хочешь? Видал их телефонные аппараты? Германец по ним вовсю сведения о наших передвижениях строчит, пока мы лошадей гоняем, — корнет тяжело вздохнул.

— Ладно, нам ещё два пакета доставить во 2-ю и 3-ю кавалерийскую дивизию и домой. Трогаем...

Как кирасиры не спешили на рысях, в полк попали к вечеру, когда
спешенные эскадроны дивизии с боя взяли германские позиции.

На очередной бивак полк расположился за городом на левом берегу Инструча, подле моста. Ввиду того, что тылы ещё были не налажены, кирасирам приходилось довольствоваться "жареной говядиной" из "жестянок" да сухарями.

Пока солдаты ставили вёдра на огонь и в вскипевшую воду закладывали из таких же банок "горох с мясом", командиры четырёх эскадронов во главе с командиром лейб-гвардии Кирасирского полка уединились неподалёку от спешно покинутого жителями небольшого фольварка. Было тепло, но не душно. Пахло нагретой землёй. Среди чахлых островков леса проглядывались чёткие наделы пшеничных полей и скошенные луга с копнами сена. День прекрасен. На небе ни облачка. Вместе с тем настроение у офицеров было безрадостное, поскольку догадывались, чем вскоре могут обернуться последующие встречи с противником. Кроме того, краткое совещание выявило существенные просчёты в снабжении.

Желая поначалу снять напряжение, командир полка поведал старую немецкую побасёнку, связанную с потешным названием одной речушки Писса:

— Так вот жители Гумбиннена, что стоял в тридцати верстах южнее Краупишкина, недовольные постыдным названием своей реки, обратились к королю Пруссии с просьбой о смене топонима. Одарённый беспокойным умом, Фридрих Вильгельм IV из-за любви к изящной словесности, предложил тогда назвать реку "Урина"...

Ротмистр Сахновский пребывал в более в мрачном настроении и в отличие от остальных, на шутку среагировал лишь нервным подёргиванием кончиков усов. Трижды раненого в боях под Мукденом, бывшего подъесаула одолевали тревожные чувства, ибо прекрасно отдавал себе отчёт, во что может вылиться нынешняя компания. Здесь не пикником, а большой кровью попахивает, размышлял командир эскадрона Его Величества.

Генерал-майор Верман запил глотком из фляжки пережёванный кусок сухаря, тщательно смахнул крошки с двухверстки, расстеленной на новом суконном черпаке. Произнес с расстановкой:

— Многие штатские, да и отдельные амбициозные военные утверждают, что это ненадолго. Мол, Европа не может ввязаться в такую глупую историю...

Он напряжённо вглядывался во взволнованные лица. Такими же они были и в Николаевском зале, когда по окончании молебна протоиерей прочёл высочайший манифест. Обращение монарха крепко врезалось в его память, особо последние слова к войскам гвардии, "ко всей единородной, единодушной, крепкой, как стена гранитная, армии моей и благословляю ее на путь ратный". "Спаси, Господи, люди Твоя", казалось, ещё звучала в его ушах молитва священника.

Вестовые, наконец, принялись разносить запоздавший обед.

— Ваше Превосходительство, уверен, Государь не мог поступить иначе, как первому идти на выручку союзнице, — потянувшись, флигель-адъютант штабс-ротмистр Петровский принял из рук вестового свой котелок, — В противном случае Францию несомненно раздавят.

— Сомневаться не приходится, Николай Александрович. Согласно последним разведданным, на французском фронте германцы готовят к передислокации два армейских корпуса, а в довесок кавалерийскую дивизию Рихтгофена.

Суровцева же, командира 2-го эскадрона, тревожили несколько иные мысли. Пребывая ещё в отроческом возрасте, на День Святой Троицы кадету посчастливилось посетить трехэтажное здание Николаевского кавалерийского училища. Его отец, бывший участник крымско-турецкой войны, непременно желая продолжить для отпрыска военную стезю, привёл сына в некогда родные для него стены. Пока генерал-майор удовлетворял любопытство обступивших его преподавателей, Дмитрий прошёл во флигель, где располагалась библиотека. Обилие литературы по топографии, тактике, множество живописно выполненных пособий по иппологии, настолько поразило юношу, что перебрал всю ближайшую полку. Уже много позже, после первого летнего лагерного сбора, поиски дополнительного материала по фортификации привели в очередной раз в полюбившуюся ему библиотеку. Помимо десятка юнкеров старших курсов, склонившихся над малыми столиками, у громоздкого овального стола со свежекупленной литературой корпели книгохранитель и инспектор классов Будаевский.

В ответ на приветствие и разрешение пройти к стеллажам, Сергей Александрович кивнул на початый развал книг и всевозможных военных журналов:

— А у меня сюрприз для вас, юнкер Суровцев. Наслышан, что увлекаетесь не только наукой artillerie, но и делаете успехи по немецкому языку. Вот, попробуйте ознакомиться в оригинале с мемуарами потомка Рюриковичей. Весьма полезные мысли, — генерал-майор с улыбкой вручил ему книгу, пахнущую свежей типографской краской,

На гладкой обложке телячьей кожи, под набранным крупным готическим шрифтом "Мысли и воспоминания", значилось имя автора: "Бисмарк Отто Фон". Том I. Внизу мелкой печатью время издания: "1898 год. Берлин". Присев в сторонке, Суровцев открыл книгу. Честно говоря, содержание несколько разочаровало, к тому же многое не понимал, приходилось догадываться. Дабы не огорчать инспектора, перед уходом поблагодарил за оказанное внимание. Тем не менее впоследствии он не раз поминал добрым словом инспектора классов, подтолкнувшего юнкера к более углублённому изучению истории российской дипломатии. Вплоть до выпускного экзамена по кавалерийской джигитовки, в свободное до отбоя время Суровцев засиживался в библиотеке, зачитываясь то мемуарами графа Игнатьева, то записками светлейшего князя Александра Горчакова.

Как-то за неделю до празднования Преображение Господне, Суровцев поспешил вернуть в срок учебник по истории русской словесности. До закрытия библиотеки оставалось более часа. Проходя вдоль полок, его взгляд случайно остановился на уже знакомых корешках коричневого цвета. Что-то заставило взять в руки одну книгу, следом прихватить немецко-русский словарь и опуститься на стул. "Полезные мысли" захватили юнкера с первых же строк... 

В Петербург Бисмарк прибыл на должность посланника в не слишком удобное для российской державы время, когда десятки губерний охватили "трезвеннические бунты". Впрочем, на уразумение опыта исконной российской дипломатии, так и русского языка, это никоим образом не повлияло. Через четыре месяца занятий невообразимая память позволяла ему на дипломатических раутах вникать в суть беседы, при этом тщательно скрывая свои знания. Тем не менее это не ускользнуло от проницательного взора Царя-освободителя. При очередной встречи с министром иностранных дел Горчаковым в присутствии поверенного короля Пруссии, Александр II перехватил испытующий взгляд Бисмарка. Спросил в лоб: "Вы понимаете по-русски?" Бисмарк был вынужден сознаться, после чего поражённый способностями прусака, самодержец наговорил ему кучу любезностей...

Накопившаяся усталость потихоньку давала знать. Тревожная тишина бивака нарушалась лишь шорохом шагов часовых да изредким ржанием коней. Ежедневные переходы, сопровождающиеся стычками, выматывали кирасиров почище открытого сражения. Следовала короткая перестрелка и германские конно-егерские разъезды неизменно уклонялись от боя. Суровцев всматривался в далёкие звёзды. Война заставила штабс-ротмистра взглянуть по иному на роковую роль первого канцлера Германской империи. Теперь совершенно очевидно, пришёл к выводу Суровцев, Бисмарк поболее австрийцев подвигнул Вильгельма к войне.

Многострадальная держава, да сколь можно испытывать её "железом и кровью", рассуждал он. Почитай, одна Крымская компания унесла не менее полумиллиона ратников, а тут подоспела Русско-японская, и полегло разом сорок тысяч душ! А ныне? Не по низости ли германца мы здесь? Он тяжело вздохнул. Знать, опять кровь солдатская да слёзы матерей прольются. А развернись война во всю ширь фронтов, это сколько ж ребятушек поляжет?!

Близкий лошадиный всхрап оборвал беспокойные мысли. Неполно приученный к резким звукам, его конь стал отчасти пугливым, хотя и отличался хорошей ездой. Надо бы привадить... С этой думой штабс-ротмистр провалился в мучительный, неспокойный сон.

Шёл пятый день войны. К заходу солнца усталая, пропылённая полковая колонна кирасиров вошла в пределы состоятельной сельской усадьбы. Шедшая впереди разведка доложила, что по всем признакам владение покинуто хозяевами второпях и совсем недавно. Гросс Бубайнен, так значилось на карте, располагался в изгибе реки Прегель. Типичный немецкий порядок и опрятность хозяйственных построек предполагал полновесный отдых. Едва стали биваком, командир созвал спешное совещание. Не вдаваясь в подробности, генерал-майор Свиты сообщил офицерам данные, полученные на марше из штаба командующего сводным кавалерийским корпусом. Противник по железной дороге от Тильзита до станции Шиллен перебросил войска, и теперь пешим порядком 2-я ландверная бригада двигается на Каушен.

— Позвольте, Ваше Превосходительство, по всей вероятности это те самые ландверы, что у Краупишкена отступили со своих позиций! — возмущению командира шефского 1-го эскадрона не было предела, — От Шиллена до Каушена порядка пятидесяти вёрст! С тех пор прошли сутки, они уже наверняка на месте закрепились!

То что данные явно запоздали, и это не первый случай, не предвещало ничего хорошего, о чём в ответной записке командир полка предупредил Гусейна Нахичеванского. Тем не менее Верман не пожелал ставить в укор командующему, что по сути, Кирасирский полк не в состоянии в срок выполнять одну из первейших задач кавалерии — собирать сведения о противнике, ибо оперативность у германца не в пример выше. И хотя диспозиция двух ландверных эскадронов определена, то неясно количество орудий и пулемётов. А ведь местность у Каушена почти открытая. Кавалерию, в отличие от пехоты, среди кустарников да неубранных хлебов не завуалировать. Без сомнения, наводчики наверняка замерили расстояние до нужных рубежей. Быть беде! Три четверти людей без боевого опыта! А снаряды 77 калибр! Цвет русской молодёжи под шрапнель! Сохрани Господи! Генерал мысленно осенил себя крестным знамением. Глубоко вздохнул. В знак одномыслия, не глядя в глаза, мрачно качнул головой:

— Ополченцы ныне на позициях.

После недолгого ужина личный состав отошёл ко сну. Командир
2-го эскадрона окликнул Рябинина, назначенного старшим караульных в первую стражу:

— Корнет, у вас слишком утомлённый вид, отдыхайте.

— Но как же...

— Я подменю и не возражайте.

Махнув рукой, Суровцев побрёл к коновязям. Убедившись в готовности нижних чинов нести службу, прошёл к усадьбе. В одном из просторных строений решено было устроить временную полковую церковь. Через открытую дверь светились огни керосиновых ламп, мелькали тени. Успокоенный, вернулся к палаткам. В сгустившихся сумерках едва не споткнулся о торчащие из земли колышки и решил подсесть к угасающему костерку, где на камнях чуть пофыркивал закопчённый чайник полкового священника. Достал из нагрудного кармана блокнот в потёртом кожаном переплёте, прикрыл глаза, размышляя, как бы правильнее выразить свою задумку.

— "…Если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы…".

Низкий, глуховатый голос священника заставил штабс-ротмистра слегка смутиться. Оправив сшитую из солдатского сукна рясу, иерей с кряхтением опустился на походный ящик. Взяв чайник, сперва плеснул свежезаваренный чай в медную солдатскую кружку и протянул Суровцеву:

— Не радей о конях, Дмитрий Владимирович, солдаты наши строгие в дозоре. К бессловесной твари с любовью, как к товарищу. И шпоры не дают, жалеют лошадёнку. Слышал, ты сам поучал необстрелянных, мол, у всякого кирасира под коленом бьется сердце друга.

— Спасибо на добром слове, отец, — улыбнулся Суровцев, — только ученые лошади нынче в цене. Чуть заслышат "ура", храпят, вперед рвутся, только сдерживай.

— Слыхивал... и лицезрел у Краупишкена, как смерть поблизу нас хаживает. До сих пор отойти не могу, сотрясает, ровно от выстрела.

Суровцев с удивлением воззрился на священника:

— Отец, но ты же сам сегодня после схода упросил командира остаться с нами? Да впридачу со своим причетником. Ежели страх берёт, оставались бы в обозе второго разряда, туда пули не часто залетают.

Отец Виктор неторопливым движением отёр вспотевший лоб войлочной скуфейкой:

— У вас, может и опаснее, да в обозе ещё страшнее. Оба не спим по ночам, вдруг германец нападёт! А на миру и смерть красна, — он чуть задумался, — И это... не могу отсиживаться в обозе, когда мои солдатики в опасности.

Разлив оставшийся чай по посудинам, иерей кивнул на книжицу, спросил с простодушием:

— Чать, для памяти пишешь?

Не надеясь найти поддержку своим соображениям от сугубо мирного человека, Суровцев всё же пояснил:

— Да нет, мысль недобрая беспокоит. Скажем, начнись сильный обстрел, поступит команда действовать в пешем порядке. Каждый коновод с четвёркой лошадей, конечно, справится, а вот боевые возможности спешенного эскадрона упадут едва ли не вдвое. Из ста пятидесяти сабель, почитай, четыре десятка разом выпадут.

Священник с озабоченностью покрутил головой:

— Вот значит какая незадача... худо. Ну так мы подсобим с Ереминым, восемь лошадок, конечно, не густо, но всё ж подмога.

— А говорил, человек мирный, опасностей войны боишься, — Суровцев с бо;льшим уважением смотрел на батюшку. И не желая обидеть, добавил, — На поле боя и пара кирасиров перевес.

Бесхитростно-целомудренный взгляд священника обескураживал лихого кавалериста, вызывая чувство ответного стыда. Из темноты возник запыхавшийся вестовой командира полка:

— Вашсокбродь, приказ Их Превосходительства: по направлению движения выслать офицерские разъезды силой 2 коней от каждого эскадрона. А ещё просит полкового священника поторопиться с исповедью желающих до 4 утра. Опосля литургии сразу завтрак и выступаем.

Пока солдаты доставали из перемётных сум чистые рубахи и переодевались, отец Виктор в углу выделенного помещения приладил к складному аналою восковую свечу, после одел епитрахиль и приступил к исповеди кирасиров...

Штабс-ротмистр Суровцев, чей эскадрон следовал в арьергарде полка, скорее по какому-то наитию, бросил взгляд в сторону опустевшей усадьбу. В рассветной дымке сквозь распахнутые настежь двери, в том месте, где крепился киот, мерцали огоньки догорающих свечей. В груди внезапно защемило, отчего вдруг сделалось не по себе. Недоброе предчувствие заставило дать шенкеля. Ускорив ход, он поравнялся с полковым священником. Неуклюже восседая на обозной кляче, отец Виктор с опаской оглядывался по сторонам.

6 августа 1914 год. Бой под Каушеном.

Большую часть ночи не смыкающие глаз кирасиры, для ободрения перебрасывались безобидными шутками, иные додрёмывали в седлах, обняв лошадей за шеи. Поздним утром по цепи передали: полковые дозоры обнаружили авангард ландверной бригады. Вдоль колонны галопом замелькали кони на;рочных. Подскакавший ординарец Вермана вручил штабс-ротмистру полевую записку и тут же умчался.

— Взводные ко мне! Эскадрону спешиться! Коноводам забрать по четыре... нет, по пять лошадей и в арьергард! Взводными колоннами! Направление – деревня Опелишкен!

Пропуская мимо себя крепко поредевший эскадрон, Суровцев понимал, что сейчас начнётся по-настоящему тяжёлое сражение. Худо, думал он, многие не успели привыкнуть к нахождению в боевой обстановке...

— Отставить! На эскадрон хватит четырёх коноводов, остальные в строй! — он благодарным взглядом проводил метнувшихся первыми полкового священника со причетником.

А со стороны Каушен уже доносился приглушённый треск пулемётов. Какое-то время кирасиры двигались в напряжённом ожидании, пока близкие винтовочные залпы не заставили Суровцева принять своевременное решение. Не останавливая эскадрон, он потребовал рассыпаться в цепь.

Под внезапно начавшийся обстрел со стороны деревни Тутельн первыми угодили солдаты четвёртого эскадрона, которые двигались по их левую сторону. Цепи второго теперь приближались к Опелишкену, когда на них обрушился неприятельский огонь. Садовые насаждения, скрывающие ряд домов, взъярились гроздьями ружейных выстрелов.

— Стой! Пальба эскадроном!!! Влево по кустам, 800. Пли! — дал команду штабс-ротмистр и подал знак своему трубачу-коноводу: "Продолжить движение!"

Выдвинувшиеся с обоих флангов пулемётные расчёты штабс ротмистра Корвина-Вержбицкого поддержали их встречным огнём. По вспаханному полю солдаты держали строй с напряжением. Рябинину, назначенному начальником передовой цепи, помимо указаний по высоте прицела, приходилось следить и за расходом патронов. Вот брыдлые чины, мелькнула негодующая мысль, пехотинцам определить по две сотни патронов, а в кавалерии, стыдно сказать, сорок боеприпасов на брата! Так и на пол боя не хватит!

Сродни грому средь ясного неба, нежданно гулко забухали пушки. В безоблачном небе пушисто таяли дымки разрывающихся шрапнелей.

— Вона, из-за мельницы бьют! — гаркнул присевший рядом на одно колено кирасир.

Рябинин и сам заметил, как за деревней почти с открытой позиции вела огонь артиллерия неприятеля. До первых домов оставалось менее ста саженей. Сигнал эскадронной трубы возвестил атаку.

— Примкнуть штыки!

В следующую минуту снаряд пролетел над головами и взорвался далеко позади. Следующий, с недолётом. Несмотря на тяжёлое положение, кто-то из нижних чинов отпустил скабрёзную шутку в адрес "метких колбасников". Но, в отличие от рядовых, Рябинин осознавал, что немцы пристреливаются и своим примером подал команду "бегом!"

Точно не ведая о губительности огнестрельного оружия, кирасиры в полный рост спешили навстречу с ландверами. Тем временем прицельный огонь противника, скрытого густыми ягодными кустарниками, вынудил приостановить движение. В цепях появились убитые и раненые. К Рябинину подскочил перемазанный кровью эскадронный санитар:

— Вашбродь! Начальника пулемётной команды убило!

Вырванный из горячки боя, он непонимающе уставился на санитара, затем на стоящего рядом с ним младшего ветеренарного фельдшера. Тот зачем-то держал в поводу осёдланную, с полным вьюком лошадь непонятной серой масти, окрашенной по;верху в защитный цвет. Он с удивлением разглядел в ней немецкого тракена, сбежавшего не иначе как от страха с какого-то подворья.

Близкий разрыв снаряда 77-мм пушки окончательно привёл в чувство:

— Раненых вяжите к седлу, четверых выдержит. Доставите в полк и возвращайтесь за следующими.

Рябинин пребывал в отчаянии. На его глазах получил тяжёлое ранение в спинной хребет начальник цепи Карангозов, а нижние чины, растеряв за короткое время своих видалых товарищей, теперь по своему почину делали перебежки. Иных же плотный ружейный огонь противника прижимал к земле. Атака захлёбывалась. Мгновенное возмущение охватило корнета. Нет, малодостойно кирасирам Его Величества "кланяться пулям"! Вытянувшись во весь свой немалый рост, с карабином наперевес Рябинин вновь первым на глазах нижних чинов бросился в изрыгающий огонь кустарник. Остервеневшие от неудач, кирасиры рванулись следом и ценой немалых потерь выбили противника из ближайшей линии домов.

Суровцев поднял бинокль. Из-за полуразвалившейся риги, в тридцати саже;ней от мельницы беспрестанно била артиллерия неприятеля. При такой плотности огня даже в случае победы, наша victoria обернётся неминуемым поражением, мелькнула безотрадная мысль. Так чем мы лучше эпирского царя Пирра?! Мелькающие темно-синие мундиры ланд¬веров внезапно натолкнули Суровцева на своевременное решение. Отвлёк чувствительный толчок в плечо. Оглянулся, узнал корнета из четвёртого эскадрона.

— Господин штабс-ротмистр... командира подстрелили, — Онашкович Яцына порывисто переводил дух, — Николай Александрович просит вас принять командование на себя... отправили со церковнослужителем Ерёминым. Какие указ...

— Погоди-ка! Немедля отбери из кирасиров четвёрку егерей. Пусть взберутся на крыши и возьмут на прицел артиллерийскую прислугу, иначе целыми мы отсюда не уйдем. Стой! Поделитесь с ними боеприпасами, кто знает, на сколько всё это обернётся.

Верно; слово Суворовское, прошептал Суровцев вдогонку, гренадеры и мушкетёры рвут на штыках, а стреляют егеря. Но время торопило. Солнце давно ушло за полдень, а повторная атака не приносила плоды. Хотя и перебита большая часть прислуги, горстка оставшихся германских резервистов, спа¬ян¬ные уза¬ми зем¬ля¬че¬ства, не прекращала вести теперь уже ко¬со¬при¬цель¬ный огонь по кирасирам четвёртого эскадрона. Холодная ярость овладела командиром 2-го эскадрона. Он встал, перекрестился и просто сказал:

— Ну, ребятушки, начнем помолясь. Не дадим германцу умыкнуть пушчонки!

Артиллерийская позиция была взята, когда подоспевшие в конном строю кирасиры 3-го эскадрона, увидели, как черно-белое облако взрыва накрыло группу солдат. Бросив поводья, к ним метнулся Толмачёв. Застонал от увиденного. Перед батареей среди зарядных ящиков лежали разбросанные изуродованные трупы солдат. У опрокинутого навзничь Суровцева, всё еще сжимающего в руке револьвер, рана представляла страшную картину. Шрапнельный стакан разворотил всю правую сторону груди. Ещё не разобравшись в обстановке, следом на помощь кинулся Бразоль. Толмачёв бережно оторвал пуговицу, свисавшую на одной нитке с воротника колета покойного:

— Тщетно, корнет, — поручик отвёл его руку, протягивающую индивидуальный пакет, — Зови священника.

Отец Виктор пребывал в недоумении. С первыми выстрелами страх съёжившимся зверьком куда-то забился в глубину его тела, а неведомая сила снова и снова толкала к раскиданным по полю кирасирам. Боясь не успеть, он суматошливо полз к следующим, в кровь обдирая колени об острые камешки и пики стерни. В первые же часы боя ряса пошла по;низу лохмотьями. Контузия от близкого разрыва снаряда, полученная почти сразу с началом обстрела, всё больше давала знать. Запинаясь едва ли не на каждом слове, ободрял раненых, торопился приобщить умирающих, закрывал глаза угаснувшим. И вновь находил в себе силы подняться, волочил ноги по рыхлому полю, преследуя единственную цель. Уже хладнодушный к посвисту пуль и шрапнели, всё же расчетливо клонился к самой земле, дабы ничто не могло воспрепятствовать исполнению долга. Обнажённую голову, точно налитую свинцом, сильно ломило. Скуфья затерялась, но более беспокоило иное, ушибленная при падении с лошади левая рука не давала в полную меру трудиться. Ни поднять и поддержать раненого, ни перенести в укромное место. Приходилось полагаться лишь на помощь Еремина да легко раненых солдатиков.

Внимание притянула большая, ещё исходящая дымом воронка. Отёр грязным рукавом слезящиеся глаза, присмотрелся. В который-то раз так и не смирившееся сердце сжалось от ужаса. Ровно сатанинским ожерельем, вкруг отвалов земли красно-желтыми восковыми огарками громоздились окровавленные тела погибших. Авось, кто и жив, мелькнула обнадежником мысль. Выщупал почти всех. Бесплодно. Почитай, вдосталь всего насмотрелся... а теперича вздрогнул, потому как разум отказывался верить. Темно-синими, исходящими жизнью глазами Иоанна Крестителя, на него уставилась торчащая из земли рыжеволосая голова. С трудом перевёл дух. Путаясь в намокшем от крови подоле, бухнулся на колени. Как смог, одной рукой разгрёб расторопно. Без малого доверху присыпанный землёй, перед ним восседал нижний чин. Высокорослый, длинноносый, младехонький кирасир беззвучно открывал рот. Рваная, кровоточащая рана у основания шеи воочию отнимала у него последние мгновения жизни.

Обратно сунул за пазуху ворох перевязочных пакетов, что насобирал у погибших. Совесть пастырская в который раз вынудила признать – и этого солдатика причастит без исповеди. Только б успеть:

— ... Пресвятая Троице, помилуй нас. Господи, очисти грехи наши, Владыка, прости беззакония наши...

Сипящий звук прервал молитву. Иерей приложил ухо к посинелым губам.

— Отец... а ведь нынче роди;ны мои ... вот оно как... сподобился явиться на свет в Преображение Господне... день в день... помираю...

Не раздумывая, спросил быстро и внятно, всё ещё не надеясь услышать ответа:

— Каким именем нарекли тебя, сын мой? —

— Дорофеем окрестили... Благослав...

— Верую, Господи, и исповедую... — умирающий не отзывался, не повторял слова молитвы. Ждать более нельзя, — Причащается раб Божий Дорофей...

Видать, набравшись остатних сил, раненый внезапно откликнулся. Заговорил страстно, вздыхая со всхлипом, захлёбываясь:

— Грешен я, батюшка... каюсь! Замуштровал Божью тварь... Пожелал отличиться выучкой на смотру, послал дончака в стену. Думал всех на испуг взять, а "Эклипс" доверился... головой в кирпичи. Простить себе не могу...

Священник осторожно взял его за руку:

— Ты всё сказал мне?

— Всё, батюшка...

— Ропотом на Бога не согрешал?

— Что ты... Всякий день Бога благодарю за щедроту ко мне. Да и как роптать-то на Него, коли любовью завсегда меня покрыва...

Мертвенно-бледное лицо его облегчённо просветлилось. Приоткрыл широко рот, желая набрать воздух, да так и застыл на вздохе. Дрогнувшей рукой иерей закрыл ему глаза:

— Господи Иисусе Христе! ... Милостивно приими усопшаго раба Твоего Дорофея, о надежде живота вечнаго почившаго, и не помяни грехов его, в житии сем приключьшихся ему...

Зарёкшись с самого начала плакаться на войне, иерей не сдержался. Обильные слёзы поплыли по грязным, в пятнах чужой крови щекам, исчезая в устье редкой бородёнки.

Продолжил усилием воли:

— Да будет ответ его благоприятен на страшнем судищи Твоем; молим Ти ся, услыши и помилуй...

Покачиваясь из стороны в сторону, поддерживаемый причетником, отец Виктор брёл к месту полкового сбора и мысленно благодарил Господа за то, что показал ему лицо истинного раба Христова.

* * *

Сгустившуюся темноту разгоняли лишь караульные костры по периметру бивака. Чрезвычайное количество раненых вынудило командование разбить дополнительно ещё с пяток палаток. Далеко за полночь, изнурённый до предела бывший студент 4-го курса Императорской военно-медицинской академии, назначенный к исполнению должности младшего врача, позволил себе присесть у кучки затухающих углей. На камнях слабо пофыркивал закоптелый до черноты чайник.

— Благодарствую, отец, — Юдин с признательностью принял из рук иерея солдатскую кружку с горячим чаем, — Скорей бы дождаться утра. На подходе поезд Перевязочного отряда 2-й гренадерской дивизии, обещали предоставить два вагона для наших раненых.

— А что со мной порешили? Не хочется покидать полк, сроднился...

— Ничего не попишешь, отец Виктор, кость у вас в предплечье треснула, да и контузия к тому же. По прибытию в Царское Село вас обследует хирург, определит лечение.

— В таком разе одно тешит, оставят при лазарете, своих солдатиков стану обихаживать. Натерпелись, бедолаги.

— И правильно сделаете, Виктор Косьмич. Все чины поминают вас и Еремина добрым словом, что не оставили на поле брани...

Не допив чая, зауряд-врач склонил голову да тут же и замер с кружкой в руке, привалившись плечом к грязному колесу санитарной повозки. Иерей тяжело вздохнул. Не брал его сон. Да и как заснёшь, ежели всё мёртвые лица чередой перед глазами. Почитай, треть полка полегло. Вспомнился молоденький корнет, имени не успел узнать. Так и отошёл, горемычный, с револьвером в руке. Лишь выдохнул, что продать свою жизнь задорого не провинность, а грех отдать свою честь.

10 августа 1914 год. Царское Село. Освящение лазарета.         

В кабинете старшего врача Дворцового лазарета было слишком накурено, не помогала и открытая форточка. Резким движением Гедройц пригасила папиросу, отодвинула папку с документами и устало потянулась. Одно радовало, что с первых дней началась подготовка санитарных поездов, которые должны были привозить раненых прямым маршрутом в Царское с позиций. Однако её более беспокоило, что Коллегия постановила для нужд военного времени занять под лазарет хирургическое отделение Дворцового госпиталя. Это вызвало ряд болезненных перестановок, которые завершились только сегодняшней ночью. Княжна, уделявшая в последнее время на отдых не более пяти часов, недовольно поморщившись, вновь потянулась к коробке с папиросами. Напольные часы показывали семь пятьдесят утра. Закурить не успела. Постучавшись, в кабинет вошла старшая сестра Любушина:

— Вера Игнатьевна, отделение для нижних чинов готово к приёму пациентов. Кровати заправлены, тумбочки расставлены. Председатель эвакуационного комитета Вильчковский попросил только временно уширить место для проведения обряда освящения.

— Благодарю, Юлия Андреевна.

Бросив признательный взгляд на старшую сестру, отличавшуюся крайней исполнительностью, княжна широко улыбнулась. Черты лица её, суховатые и слишком тонкие для великорослой и грузной фигуры, невольно помолодели. Тряхнув на мужской манер короткой стрижкой, она неторопким движением маленьких изящных рук повязала синевато-серого цвета галстук, затем чиркнув спичкой, раскурила отставленную папиросу: 

— А что с новым бараком для офицеров? Государыня распорядилась открыть в нем Собственный лазарет для раненых офицеров на 44 койки, — низкий голос княжны чуть приглушил полнозвучный бой часов, — а 100 коек для нижних чинов разместить в главном здании Дворцового госпиталя. Когда приспособят?

— Полковник сказал, что офицерский лазарет будет открыт в первых числах сентября. Работы в саду ведутся, вы сами видели.

— Видеть-то видел... видела, только за такое короткое время вряд ли успеют.

— Что вы, Вера Игнатьевна! Такой подъём в народе! От строительных подрядчиков отбоя нет! С утра ещё два воза с кирпичами и досками прибыли.

Гедройц с беспокойством покосилась на часы:

— Голубушка, пошлите Ольгу Грекову к подъезду, пусть выглядывает чёрное "ландо". Александра Фёдоровна обещала прибыть к восьми тридцати. И соберите для встречи весь свободный персонал. Да! — уже бросила вслед, — И передайте больным, что Государыня просит обращаться к ней не иначе как "сестра Александра", это же касается и Её дочерей.

— Будет исполнено. Вечером передам по всем палатам.

Вновь придвинув папки с историями болезней, княжна проворчала, что просьба Александры Фёдоровны весьма проблематична. Вряд ли кто решится на подобное обращение. Мельком просмотрев список запланированных на сегодня операций, она тяжело вздохнула. Впрочем, должна уложиться, обряд освящения займёт не более часа.

Излишняя суетность персонала несколько отвлекала от подготовки к Богослужению. Хор певчих под управлением псаломщика Моисеева за полчаса до назначенного времени принялся размещаться в овальной нише хирургического отделения. Отслужить молебен на освящение первого в Царском Селе Дворцового лазарета протоиерей Червяковский почёл за высокую честь, оказанную ему Государыней Императрицей. Приблизившись к небольшому столику, он поправил сосуд со святой водой для окропления помещения, сдвинул ближе кропильце, после чего, убедившись в достаточном наличии елея, подошёл к певчим:

— Кажись, дождались благой вести, Никанор. Супруга Вильчковского передала, что по велению Матушки для духовного утешения тяжелораненых будет организована передвижная "походная" церковь, а выздоравливающим здесь предоставится пещерная Цареконстантиновская.

Разговор прервал густой шорох госпитальных тапочек. Взбудораженный предстоящей встречей, персонал проворно становился в назначенный порядок. Одна из девиц, родом из Вятской губернии и ранее направленная на курсы в столицу местным отделением Красного Креста, только на прошлой неделе получила заветный диплом сестры милосердия. Она намертво сжимала в кулаке повлажневший платочек, гадая, какова с виду Царица-матушка? Пребывая в волнении, Добровольская ненароком заступила ровную линию строя, за что немедленно получила укоризненный взгляд от главного врача. Лёгкое шевеление разом замерло. В распахнутые двери, в сопровождении начальника новоиспечённого лазарета Вильчковского, вошла Государыня с Великими Княжнами. Она первая с улыбкой поздоровалась со всеми присутствующими.

Богослужение началось, а Добровольская всё продолжала пристально вглядываться в женщину, прежде знакомую ей лишь по картинкам. Ничего особенного, с разочарованием размышляла она, баба как баба, разве что довольно остроглаза. Да у нас в деревне жинки и обличием пригожее и доро;дней. Но на вид миловидна, спору нет, только на скулах отчего-то, как конопушки, россыпь красноватых метинок. А подбородок твёрд, точь-в-точь, как у моего козака деда. Видать, Венценосица наша умна не по годам, да вдобавок, кажись, и ершиста. Добровольская с трудом сдержала довольную улыбку.

Последнюю часть чина освящения протоиерей провозглашал наиболее проникновенно:

— Услышины Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли…

Хор завершал этот возглас пением: "Аминь!", когда начальника лазарета тронули за плечо.

— Сергей Николаевич, неотложное дело.

Позади стоял возбуждённый до неузнаваемости младший врач Дворцового лазарета Вельский:

— Комендант санитарного поезда имени Наследника Цесаревича телеграфировал. Воронин сообщил, что вышли 8 августа. Через четверо суток рассчитывает прибыть в Царское Село. Просит заранее поторопиться и подготовить во всех лазаретах максимальное количество мест для раненых.

— Основание?! — выдохнул Вильчковский, страшась собственной догадке.

— На запрос начальника станции о причине срочности, комендант только и сообщил, что победа под Каушеном, судя по числу доставленных к поезду убитых и раненых, более напоминает исход кровавой бойни.

12 августа 1914 год. Ранний вечер.
Императорский павильон Царского Села.

По-домашнему тёплый, желтоватый свет электрических фонарей мягко освещал Императорский павильон. Тяжело дыша перегретым паром, точно загнанная упряжка лошадей, локомотивы плавно притормаживали свой ход. Пыхнув напоследок белыми водяными клубами, впряжённые цугом, "овечки" послушно притулись к перрону. Придворные автомобили, экипажи, заложенные рысаками и складские подводы Царского Села в полной готовности выстроились вдоль путей. К дверям вагонов бросились солдаты Сводного полка, за ними поторопились свободные от службы казаки конвоя. Две сестры милосердия из новообразованного Дворцового лазарета, пришедшие загодя, оказались у первой двери второго по счёту вагона. Как и многие, они с волнением ожидали встретить обычных, заурядных раненых, виденных на картинках, перебинтованных, но улыбающихся защитников Отечества. Однако то что происходило далее, вызвало подобие ошеломлённости даже у бывалых служак, а уж что говорить о молоденьких девицах.

Прежде появились раненые, способные передвигаться на своих ногах. Пропылённые, огрузневшие, с побурелыми повязками на всех частях тела, их подпирали с боков поездные санитары. За ними кучками повалили контуженные. Потрясённые ужасом недавних боёв, точно пьяные, с бессознательным выражением лиц, пошатываясь, ровно на древесных устоях, они едва волочили ноги. Один из пожилых возничих с помощью конюшенного мальчика, лихо пробуравив толпу, подскочил к солдату с наглухо обмотанной бинтами головой. Из слабо кровоточащей прорехи в области рта у того торчала незажженная папироска. Было видно, что он с величайшим трудом держится за плечо своего "ходячего" товарища. Словно не замечая всего этого, ездовой, не столь от любопытства, как от глубокой растерянности, выдохнул:

— Ну как там, сыночек?!

Тот неловко сдвинул папиросу в сторону, промычал глухо:

— Ад... Братец... Ад...

Спохватившись, кучер похлопал по своим карманам, достал спички и участливо поднёс к лицу огонёк, да кирасир вдруг нескладно повалился на землю. Вытянувшись во весь свой немалый рост, на глазах у всех тут же и отошёл. Какое-то время мундштук ещё мелко и жутко приплясывал в окровавленной щели, покуда не затих. Неприглядная смерть нижнего чина с папиросой во рту оказала на окружающих воздействие сродня разорвавшейся бомбе. Рёв десяток глоток мощной волной прокатился по перрону, отчего сестёр милосердия ровно отшвырнуло. А из открытых дверей вагонов, казалось, нескончаемым потоком на перрон уже вываливались носилки с калеками увечными, с перебитыми членами, безрукими, одноногими. И страшен казался этот ход, потому как ни стонов, ни вскриков не было слышно. Оцепенелость охватила Любушину, но нашла силы, рывком притянула к себе Масленникову. Вцепившись друг в друга, точно, готовясь принять немедленную смерть, они ещё долго стояли так, мешая несущимся по платформе солдатам.

6 часть "Евангелие "31-го августа".

Август 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

По случаю тёплого времени окна палат офицерского флигеля, выделенного под лазарет, распахнули в ночь прибытия первого санитарного поезда. Как и широкая веранда, они выходили в сад, где в окружении берёз, лип и зарослей сирени наконец в полную силу распустились махровые цветы душистого жасмина.

На следующее утро, ещё до появления старшего врача, сестра милосердия Рейшах-Рит поведала Карангозову о некой волнительной для него подробности. Когда с Императорского павильона нагрянул автомобиль, носилки с раненым встретила уготовленная к приёму первого пациента, просторная четырёхместная палата. Великие Княжны самолично, с помощью двух офицеров артиллерийской школы, уложили корнета на ближайшую у окна кровать.

Во второй половине дня, пока его отвозили на перевязку, палата пополнилась ещё двумя пациентами. Лейб-улан, доставленный с операционного стола, какое-то время отходя от наркоза, лежал в полузабытье, прислушиваясь к пульсирующей боли в прострелянной груди. Рана в правом плече беспокоила меньше, а Эллис с грустью думал о том, что не скоро ему предстоит собственноручно отписать родителям. Попросить же палатную сестру и в мыслях не имел, потому как увидев чужой почерк, домашние подумают невесть что.

От раздумий оторвал второй, лежащий по левую сторону:

— Как самочувствие, Владимир?

Он скосил глаза на соседнюю кровать. Контузия ещё давала знать. Ну да... Малама... Учились в Пажеском Е.И.В. Корпусе... На год раньше выпустился в полк, мелькали вялые мысли:

— Рад за тебя, зачитывали... Высочайшим указом... Сама Императрица вручала... Мо... мои поздравления... — пробормотал корнет и вновь впал в спасительное забытье.

К четырём пополудни санитары внесли в палату носилки и со всей предосторожностью переложили Карангозова в постель. При виде свежих "великомучеников", настроение кирасира заметно улучшилось. Более привыкший к шумному обществу, ему и полусуток хватило, дабы несмотря на жуткие боли в спине, окончательно не впасть в хандру. А вынужденный покой, да в отсутствии собеседников, доставлял ему не меньшие муки. Заметив устремлённый на него взгляд, едва ли не возопил в меру собственных сил:

— Позвольте представиться, господа! Лейб-гвардии Кирасирского Его Величества полка штандартный офицер 3-го эскадрона Николай Карангозов.

Восточные черты смуглого лица источали такую щедрую улыбку, что не ответить взаимностью было невозможно.

— Корнет Лейб-гвардии Уланского Ея Величества полка Дмитрий Малама, — с непроизвольной смешинкой отозвался офицер.

— А что с соседом-то? — с участливым любопытством спросил кирасир.

— Мой однополчанин. Кажись, ещё в объятиях "морфина".

Приглядевшись внимательней к собеседнику, Карангозов тихо присвистнул и осторожно вытянул из-под госпитального халата сложенный вдвое журнал "Огонёк". Морщась от боли, с трудом разгладил его на себе ладонью и обратил первой страницей к раненому, где красовался во весь рост офицер, облачённый в форму Лейб-Гвардии Уланского Ее Императорского Величества Александры Федоровны полка:

— Вот, хирургическая сестра "угостила" за моё долготерпение. Высочайший указ о награждении Георгиевским оружием!

С помятой обложки на Маламу глядела его собственная физиономия.
Слева на ременной портупее покоилась сабля с лавровыми украшениями на кольцах и наконечнике ножен. С эфеса горделиво свисал темляк из Георгиевской оранжево-черной ленты.

— Вижу, борзописцы расстарались. Им бы первыми потчевать публику да овации устраивать, — с нотками осуждения в голосе проворчал корнет, — Не спорю, получить орден Св. Георгия IV степени из рук Императрицы величайшая честь для каждого. Вместе с тем не стоит забывать, что пока мы в тёплых палатах наслаждаемся жизнью, там наши братья воюют. Об этом бы лучше писали.

Карангозов уважительно взглянул на лейб-улана. Ещё раз, для верности, проутюжил рукой журнал и поднеся ближе к лицу, зачитал:

— "В бою 5-го августа во главе взвода атаковал неприятельскую пехоту и, будучи тяжело ранен, остался в строю и продолжал обстреливать противника..."

Дочесть помешал резкий, протяжный автомобильный гудок, ворвавшийся в открытое окно со стороны Царскосельского Дворянского собрания. Он же приглушил тихое скрипение дверных петель. Маленькую тележку, заставленную стаканами чая и стопкой блюдцев, вкатила сестра милосердия. Вторая, чуть выше ростом, в таком же форменном платье, следом несла тарелку:

— День добрый, господа офицеры. Просим перекусить сдобными сухариками.

Если Карангозов в первый же день, несмотря на своё бедственное состояние, успел хотя бы мельком увидеть Великих Княжон, то Малама, знакомый с царской семьёй лишь по портретам в актовых залах, сестёр лицезрел впервые. Тем не менее опознал их, что вызвало у прежнего камер-пажа немалый прилив бодрости. Несмотря на мучительную рану в подъёме ноги, попытался приподняться:

— Ваши Императорские Высочества...

Острейшая боль, не дозволив проявить подданнические чувства, сызнова опрокинула на подушку.

Татьяна Николаевна, смущённая в не меньшей мере, чем её сестра, протестующе подняла руку:

— Нет-нет, господа офицеры! Прошу вас, в стенах лазарета мы всего лишь Романовы, сёстры милосердия, исключительно прислужницы в обители страждущих. По необходимости обращайтесь, не чинясь, по имени.

Старшая Княжна подошла к постели Карангозова:

— С успешной операцией, Николай Константинович. Главный врач госпиталя заверила, что диагноз – "перелом позвоночника", – к счастью, не подтвердился. Бог даст, поправитесь.

Ласково приговаривая, Ольга Николаевна прошла к постели спящего Эллиса, поправила подушку, после чего принялась разносить чай. Тем временем Татьяна Николаевна разложила сухарики по блюдцам, расставила по тумбочкам и присела на ближайший табурет:

— Как проснётся, попросите сиделочку подогреть чай и напоить корнета, — обратилась она к Маламе, — Нам нужно пораньше уйти сегодня.

— Ваше Выс... простите... Татьяна Николаевна, — крайне взволнованный непривычными обстоятельствами, Дмитрий пошёл всё же на отчаянный шаг, решившись хоть ненадолго задержать Великих Княжон. Не придумав ничего лучшего, посетовал на отсутствие свежих утренних газет.

— Исключительно утренних?! — Княжна в недоумении вскинула брови, — Если не ошибаюсь, Дмитрий Яковлевич? Хорошо, я передам вашу просьбу.

Суховатый тон Княжны несколько смутил лейб-улана. Но с юности обученный наставниками Пажеского корпуса проявлять упорство в достижении цели, уточнил со смиренным видом, что из газет предпочитает "Петербургские ведомости" или "Русское Слово". По правде говоря, он с прохладцей относился к подобному роду листкам.  Однако матово-бледное личико с чуть розовеющими щеками и далеко расставленными друг от друга глазами, с такой необычайной силой притягивали к себе, что Дмитрий лихорадочно искал, чем бы ещё удержать Княжну:

— Не взыщите, Татьяна Николаевна, только я заметил, вас удивила моя просьба. В полковой библиотеке как-то наткнулся на "Курс эстетики" Георга Гегеля. Читая по утрам газеты, он называл это занятие "утренней молитвой современного человека" и... — серьёзное выражение её лица не позволили далее вести разговор в фривольном тоне.

— Думаю, с утра нам всем подобает читать утренние молитвы. Что же касается немецкого философа, — теперь Княжна с бо;льшим интересом разглядывала своего собеседника, — похоже, он выуживал в газетах всего лишь упражнения для развития мысли.

— Танюша, нам пора, — окликнула её старшая Княжна.

Татьяна Николаевна встала и подошла ближе к его постели:

— Сожалею, что вынуждена прервать нашу беседу. В шесть пополудни старший врач лазарета проводит с нами первый курс по уходу за ранеными.

Окинув напоследок строгим, пристальным взглядом замеревшего от волнения Маламу, неожиданно протянула ему открытую ладошку. Вот этого он никак не ожидал. Княжна крепко, чисто по-мужски пожала ему руку и направилась вслед за сестрой. Уже в дверях чуть обернулась и Дмитрию почудилось, что-то похожее на улыбку мелькнуло в несколько продолговатом, мягком овале её лица.

Он прикрыл глаза рукой, старательно удерживая в памяти тонкую, стройную фигуру Княжны. Пронзительный свисток то ли приходящего, то ли уходящего поезда, заставил вздрогнуть. Этот же звук окончательно разбудил лейб-улана. Открыв непонимающие глаза, Эллис с опаской таращился на белую крашеную тумбочку у своей кровати, после чего с облегчением выдохнул:

— Фу-ты! Привидится же такое! Ландверы голоногие, в одних онучах по болоту трусят. К чему бы эдакое?

— Небось, в санитарном на "Петербургский Листок" набросились? Оттого и приснился вещий сон твой, — хмыкнул Карангозов.

— И нам санитары зачитывали, всем вагоном потешались, — улыбнулся Малама, — "Немцы без галош!". А ведь прежде, почитай, всякий германец носил русские галоши, своих-то фабрик отнюдь. Вот и остались на зиму без мокроступов.

— Не моргнут глазом и без сапог скоро окажутся: кожа опять же русская, — рассмеялся Карангозов, — мало того, и без полотенца для ног останутся, фланель-то тоже нашенская.

— Да уж, кожаные гетры под опорки не накрутишь, — посерьёзнел Малама, — А наворачивать портянки целая наука. Кстати, в полку не единожды замечал, что некоторые офицеры с омерзением относятся к подобной амуниции, считают постыдным носить портянки. Видать, забыли, как кадетами их лихо наворачивали.

— Полагаю, их жёны не желают, чтоб русским мужиком в доме пахло, — с ухмылкой поддержал его всё тот же Карангозов, — И со мной случилась подобная досадность. Встали биваком у Краупишкена, в сумерках забрёл в болотце, подмочил портянки. Вернулся, достал новехонькие холщовые. Так мой денщик из егерей заворчал, что на каждый случай портянок не напасёшься и научил, как старые перематывать. Влажной стороной наложил на икру, а сухой — под ступню. И нога опять, как куколка.

— Молодчага твой кирасир, — отозвался Малама, — ещё генерал-фельдмаршал Григорий Потёмкин-Таврический утверждал о выгоде портянок перед голландскими чулками. Писал, что при первом удобном времени подмокшие перекрутить и сухим концом обуться.

— А вот про это мало кто наслышан, — подал голос полностью пришедший в себя Эллис, — На лагерных сборах корпусной преподаватель поделился одной хитростью. При каждой обмотке пятку размещать не в одном и том же месте, а в разных частях портянки.

За "портяночными" разговорами и не заметили, как подоспел обед. В шесть часов пополудни госпитальная сестра вкатила тележку с обеденной посудой. Но несмотря на аппетитно пахнущие блюда, потребность в еде никто особо не испытывал. Сказывались едва заживающие раны, телесная слабость и последствия наркоза. Несмотря на юный возраст, сестра милосердия Карцева уже заимела в госпитале достаточный опыт в обращении с больными и ранеными. Отсутствие аппетита она заприметила с порога, но решила не настаивать. Поздоровавшись с офицерами, Анастасия поочерёдно расставила по тумбочкам тарелки. Тем не менее укоризненный взгляд сестры милосердия, подкреплённый двойной порцией сливовицы, живо сделали своё благое дело. Вскорости нянечка тихо принялась за уборку, когда умиротворённая палата дружно выводила рулады носами.

9 августа 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

Завершив утренний обход, главный врач прошла в свой кабинет. Бросила взгляд на часы. Большая стрелка показывала, что до прибытия Государыни чуть более четверти часа. Отодвинула папку с акушерско-гинекологическими больными Дворцового госпиталя и достала из ящика стола вторую. Печально раздувшаяся за неполный месяц, она доставляла ей намного бо;льшее беспокойство. Подобно орудийным отголоскам русско-японской войны, истории болезни разнились всё той же знакомой классификацией ран на колотые и резаные, рубленые и огнестрельные. В памяти всплыли железнодорожные вагоны прошлого кровопролития, палатки, обложенные глиной для защиты от холода. Вызвавшись ехать на фронт хирургом от  Красного креста, разве она могла тогда представить, что за первую же неделю работы в санитарном поезде нашла силы сделать более пятидесяти сложных операций? Попутно припомнился пленный японский наследный принц. Невольно улыбнулась. Прислав впоследствии дары русскому царю, Ёси-Хито окрестил её "княжной милосердия с руками, дарящими жизнь".

Оперевшись на угол стола, Вера Игнатьевна легко привстала, оправила светлосерый пиджак и дымя "Набатом", принялась расхаживать по кабинету. Благодарение Богу, что своевременно началась подготовка санитарных поездов Императрицы. Скорая доставка раненых прямым маршрутом с позиций в Царское спасёт жизнь не одному из этих страдальцев. Да и сейчас работа ровно в чаду, с каждым днём прибавляется, ежедневно не менее пяти полостных операций. Хорошо бы в короткий срок открыть побольше госпиталей. И как бы хотелось, чтобы дни стали вдвое. По счастью, терапевтические и заразные бараки ведут великолепные ординаторы, что Арбузов, что Будназ, что уж говорить о работе самого Деревянко.

Погрузившись в глубокое раздумье, она не расслышала, уже ставшим привычным, глухой протяжный гудок автомобиля. В кабинет вбежала сестра милосердия Хитрово. Фрейлина Высочайшего Двора была отчаянно молода и настолько обоятельна, что порой импульсивно вызывала у княжны тщательно скрываемую сердечную склонность. 

— Вера Игнатьевна, Их Величество прибыли!

Гедройц явилась, когда заканчивалась ежедневная часть встречи Императрицы Вильчковским в трапезной Дворцового лазарета. Прикладываясь к Августейшей руке, женщины делали глубокий реверанс и проворно расходились по палатам и операционным. 

Увидев в дверях главного врача, Государыня знаком попросила сопроводить в её собственный кабинет. Устроились за небольшим столиком, крытым вязаной скатёркой из сиреневых ниток ирис. С краю, по соседству с маленькой вазочкой свежераспустившегося пунцового розана, лежали деревянная шкатулка и спичечный коробок.   

Кратко изложив суть своей просьбы, Александра Фёдоровна продолжила:

— Желание моё пройти курс сестер милосердия бесповоротно. И мои дочери равным образом готовы посещать ваши лекции, — Она хорошо говорила по-русски, хотя и с заметным акцентом. 

Заметив нотки колебания в лице собеседницы, Государыня неожиданно и столь же решительно коснулась руки Гедройц:   

— Не сомневайтесь, ваша чрезвычайная требовательность в своих служебных действиях пойдёт только на пользу,  — открытый и прямой взгляд говорил о взвешенности Её предложения, — Мы, в свою очередь, обязуемся тщательно готовиться к экзаменам.

На какое-то время в кабинете воцарилась тишина, нарушаемая мерным постукиванием маятника настенных часов. Ещё с прибытием первого санитарного поезда, Александра Фёдоровна не раз наблюдала с какими жесточайшими ранениями прибывают раненые. Вынести вид чудовищнейших увечий дано не всякой женщине, думала она, и одним патриотическим порывом по уходу не обойтись, здесь нужны навыки, опытность. Потому и руководить деятельностью лазаретов должен эконом и человек знающий.

Государыня не торопила с ответом, прекрасно осознавая опасения княжны, хотя и не сомневалась в положительности ответа.

Испытывая сильное желание закурить, Гедройц по привычке сунула руку в боковой карман пиджака, но вовремя остановилась. Этот жест не остался незамеченным. Александра Фёдоровна улыбнулась:

— Полноте, Вера Игнатьевна, отведайте-ка сей табачок, — откинув верхнюю крышку, она пододвинула ей несессер, — Отныне мои папиросы для друзей. Пощусь с самого начала войны, потому как наложила на себя обет не употреблять более этого зелья.

Поблагодарив, Гедройц с удовлетворением закурила, жадно наслаждаясь ароматом турецкого табака. После пары затяжек внутренняя скованность постепенно уходила. Она прекрасно отдавала себе отчёт, что идя навстречу Государыне, налагает на себя огромную ответственность. Будущим сёстрам милосердия придётся с первого дня непосредственно столкнуться со страшной изнанкой войны. И увы, не в виде парадной конницы лейб-уланского полка, несущейся в атаку. Ужасающая обстановка военного госпиталя обрушится на тех, кто ещё питает иллюзию. Ведь предстоит уносить ампутированные руки и ноги, перевязывать гангренозные раны, не гнушаясь ничем, выносить тяжёлый запах пота, мочи и гноя. А не познавшим жизненного опыта юным Княжнам, понадобиться трудиться и в палатах, наравне с другими сестрами обмывать и ухаживать за обнажёнными, беспомощными мужчинами.

Будучи в глубоком раздумье, княжна не заметила, как опустила в карман коробок со спичками. Сделав очередную затяжку, отрешенно выдохнула дым:

— Ваше Императорское Величество, вы же понимаете, чтобы стать операционными сестрами, придётся с первого дня не только слушать мои лекции, но и непосредственно учавствовать во всех операциях.

— Всегда внушала своим детям, что перед Богом все равны, и гордиться своим положением непристало, — голос Государыни приобрёл небывалую взволнованность. Об этом говорили Её блестящие не по-обычному глаза, — Женщины Романовы такие же православные воины и должны исполнять заповедь Христова: "нет больше той любви, если кто душу свою положит за друзей своих". Веди;те и учите нас, как всех, Вера Игнатьевна. 

В дверь осторожно постучали. Гедройц обеспокоенно привстала:

— Разрешите? Срочная операция, Ваше Величество.

— Разумеется, княжна, идите. Значит, договорились, через две недели в Александровском дворце начинаете лекции. Не возражаете, если к нам присоеденится моя подруга?

— Как угодно, Ваше Величество. Начнём вечером с получаса, а по утрам всем в лазарет на перевязки. Княжны к нижним чинам, а Вас и Анну Александровну прошу в офицерские палаты.

25 августа 1914 год. Александровский дворец.

"Делоне-Бельвилль" неторопливо съехал с пандуса парадного подъезда. Татьяна, устроившаяся с Ольгой по левую сторону от Мам;, первой заметила, как по дороге от Александровской станции, пролегающей через их парк, движется колонна придворных автомобилей и экипажей: 

— Кажись, в наш лазарет...

— С "поезда Алексея". Вильчковский звонил, много раненых от Гумбиннена и по дороге умерли трое, — отозвалась с грустью Александра Фёдоровна, — Ах, какие душераздирающие потери!

Накануне Ренненкампф докладывал её мужу, потери германцев около  пятнадцати тысяч, а русских почти шестнадцать. Горькие мысли терзали женщину. Закусив губу, Она промокнула платочком повлажневшие глаза. Мы все знали, что эта война будет самой кровавой и самой ужасной из всех войн, так оно и оказалось – и все оплакивают героических мучеников! Эта несчастная война, когда она, наконец, кончится? Чувствую, что Вильгельм, должно быть, приходит в отчаяние, когда осознает, что именно он, его антирусская ориентация, стали причиной войны, и страна идет к краху.
 
 Заметив состоянии матери, Татьяна нарочито оживлённо повернулась к сестре:

— Помнишь, в начале месяца мы все поехали на ходынское поле в Больницу Солдатенкова? Вахмистр Псковского полка тогда обмолвился, что все шесть кирасиров ранены под Эйдкунен, там был большой бой.

Немного помолчав, Ольга отозвалась негромко:

— Полищук ещё говорил, что ранело много офицеров Крымского и Кавалергардского полков, кажется, человек восемь... и мой бедный друг Сергей Воевский убит. Светлая ему память!    

Не желая беспокоить Мам;, Татьяна наклонилась ближе:

— Вчера говорила с Саблиным по телефону. Николай Павлович сообщил об успешных действиях против австро-венгерской армии в Галиции и Польше.

— Читала, наши заняли Галич и Львов. А ещё писали о раненом русском солдате, который приволок к окопам немецкую сестру милосердия, пыталась, гадина, добить его ножом на поле боя.

— Неудивительно...

Из кармана пальто Татьяна достала записную книжку:

— Ты помнишь, нам с тобой давали на перевязку двух новеньких? — она пролистала блокнот, — Так... Вторник, 12 августа - перевязка ратника 44 лет Феодора Богданова... воспаление ногтевого ложа на ноге. Среда, 13 августа - Мам; Карангозова перевязывала... 18 августа, перевязки - Алексей Семилетов 88-го Петровского полка, Илья Глуховский 93-го Иркутского полка,  Иосиф Фебак 7-го Ревельского полка. А, вот... 20 августа - Яков Капитанов того же полка и Григорий Наумов 93-го Иркутского полка.

— Да не забыла, Яков всё возмущался, как раненый немец в санитарном вагоне пнул врача ногой, который делал ему перевязку. Ну не скотина ли?!

— И Наумов подтвердил, тот же немец плюнул в лицо медсестре, — Татьяна со злостью захлопнула блокнот, — Григорий потом признался мне, что бою-то смерть нипочём, а в госпитале - куда как умирать не хочется!

— Многие раненые говорят, что хотят вернуться отплатить врагу! Так все тяжело и грустно, что ужас, — вздохнула Ольга.

Отъезжая от "Знамения", где с начала войны Александра Фёдоровна вместе с дочерями почти ежедневно начинала свой день с благословения у иконы Божией Матери, Ей овладело некое успокоение. Слава Богу за то, что мы, по крайней мере, имеем возможность принести некоторое облегчение страждущим и можем им дать чувство домашнего уюта в их одиночестве, мелькало в мыслях. Так хочется согреть и поддержать этих храбрецов и заменить им их близких, не имеющих возможности находиться около них!

Чёрное ландо, провожаемое взглядами редких прохожих, идущих вдоль набережной Нижних прудов, казалось, скользило по заросшим зеленью Оранжерейной улице, ещё мирного с виду городка.

31 августа 1914 год. Царское Село Дворцовый лазарет № 3.

Курьерский поезд из Киева мягко подплывал к перрону Царского Села. Предвкушение скорой встречи с домом заставляло вольноопределяющегося смириться со жгучей болью в ноге. Потерпи чуток, успокаивал он себя: телеграмму дал, родичи ожидают и врача наверняка отыскали. Слава Богу, почти добрался, стоянка две минуты и здравствуй Петроград. Но вот наказание, не сразу и привыкнешь к новому названию. Начальник поезда ещё с утра зачитал всем, что с сего дня столица в Петроград переименована.

Прошло более пяти минут и задержка в отправлении вызвало беспокойство у раненых. На платформе громкие возгласы, беготня. Носятся санитары. Что-то кричит комендант. В поезде разыскивают какого-то Степанова. Вот незадача, да моих однофамильцев здесь десятки, поди отыщи нужного. Иван Владимирович со стоном едва повернулся полубоком, как в купе вошёл какой-то офицер в чине полковника с повязкой красного креста на рукаве. Окинув взглядом лежащих, подошёл к нему:

— Вы правовед? Семеновец Степанов? — увидев утверждающий кивок в сопровождении недоуменного взгляда, распорядился, — Санитары, выносите… осторожнее….

Иван Владимирович попытался было объясниться, да полковник исчез, а служивые разве ослушаются? Экая досада! Родня в Петрограде, а мне, значит, в Царском лежать? Чудно. На платформу выносят, упираться без толку. Ничего не понятно. Толпа "ура" кричит, гимназистки цветы протягивают... Перепутали с кем? Ан нет, в автомобиль укладывают. Ох! Этак и в гроб загонят! Рану-то как растревожили, хоть криком кричи. Ну да, вам угодно по любому меня доставить. Будь по-вашему, делайте что хотите.

Мягкий ход укачивал, от слабости Степанов придремал. Открыл глаза, когда остановились в саду перед небольшим флигелем. Никак, лазарет? Крепкие солдатики в халатах плавно несут. Перевязочная?
Точно младенца, на стол. Какая чистота! А сёстры, ровно, агнцы божьи, в снежнобелых косыночках. А я? Совестно, дней восемь не перевязывали и рубашки, как две недели не меняли.

От тяжёлого запаха собственного гноя захватывало дыхание. Стол обступили две женщины. Пожилая, врач в вязаном чепце с красным крестом, протянула руку высокого роста сестре:

— Ножницы... Ваше Величество —  прибавила вполголоса.

Величество... ослышался, наверное, решил Степанов, лёжа на столе.

Осторожными движениями врач разрезала бинты, обнажив продолговатую, нанесённую осколком рану выше колена, едва ли не в треть бедра. Шепнула на ухо:

— Сейчас выну тампон. Будет больно. Сдержитесь как-нибудь.

Мгновенно вспомнились невероятные муки в дивизионном госпитале, когда вставляли в рану этот самый свёрнутый в валек марлю. Да как сдержаться?! Сил никаких... А ведь надо... Стыдно, надо во что бы то ни стало. Закусив губу изнутри, Степанов сжал края стола. Резкая, пронизывающая тело боль и тампон вырван. Брызнули слёзы. Сестра кусочком марли тут же промокнула глаза. В ватной тишине приглушенно доносились отрывистые требования:

— Марля... ланцет... Сестра Александра, живее...

Дождавшись черёда, сестра принялась обмывать влажной губкой кровяные подтёки вокруг ранения. Две молоденькие девицы, в таких же одеждах сестёр милосердия, стояли напротив и с непонятным ему любопытством взирали на открытую рану.

По команде врача, женщина сноровисто и аккуратно наложила свежие бинты. Завершив, с успокаивающей улыбкой вдруг нагнулась и поцеловала в лоб. Он только успел увидеть вблизи ровные безукоризненные белые зубы за розоватыми полосками тонких губ. Щеки в пунцовых пятнышках...

Постой, где-то я видел эти лица, мелькнула не ко времени мысль. О, Господи! Сильное волнение перебило угасающую боль. Сама Императрица... Ольга… Татьяна… Вот счастье-то...

Длинный коридор. Каталка едва замерла у четвёртой по счёту палаты, как дверь раскахнулась, оттуда вышли две сестры, что-то записали в блокнотики и тотчас направились к следующей палате. В комнате две кровати заняты, остальные три со свёрнутыми матрацами. Свежее бельё приятно холодит тело, но общая немочь ещё даёт знать. Здесь светло и необычно тихо. Лишь чёткие удары копыт лошадей о мостовую улицы слабо доносятся через открытое окно. Ну да, у всех так после фронта, ни взрывов снарядов, ни свиста пуль, ни шипения ракет. Точно под стеклянный колпак электрической машины сунули.

Очнулся от мягкого шороха. Немолодая сестра с простоватым румяным лицом, с весёлой болтовнёй стелет простыни и вместе с санитаром переносит его на мягкую кровать.

— Не больно ли? — большие серо-голубые глаза, отороченные длинными ресницами, участливо смотрят на Степанова.

Вот славная деревенская баба. Забавная, языкастая и говорить с ней легко:

— Сестрица, мне бы помыться, почистить зубы.

— Сейчас принесу. Обещайте, что вы мне будете говорить всё, что вам нужно. Не будете стесняться?

— Что вы, сестрица, с вами не буду.

— Тогда начнём кормить. Что вы хотите, чай, молоко?

— Сестрица, спасибо. Я ничего не хочу. Мне так хорошо.

— И заслужили. А что же вы о своих не подумали? Хотите я протелефонирую?

— Потом. Петрограда из Царского не добиться. Я лучше напишу телеграмму.

Приносит бумагу. Ждёт. Стоит рядом, улыбается. Как не полюбить такую с первого знакомства? Кто она? Сиделка?

— Давайте. Я пошлю санитара на телеграф.

— Спасибо, сестрица, — хочется как-то особенно поблагодарить её, да не сразу и слова найдёшь, — Спасибо, милая.

Сонливость не отпускала до вечера. Вздрогнув, Степанов нехотя разлепил веки. Нога ныла, но теперь более терпимо. Приятная прохлада заполняла комнату. Лёгкий ветерок срывал с невидимых за окном кустов пьянящее благоухание "царицы ночи". Осмотрелся. На тумбочке постукивали наручные часы, с которыми не расставался за последние десять лет. С благодарностью подумал о Великих Княжнах, позаботившихся выудить из кармана его распоротых шаровар старенькую "Омегу". Протянул руку. Без четверти девять.

Лежащий напротив раненый, с перевязанной грудью, приподнял голову. Своими смоляными быстрыми глазами, окаймленными чёрными ресницами, с любопытством оглядел новоприбывшего

— Проснулся! Хяерле кич!

— Что-что?

Поручик почтительно кивнул с задорной улыбкой:

— Добрый вечер, говорю, друг. Вижу, нас стало больше. Я Муфти-Заде. Крымский конный полк. А это мой друг и минем к;ршебез.

Он подбородком указал на рядом стоящую кровать и громко рассмеялся. В его голосе проскальзывал характерный татарский акцент.

— Что? — Степанову показалось, что он не расслышал, поскольку дверь часто открывалась и в комнату беспрерывно заглядывали, то заходили дамы в белом.

— Он сказал, "мой сосед". Диву даюсь тебе, Муфти, как не надоело? Твой каламбур с бородой, ровесник моему генеалогическому древу, — с усмешкой в голосе отозвался второй раненый, — Давайте знакомиться, поручик Соседов.

— Степанов, лейб-гвардии Семеновского полка, — с улыбкой представился Иван, — Вижу, покой у вас редкая гостья? Кто все эти особы?

— Те что недавно заходили, Добровольская... э... Любушина, Вильчковская, супруга начальника лазарета. Но одно скажу, все они замечательные сёстры, держатся просто, никакого отказа на просьбы, — с уважительностью в голосе перечислил Соседов, — сейчас вот сёстры из свиты Её Величества, фрейлина графиня Тендрякова, фрейлина Буксгевден заглядывали.   

Все имена для него оказались знакомые. Привык читать кто в свите Императрицы: графиня Рейшах-Рит, госпожа Вырубова... Понятно, в лазарете придворная обстановка, наверняка здесь большинство людей этикета:

— А вы не слышали здесь фамилию Вырубова? — Степанова всегда особенно интересовала эта "госпожа", поскольку про неё разное говорили. Что не имея ни звания, ни должности, до странности, неразлучна с Императрицей…

— Анна Александровна? — с удивлением переспросил Муфти-Заде, — Да ведь она всё утро тут с вами провозилась, а после обеда ушла с телеграммами.

Вот тебе и баба деревенская, подумал Степанов, а ведь прошёл слух: интриганка, темная сила, злой демон и тому подобное. На душе стало грустно и радостно, хоть один человек, перед которым не будет конфузиться.

1 сентября 1914 год. Вторник. Дворцовый лазарет № 3.

Лёгкий щелчок пальцев вынудил Степанова открыть глаза. По привычке посмотрел на часы. Ещё семь утра. Сонным взглядом уставился на сидящего на кровати крымчанина.

— И-и-и, просыпайся, дорогой, пора температуру мерять.

Словно подслушав, в палату ранними пташками впорхнули две сестры с фарфоровыми стаканчиками в руках. Пожелали доброго утра. Что постарше, направилась к прежним больным. Молденькая, лет девятнадцати на вид, подошла к Степанову, представилась Маргаритой Сергеевной. Взяв градусник, ловким движением вложила ему подмышку. Подождала какое-то время. Поправила подушку, отряхнула обвисший край одеяла: 

— Иван Владимирович, вероятно, вам будет приятно услышать. Вчера у Её Величества вы стали первым пациентом. Вы бы видели её радость!

— А я как счастлив, не подвёл Государыню, — ответил Степанов с довольной улыбкой.

— Открою вам маленькую тайну, — Хитрово неожиданно приблизила милое личико к его уху и заговорчески прощебетала, — Её Величество поведала своей гофлектриссе, дословно не ручаюсь: сегодня самолично учинила перевязку одному "малышу с длинными ресницами" .

Незаслуженный комплимент со стороны Государыни, страшно смутил Степанова. Пожелал оправдаться, но перебил возмущённый возглас Муфти-Заде:

— Да разве это температура? Я хоть сейчас в полк!

— Отправим сегодня же, но при условии: ваша грудь и левое плечо останутся у нас на долечивании, — с серьёзным видом предупредила сестра Ден, — Правда, в полк вас в таком виде вряд ли примут, но я замолвлю словечко перед мужем. Карл Иоакимович, являясь командиром эскадренного миноносца "Войсковой", наверняка отыщет вам подходящую должность.

— Да какой из меня моряк, Юлия Александровна? На коне сподручнее.

— Ну... тогда ваканцию авгура.

— Авгура? Что-то не слышал такое. Бачковой, что ли?  — с хитрым прищуром переспросил Муфти, вмиг сообразив, что сестра желает его заморочить.

Заметив смеющиеся взгляды офицеров, и Хитрово не удержалась, прыснула в кулачок. Сохраняя невозмутимый вид, сестра Ден с важностью пояснила:

— В Древнем Риме были такие жрецы. Авгуры наблюдали за поведением священных цыплят в то время, как они клевали корм, затем толковали волю богов.

— На страшнейший грех толкаете, Юлия Александровна! — брови Муфти вздыбились чёрным изломом, но и он не утерпел, первым рассмеялся.

Утерев невольные слёзы, Ден взглянула на свои часики, присела на тубарет:

— Мне муж рассказывал, как в 1-ю Пуническую войну консул Публий перед решающей морской битвой с карфагенянами по традиции прибег к гаданию. Когда авгур уведомил его, что священные цыплята вообще не хотят выходить из клетки, консул в гневе приказал бросить их в море, воскликнув: "Не хотят есть — так пусть попьют!"

Насмеявшись до икоты, Соседов всё же решил выяснить результат  ауспиции, то бишь ворожбы. На что супруга капитана 1-го ранга ответила, как и подобает жене моряка:

— Нарушив корабельный устав, непрозорливый консул в тот день обрёк римский флот на поражение...

Привлечённая взрывом хохота, с всполошенным видом в палату вбежала сестра милосердия Шевчук:

 — Господа, княжна Гедройц здесь! Приехала на полчаса раньше! Первую палату обходит!  — уже в дверях бросила, — Вчера вечером позвонила Княжна Ольга Николаевна, просила передать всем палатам, к 11 утра приедет фотограф Её Императорского Величества. 

Не желая испытать на себе властный характер главного врача, сёстры поспешно покинули палату. Вместе с тем, зная её уважительное отношение к персоналу лазарета и бескорыстную отзывчивость, относились к Вере Игнатьевне с большой почтительностью.

Какое-то время Степанов лежал в тишине и с закрытыми глазами пытался связать во единое всё то, что услышал от Юлии Александровны. Императрица... Гофлектрисса... Ну, конечно, Шнейдер! Как же сразу не догадался?! То что меня сняли с поезда, можно объяснить лишь участием Екатерины Адольфовны. Ранее не раз встречал её у двоюрод¬ных сестёр, а теперь при Царской семье находится. Если раньше слышал, обучала Государыню русскому языку, то теперь и младших дочерей подтягивает в русской речи. Стоит ли тогда удивляться, что Трина стяжала себе лавры, никогда прежде ни о чём не прося. Видимо, потому Императрица и настояла на доставке меня в лазарет.

3 сентября 1914 год. Четверг 8.00 утра. Дворцовый лазарет № 3.

На утреннем обходе Гедройц осталась довольна состоянием офицера Крымского полка. Она поднесла термометр к глазам больного:

— Убедитесь сами, уважаемый Муфти-Заде, температура спадает. Как поправитесь, будете направлены в Балаклаву до окончательного излечения.

— Р;хм;т белдер;м, княжна! Доброе известие придаёт силы. Сегодня же напишу письмо родным. 

— А с благодарностью вы не по адресу. По распоряжению Её Величества большая часть крымских санаторий предоставляется выздоравливающим фронтовикам.

Гедройц резко повернулась к соседней кровати, откинула одеяло с лежащего на боку Соседова:

— Осторожно повернитесь на спину, не потревожьте левую ногу, поручик. Теперь согните правую в коленном суставе и немного разведите в бедре, — суровее обычного велела она.

Сопровождающий её зауряд врач на этот раз, почему-то в одной руке, держал кувшин и подкладное судно, в другой лоток с ватными шариками.

— Могу вас "обрадовать", в области паховых складок наблюдается нарушение целостности кожи, — Гедройц нахмурила брови,  —  Безобразие!

— Простите, Вера Игнатьевна... Анина ещё служит здесь?

— Анина в возрасте, приболела, будет дня через два. Сиделок нехватает, а сестра Шульц второй раз докладывает мне, что пытаетесь сопротивляться в выполнении её должностных обязанностей. "Бурдалю" едва не опрокинули. Возмутительно!

— Но я как-то привык к прежней сиделки, могу и подождать, — с сокрушённым видом, промямлил Соседов.

— Ваше упорство закончится образованием пролежней! — вконец рассерженным тоном гаркнула Гедройц, — А покуда вас будет подмывать студент пятого курса, Исаев не хуже сиделки справится.

Эту ночь Степанов спал спокойно, рану почти не бередило. Осматривая забинтованную ногу, княжна пробормотала с довольным видом, что при таком самообладании и исполнительности, из Её Величества выйдет образцовая хирургическая сестра. Да Степанов и сам убедился, первая перевязка, выполненная руками Императрицы, держалась крепче, чем последующие, наложенные руками других сестёр.   

3 сентября 1914 год. Четверг 10.30 утра. Дворцовый лазарет № 3.

В помещении витал умопомрачительный аромат напитка. Все с удовольствием приступили к завтраку и только Соседов с равнодушным видом отвернулся от тумбочки. Ни запах свежеиспечённой булочки со сливочным маслом, ни кофе, не вызывали у него аппетита. Сёстры милосердия прекрасно понимали причину. Неприглядная сцена, свидетелями которой стали офицеры палаты, подействовала на раненого весьма негативно. Они переглянулись. Слава Богу, что княжна не выражалась как ломовик, что нередко случалось в подобных инцидентах. С неё станется.

— Голубчик, Вера Игнатьевна просила передать, она немного погорячилась и всего лишь желала вам добра. Прошу, попробуйте, настоящий Dallmayr! Он безусловно взбодрит вас, — Анненкова протянула ему изящное блюдце с такой же фарфоровой чашечкой ручной росписи, —  Не откажите, кофе из личных запасов княжны в качестве сатисфакци.

Лицо Соседова залилось румянцем:

— Что вы, я и не смею обижаться на Веру Игнатьевну, — он с
виноватой улыбкой взял прибор, — каюсь, мой промах, больше не повторится.
 
— Думаю, в нынешней обстановке немецкий кофе станет прощальным приветом от Вильгельма, — желая сгладить ситуацию, улыбнулась Хитрово, — Мне так по вкусу Jacobs, удивительная смесь арабики и робусты! 

— И непременно с засахаренными фиалками! — подхватила Вера Михайловна, — Однажды в престольный праздник Вознесения Господня, после литургии в Софийском соборе, нам с мужем захотелось прогуляться по Невскому. На углу набережной Мойки впервые забрели в кондитерскую Беранже. Оказывается, как рассказал нам зрелого возраста господин, туда частенько захаживали именитые российские литераторы. Представьте, Достоевский, Белинский, так и Пушкин, были одинаковыми любителями кофе с бизе и пирожными! Так вот Сергей Маковский, представившийся нам поэтом и критиком, поведал печальную историю. В этом заведении Александр Сергеевич Пушкин встречался перед дуэлью со своими секундантами, а спустя несколько дней там уже зачитывали Юрия Лермонтова "На смерть поэта".

Как видно, "кофейная" тема ещё не исчерпала себя с лёгкой руки фрейлины Двора, придав поручику, вместе с напитком, обещанную бодрость:

— Вера Михайловна, позвольте и мне кое-что выложить. Будучи отроком, вместе с родителями я посетил Италию. Однажды зашли перекусить в небезызвестную римскую кофейню Antico Саffe Greco. Со слов хозяина грека, её оконные оправы, зеркала в вызолоченных рамах ещё помнили любимцев муз, как Байрона, Тютчева и прочих знаменитостей, побывавших здесь. А узнав, что мы из России, он с таинственным видом упомянул о Гоголе. Якобы за одним из столиков русский писатель домышлял свои "Мертвые души" и даже показал висящую на стене в рамке рукописную копию авторского текста Николая Васильевича: "Нигде не пишется так хорошо о России, как здесь, в Риме …".

В комнату заглянула Грекова, палатная сестра лазарета:

— Заговорились? Государыня уже в третьей палате.

— Вот и славно. Благодарю вас, голубушка. И вам, поручик, спасибо за любопытнейшую историю.

Прихватив посуду, сёстры милосердия направились к выходу. В дверях Анненкова чуть задержалась:

— А что касается предмета обсуждения, то и мне дозвольте на прощание кое-что выложить, — фрейлина лукаво улыбнулась, — Екатерина Великая каждодневно пила кофей, причём настолько крепкий, что одного фунта душистых зёрен хватало ей всего на четыре чашки. Каково?! 

4 сентября 1914 год. Пятница 9.00 утра. Дворцовый лазарет № 3.

"Делоне-Бельвилль" чёрного цвета плавно застопорил ход подле скромного однокупольного храма с деревянной колокольней, стоящего в полуверсте от Александровского дворца. Проворно соскочив с автомобиля, шофёр помог Августейшим женщинам сойти на землю, после чего первым устремился к церкви иконы Божией Матери "Знамение". Взбежав в небольшой четырёхколонный портик с балконом, на ограде которого белел вензель Екатерины I, он заглянул в открытую дверь. Увидел приглашающий жест протоиерея Иоанна и только тогда отошёл в сторону. С отличием закончив "Императорскую школу шоферов", Станислав Гиль, обученный также и навыкам охраны, был поставлен личным водителем Императрицы.

Вторично убедившись в отсутствии окрест подозрительных личностей, направился к автомобилю. Там он вытащил из кармана летнего плаща мягкую щёточку и в который раз старательно прошелся по внутренней обивке салона, сидениям и кожаным занавескам. Платочком протёр и ручки из слоновой кости. Закончив, присел на подножку, закурил. Хорошего настроения прибавляло то, что на сегодня поездки запланированы лишь в пределах Царского Села. Конечно, езда на автомобиле и ему доставляла удовольствие, но не по "проклятым Богом местам". Многие мостовые Петербурга были плохи. Что Марсово поле у дворца принца Ольденбургского, что Стрелка Васильевского острова, но особо вымучивали мелкими рытвинами Лиговская улица да Троицкий мост.

Станислав взглянул на карманные часы-блокнот, подаренные на Рождество самой Государыней. Это было очень удобно, поскольку на фасаде часов можно ставить нужные отметки карандашом, а потом стирать пальцем. Прикопав папиросный окурок, встал и прошёлся вдоль ограды. Остановившись у старой надгробной плиты без каких-либо сохранившихся надписей, попытался что-либо разобрать, когда услышал негромкие девичьи голоса. Вскоре тёмный фаэтон вновь заскользил по заросшим зеленью улицам. На дороге слегка потряхивало, отчего голову Императрицы всё более саднило. Старшие дочери о чём-то тихо переговаривались, стараясь лишний раз не доставлять беспокойства Мама;. Который день не задался, расстраивалась Александра Фёдоровна, однако здравый смысл говорил, ничто так не абстрагирует от страданий, как труд.

К девяти часам у Дворцового лазарета раздался глухой протяжный гудок. Сходя с автомобиля, Она негромко сказала шоферу:

—  Скажите, чтобы сегодня завтрак не опаздывал. Я еду днём в город.

Приняв доклад Вильчковского, Императрица с Княжнами не стали обходить палаты, а поспешно направились в ординаторскую. Сменили в гардеробной тёмные польта и шляпы на платья и головные уборы сестёр милосердия. В ванной комнате привели себя в соответствующий порядок и вошли в операционную:

—  Здравствуйте Вера Игнатьевна, мы вовремя и в вашем распоряжении. 

Гедройц окинула её лицо внимательным взглядом и поняла, что Александре Фёдоровне нездоровится. Вместе с тем, предложить перенести практическое занятие на следующий раз не могла, подобная забота наверняка обидела бы Императрицу.

—  Ваше Величество, сегодня предстоит операция по ампутации голени. Существует непосредственная угроза жизни пациента, потому как остальные методы лечения не дали результата. У раненого гангрена правой конечности из-за инфекции.

—  Помню, во вторник вы говорили мне об этом солдатике из армейского полка. Как мне донесли, месяцем ранее, в бою на станции Суятунь, рядовой Юрасов получил первое ранение, но остался в строю до конца боя. Высочайшим повелением представлен к Георгиевскому кресту 4-й степени. Будет произведён в ефрейторы.

— Надеюсь, что это укрепит его дух, Ваше Величество. Утром мы созвали консилиум врачей и определии уровень ампутации. Я предупредила больного о предстоящей операции.

—  И как он воспринял... сообщение? Успокоили? —  с беспокойством спросила Государыня.

—  Ординатор Будназ его уведомил, —  Гедройц развела руками, — он утешал как мог, но вина-таки пришлось дать. 

По распоряжению хирурга, Ольга Николаевна начала готовить операционный стол и оборудование для анестезии. У дальнего шкафчика Татьяна Николаевна и сестра милосердия Тендрякова раскладывали инструменты и сопутствующий материал на двух малых операционных столах. Государыня, в сопровождении двух санитаров, отправились за пациентом. Воспользовавшись небольшим перерывом, Гедройц перебрасывалась тревожными фразами с ординатором. По сути, простая операция, но осложнялось большой потерей крови и Будназ счёл долгом предупредить хирурга об опасности переливания крови от донора реципиенту напрямую, на что она возразила:

— Не спорю, в мировой практике переливание не всегда проходит успешно, потому как крайне необходимо, чтобы кровь донора "прижилась" в организме пациента.

— Дай-то Бог, чтобы этого не потребовалось! Я как-то наткнулся на "Трактат о переливании крови", но насколько знаю, гемотрансфузия ещё не практиковалась в России.   

— Не совсем верно, коллега. В 1832 году столичный акушер Вольф успешно перелил роженице с акушерским кровотечением кровь её мужа.

— Выходит, была совместимой... Что же, при необходимости, я готов лично стать донором, — решительным тоном произнёс Будназ.

Каталка въехала в зал. Лицо солдата, переложенного на операционный стол было бледным и в свете хирургических светильников искрилось испариной. Для Гедройц стало очевидным, раненый пребывает в тихой панике. По её указу сестра Тендрякова сделала ему укол морфия. Будназ, смазал раствором Люголя ногу от колена до стопы, после чего взял в руки маску Эсмарха и флакон эфирного наркоза. Августейшие сёстры внимательно наблюдали, запоминая порядок его действий, что и было основной темой последней лекции. Наглядно произведя расчёт длины кожных лоскутов, которые должны остаться после ампутации, Гедройц заметила, что закусанная губа пациента начала кровенеть. Надо бы приободрить, она и со значением, взглянула на Императрицу:

—  сестра Александра...

Александра Фёдоровна с другого края спешно обошла стол. Заметив движение, солдат чуть повернул голову. Увидел под белой косынкой знакомое лицо:

—  Царица! Постой рядышком, — словно к сошедшей с иконы Пресвятой Богородице, простонал он с надеждой в голосе, — подержи меня за руку, чтобы я смелее был!

Сердце Александры Фёдоровны защемило. Слова утешения застревали в груди. Она положила ему руку под голову: 

— Милый защитник, тебя ведь Матвеем Юрасовым кличут?

—  Так точно, Ваш... Импера... Величество... рядовой 244-й пехотного Красностав... полка... — осиплым голосом, проглатывая слова, простонал он. А взгляд молил, нуждаясь в поддержке в не менее страшную для него минуту. 

Лоб раненого испещрился капельками пота.

—  Знаю, знаю милый, наслышана о твоём подвиге, — Александра Фёдоровна легонько промокнула его кусочком гигроскопической ваты, — Крепи дух и Господь не оставит тебя. Давай вместе помолимся этой молитвой: 

—  Пресвятая Дево Богородице Марие! Припадаем и поклоняемся Ти пред святою иконою Твоею... — с горячностью зашептала Государыня.

—  ...Чудо Твое исцелением... усеченныя десницы преподобнаго Иоанна Дамаскина... —  завторил ей чуток окрепший голос.

Cлёзы умирения, обильные, горячие, сбегали по лицу Матвея и терялись в жидкой поросли пшеничных усов. Осветлённым голосом подхватывал:

—  От иконы сея явленное, егоже знамение доныне... во образе третия руки, к изображению Твоему приложенныя...

Такие же слёзы, нежданно заставшие и Её в врасплох, туманили взор. Утерев глаза краем косынки, Александра Фёдоровна со свойственным ей материнским обыкновением мягко провёла ладонью по ввалившейся щеке.

Тем временем маска "Эсмарха", наложеная на лицо пациента, выполняла своё предназначение. Дыхание его стало ровным, поверхностным, пульс ритмичным. Будназ оттянул нижние веки, зрачки расширились, роговичный рефлекс отсутствовал. Не глядя, Гедройц шевельнула легонько пальцами. Тендрякова немедля вложила в открытую ладонь скальпель.

—  Сёстры Романовы! Обратите особое внимание, Тендрякова держала инструмент за середину и дабы режущей частью не травмировать хирургу руки, подала тупым концом...

Не прерывая своих наставлений, Гедройц полуовальными разрезами рассекла кожу, затем подкожную клетчатку. Работа спорилась. Наконец, сосуды тщательно перевязаны и рука привычно обхватила рукоять дуговой пилы...

При первом, ужасающем для неё звуке, Ольга Николаевна, пользуясь, что всё внимание присутствующих было сосредоточено на раненом, отвела взгляд. Хорошо бы и уши заткнуть, мелькнула некстати мысль и от этого ей стало чрезвычайно стыдно. Ничего, попривыкну, втянусь как-нибудь и Княжна, с трудом удержав подступавшую к горлу дурноту, заставила себя проследить до конца весь процесс ампутации.

Завершив послойное зашивание культи, Вера Игнатьевна распрямила затекшую спину, метнула нетерпеливый взгляд на ординатора.   

—  Биение пульса размеренное, кровяное давление чуть ниже нормы.

Гедройц выдохнула с облегчением:

—  Слава Богу! Обошлись без переливания.

Отсечённую голень и лоскутки кожи в красно-буром окружени клочков хлопковой ваты и волокон корпии тут же унесли в тазу сестра Александра со старшей дочерью. Дождавшись их возвращения, княжна продолжила урок хирургии, наглядно объясняя свои действия:

—  О формировании культи из мягких тканей и порядок закрытия кожными лоскутами я рассказывала вам на давешней лекции. Теперь показываю последний этап.

Вера Игнатьевна кивнула на лоток, где в строгом порядке лежали странной конструкции иглы малой и большой кривизны, иглы трёхгранной формы. Пальцем указала на лежащие впереди овальной конфигураци ножницы:   

—  Это иглодержатель, который служит для удержания хирургической иглы при наложении швов. И пожалуйста, наблюдая за процессом, постарайтесь запомнить очерёдность применения и внешние отличия инструментов, которые необходимы хирургу на данной стадии.

Операция подходила к концу. Выполнив фиксацию культи, Вера Игнатьевна попросила Государыню достать из стерилизационной коробки бинт. Но то ли Александра Фёдоровна поторопилась, а может, рука дрогнула, только опрокинула Она злосчастную жестянку со всем содержимом на пол. Какое-то мгновение княжна с недоумением взирала на рассыпанные повсюду белоснежные валики и не сдержавшись в силу своей натуры, возмущённо рыкнула:

— Экая неуклюжесть!

Все замерли, не веря своим ушам.

— Извините мою неловкость, Вера Игнатьевна, — в смущении пробормотала Александра Фёдоровна, — впредь буду аккуратней.

Только сейчас осознав свою крайне неуважительную выходку, княжна в не меньшей растерянности подняла сконфуженный взгляд:

— Что вы, Ваше Величество! Это вы меня простите, — она виновато развела руками, — Характер...

Пациента переложили на каталку и увезли госпитальные санитары. Последними покидали операционную Княжны. Плутовато улыбаясь, они озорно, по-мальчишески, перешёптывались.

Перед отъездом Александра Фёдоровна спросила с мягкой улыбкой:

 — Вера Игнатьевна, у вас ещё две оперции на сегодня. Вам необходим отдых. Может, перенесём вечернюю лекцию на завтра?

— Что вы, Ваше Величество! Ожидайте к шести. Разборный анатомический манекен и хирургические чертежи во дворец ещё днём завёз мой кучер.

— Благодарю вас. Нам с девочками крайне важно успеть к ноябрю подготовиться к экзаменам. До вечера, княжна.

Автомобиль плавно тронулся с места, как был внезапно остановлен. Заднюю дверь приоткрыла сама Императрица:

— Чуть не забыла. Как только Юрасов придёт в себя, обязательно успокойте и хоть немного обрадуйте его: заживёт культя, ему предоставят алюминиевый протез.

— Что-то я слышала о подобном новшестве... Говорят, в Европе такой протез стоит дорого.

— Это новейшее изобретение британского инженера, Сегодня же через своего секретаря отправлю заказ в Лондон. Протез весит вдвое меньше и служит намного дольше деревянного.

Возвращаясь в госпиталь по садовой дорожке, Гедройц впервые задумалась о той тяжкой ноше, которую добровольно взвалила на себя Государыня. Да и есть ли более благородный пример, когда в дни войны супруга императора самолично обихаживает собственных подданых, личные средства жертвует на санитарные поезда и на помощь солдатским вдовам?! Вот спросить бы сейчас Фёдора Ивановича, кого же имел он ввиду, верша свой стих о России, где умом не понять, ни аршином не измерить, недоумевала литовская княжна. Не женщин ли российских, кои веками и по сей день в тылу и на фронтах сжигают свои жизни во имя изувеченных солдат?

Глубоко затянувшись папиросой, Гедройц остановилась у дверей, выбросить окурок в стоящую у входа урну. Привлёк внимание красно-бурого цвета бинт, свисающий с ободка фаянсовой вазы. "Ходячие", мелькнула отстранённая мысль. И тут на память пришёл первый месяц войны. Привезли партию раненых, которых на станции, в числе других сестёр милосердия, встречали и Великие Княжны. Девицы добросовестно исполняли всё, что им вменила в обязанность ведущий хирург. Там же на вокзале, дабы скорее предохранить от заражения крови, разве не царские дочери, подобно своей Августейшей матери, разоблачали увечных донога, очищали раны от грязи, в тазах и бадейках отмывали им ноги? И все это видели и видят по сей день. Тогда чем объснить бредовые домыслы о прелюбодействе и шпионстве, кои свои же подданные принимают за чистую монету? Думаю, вы правы, господин Тютчев, в Россию остаётся только верить, ежели умом не суждено нас понять.

Последняя операция измотала вконец. Обрядиться в английский костюм помогала старшая сестра:

— Вера Игнатьевна, может, действительно перенести лекцию на завтра? — Грекова затянула последний шнурок.

— Какое там! Завтра к полудню ожидаем санитарный тыловой поезд Великой княгини Ксении Александровны. Следом, санитарный № 81 Княжны Ольги Николаевны.

Дрожки стряхивали дремоту, да ещё отвлекала скакавшая где-то в конце оглобель лошадёнка. Впереди с горделивой осанкой восседал кучер. Привезённый отцом в столицу с глухого уезда, Яков с младых лет не растерял данную природой крестьянскую стать. Глядя на негнущуюся спину, затянутую в новенький кафтан, он вдруг показался ей именно тем надёжным устоем, той статью российской, некогда воспетую поэтом.

Свои левые убеждения Гедройц не пыталась скрывать даже перед Государыней. В то же время у ней не вызывало сомнений тот бесспорный факт, что именно православная монархия, вкупе с российским народом, выносила на своих плечах тяготы последних войн. Как веками под скипетром державным Русь выдюживала перед чёрной силой? Оттого не стать ей на колени и в сегодняшней схватке, покуда таит в себе квинтэссенцию чистого, духовного начала. Разве не Самодержец России, задавала себе вопрос княжна, как ещё семь лет назад, в полуоглохшей и слепой Гааге, первым пытался положить предел непрерывным вооружениям, тщетно призывая к высшему долгу виляющие, уклончивые государства?
 
Хриплое "Тррр, Сашка!" прервали череду беспокойных мыслей. В свете вечернего солнца литая ограда, дремавшего в своем величии Александровского дворца, казалось, обреченно скалилась черно-серыми венками чугунного кру;жева. Признав экипаж главного врача Дворцового лазарета, околоточный надзиратель открыл ворота. Растопырив локти и потрясая синими новыми вожжами, Яков подъехал к левому крыльцу, на котором ожидал великолепный в своей неподвижности швейцар с булавой. 

5 сентября 1914 год. Суббота. Дворцовый лазарет № 3.
 
Недобрыми предчувствиями прорывалась сквозь сон гнетущая тишина лазарета. Вот-вот, казалось, тревожное безмолвие оборвётся разрывами тяжёлой шрапнели и сквозь клубы желтовато-гнойного дыма опять станет жалить своим светящимся жалом пулемет. А поле, недавно гремевшее воинственными кликами, надорвёт душу стенаниями из сотен уст: Братцы, помогите! Спасите! Не бросайте меня! И взору предстало, нигде, ни вправо, ни влево, ни сзади никого не было – всё лежало, и пули свистели роем, и выбивали трель пулеметы...

Запрокинутую руку, с силой сжавшей толстый прут кроватной спинки, обожгло, точно схватился за раскалённую дистанционную трубку тяжелой немецкой шрапнели. Степанов вздрогнул всем телом. С трудом разлепил веки, непонимающим взором обвёл белые стены. С трудом уразумев где находится, истово перекрестился:

— Слава Тебе, Боже наш!

Заметил пустующие кровати, дошло, обоих соседей с утра забрали на перевязку. Вздохнул с облегчением. Дверь тихо отворилась, в палату с корзиной роз и кувшином вошли сёстры Романовы. Распределив по вазам небольшие букетики, подошли к правоведу:

— Иван Владимирович, какого цвета предпочитаете? — спросила Ольга Николаевна и положила на край тумбочки свежую газету, которую вынула из той же корзины.

Услышав в ответ, что ему больше по нраву жёлтые, вытянула три полураспустившихся шафранового оттенка бутоны. Дождавшись, пока её сестра наполнит водой сосуд, она с улыбкой опустила в неё искусно подрезанные стебли.

Оставшись наедине, Степанов какое-то время с силой вдыхал аромат королевы цветов. Хотелось бы ещё вздремнуть, ан нет, вновь волнами нахлынули воспоминания, от которых не было сил отмахнуться. Да и как вычеркнуть из памяти последнюю схватку у Владиславова-Кщоновского леса, когда полк на встречном бое потерял убитыми и смертельно ранеными офицерами не менее десяти человек? А неотпетые нижние чины в этих клятых Люблинских боях? Правоведа вновь стал морить сон, но перед глазами неотступно высветливалось опухшее лицо истекающего кровью лучшего барабанщика роты. Громадный осколок попал ему в плечо и вышел в лопатку, вывернув за собой и кости, и мясо.

Ммм-да, обидно, что у нас зачастую великой кровью не покупается ровно ничего. Приказывают атаковать. И люди подымаются, идут и валятся сотнями, и не только без всякого успеха, но и без всякой надежды на успех. Так почему люди должны умирать в муках? В который раз спрашивал он себя. Ведь не Бог же сотворил эдакую смерть, если создал всё для бытия?

Тягостное забвение нарушил слабый шорох, следом приглушенное шушуканье. Глаза открывать не торопился, неугомонный татарин обязательно втянет в разговор, а витийствовать не тянуло.

— А желаете услышать о новейшем изобретении – русской кашеварной пищали?

— Аа...а...ах! — зевая, Соседов проворчал, — Ты про кашевара с возницей из ротной кухни? Так за что им экзекуцию устроили, что за причина?

— Знать было за что, — фыркнул Муфти, — Устроили к ночи позицию в лесу, командир полка проверил и в штаб. В потёмках столкнулся с каким-то рядовым. Тот не узнал командира, принял за обыкновенного гренадера, да и сетовать:

— Жарко было вчерась. Ехали мы с кухней, а он зачал обстреливать нас чеймоданами, и давай, и пошел. Я кашевару:

— Не выбраться нам с кухней. Давай утекнём, — Взяли мы с ним обрезали постромки, сели на коней и давай Бог ноги.

— А кухня как же? — поинтересовался командир.

— А кухню бросили. Ну её к лешему! Он её за антиллерию принимает.

Полковник возницу за грудки. Тогда и признал. Утром обоим по двадцать плетей всыпали.

Поручик рассмеялся:

— Хороша наука, доверяться кому не попадя. Вот у меня случай был...

— Постой, Княжны ещё газету за август принесли. Иван, спишь? Не прикидывайся, вижу, очнулся, моргаешь. А ты, оказывается, герой. Государыня на перевязке поведала сегодня, в первом же бою получил тяжкое ранение, награжден Георгиевским крестом 4-й степени. Прими от нас поздравления!

— Учти, мы первыми тебя поздравляем, смекаешь? — засмеялся Соседов, — Кстати, что за газетёнка?

— "Петербургский Листок"... — крайне смущённый неожиданной вестью, вольноопределяющийся не сразу нашёлся что ответить, — Вот отлежусь, непременно проставлюсь.

— Да будет тебе! Анна Александровна вчера телеграмму от меня дала в Крым. Матушка должна навестить. Вина не обещаю, мы его никогда не делали и не пили. В Коране сказано, что от вина больше вреда, чем пользы. А вот бузу точно привезёт.

— Бузу?!

— Ну да, нектар бессмертия из проса, — просиял довольной улыбкой Муфти, — Хмелит слабо, но вкус благостный. Попробуешь. Ну, так что нового пишут?

— А вот и новое... знать, вовремя твоя матушка приезжает, — Степанов развернул первый лист, — Циркуляр опубликовали: "Государь Император, 22 августа 1914 года, Высочайше повелеть соизволил: существующее воспрещение продажи спирта, вина и водочных изделий для местного потребления в Империи продолжить впредь до окончания военного времени".

— Подождём, господа офицеры. Начальник штаба 3-й армии заявил недавно, война продлится четыре месяца. Как писал Гавриил Державин, на Рождество повеселимся: "И алиатико с шампанским, И пиво русское с британским, И мозель с зельцерской водой", — благодушно продекламировал Соседов, — Кстати, он с вашего народа, Муфти. Род Державиных берёт свое начало от сына татарского мурзы Багрима, носившего имя Держава.

Степанов вновь прошуршал газетой, рассмеялся неожиданно.

— Что там?! — Привстал в нетерпении Соседов.

— А вот послушайте. "На доброе здоровье русским! Рекомендуем германским газетам перепечатать следующие сведения: 12-го Августа яйца лучшего сорта продавались в Петербурге по 25 копеек десяток, лучшее кухонное масло по 42 копейки фунт, картофель мерками по 1 рублю за меру. Есть тенденции, что цены эти понизятся вследствие отсутствия вывоза в Германию...".

— И что смешного? — прервал его Муфти.

— Так я не дочитал: "не видать немцам финляндских раков, астраханской икры и русских сельдей, – все это останется у нас".

Палата разразилась смехом, когда в дверях неожиданно появилась Государыня. Быстрой походкой, откинув голову немного назад, она прошла в комнату. Обращаясь ко всем сразу, поздоровалась первой и попросила выразить в чём особо нуждаются.

— Ваше Императорское Величество, нам нет нужды докучать, мы всем довольны! — с восхищением в голосе отозвался Соседов.

— Вот, Княжны даже цветы нам приносят, — тотчас подхватил крымчанин, — Газеты свежие дают, чаем сладким, кофием поят. Чего большего желать?!

— Рада слышать. А знаете, Муфти-Заде, довелось мне до войны услышать на смотре полковую песню Крымского полка, правда запомнились всего четыре строки. Немного застенчиво, Александра Фёдоровна вполголоса продекламировала:

Когда у нас под небом Крыма,
Где горизонт зеркальных вод
С лазурной далью слит незримо,
"Штандарт" у мола пристает.

Муфти, с гордостью внимавший знакомым словам, в порыве восторга, не сумев сдержать свой вспыльчивый норов, подхватил:

Тогда на радость саклям знойным
Навстречу Ялтинской волне
Татары грянут хором стройным:
"Селям алейкум, Эймене!"

— Замечательная музыка и слова трогательные... "вперед, наш полк, за Русь Святую", — До последнего сохраняя серьезность и даже холодность, Александра Фёдоровна вдруг неожиданно улыбнулась, широко, по-настоящему, как улыбаются в кругу самых близких людей.

В этот хмурый питерский день её большие серо-голубые глаза необъяснимым образом наполнили комнату светом, словно в распахнутое окно заглянул солнечный луч. Такой открытой, до беззащитности, они увидели Государыню впервые. Эта стройная женщина высокого роста, в простом сереньком костюме сестры и в белой косынке, с материнской нежностью овладела их душами. Степанов смотрел на неё и не узнавал, поскольку до своего прибытия в лазарет, он дважды видел Императрицу на торжествах. По прежним рассказам Она представлялась ему болезненной, нервной, немощной и преждевременно состарившейся. Какая чушь! Именно сейчас Августейшая сестра показалась ему намного моложе своих лет...

Государыня подошла к постели Степанова и протянула ему руку:

— А вас позвольте поздравить с заслуженной наградой!

— Благодарю, Ваше Императорское В...Величество, — от волнения его голос осёкся, — Я выполнял свой долг перед царём и отечеством.

— Тем не менее, для своих девятнадцати лет вы человек настоящей отваги, до конца оставались на поле боя.

Императрица достала из бокового кармана небольшой образок и положила на прикроватную тумбочку:

— Вы получили Евангелие?

— Никак нет...

— Это я забыла. Сейчас принесу.

Покинув палату, Александра Фёдоровна стремительными шагами прошла в противоположный конец здания, где была канцелярия, и через несколько минут принесла Степанову маленькое Евангелие в светло-зелёном переплете. На первой странице была большая подпись с росчерком, а рядом с ней свежими чернилами был начертан день Её первой перевязки – "31-го августа".

7 часть "Постный день".

6 сентября 1914 год. Палата № 4. Лазарет № 3.

С утренним чаем палатная сестра разносила и свежие газеты. По её просьбе их закупали в ближайшем киоске санитары, слушатели Императорской Военно-медицинской академии. В связи с воскресным днём, киоск не работал, но Афанасьев, отличавшийся особой рачительностью, не поленился пробежаться по палатам Дворцового госпиталя, откуда и вернуться с ворохом читанных газет. Соседову досталось "Раннее Утро":

— Вот он, отблеск победы, господа! На австрийском фронте наши войска переправляются через Сан. А на позиции у Равы Русской взято 30 орудий, более 8000 пленных и огромные склады огнестрельных и продовольственных припасов.

Степанов, неплохо разбирающийся в картографии, задумчиво пробормотал:

— Учитывая болота в районе Белгорая, надеюсь, и остатки австрийских батарей в них увязнут.

Его радостный настрой постепенно сменялся грустью. Накануне Государыня застала его родственников и невесту, одарив последнюю ласковыми словами, а сегодня утром Таля ушла в слезах. Не подумав, Степанов передал ей слова Августейшей сестры по поводу цветов, что родные не в курсе о его слабости к жёлтым розам. Кабы только это! Последующий приход пожилой компаньонки, его родной тётки, неожиданно явившейся после завтрака, оптимизма не добавило. Екатерина Асенкритовна отличалась замечательно некрасивой внешностью, худая, кривая, с большой бородавкой на носу. Однако была человеком исключительных душевных качеств. По оживлению в коридоре Степанов понял, что в их сторону направляются Высокие особы и пришёл в ужас. Только что он мог поделать, лёжа в постели? Научить женщину из глубоко провинциальной среды в несколько минут придворному этикету? Придумать предлог, чтобы удалить старушку? Поздно. Потом подумал, что и ей, верно, хочется увидеть Императрицу. Будь что будет, решил он.

Государыня остановилась в дверях, окинула быстрым взглядом присутствующих, затем сказала что-то на ухо старшей дочери и, кивнув всем приветливо головой, прошла дальше. Великие княжны подошли к Степанову, поздоровались с гостьей и спросили, как он себя чувствует.

— Да что вы его спрашиваете?! — не прибавляя титула, вдруг вмешалась милейшая Екатерина Асенкритовна, — Он же у вас тут, как в раю.

— Раненый, за ним надо ухаживать, — возразила Ольга Николаевна.

— Иван Владимирович у нас молодец, — поддержала её младшая Княжна.

— Да только уж очень вы его балуете. Смотрите, лежит весь в цветах, а ещё мужчина.

Ни капельки не смутившись, Екатерина Асенкритовна недолгое время строгим взглядом рассматривала миловидные лица Княжон. Затем также неожиданно, коротко попрощавшись с Августейшими сестрами, удалилась.

Степанов был настолько сконфужен, что не сразу заметил неожиданно появившуюся руку в изголовье.

— Что ваша семья, все здоровы? — спросила Государыня, поправляя рассыпавшиеся в вазах цветы.

— Спасибо, Бог миловал, Ваше Величество... вот только за тётку волнуюсь. Из Франции ей не выбраться.

— Вот и сестра моя тоже осталась в Париже, никаких сведений о ней не имею, — вздохнула Государыня. Уже направляясь к выходу, улыбнулась, — А невестушке вашей передайте поклон.

8 сентября 1914 год. Вторник. Царское Село. 

На Рождество Пресвятой Богородицы военно-санитарный поезд № 66, состоящий под особым покровительством Ея Императорского Величества Государыни Императрицы, встречал председатель Царскосельского эвакуационного комитета. Завершался первый фронтовой рейс эшелона, сформированного в Кыштыме. Но прежде чем направить менее тяжёлых раненых в кыштымский лазарет, предстояло снять с поезда наиболее пострадавших, требующих сложных полостных операций. Помимо этого, Вильчковский нуждался в тщательном осмотре всего состава на предмет наличия должного оборудования в каждом вагоне, после чего требовалось составить полный доклад Ея Величеству.

Сергей Николаевич немного нервничал, потому как не раз собственнолично убеждался, что во всех конкретных, доступных Её пониманию, вопросах Государыня разбирается превосходно, и решения Её столь же деловиты, сколь и определенны. О том же говорил и действительный статский советник Гурко, когда однажды перед войной случай свёл их в здании Городской думы. Владимир Иосифович обмолвился, что все лица, имеющие с Ней сношения на деловой почве, утверждают, что докладывать Ея Величеству какое-либо дело без предварительного изучения невозможно. Своим докладчикам она ставит множество определенных и весьма дельных вопросов, касающихся самого существа предмета, причем входит во все детали и в заключение даёт столь же властные, сколь точные указания.

После короткой остановки в Петрограде военно-санитарный поезд № 66 из восьми вагонов проследовал в Село по "царской" ветке. У Императорского павильона эшелон встречал персонал Дворцового госпиталя в составе полковника Вильчковского, лейб-медика Боткина и двух сестёр милосердия РОКК Маргаритой Кудрявцевой и Анастасии Оберюхтиной. В скромном отдалении позади них дожидался иерей Виктор Косьмич, назначенный протопресвитером военного и морского духовенства на должность умершего в пути от ран священника санитарного поезда. Вдоль путей в готовности выстроились солдаты Сводного полка и несколько придворных автомобилей. Из головного пассажирского вагона для медицинского персонала на перрон сошёл комендант поезда поручик Чабан. Приняв доклад, Вильчковский направил Боткина и старшую сестру лазарета к тяжело раненым, а сам в сопровождении коменданта и сестры милосердия Колзаковой, отправился инспектировать вагон-операционную, кухню-столовую, электрическую станцию, ледник и прочие вспомогательные вагоны. После осмотра больных лейб-медик и доктор поезда Козлов-Масевич отобрали наиболее тяжело раненых, которых немедля отправили в госпиталь. Вернувшийся Вильчковский, весьма довольный удовлетворительным состоянием дел, также убыл для скорейшего составления реляции.

Внешний вид священника в православном облачении, с сияющим на груди орденом Св. Анны 3-й ст, сразу привлёк внимание всего вагона. Заметно припадая на одну ногу, в сопровождении сестры поезда Минодоры Пермяковой, он медленно шёл вдоль закреплённых у стен носилок, ласково вглядывался в каждого раненого, шептал молитву и осенял воинов крестным знамением.

— Батюшка, а как нам называть тебя? — полюбопытствовал у иерея один из раненых с перевязанными животом и кистью правой руки. Он уважительно вглядывался в высокую награду, — Не иначе как на смерть вместе с паствой шёл? Вижу, ранен был, проявил себя в бою.

— Что ты, сын мой! Больше страху натерпелся, за солдатиками ковыляя. Ободрял простым евангельским словом, приобщал умирающих да отпевал убитых. А меня зовите отцом Виктором, — он улыбнулся кротко.

— Отец Виктор, а ведь тебе вскоре обратно к фронту, — отозвался лежащий через проход пожилой усатый солдат, — И тебя могут поранить крепко, как нашего отца Василия. Помню, двинулся наш 9-ый драгунский Казанский полк в атаку на австрийцев. Скомандывал командир ударить на врага, а полк ни места. Жуткая минута! Вдруг вылетел на своей лошаденке отец Василий, кричит: "За мной, ребята!" и понесся вперед. За ним бросилось несколько офицеров, а там следом и весь полк. Атака была стремительной; противник бежал. Полк наш одержал победу, а отца Василия Шпичак Георгием 4-й степени наградили.   

— А не то и убить могут, как нашего отца Алексия, — подал голос подошедший пожилой санитар, — уже загрузились у Кобленца, как он сквозную рану от шрапнельной пульки получил. 

— Ну что ж, дело известное, — Виктор Косьмич немного помолчал, грустно оглядывая замерший вагон, — В таком разе коменданта загодя попрошу обрядить меня в чёрную рясу да похоронить в одной могилке с моими убиенными солдатиками.

13 сентября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

Новость быстро облетела лазарет. Накануне из Крыма с корзинами айвы, граната, хурмы, винограда и ещё Бог весть какими фруктами, приехала мать Муфти-Заде. Все помещения лазарета наполнились благодатными ароматами осенних крымских плодов. От волнения поручик не находил себе места, зная, что приехала матушка с заранее обдуманным намерением в часы приема посетителей встретиться с Царицей. Переночевав в Петрограде у родичей, в воскресное утро она была уже в Царском Селе. Одарив гостинцами всех пациентов лазарета, теперь с букетом цветов пожилая женщина ожидала Её в коридоре перед распахнутой дверью в четвёртую палату. Добрые четверть часа Любушина безуспешно пытались  растолковать старушке, как целуя руку Императрице, делать глубокий реверанс. Хотели повторить урок, но тут увидели идущую по коридору Государыню в сопровождении Екатерины Шнейдер. Заметив впереди пожилую женщину в татарском национальном костюме, с белым калфаком на голове, явно ожидающую её, Александра Фёдоровна остановилась в недоумении. Согласно правилам этикета, установленными в госпиталях и лазаретах Царского Села, родителей и близких не принято было представлять. Однако внешний вид престарелой татарки в платье тяжёлой шелковой ткани, с длинными рукавами и накосными украшениями был столь величествен, что Александра Фёдоровна сделала любезное исключение. Покрасневшая от смущения Любушина, доложила ей, что эта женщина мать Муфти-Заде и желает самолично поблагодарить Августейшую сестру за заботы о раненом сыне.

Не отрывая взгляда, Александра Фёдоровна с улыбкой протянула руку, но вместо ожидаемого традиционного приседания старуха с большим достоинством отвесила глубокий поклон в пояс. Со вторичным поклоном поцеловала протянутую руку и без тени подобострастия преподнесла Царице букет белых бурбонских роз. Александра Фёдоровна взяла цветы и передала их гофлектриссе. Вслед за этим положила руку на плечо старухи, привлекла её к себе и поцеловала в морщинистую щёку.

14 сентября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

С утренним военно-санитарным поездом № 234 в Дворцовый госпиталь и лазареты Царского Села поступила большая партия раненых, в том числе и в Лазарет № 3. В час пополудни двери палат была распахнута, куда из коридора доносились приглушённые голоса сестёр, развозившие завтрак. В палате № 4 двое прооперированных больных ещё крепко спали. По комнате бродила средних лет сиделка и влажной тряпкой старательно вытирала пыль с подоконников и оконных переплётов. А поскольку она отличалась глуховатостью, то гулко шлёпала больничными туфлями, что впрочем, пациентами прощалось, как и за её придурковатый вид.   

— Если Княжны и станут выходить замуж, то уж ни за швабских принцев! — свистящим шопотом ярился Муфти-Заде.

— Ну и за кого? — с холодной язвительностью в голосе отозвался Соседов.

— Как за кого?! Да за любого из балканских наследников! Хоть за сербского, хоть за румынского принца или, на худой конец, за греческого.

— Ну уж нет! Тырновский князь Борис или его младший брат достойны поболее иных. К тому же, это наилучший спосо¬б разрешения всех балканских конфликтов! — глубокомысленно заявил Соседов, —  Тем паче оба православные, хотя прежде и считались католиками.

Как и многим, Степанову хотелось видеть Княжон удачливыми в будущей семейной жизни. Тётя Катя, навещая его на днях, поведала, что новорождённых назвали нехарактерными для рода Романовых именами. Это было связано с желанием Государя назвать дочерей теми же именами, что и героинь Пушкинского "Евгения Онегина".

"И детям прочили венцы друзья-соседы, их отцы..." — пришла на память пара запомнившихся ему строк. Лишь бы счастье не изменило им, с грустью подумал он.

Сиделка закончила работу и направлялась к выходу, когда внезапно остановилась, услышав краем уха слово "католики".

— Да католики - предатели, ваше благородие, чистое зло во плоти! И бородёнки бреют! — неожиданно зычным голосом заявила солдатская вдова, потерявшая мужа в русско-японскую войну.

— Так и я, выходит, латинянин, коли бороды нет?! — поморщился Муфти-Заде, тем самым приводя женщину в лёгкий ступор, — Эдак до чего угодно можно договориться.

Осознавая, что проявляет крайнюю неуважительность к несчастной вдовице, Соседов тем не менее не сдержался:

— Сестрица, да вы просто того. У вас не все дома. 

— Конечно, не все дома, — ответила женщина, — у меня дядя на войне.

Степанов отложил газету и под громкий хохот неодобрительно покачал головой.

18 сентября 1914 год.  Дворцовый лазарет № 3.

Понедельник обещал быть напряжённым. В последнее время Ольга с Татьяной не высыпались. Ещё до "Знамения" мягкое покачивание автомобиля искушало впасть в дремоту. Очередной военно-санитарный поезд № 61 ЕИВ Великой княжны Анастасии доставил вчера утром большую партию тяжело раненых нижних чинов. Прибыв в лазарет, Государыня и Княжны привычно переоделись и направились в операционную. Здесь Гедройц давала практический урок на ноге Гирсенока, последовательно очищая рану от кусочков раздробленных костей. Следом, Огурцову на кисти правой руки обстоятельно показывала то же самое. После чего они прошли в перевязочный зал и совместно с другими сёстрами, все трое принялись кропотливо бинтовать первые десятки раненых. Закончив работу, Ольга с Татьяной немного посидели у стрелков 1-го полка, затем отправились в 3-ю палату.

У тарелки с нетронутыми сдобными сухарями остывал недопитый чай. Откинувшись на спинку кровати, капитан Корженевский пытался дописать письмо, но отвлекала ноющая боль в левой руке, в придачу громкие голоса полемистов не добавляли желания. Как сообщила сестра Татьяна, когда накладывала ему повязку сразу после операции, рана была чрезвычайно запущена и хирург потратила немало времени на удаление гнилых косточек из левой кисти. Морщясь от боли, он ещё раз пробежался по строчкам:

"Дорогая  Норинька, вчера  получил твое  письмо, посланное  с  Марией  Антоновной. Меня ранило 11 сентября рано утром, когда я уже обитал в 102-м Вятском полку. Такие жестокие бои были, что жутко смотреть, и как Бог бережёт, подумаешь. Несколько дней не писал, т.к. в санитарном поезде негде было опустить, а третьего дня отправил через сестру милосердия. Надеюсь, что дойдет. Напиши, Кисок, получила ли мои письма, где просил заказать и выслать мне погоны, папаху...?"

Капитан взялся было вновь за анилиновый карандаш, но рука заныла сильнее и он закрыл глаза, мысленно пытаясь запомнить, что напишет позже: 

"...Мы воюем помаленьку; немцам, кажется, очень попало, больше даже, чем в начале сентября, когда они думали пообедать в Варшаве; на этот раз они там думали и поужинать, но их даже и близко не подпустили. У нас потери в полку, ранен в обе ноги двумя пулями прапорщик Шингарев, родной брат известного депутата Государственной Думы. Убиты два нижних чина и ранено пять. Шингарев погорячился, бросился в шашки и пики на немцев, засевших за каменной оградой, и зря попал сам и загубил нижних чинов".

Голоса соседей усилились: 

— Да персонал замечательно заботится о нас, но "медовый месяц" войны заканчивается, чего не скажешь о рачении Царской Семьи. 
 
— Твоя правда, и цветы, и сладости приносятся в изобилии, только и здесь есть гораздые на критиканство. И кормят, мол, плохо, и уход неудовлетворительный, и вообще всё "не комфортабельно".

— Если ты об этом офицерешке из глухой провинции, так встречаются подобные и в привилегированной среде. Сам на днях стал свидетелем, — раздалась фистула Эллиса, — этот фендрик из князей Бельских даже не постеснялся на перевязке попросить сестру Романову натянуть ему чулки. Его счастью, что Александра Фёдоровна таких "мелочей" просто не замечает и не меняет своего отношения к любому раненому. 

От подобного примера неприкрытой циничности Корженевский едва не выругался вслух. Он тяжело вздохнул и попытался продолжить мысленно своё письмо:

"...Вообще прапорщики наши молодцы, храбрые ребята, но крайне неосторожны. Для разведки такие люди бесполезны, а то и вредны..."
 
От сочинительства его вновь отвлёк лежащий на соседней койке Степанов, представившийся с первого дня вольноопределяющимся:

—  Владимир Миронович, вижу, вам не пишется. Может желаете почитать? Это Куприн,  — он протянул ему уже изрядно потрёпанный томик.   

— "Поединок"? Знаю такого писателя, колоритен, но с его прозой мало ознакомлен. А за книгу премного благодарен.

— Александр Иванович в своё время, как и вы, в Александровском военном училище учился.

— И это я знаю. Помню, однажды в апреле в День училища к нам заглянул поэт Андрей Белый, сын нашего профессора Бугаева. Заметил нас, нескольких юнкеров, тайком курящих у окна, подошёл, разговорились о литературе. А перед уходом украдкой прочитал не свои стихи, а именно Куприна. Я хорошо запомнил последние строки, которые меня очень поразили тогда:

Я вихрь и град! Я молния и страх!
Дрожите же, наперсники тиранов!
Я утоплю вас всех в моих стихах
Как в луже горсть презренных тараканов!

— Раздирательные стихи... да с каким-то пророческим подтекстом, — Корженевский поёжился, — А ведь Александр Иванович недавно открыл в своём доме военный госпиталь, Вильчковская сказывала, и даже агитировал в газетах граждан брать военные займы.   

Под громкие разговоры, в комнату вошли Княжны. На тележке, уставленной стаканами, розовой зыбью плескался клюквенный морс, который они принялись разносить по палате:

— Угощайтесь господа, мы самолично растирали ягоды с сахаром. В вашем положении весьма целебное питье, — Ольга проворно разносила напиток по своей половине, пока не очутилась у кровати Карангозова с прислонёнными к спинке костылями. Присела на край: 

— Вижу, вы грустны, Николай Константинович, так я расскажу, что приключилось с нами вчера и это вас распотешит. Желаете?

Он с улыбкой кивнул, при этом желая лишь одного, как можно дольше продлить эти солнечные минуты её пребывания. Корнет вглядывался в милые девичьи черты, от которых веяло такой чистотой и с грустью понимал напрасность собственных ожиданий.

— Так вот вчера после службы дожидались с Татьяной автомобиля у госпиталя, потом спохватились, кончились сигареты. Я предложила зайти в здешний Гостиный двор. В табачном киоске попросила коробочку "Белый Берли". Хозяин выложил её на прилавок, а потом, дождаясь расплаты, с недоумением таращился на нас, — с заговорщицким видом, Ольга ласково тронула Карангозова за руку. Её полные огоньками глаза искрились смехом, — Татьяна первая смекнула, что у нас вовсе нет денег. Вот умора!

Улыбка мелькнула на лице кирасира: 

— Очевидно вы не были в одеждах сестёр милосердия, потому он и не признал вас. А знаете, Ольга Николаевна, — взволнованно попросил он, отводя обескураженный взгляд от выглядывавшего из-под формы краешек ситцевого платья с аккратно заштопанной дырочкой, — сыграйте нам что-нибудь на фортепиано? Сыграйте, как тогда, а мы все двери откроем.   

Ольга встала:

— Ну конечно, вот только воду поменяю в вазах с цветами.

Княжна захватила с тележки пустой кувшин и направилась к выходу. Карангозов не отрывал глаз, грустью любуюсь её лёгкой стремительной походкой. Вот она скрылась в дверях... и в голове вдруг зазвучали строки из любимой поэмы старого армянского мыслителя: "тонок стан у Аши невинной, звонок голос ее соловьиный..."

Ещё оставалось время. Княжны зашли в свою Маленькую комнатку. Достав журнал, Ольга, под диктовку сестры, торопливо заполняла графы перевязок, выполненных ими и Мам; с начала этого месяца, а также дни присутствия на практических занятиях. Татьяна, уткнувшись в блокнот, читала быстро, что Ольга едва поспевала записывать. Вписав одиннадцать имён, её рука невольно остановилась. Как скверно пахнут новые чернила. Мам; они тоже не понравились, посоветовала отбивать запах духами. Поморщилась, но голос сестры озвучивал всё новые и новые имена: 

— Практические занятия. Большой госпиталь. Задорову 25-й Артиллерийской бригады, вправляли в правом плече ломаные кости под эфиром. Лазарет - Перевязки - Демьянович 141-го Кобринского полка, ранен в левое предплечье с переломом, Новин 286-го Кирсановского полка, ранен в ногу, Байсаров 286-го Кирсановского полка, ранен в руку. Фролов 228-го Задонского полка, перелом левой голени. Евдокимов 214-го Кремлевского полка, ранен в правое и левое бедро картечью. Гузеев 226-го Землянского полка, ранен в руку, плечо и поясницу. Корженевский 102-го Вятского полка, Яковлев 106-го Уфимского, Иванов 94-го Енисейского полка, ранен в грудь, Синьков 22-го Нижегородского полка, ранен в бок, Шкатов 286-го Кирсановского полка, ранен в щеку у носа и Жориков 110-го Камского полка, ранен в спину.

Ольга облегчённо выдохнула. Перевязка правой руки офицера Крата 93-го Иркутского полка завершила длинный список.

 — Оленька, Мам; уже ждёт. Нужно поспеть в Софию на освящение лазарета для раненых в артиллерийской школе.

Автомобильный гудок торопил и сёстры поспешили к выходу.

19 сентября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.   

Настроение у Степанова было прескверное. Накануне повздорил с невестой, а тут ещё нога разнылась, да вдобавок к полудню неожиданно разболелось ухо. Он попросил сестру Буксгевден, зашедшую к нему с обещанными стихами Куприна, передать Гедройц о своей хворобе. Поскольку Вера Игнатьевна была занята на сложной операции в Дворцовом госпитале, то Государыня пришла сама делать вливание в ухо. Завершив процедуру, собралась было уйти, да печальное, страдальческое лицо не отпускало. Александра Фёдоровна испытующе посмотрела ему в глаза, затем опустилась на край кровати и положила руку на лоб:

— Невестушка была у вас сегодня?

— Нет.

— Это нехорошо. Скажите Тале, что нужно каждый день заходить к своему жениху.

Дверь за Августейшей сестрой давно закрылась, а странные мысли продолжали волновать Степанова. Как ужасно, думал он, что нельзя поделиться своими горестями, найти у Неё утешение. Она ведь такая заботливая…

К вечеру палата напоминала разорившийся газетный киоск. Сиделка подбирала валявшиеся у кроватей прочитанные листы и с недовольством бормотала, что в следующий раз никто не заставит её и под угрозой смерти таскать сюда свежие газеты. Ворчание женщины заставило Степанова вновь вернуться к только что прочитанной статье в журнале "Военное обозрение", где шла речь о сестре милосердия с Военно-санитарного транспорта № 3. Зная сиделку лишь по фамилии, он учтиво обратился:

— Простите нас, сударыня, за доставленное беспокойство. Скажите, Гиренкова Елизавета Александровна не ваша ли родственница?

Сиделка подняла на него испуганный взгляд. Лицо её внезапно побледнело, она опустилась на пол:

— Дочка... Что там?! Что с ней?!

Степанов смутился, не с этого бы начать. Он почувствовал позднее сожаление:

— Успокойтесь, родимая, ваша дочь герой, жива и здорова. Послушайте, что о ней пишут:

"Сестра милосердия Елизавета Александровна Гиренкова награждена орденом Св. Георгия I степени "за выдающуюся храбрость, проявленную под огнем неприятеля при оказании помощи раненым".

Какое-то время женщина приходила в себя, утирая глаза краем платка. Вошла палатная сестра. Оставив тележку с вечерним чаем, Масленникова бросилась поднимать Гиренкову:

— Голубушка, с вами всё в порядке?

В двух словах Степанов объяснил причину слёз, и сестра увела сиделку.

До выключения света оставалось немного, когда Карангозов воскликнул:

— Господа, вы только вообразите каких вершин достигло славянское отчизнолюбие, даже трудно представить! — Шурша страницей газеты "Утро", громко зачитал:

— "Раненый герой. На ст. "Харьков", в лазарете находится на излечении прапорщик запаса, раненый в ногу под Монастырищем. Раненый участвует по счету уже в 3-й войне: в китайской, японской, и вот уже был в действующей армии в трех боях в теперешнюю войну. Чувствует он себя бодро и готов еще идти в ряды действующей армии, как только поправится от полученной раны".

— Славно! Величие духа да сердоболие издревле отличало русского человека, чего не скажешь о германцах, — Эллис перегнул пополам свежий сентябрьский "Вестник войны", — Вот, сообщают о раненом русском солдате, который приволок к своим окопам немецкую сестру милосердия. Душегубка пыталась добить его ножом на поле боя.

Степанов тотчас припомнил поразивший его рассказ одного из раненых офицеров, возвращавшегося в том же поезде в отпуск из Люблинского госпиталя. Поручик сообщил, что преступное отношение к нашим раненым проявляют не только немецкие врачи, но и сестры милосердия. Он рассказал, как его отряд отбил двадцать русских пленных и те под присягой показали, что на их глазах немецкая "сестра милосердия" подходила к раненым, нагибалась к ним и ножом перерезывала горла.

Малама слушал вполуха, с нежностью оглаживая темно-серую обложку книги. Татьяна Николаевна, с извинениями за прошедшее в июле его двадцатитрехлетие, преподнесла ему "Собственноручные записки" императрицы Екатерины II. Первую часть он проглотил за неделю, но с нетерпением ожидал очередного прихода Княжны, которая обещала дать на время мемуары Наполеона "Египетский поход".

Заглянула палатная сестра и пожелав всем спокойной ночи, щёлкнула выключателем. Заснул он не сразу, долго ворочался. Неожиданно, словно наяву, перед глазами предстала сама Императрица. Малама не раз вспоминал, как при расставании в Петергофе с полком, единственная женщина, перед которой он преклонялся, "плакала во время молебна навзрыд, точно про¬вожала родных детей". Испытывая неведомое прежде щемящее чувство тоски, лейб-улан заставил себя побыстрей погрузиться в сон. Вскорости книга мерно вздымалась на его груди.

20 сентября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

В субботу Степанова, к его неудовольствию, перевели в крайнюю палату, где освободилось место. Горевал недолго. Палата № 5 оказалась самой весёлой во всём лазарете, с обитателями которой правовед был уже знаком, по обыкновению, встречаясь на перевязках. Если Дмитрий Малама полусидя, с загадочной, снисходительной улыбкой на лице, взирал на своих сотоварищей, то Карангозов с Эллисом не унимались. Несмотря на едва заживающую рану груди, лейб-улан проделывал постоянно гимнастичес¬кие упражнения, дабы убедить всех, что выздо¬равливает. Любушина не раз замечая его потуги, категорически запрещала это делать, убеждая, что в его положении подобное увлечение только вредит здоровью. Вдобавок Эллис обожал поэзию и желая добиться расположения старшей сестры, как-то при её очередном появлении с грозным видом продекламировал волнующие строки из полюбившегося ему стихотворения Апухтина "Сумасшедший":

Однако что же вы сидите предо мной?
Как смеете смотреть вы дерзкими глазами?
Вы избалованы моею добротой,
Но всё же я король, и я расправлюсь с вами!

— Вы замечательный декламатор, Эллис, так и веришь в ваше умопомрачение, — с серьёзным видом сделала вывод Любушина, — Ольга Николаевна недавно поделилась со мной, что подоспело время устроить очередной концерт для раненых. Я попрошу её включить вас в один из номеров. Согласны ли?

В один из дней Степанову посчастливилось услышать, как музицировала Княжна. Для неё ничего не стоило подобрать аккомпанемент к совершенно незнакомой ей мелодии. Игра её была тонкая и благородная, туше – мягкое и бархатное. До сих пор в его ушах звучал старинный дедовский вальс – мягкий, грациозный и хрупкий, как дорогая фарфоровая игрушка – любимый вальс Княжны Ольги. И больные, и сёстры милосердия частенько просили её сыграть этот вальс, Но почему-то от него всем делалось очень грустно.

Неожиданно в игру вступил Карангозов:

— Где пропадала ты всю ночь, Безумная шальная дочь… — затянул он фальшивым пением.

Как по команде, его поддержали остальные обитатели палаты, подтягивая хором запевалу.

Из сосед¬ней палаты донеслось громкое возмущение капитана Шестерикова. А дудение не унималось:

Ах, мама, мать, как чуден свет! Я жить хочу,
любить хочу, Не проклинай же дочь свою...

Улыбнувшись напоследок и укоризненно покачав головой, Юлия попросила впредь не нарушать покой соседей.

21 сентября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

К Рождеству Пресвятой Богородицы на исходе дня Императрица с дочерьми и Вы¬рубовой вернулись из очередной утомительной поездки, где в прифронтовой полосе с дотошностью инспектировали госпитали. На следующее утро они уже были лазарете. Вера Игнатьевна, заметив вымотанный вид Государыни, сперва было посоветовала отдохнуть хотя бы пару дней, но решительность Александры Федоровны не давала повода настоять.

Рабочий день предстоял быть напряжённым. На операционный стол санитары первым уложили нижнего чина Грамовича. Под местной анестезии Гедройц предстояло извлечь засевшую в груди пулю. Дождавшись, когда кислород в смеси с закисью азота окончательно расслабит мышцы раненого, княжна протянула руку:

— Скальпель!

Татьяна Николаевна уверенно выбрала нужный хирургический нож и вложила в раскрытую ладонь. После того как рана была зашита, Гедройц перешла к соседнему столу, где в ожидании очереди лежал рядовой 14-го Финляндского полка Прокшеев. Инструменты теперь подавала сестра Александра. Похожая рана в верхней правой половине грудной клетки, а также рана щеки и нижнего века левого глаза заняли по времени намного большее время. Чуть пошатываясь от усталости, Государыня отнесла лоток с использованным инструментарием на дальний стол.

— Ваше Величество... — заметив её болезненное состояние, сестра Тендрякова поспешно пододвинула табурет.

— Благодарю вас, графиня, вот посижу немного и поедем.

Подошла обеспокоенная Гедройц, взглянула вопросительно. Во вторник в первую половину дня предстояли две операции на нижних и верхних конечностях. Она планировала преподать очередной урок по очищению ран от мелких кусочков раздробленных костей.

— И думать не смейте, княжна! — заметив обеспокоенность в глазах главного врача, взбунтовалась Александра Фёдоровна. Щёки её стали покрываться розовыми отметинами, — Завтра непременно явлюсь с дочерьми к началу операции!

Вера Игнатьевна мысленно казнила себя за упущение, Государыня слишком долго находилась на ногах. Желая умерить её разгоряченность, княжна, как бы нечаянно, перевела разговор в нужное для себя русло:

— Ваше Величество, слышала, на обратном пути с Вами в Луге приключился курьез?

Александра Фёдоровна виновато улыбнулась:

— Да на станции с трудом нашли извозчиков до госпиталя и дорогой беспокоились, что не сможем расплатиться, — краснота на её лице понемногу спадала, — денег с собой у нас было мало. Да вот чудеса! Узнали нас, возницы не хотели ничего брать, а вот в госпитале не сразу-то и признали в помятой дорожной одежде.

Проводив Государыню, княжна какое-то время в раздумье докуривала на крыльце папиросу. Самоотверженный труд Августейших женщин всколыхнул у неё аналогичные воспоминания. В период Мукденских боёв ей на стол положили очередного раненого. Им оказался генерал Гурко. По окончании операции адъютант начальника штаба со смущённым видом, в качестве презента, вручил ей небольшую пачку свежих газет, что в условиях фронта в то время было роскошью. Среди них попалась лондонская "The Times", где среди броских заголовков затерялась скромная заметка об английской сестре милосердия. Что особо поразило княжну, Флоренс Найтингейл, ещё во время Крымской войны, организовывала в Турции уход за ранеными солдатами союзников, занималась устройством бань, прачечных, больничных кухонь, чем способствовала снижению смертности и санитарных потерь в английской армии. Не без иронии отмечалась её ночная деятельность. Когда все медики к вечеру уходили в палатки, Флоренс, получившая прозвище "Леди с лампой", день ото дня совершала свой одинокий ночной обход. А ведь Августейшие женщины также не играют в сестёр, как многие светские дамы, возвращаясь в кабинет, рассуждала Вера Игнатьевна. Все они настоящие сёстры милосердия в лучшем значении этого слова. Однако если по прошествии стольких лет потомки Флоренс не слишком оценили заслуги этой британской женщины, то не ждёт ли подобное Александру Фёдоровну?

В коридоре главный врач повстречала спешащую на склад сестру Вильчковскую, временно назначенную заведующей хозяйством.

— Наконец-то пришла первая поставка от американцев. Напрямую от компании Kimberly-Clark, — едва удерживая на весу большую кипу хлопчатобумажной ваты, радостным голосом сообщила Варвара Афанасьевна.

— Приятная новость. Не ожидала, что так быстро откликнутся, — утомлённое лицо княжны осветилось улыбкой.

В ночь прибыл Санитарный поезд № 83 Великой Княгини Марии Николаевны. Как и прежде, одновременный наплыв тяжелораненых не предполагал фильтрацию и в Дворцовый лазарет поступали из разных частей и фронтов. Лишь недели через две после ряда успешных полостных операций Гедройц проводила с Вильчковским некоторую сортировку. Больных в стабильном состоянии
от¬правляли в другие лазареты, освобождая мес¬та для новых раненых.

Ближе ко второй половине дня в палату заглянул начальник лазарета. С опавшим, посеревшим от усталости лицом, Вильчковский тяжело опустился на табурет у койки правоведа. Полковник, видивший в Степанове приятную отдушину от напряжённых будней, изредка заходил побеседовать:

— Вижу, самочувствие у больного намного лучше, — он улыбнулся, — А как умонастроение?

— Расположение духа, как и у многих здесь, бодрое, Сергей Николаевич. Вот, судя по сводкам с фронта, пришли к выводу, Victoria не за горами, — правовед протянул ему "Петербургский листок".

Бросив взгляд на подчёркнутый карандашом заголовок, Вильчковский небрежно отложил газету на край одеяла. Чуть заметная усмешка тронула его губы:

— Это радует, да вот беда, беда... — насторожённое внимание присутствующих заставило полковника обратиться ко всей палате, — Вероятность победы, стало быть, вы определяете по разни¬це расстояний от фронта до Петрограда и до Бер¬лина? Школярская математика, господа офицеры. Поверьте, кошмар позиционной мясорубки ещё покажет свои зубы.

Вильчковский вернулся к Степанову:

— Так вы подумали над моим предложением?

— Сергей Николаевич, умоляю вас, солдатская форма меня вполне устраивает...

— Нет-нет, я намерен рекомендовать вас Государю, как Георгиевско¬го кавалера, по поводу производства в прапорщики.

— Господин полковник, — раздался настойчивый голос Эллиса, — германцы планировали молниеносно разгромить Францию, а мы им не дали. Теперь они обречены вести войну на два фронта. Разве это не военно-политическая победа России?

Проявивший крайнюю заинтересованность, у распахнутой настежь двери палаты остановился Крат. Степанов заметил поручика из соседней палаты, но не подал вида. Впрочем, офицер он был доблестный. Рвался на фронт и вскоре вновь успел вернуться в лазарет, вторично раненный, уже с орденом святого Георгия. Ранение в руку позволяло ему расхаживать целыми днями по лазарету и громким голосом разглагольствовать, но разговоры о политике не терпел. Со стороны же его походка вызывала желание подсчитывать: "левая… левая… ать, два, три, четыре".

— Я понимаю вас, корнет, — Вильчковский встал и принялся застёгивать ворот мундира, — и повторюсь. Если война на два фронта и сулит им возможное поражение, но не отменяет, к сожалению, позиционную войну, что означает немалые будущие жертвы.

— Офицер должен интересоваться только службой… Верно я говорю, господин полковник? — Маленькие глазки Крата на белесоватом лице, в обрамлении светлого квадрата бородки, засветились неприятным огоньком.

Вильчковский поморщился. Неожиданно выручила супруга. Появившаяся в проёме Варвара Афанасьевна, поманила супруга рукой над плечом поручика:

— Сергей Николаевич, идёмте. Гедройц передала, Государыня приглашает нас разделить с ней трапезу.

Пожелав всем приятного аппетита, супруги удалились.

22 сентября 1914 год. Вторник. Дворцовый лазарет № 3.

Крайняя палата № 6 предназначалась для нижних чинов. Их ежедневно приносили из Дворцового госпиталя для операций и перевязок, потому всякий день менялся состав. Успешно оперированных транспортировали в лазарет № 17, который с Высочайшего соизволения ещё в середине сентября был открыт при Феодоровском соборе.

После полудня в палате остался ефрейтор Коннов. Проникающее ранение в бок осколком шрапнели и большая потеря крови, вынудило главного врача задержать пациента ещё на некоторое время. После впрыскивания морфия палатной сестрой, его действие быстро притупило острую боль. Ефрейтор облегчённо выдохнул и решил, пользуясь счастливой передышкой, наконец-то отписать весточку матери. Он протянул руку к прикроватной тумбочке, нащупал на полке Молитвослов, бумагу и острозаточенный карандаш. Лист в линейку сложил пополам и положил на обложку книги, устроенную на чуть подогнутом колене:

"Здравствуй, дорогая мама Пелагея Ивановна. Кланяется вам сын ваш Прокофий. Первым долгом шлю я вам Ниский Поклон и пожелание от Господа Бога доброго здравия и всякова благополучия. Простите, что ранее не писал, не имел возможности. Меня призвали и записали солдатом Лейб-гвардии Литовского полка. Разместили нас в Преображенских казармах Петрограда, приступили к обучению. Хороша муштровочка была: фуражка без козырька, шинель серого сукна с желтыми петлицами, иногда промокала от пота и при морозе. Закаляли, чтобы помнил о том, что значит гвардейский русский солдат... На день Усекновения главы Иоанна Предтечи нашу роту перекинули на фронт под город Августов. В первом же бою случилось невезение, получил тяжкую рану, да Гocпoдь Бoг миловал, живой остался..."

Прокофий по слабости прикрыл глаза. Карандаш выпал на одеяло. Да и не мог дальше писать, слишком страшны были последние вспоминание. С тем и уснул, решив отложить всё до завтра. Вечером пробудился от мучительной боли. Сиделка Гиренкова вновь позвала Добровольскую, которая сделала ещё один укол морфия. На этот раз ефрейтор забылся крепким, непробудным сном.

23 сентября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

Наутро прибыл санитарный тыловой поезд ЕИВ Великой Княгини Ксении Александровны. По указанию доктора медицины Эбермана, производящего первичный осмотр поступающих, Вильчковский распорядился распределить большинство раненых по лазаретам Царского Села. В Дворцовый же госпиталь доставили семерых офицеров и четырёх нижних чинов в Лазарет № 3.

Прокофия разбудил негромкий шепоток, прерываемый надсадным кашлем. Открыл глаза и с удивлением заметил прибавление в палате. Четверо раненых со свежезабинтованными верхними и нижними конечностями заняли опустевшие кровати. Боль в боку уже не ощущалась так остро. Заметив, что сосед проснулся, его окликнул солидного возраста пехотинец с повязкой на голове:

— Как звать-то, любезный?

— Прокофий Коннов, а тебя?

— Моисеенко Роман, 100-й полк, а это мои однополчане, — он двинул подбородком на остальные кровати, — Кинжалов, Лысенов и наш младший унтер-офицер Маркианов.

Прокофий хотел полюбопытствовать, как их всех так одновременно угораздило, но спросить не решился. Да и сам догадался, что одной шрапнелью побило.

— Вот я и говорю, — продолжил прерванный рассказ Лысенов, — Ночью мы пришли к немецкой колонии Морунген. Хозяин-немец отвел нам для ночлега сарай и мы, не дождавшись обещанного обеда, уснули. А поутру высыпали во двор и радовались как дети. Старик потом угощал вином.

— Удивляюсь немцам, зажиточные: двор надёжный, лошади упитанны, люди одеты во все добротное, — подал хриплым голосом унтер-офицер и опять закашлился.

— А какому богу они молятся? — спросил Кинжалов.

— Да такому же, как и ты.

— Ври больше... Что же мы, воюем с единоверцами?!

— Дурень ты, Кузьма!

Тут не выдержали и другие:

— А все-таки, на чьей стороне Бог?

— Иль, небось, русские ему роднее?

— Темный вы народ, — упорствовал Маркианов, — серые... Мы  воюем с германцем и эти одноверцы давно уже донесли: "Идут лапотники, крошите их - всё будет наше…"

Рассуждения унтер-офицера и у Прокофия вызвало чувство смятения. И в самом деле: почему у самой границы не русский человек, а его исконный враг? Гадай вот теперь...

— Крошите... Помните, германец прорвался? Некоторые солдатики плакали, не хотели идти на штыки, — пробубнил в расстроенных чувствах Моисеенко, — А какая паника-то, бежали без оглядки...

— А то ж! Забудешь такое... А повечёру сделались все пьяными,
— проворчал Кинжалов, —  Кто на гармони играет, кто пляшет, кто кричит, кто рубашки на себе рвёт, одним словом – как на Страшном Суде!

И вправду, подумал Прокофий, слушая раздирающие душу откровения. Под шрапнелью тут и лошади кричат, тут и солдаты. Ей-богу, как на Судном дне! Солнце покрыто пылью и дымом. Земля трясётся от выстрелов...

А Сергея Маркианова свои донимали мысли. Выходец из семьи бедного сельского священника, он понимал, что защитник воюет, однако и думает об доме и семействе,  ждёт, как бы скорее мир бы был. А иным и вовсе дела нет – кому достается какая-то Македония...

В час пополудни уже знакомая им палатная сестра вкатила тележку с завтраком и большой вазой свежих слив. Её сопровождала другая, среднего роста стройная девица с подносом, полного ломтиками постного хлеба. С улыбкой оглядев палату, она негромко поздоровалась и принялась проворно раскладывать ржаные краюшки по тарелкам с добрыми пожеланиями приятного аппетита. Её слегка вздёрнутый носик и особенно глаза, чем-то напомнили Моисеенко его младшую сестрёнку. Такие же большие-большие, синие, цвета уральской бирюзы, горящие мягким лучистым блеском.

Едва Добровольская разложила еду по тарелкам, как её поманили в приоткрытую дверь.

— Ольга Николаевна, меня Любушина вызывает, Я скоренько обернусь, — негромко попросила она напарницу.

Ложки с просяной кашей так и застыли в руках. Совсем недавно в поезде санитар раздавал газеты и зачитывал раненым о петроградском комитете по оказанию помощи семьям лиц, призванных на войну. А ниже красовался портрет сестры милосердия с именем старшей дочери императора.

Заметив ошарашенный вид новоприбывших, Ольга со смущённым видом представилась:

— Сестра Романова. И ешьте, пожалуйста, не то остынет.

Во исполнение любезного повеления все принялись дружно за еду. Первым покончил с кашей Тетерев, облизал ложку и здоровая рука, по привычке, потянулась было в то место, где полагалось находиться голенищу. Вовремя спохватился. Покосившись с опаской на соседа, положил мельхиоровую ложку в тарелку.

Испробовав сливу, Лысенов зажмурился, сладка! И каша хороша, только с домашней в сравнение не идёт. С грустью пробурчал под нос:

— Видать, кашевар маслицем пожалел поболее сдобрить, —

— Запамятовал, Ионыч? Это вчерась был скоромный стол, а нонче середа, день постный, — отозвался Тетерев.

— Твоя правда, — глядя исподлобья, уныло вздохнул Лысенов, — нам покойная бабка не раз говаривала: пост облегчает тело, душу очищает. Одного не возьму в толк, каким таким образом очистится моя душа, ежели, скажем, не поем свежатинки?

Уловив нить разговора, к ним подошла Ольга:

— Братцы милые, не угрюмничайте, пост не относится к увечным и раненым, — улыбчивым взглядом она окинула своих подопечных, — А если о воздержании, то думаю, не столь существенно, что человек ест или не ест. Важно, что человек по своей воле говеет.

8 часть "Звуки меди".

24 сентября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3. Кабинет Государыни. 

С утра выдалась свободная минутка и Александра Федоровна торопилась завершать ранее начатое письмо мужу:

"... Привезли не слишком много раненых. Два офицера из одного полка и роты умерли по дороге и так же один солдат. Их легкия очень пострадали после дождя и перехода через Неман в воде..."

Начинающаяся головная боль мешала сосредоточиться, но Она вновь взялась за перо:

"... Так грустно в церкви без тебя. Прощай, милушка, мои молитвы и думы следуют за тобой повсюду. Благословляю и целую тебя без конца, каждое дорогое любимое местечко. Твоя старая женка".

Взяла конверт, но отвлёк стук в дверь. В кабинет вошли старшие дочери.

— Мам;, ты хотела со мной поговорить? — Татьяна присела на один из стульев.

Александра Федоровна укоризненно окинула взглядом обеих дочерей:
 
— Буксгевден поведала мне о том, что её чрезвычайно печалит. Вы не придаёте значения своему Царскому положению и болезненно воспринимаете высокопарное обращение. А ты, Танюша, ещё соизволила на заседании комиссии по делам благотворительности наградить баронессу пинком под столом.

Татьяна рассмеялась:

— А... это когда Софья Карловна обратилась ко мне как к президенту комиссии – "Если это будет угодно Вашему Царскому Высочеству...". Пришлось шепнуть на ухо, что она наверняка сошла с ума так обращаться ко мне.

Слабая улыбка скользнула по губам Александры Федоровны:

— Пожалуйста учтите, в официальных слу¬чаях такое обращение необходимо, — она осторожно потёрла виски и замерла, словно к чему-то прислушиваясь. 

Ольга с Татьяной обеспокоенно переглянулись. Александра Федоровна заметила лёгкое движение, успокаивающе махнула рукой и привстала из-за стола:
 
— Нам пора на занятие, — мельком взглянула на часы, — Вильчковский доложил, около часа пополудни подойдёт военно-санитарный поезд 1040, а к вечеру ожидаем такой же поезд № 605 "Вятской губернии".

Государыня нередко жаловалась на своё самочувствие. Болезненность в челюсти и периодически опухлые мешки под глазами без явных признаках патологии огорчали Веру Игнатьевну, поскольку Александра Федоровна принимала помощь специалистов зачастую в тех случаях, когда их заключения совпадали с Её собственными "диагнозами". Тем временем нынешние обстоятельства вынудили Гедройц изменить очерёдность ранее назначенных операций. С фронта ожидалось поступление значительного количества тяжелораненых. Используя временную передышку, она решила не затягивать учебный процесс.

Августейшие сёстры вошли в операционную. Раненый нижний чин, получивший слепое пулевое ранение правой руки, уже дожидался на столе. За четверть часа до операции Любушина внутривенно ввела ему инъекцую морфина. Предваряя указания главного врача, Княжны привычно распределились по обеим сторонам стола ближе к изголовью.

— Ваше Величество, как самочувствие? — Вера Игнатьевна обязана была считаться с Её ортопедической проблемой, так и непрестанными изнуряющими головными болями. 

— У меня рабочий настрой, не озабочивайтесь княжна,  — Государыня старалась придать голосу необходимую твёрдость, хотя голова и сердце давали себя чувствовать.

— Тогда присаживайтесь, это избавит Вас от лишних движений, — главный врач кивнула на хирургический табурет, предназначенный для Неё, — Теперь примите от Любушиной лоток с инструментами. Нам предстоит процедура по извлечению пули из двуглавой мышцы плеча. 

Княжна ногой придвинула к себе такой же табурет и опустилась на жёсткое сиденье, оставшись с ней на одном уровне. Теперь, желая наглядно фиксировать каждый этап, аккуратно растянула края входного отверстия и удалила спринцовкой остатки свернувшейся крови, добиваясь максимального осушения. Заметила подёргивание усов: 

— Никак что-то беспокоит, братец? — спросила немолодого солдата.

— Да нет, доктор, всего и делов, кольнуло разок. А так-то славно, ровно, на лодочке качаюсь,  — гренадер пьяно улыбался.

— Сейчас я попытаюсь нащупать пулю... — она чуть шире растянула края раны. Палец другой руки ввела внутрь, — ... Сейчас... сейчас...  Есть! Прямой корнцанг!

Александра Фёдоровна без промедления вложила в протянутую ладонь хирургический зажимный инструмент с рабочими частями, имеющими форму зёрен.

Вцепившись зубчиками корнцанга за пулю, княжна осторожно вытащила её, подняла кверху: 

— Очень важно быть уверенными, что обнаруженный твёрдый объект является пулей, так как велика вероятность того, что на самом деле это может быть костью или плотным куском плоти.

Уловив на себе раздосадованный взгляд хирурга, Ольга Николаевна  поспешно склонилась над раненым и вложила в приоткрытый рот носик поилки. Как она могла упустить эдакое из виду?! Княжна предупреждала, что для компенсации кровопотери раненого его нужно циклично поить.

Вера Игнатьевна скинула использованный инструмент с пулей в лоток, подставленный Татьяной Николаевной и протянула ладонь Государыне:

— Ланцет! Приступаем к первичной хирургической обработке раневого канала, — коротко прокомментировала княжна, демонстрируя складной обоюдоострый нож копьевидной формы.

Наглядность урока заставила Августейших сестёр, затаив дыхание, неотрывно наблюдать за действиями хирурга. Не прерывая пояснений, Гедройц принялась аккуратно иссекать раневой канал, срезая и удаляя сгустки поражённой мёртвой плоти, пока не убедилась, что добралась до живой ткани. Завершая работу, коротко пояснила:

— Последний процесс так и называется - "стерилизация раны ножом". Это должно обеспечить неосложнённое заживление.

Наблюдая, как Княжны перевязывают руку, она добавила с грустью:

— Ему и нам ещё повезло, пуля оказалась на излёте и не задела кость, иначе пришлось бы очищать рану от костных осколков. И это ещё удачный исход, иначе, не потеряв скорость, пуля не оставила бы такую аккуратную дырочку, а разорвала бы плоть, образуя обильно кровоточащее месиво, каковыми вы уже были свидетелями.

26 сентября 1914 год. Дворцовый госпиталь. 

Военно-санитарный поезд Вятской губернии, пробыв в пути почти пятеро суток, прибыл в Петроград и поздним вечером причалил к перрону Императорского павильона. Поступление непредвиденно большого количества раненых вынудило управляющего эвакуационного пункта привлечь всех солдат Сводного полка и казаков конвоя к транспортировке. Придворные автомобили, экипажи и складские подводы без устали доставляли пострадавших солдат и офицеров к многочисленным лазаретам Царского Села, Павловска, Петергофа, Саблина и других мест.

Состояние значительного числа раненых, находящихся в пути вторично не перевязанными, вызывало встревоженность медицинского персонала. Вильчковская готовила раненого солдата к срочной операции. Повязку из марли, перепоясавшую низовую часть живота, снимала осторожно, предворительно тщательно отмачивая каждый вершок. После чего медленно, нитка за ниткой, снимала корпию, опасаясь ненароком потревожить рану. Открывшееся увечье заставило женщин вздрогнуть. Прореха в теле полнилась непомерным количеством личинок. Масленникова, стоящая рядом с ванночкой, тихо ойкнула, едва не расплескав воду.  Однако загодя обученная бинтовать на фантоме, она ватным валиком принялась очищать пропитанное запекшеюся кровью широкое отверстие. Едва управились, как подбежавшие санитары укатили столик в операционную.

Опе¬рировали одновременно на двух столах. Лейб-хирургу Деревенко инструменты подавал студент Аудер. Другой стол обслуживала перевязочная сестра Ден, где работала Гедройц. При "барабанах" трудилась Хитрово. Страшась не пропустить очередных требований, она живо открывала нужные цилиндрические банки с необходимым стерильным материалом. Подобно солдатам, команды следовали затылок в затылок, не оставляя времени на роздых:

— Гигроскопической ваты...

— Скарификатор...

— Брюшистый скальпель...

— Жгут... быстрее...

— Подайте шину...

Любушина и Масленникова, каждая на своём месте, удерживали челюсти оперируемых при наркозе.

Подобный ритм присутствовал и в соседнем зале. Перевязки шли одна за другой. Промывание бесчисленных зияющих ран и перевязывания вновь, требовали от женщин огромного напряжения. Но ранее этого нужно было научиться преодолевать и стыдливость, и брезгливость, когда даже вид чёрно-багровых струпьев, образованные свернувшейся кровью, гноем и отмершими тканями, доводили и мужчин до дурноты. Все сёстры прекрасно отдавали себе отчёт, что каждое прикосновение к живому месту крайне болезненно для больного. Стараться это сделать по возможности нечувствительным для него и в то же время скоро, так как ещё масса больных ждёт своей очереди.

Столов на всех нехватало. Государыня распорядилась предоставить их наиболее опытным, а сама с дочерями работала у стоящих на полу носилок. Когда санитары занесли раненого с наглухо перевязанным лицом, Ольга с Татьяной, догадавшись своевременно, попросили установить носилки в самом неосвещаемом уголке зала. Александра Фёдоровна, трудясь в наклонном состоянии и не присаживаясь вот уже более трёх часов, почувствовала себя окончательно обессиленной. Едва разогнувшись, она выбралась в коридор. Опустившись на ближайшую оттоманку, она увидела выходящую из операционной Гедройц. В измазанном кровью халате и незажжённой папиросой в руке, Вера Игнатьевна выглядела не лучшим образом.

— Присаживайтесь, княжна, у вас крайне измученный вид.

— Голова немного закружилась, пятая полостная операция подряд.

Она похлопала себя по карманам и неразборчиво выругалась. Огляделась в раздражении. В конце коридора заметила курящего фельдъегеря, расспрашивающего о чём-то одноногого Юрасова на костылях. С видимым усилием поднялась...

— Сидите, сидите, — Александра Федоровна удержала её за руку и бросилась к курьеру.

Вернулась с коробком. Чиркнув спиской, сама какое-то время жадно вдыхала табачный дым.

— Да Вы и сами выглядите не лучшим образом, — буркнула в смущении Гедройц, — Прилягте у себя, Княжны и сами справятся.

— Что вы, Вера Игнатьевна, работы, думаю, осталось на час-полтора, управлюсь. А вот что гораздо страшнее, так это привыкнуть к ампутациям, — она не спускала печальный взгляд со стоящего к ней спиной ефрейтора, — "Держишь ногу или руку и вдруг ощущаешь мёртвую тяжесть. Часть человека остается у тебя в руке".

Они понимающе переглянулись и прежде чем разойтись, почти одновременно тяжело вздохнули. 

Сентябрь 1914 год. Дворцовый лазарет № 3   

От охватившей усталости, Ольга едва передвигала ноги, мечтая поскорее оказаться в собственной постели, но не сбылось. Татьяна только что уехала с Мам; в автомобиле, а её в последний момент перехватила на выходе запыхавшаяся Рейшах-Рит: 

— Ольга Николаевна, выручайте! Палатные сёстры все заняты и меня Любушина попросила побыстрее заправить кровати свежим бельём. Я бы успела, да в шестую палату уже собрались заносить раненых.

Подоспели вовремя. Сестра увязывала в узлы грязные, с пятнами крови простыни, а заведующая хозяйством вкатывала на тележке кипу новых простыней и наволочек. Устилали последнюю кровать, когда поступили первые раненые с Военно-санитарного поезда № 8.

На следующий день работы в перевязочной оказалось поменьше, управились к полудню. Пока Александра Федоровна что-то обсуждала с Гедройц, дочери, пользуясь до отъезда удобным случаем, разбежались по палатам. Татьяна, по обыкновению, отправилась в палату № 5, а Ольга решила заглянуть к нижним чинам. После операций пятеро солдат крепко спали, всё ещё убаюканные морфином. Шестой, уже знакомый ей солдат, в тревоге щупал рукою то перевязанную ногу, то наглухо забинтованную голову, судорожно пытаясь засунуть пальцы под бинты. Всхлипывая, он глухо ругался матерными словами. Надо было что-то срочно предпринять. Она осторожно опустилась на край постели, успокаивающе огладила его здоровую ногу и ласково полюбопытствовала:

— Миленький, беспокоит что?

Услышав женский голос, раненый замер, повернул голову на звук:

— Сестрёнка, что дохтора?! Видеть-то буду?! — трясясь как в лихорадке, задал дрожащим голосом мучивший его вопрос.

Кнажна и сама толком не знала результата операции, но желая выиграть время и чем-то отвлечь, ободрить несчастного, не задумываясь, с убеждённостью в голосе ответила:   

— Будешь, миленький, будешь, только повязку не тереби, не время пока.

Не сразу, но его рука, всё ещё с недоверием, вяло опустилась на простынь. Надеясь более охладить его пыл, она осведомилась, чей он и какого полка.

— Ефимов... 9-го Сибирского гренадерского полка, — тенорок его заметно смягчился.

— А по батюшке как? — утомлённым, осипшим голосом полюбопытствовала Ольга.

— Михаил Елисеевич, — отозвался гренадер и тут же спросил, догадавшись, — Небось, умаялась с нами, сердечная?

— Да, немного есть. Это хорошо, когда устанешь.

— Чего же тут хорошего?

— Значит, поработала.

— Этак тебе не тут сидеть надо. На фронт бы поехала.

— Да моя мечта - на фронт попасть.

— Чего же? Поезжай.

— Я бы поехала, да отец не пускает, говорит, что я здоровьем для этого слишком слаба.

— А ты плюнь на отца да поезжай.

Она рассмеялась.

— Нет, уж плюнуть-то не могу. Уж очень мы друг друга любим.

Ольга какое-то время сидела подле гренадера и держала его за руку, дождавшись пока он умиротворённо не задышал. Она не видела его лица, но успевшая понасмотреться подобных ранений, отлично помнила всех по фамилии и это относилось не к самому человеку, а к ноге, руке, живо¬ту... Внезапно почувствовала, что и у самой начинают слипаться веки. Ольга  осторожно привстала и окинув напоследок жалостливым взглядом почивавших пехотинцев, тихонько вышла. 

Сентябрь 1914 год. 22.15. Александровский дворец.   

В тишине спальни ничто не отвлекало. Государыня откинулась от письменного стола с написанным наполовину письмом и вновь принялась разглядывать на стене развеску икон, особо почитавшуюся супругами. Альков полнился иконами, образками и крестами. Убедившись в правильности своего выбора, она взяла в руки заказанную накануне маленькую простую иконку "Вера, Надежда, Любовь и мать их София". Точно такая же, но бо;льшая по размеру и празднично украшенная, находилась в спальне сына, где на обороте доски был выжжен волнующий душу текст:

"На прославление Дня рождения дорогого наследника престола цесаревича и великого Князя Алексея Николаевича 30 июля 1904 г. преподносится сия икона крестьянкой, вознося молитвы господу Богу и прося всех лучших благ и всякого земного благополучия и небесного спасения и доброго здравия на премногие многие лета.
1908 г. верноподданная монархистка Надежда Шестакова Вологодской губернии Тотьминского уезда Чучковской волости деревни Мазовки".

Александра Фёдоровна встала и положила образок под подушку. Пусть до утра полежит, решила Она, передам его Ники вместе с моим горячим благословением.

Присев за стол, обмакнула перо в чернильницу, склонилась над листом и продолжила:

"...Такая война должна очищать душу, а не загрязнять ее, не так ли? В некоторых полках очень строго, я знаю, и стараются поддерживать порядок, но слово сверху не повредило б. Это моя собственная мысль, дорогой, потому что мне хочется, чтоб имя наших русских войск вспоминалось впоследствии во всех странах со страхом, уважением и восхищением. Здесь люди не всегда проникнуты мыслью, что чужая собственность священна и неприкосновенна. Победа не означает грабежа. — Вели полковым священникам обратиться к солдатам с речью по этому поводу".

Зазвонил телефон. Камердинер доложил, что фельдъегерь прибыл и ждёт указаний. 

— Алексей Андреевич, передайте, письмо ему вручат завтра поутру.

"...Дорогое мое сокровище, сейчас должна кончить и встать. Все мои молитвы и нежнейшие думы следуют за тобой; дай тебе Боже мужества, крепости и терпенья, — веры в тебе больше, чем у кого бы то ни было, и она и хранит тебя... Благословляю тебя, целую твое дорогое лицо, милую шею, и дорогие любимые ручки со всем пылом горячо любящего сердца. Какое счастье, что ты скоро будешь со мной! Твоя старая Женушка".

27 сентября 1914 год. Воскресенье. Строгий пост.

О приезде Государя предупредили заблаговременно. Весь медперсонал и пациенты лазарета были чрезвычайно взволнованы. Часы показывали два часа пополудни, когда скорым шагом в палату ввалился Эллис. Взвинченный вид корнета определённо подтверждал, что слух о прибытии Самодержца не домысел:

— Государь будет у нас к вечеру! — скорее, выдохнул Владимир, — Сам слышал, Хитрово передала старшей сестре просьбу Гедройц ко всем раненым – по прибытию Царя соблюдать должную субординацию.

Малама снисходительно улыбнулся. Накануне, после вечернего чая, Гордынский, сосед поручика Крата, по обычаю, носился по лазарету в жёлтом халате на своих длинных костылях. В коридоре неожиданно зазвонил телефон. Трубку подняла сиделка. Выслушав, она окликнула ковылявшего мимо Гордынского. Знакомый голос Ольги Николаевны поинтересовался, как он себя чувствует после утренней перевязки. Затем трубку взяла госпожа Вырубова. Многие сёстры были осведомлены, что с недавних пор корнет пользуется большой симпатией Анны Александровны. Лицо Гордынского засияло, но через минуту приняло серьёзное выражение. Бывшая фрейлина поблагодарила его за переданный ей маленький букетик розовых маргариток и в знак признательности сообщила по секрету, что в воскресенье лазарет посетит сам Государь. Корнет, передавая прочитанную газету Маламе, приставил палец ко рту, затем вполголоса не преминул поделиться известием на ушко.

Думая о предстоящей встрече, вольноопределяющийся палаты № 5 волновался не менее остальных обитателей лазарета. Прежде издалека правовед много раз видел Государя, но чтоб так близ¬ко! А вдруг заговорит со мной? – с тревогой рассуждал он. Хватит ли смелости отвечать на вопросы? А в том, что они появятся, был почти уверен. Степанов с обеспокоенностью вспоминал о твёрдом заверении Вильчковского в производстве его в прапорщики и намерении рекомендовать юнкера Государю. Между тем самому Степанову, по правде говоря, никак не хотелось быть произве¬денным в офицеры, поскольку знал, к раненым офи-церам относятся строже, чем к солдатам. Он с грустью признавал, что лазарет уже разбаловал его, потому и боялся, что прапорщика скорее вернут на фронт. Кроме того, солдатская форма его выдвигала. Ему хо¬телось по выходе из лазарета подольше покрасоваться в качестве раненого добровольца, Георгиевско¬го кавалера. Но Сергей Николаевич был неумолим и производство состоялось.

Тем не менее несмотря на собственные переживания, волнительные чувства обуревали сознанием Степанова. И культ Царя, и обожание личности, всё это жило в его семье из поколения в поколение. Один его предок, будучи предводителем дво¬рянства, готовился к приезду монарха с трепе¬том и благоговением. Но когда показалась цар¬ская тройка, он сел верхом и ускакал на хутор: "Не хочу, чтобы Государь подумал, что я у него что-нибудь хочу просить. Не надо мне ни¬чего. Все, что мог для приема, сделал".
 
В памяти всплыл давешний рассказ деда. Ещё при Николае I, вместе с женой он простоял на коленях перед ико¬ной, пока Государь ночью ехал по большому тракту по их владениям. Старик без волнения не произносил самого слова "Госу¬дарь". Экая несправедливость, думал Степанов, что нынешнее поколение уже всячески кри¬тикует правление Госу¬даря. Но надо и отдать должное приверженцам монархии, сохранившие культ личности и обожание Императора рассудку вопреки. Он с удовольствием вспоминал, как ему разрешали не ходить в училище, если в этот день была возможность на параде или где-нибудь увидеть монарха.

Государь приехал вечером в сопровождении всей Августейшей семьи. Посетители при входе в лазарет надевали белые халаты, как этого требовала Императрица. Поднесли халат и Госуда¬рю, но он отказался. Александра Фёдоровна не настаивала. Всем встречавшим было заметно, что супруга волнуется в присутствии мужа. Она шла не рядом с Ним, стара¬ясь всячески выделить его.

Государь, будучи в мундире лейб-гвардии Преображенского полка, вошёл в пятую палату. Обходя раненых, он подавал всем руку и каждый ра¬портовал полк, чин и фамилию. К Степанову подошел в последнюю очередь. Смотря с восторгом в его, тронутое морщинками, лицо, юнкер отрапортовал. На мгновение ему показалось, что в бездонной глубине серо-синих глаз притаилась какая-то скрытая горечь. Вместе с тем, глядя на Государя, ему хотелось забыть себя, жить только для него. Не быть. В нём быть. Только он. Как действовала всё же эта чарующая улыбка… Как только Степанов кончил рапортовать, начальник лазарета стал давать всякие лестные сведения о юнкере. В левой руке Государь дер¬жал фуражку. На мгновение поднял слег-ка согнутую в ладони другую руку, которая до этого сжимала верхний ремень снаряжения и характерным жестом погладил свои усы. Он выслушал Вильчковского, спро¬сил Степанова про полк, командира, про бой. Затем, пожелав скорее поправляться, последовал к двери.

В помещении установилась необычная тишина. Глубокая восторженность не покидала обитателей палаты, вызывая непривычное першение в горле. Безусое лицо Ивана ещё искрилось слезами, как в голове вдруг мелькнула безумная мысль: Так пусть остановится время! Только бы всё это так продолжалось!

Сдавленный голос Маламы нарушил затянувшееся безмолвие:

— Перед войной отец как-то поведал мне о матушке Мордвинова. По словам флигель-адъютанта, когда она впервые увидела портрет Государя, написанный Серовым, то заметила в нём нечто такое, что тут же на выставке и расплакалась...

Дмитрий хотел ещё что-то добавить, как в палату вбежал мальчонка лет десяти в матросском костюмчике. Он припадал на правую ногу, откидывая её далеко в сторону, при этом корпус его страшно качался. Следом со смущёнными улыбками появились Княжны Романовы. Офицеры, прежде знакомые с Наследником лишь по фотографиям, не сразу догадались чей этот ребёнок. Свежий, розовый цвет лица, светло-каштановые волосы с медным оттенком в сочетании с ужасной храмотой, поголовно вызвал у всех некий душевный диссонанс. Вглядевшись в подростка, Малама вдрогнул, на него серо-голубыми облачками смотрели глаза Государя.

Офицеры почтительно привстали с постелей. Поздоровавшись, Цесаревич остановился посреди палаты и окинул всех быстрым взглядом. Уви¬дав, что один больной лежит, он подошёл к нему. Прежде чем сесть на кровать, серьёзным, несколько застенчивым взглядом посмотрел на раненого, затем неожиданно улыбнулся, отчего на его круглых щечках обрисовались две ямочки. Неуклюже протянув свою маленькую ручку, отрывисто спро¬сил:

— Где вы были ранены?

Степанов обратил внимание на непохожесть брата на старших сестёр, разве что отдалённо на Анастасию, да немного на Государя. Желая подольше полюбоваться Цесаревичем и боязнь, что тот уйдет слиш¬ком скоро, Степанов отважился подольше занять его разговором. По просьбе Алексея он тщательно и подробно объяснял обстановку боя, показывал на карте, которую услужливо поднёс им Эллис, реальный участок фронта.   

— А сколько вы сами убили австрийцев? — прервал он Степанова.

Крайне смутившись, юнкер признался, что ни одного австрийца не убил.

Наследник прошел в другую палату, через четверть часа снова вернулся и сел на трубу па¬рового отопления. Заметив в сторону мальчика укорительный взгляд Княжны, сидевшей в ногах Маламы, он тихо спросил:

 — Татьяна Николаевна, что не так?

— Брату сидеть на подобном запрещается.

— Так предложите ему табурет.

— Что вы, Дмитрий Яковлевич, неловко при всех указывать, да и лишний раз надоедать не хочется.

— Вижу, натерпелся Цесаревич. Настрадавшиеся дети чаще всего вырастают любящими и чувствительными к чужим страданиям. 

Татьяна вздохнула с грустью:

— Не помню уж по какому случаю, но у Алексея как-то вырвалось, что когда станет царём, то хочет чтобы все были счастливы.

— Воистину Цесаревич и добротой вышел в вашего Батюшку, — с нарастающим тёплым чувством Малама неотрывно наблюдал за мальчиком, — Вот и сам убедился, нет в нём никакого самодовольства, надменности или заносчивости.

— Наше "маленькое сокровище" не успокоится, пока сразу не поможет, — улыбнулась в ответ Татьяна, —  Помню случай с поварёнком, которому отказали в должности. Алексей узнал об этом и приставал весь день к родителям, пока не приказали поварёнка взять обратно.

В коридоре послышалось неясное движение. Через распахнувшуюся дверь санитары внесли и установили в центре комнаты два кресла. Следом шествовал с громоздким фотоаппаратом в руках всеизвестный фотограф Санкт-Петербурга Карл Булла, на груди которого сияла высочайшая награда, Золотая медаль на Анненской ленте "За усердие". Вошла Государыня. С немецкой педанчитностью Булла установил и приготовил для съёмки свой Kodak, эдакий деревянный ящик, обитый коричневой кожей. В креслах разместились Княжны, поскольку Александра Федоровна отказалась сесть, держа за руку подбежавшего к ней сына. Булла направил коробку объективом на объекты съёмки, потянул за шнур, дабы поднять затвор и нажал кнопку. Затем на одно из кресел взобрался Цесаревич. Повернувшись лицом к аппарату, он сложил руки на коленях и замер.   

Завершив работу, процессия двинулась в следующую палату. Прежде чем распроститься, Татьяна объявила, что как только с фотоателье на Невском получат снимки, беспременно раздадут всем пациентам лазарета.

К тому времени в шестой палате пребывало четверо больных. Двое нижних чинов,  доставленные и оперированные утром, крепко спали. Двое других ожидали перевода в лазарет № 17. Небольшое оживление в коридоре насторожило солдат, очевидно решивших, что сейчас за ними явятся санитары. Дверь отворилась, но заместо дюжих носильщиков в комнату вошёл среднего роста худощавый офицер в чине полковника. На его тёмно-зелёном кафтане лейб-гвардии стрелкового батальона, подпоясанном широким, малинового окраса кушаком, из-под правого эполета длинным витым шнуром высвечивался золотой позумент. Из наград на груди под красно-черной лентой, свешивался одинокий золотой крест, крытый красной эмалью. Следом в комнату вошла Государыня в сопровождении молоденьких сестёр. Антон Бартошко переглянулся со своим другом. Оба хорошо знали Её, потому как дважды Августейшая сестра делала им перевязки. Трофим Шматков первым попытался привстать, но тихо охнув, схватился за грудь и вновь опрокинулся на спину.

Офицер бытрым взглядом окинул палату и первым поздоровался с  бодрствающими. Затем подошёл к ближайшему от него раненому, туго перекрещённому бинтами и присел у его постели:

— Как ваше имя и какого полка будете? — нестрогим мягким голосом задал вопрос полковник, отчего у обоих солдат создалось впечатление, что перед ними находится беспременно дружелюбный человек.

— Шматков, стрелок 1-й роты второго стрелкового Царскосельского лейб-гвардии полка, ваше высокоблагородие, — слабым, задыхающимся голосом пробормотал Трофим.

Но только сейчас он разглядел вблизи показавшееся ему знакомым лицо с темно-рыжеватого цвета тщательно подстриженной бородкой. По виденным прежде портретам Трофим опознал Царя и с ошалевшим видом вновь попытался встать. Уразумев, что его не сразу узнали, Государь с  доброжелательной улыбкой удержал раненого:

— Да лежите же, Шматков. Лучше скажите в каком сражении получили ранение!

— Участвовал в бою под Опатовым, Ваше Императорское Величество. Получил ранение от брошенной бомбы, отчего погибли два стрелка нашей роты.

— Фамилие командира полка помните?

— Так точно, Ваше Императорское Величество, Их превосходительство генерал-майор Пфейфер.

Лицо Государя помрачнело. Тело командира полка недавно было предано земле на Царскосельском братском кладбище. Как ему докладывали ранее, генерал-майор был убит снарядом. Николай Александрович отлично помнил подписанный им текст представления на награждение посмертно орденом Святого Георгия 4-й степени: "...За то, что лично из передовых цепей руководя, под сильнейшим неприятельским огнем, действиями вверенного ему полка в бою 26 авг. 1914 г., у ф. Калишаны-Камень и д. Войцехов, Люблинской губернии, он, воодушевляя полк своим примером самообладания и неустрашимости, двинул его в атаку на укрепленную и упорно защищавшуюся позиции австрийцев — высоту „82,8“, но сам погиб в это время смертью храбрых; результатом атаки были взятие полком важной позиции противника, много трофеев и пленных".

Вздохнув тяжело, Николай Александрович оглядел обоих стрелков:

— А всем ли вы довольны, братцы? Хорошо ли за вами ухаживают?

— Так точно, Ваше Императорское Величество, всем доволены, прямо хоть и не поправляйся, — весело отозвался Антон Бартошко и глазами показал на прикраватную тумбочку, где рядом с полуоткрытой аршинной коробкой конфет в небольшой вазе лежали румяные яблоки, — Наши сестрички принесли.
 
Заметив посветлевшее лицо Государя, Трофим, как видно что-то вспомнив очень важное для него, осмелел и соизволил прибавить:

— Вот только сёстры малость забывчивы, Ваше Императорское Величество. Намеднесь дал я вот этой сестричке…, весёленькая такая… курносенькая, — он кивнул в сторону прислонившейся к стене сестре милосердия, — Дал я ей десять копеек на папиросы, а она ни папирос, ни денег не несет… 

— Ольга, — позвал Государь — что же ты поручения не исполняешь? Папиросы обещала принести и забыла. За это вели купить ему на рубль.

Высокие гости вскорости ушли, а взволнованный до глубины души Трофим остаток дня громко охал на всю палату:

— На кого пожаловался-то?! На Царскую Дочку… Господи, грех-то какой!

28 сентября 1914 год. Понедельник. Царское Село.

День выдавался тяжёлым, потому из Александровского дворца выехали на четверть часа ранее обычного. Ещё накануне председатель эвакуационного комитета предуведомил медперсонал Дворцового госпиталя о прибытии военно-санитарного поезда № 63 имени Ее Императорского Высочества Великой княгини Марии Павловны с ранеными из Варшавы. Хотя маршрут и предполагал развозить их через Москву по внутренним губерниям, но увы. Не своевременное исполнение указов военного министерства вынудило Вильчковского, с изволения Государыни, снять с эшелона исключительно тяжелораненых. А на подходе был 16-й Сибирский Военно-санитарный поезд имени Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича. Александра Федоровна находилась в расстроенных чувствах. Беспрецедентный поток раненых требовал срочной корректировки в размещении. Не говоря уже о Царском Селе, лазареты Павловска, Петергофа и прочих ближайших пунктов решительно переполнялись. И как донёс ей управляющий Канцелярией РОКК Чаманский, в районах скопления раненых недостаточно транспортных средств, а реальная потребность в лазаретах и госпиталях в десятки раз превышает плановые цифры.

Сойдя с автомобиля, Августейшие сёстры заспешили к церкви "Знамения". Шофёр вернулся к автомобилю. Стало накрапывать и он задействовал механизм подъема верха. Вглядываясь через мокрое стекло в белеющий на ограде вензель Екатерины I, Станислав предался размышлениям. Как-то ещё в апреле, незадолго до Вербного воскресенья, ему предоставили выходной день. Миновал полдень и он решил пройтись к Детскому пруду, где на днях, по словам приятеля, появилась пара лебедей. Прямо из Императорского гаража, прихватив для себя гречневые блины в бумажном кульке и большую краюху белого хлеба, Станислав направился в Александровский парк. В канун шестой недели Великого поста народа было немного. Ещё издали в центре островка среди ветвей, в ореоле набухших почек, он увидел голубой Павильон. Подошёл к берегу, но как ни приглядывался, на воде, окромя одинокой лодочки, замершей у миниатюрного причала, не заметил ни одной благородной птицы. С расстройства, помимо хлеба, скормил и блины диким уткам, коих здесь обитало в достатке. Встав со скамьи, двинулся к Обводному каналу и долго бродил по усаженным вязами дорожкам, с наслаждением вдыхая прелый запах прошлогодних листьев. Так незаметно для себя вышел к Садовой улице. Он неспешно огибал здания Александровского лицея, когда пронизанные светом изящные арки невольно задержали его. Ближайший, чуть вытянутый, округлённый торец многоэтажного сооружения чем-то вдруг напомнил ему увиденный однажды в книге рисунок морского судна. Представилось, что подобно окаменелому фрегату, взметнулись в небесные волны его серо-желтые борта, вздыбились и как бы застыли соляными столпами в вечном дрейфе. Улыбнувшись своим фантазиям, Станислав подался в сторону стоящей неподалёку Знаменской церкви. Небольшая, привычная с виду церквушка, помимо почтения, всегда вызывала к него особую заинтересованность, поскольку бывать там самому прежде не доводилось. Подошёл к ступеням главного входа, какое-то мгновение постоял в нерешительности, но воодушевлённый внезапным порывом, ступил на паперть. Поднявшись к распахнутым дверям, снял фуражку. Уже под нежный, хрустальный звон благозвучного карильона перекрестился и шагнул в притвор. По левому боку поднималась вверх чугунная круглая лестница, очевидно, ведущая на хоры. Испытывая внутреннее колебание, опасливо ступил на скрипучий паркетный пол храма. Свисавший в центре всесвещник струил мягкий желтоватый свет на склонённые головы нескольких богомольцев, на красивый ковёр, покрывавший пол в алтаре и доходивший до нефа.
 
Станислав немного продрог. Проходя мимо двух печей, установленных недалеко от притвора, на него пахнуло приятным теплом. Неспешно переступая, он оглядывал по ходу уютное убранство церквушки, красивый иконостас, киот с иконой Серафима Саровского в серебряном окладе. У правого придела остановился у отдельного киота. На древесном прямоугольнике, с длинной парой сторон чуть более одного аршина и крытый ризой со множеством драгоценных камней, в потоке красок сиял дышащий жизнью женский лик. В пурпуровом одеянии, по краям которого струился вышитый омофор, стояла молодая мать с воздетыми в позе моления руками, с младенцем в медальоне на груди.

Станислав враз признал чудотворную икону Пресвятой Богородицы "Знамение", о которой так часто упомянали его Августейшие пассажиры. Подошёл ближе. Приглядевшись, склонил голову набок. На гранях крупного сердцеобразного топаза увидел вырезанные цифры: "1831 и 1848". Недоумевающе пожал плечами, что бы значили эти даты? Внизу иконы заметил золотую дощечку сердцевидной формы с гравировкой, но прочесть не успел.

Прежде чем он услышал слабый шёрох войлочных туфель, до ноздрей донёсся слабый медовый аромат свежего воска. Станислав повернулся к священнику и со смущённой улыбкой развёл руками: 

— Вот... всё недосуг было, батушка.

— Понимаю, служба такая, — улыбнулся протоиерей.

С приходом войны обоим приходилось часто видеться издали, поскольку по пути в Дворцовый лазарет Государыня со старшими дочерями едва ли не каждый день приезжали к началу утренней службы. Настоятель Знаменской церкви был не молод, лет шестидесяти. Короткая, тёмно-русая борода серебрилась поздними нитями. Недлинные волосы головы находились в безукоризненном приличии, что придавало отцу Иоанну опрятный и моложавый вид. Его ясные, василькового цвета глаза на открытом лице с сеточкой морщинок, смотрели на мирянина по доброму внимательно: 

— Если не ошибаюсь, сын мой, ваше имя Станислав Казимирович? Так представила вас Княжна Ольга Николаевна. Похвалила, как превосходнейшего шофёра Белого гаража.

— Что вы, отец Иоанн! Княжна всегда преувеличивает. Есть многоопытней, — Станислав со смущением пожал протянутую ему руку, — один Кегресс чего стоит. Государь им не нахвалится. 

— Наслышан, наслышан... — настоятель испытующе взглянул на него, — Но усмотрел я, вас озадачили некие цифры?   

Станислав кивнул со сконфуженным видом. Беседу прервали оставшиеся несколько женщин, покидающие церковь. Испрашивая благословения, они выслушали должный ответ протоиерея, осенившего их крестным знамением и чинно удалились. Окинув взглядом обезлюдевший храм, он осведомился у Станислава, не ждёт ли того какое-либо срочное дело. Услышав благожелательный ответ, оживился и попросил немного обождать во дворе. Вскоре настоятель, переоблачённый в простой, темнокоричневого цвета подрясник, спустился к нему и неожиданно предложил прогуляться в Лицейский сад:   

— Привычка, сын мой, перед службою напитаюсь, токмо "унылою порой", духом осенним, — протоиерей развёл руками.

Обогнув церковь, через дверь в ажурной ограде вышли в обширный парк, оттенённый старыми широковетвистыми деревьями. Впереди на пожухлом опрятном газоне разновозрастная детвора играла в бары. Мяч взлетал высоко вверх, дети разбегались в разные стороны, пока высокий мальчишеский голос не выкрикивал чьё-то имя. Станислав улыбался, вспоминая свои детские игры. Его рассеянный взгляд коснулся каменной с металлической решеткой оградой, где белой стайкой рассыпались молоденькие берёзки.

Отец Иоанн тяжело вздохнул:

— Те цифры и даты, что видел на золотисто-жёлтом камне, то особые метки божественного спасения, — словно предыдущая беседа и не прерывалась, продолжил он, — в эти годы Божия Матерь дважды спасала наш городок. Когда в 1831 году в России начала свирепствовать холера, жители Села собрались в нашем храме у этой иконы, отслужили молебен, а после совершили крестный ход вокруг города. И в 1848 году эпидемия холеры прошла мимо. Вот в благодарность икону и покрыли ризой, украсив прежде дорогими каменьями. А на самом крупном, который вы изволили видеть, вырезали даты чудотворного избавления – 1831 и 1848 годы.

— Признателен вам за детальное освящение, отец Иоанн, — с виноватым видом Станислав приложил руку к сердцу. Храни Вас Господь!

— Не казнитесь, сын мой, вы лишь восполнили пробел. Надеюсь, в свободное от службы время теперь станете чаще заходить в наше Знамение.

Они неспешно проходили под старыми липами, где в изящной деревянной беседке две молоденькие бонны о чём-то увлечённо рассуждали. Прелестная пара детишек копошилась у их ног. Замедлив шаг, протоиерей остановился поодаль незатейливого скульптурного сооружения. Верхнюю часть постамента украшали несколько свежих букетиков желто-фиолетовых крокусов, а на фронтоне пьедестала золотилась высеченная в граните надпись: "Александру Сергеевичу Пушкину". Сам же питомец муз пребывал в задумчевом покое, в полурастёгнутом лицейском мундире, вольготно устроившись на скамье. Казалось, наполненный грустью взгляд был устремлён в ведомое лишь ему одному. Из-под вереницы лёгких облачков солнечный луч упал на бронзовую фигуру поэта, заставив Сперанского грустно улыбнуться. Отчего-то представилось, будто в кучерявой головке юного лицеиста ещё продолжают роиться соцветия строф. Но как странно распорядилась им судьба, подумал Иоанн Федорович, ведь со дня гибели прошло без малого восемьдесят лет, а созвучия его полустиший и сегодня волнуют кровь едва ли не каждого православного христианина. Ещё находясь в некой задумчивости, тихо проронил: 

— Нет, не совершил промах Самодержец Всероссийский, — он покачал головой, смахивая невольную слезу, — волею народа Государь воздвиг здесь истинный палладиум не только царскосельским садам, но и пиетет нашему просвящённому Отечеству.

Протоиерей прошёл к  ближайшей лавочке и сделал приглашающий жест:

— На праздновании 100-летия Пушкина в Петербургской духовной семинарии, будучи ректором, митрополит Антоний произнёс достойную восхищения речь о значении его поэзии. Потому каждый раз, приходя сюда сюда, обуревают меня слёзы признательности и к этому человеку...

Отец Иоанн внезапно прервался, помолчал, очевидно, сглатывая образовавшийся в горле комок:

— Простите мою слабость, сын мой... Но как вам ваятель? Хорош ли монумент?

— Да это лучший памятник моего обожаемого поэта!

Заметив преисполненный одобрения взгляд настоятеля, Станислав с лёгким смущением продекламировал:

"Когда на что решусь, уж я не отступаю,
И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,
Сердись, кричи, бранись, — а я таки поэт"

— Но вот одну странность подмечаю. Юный Александр ещё в лицейском мундире, а взор его столь глубок и бесприютен, что смотрится старше своих лет, словно опередил время.

Продолжая разглядывать скульптуру, Иоанн Федорович неуверенно поддержал:

— Здесь, похоже... сыграло дарование Пушкина и наш российский скульптор Бах невольно вывел поэта в зрелые годы, — упираясь в скамью, он тяжело приподнялся, — Матушка заждалась. Ежели имеете время, препроводите меня.

— Сочту за честь, отец Иоанн, — Станислав подал ему руку.

Возвращались в молчании, но когда приближались к ограде, протоиерей неожиданно продолжил разговор:

— Пред панихидой в своей речи ректор отметил, почему из всех христианских молитв поэту более всех нравилась та, в которой христианином испрашивается полнота добродетелей. И в знак доказательства митрополит привёл его строки из "Отцы пустынники...":

"Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого Поста;
Всех чаще мне она приходит на уста..."

Когда вернулись к четырёхколонному портику и Станислав собрался проститься, то протоиерей попридержал его:

— Подождите, сын мой, я сейчас.

Вернулся скоро с небольшой книжецей в красном кожаном переплёте. Протянул:

— От всей души на добрую память, Станислав. Премного благодарен вам, что скрасили моё сегодняшнее пребывание в этом благодатном саду и тепреливо выслушивали старика.

Станислав взял в руку нумер. Края теснённой золотом обложки обрамляли виньетки. Сверху крупным шрифтом значилось:

СТИХОТВОРЕНІЯ.
 
Далее, более мелким: Александра Пушкина. Внизу: Санктпетербургъ 1826. Дата выхода в свет его поразила:

— Отец Иоанн! Да это же прижизненное издание поэта! — он едва не задохнулся от волнения.

Станислав лихорадочно открыл титульный лист, на котором помимо выше изложенного маленькими буквами под фамилией автора было отпечатано какое-то изречение на латыне. Он морщил лоб, пытаясь прочесть, но кроме имени Propertius, ничего не разобрал. Поднял вопросительный взгляд.

— Думаю, в качестве эпиграфа Александр Сергеевич решил взять изречение античного собрата по перу, — пришёл на помощь протоиерей, — Звучит, если не ошибаюсь, "В раннем возрасте воспевается любовь, а в позднейшем — смятения".

Станислав бросил взглял на часы:

— Пора мне на смену. Отец Иоанн, простите, но не могу так уйти. Ведь эта редкая книга, вам не жаль расставаться с ней?

Протоиерей несколько изменился в лице:

— Станислав Казимирович, он впервые обратился к нему по отчеству, — вы достойны этой книги. И на прощание могу пожелать лишь одного - несите своим детям и внукам живую прелесть стихов. 

Перед тем как расстаться, Станислав низко поклонился настоятелю:

— Терпения и Вам на нас, грешных, отец Иоанн. Храни Вас Господь!

29 сентября 1914 год. Вторник.

Ранним зябким утром 16-й Сибирский Военно-санитарный поезд имени Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича мягко остановился у Царскосельского вокзала. Поезд встречали Государыня, её старшая дочь и председатель эвакуационного комитета. Только что прошёл дождь и в утренней дымке широкие аллеи улиц ещё освещались молочными шарами электрических фонарей. Под навесом суетились санитары, распределяя раненых по носилкам, грузили в автомобильный и гужевой транспорт. Александра Фёдоровна взяла длинный список, который подал ей Вильчковский. 450 раненых нижних чинов, 4 офицера и десяток пленных немцев, с не менее тяжёлыми ранениями, вызывали у неё большую тревогу.

— Ваше Величество, вмешательство не потребовалось, — упредил крайнюю обеспокоенность Государыни Вильчковский, —  Мне телефонировала супруга начальника Офицерской артиллерийской школы, лазарет на 300 кроватей готов к приёму раненых.

— Благое известие! Сергей Николаевич, передайте мадам Шиклинской мои слова благодарности, а в большей степени от этих несчастных, — с вымученной улыбкой Государыня обвела рукой оставшуюся линию раненых, где окутанные в тёплые шали, княжна Ольга со старшей сестрой милосердия Любушиной ходили вдоль ряда носилок и отдавали последние распоряжения.

Едва усевшись в автомобиль, Александра Фёдоровна вспомнила о нынешнем обещании председателя Царскосельского автомобильно-спортивного общества:

— Сергей Николаевич, вы связывались с господином Дерингером?

— Да, Ваше Величество. К вечеру я посетил Общество. Оба этажа госпиталя откроют двери нижним чинам к завтрашнему утру. Здание прекрасно оснащено, имеет собственную читальню, у каждой кровати приготовлены столики с цветами и папиросами.

— Передайте и ему мою сердечную благодарность. Очень рада, что наш уважаемый пионер автотранспорта выказал достойную человека деятельность.   

Александра Фёдоровна достала из лежащей на сидении простенькой бомбоньерки миниатюрную незатейливую иконку в жестяном окладе и протянула Вильчковскому:

— Прошу вас, передайте Альфонсу Альфонсовичу от меня с искренней признательностью, — дрогнувшим голосом произнесла Государыня.   

Дождавшись отъезда Императрицы, полковник окликнул пробегавшую мимо Любушину:

— Юлия Алексеевна, пожалуйста, передайте офицеру колонны моё распоряжение на отправку под конвоем раненых военнопленных в Николаевский военный госпиталь, — он извиняюще развёл руками, — Время такое, как бы что не вышло.

* * *

По возвращения с очередного осмотра госпиталей в прифронтовой полосе Государыня чувствовала себя крайне утомлённой, но заведённый ею порядок не посчитала в праве нарушить. По прибытию в Царское Село, сопровождавшую их в поездке госпожу Вырубову завезли домой, а затем со старшими дочерями ненадолго заехав в "Знамение", отправились в свой Маленький лазарет. Переодевшись, отправились в перевязочную, где их ожилали послеоперационные раненые. 

Заметив вялое состояние Ольги и её жалоба на головную боль озаботили Александру Фёдоровну:

— Ты плохо себя чувствуешь, дочка? У тебя mensis?  — шёпотом спросила она, мысленно ругая себя за несообразительность. 

Ольга кивнула:

— Пузо потягивает, — девушка беспомощно прижала ладонь к животу, — Ой, мне в closet надо!

— Беги, беги доченька, мы сами с Татьяной займёмся. Потом в моём кабинете на софе отдохни.

Закончив перевязку двух нижних чинов 93-го Иркутского полка, Александра Фёдоровна принялась за издававшего стоны Капелюсника:

— Голубчик, потерпите... видите, заканчиваю... — Она завязывала последние узелки и желая отвлечь раненого от боли, спросила, — А не ваши ли земляки когда-то сложили полковую песню про стрелков, будто егерь ростом невелик, мал да дорог золотник? Вот далее запамятовала.

Бледное, покрытое капельками пота лицо Капелюсника несколько оживилось. Усилием воли он сдержал протяжный стон, исходящий из прострелянной груди, едва слышно выдавил:

— Правда ваша, матушка Царица... опосля будет так: на параде назади, а чуть драка - впереди...

Стрелок впервые так близко разглядывал Императрицу, облачённую в форму обычной сестры милосердия и чувствовал себя крайне разочарованным. Неужто такие водятся на свете?! Но ведь между нами нет никакой разницы! А ведь казалось сказкой, когда слышал в полку, как Царица сиживает в палатах у раненых, беседует, молится с ними вместе. И её старшие дщери вяжут и шьют у кроватей портки, и рубашонки для сирот, разговаривают запросто, а то и в саду в какой-то крокет играют с ходячими. Статочное ли дело прилюдно презреть свой чин? - спрашивал он себя.

Завершив перевязку третьего по счёту раненого из 112-го Уральского, Татьяна помогла затем Мама; уложить обратно на носилки её пациента и кивнула вошедшим санитарам. В перевязочную заскочила сестра Любушина:

— Ваше Величество, Вера Игнатьевна просит, если останется время, заглянуть в Большой лазарет. Поступило пятьдесят новых раненых с различной тяжестью ранений и пользуясь случаем, она даёт урок зауряд врачу Митюку на правильное вправление в плече ломаных костей. Предлагает и Вам пронаблюдать эту тему.
 
— С утренним поездом раненые прибыли? Мне Вильчковский ещё не докладывал.

— Да и много с Кавказа - есть тяжелые.

Александра Фёдоровна, торопившаяся безотлагательно покинуть лазарет, бросила взгляд на часы, растерянно посмотрела на дочь. После трёх по полудню её с мужем ожидают в Стрельне, где должна состояться панихида по Олегу Константиновичу. Четвертый сын Великого князя Константина Константиновича, с первых дней войны воевавший в Восточной Пруссии, получил смертельное ранение в бою близ деревни Пильвишки. Она хорошо знала Олега и очень сожалела по этому достойному юноше. Имея слабые легкие, он не смог приступить к службе, зато всячески "побеспокоился" и его зачислили в действующую армию.

— Танечка, беги на урок, объяснишь Гедройц, что сегодня мне никак нельзя.

30 сентября 1914 год. Среда. Дворцовый лазарет № 3.

От Знамения Татьяна устроилась, по обыкновению, в правом углу автомобильного сидения, желала лишь одного, поскорее оказаться в лазарете. С недавних пор, как и Ольга, она чувствовала себя во флигеле хорошо и уютно, и даже ощущала некую теплоту семейного очага. В этом маленьком доме всё ей казалось знакомым и родным, и раненые виделись частью семьи, к которым привязываются, ровно к больным детям.

Конюшенная улица. Слегка тряхнуло. Татьяна с трудом подавила улыбку, загодя представляя сегодняшний день. Вот они с Ольгой сворачивают бинты, готовят марлевые тампоны, дезинфицируют постельное белье... и в радостном ожидании, торопят, торопят время. Отныне их души полнились предметом сладчайших девичьих грёз. И сквозь облако кипящих в ванночках шелковых нитей для шовного материала, обеим виделись милые смеющиеся лица Их уланов. Губы Татьяны тронула невольная улыбка. Княжна припомнила, как едва отмывши руки от дурно пахнущего формальдегида, они с сестрой устремились в "свою" палату и едва не разбили об угол Kodak. Потом, по приходу, все вместе дружно фотографировались. А пока они с Митей судачили по поводу её первой самоличной перевязки его ноги, а затем рассматривали альбомы Дмитрия, Ольга о чём-то неслышно шепталась, по её сокровенному признанию, с "ужасно привлекательным, тёмненьким" Карангозовым.

Александра Фёдоровна, погружённая сегодня в неменьшее раздумье, была молчалива. Тяжёлой ношей свалился на её плечи поздний вечерний звонок свекрови. Являясь попечительницей Российского общества Красного Креста, Мария Федоровна сетовала на ощутимую нехватку сестёр милосердия. После трудного разговора обе пришли к непростому решению: сократить стандартный одногодичный курс обучения до двух месяцев. Тем не менее Государыня пребывала в сомнении, а будут ли женщины, не прослушав полный курс, способны качественно выполнять свои обязанности? Сегодня же обязательно проконсультируюсь и с Гедройц, и с профессором Деревенко, окончательно решила она.

Присутствие на нескончаемых операциях и почти ежедневные перевязки раненых всё чаще причиняли Ольге душевный непокой, хотя она и старалась держать себя в руках. Но сегодняшний вид огромной раны поперёк всей спины у солдата 110-го Камского полка вызвал у неё сильнейший внутренний страх. Любушина сразу заметила её резко побледневшее лицо, перехватила бинт и быстро завершила работу. Поймав встревоженное выражение глаз Татьяны, чуть ранее закончившей перевязку на соседнем столе, Ольга успокоила её взглядом. Едва санитары унесли Безденежных в палату, сёстры устремились в Маленькую комнатку.

Небольшое помещение полнилось чудным ароматом осенних яблок и слив, источаемые из двух корзин у стены. На столе с утра дожидались своего часа коробки с конфетами. Татьяна обеспокоенно бросила взгляд на часы:

— Пока Мама; у Гедройц, думаю, успеем всё это разнести и к нашим заглянуть,  — она улыбнулась, — А твой Карангозов уже в кресле катается вовсю.

С безнадёжностью покачав головой, Ольга вытянула из висящего на вешалке своего поношенного плаща карманный футляр из плотного картона, дарённый ей однажды стрелком 1-го полка после трудной перевязки. Раскурив оставшиеся две сигареты, набитые светлым табаком "Белый Берли", они с удовольствием затянулись. То была редкая отрада, которую сёстры иногда себе позволяли в конце тяжёлого дня.   

Снаружи моросил мелкий дождь. Из окна автомобиля Княжны смотрели на проплывающие некогда тихие зелёные улицы, больше напоминающие нынче транспортные магистрали, по которым медленно катились тихоходные санитарные кареты Красного Креста. 

— Как всё изменилось здесь за последние месяцы, — с грустью проронила Ольга, — сдаётся, уже не Царским Селом любуемся, а сплошным городом госпиталей, да лазаретов.

Она чувствовала себя настолько вымотанной, что не радовала даже предстоящая поездка к бабушке. На душе было холодно и гадко. Так и осталось занозой внутри её памяти ушедший Солнечный лучик, как не пыталась забыть, ни перебить кем-то другим. Господи, шептали её губы, пошли ему счастья, моему любимому!

* * *

Утомленность шаг за шагом овладевала Государыней. В этот день операции продолжались долго, перевязки следовали одна за другой. Скрывая недомогание от дочерей, Она не посчитала для себя возможным отменить вторичный обход лазарета, который многие увечные так ждали. Входя в комнаты, Александра Фёдоровна подолгу беседовала с каждым. Добравшись до четвёртой по счёту палаты, почувствовала потребность немного передохнуть. Присела на тубарет у постелей новоприбывших раненых, которым четыре дня назад самолично накладывала бинты. Стараясь не потревожить соседей, тихо выспросила поручика Бржезицкого о самочувствии, затем выслушала нижайшую просьбу о поддержки его семьи, проживающей в Тургайской губернии. Сделав пометку в записной книжице, она заверила поручика всенепременно распорядиться. С болью вглядываясь в измождённое страданием лицо, Александра Фёдоровна успокаивающе огладила его чуть вьющиеся вихры. Их золотисто-рыжеватая окраска напомнила цветом почти такие же волосы мужа...

Внезапно спохватилась, что за делами забыла на столе неотправленное письмо. Торопливо вернулась к себе и прежде чем вложить в конверт, ещё раз пробежалась глазами по строкам:

"... Уход за ранеными служит мне утешением... Болящему сердцу отрадно хоть несколько облегчить их страдания. Наряду с тем, что я переживаю вместе с тобой и дорогой нашей родиной и народом, — я болею душой за мою "маленькую, старую родину", ...за многих друзей, терпящих там бедствия. — Но сколько теперь проходят через то же самое! А затем как постыдна и унизительна мысль, что немцы ведут себя подобным образом! — Хотелось бы сквозь землю провалиться! ... Я ужасно страдаю от разлуки — мы не привыкли разлучаться и притом я так бесконечно люблю моего драгоценного мальчика. Скоро 20 лет, как я твоя, и каким блаженством были все эти годы для твоей маленькой женушки!"

* * *

Поскольку в час пополудни подавался завтрак, то обитатели палаты торопились побыстрее нагнать аппетит обещанной бузой. В ловких руках Муфти-Заде "русская четверть", наполненная молочно-белого цвета жидкостью, смотрелась загадочной игрушкой. Словно любопытствующие дитяти, офицеры сгрудились у его постели со стаканами в руках. Получившие почти одинаковые ранения в область предплечья, тем не менее, корнет Делли-Альбицци и Бржезицкий, невзирая на недомогание, решили первыми испробывать бражку. Степанов с Соседовым через проход между краватями с сомнением поглядывали, как мутная, густая жидкость из узкого длинного горлышка наполняет подставленные сосуды. Характерный остро-кислый запах поплыл по палате. Поручик осторожно отхлебнул из своего стакана, прислушился:

— Напиток кисловат, но приятен... рекомендую, господа, — он ещё раз приложился к стакану, почмокал, перекатывая жидкость во рту, — правда, немного сладковат.

— У нас летом его в колодец опускают для прохлады. А что может быть прекраснее ледяной бузы в раскалённый июльский день? — широко улыбнулся Муфти, — И подают в знак особого уважения к гостям. 

— Славный напиток; и не слишком крепок, — подтвердил и Степанов, — это вам не "рябиновая на коньяке" и не английское пиво. 

— Чисто амврозия! — скривился Соседов, которому буза пришлась не по вкусу, но не желая обидеть крымчанина, ограничился вопросом, — А бузой назвали, как я догадываюсь, что гости бузят опосля?

Муфти громко рассмеялся:

— Угадал-таки. На татарском "буза" и есть скандал. "Буза куптару", по-нашему, шумный беспорядок, значит. Ещё старики рассказывали, для дурмана семена белены добавляют. Тут уж для баталий моченьки не остаётся, все гости вповалку лежат. 

В палату заглянула Грекова, повела носом, ухмыльнулась:

— Не прячте бутыль, Муфти. Скорее дохлёбывайте ваш крымский "сбитень", завтрак несут,  — она пошире распахнула вторую половинку окна, — И не забудте баклагу отдать сиделке.

С грустными раздумьями Грекова подходила к сестринской. Она вспомнила, как недели две назад в лазарет забегал по какой-то необходимости дворцовый комендант Воейков. Хотя и служил он объектом насмешек и получил прозвище "генерал от кувакерии", так как торговал минеральной водой из своего имения Кувака, тем не менее совершенно не пил ни водки, ни вина, демостративно заменяя их за высочайшим столом своей кувакой. И как рассказывал ей Вильчковский, в бытность свою командиром лейб-гвардии Гусарского полка он прославился не только, как рьяный насадитель трезвости в полку, но и возглавлял российский олимпийский комитет. Вот уж с кого следует в этом отношени брать пример молодым офицерам, с сожалела дочь донского казачьего генерала.

1 октября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

Ольга глядела на столешницу и боролась с позывом закурить. Протянула руку, но с сожалением, вновь задвинула ящичек стола, где в ярко-красной упаковке лежали так и нераспечатанные сигареты "Salem". Этот немецкий трофей, в знак благодарности, ей преподнёс Чубкин из 111-го Донского полка. Он был ранен в правое предплечье и после успешной операции она перевязывала его.

— Что я могу поделать, если Мама; назначила меня своим заместителем? Право делить ответственность за Особый Петроградский комитет меня, конечно, очень страшит. А уж заседать во главе столичных комитетов, да ещё среди чужих людей, удовольствие малоприятное. Впрочем... — Ольга что-то пробубнила и опять уставилась в ящичек.

— Мама; можно понять и мне очень жаль её. Помощь в организации обеспечения фронта у неё отнимают последние силы, да ещё эти огромные склады, организация военных госпиталей. Думаешь, мне легче в своём "Татьянинском" комитете?

— Насколько я слышала о председателе твоего комитета, Нейдгардт со всей серьёзностью относится к проблеме беженцев из западных губерний. Мама; как-то обмолвилась, что гофмейстер ещё до этой войны щедро жертвовал на нужды и постройки православных церквей Нижегородской губернии.

— Олечка, ты мало знаешь этого напыщенного зануду. Для меня не столь утомительны поездки в Петроград, как бюрократия еженедельных заседаний по средам. Алексей Борисович, конечно, весьма достойный человек, но педант до мозга костей. На прошлом заседании он прилюдно обратился ко мне: "С позволения Вашего Высочества…". Так я едва дождалась, когда он снова сядет рядом. Ткнула его локтём под столом и шепнула на ухо, дескать, вы сошли с ума так со мной разговаривать.   

— Понимаю, подобные церемонии не про нас, — Ольга посмотрела на часы и поднялась, — Пора, у нас ещё две перевязки, потом успеем и к нашим заглянуть. 

Встав со стула, Татьяна по-домашнему потянулась:

— Думаю, Мама; согласится, что только в нашем лазарете, мы все чувствуем себя хорошо и уютно.

Вечером, по окончании семейного обеда, в Александровский дворец приехала Гедройц. В краткой часовой лекции она закрепляла данный сегодня урок, когда срочный звонок зауряд врача Митюка из Дворцового госпиталя завершил занятие. С позволения Государыни Гедройц тотчас убыла. Едва не столкнувшись с ней в дверях, вбежала Мария и выпалила, что у Алексея сильная боль в колене и в руке. Встревоженная Александра Фёдоровна бросилась в детскую, куда вскоре по Её вызову пришёл Григорий Ефимович. Все с тревогой и надеждой дожидались, пока он пребывал с Цесаревичем и вздохнули с облегчением, услышав, что боль отступила.

2 октября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

Зашедший в палату поручик Крат, сидел на кровати Корженевского и о чём-то тихо беседовал с ним. Рядом шуршал газетой Эллис. С кислым видом перевернув первую страницу "Русского слова", он вперился в третью полосу и неожиданно громко присвистнул:

— Господа! 28-го сентября, во 2-м часу дня, на входе в Финский залив неприятельской подводной лодке удалось выпустить мину в крейсер "Паллада". Попадание торпеды вызвало детонацию погребов боезапаса, и крейсер затонул вместе со всем экипажем в считанные минуты.

Какое-то время в палате установилась гробовая тишина, которую нарушали лишь отдалённые женские голоса из коридора да глухое звяканье посуды. Молчание нарушил Корженевский:

— Вот и дождались, а всё благодаря ироническому отношению к подводным лодкам. А теперь, небось, наши забились в Ревельскую гавань да наверняка завели боны из артиллерийских щитов с сетями. Нееет... —  со злостью протянул он, —  Фёдор Достоевский прав, рано мы надели лавровые венки на свои вшивые головы.
 
Капитан отвернулся лицом к стене, пробормотав, что немецкий порядок ещё не раз заявит о себе.

— Всё верно, Мироныч. Что касается понятия "орднунг", так на днях мой сосед Гордынский выложил наиглупейший анекдотец про германских мастеровых, — Крат приостановился в дверях , — те решили устроить бунт и двинулись колонной по Унтер-ден-Линден. Так они шли ровно до тех пор, пока не натолкнулись на табличку "Проход запрещен". На этом бунт благополучно закончился и рабочие дисциплинированно разошлись по домам.

Степанов, почти не принимавший участие в различных дебатах, удержался и на этот раз, вспомнив одну поучительную побасёнку. Его профессор на кафедре психологии в Императорском училище правоведения как-то привёл воспитанникам весьма наглядный пример о менталитете тевтонов в сфере дисциплины. Еще до войны, пребывая в берлинском доме знакомого учёного в области этологии, Серебреников увидел на стене необычную картину. Она представляла собой в то же время как бы аттестат и носила название: "Воспоминание о моей военной службе". На ней можно было видеть карточку самого хозяина дома, императора Вильгельма и всей его семьи. Фон этого аттестата наглядно учил немецкого солдата, как нужно повиноваться: унтер-офицер скомандовал шеренге солдат: "шагом марш" и о чём-то замечтался, или просто хотел испробовать, как будет выполнена его команда, если он не даст приказания остановиться. И вот в дальнейшем картина показывает, как защитник фатерланда, привыкший слепо повиноваться, и в данном случае, не получивший приказания остановиться, обходит вокруг земного шара и приходит на прежнее место.

А недавно Карангозов поделился с ним о странном обстоятельстве, которое неизменно сопровождало его полк с тех пор, как вступили в Пруссию. На всём протяжении похода им встречались и небольшие фольварки, и хутора крупнее, но в одном все были схожи. Несомненно, по приказам своих начальников при подходе русских, жители, как один, спешно покидали свои жилища, а зачастую и живность бросали. Вот в этом вся Германия, сплочённая до максимализма, мелькнула у Степанова неприглядная мысль. Все, как солдаты; у всех одна идея, одна цель, и всюду стройность и порядок. Вздохнув, подумал с тоской, что у нас всё трезвонят о борьбе: За Русь! За славянство! И больше всего трясут патриотическими штанами те, которые никогда на фронт не поедут...

Часы показывали час с четвертью, когда новенькая сестра милосердия вкатила в палату тележку с завтраком. Следом, как всегда в прекрасном настроении, вошла госпожа Вырубова. Маленькая, приземистая, неказистая на вид, тем не менее она излучала какое-то домашнее тепло. Приветливо поздоровавшись, стала обходить раненых:

— Ну а вы, Дмитрий, как себя чувствуете?

— Прекрасно, Анна Александровна, если не знать последнюю новость, — Малама кивнул в сторону Эллиса, с откинутой газетой на одеяле, — Слышали?

Улыбка сползла с её лица, когда краем глаза заметила жирный заголовок: "Гибель крейсера "Паллада": 

— Только в общих чертах. Государь переживает. Александра Фёдоровна сказала, что они оба сильно взволнованы гибелью крейсера.

— Ну хоть кто-то выплыл?!

— Татьяна Николаевна при мне звонила в Морское ведомство. Ответили: корабль сразу пошёл ко дну, никто не спасся. А зрелище, сказали, было столь ошеломительное для офицеров с "Баяна", что их судовой врач с тут же впал в тихое помешательство. 

Простившись, госпожа Вырубова оглядела палату, словно что-то вспоминая, но очевидно, так и не вспомнив, направилась к выходу.

— Анна Александровна, — тихий баритон капитана задержал её в дверях, — Я вам рассказывал, приходила сестра милосердия из Дома причетников при Феодоровском Государевом соборе и передала записку от моего ординарца...

— Ой, чуть не запамятовала! — Это тот Михаил Антохин, что устроен в лазарете Елисеева? Слава Богу! Я узнавала, доктор сказал, плечо заживает, на днях выпишут. И ещё хочу обрадовать вас. Будучи раненым, но не бросившего на поле боя своего командира, Высочайшим повелением рядовой Антохин награждён Георгиевским крестом.   

— Благодарю за добрую весть, Анна Александровна. А как на счёт побывки? У него ведь шестеро душ на иждивении, жена больна...

— Всё устроено, Владимир Миронович. Поредайте Михаилу, пусть не расстраивается. Помимо двухмесячного отпуска, Государыня предоставляет его семье вспоможение в размере двадцати пяти рублей.

Бледное лицо Корженевского несколько оживилось, глаза засияли довольством:

— Даже не знаю, как благодарить вас, он ведь мне жизнь спас! — опираясь на здоровую руку, капитан приподнялся с постели, —
Низкий вам поклон за вашу доброту, Анна Александровна.

— Я тут ни при чём. Благодарите Её Ве¬личество.

Хорошо сказать "ни при чём", глядя ей вослед, подумал Корженевский. Да кто бы ре¬шился обратиться к Государыне непосредственно? Он уже был наслышан, сколько  вспомоществований, стипендий, пенсий было получено благодаря Вырубовой. Она ничего не забывала, всё выслушивала и через несколько дней радостно сообщала почти всегда благополучные резуль¬таты. Вот и сейчас от благодарности отказывалась. Храни Всемилостивый Господь Вас, Анна Александровна!

2 октября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3

Перевязки шли без остановки. С последним санитарным поездом прибыло множество раненых. Часть из них, в основном, офицеров, после экстренных операций в Большом лазарете, доставляли в Маленький. Августейшие сёстры с другими сёстрами милосердия уже довершали здесь перевязки и раненых санитары развозили по палатам.

Ольга посмотрела на часы, до условленного времени оставалось десять минут. Бросила взгляд на Мама; и сестру, и все трое поспешили на выход. По договорённости с хирургом, к 10.30 они должны быть в Дворцовом лазарете. К этому времени Деревенко и Эберман, выполнив несколько неотлагательных операций, ушли на короткий отдых. Александра Фёдоровна с дочерями явились вовремя, когда на стол укладывали Арутинова из 1-го стрелкового Кавказского полка. Рядовой был почти полностью обнажён, за исключением короткой набедренной повязки.

По прибытию Августейших сестёр, Гедройц коротко разъясняла им  состояние полкового разведчика, получившего множественные ранения верхней и нижней частей тела, одновременно внимательно наблюдая за порядком приготовления Ольги необходимых хирургических инструментов. Инъекцию морфия произвела Татьяна. Пока дожидались действие анестезии, княжна изложила Государыне характер ранений: 

— Видите, входное отверстие у левого глаза? Сюда вошла шрапнельная пуля, после чего, задев нижнюю челюсть, застряла в верхней части шеи.

— А что с левой рукой и ногой? — Александра Фёдоровна кивнула на перебинтованные, с фиолетовым оттенком, опухшие конечности.

— Увы, Ваше Величество, издержки войны: хроническая нехватка поездов и медперсонала. Судите сами, после ранения двое суток в полковом лазарете и трое в поезде. Раны загноились и на лице. 

— Но ведь это чревато инфекционными осложнениями!?

Александра Фёдоровна достала из халата карманный сплит-хронограф Павла Буре, недавно приобретённый по её заказу и уже привычным движением нащупала пульс. Сверившись с показанием, вздохнула с удовлетворением и протерев руки спиртом, приготовила кювету с  шовным материалом. 

— Пока нет повода для беспокойства, Ваше Величество, мы сделаем всё зависищее от нас. По счастью, пуля не осталась в передней камере глаза, иначе при отсутствии весьма спецефического инструмента, рядовой лишился бы зрения. 

По завершению показательной операции Гедройц сопроводила Августейших сестёр к автомобилю и направилась в свой кабинет.

— Вера Игнатьевна, — по пути окликнула её в коридоре Вилчковская, — простите меня, но ваш утомленный вид... Шесть сложнейших операций за день, а вечером ещё и преподавать. Вы так долго не продержитесь. 

— Напрасно волнуетесь, Варвара Афанасьевна, я сравнительно молода, и сорока пяти нет А вот вам в авральные дни помощь требуется. Сегодня обе княжны изъявили желание ежедневно помогать "своей Биби", — она вымученно улыбнулась, — будут с вами по вечерам стерилизовать и готовить инструменты для операций.

4 октября 1914 год. Суббота. Дворцовый лазарет № 3

Осмотры местных госпиталей, лазаретов и работа в "Своём" требовала от Александры Фёдоровны большого напряжения сил. А сегодня прибавилась головная боль, по всей очевидности, от пролитого на пол эфира и потому последних двух раненых забрали дочери. В кабинете почувствовала себя немного лучше, свежий воздух свободно врывался в распахнутое окно. Присев к столу, увидела приготовленый на столе лист чистой бумаги, который напомнил ей о проблеме захоронений на Казанском кладбище. На военном участке стало катастрофически нехватать мест для погребения погибших и скончавшихся от ран офицеров и нижних чинов частей царскосельского гарнизона. Александра Фёдоровна обмакнула перо в чернильницу и мелким, чуть изломанным почерком, принялась писать записку коменданту Царского Села, где обращалась с просьбой о выделении участка земли под Братское кладбище. Ещё раз перечитала и поставив внизу роспись, сложила записку в конверт на поднос для фельдъегеря. Глянув на часы, поспешила к выходу.

— Мама;, Таня уехала в "свой" комитет, а мы домой? — окликнула старшая дочь, ожидавшая её в коридоре. 

— Оленька, я утром папе обещала съездить на могилку к Радциху. Ты же знала его. А сегодня годовщина, как скончался старый папин друг.      

— Как можно забыть его верного камердинера? Папа; сказывал, "дяденька" ходил за ним с девятилетнего возраста.

Покинув госпиталь, через несколько минут автомобиль неспоро двигался вдоль Екатерининского парка. На Волконской улице прохожих было немного. Гуляющие бонны с детьми да отдельные возки не затрудняли движения. Свернув на Гусарскую улицу, где в начале дороги стяли красного кирпича казармы лейб-гвардии Гусарского полка, направились к Казанскому кладбищу. Небо хмурилось лохматыми балтийскими тучами. Стал накрапывать мелкий дождь. У ворот кладбища они вышли из автомобиля и набросив на плечи поданые водителем плащи, направились по аллее, обсаженной туей. По обеим сторонам шли ровные ряды могильных холмиков, выложенных дёрном. Долго не буждали. Могила камердинера была почти у дороги. На скромном могильном камне выбита надпись: "Радцих Николай Александрович. 1843-1913". Цветы фиолетового барвинка, обсаженные этой весной руками Княжён, поникли в сердечном поминовении, прижавшись к земле своими линялыми лепестками.

Похолодало. Ольга заботливо поправила матери накинутый на голову капюшон и тесно прижавшись к её плечу, вполголоса вторила словам поминальной молитвы: 

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Николаю и сотвори ему вечную память. Вечная память...   

Как и случается в оных местах, неожиданно распогодилось и они решили пройтись дальше. В конце воинского кладбища полковые участки печально теснились могилами гвардейцев; участники первых боёв у Каушена нашли здесь вечное упокоение.

Знакомые имена офицеров и нижних чинов Царскосельских гвардейских полков вызывали у Александры Фёдоровны горькие чувства, многих, слишком многих она знала лично. Остановились у ещё неосевшей могилы. На камне высеченные письмена высвечивали свежей краской:

"Генерал Дмитрий Николаевич Пфейфер. 
Погиб в бою 26 августа 1914 г.
на 44 году жизни.

Прислонённая к основанию камня простая дощечка, несла щемящую душу слова: "Мир праху твоему, дорогой муж".

Возвращались молча. У выхода Она неожиданно спросила:

— Помнишь, в конце августа одним из первых к нам прибыл санитарный поезд с Люблинского фронта?

— Такое не забудешь, поболее четырёх сотен раненых и убитых. Тяжкое зрелище! А почему спрашиваете, Мама;?

— После операции полковник Крузе сообщил по моей просьбе об обстоятельствах гибели командира лейб-гвардии 2-го стрелкового полка. Он рассказал, что у Калишаны-Камень генерал лично руководил из передовых цепей под сильнейшим неприятельским огнём. Потом своим примером двинул полк в атаку на укрепленную позицию австрийцев, но и сам был убит снарядом.

— Насколько мне помнится, Высочайшим повелением Дмитрий Николаевич посмертно награжден орденом Св. Георгия 4-й ст, — Ольга наморщила лоб, — И там же указано, что результатом атаки были взятие полком важной позиции противника, добыто много трофеев и пленных.

— Вот только жизнь не вернёшь, — вздохнула Александра Фёдоровна.

Возвращались той же дорогой. На пересечении Сапёрной улицы Ольга невольно обратила внимание на отсутствие обывателей. Вдоль казарм лейб-гвардии Сапёрного батальона маршировали небольшие группы запасников гвардейской роты, когда издалека, со стороны Храма Сергия Радонежского донеслись печальные и торжественно-величавые траурные звуки меди, этакое жуткое дыхание войны. 

По просьбе Государыни, водитель замедлил ход и женщины сотворили крестное знамение. Вот и ушло одно верное сердце, прошептала Александра Фёдоровна, с грустью подумав, что до конца войны ещё не один защитник пройдёт здесь свой последний земной путь.

9 часть Сёстры Романовы.

17 октября 1914 год. Пятница. Александровский дворец.

Тишину Палисандровой гостиной нарушали шуршание бумаг на столе у Александры Фёдоровны да в сторонке негромкие обсуждения старших дочерей:

— Танечка, что-то решилось в Гатчине относительно лазарета? К чему пришли в "твоём" Комитете?

— Когда устроили лазарет в земской больнице, то стало ясно, шестьдесят коек абсолютно недостаточно, а раненые всё поступают, — Татьяна достала из папки исписанный лист и протянула сестре, — взгляни, здесь наши предложения.

— Но там же есть и городской госпиталь, да и местные лазареты пооткрывались, — забирая записку, шопотом уточнила Ольга.

— К сожалению, Варшавский вокзал не самое удачное место для санитарных поездов. В любом случае, транспортировать раненых через весь город долго и сложно.

— И к чему пришли? — ознакомившись с письмом, она вернула лист.

— Я посовещалась с членами Комитета и мы решили открыть новую железнодорожную платформу недалеко от Малогатчинского переезда. 

— Постой-ка... это напротив Константиновской улицы? А расходы?

— Да ты не хуже меня знаешь Гатчину, — улыбнулась Татьяна, — не переживай, требуемую сумму предоставила княгиня Путятина.

Лёгкий шепоток Александру Фёдоровну особо не отвлекал, ибо всё более тревожило нарастающее число раненых за последних три месяца. Пробежалась глазами по общему списку Большого и Малого лазаретов, затем карандашём в блокноте складывала цифры. После, сверялась со свежими данными вечернего листа, вносила исправления в ежедневный журнал. В верхней графе "Общее количество" вписала новое число - "668". Из них офицеров - 70, нижн. чин. - 589. В последующие строки вписала контуженных - 33 офицера, нижн. чин. - 18, больных 8. Из всего числа умерло 10.

Через час напряжённой работы в глазах начало рябить. На время отложила перо и потирая виски, глянула в потемневшее окно, перевела взгляд на часы. До начала лекции оставалось менее получаса. Решила, к приезду княжны успеет закончить. Одно радовало, что заканчивается наконец полный фельдшерский курс и, как неделю, они приступили к курсу по анатомии и внутренним болезням.

Потерев виски, взяла из отдельной папки список нуждающихся в призрении. Сверила с последним донесением и к цифре 880 добавила ещё 120. Отставив в сторону, извлекла следующий лист со своими расчётами на ближайшие полгода. Судя по очередному отчёту, пока ничего не изменилось: "Казенный паек 2,80 р. на взрослого и 1,40 до 5-лет ребенка, ещё надо прибавить до 5 р. в месяц, чтобы можно было на эти средства существовать полгода".

Внизу журнальной страницы значилась небольшая, для памяти, приписка, сообщавшая, что через четыре дня Ей обещали закончить  маленький Пещерный храм находящийся под старым Дворцовым госпиталем. С облегчением закрыла записи. Собралась было встать, но внимание привлекла лежащая на краю стола забытая старшей дочерью книга. Простая кожаная обложка в свете настольной лампы тускнела золотистым тиснением:

"Записки императрицы ЕКАТЕРИНЫ II".

Это было лондонское издание 1859 года из библиотеки мужа. Александра Фёдоровна, замечая, что с подрасткового возраста Ольга пылко увлекается российской историей, поощеряла это пристрастие. Насколько знала, девочка особо обожала читать собственноручные мемуары Екатерины Великой. Суждения дочери, безусловно, отличались немалой глубиной, тем не менее, Александра Фёдоровна не всегда принимала их, возражая, что в изящных мемуарах Великой Прапрабабки, в основном, только красивые слова и мало дела. 

Она невольно улыбнулась, дословно припоминая бурное несогласие Ольги:

— "Мама;, но красивые слова поддерживают людей, как костыли. И уже от людей зависит, перерастут ли слова эти в прекрасные дела. В век Екатерины Великой было немало красивых слов, но много и дела… Освоение Крыма, война с Турцией, строительство новых городов, успехи Просвещения".

Комнатный звонок известил о приезде княжны: 

 — Дети, доставайте анатомический манекен.

Сама же Александра Фёдоровна направилась в Лиловый кабинет и принесла хирургические чертежи, которые дочери привычно развесили на ширме. 

— Позволите, Ваше Величество? — в комнату вошла Гедройц.

Помимо очередной схемы, под мышкой она придерживала плоский свёрток, скромно упакованный в серую бумагу и перевязанный сиреневой ленточкой. Занятия продлились около часа. Завершая её, княжна ещё раз повторила последний обзац своей лекции, рекомендуя уяснить главную суть:
 
— Если же между краями раны скопилось слишком много крови или имеются иные препятствия идеальному заживлению её, то и самый вид рубца изменяется, он делается горяч на ощупь, припухает, болезненость в ране усиливается, температура тела больного повышается, швы расходятся и мы имеем второй вид заживления ран, т.н. заживление вторым натяжением.

Увидев, что княжна собирает со стола выложенные хирургические образцы инструментов, Александра Фёдоровна предложила остаться на чай.

— Премного благодарна, Ваше Величество, но прежде позвольте преподнести в подарок Августейшей сёстре Романовой своё долгожданное издание, — с почтительным поклоном она протянула пакет.

С живым любопытством Александра Фёдоровна сдёрнула ленточку и освободив от обвёртки, достала книгу. На тканевой обложке с нашитым на верхнюю сторону красным крестом из атласной шелковой ленты, значилось название:

"ХИРУРГИЧЕСКIЯ БЕС;ДЫ".

С неподдельным интересом перевернула. На титульном листе, ниже названия книги мелким шрифтом было начертано:
 
"Доктора Медицины В. Гедройц.
Для сестер милосердия и фельдшеров".

И только затем в самом верху ей бросился в глаза знакомый размашистый почерк княжны: "Моей Августейшей Ученице Ея Императорскому Величеству Государыне Императрице Александре Федоровне".

Ниже года издания, Петроград 1914, такими же чернилами значилось:
 
"От сердцем преданнейшего Автора. Ц.С. 17 X 1914". 

Несколько долгих минут Государыня сосредоточенно перелистывала учебник, возвращалась назад, ненадолго останавливаясь на некоторых страницах. Наконец встала, с нескрываемым почтением положила книгу на стол и протянув руки, крепко стиснула княжну за плечи:

— Всегда знала, что вы из тех женщин, чьё сердце и профессионализм стоит у алтаря увечных. Кладезем своих знаний вы возвращаете в строй наших защитников. Да благословит и да хранит вас Бог!

20 октября 1914 год.  Понедельник. Дворцовый лазарет № 3

Вот уже пару ночей Степанов просыпался по несколько раз от тревожащей боли в ноге, но странное дело, поутру хворь куда-то отступала. Дело на поправку, решил он. Княжна предупреждала, что фантомные боли раненый испытывает и в отсутствующей ноге. Потянувшись, взял с тумбочки верхнюю газету лондонского "Times". Ничего особенного не нашёл, разве что сообщение о сыне Вильгельма, который был обязан своим спасением сердечному припадку. Оказалось, принц со своим полком был встречен огнем тюркосов, сидевших на деревьях. Все офицеры, сопровождавшие принца были перебиты. Сильное возбуждение принца сопровождалось сердечным припадком, от которого oн впал в бессознательное состояние. Тюркосы, сочтя принца мертвым, оставили его. Спустя некоторое время принц был приведен в чувство и вывезен с поля битвы.

Удивившись превратностям судьбы, правовед прошуршал остальными страницами и перебросил их на пустующую кровать Иедигарова из 17 го полка нижегородских драгун. Ротмистр как неделю поступил в лазарет по случаю тяжёлого ранения ноги. Потом достал свежий выпуск "Русского Слова". Сразу же привлёк внимание острый заголовок на первой странице: "Разрыв дипломатических сношений с Турцией! Войска Османской империи вторглись на территорию Батумской области Российской империи, а крейсера "Явуз Султан Селим" и "Медили" обстреляли Одессу, Севастополь, Феодосию и Новороссийск..."

Степанов выругался сквозь зубы. Тотчас пришёл на память блестящий пример декана юридического факультета Гольмстена, более отнесённый, как назидание заблудшей овце. Посол Нелидов из Константинополя сокрушался по поводу неудачных попыток вразумить султана и направить его на путь "истинный". На что и последовала, как водится, хлёсткая реакция Александра III: "Из всего этого я заключаю, что роль наша самая неблагодарная: нельзя спасти человека, который сам ищет смерти. Турция — отпетая страна, у неё всё валится из рук, и только ленивые не подбирают остатков".

Он перешёл к статье о генеральном сражении на Западном фронте, когда Иедигарова после перевязки ввезли в палату. Несмотря на болезненное состояние, Давид старался выглядеть бодрым и сразу завладел всеобщим вниманием, завязав весёлый и остроумный разговор о ...куриных яйцах, которых в Лондоне чувствовался большой недостаток. Потом внезапно посерьёзнев, поведал о поступке отважного ординарца его однополчанина Наврузова, который под огнём противника вытащил зубами пулю, застрявшую в ноге штабс-ротмистра. Хотел что-то ещё добавить, но прервавшись на полуслове, уставился на дверь.

Вошла старшая Княжна, катившая тележку, уставленную стаканами чая, следом, Вырубова с блюдом сдобных сухариков. У тумбочки ротмистра Ольга на мгновение задержалась, быстрым взглядом окидывая раненого. Ужасно привлекательный, тёмненький кавказец, лицо которого украшали великолепные гусарские усы, изначально произвёл на неё впечатление, но заполнить душевную пустоту оказался не в силах. Слишком тяжелы были воспоминания о "Штандарте". Внутренне вздохнув, она направилась к постели Карангозова.

Минут через пять с Kodak в руках в палату явилась младшая Княжна, чрезвычайно бодрым голосом объявившая, что для альбома должна сделать несколько снимков. Заметив немой вопрос во взгляде сестры, Татьяна грустно улыбнулась ей. Поговорив до этого в коридоре с Маламой, она с горечью узнала, что через пару дней её душка выписывается из лазарета. С трудом взяв себя в руки, Татьяна приступила к фотографированию. Заметив, что Вырубова с пустым блюдом направилась к выходу, она остановила её:

— Анна Александровна, прошу вас, обождите, я и вас хочу заснять со всеми.

После ряда снимков Августейшие сёстры, попрощавшись, покинули палату. Наступило неловкое молчание. Многим казалось, вместе грязной посудой они унесли с собой нечто более важное. Поступивший накануне прапорщик Чахава, впервые увидевший сегодня Великих Княжон, угрюмо пробормотал под нос:

— Какие молоденькие... В разъезде мы как-то задержали для досмотра санитарную фуру немецкого Красного креста. А в сумках и баулах таких же юных сестёр оказались не медикаменты, а драгоценности. Сама же фура была забита награбленным добром: коврами, картинами и хрусталем. Всё это "сёстры милосердия", как оказалось, раздобыли в брошенных польских домах.

21 октября 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

Санитарный поезд "Цесаревича Алексея", прибывший накануне, оказался чрезмерно переполнен. Более двухсот раненных воинов, размещённых даже и в вагоне-церкви, до ночи развозили по лазаретам Царского Села. После долгих уговоров забрали и пожилого полкового священника, заболевшего в дороге от переутомления.   

Палата для нижних чинов полнилась спящими людьми. Вымытых, наскоро перевязанных раненых долго не решались будить. Некоторые из них проспали более суток, так намучались в дороге. Выждав достаточное время, главный врач распорядилась доставить в операционную первую очередь наиболее трудных раненых из Сибирских стрелковых полков. Пока зауряд врач Петрикин со старшей сестрой Любушиной и сестрой Хитрово готовили их к операции, санитары вкатили в зал ещё одного с ранениями спины и руки. Сноровисто уложили на центральный операционный стол. Рядовой 110-го Камского полка Жориков с беспокойством косился на обступивших его сестёр милосердия. Молоденькая сестрёнка осторожно сунула в подмышку его здоровой руки термометр. А высокую женщину в годах он признал сразу, поскольку портрет Императора с супругой висел в их канцелярии, но взволнованности или трепета не испытывал. Не до того было. Ожидание и тревога за предстоящую операцию отнимали последние силы. Андрея пугала не столь ранение спины, как налившаяся синевой правая рука, вызывавшая у него жар и недомогание. Она сильно болела и ещё в вагоне издавала неприятный запах. Голова закружилась, когда все почтительно расступились, пропуская к столу великорослую, крепкого сложения женщину. Главный доктор, отстраненно подумал Жориков. Бросив взгляд на поднесённый термометр и ещё раз осмотрев руку, она густым голосом известила:

— Немедленно готовим к ампутации от локтевого сустава, — и обратившись непосредственно к раненому, негромко добавила, —  Деточка, будем отнимать правую руку, нет выбора. 

Вид небольшого ящичка с разнообразными блестящими инструментами, установленного на соседнем столике, окончательно развеял надежды Андрея. Горячая волна, затмив разум, ударила в голову: 

— Без руки жить?! Да куда же я тогда сгожусь! — закричал он отчаянным голосом, — Убейте лучше сейчас!

— Мама;! Мама;! — Татьяна в слезах, кинулась к матери, только что отошедшей к столику с инструментами, — Скорей поди сюда!

Александра Фёдоровна поспешно вернулась, положила руку на голову солдата:

— Терпи, голубчик, терпи... — она дождалась, пока Ольга сделает ему укол морфия, — мы все здесь, чтобы терпеть, там, наверху, лучше будет.

Под действием анальгетика раненый постепенно перешёл на бормотание и вскоре затих. Гедройц протянула ладонь:

— Жгут... Ланцет... быстрее...

Последующее время для Александры Фёдоровны всё слилось в один изматывающий труд. К полудню, завершив экстренные процедуры, княжна с операционными сёстрами ушла в Большой лазарет, прихватив с собой обеих Её дочерей для показа подвернувшегося случая кокаиновой анестезии.

Усталость всё более давала себя знать, ощущалось знакомое распирание в груди. Пройдя в перевязочную, решила ненадолго прерваться, как в опустевший зал, под водительством её фрейлины, санитары принялись вносить носилки с ранеными, которым требовались неотложные перевязки. Тяжело выдохнув, Она перекрестилась, жестом попросила Анненкову подать ей банку со стерильным материалом и вновь принялась за дело. Трудиться теперь приходилось одной, поскольку новоиспечённая сестра милосердия не набралась достаточного опыта.

Было далеко за полдень, когда стремительной походкой в зал вошла Гедройц. Поочерёдно обошла обработанных пациентов.
 
— Княжна, правильно ли то, что я делаю? — с затаённым волнением,  справилась у неё Александра Федоровна. 

— Качество наложенных повязок отменное, Ваше Величество.

Уже направляясь к выходу, Вера Игнатьевна отметила про себя чрезвычайно утомлённый, с красноватыми пятнами на лице вид Государыни. Бросив взгляд на оставшегося необработанного раненого, она покачала головой:

— На сегодня для Вас он последний.
 
Обретя должную уверенность, Александра Федоровна пододвинула к носилкам низкий табурет, достала из лотка ножницы и отработанным движением разрезала на бедре потемневший заскорлузый бинт. Среди густоватого, покрытого ссохшейся кровью пушка чёрных волос едва проступала гноящаяся рана. Раненый во сне что-то бормотал, потому замешательство длилось недолго. Придя к нужному решению, она раствором Люголя старательно обработала рану, затем попросила Анненкову достать из отдельной банки металлическую коробочку с бритвенным набором фирмы "Gillette". Налив из кувшина тёплой воды в прилагающуюся к набору чашечку с кусочком мыла, помощница кисточкой для бритья развела в ней пену. Закусив губу, с едва скрываемым отвращением, она наблюдала, как Августейшая рука старательными движениями тупейного художника выбривает солдатскую ногу возле и кругом раны. Закончив работу, Александра Федоровна тем же раствором Люголя смыла остатки пены и свежим бинтом наложила повязку.

— Вызовите санитаров, Вера Михайловна, — едва слышно прошептала она и чуть покачнувшись, с усилием встала на ноги.

6 ноября 1914 год. Здание Общины Красного Креста.

Зал Общины на Леонтьевской улице с раннего утра гудел, точно растревоженный улей. У дальней стены на большой длинной столешнице, крытой зелёной скатертью, рядами белели экзаменационные билеты. Бросив взгляд на часы, председательница Комитета общины княгиня Путятина заняла своё место. По её левую и правую руку расселись члены экзаменационной комиссии: вице-председатель генерал майор свиты Комстадиус, главный врач, доктор медицины профессор Бритнев, лейб-хирург Павлов, заведующая курсов по подготовке сестер милосердия баронесса Врангель и сестра-настоятельница Страховская. Два десятка столов в глубине зала постепенно заполнялись курсистками, окончившими курс сестёр милосердия военного времени.

— Господа, прошу вашего внимания. Ея  Императорское Величество обратилась к нам с просьбой первой держать экзамен.

— А также, — вставил слово Комстадиус, — по окончании собственного экзамена Государыня испрашивает разрешение задавать Ей вопросы экзаменующимся Великим Княжнам.

— Думаю, никто из нас не станет возражать, — баронесса окинула взглядом остальных членов комиссии, — И ещё, Ея Императорское Величество убедительно просит на время экзаменов обращаться к Ней не иначе, чем как Сестра Романова и к дочерям по имени отчеству. 
 
Под тихие обсуждения и приглушенные разговоры в зал вошла Августейшая семья, заняв последний пустующий стол. В помещении воцарилась тишина. Пригласительным жестом княгиня Путятина обратилась к Августейшей сестре:

— Сестра Романова, извольте к нашему столу и выберите билет.   

Государыня быстрой походкой направилась к столу. С неподдельным удивлением присутствующие обратили внимание, что в Её манере держаться отсутствовала всякая "величественность", слишком свободны были её движения.

Она взяла первую с краю полоску бумаги, перевернула и вполголоса зачитала номер экзаменационного билета. После чего озвучила ответ на первый вопрос:

— Процедура первичного туалета ожоговой раны выполняется у пациента без признаков шока и имеющего ограниченную поверхность повреждения. Вначале больному дается наркоз, затем   
выполняется тщательный туалет кожи вокруг раны и самой ожоговой поверхности, обильно промывая их растворами антисептиков...

— Простите, сестра Романова, — прервал ответ профессор Бритнев, — перечислите кратко порядок удаления отслоившегося эпидермиса.

Александра Фёдоровна чуть задумалась, воссоздавая в памяти подробности. Нервное возбуждение выдавали на её лице облачка розоватых пятнышек:

— Вначале  круп¬ные  пузыри  подрезают у основания...  опорожняют... —  немного помедлив, продолжила, —  стенка пузыря становится биологической повязкой для раны под ним. Затем накладывают  мазевую  повязку. 

В ответе на второй вопрос о видах кровотечения, Государыня сразу выделила артериальное, как наиболее грозное из всех, описав ярко-красный фонтан, достигающий, смотря по калибру перерезанной артерии, значительной вышины. Немного подумав, добавила, что струя жидкости может периодически усиливаться в зависимости от пульса.

— Сестра Романова, Ваш ответ на вопрос второй удовлетворил комиссию. Можете перейти к заключительному вопросу о видах заражения через инфекции, — заглянув в расчерченный лист, огласила баронесса Врангель.

Преодолев видимое смущение, Александра Фёдоровна сжала в пальцах билет и посмотрела на сидевшего второго с краю пожилого человека с решительным и энергичным взглядом. Она знала Павлова, высоко ценила его хирургический опыт, внутреннюю собранность и неизменную готовность к действию. Но не меньшее уважение у неё вызвали прошлые выступления в суде профессора Военно-медицинской академии, как эксперта защиты по делам, связанными с кровавым наветом на Блондеса и Бейлиса. А муж как-то передал ей благоприятный отзыв о Евгении Васильевиче, что доктора медицины "любят больные, у него легкая рука".

Не отводя взгляда, Александра Фёдоровна рассказала всё известное ей о работе немецкого микробиолога о "дизенфекции", где Роберт Кох указывал, что мало убить бактерии - необходимо уничтожить и зародыши. Что инфекция не столько в воздухе, как на руках, приходящих всегда в соприкосновении с внешними предметами. После чего стала перечислять три вида заражения, то бишь через воздух, через прикосновение и заражение путём засевания. 

— Превосходно, Ваше Величество, — по утвердившейся привычке, так и не сумевший преодалеть договорённость на время экзамена, обратился к Государыне лейб-хирург, — Единственно, что попрошу, коротко осветить третью группу.   

Впервые с начала нелёгкого испытания напряжённость на лице Александры Фёдоровны сменила слабая улыбка. Именно этот вопрос княжна Гедройц освещала им с особым прилежанием, а на показательных операциях, при наложении нити на кровеносные сосуды, объясняла важное значение латинского выражения "Ligaturae" для любого по;лого органа в целях сужения его внутреннего просвета. 

— Что касается засевания, то сюда прежде всего относятся заражения через "Лигатуры" и другие, способные к всасыванию порозные тела, — полностью порозовевшее лицо выдавало Её сильнейшее волнение, — когда заносятся в рану заразные зародыши вместе с лигатурой.

 — Отменно, отменно, Сестра Романова, — перехватил инициативу Бритнев, — если не возражаете, поясните ещё одно значение "Ligaturae".

 — Лигатура - это один стежок узлового шва, — с охотой отозвалась Александра Фёдоровна, — а сама процедура наложения лигатуры называется перевязкой.

— Браво! Брависсимо! — из глубины зала раздались возгласы и редкие хлопки.

Призывая к дисциплине, председательница Комитета общины подняла руку и с торжественным видом оглядела присутствующих:

— Решением приёмной комиссии проверочное испытание знаний Сестры Романовой завершено с высоким результатом.

Вице-председатель Комстадиус пододвинул стоящее в стороне пустое кресло ближе к столу экзаменаторов:

— Просим, Сестра Романова, занять почётное место, — обратился он к Императрице.

Ещё накануне, обращаясь к членам приёмной комиссии, своё желание Ея Величество объяснила тем, что вряд ли её станут экзаменовать так, она хотела бы, а вот дочерям будет задавать самые трудные вопросы, поскольку знает, в чём они слабее.

— Ольга Николаевна, теперь извольте вы к нашему столу.

Вопрос по анатомическому положению ран у Ольги затруднений не вызвал. Затем она отчиталась о различиях раны в зависимости от орудия производящего рану, перечислив все пять видов, начиная от резаных до огнестрельных. Подробный ответ посчитали полным и Княжна с облегчением приступила к следующему, гласившему о разделении наркоза в современной медицине. Если вначале у неё и было волнение, то боязнь не упустить нечто важное, заставляло напрячь собственную память: 

— Хирургический наркоз разделяется на общий, на общее обезбаливанье и общую анэстезию, а также на местное обезбаливание и местную анэстезию, — Ольга отчётливо, без запинки выговаривала каждый термин, вызывая благосклонные знаки одобрения у членов комиссии. 

— Что же касается применения различных летучих веществ и газов для вдыхания паров: хлороформа, эфира, закиси азота, бром-этила и... хлор-этила, то из всех их, в настоящее время, чаще всего употребляется хлороформ.

— Всё верно, Ольга Николаевна, но вы не упомянули об одном из первых алкалоидов, выделенных из растений в 1880 году немецким ученым Альбертом Ладенбургом, — с лукавинкой улыбнулся профессор Бритнев, — Что вы можете сказать о сущности скополаминового наркоза?

Ольга закусила губу, как же она могла забыть о Scopolaminum, входящего в состав анэстезирующего средства?! На одном дыхании девушка оттараторила то, с чем нередко встречалась на практических занятиях:

— Подкожные инъекции содержат морфий и алкалоид скополамин, которые делают заблаговременно с таким расчётом, что через пол часа больной лишается сознания и погружается в глубокий сон.

— Ну что ж, если это всё у вас...  — несколько неуверенно пробасил профессор.

По своей мягкосердечности он не пожелал выпытывать у Княжны медицинские подробности, прекрасно осознавая, что устойчивые знания придут к этой трудолюбивой девушке несколько позже, вкупе с опытом. Бритнев заглянул в дежащий перед ним перечень билетов:

— Тогда приступайте к последнему вопросу о строении какой-либо части организма. Давайте, к напримеру, возьмём хотя бы эээ... указательный палец, — Как бы для большей убедительности, с едва скрываемой улыбкой, профессор воздел кверху указательный палец левой руки.

Александра Фёдоровна была достаточно осведомлена об уважаемом в Царском Селе враче-акушере, за свой счёт организовавшем бесплатный амбулаторный прием для малоимущих женщин. Как-то Гедройц, ведущая в Дворцовам госпитале одновременно и акушерско-гинекологическое отделение, поведала ей, что профессор в особых случаях использует инъекции скополамина в качестве "наркоза" для рожениц.

— Владимир Александрович, с вашего разрешения, позвольте ненадолго вернуть сестру Романову к составу этого narkosis, — подала голос Государыня, — Ольга, мы не услышали конкретные цифры по содержимому раствора скополамина, а также о временных отрезках по безапасному приминению.

О, Боже! Лицо Ольги Николаевны зарделось румянцем. Она прекрасно осознавала неполность своего ответа и была благодарна профессору, тактично не "заметившему" её упущение. Между тем, накануне экзамена Мама; прямо предупредила дочерей, что не применует задавать им сложные вопросы и не позволит пользовать раненых с поверхностными знаниями.

— Сущность скополаминового наркоза состоит в том, что оперируемому за четыре, за... два или за... тридцать минут делают подкожные инъекции раствора...

С нетвердостью в голосе, опасаясь ошибиться, Ольга смотрела в любящие, преисполненные беспокойства глаза. Если содержание морфия вроде бы запомнилось, то доля скополамина в растворе...

— Морфия содержится ноль целых, одна сотая, а скополамина ноль целых... двеннадцать тысячных, — преодолев сомнения, она с отчаянностью завершила ответ.

Не удержавшись, Бритнев, опередил Государыню, желая окончательно поддержать Княжну:

— Всё верно, Ольга Николаевна, только не тысячных, а десяти тысячных, — с присущей ему тактичностью, поправил он, — Ну а теперь возвратимся к "нашему пальчику".

Ольга облегчённо выдохнула. Буквально накануне, обсуждая с сестрой по конспектам пройденный материал, они по картинкам подробно разбирали трубчатые кости, образующие скелет пальцев передних конечностей человека:

— Указательный палец состоит из верхней, средней и нижней фаланги, которые подразделяются на основную, среднюю и ногтевую. Палец имеет разнообразные ткани, как ноготь, кожа, подкожная клетчатка, ещё глубже сухожилие, мышца, надкостница и...

— И конечно, как мы понимаем, сама кость. Вы молодец, Ольга Николаевна! — он обменялся взглядами с членами приёмной комиссии, — Испытание на звание сестры милосердия вы выдержали с надлежащим успехом. Примите наши поздравления! 

Врангель придвинула ближе расчерченный лист и близоруко сощурившись, огласила следующее по списку имя. Татьяна вышла к столу, представилась по всей форме и выбрала билет. Убедившись в доступности пониманию вопросов, она перевела дух и стала отвечать на первый, о методах предупреждения раневой инфекции, мысленно благодаря Веру Игнатьевну...

Утомительными днями и вечерами, в лазаретах и в тиши дворцового кабинета, княжна методично вколачивала им знания асептики, этой альфы и омеги хирургии. Наставления о создании стерильных условий намертво входили в сознание Августейших сестёр: "...и только абсолютно проникшиеся её понятием, впитавшие, так сказать, их, могут быть помощниками хирургу".

Не услышав по завершению первого пункта дополнительных вопросов, баронесса, едва ли не машинально, поставила галочку против имени Княжны. Определённо некстати, но долгожданная весточка с фронта, полученная накануне от мужа, отчаянно не давала ей сосредоточиться. Со времени отъезда, как и её Петруша, она также не имела от него ни одного слова.

Остаток этой ночи Ольга Михайловна провела за письменным столом, решив прислушаться его совету не рассчитывать на почту, и уже поутру успела передать письмо с верной оказией. Сильнейшее желание вновь перечитать долгожданное послание, заставило её ненадолго удалиться из зала. На лестнице она приладила на переносице пенсне и оглядевшись по сторонам, украдкой достала спрятанный на груди платочек с драгоценным листком бумаги.

"Дорогая моя Олесинька!" Эти слова вновь наполнили её душу теплом. Взгляд лихорадочно скользил по буквам неровных строчек: "Вчера ночью улучил, наконец, минутку и написал Тебе два слова карандашом. За последние пять дней я спал, в общем, не более 7 - 8 часов урывками, все время движемся вперед...".

Лёгкий стук чьих-то каблучков заставил поторопиться:

"...Как только теперешняя операция кончится, и нам дадут передышку, вырвусь к Тебе. Пока же обнимаю и нежно люблю.
Да хранит Тебя Бог, Петруша".

Уже направлялась к залу, Ольга Михайловна продолжала мыслями возвращаться к письму. Муж просил передать через знакомца окорок, копченой рыбы, консервы, щи с кашей и сладенького, поскольку там плохо насчет еды. Бедный мой Петруша, вздыхала она и украдкой смахивала ладонью слезинки...

— Вы абсолютно правы, Татьяна Николаевна, местная анастезия, охотно применяется практикующими хирургами, — густой голос профессора гремел под сводами зала, — потому как более безопасная и не требует лишней пары рук. Продолжайте.

— Чтобы действие было интенсивным, кокаин вспрыскивается не под кожу, а в подкожную клетчатку... вблизи нервного ствола. На конечностях оперируемая часть обескровливается эсмарховыми бинтами или гутаперчивой трубкой. А спустя пять минут после инъекции наступает анэстезия. Вот, пожалуй... и всё, — с нерешительностью в голосе завершила ответ Княжна.

— Татьяна Николаевна, немного по поводу проверки наступления нечуствительности: как долго она продлится? — мягкий говорок Страховской с деликатностью, свойственной практику с большим опытом, приободил Княжну.

Александра Фёдоровна мысленно улыбнулась, поскольку запоздала задать дочери именно этот вопрос. За последний год Она многократно встречалась с этой немолодой сестрой-настоятельницей по делам Царскосельской общины. Александра Фёдоровна высоко ставила её опыт сестры милосердия, приобретённый в составе санитарного отряда в англо-бурской войне, где в течении года Елена Михайловна ухаживала за бурами Трансваале. А за своё сестринское дело в русско-японской войне удостоилась высоких наград, в том числе и золотой медалью на Аннинской ленте.

— Кокаиновая анэстезия длится... от получаса до часа, а затем исчезает бесследно, а проверяется... проверяется острием ножа или иглы, — спохватилась Татьяна, —  это и будет время наступления нечуствительности.

Стрелки напольных часов ещё не сошлись на двеннадцати, когда председательница Комитета общины торжественно поздравила Августейших сестёр Романовых с отменной сдачей экзаменов. Затем, коротко переговарив с членами комиссии, объявила перерыв, после чего к проверочным испытаниям должны приступить очередные соискательницы, окончившие курсы сестёр милосердия военного времени.

К окончанию экзаменов и последующего за ними молебствия начало быстро вечереть. Уже в сгустившихся сумерках мотор въезжал в ворота Александровского дворца. Всю дорогу счастливая улыбка не сходила с Августейшего лица новоявленной хирургической сестры. Её дочери, точно малые дети, радостно переговариваясь и перебивая друг друга, прижимали к груди аттестаты и нашивки с красными крестами. Оказавшись в Палисандровой гостиной, Александра Федоровна присела к столу. Какое-то время обдумывала перед чистым листом бумаги текст телеграммы на имя председателя РОКК, наконец решительно обмакнула перо:

"Дочери и Я сердечно благодарим Главное управления Красного Креста за выраженныя чувства. Рады числиться с сестрами милосердия и потрудиться в облегчение страданий наших героев. Александра".

Вручив депешу явившемуся статс-секретарю, Александра Федоровна отправилась в спальню. Болели ноги, кружилась голова. Уже лёжа в постели, в который раз, с сожалением подумала, что ей так и не суждено стать врачом в этой жизни.

10 часть. г. Ровно. Лето - осень 1914 год.   

2 Августа 1914 год. ст. "Дно" Витебской губернии. 

За окном купе неторопко проплывали пепелища с остатками обуглившихся деревьев и срубов. Шёл дождь. Хорошо, что пыли нет, подумала Великая Княгиня, как тело вновь зачесалось. Мерзость такая! Спала не особенно хорошо, поскольку за ночь, как и всех её попутчиц, клопы заели. К утру на этой почве, как и следовало ожидать, Ольга Александровна тесно сдружилась с двумя женщинами в новеньких сестринских одеждах. Смирнова оказалась из монашек, другая, Громова, из общины Красного Креста, представилась Татьяной Андреевной.

— Ваше Высочество,  — с кресла, по другую сторону коридора, её окликнула Смирнова, но встретившись с укоризненным взглядом, покраснела и поправилась,  — простите, Ольга Александровна, Ваша очередь мыться.   

Княгиня вернулась мыслью, как с ней до утра она ловили клопов, после чего монашка чистила диван в её купе головной щёткой. Это было так трогательно и Княгиня ужасно смущалась. А клопы?! Противно было думать о них; Громова всех предупредила, что дальше будет хуже и пойдут вши в волосах.

Когда с задорными шутками Татьяна Андреевна из дорожного кофра достала кувшин с молоком и нарезала колбасу с хлебом, поезд плавно затормозил против станционного здания с вывеской "Дно". Едва перекусили, как в вагон зашли несколько смущённых  врачей, в том числе и знакомый ей старший врач Гриненко:

— Так куда мы сейчас следуем, Алексей Яковлевич? — ответив на приветствие, спросила Княгиня.

— Не взыщите, Ваше Высочество, мы едем в Киев и оттуда не знаем куда нас пошлют.

Немного побеседовав, они ушли в свой вагон, а Ольга Александровна принялась за письмо к племяннице:

"Милая моя душка трогательная Татьяна! Твое милое письмо меня ужасно тронуло вчера вечером! Мы должны были ехать в 9 1/2, но стояли на станции до 12 1/2. Была толпа — из знакомых сестер и родственники их — и когда, наконец, мы тронулись, все нас крестили в открытые окна".

Вкратце описав полюбившихся ей сестёр милосердия и их яростную борьбу с вредными паразитами, продолжила с новой строки:

"Думаю, так много о вас — моих милых, дорогих! Скажи маме, что я так тронута, что сказать не могу, ее милым отношением ко мне и люблю ее ужасно. Целую Ольгу-душку милую нежно и Мари и Настеньку "a gloomy one". Прощай, моя дорогая! Да хранит тебя Господь! Пишите мне часто, душки мои. Твоя любящая тебя всем сердцем Тетя Ольга 1914, 2 Августа (в поезде на войну едучи)".

5 августа 1914 год. Киевский вокзал.         

Начиная с предместий, город утопал в буйно разметавшейся зелени садов. Одноэтажный деревянный павильон с начатками фундамента нового здания, встречал шумной человеческой суетой и зычными выкрикиваниями дикторов названий поездов. Беженцы с детьми, множество военных, отдельными кучками толпились на перроне, куда с черепашьей скоростью подходил состав.

Двое врачей, пришедшие в вагон попращаться с Княгиней, рассказали, что поезд через Житомир направляют в Ровно. Сами же они сходят здесь для службы в Сводном эвакуационном госпитале № 8. Минут через десять поочередно прозвучали два длинных звонка. Застенчиво откланившись, врачи поспешно удалились. Раздался третий и состав медленно тронулся в сторону польско-австрийской границы. Туда, где шефа 12-го Ахтырского гусарского полка, Великую Княгиню, вступившую на дорогу сестры милосердия, ждал ежедневный и тяжкий труд.

9 августа 1914 год. г. Ровно. Лазарет Евгеньевской общины.

На станции Ровно Княгиню и сестёр милосердия встречала небольшая группа медперсонала во главе со статским советником Колмогоровым. Представившись главным врачом лазарета, он предложил всем занять места в двух экипажах, которые доставили прибывших к зданиям давешних артиллерийских казарм, где по военному времени в короткий срок оборудовали лазарет с палатами для раненых.

В сопровождении врача, Ольга Александровна внимательно осмотрела перевязочные и операционные залы, а на предложение разделить с ним завтрак вежливо отказалась:

— Благодарю, Василий Иванович, за заботу, но прежде хотелось бы обойти тяжелораненых. И ещё, уж не взыщите,  — смущённо улыбнулась Княгиня, — заведовать лазаретом в военных условиях для меня непросто, поэтому пока потружусь рядовой сестрой.

— Одобряю Ваши условия, Ольга Александровна, а обед накроем в резервном кабинете, — Колмогоров кивнул с пониманием.

— Не стоит беспокоиться, принимать пищу я намерена с сёстрами лазарета в общей столовой. И отдельного помещения для жилья мне не требуется, я с удовольствием разделю любую комнату с моей милой компаньёнкой сестрой Громовой.   

Почти до полудня Ольга Александровна общалась с больными. Многие легкораненые офицеры рвались в бой. В одной из палат она подсела на кровать к одному такому раненому в руку и ногу. Разговорившись, Княгиня с радостью узнала, что вахмистр из 9-го драгунского Казанского полка, где шефом являлась её любимая крестница Мария. Не догадываясь кто передним, Волков со всеми подробностями рассказал ей о бое 28 июня, когда они атаковали пехоту австрийскую и попали под пулемет:

— А от 1-го эскадрона и от моего 3-его взвода только мы двое и остались, — вахмистр с грустью кивнул на соседнюю койку.

Сестра милосердия Кубасова, низкорослая, проворная, быстро сменив повязку второму раненому, отошла от него и зная, что ещё на станции Княгиня просила всех обращаться к ней без чинов, по имени отчеству, прошептала на ухо: 

— Схожу за священником, Ольга Александровна, — а встретившись с её вопрошающим взглядом, она отрицательно покачала головой. 

Товарищ Волкова умирал и от раны в живот уже шёл тяжёлый запах. Княгине стало бесконечно жаль молоденького офицера. С горечью вглядываясь в большие страдающие голубые глаза, она склонилась к осунувшемуся лицу:

— Миленький, я сегодня же отпишу шефу... — у неё закапали невольные слёзы. Хотела ещё что-то добавить, но корнет, прикрыв воспалённые веки, уже задышал с трудом.

В расстроенных чувствах, Ольга Александровна в этот день ещё долго ходила от палаты к палате, выспрашивала... разговаривала...
К исходу дня весть о том, что у них простой сестрой милосердия трудится Великая Княгиня облетела весь лазарет. Больные долго не могли поверить, что эта улыбающаяся, хрупкая женщина, с такой заботой ухаживающая за ними, родная сестра Царя. Многие крестились, думая, что перед ними видение и шептали "Кусочек Его!".

* * *

Первую неделю она, как и все сёстры милосердия, спали по очереди, по четыре часа, поскольку ежедневно прибывали раненые. Потом стали поступать более крупные партии, едва ли не по полторы сотни с эшелона. Тогда уж работали днём и ночью, лишь прерываясь на короткий тяжёлый сон. Раненые прибывали с фронта в ужасном состоянии — только после двух или трёх ванн удавалось смыть с них окопную грязь.

Опытная сестра Вера Титова, которую поначалу дали в помощь Ольге Александровне, теперь не выходила из операционной. В перевязочной, помимо сестры Веры Поммерг и санитара Смирнова, им вызвался помогать один миленький солдатик из выздоравливающих. Как заметила Ольга Александровна, сперва Дионисию ужасно не нравилось всё, что приходилось видеть, но вскоре попривык и помогал в перевязках

15 августа 1914 год. г. Ровно. Лазарет Евгеньевской общины.

За окнами смеркалось, когда  запыхавшиеся санитары из только что прибывшего поезда внесли в зал двух очередных пациентов. У одного из одежды оставался мундир тёмно-зелёного сукна, прикрывающий лишь верхнюю часть туловища. Его разбитое правое бедро кровянилось наскоро наложенной повязкой. Друга нога, сиротливо белея длинным шерстяным носком домашней вязки, судорожно подёргивалась.

— Ольга Александровна, будьте добры, приготовьте гипс и бинты.

Распорядившись уложить раненых на столы, Вера взяла с подноса флакон с бесцветной жидкостью:

— Как звать тебя, голубчик?

— Николай Суворов, урядник Оренбурского 2-го полка, — охрипло пробормотал казак.

— Сейчас, Николай, усыпим тебя ненадолго, слегка выпрямим ногу и наложим гипсовую повяку.

— По другому никак? — спросил он нерешительно, очевидно страшно конфузясь своей оголённости.

— Никак, касатик, ты уж потерпи, а мы привычные ко всему.

Смочив маску хлороформом и удобнее приспособив её к лицу вокруг рта и носа, терпеливо дожидалась пока подействует. По залу поплыл, уже ставший будничным, сладковатый запах.

Пока Поммерг с санитаром трудились над раненым, Ольга Александровна развязала у второго больную руку и принялась было за промывку раны, однако засомневалась и выбежала из зала. Заметив болтавшуюся по коридору волонтёрку-сестру, попросила позвать свободного врача.

— Алексей Яковлевич, помогите, боюсь что-то не так сделаю.

После тщательной дезинфекции она собственноручно, под наблюдением рыжего доктора, наложила повязку и забинтовала руку. По мере приобретения опыта, Княгиня стала помогать в операционной и перевязочной, и даже этим увлеклась. Через некоторое время врачи уже доверяли ей делать сложные перевязки.

Эшелоны часто приходили по ночам и в случае непредвиденной ситуации медперсонал поднимали под утро с тёплых постелей.

Дрожа от холода в накинутом поверх ночной сорочке халате, Княгиня вбежала в распахнутую дверь палаты, где у ряда носилок, сестёр дожидались заспанные санитары. При виде обилия перебитых ног, рук, простреляных животов, грудей и голов, Ольгу Александровну охватил вселенский ужас. И надо всё это чинить кое-как, мелькала непрошенная мысль.

И на сей раз, распределив общими усилиями раненых по свободным местам, они срезали грязные окровавленные одежды и одевали в чистое бельё. Уложив последнего в кровать, Татьяна Андреевна с Кубасовой убежали в кухню за чаем и молоком. Напоили кого смогли, когда первых понесли на перевязку.
 
25 августа 1914 год. г. Ровно. Лазарет Евгеньевской общины.

Лишь к трём ночи Княгиня, пошатываясь от усталости, вернулась в свою комнату. Милая компаньонка дежурила и Ольга Александровна прилегла, чтобы дать отдохнуть ногам, но вспомнила про начатое письмо. Стульев здесь не было, разве что к столу, когда покушать приносили. Писала, стоя на коленях у подоконника:

"Мои милые дорогие душки все! ...Наш госпиталь считается раем. Военные госпиталя довольно плохи, ничего у них нет; кормят плохо не перевязывают по 8 дней, потому что материала нет. Перевели 2 госпиталя вперед, а их больные попали к нам. Они и рассказывают, затем волонтерки-сестры — большею частью гадость — когда приносят раненых они даже их не раздевают, а велят им самим это сделать — а вы бы посмотрели в каком виде их приносят — в лужах крови или с присохшей к ранам одежду — нам приходится почти все ножницами разрезать на них чтобы снять — сами шевельнутся от боли не могут, несчастные душки. Офицеры угрюмы и озверелые, когда приносят — но быстро тают в нашей обстановке и делаются ручными через день. К некоторым приезжают родные — и это тоже душераздирающе видеть как несчастная жена видит своего любимого мужа в бессознательном положение, который не может с нею говорить даже! Это ужаснее всего для меня. А затем тоже, когда умирают бедные молодые австрийцы — и умоляют, чтобы до смерти привели бы их жену или мать... я рыдаю над ними больше даже чем над своими! Наши как-то умеют умирать тихо, и с верою — а те так борются и не хотят умирать далеко от родины — вот и тяжелее это видеть..."

О ногу неожиданно потёрлась приставшая к ней белая кошка. Во время еды она прыгала ей на колени и брала просто из тарелки. Вот нахалите bonienm! Очевидно, от живого тепла её веки отяжелели и она едва добрела до постели. Уютно закутавшись в оренбургский платок, Ольга Александровна свернулась было калачиком, да под ухом что-то зашуршало. Сунула руку. Уголок мятого конверта тотчас напомнил ей о горестном письме из Киева, полученном утром от офицера Ахтырского гусарского полка поручика Баронч. А ведь до этого я вообще ничего не знала об ахтырцах. Бедный маленький Боря Панаев! Раненый дважды, он вёл под огнём своих гусар в атаку, пока не пал сраженный ещё двумя пулями в сердце и висок. И этот ангел убит! Убит, единственный в этой атаке! Пожалуй, смерть для таких не страшна. Перекрестив лоб, Княгиня мысленно произносила короткую молитву: 

— "Преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем православного воина, на брани убиенным, и приими Бориса в небесный чертог Твой..."

Уже засыпая, подумала, что наверное, он сейчас уже попал куда-нибудь близко-близко от Бога. 

Сентябрь 1914 год. г. Ровно. Лазарет Евгеньевской общины.

Поток раненых не ослабевал. Одежды их в дороге затвердели, словно каменные, пропитанные запекшейся кровью и гноем. Боже, как приходится их, — бедных ангелов, мучить! — думала Ольга Александровна, разрезая ножницами присохшие к ранам повязки и отчаянно понимая, как это мучительно для пациента.
 
От соседнего стола её окликнул Гриненко, обычно выполняющий наиболее трудные перевязки. Завершив перебинтовывание культяпки правой ноги, Алексей Яковлевич тотчас приступил к обработке обширного ожёга груди. Ресницы, брови и усики едва проглядывались на опалённом лице хорунжего. От сильной боли он подвывал и матерился.

— Ольга Александровна, подойдите скорее, поласкайте больного.

Она поспешно забежала с другой стороны, привычно просунула ладонь под спину, приобняла его, другой же осторожно гладила нетронутое огнём предплечье. Почуяв ласковые, успокаивающие прикосновения, раненому, похоже, стало совестно кричать, он заскрипел зубами, притих и лишь мелко дрожащая культя выдавала его состояние.

Теперь Алексея Яковлевича ничто не отвлекало и не отрываясь от работы, кивнул ей с благодарностью.
 
Через неделю, с трудом выкроив время, она заглянула в палату проведать увечного. Несмотря на тусклый свет, тот сразу узнал её и замахал рукой:

— Сестрица, родненькая моя, пойдите сюда, сядь ко мне.

— Тогда познакомимся, казак, — Княгиня присела на краешек кровати, — меня зови Ольга Александровна, а ты кто, с каких будешь?

— Сладкевич, из терских, — Он ласково уставился на неё своими чудными чёрными глазами. 

— Вот и славно, теперь мы друзья, — Ольга Александровна с улыбкой встала, собираясь уходить. 

— Побудь ещё, сестрица, поговори, ведь люблю тебя, как матку родную. 

В ответ она мягко погладила его руку:

— Опосля, милок, — шепнула на ухо.

К ночи Княгиню обеспокоили зуд и боль в ухе. Осмотревший её Колмогоров сказал, что это нарыв, но несколько дней следует отдохнуть и спать необходимо на этой же стороне. Зайдя к себе в комнату, увидела на постели большую коробку с папиросами и вспомнила о подарке Ники для раненых. Кое-как проведя беспокойную ночь, всё же решила не откладывать. Утром с посылкой в руках принялась разносить по палатам папиросы, выкладывая каждому на тумбочку по шесть штук. Услышав, что курево от Царя, раненые "покорнейше" благодарили Государя. Некоторые решили беречь на память и ей пришлось объяснить им, что прислано, чтобы курить, а одну можно и сохранить на память.

Княгиня подходила к просторной палате, где обосновалось большинство Терских и Кубанских казаков. Внезапно из-за двери донеслись сдавленные всхлипы, которые сильно встревожили Ольгу Александровну. О, Боже! Вокруг кровати у окна, где лежал её черноглазый друг, над ампутированной ногой суетились главный хирург и сестра Громова. Она подбежала к рыдающему Сладкевичу и увидела, что Татьяна Андреевна накладывает на культяпку марлевую защитную повязку.      

— Не волнуйтесь, Ольга Александровна, — Николай Нилович  протирал руки раствором хлорной извести, — возникло небольшое гнойное осложнение и я применил дополнительное дренирование.

— Но он плачет!

— Увидел гнойное выделение и испугался, да и фантомный болевой синдром даёт знать. Нужно время, всё образуется.

После ухода хирурга Княгиня объявила пациентам о подарке и вручила коробку Громовой, которая, к радости больных, принялась оделять всех папиросами. Ольга Александровна опустилась на табурет, стоящий у изголовья хорунжего. Тот помалу начал успокаиваться и словно перепуганный ребёнок, уткнулся в её локоть.

— А это твоё, — она положила у подушки папиросы.

Близкий аромат свежего табака окончательно взбодрил Сладкевича и он просяще протянул ладонь:

— Дайте мне побольше, страсть, курить люблю.

— А вот напишу Государю и скажу, что есть такая обжора и небережливый человек Сладкевич — который зря выкурил все хорошие папиросы!

Тут уж, помимо хорунжего, расхохоталась вся палата.
 
* * *

Ухо продолжало беспокоить и вернувшись к себе, Ольга Александровна сразу легла. Уже в дрёме решила, как почувствует себя лучше, напишет Татьяне об одном трогательном инвалиде, у которого теперь одна мечта – поехать в Петроград и увидеть Папа;, "моего Батюшку", как тот именовал Царя. Она решила, пошлёт казака в столицу за ногой и когда приедет, то пусть навестят его, а она напишет, где он будет лежать.

Боль чуть приуменьшилась и Ольга Александровна торопливо сунула руку под подушку, где притаился долгожданный подарок, ответная депеша от её любимого Кукушкина, как стала его называть. Радость с новой силой охватила Ольгу Александровну, поскольку давно от него ничего не слыхала — и душою болела. Лишь недавно он по случаю приехал на двое суток в Ровно. Княгиня невольно улыбнулась, припомнив, как гуляя по улице с Николаем, встретили двух молодых солдат. Один отдал кое-как честь, но другую руку не вынимал из кармана — и был удостоен милостивыми словами Николая Александровича: "вынь руку из кармана ж...".

Тёплой волной Княгиню накрыли воспоминания далёкого апрельского дня 1903 года. Тогда она отправилась из Гатчины в Павловск, чтобы присутствовать на военном смотре. Беседуя с офицерами, вдруг заметила высокого пригожего мужчину в мундире офицера Лейб-Гвардии Кирасирского полка. Она никогда ещё не встречала его прежде, ничего о нём не знала. Их взгляды встретились. Это, несомненно, был перст божий! В тот день, впервые в жизни она поняла, что любовь с первого взгляда существует, что любовь её приняли и ответили взаимностью. С трудом дождавшись окончания смотра, заметила, как этот высокий ротмистр разговаривает с её братом Михаилом. Оказалось, они друзья, а офицера зовут Hиколай Куликовский. Что он из известной военной семьи, хотя для неё такие подробности не имели никакого значения. Она просто сказала Михаилу, что хочет познакомиться с ним. Hа следующий же день брат устроил обед...

Не в силах сдержаться, в который-то раз Княгиня выдернула письмо из-под подушки, прижала к груди и её вновь объяло то знакомое горячечное чувство, когда в первый день войны, по требованию Ники, она отправилась в Красное Село, чтобы проводить на фронт офицеров и нижних чинов Ахтырского гусарского полка. Вместе с ним туда отправлялись и другие полки. Она лишь мельком увиделась с Hиколаем, на мгновение коснулись руками, обменялись парой слов, сказанных шопотом и её избранник ушёл с Ахтырским полком. Она смотрела ему вслед и доверилась Божьему промыслу. После его отъезда, в Петербурге её более ничто не удерживало. Город стал для неё темницей. Ни с кем не советуясь, из Красного Села она вернулась в Северную столицу. Найдя мужа в библиотеке, сообщила, что встретила человека, который ей дорог, и попросила немедленно дать ей развод. Заявила, что отправляется сестрой милосердия на фронт и что никогда не вернётся к нему.

Поскольку принца Ольденбургского с первого дня брака с Княгиней не связывали супружеские отношения, то страстная речь девицы его ничуть не заинтересовала, словно Ольга Александровна сообщила ему о том, что не желает идти на приём или в театр. Выслушав её, он ответил, что его крайне заботит собственная репутация и честь семьи. Немедленный развод исключается, но он, возможно, вернётся к этому вопросу через семь лет. Hа другой же день Ольга Александровна поехала на Варшавский вокзал и села в первый же санитарный эшелон, направляющийся на запад.

Время шло, обещанный срок давно истёк, но оставалась надежда на своего державного брата. Ольга Александровна тяжело вздохнула. Теперь вот блаженствую в кровати, изводилась она, а сколько времени не смогу идти в госпиталь к своим солдатам? Примиряла мысль, что всё-таки ужасно отрадно здесь работать, лишь бы работы этой побольше и — главное не думать. Боюсь думать...

Неожиданно ей припомнилась чудная Всенощная в палате для нижних чинов, где лежали менее тяжёлые больные. Так было трогательно среди толпы молящихся раненых Христолюбивых воинов — уже пролившие свою кровь для Царя и Родины — такие дорогие существа! Кто мог стоял — другие сидели, а кто не мог лежали. Пели одни солдатики и как дивно подпевал один раненый из Переволочинского полка, сидевший в одном белье на табуретке рядом с ней.

Ольга Александровна прикрыла глаза. В ногах уютно мурлыкала кошка и поплыли чередой праздничные Субботы в Царском, Всенощные в чудном Соборе...

Октябрь 1914 год. г. Ровно. Лазарет Евгеньевской общины.

Передовой военно-санитарный поезд 164/14 имени ЕИВ Великой Княжны Ольги Николаевны и проходящий следом Военно-санитарный поезд Вятской губернии доставили к вечеру почти 250 раненых из Венгрии, из под Кракова и из под Кельцы.

— Вера, пересчитайте ещё раз, возможно, я ошибся, — усталым голосом проговорил Колмогоров.   

И ещё долгий час Титова с Кубасовой и Ольгой Александровной бегали по палатам, помечая в журнале новеньких. Особо сестёр поразил не столько вид нескольких Сибирских стрелков — "с Папaхами огромными, как лихорадочные повествования чу;дных стрелков, так называемой "Железной Бригады". Это были удивительные люди! Со слов уцелевших нижних чинов, когда перебитыми оказались все их офицеры — они сами продолжали идти в атаку и командовали сами собою..."

Страшная нехватка медицинского персонала вынуждала Княгиню, как и прочих сестёр, работать по пятнадцати часов в сутки, а иногда и больше. Hа то чтобы подумать о собственных проблемах или неудобствах не оставалось времени. Палаты лазарета были переполнены. Ворочать и переодевать раненых, которые и сами-то шевельнуться от боли не могли, у Ольги Александровны часто нехватало сил:

— Ваня, приподними его, я рубаху сменю, — попросила она санитара Смирнова, указывая на пожилого солдата, только что доставленного из операционной, — и передай Дионисию принести воды горячей и мыла, сама голову обрею бедненькому, а то барином работаю.

За неделю Ольга Александровна привязалась к старому татарину, лицом более смахивающиму на обезьяну. Раны через бедро в руку доставляли ему ужасные страдания. Сейчас он был под хлороформом, поскольку операцию сделали, чтобы гной выпустить из ран. Она заканчивала с бритьём, как позвал, лежащий через койку раненый из добровольцев, повидимому, терпеливо дожидавшийся её:

— Сестрёнка, погулять бы, помоги трошки в халат облачаться.

Татьяна Андреевна, кормившая поодаль манной кашей сибирского стрелка, видела, что компаньёнка занята и бросилась к молодому казаку. Однако Ольга Александровна давно избрала его своим и никому не уступала трогать раненого в её присутствии. И на этот раз она дурашливо зарычала и защёлкала зубами, с удовольствием отмечая, как тому очень приятно и лестно чувствовать такую своеобразную заботу. Обитатели палаты рассмеялись, включая всех присутствующих сестёр и саму Княгиню. 

Под конец смены Ольга Александровна пошла в офицерскую, чтобы хоть на минуту проститься на ночь со своими душками. Однако долго сидеть не пришлось, вновь привезли много раненых. Поскольку в палате опять никого не оказалось в эту минуту, она принялась в одиночку укладывать их по койкам. Наконец прибежали Кубасова с Поммерг и до девяти вечера они успели перевязать пять человек.

Исподволь наваливалась усталость, стало зябко. Ольга Александровна подошла к своему ахтырцу. Аглаимыч спал с головой чёрной под подушкой, уже часа три приложившись щекой к её оренбургскому платку. Она понимала, что все любят её платок, который часто переходил от одного к другому. Всё бы ничего, да только с ранеными прибывали и вши. Вот и в последнюю ночь её опять что-то кусало. Ольга Александровна вздохнула:

— Let's hope it was only a flea!
(Будем надеяться, что это была всего лишь блоха!)

* * *

Посылки шли со всех сторон и у Княгини образовался такой огромный склад вещей и белья — что ужас! Тюки стояли повсюду, на лестнице и в комнате. Но это для неё было приятно иметь — и когда что нужно, всё под рукой. А на днях получила трогательную посылку из Воронежа от одной учительницы — очень бедной — 2 пакета для солдат — сама сшила их. В помещении было холодно и за неимением пухового платка, Княгиня набросила на плечи одеяло. Несмотря на крайнюю утомлённость, решила послать весточку своей любимой племяннице. Она затопила камин, после чего подсела к подоконнику: 

"5 - 6 Октября 1914 год. г. Ровно. Лазарет Евгеньевской общины.
 
Здравствуй моя толстая душка милая Мария! Интересно ли было на параде Конвоя? Очень сожалею что никогда не вижу его — именно это меня очень интересовало бы. Сразу как я встала мне принесли телеграмму от них, где они поздравляют меня сами собою и очень милые вещи пишут...

Я нежно люблю Татьяну Андреевну и мы очень уютно с нею живём. Вера Титова взяла себе перо, которым Папа; расписался, когда был здесь у нас — а ее друг Вера Поммерг взяла стул на котором его ж... просидела 2 минутки — и она завязала розовый бант на спинке и ревниво охраняет от чужих соприкосновений! Сегодня я долго стояла и смотрела как учились около наших казарм — ратники. Они хорошо учились...

Внизу под моей комнатой помещаются санитары и в данный момент они вечерние молитвы поют и кончили гимном. Каждое слово слышно... — гимн первый раз не удался и оборвался посреди, поругались и начали сначала... Вообще ужасно дружно живем. Иногда вечером собираемся в кучку на кровати уже лежащей сестрицы — и долго разговариваем уютно, но это редкое удовольствие. Обыкновенно мы все спать хотим до бешенства и кидаемся на постели, засыпая моментально...

На днях мы кормили около 1000 раненых на питательном пункте. Это невероятно весело ибо надо все полным ходом делать — и я люблю физическую работу; например, нести огромные чайники, разносить хлеб, чистить столы и кормить солдат. Было очень смешно, потому что многие меня спрашивали: "Сестрица, которая из вас сестра Государя?" и мне пришлось ткнуть себя в грудь с виноватым видом! Вот ели! Ужас как аппетитно...

Из сегодняшних раненых один ранен бомбой с аэроплана — и около него была убита сестра милосердия, которая бедная в эту минуту перевязывала — убило 8 человек — уже раненых! Это было у станции Самбора...

А сегодня две пули сами вылетели из ран! Так смешно было — а вчера тоже: одна из жопочки, другая из животика и третья из ляжки — конечно из разных солдат — как-то их повернула раной вниз — и вытекли пули сами и с треском упали в тазы!... Меня больные любят и никому ни за что не даются перевязывать — если кто подойдет с этим намерением — подымается вопль: "Оставьте меня пожалуйста — только желаю чтоб сестричка меня перевязывала, она легко делает и потом не болит", — и манят меня рукой. Если очень плохо и терпеть им нет сил — усыпляем хлороформом, — тогда легче всё делать и не боишься им больно делать... Меня ангелы — наши, правда, любят! Ах, какая радость! Если я как-нибудь редко подхожу к кому-нибудь, они мне же жалуются:

— Почему же сестрица вы, ко мне давно не приходили посидеть — посидите у меня на койке.

А ещё моя кошка сделала дуду тайно в кровать ночной сестры. Бедная душка Смирнова, которая еще не пришла и не подозревает эту гадость. От Кукушкина моего собственно получила сегодня депешу и очень обрадовалась. Ну до свидания моя душка. Спасибо большое Ольге и Настьюшке за письма и за поклоны нянь, и всех благодарю и кланяюсь. Т.А. всех целует она занята и писать не могла.
Твоя любящая тетя Ольга".

Она запечатала письмо в конверт и оставила на подоконнике, намереваясь отправить поутру. Убирая письменные принадлежности в тумбочку, увидела поверх внушительной стопки прочитанной корреспонденци последнее письмо от Анастасии, полученное на Покров Пресвятой Богородицы с настоящим фельдъегерем! Ольга Александровна расплылась в улыбке, вспоминая, как от души хохотала, читая "эпистолию" Швыбзика. Анастасия крайне нелестно отзывалась о тех бедных офицерах, которые имели несчастье попасть в Феодоровский лазарет: "такие не аппетитные, что могли бы и не жить". Вытирая слёзы, подумала тогда, что всё-таки племянница свинья, хотя фраза и прелестна.

11 ноября 1914 год. г. Ровно. Лазарет Евгеньевской общины.

Дня за четыре до начала Рождественского поста в лазарете наконец-то наступил долгожданный покой, хотя в палатах и наличествовало не менее двухсот раненых.  Работы к полудню закончились и до приезда больных Княгиня сходила в баню с Татьяной Андреевной, где и скребли друг другу спины мочалкой. К трём часам Ольга Александровна вернулась в перевязочную и пользуясь свободной минутой, сидела в уголке и шила тёплые чехлы на раненые ноги. В зал неожиданно ворвался запыхавшийся Колмогоров:

— Ольга Александровна, вне телеграммы прибыл Санитарный поезд № 14 княгини Юсуповой. Раненых много, половину наших сестёр с санитарами я отправил на станцию...

— Ничего не объясняйте, Василий Иванович, — прервала она главного врача, — уже бегу, будем готовить помещения. 

Дополнив ранеными офицерские палаты, санитары стали заносить пострадавших в палату для нижних чинов и с носилок перекладывать на кровати. Вскоре свободных мест не осталось и по распоряжению главного врача, сёстры, нянечки и сиделки принялись устанавливать дополнительные кровати.

Рядового 270-го Гатчинского полка Байдакова поместили на оставшуюся койку у самого выхода. Ранения от шрапнельных пуль ещё в поезде доставляли ему адские муки, словно в плечо впихнули раскалённые угли, отчего постоянно бросало в пот. Теперь же резь немного отпустила. Сергей открыл глаза и увидел стоящую перед ним невысокую, худенькую, заурядной внешности женщину в тёмном платье сестры милосердия. Под белой головной косынкой у неё проглядывали стянутые в узел, зачёсанные назад волосы. Спросила ласково:

— Как себя чувствуете?

Ощущая крайнее изнеможение, ответил не сразу, отрешённо разглядывая её близкий вздёрнутый нос на монгольском типе лица:

— Нога вот… да и плечо... а рука – это пустое...

— Снимите рубаху, я осмотрю вашу рану, — светлые карие глаза на излучавшем нежность лице, казалось, привнесли ему некое облегчение.

Сергей с трудом разделся. Сестра осторожно сняла бинт, отмочила повязку и окликнула проходившего мимо рыжеволосого мужчину в докторском халате:    

— Алексей Яковлевич!

Бросив быстрый взгляд на раненого, тот остановил бегущего санитара: 

— В операционную!

В большом зале, где на всех столах шли операции, находилось никак не менее десятка раненых. В этот день, как и в предыдущие, Ольге Александровне приходилось часто делать анестезию. Пары хлороформа одурманивали и каждый раз, когда надо было кого-то вызвать, она выходила из операционной на нетвёрдых ногах.

Когда до Байдакова дошла очередь, его положили на освободившийся стол и тот же доктор с помощником начали очищать его рану. Та, которая его встретила первой, стояла рядом. Поодаль находилась и вторая. Третья сестра кипятила инструменты. Плечо раненого сильно болело, поскольку кость была разбита, и вынимание кусочков доставляло ему немало боли.

— Пожалуйста, ваты, — доктор протянул руку.

Сестра подала.   

— Мало...

Тогда она дала громадный кусок, намоченный какой-то жидкостью. Команды исполнялись сестрой беспрекословно, в то время, как вторая держала таз и полотенце, а фельдшер придерживал руку и голову.

— Ваты! Воды!.. Ножницы № 6... Скорей! Примите руку… Ваты!.. Дайте шприц скорее!

Все это исполнялось моментально, без малейшего смущения и волнения; на Сергея в упор смотрели два добрых глаза, полных  сострадания и печали; в то же время эти глаза смотрели строго и притягивали к себе, заставляя на секунды отвлекаться от боли. Вскорости очистка закончилась.

— Можете сейчас же терпеть перевязку ноги? — спросил доктор.

— Могу...

Сестра развязала бинт и в тазу, поданном фельдшером и другой сестрой, начала мыть его рану; последняя была невелика, но от долгого времени снаружи начиналось нагноение, которое надо было очистить. Мягкими, осторожными руками сестра промыла рану и доктор завершил остальное. Вслед за этим последовала перевязка пальца. Страдания настолько обессилили Сергея, что он не помнил, как в бессознательном состоянии его перенесли на кровать.

Вдоволь наглотавшись во дворе свежего воздуха, Ольга Александровна вспомнила о цитрусах, накануне приобретённых в лавке. Многие офицеры, раненые в разные места, из-за которых они конфузились, ей были не интересны.  Солдаты же, душки такие, страшно любили, когда она им лимоны накупала к чаю. К вечеру, нарезав в столовой плоды, Княгиня, с тарелкой в руках,  поспешила в палату нижних чинов, где и оделила всех аромаными дольками.

Сергей собирался приподняться, чтобы попить чай, подошла та же сестра, что мыла ему рану и, подхватив под здоровое плечо, помогла приподняться. Затем она села на край кровати, налила в блюдечко чаю и стала его поить. Разговорились. От приятной кислинки он совершенно ободрился.

— Так вы семейный, Сергей Алексеевич? Детки есть? 

— Двое мальцов.

— Ну, что же, поедете в свою Нагорскую волость проведать их, а потом опять?

— Через месяц, должно быть, вернусь к роте...

— А вы очень любите свою роту? — спросила сестра и, не дождавшись ответа, сказала, — Вам надо спать, уже поздно, девять часов, а завтра поговорим...

Она встала, мягко провела рукой по его волосам и как-то по-матерински, как в детстве, ему мама говорила:

— Ну, спите, будьте умницей...

— Сестра! — остановил он её, — скажите: в этом лазарете работает Великая Княгиня Ольга Александровна?

— Да, а что?

— Мне бы повидать...

— А вам зачем? — улыбнулась сестра.

— Да как же, ведь Царская Сестра и вдруг такую работу исполняет… Да и потом, говорят, она хорошая, добрая… Мне бы ручку поцеловать Великой Княгини...

— А вы мне обещаете спать, если я вам устрою?

— Обещаю, — воспрянул духом Сергей.

— Ну, целуйте скорее и спите, — сестра ладонью закрыла ему рот.

Он обомлел в первую секунду. Затем, схватив руку, прижал её к губам:

— Ваше Императорское Высочество...

Они тихо отвела руку:

— Зовите меня сестрой и помните, что вы дали обещание спать.

Эти дни Княгине почему-то было так хорошо — положим, она знала причину: Аглаимыч, как все его здесь прозывают. Он сам по себе прелесть и затем он Ахтырец и затем ужасно любит Николая Александровича. Погода стояла прекрасная. В два пополудни она одела пальто и пошла звать одного из ходячих раненых гулять. Казанович ещё был в халате, воскликнул "матушки!" и стал быстро-быстро одеваться, а Ольга Александровна ждала и потела, сидя на койке Аглаимова. Бедный маленький — он тоже хотел!

На крыльце Княгиня набросила на голову апостольник и поддерживая Казановича под руку, осторожно свела его по ступеням. Они шли по главной улице куда-то в сторону разваливающегося замка Князя Любомирского, откуда с площади, с одинокой карусели, доносились звонкие детские голоса. 

11 часть. Николин день.

13 ноября 1914 год. Военно-санитарный поезд № 143.

У Императорского павильона ровными рядами выстроились три колонны автомобилей с замыкавшим их отрядом санитарных повозок. "Полевой Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны", вытянувшийся едва ли не с полверсты, празднично поблескивал под осенними лучами бело-синей раскраской пассажирских спальных вагонов. Украшенные вензелевыми изображениями имени Ея Величества, пульманы выглядили необычайно комфортабельно и нарядно. На перроне шпалерами выстроился персонал численностью порядка ста человек. Первую шеренгу представляли младшие врачи, аптекарь, священник и сёстры милосердия. Самую многочисленную группу во второй шеренге составляли крепкие на вид санитары всех возрастов, которых объединяла солдатская форма с вензелями на погонах, состоящие из букв "АО". Третью линию занимала кухонная и походная прислуга.

Вдоль строя быстрыми шагами двигалась группа офицеров, возглавляемая начальником смотровой комиссии. Прикладывая руку к головному убору, Философов первым поднимался в очередной дом на колесах. Два передних багажных вагона под склады, полнившиеся всем необходимым в пути, начиная с белья для раненых и кончая папиросами, обследовали старательно. Что особо порадовало протопресвитера Шавельского, это благословения Ея Величества. Георгий Иванович с особым почтением касался иконок, нагрудных образков, перебирал лежащие на отдельных  стеллажах запасы книг, брошюр и прочих листовок религиозно-нравственного содержания.

Следующие два вагона, оборудованные специально для тяжело раненых, у Философова вызвали особое восхищение:

— Слов нет, Дмитрий Николаевич, — обернулся он к уполномоченному по поезду полковнику Ломану, — "Поезд оборудован по последнему слову техники и науки, содержится в безукоризненной чистоте и образцовом порядке".

Комиссия проходила между койками, расположенными в два ряда вдоль стен вагона.

— Извольте убедиться, здесь налицо все возможные удобства к облегчению страданий героев во время пути, — с нескрываемой гордостью заявил Bopoнин, исполняющий обязанности коменданта поезда, — в каждом из вагонов помещается по двадцать человек, коих обслуживают сёстры милосердия, фельдшера и санитары, не считая надзирателя и писаря. 

Начальник Головного эвакопункта поочерёдно, со всем тщанием обследовал мягкие, набитые морской травой матрацы, аккуратно застелянные новыми простынями, щупал двойные перьевые подушки и тёплые одеяла:

— Гляньте, Георгий Иванович, ну разве не может не радовать глаз эта безукоризненная чистота? — Философов бодро тронул протопресвитера за рукав широкой рясы, — У каждой койки электрическая лампочка, звонок, гигиеническая плевательница и даже пепельница для курящих!   

Шавельский лишь одобрительно кивал, осматривая удобные выдвижные доски, как он понимал, заменяющие раненым стол. Со знанием дела он проводил рукой по предохранительным занавескам, осторожно касался ещё пустых мешочков для отчётных карточек больных:   

— Благодарю вас, Дмитрий Николаевич, более образцового порядка встречать мне ещё не приходилось.

— Да разве это моя заслуга, Ваше Высокопреподобие?! Я всего лишь занимался формированием поезда и ныне отвечаю за его работу, — уже двигаясь на выход следом за священником, покачал головой Ломан, — Мы все прекрасно знаем, что поезд № 143, как и большинство царскосельских санитарных поездов, лишь плоды непосредственного участия Государыни Императрицы.

— Господа, прошу теперь подняться в нашу операционную, — горделивым движением, старший врач поезда Авдуевский пригласил членов смотровой комиссии в следующий вагон. 

Наполненная необходимыми медикаментами аптека, обширная перевязочная с двумя столами, оборудованная всем необходимым для серьезных операций, шкафы с хирургическими инструментами, всё это вызвало у комиссии вполне ожидаемый эффект.

— Ночное дежурство по поезду несут: сестра милосердия, фельдшер и в каждом вагоне по санитару, — отвечая на вопросы главы смотровой комиссии, тщательным образом перечислял Авдуевский, — Кроме того, конечно, дежурят еще разные дневальные и другие служащие.   

Обсуждая достоинства операционной, смотровая комиссии покидала вагон, когда Шавельский ненадолго вернулся к аптеке. В полумраке коридора, у трёх больших образа Деисуса, на противный стене мерцала небольшая икона св. Великомученика Пантелеймона с личной надписью Государыни Императрицы, Ея благословение поезду. Осеняя себя крестным знамением, Георгий Иванович окончательно пришёл к ясному пониманию, что доброй волею, прикоснувшись по-матерински к увечным ранам русских солдат, Александра Фёдоровна сумела глубоко возлюбить Россию выше своей первой родины. Произнеся короткую молитву, протопресвитер дважды перекрестился с поясным поклоном и приложившись к образу св. Великомученика, быстрым шагом направился на выход. Следовало ещё проверить вагоны для легкораненых больных и по приезду Государыни подготовиться к освящению поезда. 

15 декабря 1914 год. Александровский дворец.

У Государыни, уже как две недели не имевшей силы встать с постели, поутру случился очередной сердечный припадок. Грудь дышала с трудом, испытывая недостаток воздуха. Кожа рук приобрела синеватый оттенок. Лейб-медик наложил пальцы на запястье Августейшей пациентки. Пульсация неровная, в то же время мерцательная аритмия не наблюдается, которая определённо является признаком ишемической болезни сердца. Боткин выдохнул с облегчением, мысленно подтверждая диагноз европейских светил, которые также не обнаружили у неё сердечной болезни, а всего лишь расстройство нервов и потребовали срочно прописать строгий режим. О, Боже! Да о каком распорядке можно говорить, ежели речь идёт о коронованной хирургической сестре милосердия, не мыслившей себя вне стен госпиталей и санитарных поездов, больниц да лазаретов?! Тем паче не всякий женский организм, выносивший пятерых детей, справится с едва ли не ежедневной изматывающей работой, размышлял Евгений Сергеевич. Он нередко наблюдал, как пытаясь победить тоскливую боль в сердце, Александра Фёдоровна не терпела, когда кто-то не соглашался с её собственным диагнозом болезни. Понимая бессмысленность возражений, он старался быть в меру покладистым, мягко и ненавязчиво прописывая Государыне знакомое ей лекарство: лежать без движения. И делал это не потому, что не сознавал её истинного состояния, просто считал, такой диагноз лечит нервы. Это разом успокаивало Её, поскольку перечить – означало бы усилить губительное для неё возбуждение.

Дворец покинул в девятом часу вечера. Проведший весь день на ногах, Евгений Сергеевич чувствовал себя вымотанным и мечтал об одном, скорее оказаться в своём уютном доме, стоящим в окружении небольшого палисадника. Устало откинувшись на мягкую спинку экипажа, он почему-то припомнил смущённый вид Государя, вынужденного отказать в просьбе направить его на фронт для реорганизации санитарной службы, объясняя тем, что "желает его видеть при ее величестве и детях". Неудача не огорчила Боткина, поскольку понимал, назначение врачём в царскую семью накладывало на него, как на лейб-медика, определённые обязательства. Впрочем и других дел оказалось немерено. Организация санитарного поезда для перевозки раненных в Крым, устройство санатория в Ливадии, всё это не оставляло времени на размышления. К тому же открытие лазарета в его петербургском родовом доме на Галерной улице для легкораненых вынуждал нередко отвлекаться от основных обязанностей.

Падал мелкий снег, когда коляска свернула на Садовую улицу. Прогоняя сонливость, колкие снежинки принялись приятно покалывать лицо. Неожиданно мелькнула мысль, что давно не получал известий от Дмитрия. Как он там? Жив-здоров ли? С начала войны Евгений Сергеевич имел возможность оставить сына "при себе", однако Дмитрий не уклонился от передовой. Тревожные мысли не оставляли его и по прибытию домой, и в постели. Ночь прошла беспокойно. На утро, так и не обретя душевного покоя, вызвал экипаж и отправился на службу. Проезжая стороной отделение земской почты, у него защемило внутри, точно отцовское сердце предчувствовало беду...

Утром следующего дня в его дом ворвалось ужасное известие. Письмо от канцелярии полка, вручённое почтовым курьером, обрушили все его надежды. Сухим казённым языком оно гласило:

В декабре 1914 г. во главе казачьего разъезда  хорунжий лейб-гвардии Его Величества Казачьего полка Дмитрий Боткин ворвался в деревню, занятую противником. Во время отхода был ранен, упал с лошади. Хорунжий  мог сдаться в плен, но вёл огонь из пистолета по приближавшимся немецким солдатам и был застрелен. Посмертно награжден орденом Святого Георгия, 4 степени. 

А через две недели получил вдогонку ещё один всесокрушающий удар. Протопресвитер армии и флота Георгий Шавельский переслал ему предсмертное письмо сына – исповедь, и от себя писал: "Сама исповедь может только свидетельствовать о кристальной чистоте его души и предчувствии перехода в иной мир… Молюсь за Вас, чтобы Господь укрепил и утешил Вас. Храни Вас Господь всегда и во всем".

Продолжая днём почти машинально выполнять обязанности лейб-медика, долгими тягостными ночами Евгения Сергеевича не отпускала боль утраты. Однажды, желая скорее забыться сном, взял взял в руки свою авторскую книгу "Свет и тени Русско-японской войны 1904–1905 гг", составленную, по большей части, из множества писем к жене. Добровольцем убыв в действующую армию, он был назначен заведующим медицинской частью Российского общества Красного Креста в Маньчжурской армии. Евгений Сергеевич безотчетно перелистывал страницы, а перед глазам вставали ничем нескрашенные ужасы прошлой войны. Бесчисленные палаты с ранеными, где воздух полнился подавляющей волю массой стонов. Одни громко жаловались на боль, другие кличут его, сестёр, других врачей, прося глоток воды. А рядом раненый в живот жестоко страдает оттого, что не может выпустить жидкость, его распирающую…

И среди всех этих мук японец в кэпи, который неприятен ему, но он заставляет себя подойти. Это глупо, мелькает мысль: чем этот японец-то виноват в страданиях наших солдатиков, с которыми их разделяет! – но уж слишком душа переворачивается за своего, родного… В один из дней в Крестовоздвиженском госпитале заприметил ещё японцев. С одним разговорились невзначай. То был студент токийского университета, пошедший на войну добровольцем. Считая себя человеком цивилизованным, Боткин пожал ему руку и тот по-английски сообщил ему про главного врача госпиталя, дескать доктор Бутц, очень к нему добр. Видя страдания лежащего рядом такого же молоденького японца, Евгений Сергеевич не удержался и погладил его по голове, найдя, что у него очень мягкие, такие же как и у его сыновей, волосы. Вечером он рассказал об этом своему коллеге, на что тот не на шутку вскипел. Служитель панацеи заявил, что отныне станет здороваться со своим сослуживцем левой рукой.

Невольно усмехнувшись, Евгений Сергеевич закрыл книгу, выключил ночник и впервые за последние недели быстро уснул.   

30 декабря 1914 год. Дворцовый лазарет № 3.

В Маленькой комнатке лазарета сегодня было прохладнее обычного и заполняя журнал в конце дня, старшая Княжна почасту дула на пальцы.

— Оленька, я всё подсчитала, с начала года по нынешний день у нас с тобой 127 перевязок. Мамины сосчитаю позже... — уткнувшись в блокнот, Татьяна продолжила шевелить губами, отмечая их участия в операциях.

 — Слава Богу, сердце Мам; в приличном состоянии, и при некоторой осторожности опять может дольше работать, — сунув поглубже руки в карманы тёплого шерстяного форменного платья, вздохнула Ольга, — Однако больше её беспокоит сильная нужда в сестрах милосердия для передовых летучих отрядов. Помнишь, на прошлой неделе Мам; сказывала, к ней заезжала m-me Скалон из 2-го передового санитарного поезда Красного Креста?

— Конечно. Екатерина Николаевна жаловалась, что за бедными ранеными часто бывает плохой уход из-за отсутствия настоящих врачей, притом нет никакой возможности отсылать раненых.

— Мам; тогда очень расстроилась и обещала посодействовать.  Уверяла, что всё прекрасно поставлено на западе и на севере, но в Галиции и в армейском корпусе следовало бы сделать многое...

Ольга замолчала, уйдя в свои мысли. С каждым притоком раненых, сообщавших о пленении своих товарищей, она всё чаще задумывалась о судьбах этих страдальцев. Как-то в шестой палате для нижних чинов Ольга заметила на пустующей койке газету "Наш вестник". Внимание её привлёк рассказ двух беглецов — младшего медицинского фельдшера 314-го полевого подвижного госпиталя Ивана Еленского и стрелка 39-го Сибирского полка Нила Семенова, подробно описавших свое пребывание в лагере военнопленных и особенности распорядка в нем:

"…Пленные помещались в конюшне квартировавшего там до войны кавалерийского полка. В каждом стойле было размещено по 6 человек, что создавало невероятную тесноту. Вскоре же появились разные заболевания. В первое время пленным давали три фунта хлеба на два дня, после чего те же три фунта давали на пять дней, а иногда не выдавали по несколько дней. Когда же появились среди пленных больные, то никакой медицинской помощи им не оказывали; немцы не верили в их болезни, подозревали притворство и отправляли к врачу лишь тогда, когда больной в изнеможении падал на работе или был уже близок к смерти в вонючей конюшне. При заявлении пленного о недомогании его били тесаками, прикладами и гнали на работу. Много таких больных умерло прямо на работе..." 

Строки, вычитанные недавно из другой газеты "Русское слово", вызвали у неё ещё большее чувство возмущения. Там говорилось, как "часты случаи самоубийств; так нижний чин зарезался коробкой из-под сардинок". Образ несчастного до вечера стоял перед её глазами.

Ольга перекрестилась:

— Сохрани и спаси Господи Святый на их трудном пути!
 
Она беспомощно уставилась в раскрытый журнал, отирая ваткой мокнущие глаза. Внезапно вспомнилось, как в прошлый Праздник Покрова Пресвятой Богородицы Мам; рассуждала о военных поездах с немецкими и австрийскими ранеными, отправленные подальше в Казань и с негодованием пересказывала прочитанное ею донесение. Там говорилось, что многие, которых и трогать было нельзя, были еле живы и по дороге умерли, другие с ужасными зловонными ранами, которые несколько дней не перевязывали – так их мучили в убогих санитарных поездах. Противоречивые чувства смешались в душе Княжны. Возмущение Мам;, что это отвратительно и для Неё совершенно непостижимо, теперь вызывало у Ольги скорее противодействие, в чём было стыдно признаться самой себе.

— Итого ... на сегодняшний день 17 участий в операциях и десять перевязок, — негромкий голос увёл её от грустных размышлений, — Да, чуть не забыла, ещё одна операция Кубатиева.

— Это изобретатель пулемёта? — Ольга в задумчивости отирала ладошкой намокший от слёз лучик красного креста, нашитого на груди, — Мам; что-то говорила о флотском офицере.

— Оленька, у тебя вид удручённый, сама заполню, — быстро зашуршали журнальные листы под торопливыми пальцами с неотмытыми чёрными пятнашками ляписных ожогов, — нам к четырём в Большой дворец.

— Да вот поразмышляла, впрочем... — грусно улыбнувшись, Ольга тихо покачала головой.

Они вышли на крыльца. У автомобиля их уже поджидала Мам;, с возмущённым видом о чём-то беседующая с княжной.

Татьяна за локоть придержала сестру: 

— Сегодня заскочила к Мам; в кабинет, она писала письмо Папе. Сказала, один из наших первых раненых офицеров Страшкевич вернулся в свой полк и теперь, бедняга, убит.

— Сергей Николаевич? Подпоручик 93-го пехотного Иркутского полка? — Ольга сразу вспомнила его имя, — Да-да, Она ещё сетовала, что он так долго говорил с Пап;, что едва не довел Его до обморока.

Заметив на крыльце дочерей, Александра Фёдоровна призывно махнула рукой. Стоял морозец и её ноги, обутые в невысокие женские сапожки, как видно, прихватывало.

— Ангина у Ани и температура под тридцать восемь, — сбегая по ступеням сообщила Татьяна, — Вечером снова вернёмся, проведаем Аничку и к нашим Нижегородцам. Я новый puzzles обещала принести папиным драгунам.

— Только сперва к Карангозову в 4-ю палату заглянем, лежит бедный с началом аппендицита.

Оставив после себя неприятный выхлоп, "Делоне-Бельвилль" медленно скрывался за поворотом, заставляя Веру Игнатьевну вернуться мыслью к недавнему разговору. Александра Фёдоровна негодовала, говоря об узости мышления Церковного Собора, издавшего указ не проводить рождественских ёлок и обещала поднять шум, если это правда. Она справедлива, зачем лишать удовольствия раненых и детей только потому, что эта традиция пришла из Германии?!

Старший врач Дворцового лазарета с удовольствием вдохнула морозный воздух, пахнущий хвоей, приятной предновогодней суетой и широким мужским шагом заторопилась к крыльцу.

31 декабря 1914 год. Дворцовый лазарет № 3. 

Морозец стоял небольшой и как нередко бывало в дни недомогания Мам;, Княжны, в компании с Вырубовой, отправились пешком в лазарет с неизменным заходом в "Знамение". От слабых снегопадов, то оттепелей, на Садовой улице бугрились чуть схваченные морозом ледяные гребешки, неприятно хрустевшие под ногами. В конце ограды Екатерининского парка, проходя воротами "Любезным моим сослуживцам", Ольга чуть замедлила шаг:

— Когда в нашем маленьком Детском доме намедни мы слушали с какой задушевностью исполняла Дулькевич русские романсы, — произнесла она с тоской в голосе, — мне почудилось, что Ниночка пела обо мне:   

Пускай могила меня накажет
За то, что я тебя люблю,
Но я могилы не страшуся:
Кого люблю – и с тем умру.

— Понимаю тебя, Оленька, из памяти не стереть, но пора бы и вырвать из сердца печальные воспоминания, — Татьяна обхватила сестру за плечи, — Однако и мне растревожил душу её грудной голосок: 

Зажигай же, мать, лампаду,
Уж скоро, скоро я умру,
Белый свет я покидаю,
В могилу хладную пойду...

— А как она исполняла "Ах, кумушка", "Жалобно стонет ветер осенний"! Уж не говорю о "Шел мэ верстэ". Думаю, поклонники не зря прозывают Дулькевич "белой цыганкой".

Задумавшись о чём-то своём, Анна Александровна к разговорам не прислушивалась и далее они какое-то время шли молча, глядя под ноги, чтобы не оступиться. Ольга неожиданно сжала локоть сестры:

— Помнишь, как в июле мы обедали с тётей Ольгой?

— Вернулись со Всенощной и узнали, что немцы объявили нам Войну? — проворчала Татьяна, —  Скоты!

— Да я не о том. Тётя сказывала, как однажды ей попалась статья Куприна, где писатель, как и мы, восхищался исполнением Дулькевич цыганских таборных песен.

— Слышала, Куприн её ярый поклонник, а наша тётя не меньший поклонник его; таланта, — Татьяна громко рассмеялась, — Вот и Анечке она призналась за чаем, что "Поединок" её настольная книга и город Проскуров, описываемый в повести, хорошо знает. 

Женщины свернули на Набережную улицу и вскоре все долго с завистью посматривали на Иорданский пруд, где с десяток подростков опасливо катались на коньках у самого берега. Проходя трёхэтажное здание Реального училища, свернули к лазарету, когда их молчаливая спутница, внезапно ойкнула и тяжело переваливаясь, оперлась о Татьянино плечо:

— Вот так всегда начинается, сперва боль в ноге, а потом червячки под кожей бегают, — пожаловалась Вырубова, — Я показала Евгению Сергеевичу на отёк правой ноги и он сказал, что у меня флебит и по всей видимости, образовался тромбоз. Успокоил, что при необходимости, в Обуховской больнице сделают какую-то операцию Троянова.    

Они немного не дошли до своего Барака, то бишь лазарета, когда Ольга, видя состояние Анны Алексадровны, показала на ухоженную лавочку у входа в часовню:

— Давайте посидим здесь немного, — она взглянула на ручные часики.

Зная, что впереди их ждёт кропотливая работа, дабы не терять время, обе достали из своих корманов порядком потёртые блокноты и бормоча под нос, начали торопливо пересчитывать количество выполненных перевязок. Через четверть часа, сверившись с подсчётами сестры, Татьяна негромко объявила:

— Итого, включая Мам; и Аничку, на нас четверых с 12 августа по 30 декабря нынешнего года приходится триста тридцать пациентов, — она на секунду наморщила лоб, — Да, и сегодня в Большом лазарете будет не менее десяти человек, Деревенко предупреждал.

— Но мы не учли за пятницу 19 сентября, — Ольга пролистала свои записи, — Перевязки в Большом. Мам;, ты и я каждая одного. Потом вернулись и перевязывали наших, вы по два раненых и я - Васильева 93-го Иркутского полка, ранен в левую голень, так... и Мамыкина 18-го Стрелкового полка, ранен в левое предплечье.

— Значит, в общей сложности, триста сорок девять перевязок. Но у меня не отмечено, вероятно пропустила. А что было в тот день?

Ольга вернулась к страничкам блокнота:

— Ага... была операция твоего Корженевскому 102-го Вятского полка, убирали гнилые кости из левой кисти. Потом нас всех без конца снимал фотограф.

— Ой! Я, похоже, забыла прихватить свои рабочие записи! — спохватилась Вырубова.

— Мы всё учли, — перевела взгляд на свою соседку Ольга, — и это не считая бинтования раненых на практических уроках в наших операционных.

Анна Алексадровна тяжело приподнялась:

— Тогда пойдём? Княгиня Путятина очень просила отослать ей список раненых, пользованных в нашем лазарете в течении года.
 
Ступив на первую ступеньку крыльца, Татьяна неожиданно остановилась:

 — Помнишь, сестрёнка, месяц назад наш Алексей присутствовал на всех перевязках и даже держал на одной таз, куда стекал гной из раны? И заметь, без всякой неприязненности, как некоторые... — её широко расставленные синие глаза хитро прищурились.

Понимая намёк, Ольга в ответ лишь извиняюще развела руками:

— Будущий император, не в пример мне, и должен себя так вести. Но вот что удивляет, вечером, как ни в чём небывало, в своем голубом халате уселся на пол и словно его пёс Шот, ел черные сухарики.

Все весело рассмеялась. 

2 января 1915 год. Дворцовый лазарет № 3.

В субботу Чеботарёва из Крестовоздвиженской общины, назначенная старшей сестрой в Дворцовый лазарет, отдыхала дома, когда в одиннадцатом часу вечера по телефону ей сообщили о страшной катастрофе на железной дороге. В числе придавленных под развалинами вагонов раненых и умирающих, которых вытаскивали солдаты железнодорожного полка, оказалась Вырубова. Её нашёл казак из конвоя некий Лихачев и вытащил из-под вагонов. После чего на выломанной вагонной двери, под отчаянные крики пострадавшей, они с товарищем отнесли женщину в ближайшую деревянную сторожку. Теперь же Вырубову со значительной частью раненых везут в лазареты Царского Села. Валентине Ивановне  стало жутко от первой же мысли:

— Господи, избавь Государыню от горя потерять близкого человека!

Тем временем на перроне Императорского павильона Анну Вырубову встречали Августейшие сёстры милосердия. Государыня и обе старшие Княжны были в слезах. Из вагона-теплушки студенты-санитары через толпу народа пронесли женщину в один из санитарных автомобилей. Позади, едва волоча ноги, шла пожилая пара. Старик плакал. Узнав Танеевых, родителей подруги, Александра Фёдоровна тотчас распорядилась посадить их в дежурный экипаж, сама же вскочила в автомобиль и присев на пол, всю дорогу держала её голову на коленях и ободряла.

Когда Чеботарёва примчалась к лазарету, то подле крыльца, где стояло нескольких санитарный карет, увидела Государыню.

— Этих тяжёлых в операционную, а тех двоих несите в перевязочную, — срывающимся от напряжения голосом, отдавала приказания Александра Фёдоровна, не прерывая при этом собственноручно помогать санитарам выносить раненых из автомобилей, — Осторожней! Госпожу Вырубову доставьте в мой кабинет. 

Едва дождавшись, Чеботарёва пропустила всех, влетела следом в холл, где с ужасом отметила, что коридоры полнятся сторонними людьми. Тут был и Воейков, и флигель-адъютант Абалешев, и заведующий Зимним Дворцом. Масса придворных толпилась вдоль стен. В правом конце коридора на носилках стонал пострадавший художник Стреблов. Машинально отметив, что подле него уже возятся ординаторы Эберт и Мухин, она бросилась в перевязочную, как её остановила хирургическая сестра Мария Нирод, присланная на помощь из лазарета Великой Княгини Марии Павловны:

— Валентина Ивановна, я слышала, Гедройц срочно требует вас в левую половину. 

Дверь в кабинет Государыни была нараспашку, которая уже устраила жалобно стонавшую подругу на небольшой диван с изголовьем без спинки, а Масленникова с Колзаковой разоблачили Выробову от одежд. Вид пострадавшей был хуже некуда. Окровавленная повязка на голове, правый глаз заплыл синевой, всё тело покрывали обширные кровоподтёки. Не дожидаясь распоряжений, Чеботарева с Татьяной вкатили из коридора подготовленную тележку с необходимым материалом. Дав несчастной общий наркоз, они принялись накладывать на левую сломанную в бедре и голени ногу гипсовую повязку. Дабы не мешать, Александра Фёдоровна отошла назад, вымученно привалилась к косяку распахнутой двери, но заметив рыдающую в сторонке Грекову, нашла в себе силы подойти и приласкать сестру милосердия. Подумала, что скорее всего какой-то неизвестный доброхот сообщил Ольге Порфирьевне, что обе ноги отрезаны. Александра Фёдоровна огладила Грекову по голове:

— До последней минуты я всегда надеюсь и еще не верю, — и поцеловав, добавила, — Бог милостив. 

— Ваше Императорское Величество, — к ней подошла Гедройц, — состояние Анны Александровны внушает мне сильные опасения.

— Что? Что ещё у неё?!

— Утешительного мало. Скуловая и височная кости треснуты. Я вспрыснула ей камфару и внутримышечно 10 миллилитр Novocaine.

Выждав необходимое время для затвердевания гипсовых повязок, по следующему распоряжению, санитары перенесли страдалицу в Солдатскую палату, пустовавшую рядом с палатой "нижегородцев". Придя в себя, Вырубова увидела окружившую её всю Августейшую семью.

— Александра Фёдоровна... позовите приходского священника, — пробормотала она склонившейся над ней Государыне.
 
Ожидающий неподалёку отец Николай, подошёл к кушетке. Сотворив молитву, протоиерей окропил её святой водой, причастил Святых Тайн, после чего тихо удалился. Впадая в какое-то блаженное состояние, до Вырубовой всё же донёсся шёпот Гедройц, чтобы все шли прощаться, так как обречённая до утра может не дожить.

Государь недоверчиво взял несчастную за руку и обернувшись, возразил:

— Есть, есть сила в руке...

Донеслись торопливые шаги и над её головой послышался до боли знакомый голос Григория:

— Жить она будет, но останется калекой.

Часы показывали второй час ночи, когда Царская семья вернулась домой. На следующее утро, находясь ещё в полузабытье, Вырубова медленно отходила от наркоза. Почувствовав близкое шевеление, она ощутила, как её тело что-то обхватывает и стискивает. Приоткрыла глаза и сквозь неплотно сжатые ресницы сперва увидела Ольгу, а затем склонившуюся над ней Александру Фёдоровну. Чуть слышно напевая нечто успокаивающе ласковым голосом, она заканчивала перевязку.

 29 января 1915 год. Дворцовый лазарет № 3.

Операция офицера 18-го гусарского Нежинского полка была назначена в один из дней Широкой масленницы. Незадолго до начала Гедройц сочла нужным собрать в своём кабинете всех участвующих в операции. Она окинула взглядом присутствующих и резким, досадливым движением отодвинула от себя пепельницу:

— Уважаемые коллеги, нам предстоит внеплановая хирургическая операция. Откройте одну из последних моих лекций по "Хирургическим беседам" – Паховая грыжа". 

Татьяна незаметно толкнула Ольгу в бок:

— Когда Мам; обещала приехать? Княжна недовольна.

— Кажется... к одиннадцати.

— Напоминаю ещё раз: операции делятся на 2 группы: кровавые и бескровные. Кровавые — это хирургическое вмешательство, сопровождающееся рассечением тканей, что и предстоит нам провести...

Дверь кабинета приоткрылась:

— Прости великодушно за опоздание, Вера Игнатьевна, — запыхавшаяся, с раскрасневшимся лицом, Государыня заняла свободный стул. 

Учтиво кивнув в знак приветствия, княжна продолжила:

— Ущемление грыжевого мешка у Троицкого требует экстренной операции. Валентина Ивановна, — обратилась она к старшей сестре, — доложите о подготовительном мероприятии? 

Чеботарёва встала:

— Накануне Троицкий рано отужинал. Вечером сестра Шевчук выбрила ему паховую область, а перед сном сестра Карцева сделала очистительную клизму.

— Тогда последнее, с чем хочу вас ознакомить. Итальянский хирург Эдуардо Бассини в прошлом веке свершил настоящий прорыв в учении о грыжах, — княжна бросила взгляд на циферблат старых наручных "Longines", приобретённых когда-то в небольшом магазине Лозанны, —  На основании своих научных исследований он обосновал хирургический доступ – разрез кожи и основные этапы операции, что мы и применяем по сей день.

Гедройц поднялась и предоставив Государыне первой выйти из кабинета, направилась в операционный зал. Действовали согласно отработанным обязанностям. При "барабанах" находилась Рита Хитрово. Татьяна помогала сестре Колзановой раскладывать инструменты, а Ольга смазывала пациенту раствором Люголя паховую обрасть. Закончив, она взяла со столика флакон эфирного наркоза и подготовила к применению маску Эсмарха. Хирургическая сестра Нирод не мешкая сделала больному инъекцию морфия, после чего предоставила Татьяне наложить маску на его лицо. 

Пережидая время начала действия общей анастезии, Гедройц взглянула на Государыню, которая держала в руках ванночку. Она одобрительно кивнула, видя, что Александра Фёдоровна готова в любой момент подать ей колющие и режущие иглы с заправленным шовным материалом:

— Прошу Вас, сестра Романова, отставить на время кювету и замерить кровяное давление...

Александра Фёдоровна незамедлительно подкатила к столу небольшую тележку с тонометром и фонендоскопом. Правильно расположив оголовье, Она обхватила предплечье больного рукавом Рива-Роччи и стала плавно накачивать грушей резиновой полый мешок... По окончании замера с удовлетворением доложила:

— Артериальное давление в норме: 100 на 60 милиметров ртутного столба.

Убедившись в стабильном состоянии больного, Гедройц приступила к операции, по обыкновению, комментируя свои действия:

— Итак... Проводим рассечение апоневроза наружной косой мышцы живота... получаем доступ к внутреннему паховому кольцу.

Обильно потекла кровь, заставив Ольгу невольно вздрогнуть. Не дожидаясь команды, она подала Гедройц кювету с хирургическими зажимными инструментами. Подумалось, а ведь раньше я зажмуривала глаза, вынося тазы крови.

— Вот... теперь выделяем семенной канатик, — княжна прерывалась, давая в полной мере пронаблюдать все этапы процесса, — и... и... укрепляем заднию стенку пахового канала. 

Прошло полтора часа, когда наложив последний шов, Гедройц ещё раз убедилась в устойчивом состоянии больного. Спешно отдав последние распоряжения Чеботарёвой, окликнула свою хирургическую сестру:

— Мария Дмитриевна, давайте поторопимся, — голос её вдруг зазвучал неожиданно мягко, в несвойственной для неё манере, — в лазарете Большого дворца ждут две неплановые операции.

27 марта 1915 год. Феодоровский городок. Лазарет № 17.
Палата нижних чинов.

Глаза сестры милосердия Дома причетников слипались, одолевал сон. Всю Страстную седмицу Великого поста, ввиду недостаточности персонала, Сорокина проводила в дежурствах. Изрядный наплыв раненых заставил её заступить на пост и в ночь на Лазареву субботу. Не желая окончательно впасть в отчаяние, Екатерина Абрамовна с силой встряхнула головой и уткнулась в лежащую перед ней открытую страницу журнала с назначениями. Отвлекло шарканье по коридору. Со стороны крайней палаты к её столику спешила пожилая сиделка:

— Катенька... у меня не всё ладно, — женщина часто дышала, — Петя Тюрин не спит, над письмом исходит слезами, разговаривает сам с собой. Спрашивала, ничего не добилась, будто не слышит. Знаю только, днём от невестки, жены брата, весточку получил.

Сорокина бросила взгляд на заполненные врачом графы, на настольные часы и тихо ойкнула. Уже как десять минут назад она должна была сделать укол этому больному. Кляня себя за ротозейство, протёрла спиртом руки, схватила с подноса заготовленный шприц с морфием и кинулась к шестой палате. Ей было очень жаль молодого, приятного лицом казака, получившего тяжёлое ранение в бою. Как следовало в сопроводительной, Пётр Тюрин, заряжающий артиллерийского орудия 1-й Донской казачьей батареи был ранен разорвавшимся бризантным снарядом. По истечении пяти дней, пока санитарный поезд доставлял увечных с фронта, его рана настолько осложнилась, что хирургу Мусину-Пушкину ничего не оставалось, как ампутировать ногу ниже колена.

Когда вошли в комнату, раненые спали. Тюрин лежал с закрытыми глазами. Шепча успокоительные слова, сестра обработала проспиртованной ватой внешнюю поверхность плеча, очистила шприц от воздуха и быстрым движением сдалала инъекцию. Сиделка заметила в бледно-синем свете ночной лампочки под кроватью какой-то лист исписанной бумаги. Подобрала письмо и хотела положить на тумбочку, но Сорокина, покачав головой, протянула руку. Её озаботило состояние казака. Это был уже не первый случай в её практике, когда не выяснив вовремя причину расстройства настроения раненого, можно было усугубить выздоравление. Терапевт Корнев не раз внушал персоналу лазарета, что если врач лечит делом, то сестра милосердия — словом.

Возвратившись на пост, Екатерина Абрамовна разгладила под лампой письмо. Как оказалось, оно было отправлено из Германии от русского военнопленного и только теперь заметила маленький клочок бумаги, преклеенный хлебным мякишем к верхнему обрезу листа. На нём неровным мелким почерком женщина обращалась к брату мужа за советом, поскольку сама не могла уразуметь странное завершение послания. Сорокина отлепила обрывок и быстро пробежалась глазами по тексту: 

"Здравствуй, дорогая жена Анюта. Вот уж шесть месяцев прошло, как я расстался с тобой и очень соскучился. Ты, как получишь письмо, напиши мне, как поживаешь ты и семья Раковых. Адрес прилагаю. Разве ты не получила моего письма, которое я тебе писал месяц назад? Адрес я прилагал, a ответа не получил. Завтра нас отправляют на работы в другой город, а вернемся через неделю. Сам я пока жив и здоров, товарищи-же некоторые заболевают от простуды. Теперь уже, вероятно, немного осталось до конца войны, и я скоро увижусь с тобой. Раненым здесь оказывают хороший уход. Есть дают удовлетворительно. Легкая работа и полная воздержанность от разговоров, — вот все, что требуют от нас.
P. S. Вообще жизнь здесь так же хороша, как в Холодной, и красива, как заглавные буквы. Иван Тюрин".

Ничего загадочного в тексте она не выявила, обычное письмо военнопленного, правда, последние две строчки выглядели действительно несколько эксцентрично. И что означала "Холодная"? Хутор, деревня или ещё что? Вскоре более насущные дела нарушили разбирательство этой закавыки.

Окончательно вымотавшаяся за ночь, Екатерина Абрамовна  решила не ехать домой, а передохнуть в ординаторской, поскольку врачей с утра срочно вызвали на консультацию в Лазарет Большого Дворца. Ещё не наступил полдень, как её будто что-то разбудило. Она отбросила простынь, встала с топчана, решив сперва умыться, но опять в глаза бросилось лежащее на столе письмо, что принесла с собой. Торопливым движением схватила его, страшась туманной догадкой. В который раз перечитала "Вообще жизнь здесь так же хороша, как в Холодной, и красива, как заглавные буквы". Холодная! Так это же Иван явно намекает на покойницкую, с тем чтоб немецкий цензор не догадался! А заглавные буквы?! Сорокина лихорадочно пробежалась по начальным знакам, соединяя их в доступную русскому человеку фразу. О, Господи! Спаси и сохрани! Законченная мысль  ударила под самое сердце — "Завтра расстрел"!

Сметая по пути остатки сна, бросилась в палату. Больные тихо переговаривались. Тюрин лежал отвернувшись к окну. На тумбочке с нетронутой утренней булочкой стоял полуотпитый стакан чая. Положив рядом сложенный лист, осторожно присела на табурет. Пётр шевельнулся, уставился на сестру, желая что-то сказать, но по щекам вновь потекли слёзы.

Екатерина Абрамовна по-матерински огладила его по голове:

— Поплачь, Петруша, поплачь. Сам знаешь, на войне всякое случается. Вот и Анюте не легче. Господь поддержит, переживёте вдвоём.

Заметив зашедшую в палату дневную сиделку, попросила её принести Тюрину что-нибудь повкуснее и проследить, чтоб обязательно всё съел. Поправила ему подушку и пошатываясь от усталости направилась к двери, мечтая скорее добраться до своей постели. Накануне врач-терапевт Корнев категорически запретил ей ближайшие сутки появляться на службе.

Екатерина Абрамовна тряслась в нанятой пролётке, но мысли о казнённом солдате не оставляли её. Как же сразу не догадалась об истинном содержании письма?! Но это и первый случай, когда русские военнопленные давали знать близким об подлинном положении дел в германских лагерях, о плохом питании и о грозящем им голоде. Голоде... Она внезапно вернулась мыслью к забытому. Это случилось в Рождественские праздники. Молоденькая курсистка пришла навестить своего отца-драгуна, находящегося здесь после тяжёлого ранения. Увидев, как кормят и относятся к раненым в лазарете, девица долго благодарила обслуживающий персонал за заботу. Вконец расчувствовавшись, она со слезами на глазах зачитала сёстрам письмо из Магдебурга, которое отправил ей жених, уже как четыре месяца пребывающий там в положении военнопленного. Помимо трепетных слов к будущей невесте, да заурядного описания города, в завершении письма он просил кланяться родным и друзьям: Tjamrok, Uinard, Emork, Idow, Erachus, Owestin u Netuiad. Вместе с остальными сёстрами недоумевала и Сорокина, гадая, чтобы значили эти чудаковатые имена. Тогда бедняжка попросила прочесть имена наоборот. Вот тут все ахнули! Фраза гласила: — Кормят дрянью, кроме воды и сухарей, ничего не дают.   

У подъезда доходного Дома Савицкой Сорокина рассчиталось с извозчиком. День был так хорош, что желание подольше насладиться весенним воздухом остановило на крыльце, к тому же ей требовалось набраться сил. Взбираться на третий этаж, где с такой же сестрой милосердия они снимали комнату, не оставалось никакой мочи. Екатерина Абрамовна еще долго бы любовалась старым развесистым дубом, растущем в четырёх саженях против садового фасада дома, как тёмным облаком её душу вновь разбередило солдатское письмо, по сути уже от мёртвого Ивана. Стоит ли удивляться, когда собственными ушами слышала рассказ нижнего чина из Дагестанского полка, раненого под Ивангородом ружейной пулей. После боя в октябре прошлого года, лишенный возможности двигаться, Олиферовский остался в окопе вместе с другими ранеными и убитыми. Ворвавшиеся в окоп германские санитары на его глазах перекололи штыками всех русских раненых. А сам он не был добит лишь потому, что они сочли его мёртвым.

В расстроенных чувствах Сорокина потянула ручку входной двери. Наслышавшись страшных вещей от раненых лазарета, она и представить себе не могла санитара или сестры милосердия, исповедующих православие, которые, подобно германцам, с повязками Красного Креста, добивали бы на поле боя повержанные тела неприятеля.

9 мая 1915 год. Феодоровский городок. Лазарет № 17.

В Николин день прибыл санитарный поезд, доставивший раненых нижних чинов из шестой пехотной дивизии. Многие помещения здесь оказались переполнены. В две, наиболее просторные палаты, по распоряжению Ломана, исполняющего также и обязанности начальника лазарета, были срочно выставлены дополнительные кровати. Зная, что Государыня крайне озабочена состоянием дел,  полковник её беспокойство рассеял. Он сразу протелефонировал, что после первичного осмотра прибывших, с серьёзными ранениями врачи среди Муромских и Низовских, слава Богу, не обнаружили. Однако в тот же день в лазарет для консультации, по настоянию Александры Фёдоровны, был направлен лейб-медик, имевший немалый опыт фронтового врача. 

Воспользовавшись небольшим передыхом, Сорокина поспешила в комнатку, оборудованную для отдыха медперсонала. Обнаружив там хирургическую сестру, отхлёбывающую чай и увлечённо просматривающую газету, она с недоумением уставилась на большую, разворошенную стопку листов различных изданий.

— Вот, Екатерина Абрамовна, санитар поезда передал, сказал на станциях объявления вывешены, чтоб не забыли вернуть кондуктору прочитанные газеты и журналы для передачи раненым и больным воинам, — Адамова рассмеялась, — Особо просят не загрязнять и не мять их, и не складывать в восьмушку листа.

В комнату заглянула сестра милосердия Боткина:

— Вера Николаевна, вас хирург просит.

Следом вскочила и Сорокина:

— Княжны уходить собираются?

— И не думают! Как вы отошли, так и бегают по палатам, водичкой лежачих поят, всё о "жизни снаружи" выспрашивают. Да вы отдышитесь и так замаялись, — остановила её Татьяна.

Взглянув на часы, Сорокина решительно подошла к столу: 

— Половина первого, время завтрак подавать, — она сложила газеты в аккуратную стопку, — Танечка, разнесите, пожалуйста, по палатам, а я в пищеблок.

Направляясь в поварню, сестра милосердия припомнила, как в апреле, в день поминовения усопших воинов, Княжна Анастасия выучила читать и писать очередного раненого, Васильева. После ухода девочек они с сиделкой наводили порядок в палатах и Екатерина обнаружила на прикроватной тумбочке подопечного раскрытую ученическую тетрадь. Полюбопытствовала и обомлела. В первом же предложении, написанном Анастасией в качестве примера для упражнений, ей бросились в глаза ужасающие грамматические ошибки. А на следующий день, в знак похвалы за усердную учёбу, "юная преподавательница" так перекормила собственного ученика непривычным для него шоколадом, что несчастный Емельян до вечера маялся животом и еле уснул, напрочь отказавшись от всяческой еды. Саму же Сорокину не переставало удивлять, как в кармане юбки у Анастасии умещается целый запас круглых лепешек крем-брюле, которые горстями раздавала всем, да и сама грызла их беспрерывно.

Что касалось Княжны постарше, то Екатерина нередко была свидетелем, как Мария, более предпочитавшая сидеть у изголовья раненых солдат, расспрашивала об их семьях, о жёнах, сколько у них земли и т.п. Сорокиной и самой доставляло удовольствие наблюдать, как это добродушная, приветливая девушка быстро находила общие интересы с каждым, в особенности с солдатами из крестьян, и вскоре знала по именам практически всех, кто состоял у неё на попечении.

В подвале рядом с тележкой её ожидала молоденькая сестра милосердия, как неделю, поступившая на службу в лазарет. Заканчивая хлопотать у огромной куханной плиты, повар озорно перебрасывался шутками с новенькой сестрой. Заметив подошедшую Сорокину, Анисимов, похожий иа огромный белый шар, принялся передавать в раздаточное окно тарелки с едой, сопровождая их всё такими же весёлыми прибаутками. Екатерина Абрамовна была и прежде наслышана, что до начала войны он работал в Европейской гостинице и отличался известностью среди гурманов Петербурга. Подавая напоследок графин со свежим квасом, кухмистер спросил у неё с лукавинкой в голосе:

— Как там наши Царевны? Недавно выдалась минутка, заглянул в самую шумную палату, так глазам не поверил. Смех да и только! Пёсик у младшей Княжны отплясывает на задних лапках, а за ним и солдатики, кто на выписке, рысаками вокруг гарцуют, — Анисимов благодушно расхохотался. 

Сорокина и сама едва не рассмеялась. Как-то Мария при ней рассказывала врачу-терапевту о проказах Швыбзика. Мама; посылала Анастасию спать, а та в отчаянии не могла найти пёсика, который пропал без вести. Его кричали, звали, искали под диванами, но он, мерзавец, не шёл. Наконец нашли, пока Мама; не догадалась залаять, на что тот откликнулся ответным лаем. Оказалось, пёсик сидел под кушеткой, и его с общими усилиями вытащили.

Оставались две необслужанные палаты, когда тележка въехала в очередную. Под оживлённый гомон часть ходячих раненых столпились у обеденного столика и играли с Анастасией в домино, рядом лежали разложенные шашки. Прочие разместились на двух сдвинутых кроватях и вместе с Марией разглядывали большой красочный альбом с фотографиями. Все были настолько увлечены, что на сестёр никто не обратил внимания. Не желая никого лишать удовольствия, женщины разнесли завтрак по тумбочкам и какое-то время, присев на табуреты, с интересом наблюдали. 

— А это мы в Александровском парке, Ольга и Танюша верхом на ослике. Теперь догадайтесь, кто в кружевном чепце выглядывает из детской коляки?

— Да чего гадать? Вот же вы, Мария Николаевна! — пробасил Ковалёв, стрелок 30-го Сибирского полка, уверенно тыкая прокуренным пальцем левой руки в изображение младенца, поскольку его правое предплечье было стянуто свежей повязкой.

Княжна открыла следующий лист с большой фотографией. На поляне, окружённой пышными ёлками, стояли девочки в одинаковых шляпах и белых костюмах. Вороты их матросок украшали короткие тёмные галстучки. Одна из них сидела верхом на малорослой лошадке, а самая махонькая изо всех сил тянула на себя повод, пытаясь, повидимому, завладеть ею. С хитрой вопросительной улыбкой Мария обвела подобревшие лица. 

—  Вот умора, малая-то из вас смелее всех, — одобрительно хмыкнул Яковлев, земляк Емельяна из того же Ядринского уезда, но услышав едкий смешок Княжны, неуверенно добавил, — Никак... Анастасия Николаевна? 

— Да это братик наш, Алексей! — Мария расхохоталась, — Настаська на лошадке за повод держится, я справа крайняя стою, рядом с Татьяной, а Оленька не в духе, не разрешает ему тянуть за мундштук.

Княжна перевернула очередной лист. На фотографии мальчик лет шести во флотском костюмчике. Его голову украшала лихо сдвинутая на затылок бескозырка, опоясанная чёрной ленточкой с надписью "Штандарт". Малолетний морячок стоял среди нескольких овец и из своих рук кормил животных кусочками лепёшки. 

— А это кто? — спросил Пётр Яковлев, ещё один земляк Емельяна, никогда прежде не видевший  Цесаревича.

— Мария Николаевна, а мне дозволите посмотреть? — с угловой кровати отозвался 12-го Финляндского полка стрелок Косоротов. Ранения правого и левого бедра позволяли ему лишь немного приподняться на руках, — Глядишь, угадаю.   

Княжна спрыгнула с края кровати и с альбомом подбежала к раненому. Стрелок вгляделся в фотографию и смущённо пробормотал: 

— Простите, Мария Николаевна, не могу признать.

— Где же ты был, Косоротов, когда полк посещал Наследник
Царя-батюшки? — со стороны сдвинутых кроватей раздался возмущённый тенорок, — Они же шеф нашего Лейб-гвардии Финляндского полка! Как был неуч, таким и остался! Прости меня, Господи!

— Тык, в карауле стоял при складах... Помилуйте, Ваше Высочество, служба-с! — уже под всеобщий раскатистый смех Косоротов приложил руку к груди, — Прежде и портрета не удостоился видеть, а так бы неприменно узнал.

Часы показывали четверть второго, когда Сорокина сквозь шум дождя расслышала знакомый клаксон. Покуда Княжны, удалившись в комнату медперсонала, приводили себя в порядок, сестра милосердия вышла на крыльцо. Перед подъездом негромко урчало крытое "Рено", а под навесом прохаживалась фрейлина Высочайшего Двора. Увидев Сорокину, Хитрово подошла:

— Извините, что отнимаю время, Екатерина Абрамовна, — они поздоровались за руку, — Сегодня моя Августейшая подруга Ольга Николаевна попросила сопроводить до дома "маленькую пару".

— Маргарита Сергеевна, девочки переодеваются, скоро выйдут.

— Насколько я знаю, Анастасия обучает здесь раненых не только грамматике, но и арифметике. И каковы достижения?

— Ну... можно сказать, определённые успехи в понимании и чтении текстов имеются. На той неделе протоиерей Николай выразил своё восхищение цесаревной Анастасией. На исповеди от одного солдатика он услышал благостное признание, что после многих занятий с Княжной, тот самостоятельно начал читать утренние молитвы.

— Интересно, кто бы это мог быть?

— Отказался нарушать тайну исповеди, но похоже, это Трофимов из второй палаты. При поступлении последней партии раненых, он выявлен в числе тех, кто оказался совершенно неграмотен, а после нескольких уроков первым принялся заголовки из газет вслух всем вычитывать.

— Невероятно! Ольга Николаевна мне как-то призналась, что Анастасия цифирное дело именует не иначе, как "свинством", а грамматику, так просто ненавидит, — понизив голос, фрейлина заговорщически улыбнулась, — Вы не поверите! Августейшая ученица пыталась даже Сидея Гиббса подкупить букетом цветов в обмен на хорошую оценку. А когда учитель английского языка отказался, она отдала тот же букет другому учителю - Петрову, преподавателю грамматики.

Сорокина тихо рассмеялись:

— Узнаю её настырность! Тем не менее в иных способностях Цесаревне не откажешь. Она неплохо рисует, танцует и столь талантливо имитирует слабые стороны людей, что раненые от неё просто в восторге.

— Вы совершенно правы, чего-чего, а разогнать морщины может у всякого, даже кто не в духе. Как-то Фредерикс неважно себя чувствовал, ворчал с утра на подчинённых, так своим лицедейством Анастасия Николаевна настолько позабавила его, что поясничная ломота старенького графа к вечеру вовсе сошла на нет.
 
Позади с шумом распахнулась дверь и на крыльцо выбежали Княжны в настежь распахнутых плащах. На улице значительно посвежело и пережде чем сесть в авто, фрейлина попросила их застегнуться.

Сорокина с грустью смотрела им вслед, припоминая ревнивые взгляды девочек на красные кресты, украшающие передники сестёр лазарета. "Рено" ещё не  скрылось за поворотом, когда Екатерина Абрамовна  твёрдо решила, что не станет никому докладывать о баловстве табаком младшей Княжны. Она сама сделает всё возможное, чтоб отговорить Анастасию от вредного пристрастия.

Пройдясь по палатам, она вернулась в комнату медперсонала. На отдельном столике среди пакетов с перевязочным материалом  были разложены марля в больших картонных коробках, ножницы, нитки. В свободное время здесь частенько трудились младшие Княжны: изготовляли подарки раненым лазарета, кроили из марли и катали вручную бинты на помощь воинам. Катать бинты... Сорокиной виделось это нелепым, уж не корпию ли щипать, как делала бабушка в Турецкую войну? Ведь уже существуют, со слов Вильчковского, отличные ручные машины для резки бинтов, их надо только завезти две-три на все лазареты. За пару часов несколько человек могли бы нарезать и скатать бесконечное количество бинтов, ну а укладывать пакеты, конечно, вручную.

На длинном крае стола, против стульев, с брошенными на спинки белыми халатиками тоненького батиста, лежали перьевые ручки, стеклянная бутылочка с чернилами и "Букварь", раскрытый на букву "Е" с занимательными картинками единорога, ехидны и прочими рисунками. Заметив под нижней обложкой край листа писчей бумаги, заполненного неровными строчками, Екатерина Абрамовна тихо ойкнула. Забыли! Приподняв, увидела и второй лист. Не удержалась, окинула взглядом написанное, от чувства неловкости пропуская многие строки письма:

"Мой душка собственный Папа! Душу Тебя в объятиях и целую за Твое дорогое письмо, которое я так не ожидала получить... На днях были в школе нянь и давили маленьких детей, которые уже ложились спать. Мы еще были у Мам; в складе, где завертывают бинты, и мне с Анастасией пришлось быть, как всем, в халатах и косынках, чему мы обе очень конфузились... Татьяна поехала верхом, я тоже хотела, но у меня насморк, и поэтому я не поехала. Я была только что с Анастасией и Ольгой в лазарете Красного Креста и в Большом дворце. Наши офицеры и солдаты очень хорошо поправляются. К нам в лазарет привезли двух новых офицеров 5-го Сибирского стрелкового полка, один очень тяжелый... Мы днем с Мамой почти никогда не катаемся, потому что бываем в это время в своем лазарете. Твое письмо душкинское лежит у меня и ночью на столе, и каждый день вечером я радуюсь на него... Буду думать о Тебе за Всенощной, как Ты теперь стоишь в церкви, и молиться за Тебя. Я Тебя мой душка еще раз ужасно благодарю. Очень и очень Тебя люблю, давлю и целую. Будущий раз непременно возьми меня; а то я сама впрыгну в поезд, потому что мне без Тебя скучно. Спи хорошо... и видь хорошие сны. Пока прощай, мой дорогой собственный Папа душка! Храни Тебя Господь. Крепко Тебе жму руку, чтобы не передать насморк"...

Любящая Тебя ужас как Твоя собственная Мария. Твой Казанец."

Сорокиной и прежде в голову не приходило читать чьи-либо переписки, но сейчас искушение было столь велико, что не смогла справиться с собою и с жадностью уткнулась во второй лист, машинально отмечая в тексте грамматические ошибки:

"Мой золотой Папа Душка. Мы только что завтракали на балконе, так приятно. За Обедней пели "Господи помилуй" Чайковского и мы все думали о Тебе Папа Душка... "Ортипо" вносится в комнату и долго бегает и ищет Тебя и не находя Тебя прыгает к Мам; на колени. Я бы ужасно хотела бы быть с Тобой. Я сейчас сижу и жру марковку и редиску так вкусно... Какие у меня разбросанные мысли, но когда я начинаю писать что-нибудь потом другое и я не успеваю дописать первое, и тогда приходится потом дописывать. Спи хорошо и увидь меня во сне. Господь с Тобой.

Крепко 1000000 раз Тебя целую, любящая Тебя изо всех сил твоя верная и преданная дочь Настаська. Каспиец. Швыбзик".

Она дочитала до конца и дрогнувшей рукой сунула письма под обложку. Господи, Боже мой! Какая верность, какая привязанность к родителям! Сорокина вздохнула, надо бы идти, да что-то удерживало её, лихорадочно вороша память... 

Как-то в дни Успенского поста лазарет посетила председательница Комитета общины Путятина. После обхода палат, она зачитала небольшой список сестёр, в котором оказалась и Сорокина. Как проявившим наибольшее усердие в работе, княгиня объявила, что с позваления Ломана приглашает их в небольшую поездку в Петроград для посещения Эрмитажа.

Но как грустное напоминани о теперешнем "армагеддоне", война отразилась и на деятельности знаменитого музея. Ввиду ухода на войну многих служителей были закрыты залы нижних этажей. Как пояснил княгине директор Императорского Эрмитажа граф Толстой, число посетителей сократилось почти вдвое, как и иностранных экскурсантов, коих до войны толпилось немерено. Тем не менее в залах, по его предложению, дежурили солдаты дворцовой охранной команды, поскольку осталось всего тридцать пять служителей, четыре сторожа, да один дворцовый гренадер.

Проходя череду залов, сёстры милосердия замечали, помимо обывателей, и редкие группки раненых солдат на излечении, запасных, ратников ополчения. Княгиня неплохо разбиралась в живописи и первым делом повела всех к полюбившемуся ей фламандскому рисовальщику. Тихо перешёптываясь между собой, девицы медленно переходили от одной картины Рубенса к другой, а Софья Сергеевна объясняла им всякие подробности. Знакомая с детства картина "Снятие с креста", многажды виденная в открытках для паломников да в нательных крестах, заставила всех прекратить шушукаться и затаить дыхание. Словно очарованные, они ещё долго стояли перед величественным полотном достославного "Гомера живописи".

Группа завершала экскурсию по залам фламандского искусства, когда Сорокина заметила на противоположной стене весьма неприличную, на её взгляд, картину, которая, судя по табличке, называлась "Отцелюбие римлянки". Приотстала невольно, чтобы получше разглядеть. В сумраке тюремной камеры на соломе полусидел, прикованный к стене, измождённый старик, которого молодая, полнокровная женщина, словно ребёнка, кормила грудью.

Кто-то неожиданно подошедший сбоку, заставил её вздрогнуть и повернуться. Им оказался, по всем видимостям, из студентов, в солдатском мундире с погонами вольноопределяющегося. Он ненавязчиво спросил: 

— Прошу прощения, барышня. Вижу, вы впервые здесь и вас, несомненно, обескураживает этот chef-d';uvre? (шедевр, фр.)

Помедлив, Сорокина кивнула и пролепетала со сущённым видом:

— Никогда не слышала о ней... — но преодалев стесненность, всё же осведомилась,  —  А в чём заключается сюжет?

Из нагрудного кармана студент достал часы, взглянул на циферблат:

— Ммм... Если коротко, Рубенс проиллюстрировал легенду, изложенную одним римским писателем. Отцу молодой женщины, ставшей незадолго матерью, за какой-то подлог судьи назначили "тихую смерть" от голода, но разрешили дочери обихаживать узника до его кончины. Испытывая безмерную любовь к отцу, римлянка стала тайно кормить его грудью. Лишь через несколько месяцев караульщик, видя что старик всё еще жив, наконец догадался подсмотреть и донести...

Он ещё раз торопливо бросил взгляд на часы:

— Простите, сестра, могу опоздать, воинский эшелон не станет ждать меня.

— А что же с ними?! — не выдержав, с напряжением в голосе спросила Сорокина

— А что с ними? Римское правосудие свершилось, — он улыбнулся, — ибо потрясённые отцелюбием женщины, судьи даровали обоим свободу.

— Благодарю вас, — с заметным облегчением, она улыбнулась в ответ, — Удачи вам!

— И вам, барышня. А на прощание скажу, что нынче нам с вами везёт прикоснуться к искусству, а вот раньше зайти в Эрмитаж удавалось только избранным. Даже Александр Сергеевич, в своё время, не мог попасть в галерею, пока не получил пропуск по рекомендации Жуковского.

Вольноопределяющийся лихо отдал честь и заторопился к выходу.

Часы на стене прозвонили девять ударов, но что-то опять её останавливало. Вновь и вновь перед глазами вставала, теперь уже безотчётно вызывающая аналогию, сцена. Полотно залитое светом, падающим с небес и озаряющим лицо женщины, которая поставила ценность жизни отца выше моральных запретов...

Ах, девочки, девочки... Она безотчётно прислушивалась, словно ждала, не раздастся ли вновь в коридоре голосок Анастасии, веселый, звонкий, смехраздающийся. Утирая слёзы, Екатерина Абрамовна долго так сидела за столом и думала о том, что царские дочери просто купаются во взаимной ласке! Да получая подобные признания любви от собственных детей, любой родитель при жизни уже; достоин святости!

10 июля 1915 год. Суббота. Дворцовый лазарет № 3.

Из ванной комнаты, в чистом белье, да в объятиях однополчан, это ли не блаженство для всякого фронтовика, в полной мере хлебнувшего окопные невзгоды?! Подпоручик Попов 13-го Лейб-Гренадерского Эриванского Царя Михаила Феодоровича полка ещё не до конца осознавал, что после блиндажных нар, траншей и близкой смерти, наконец добрался до всамделишной постели. Застланная хрустящими простынями, с давно забытыми запахами мирной жизни, она доставляла ему сейчас не меньшую радость, как и встреча со своими товарищами.

— О, Господи! Константин Сергеевич, тебя сразу и не признать! — вскликнул с соседней кровати подпоручик Мелик-Адамов, с весёлым отчаянием взирая на опалённое огнём лицо сослуживца.

Что касается самого Попова, так ещё в перевязочном пункте Тифлисского полка он смирился с утратой растительности на физиономии. Гораздо более его угнетало отсутствие левой кисти. Всё ещё испытывая последствия болезненной вагонной тряски санитарного поезда, в его воспалённом сознании и сейчас, точно в дьявольском кинематографе, не оставляли картины последнего боя...

... Вот на подходе рассвет. Из темноты явственно доносится немецкая команда, слышится учащенное дыхание и топот ног, который подбирается почти вплотную. Часовой только и успевает перескочить через бруствер. Он даёт команду "огонь!" Ночную тишину вспарывают выстрелы, следом короткая пулемётная очередь, а по траншеям уже гудят телефоны, передающие о наступлении противника. С рассветом картина проясняется. За проволокой в двадцати шагах лежат убитые пруссаки, несколько поодаль окапываются остальные, которых старательно выцеливают гренадеры. За их первой линией проглядывается вторая, третья, четвертая линия. Огонь интенсивный, германцы не могут высунуть носа. Созревает план перейти в контратаку и захватить ближайшую линию. Рука тянется к телефону. На просьбу открыть огонь по неуспевшим как следует окопаться немчуре, артиллеристы заявляют, что открыть огонь могут, если сам возьмётся корректировать стрельбу. Получив согласие, передают: "Мы стреляем". Видно, что шрапнель даёт хороший разрыв, но ближе ко второй цепи, а так хочется насолить первой. Кричит: Перелёт! На сколько? По пехотному оценивает расстояние в шагах, но его просят передавать в саженях. Третья шрапнель разрывается удачно. Двое немцев не выдержают, вскакивают, бросаются назад и тут же уложены пущенными вдогонку пулями. "Стреляем" - передают опять. Но вот странность, осколки взвизгивают откуда-то сзади. Оглядывается. Снаряд, зацепившись за деревья на вершине пригорка, разрывается. Он сообщает на батарею. В ответ: мы не можем стрелять под таким углом, влепим нечаянно и по вам снаряд. Батарея стрельбу прекращает. Заговорила артиллерия неприятеля. Поднимаются немецкие линии, пробуют наступать, но через минуту остановлены. Пулемет работает отлично. Соседние роты тоже открывают частый огонь. Бой разгорается. Ни на минуту он не отходит от бойницы. В правой руке бинокль, левая упирается в приклад винтовки, вложенной в бойницу. Забегает на минуту поручик Кандауров, желая ознакомится с положением дел в роте, удивляется, что так близко подпустил противника. Он продолжает наблюдать, как внезапно следует провал в какую-то бездну. Появляется чувство нехватки воздуха. "Умираю", мелькает в сознании. "Вот ещё... ещё немного и готово, буду мёртв". Но нет, вновь появляется возможность дышать. Стало быть жив...

В реальность возвращает знакомый голос:
 
— Константин Сергеевич... Костя, ты слышишь меня?

Попов скосил взгляд, тлеющая боль под стянутой бинтами груди не позволяла шевельнуться. С ближней кровати, из-под свежей марлевой повязки, на него с участливостью смотрели глаза поручика Снарского, помощника полкового адьютанта:

— Как получил твою телеграмму из Гомеля, на ближайшем обходе обратился с просьбой к Государыне. Узнав о твоих ранениях, она тут же через Вильчковского отдала распоряжение о твоей эвакуации в Дворцовый лазарет.

— Премного благодарен, Александр Иванович, уж и не чаял добраться до своих "Эриванцев"... Сам-то как? Ещё когда бой шёл в первом батальоне, узнал, что тебя ранило.

— Да вот, покуда удерживал отходящие роты III-го батальона, тевтоны подстрелили. Обошлось, Слава Те, Господи!  — он истово перекрестился.

— Константин Сергеевич, а как там наш командир батальона? — его окликнул лежащий у окна штабс-капитан Немчинович, — Николай Владимирович обещал написать.

— Не до этого сейчас, полк не вылезает из боёв, потери большие. На прошлой неделе мы с Пильбергом пошли в окопы ознакомиться с разрушениями. Картина невиданно ужасна, козырьки обрушены, из-под земли торчат руки, ноги, стены шанцев сплошь залиты кровью и усеяны миллионами собравшихся Бог весть откуда мух.

— То ещё зрелище... — с тоской протянул штабс-капитан, — После артеллерийского обстрела как-то откопали с вестовым одного гренадера. Весь изрешечённый шрапнельными пулями, был ещё жив, а вынести нельзя, - ходы сообщения засыпаны.

— Да и вид уцелевших гренадеров внушает не меньшую жуть. Многие кажутся ненормальными, на вопросы или совсем не отвечают, или отвечают невпопад, — с видимым усилием продолжил Попов, но затем вдруг оживился и даже повеселел, — Кое-как добрёл по ходу сообщения к батальонному блиндажу. Командир увидел меня, бледный, растерянный, спрашивает: "Что с вами, дорогой мой"? "Оторвало руку", отвечаю. "Ну, слава Богу!" У меня едва хватило сил выдавить улыбку над подобным выражением радости. Николай Владимирович понял, смутился: "А ведь мне передали, что вы убиты и я приказал принести ваше тело. Носилки, давайте!" 

— Константин Сергеевич, Гедройц сказывала, на Берестье вы много крови лишились, — подал голос лежащий по другую сторону поручик Гурамов, — Прискорбно потерять не худшую часть тела.

— Не то слово, князь, — усмехнувшись, пробормотал Попов, — помнишь, моего вестового? Светлая душа! Со дна окопа пособирал мои пальцы, оторванную кисть, завернул их в газетную бумагу и положил себе в карман. А как подали полковой фаэтон, достал Безруков мизинец: "Ваше Благородие, вы не возьмёте с собой пальцы"? У меня аж в горле запершило. Взял пальчик, повертел его, сказал, не нужен он мне. "Тогда я вашу руку похороню".

— Мдааа...  — только и протянул штабс-капитан, — Вот уж дети.

К часу дня в палату принесли завтрак, однако, несмотря на уговоры сестёр милосердия, навалившаяся слабость заставила Попова отказаться. Кажется, только закрыл глаза, как вновь замелькали кадры этого чудовищного электро-театра. Вот он опять лежит на земле. Вскочил, вокруг дым, что-то сыпется сверху, а стоявшие подле гренадеры уже лежат в лужах крови. Только теперь отстранённым взлядом отмечает, как из левой руки фонтанирует кровь. Кисть оторвана, пальцы валяются тут же на дне окопа. Вид неописуемо ужасен. Тело залито кровью, подбородок ноет. Осеняет догадка - в окоп попал свой же снаряд. Телефонисты молодцы, проявляют инициативу и батарея прекращают огонь. Подскочивший санитар просит снять револьверный шнур, туго перетягивает им руку выше локтя, затем накладывает повязку на грудь. Осматривает подбородок, бормочет, что можно не перевязывать, а то не хватит бинтов. Тело пронзает запаздалая боль, темнеет в глазах. Едва хватает сил передать командиру батальона просьбу прислать на смену другого офицера, затем велит раздать ручные гранаты и поставить у прохода в проволоке двух надежных людей с гранатами. Он уже собирается проститься со своей восьмой ротой, как немцы вновь бросаются в атаку. На время забыв про боль и слабость, сызнова встаёт на ступеньку окопа, поддерживаемый вестовым. Две минуты свирепого огня и немцы, дошедшие было до проволоки, встречены ручными гранатами и бегут, оставив массу трупов. Вестовой докладывает, что на смену идёт штабс-капитан Крупович и бежит собирать его вещи. Он прощается, целуется с плачущами гренадерами, а тело каменеет, в глазах круги всех цветов радуги...

21 июль 1915 год. Дворцовый лазарет № 3.

Ожидаемый во второй половине дня военно-санитарный поезд № 1040, прибыл лишь заполночь. Экстренное обстоятельство вынудило управляющего эвакуационного пункта доложиться по телефону Августейшей Сестре Милосердия. К утру, благодаря активным действиям Вильчковского, все раненые были распределены по лечебным учреждениям Царского Села.

В Дворцовый лазарет Ольга с Татьяной приехали на полчаса ранее обычного. Пока переодевались в рабочую форму, Чеботарёва сообщила, что ведущие врачи, хирургические и палатные сёстры срочно отозваны в Дворцовый госпиталь и Лазарет Большого Дворца, поскольку предвидятся сложные операции и перевязки. Ввиду чрезвычайной ситуации, Гедройц перед уходом просила передать Княжнам о добавлении их работ в перевязочном зале.

В шестой палате, где теперь пребывали нижние чины, им пришлось задержаться. Вначале они помогали пожилым сиделкам подмывать лежачих, а затем менять им нательное и постельное бельё. Закончив работу, Ольга с Татьяной кропотливо завершали обход офицерских палат, пока не добрались до "Эриванской". Здесь санитары уже перекладывали гренадеров на каталки, немогущих идти самостоятельно на бинтование. Перед уходом, Ольга попросила оставшихся вовремя являться на перевязки.

Черный, как сапог, Мелик-Адамов и на перевязочном столе, подобно испорченной громкой трубе, продолжал сыпать прибаутками. Казалось, серьёзное ранение ноги только прибавляло беспокойному пациенту озорства. С первых дней его пребывания в лазарете, Татьяну поражало способность жизнерадостного эриванца разрядить обстановку, развеселить не только терпящих боль друзей, но и сестёр милосердия. Беззаботная болтовня подпоручика, похоже, наполняла палату какой-то атмосферой расслабленности, необходимой, не менее лекарств, его однополчанам скорее оправиться от ранений. Ребячество пациента несколько отвлекало и Татьяну от работы, тем не менее её руки привычно действовали по раз и навсегда заведённому порядку. Ещё чем-то притягивала его непривлекательная внешность, которую не портили даже мелкие рябинки на смуглом лице. Затягивая последние бинты на левой голени и стопе, она едва сдерживала серьёзное выражение лица:

— Повезло вам, Селим. Не получи вы вовремя первую помощь в холмском госпитале, раздробленные шрапнелью кости пришлось бы уже здесь ампутировать.

По окончании дневных работ и непродолжительного отдыха дома, к шести часам вечера Княжны вновь прибыли в лазарет на ежедневную чистку инструментов. Часы показывали девятый час, когда Ольга, взбодрившись стаканом крепкого чая, наконец-то добралась до Маленькой комнатки. Разложив на столе свои записи, принялась заполнять журнал с начала предыдущего месяца по сегодняшний день:

"Вторник, 2 июня. Бобину, после многих усилий, нашли пулю. Перевязала Лихванчикова Финляндского полка, рана правого бедра, Прохожева 92-го Печерского полка, рана груди (слепая), Тыпина 47-го Украинского полка, рана левого колена, после Брунса и Фуфаева. Приготовляла к операции.
Четверг, 4 июня. Перевязала Коржа 50-го Белостокского полка, рана левого бедра, Разуваева и Прокошева 14-го Финляндского стрелкового полка, аневризма подмышечн., щеки и нет глаза, после Беляева, Футягина, Мгебриева и Потулова..."

Пятница, 5 июня. Перевязала 2 нижних чинов; Побаевского и
Шах-Багова..."

Митя... милый, маленький... Усталость куда-то отступила. С первых дней появления его в лазарете, Ольгу одолевали неясные мечты, скорее напоминающие грёзы. Хорошенький, как картинка, и застенчивый, как девочка, Митя всегда стоял немного в стороне и вспыхивал ярким румянцем всякий раз, когда его глаза встречались с её глазами. Ольга улыбнулась, припомнив, как по руке Дмитрий однажды напророчил ей двенадцать детей.

Она вздохнула. Скучно очень без маленького душки. Одно утешало, Мелик-Адамов получил сегодня телеграмму от Шах-Багова из Курска. Собирается наконец приехать. Собравшись с мыслями, она вновь пересчитала своих пациентов, которых с сегодняшним днём получилось 81 человек.

Дошла очередь до Таниных записей и буквы начали сливаться. Ольга с силой растёрла виски. Немного полегчало.

"Понедельник, 22 июня. Перевязывала: Горвенко 66-го стрелкового полка, рана левой голени с повреждением кости, Пелевин 81-й артиллерийской бригады, рана правого плеча, ампутация руки. Потом Потулова, Фуфаева, Брунса и Мелик-Адамова.

Вторник, 30 июня. Перевязывала Прокошеева 14-го
Финляндского полка, рана грудной клетки, рана щеки и глаза.
Перевязывала потом Иванова, Мелик-Адамова, Таубе, Малыгина.

Четверг, 2 июля. Перевязывала Ященко 312-го Васильковского полка, рана правого плеча, Струмиловского 9-го Сибирского стрелкового полка, рана левого бедра. Потом Мелик-Адамова, Шеленкова, Чихачева, Вартанова, Малыгина...

Воскресенье, 19 июля. Перевязка Цопанову у него в палате, Вартанову..."

Итого 53 перевязки. Заполнив графу, Ольга стала перепроверять. Её взгляд коснулся последней даты, как мысль невольно вернула к этому страшному дню, годовщине объявления войны. С утра после обедни был крестный ход, молебен перед главным входом в собор - препод. Серафиму Саровскому. Молились все особенно горячо. Отец Васильев сказал очень теплое слово...

Часы показывали без десяти минут полночь. Княжны переодевались молча, на разговоры не оставалось сил. Крайне утомлённые, в наступающих сумерках они сошли с крыльца и едва доплелись до автомобиля. 

10 августа 1915 год. Дворцовый лазарет № 3.

Дежурство выдалось трудным. Всю ночь старшая сестра Дворцового лазарета просидела возле Корвин-Пиотровского. Командир 12-й роты 89-го пехотного Беломорского полка, получивший тяжёлое ранение груди, ещё в апреле был эвакуирован в Царское Село. Вот уже четвёртый месяц капитан находился здесь на излечении. Помимо всего, болезненное вздутие, в последнее время возникшее у правой подмышки, не давало ему покоя. К утру припухлость почти на глазах достигла величины с кулак, сильно ныла и потому каждые пять минут ему приходилось менять положение. Тревожный с перерывами сон выматывал обоих. К Чеботарёвой постепенно приходила догадка, что больному грозит ежесекундная смерть, когда из коридора наконец-то послышались знакомые шаги санитаров: 

— Казимир Александрович, голубчик, наберитесь бодрости, — избегая преисполненного надежды взгляда, она гладила его руку, — у нас замечательные врачи, вас обязательно вылечат.

В коридоре Валентина Ивановна вдруг увидела спешащего куда-то доктора Деревенко. Porte malheur (Принёс несчастье), внезапно мелькнула в голове мрачная мысль. От щемящего предчувствия сжалось сердце, словно увидела в лейб-хирурге злого духа Лемура.

В операционной шёлк подавала Татьяна, а Ольга и Александра Федоровна инструменты, Чеботарёва — материал. Ощупав опухоль, Гедройц внезапно потребовала "дренаж", о котором никто и не подумал. Эта была ужасная минута, но счастье, что по своей мании заранее всё стерилизовать, старшая сестра накануне прокипятила жгут и спрятала в стеклянную банку. Она мигом выхватила его и подала.

Закончив несложную операцию, Гедройц тут же приступила к основной. Она перевязала артерию и дала держать Эберману. Внезапно кровеносный сосуд перервался и кровь хлынула рекой. В тот же миг Вера Игнатьевна, проявив чудеса ловкости, быстро отшвырнула ассистирующего ей доктора и одним движением зажала бьющий фонтан. Но легкие уже насытились кровью и всем стал слышен роковой свист. Она переменилась в лице. Наркоз прекратили, но пульс стал падать, лицо посинело, остановившиеся стеклянные глаза не реагировали ни на свет, ни на прикосновение. Все попытки вызвать искусственное дыхание, опрокидывание головы вниз — ничто не помогало. Несмотря на значительную практику в стенах лазарета, Валентине Ивановне, как и Августейшим сёстрам, впервые пришлось увидеть смерть в самой непосредственной близости. Два-три каких-то беспомощных всплескивания губами — и все кончено. Человека не стало. Какая мертвая тишина наступила...

Доктор медицины стоял с обескураженным видом, а Гедройц, прикусив губу, моментально ушла к себе. Княжны плакали. Государыня, как скорбный ангел, закрыла ему глаза, постояла несколько секунд и тихо вышла следом. От пережитого у старшей сестры внутри всё прыгало, тело сотрясала дрожь. Что-то коснулось её уха и Чеботарёва едва разобрала всхлипывающий Татьянин шепоток:

— После отъезда Мам; мы... останемся, поможем... чистить инструменты.

В шесть часов пополудни сёстры милосердия собрались в небольшой комнате, предназначенной для чистки инструментов. Лотки, заполненные серно-карболовым раствором, источали острый запах. Привычно не обращая на это внимания, они доставали обеззараженный инструментарий, усердно скребли мыльцем и клали в шкап. Татьяна неожиданно ойкнула, случайно порезав скальпелем палец.

— Не переживайте, Татьяна Николаевна, — смочив порез раствором Люголя, Чеботарёва ловкими движениями перевязала палец, — Хорошо, что он сильно кровоточит. Нож хотя и чист, но в ранку мог бы попасть грязный порошок.

По окончании работы в восьмом часу вечера они ненадолго прошли в сестринскую. Пока Ольга, сбегав в кладовую, притащила на завтра шёлк, а потом звонила по телефону, Татьяна открыла окно и с наслаждением, в полную грудь, долго вдыхала свежий воздух.

— Мам; кланяется вам, Валентина Ивановна, особенно, — Ольга положила трубку и задумчиво проронила, — А хорошо здесь! Не было бы войны, мы и вас бы не знали. Как странно, правда? 

Бросив взгляд на часы, Ольга решила, пока есть время, не откладывать писанину на завтра. Добравшись до Маленькой комнатки, раскрыла журнал отчёта. Привычная работа продвигалась быстро, но последнюю запись за сегодняшний день пришлось перенести на следующий лист:

Понедельник, 10 августа: Перевязала Першина 15-го уланского Татарского полка, рана лев. лица, Борисова 490-й Владимирской дружины, рана правого колена и правой кисти, Рыжова 176-го Переволочненского полка, рана головы. После Попова, Горошкова, Таубе, Мейера, Купова, Хирьякова и Шах-Багова...   

За окном продудел автомобильный клаксон. Она торопливо проставила в графы общий итог перевязок с 22 июля по 10 августа: Сестра Ольга Романова - 42, Сестра Татьяна Романова - 20.

Был десятый час вечера, когда старшая сестра проводила Княжон. Милые мои детки, глядя вослед удаляющемуся авто, с пронзительной нежностью думала Чеботарёва. Но тяжёлая сцена смерти всё ещё не отпустила её. В конце рабочего дня к ней подошла взволнованная Вильчковская и рассказала о жене Корвин-Пиотровского, приехавшей навестить мужа. Варвара Афанасьевна с санитаром в то время вышла на крыльцо с узлами грязного белья, как заприметила открытую бричку. Не доезжая до лазарета, она приостановилась у маленького церковного строения, что сбоку здания. Рядом понуро топтался солдат в форме пехотного Беломорского полка. По видимому, женщина хорошо знала денщика своего мужа, так как спросила:

— Где барин? Проведи меня скорей. 

— Да вот он здесь, в часовенке, — по простоте душевной брякнул тот...

22 августа 1915 год. Александровский дворец.

Ровно в десять с четвертью вечера под сводами Императорского павильона прозвучал свисток главного кондуктора и поезд плавно тронулся. Ольга с Татьяной стояли впереди небольшой группы высокопоставленных лиц и грустными глазами провожали Царский поезд, увозивший отца в Могилевскую Ставку. Вскоре автомобиль медленно съезжал по пологому пандосу и пронизывая жёлтыми лучами фар сумеречную дымку, направился к Александровскому дворцу. 

Порываясь по приезду написать отцу и с первым же фельдъегерем поскорее отправить письмо, Ольга тут же засела за письменный стол. Отсутствие Пап; почти всегда на какое-то время вызывало у неё чувство одиночества. Она потянулась было к листу бумаги, как внезапно испытала головокружение. О, Боже! Опять! Подобное состояние Ольга уже не раз переживала в операционных. Ощутив, казалось бы привычный, острый запах гноя, к собственному стыду, она оказалась не в силах подчиниться собственной воле. В последнее время вид открытых, гноящихся ран стал вызывать у неё отвращение и как следствие, душевный дискомфорт. Заметив неладное, с позволения Государыни, Гедройц предложила старшей Княжне временно оставить операционную и перейти на перевязочные работы.

С трудом овладев собой, Ольга пододвинула лист и обмакнула перо в чернильницу:

"Пап;, золото мое! Как же грустно, что Ты уезжаешь, но в этот раз с особенным чувством радости Тебя провожаем, так как все мы горячо верим, что этот Твой при¬езд туда подымет как никогда крепкий дух нашей могучей, родной Ар¬мии..."

Послышались лёгкие шаги, сестра обняла её за плечи:

— Оленька, не печалься, и я ужасно скучаю без батюшки. Мам; сказала, через неделю в Пещерном храме состоится молебен по случаю того, что Пап; взял командование на себя.

Ольга ласково огладила руку Татьяны:

— Твои вознесенцы, как и мои гусары–елисаветградцы, страшно довольны его решением. И Мам; утверждает, что безгранично верит в успех.

— Я это знаю. Но заканчивай скорее, не переутомляйся. В последнее время ты сильно похудела и побледнела. Вот и Валентина Ивановна говорит, что на тебя тяжело смотреть, такая печальная и измотанная.

— Что поделать, с началом войны только и вспоминаешь мирное крымское веселье да родной "Штандарт", а нынче вокруг одни лазареты со страдальцами, — Ольга тяжело вздохнула, — Страшно помыслить, что после выписки многие из наших пациентов вновь вернутся в лазареты.

— Не будем о грустном, Оленька. Когда ты сегодня не появилась в нашем "Маленьком доме", думаю, это Шах Багов уговорил Сашу Снарского разведать, где ты и когда вновь сыграем к крокет.

Взгляд Ольги внезапно посветлел:

— И что? Что ты ответила? — лицо её зарумянилось, заблестели глаза.

— Что завтра новых раненых не ожидаем. Как закончим неотложные перевязки, возьмём всё для крокета и вчетвером отправимся в парк.

— А как... как ты догадалась, что это Митя спрашивает?

— И гадать нечего. Твой застенчивый адъютант подпоручика Попова неподалёку отирался в удивительно тревожно-беспокойном состоянии. Ну вот, к примеру, как ты сейчас, — Татьяна смешно выгнула бровь, — Да и твоя же подруга Колзакова всякий раз подмечает, что щёки у гренадера неизменно пылают ярким пламенем, когда он смотрит на свою "Августейшую сестру милосердия".

— Ну ты скажешь тоже... Конечно, Митя очень милый, ужасный душка. Помогает стерилизовать инструменты и тампоны готовить, — Ольга чуть смутилась от собственных слов.

Она задумчиво тронула пальцем недописанный лист, — Ты иди, Танюша, я закончу и приду. Ольга придвинула к себе письмо и  пробежав глазами написанное, продолжила:
 
"Помни и храни тебя Господь на этом новом и тяжелом, но святом пути. Все наши молитвы и мысли будут около Тебя, Пап;, ангел мой лю¬бимый. Крепко, как люблю Тебя, обнимаю и целую. Твой самый верный Елисаветградец".

27 августа 1915 год. Дворцовый лазарет № 3.

Часть раненых и больных с прибывающих санитарных поездов прямиком направлялись в Дворцовые лечебницы. Как и Татьяна, Ольга ограничивалась кратким отдыхом и то лишь, чтоб пополнить журнал новыми пациентами, а также перепроверить прежние записи. Оставшись одна в Маленькой комнатке, она вернулась на несколько страниц назад. Так... перевязала Генячу 134-го Феодосийского полка, рана правой голени, Богаева 3-го Новороссийского драгунского полка, рана левого бедра, Николкина 6-го Сибирского стрелкового полка, рана правого бедра. После Побаевского, Мгебриева, Малыгина и сняла повязку Чихачеву...

Рука с пером зависла над строками. Мысли невольно возвращали в Эриванскую палату, где по окончании перевязок они с сестрой проводили там все свои свободные минуты. А какие песни эриванцы пели! Взять ту же, "от Манглиса до Тифлиса". Как с Мама; они приехали во флигель и на балконе состоялся молебен по случаю годовщины открытия лазарета. Как пили чай там же со всеми сёстрами солдатского отделения и ранеными. Как хорошо было! Мелик-Адамов ужасно весел, а Шах-Багов такой милый, маленький… ужасный душка.

Заставив себя встряхнуться, принялась вносить Таниных пациентов:

Перевязывала: Тарасов Лейб-гвардии Петроградского полка, рана грудной клетки, Ильин 57-го Людлинского полка, перелом левого плеча, Заленин 5-го Сибирского стрелкового полка, рана черепа и правого локтя. Потом Мелик-Адамова, барона Таубе, Иванова, Вартанова...

Но мысли упорно возвращались к Шах-Багову. Как в начале августа привезли его, вторично раненого, с раздробленной ногой и ранением в руку. Принесли на носилках, похудевшего, бледного. Гедройц немедленно сделала операцию, потом она с Татьяной всю ногу обложили гипсом и тотчас водворили его на прежнее место в эриванской палате. Казалось, Митя надолго будет прикован к постели, но к радости обеих, почти сразу он начал вставать. Затем вспомнилось, как после срочной перевязки Смирнова 67-го Тарутинского полка, бинтовала затем душке ногу, а после йодовой ванны снимала корку, накладывала ему повязку с вазелином. И радовало, что на руку повязку не положили больше. Как в сильный дождь и грозу сидели с Митей и Мелик-Адамовым в Маленькой комнатке, рисовали и было ужасно уютно. А вечером вновь с Татьяной приезжали а лазарет, чистили инструменты и Митя, душка, сидел около. После делали палочки, и он помогал. А потом сиживали с Митей и другими на балконе...

Вот и сегодня надо в церковь пещерную и в лазарет, хотя работы и поменьше. Вздохнув, Ольга принялась заполнять последнюю страницу:

Перевязала Полежаева, Шадрунова 5-го драгунского Каргопольского полка, рана левой голени. Боканова 73-го Крымского полка, культя левого бедра, Першина 15-го уланского Татарского полка, рана глаза и лица, после Купова, Вартанова и Шах-Багова...

Сердце её наполнилось умилением. Бедненький, почему-то нога у него разболелась, но согревающий компресс должен помочь. Обмакнула перо и с новой строки начала вносить Таниных больных:

Перевязывала Сердюка 226-го Землянского полка, рана в щеку и грудной клетки, Ефремова 225-й Двинской дружины, рана в правое бедро, Мижакова 93-го Иркутского полка, ранение правого колена, Полежаева. Потом Купова...

Кажется, всё. Ольга взглянула на часы. Почти полдень, пора вниз на молебен, Мама; с Танечкой ждут и домой. Утешало, что прежде посидят немножко в эриванской палате, а вечером позвонит и вдосталь поговорит с Митей душкой.

1 сентября 1915 год. Александровский дворец.

К вечеру в кабинете стало мрачно и серо, пришлось включить лампу. В последнее время Государыня спала плохо. Беспокоило, насколько тяжело приходится русским войскам, ведь против них стянуто столько сил. Одна надежда – Бог нам поможет! Не менее тревожила Дума. Всё чаще и настойчивей приходило в голову, что надо было ещё две недели тому назад закрыть её, хотя каждый день и появляются статьи, трубящие, что невозможно распускать Думу теперь, когда она так нужна. Ещё огорчало, что во всех газетах продолжают преследовать немецкие имена. Управляющий Министерством внутренних дел обещал Ей быть справедливым и не вредить им. Однако теперь Щербатов подчиняется желаниям Думы, увольняет всех с немецкими именами. Даже бедного губернатора Гильхена в два приема выгнали из Бессарабии. В самом деле, управляющий министерством — безумный трус, пришла к определённом мнению Александра Фёдоровна. Все честные люди, притом истинно русские, также изгоняются. Почему же Ники дал на это свое согласие? Не забыть спросить его, она сделала пометку в блокноте. Ведь не сменив Щербатова, страна наживёт себе столько врагов вместо верноподданных! И ошибки, сделанные Щербатовым за один день, придётся исправлять годами... 

Александра Фёдоровна прислушалась к себе, опять беспокоило сердце. Лягу пораньше, решила она и завтра отправлю письмо Ники. А как старшие девочки вернутся из лазарета, поедем в город. Следует повидать наших раненых, вернувшихся из Германии, а затем к чаю на Елагин, поставить за мужа свечку у Спасителя. Она встала из-за стола и вызвала горничную. 

9 октября 1915 год. Царскосельское Братское кладбище.

Поручика Мельника, по излечению, определили исполнять обязанности помощника командира роты в казармах лейб-гвардии Сапёрного батальона. Завершив служебные обязанности, он намеревался сегодня осмотреть нововозведённую церковь иконы Божией Матери "Утоли моя печали", о которой ему рассказывал лейб-медик и поприсутствовать на вечерней панихиде. Сегодня на Братском кладбище хоронили скончавшегося от ран прапорщика Георгия Тамма из 283-й пехотного Павлоградского полка, с которым он сдружился в Дворцовом госпитале. Времени было достаточно и слегка припадая на ногу, Константин неторопливо брёл в обход по Гусарской улице. Шуршание опавших листьев под сапогами настраивало на грустные размышления. Он перебирал в памяти блаженные дни своего недолгого пребывания в госпитале, которые скрашивали нетривиальная заботливость, как Августейших сестёр милосердия, так и всего медицинского персонала, вплоть до палатных сиделок. Немалое впечатление на него произвёл и доктор Боткин, добрейший души человек; лысоватый, с густой проседью в усах и бородке. Константин чем-то приглянулся ему и на обходах лейб-медик иногда присаживался у его кровати, и частенько сообщал последние новости или рассказывал о нелёгких судьбах фронтовых врачей. Константин же, в свою очередь, делился заветной мечтой стать врачом и продолжить дело отца и деда. Однажды, с трогательной откровенностью, Евгений Сергеевич упомянул и о собственном горе, заявив, что он "самый счастливый человек на земле, потому что имел такого сына, как Митя, и счастлив", что может гордиться "таким юношей, который, не колеблясь, прекрасным жестом отдал свою жизнь за честь своего отряда, Армии и своей Родины..."

Накануне выписки Евгений Сергеевич явился в палату в сопровождении очаровательной незнакомки в форме сестры милосердия и представил её, как свою дочь. Обменявшись несколькими фразами по поводу скорейшего выздоровления поручика, они ушли, а миловидная девушка запала в сердце молодого человека. Нечего необычного в этом не было, ежели б не снисходительные взгляды юной дворянки, как ему показалось. Иллюзиями Константин себя не тешил. Татьяна - дочь лейб-медика царской семьи, к тому же, как поведала ему палатная сестра, она приятельствует с Княжной Анастасией. А кто он?! Крестьянский сын, окончивший лицей и выбившийся на войне в поручики.

Траурные звуки, доносящиеся со стороны Казанской дороги, не сразу вытесненили мрачные мысли. Укатанная проезжая часть, обсаженная по сторонам рядами вечнозелёных туй, от входных ворот вела вглубь Братского кладбища. Насколько хватало взгляда, живые ограды из молоденьких ёлок разгораживали стройные ряды могил, осенённые крестами из светлого ясеня. Со строгой простотой, обложенные дёрном, захоронения тянулись равноудалёнными рядами вдоль ажурных деревянных ограждений с крестами на каждом столбе. На кладбище велись работы. Группа нижних чинов обкладывала дёрном свежие захоронения, другая, рыла могилы в обозначенных местах. Вдалеке у граничного рва, отделяющего "Уголок героев" от дороги и поля, виднелись телеги, куда солдаты сбрасывали оставшиеся, по-видимому от строительства, корневища деревьев.

Завечеревшее небо вынудило поручика поспешить к новорубленному храму, что одноглавой маковкой возвышался посередь небольшого прямоугольного участка. Несмотря на малые размеры, вид церквушки радовал глаз, тем не менее Константин был огорчён, что не смог в канун дня тезоименитства Наследника явиться в церковь, которое, как доложила ему всё та жа сестра, отец Афанасий освящал в сослужении с духовником Императорской семьи отцом Васильевым. А перед выпиской Евгений Сергеевич с гордостью рассказывал ему, что полное облачение для всех священнослужителей Государыня вышивала собственноручно.

Молитвенно настроенные выздоравливающие раненые, несколько врачей и сестёр милосердия уже входили в распахнутые настежь Западные ворота прихода, когда он заметил, как от ворот кладбища в эту сторону спешила тройка припоздавших офицеров. Константин вошёл последним, дождавшись знакомца из Дворцового госпиталя. Служба ещё не началась. На левом клиросе толпился небольшой хор певчих из нижних чинов. В полном облачении священник 131 сводного эвакуационного Царскосельского госпиталя иеромонах Досифей готовился к совершению заупокойной литургии. Приятно удивили его убранства церквушки, казалось, до мельчайших деталей повторявших строгий стиль старинных архангельских деревянных церквей, коих он немало перевидел в своё время.

— Палатная сестра сказала, что Государыня лично утверждала рисунки всего, что здесь есть, — зашептал ему на ухо приятель, — вдобавок собственноручно вышила облачения для пастырей и покрова на святой престол.

Публики собралось немало и в маленьком церкви вскоре стало настолько душно, что он вышел на улицу перевести дух. Почти стемнело. Небо вызвезделось и в осенних сумерках местами белели только кресты могил. Неожиданно донёсся негромкий звук работающего мотора. Поручик увидел, как у ворот остановился автомобиль, из которого вышла высокого роста стройная женщина в тёмных одеждах. Войдя за ограду, она остановилась у первой же могилы, осеняя себя крестным знамением. Мельник из скромности шагнул подальше в тень, ожидая, что она сейчас или уедет, или пройдет в церковь. Каково же было его удивление, когда неизвестная особа, отойдя от одной могилы, пошла дальше и дальше, останавливаясь с молитвой перед следующей. Напрягая зрение, офицер с возрастающей обеспокоенностью и недоумением следил, как дама обходила всё кладбище, молясь перед каждым крестом. Когда же она подошла ближе, Константин неожиданно узнал в ней Императрицу. Время будто остановилось для него. Царица небесная! Глубокое волнение охватило поручика. Одна! Ночью! Подобно земной Богородице, эта женщина на его глазах возносила моления за души погибших подданных!   

В эту ночь он долго ворочался на жёсткой солдатской койке не в силах заснуть. Увиденное потрясло его. Константин и на фронте слышал от вернувшихся в строй сослуживцев, что Государыня зачастую провожает умерших в последний путь. Но чтобы застать воочию?! Все последующие годы Константина Семёновича преследовало это видение, где сродни неугасимой лампаде, сия женщина ектениями освящала солдатские могилки. 

Дремота уже тяжелила веки, когда в голове нечаянно всплыло, казалось бы, забытое  четверостишие. Однажды Рыбаков, один из студентов, замещающий зауряд-врача, приметил гнетущее состояние раненого. Они разговорились и тот  выведал, что поручик изрядный поклонник поэзии. Будучи и сам не меньшим поэтическим энтузиастом, Рыбаков на следующий день принёс ему на время свой собственный, изрядно потрёпанный томик стихов графини Ростопчиной. Мельнику чрезвычайно понравились её стихотворения, которые привлекали своей музыкальностью и простосердечием.

Он почти забывался сном, а в его затухающем сознании нежными отголосками серебрились, насыщенные звучностью, чарующие строки:

Блажен, кто молится в тоске и муке,
Под ношею тяжелого креста,
Кто, горем посещен, возносит к небу руки,
Твердя: "Ты свят, Господь, и власть Твоя  свята!"

22 октября 1915 год. Дворцовый лазарет № 3. 

Под глухое бормотание раненых, доставленных после утренней операции, эриванцы с сочувствием наблюдали за Ольгой Николаевной, которая уже дважды безрезультатно сбивала термометр у Шах Багова. С надеждой вглядываясь в шкалу, она сокрушённо вздыхала и со смущённым видом что-то ласково и неразборчиво нашёптывала. В дальней же половине комнаты находилась постель Кикнадзе, подпоручика 3 го гвардейского стрелкового полка. Склонившись над изголовьем раненого, Татьяна Николаевна о чём-то вполголоса  увлечённо беседовала с ним.

В палату вошла старший врач лазарета. Окинув неодобрительным взглядом шушукающую парочку, Гедройц быстро прошла к постели Попова, внимательно осмотрела розовеющий послеопереционный шов на подбородке и удовлетворённо кивнула:

— Надеюсь, курс лечения в здравнице Ея Величества Государыни достаточно восстановили ваши силы. Чудный воздух Железноводска и полный отдых, как всегда, сделали своё дело.

— Значит, моя просьба положительно разрешится, Вера Игнатьевна?

— Вот этого не обещаю, Константин Сергеевич, — с особым уважением произнесла она его полное имя, — На зиму с болями в культе направление на фронт ни я, никто другой вам не даст. А вот отпуск в Тифлис подписан. Можете готовиться.

Разговаривать ни с кем не хотелось. В то августовское утро, ещё издали, Попов заметил удручённое лицо Татьяны Николаевны. Обнаружив ожидающего её подпоручика, с мрачным видом мерившего шагами коридор, она зазвала его в Маленькую комнатку рядом с операционной, которая представляла собой миниатюрную гостинную с мягкой стильной мебелью. В глубокой нише за полузадёрнутой занавеской выглядывала уличная одежда Княжен. На единственном столике в большой фарфоровой вазе с вензелями и в такой же глубокой тарелке громоздились всевозможные конфеты, халва и прочие сладости, очевидно, предназначенные для угощения раненых. Здесь Татьяна Николаевна достала из кармана сложенный вчетверо листок бумаги и прошептав "крепитесь", вышла. От недоброго предчувствия внутри у него всё сжалось. Миша! В памяти всплыло, как на следующее утро по прибытию подпоручика Четыркина, его деньщик прямо сказал ему:

— Ваше Благородие, Ваш брат были ранены в живот, наверное померли. Их причастил священник.

Попов судорожно развернул вырванный из школьной тетради лист. Перед глазами расплывались строчки копии рапорта полкового командира Государю Императору, которые удивительно чётким готическим почерком переписала ему Княжна. В списке потерь, до боли в сердце, резанула имя младшего брата...

Попов лежал, отвернувшись к стене. Царствие тебе небесное, дорогой мой братик! Попов коротко перекрестился. Когда его деньщик Антон привёз в июле сообщение от брата, он и не думал тогда, что оно станет последней весточкой. Рука невольно потянулась к письму в прикраватной тумбочке, содержание которого знал уже наизусть:

"... Командир полка очень рад был меня видеть и назначил младшим офицером в твою роту, которой теперь командует какой-то новый несимпатичный поручик. Солдаты, вспоминая о тебе, плакали, я их успокоил, что ты скоро вернешься. Офицеры все тебя жалеют и часто пьют за твое здоровье. Мне так было приятно слышать самые лестные о тебе отзывы всего состава полка и я тоже постараюсь не ударить лицом в грязь. Затем сообщаю тебе самую приятную новость: за бой 25 Июня ты представлен к Георгиевскому оружию, а за бой 5 июля - к Георгиевскому кресту. Все высказывают уверенность, что оба представления пройдут. В следующем письме напишу тебе более подробно...

От печальных раздумий отвлёк шелест газет, занесённых сиделкой. Запахло типографской краской.

— Какая жалость, братцы! Пишут, за... закончены съемки картины "Русские женщины" по Некрасову, вот взглянуть до... доведётся ли? — донёсся заикающийся голос Тихонова.

Этот поручик прибыл на излечение одновременно с Четыркиным. Эриванцы получили телеграмму, что в Царское Село едут их товарищи, к тому же вторично раненые. В ожидании друзей были загодя сдвинуты кровати и внесены новые. Когда их вечером внесли на носилках, то Тихонова не сразу и узнали, настолько он изменился. Лицо его сильно осунулось, глаза ввалились. Вот Четыркин смотрелся гораздо бодрее, хотя и был ранен в оба бедра навылет. Ближе к вечеру, закончив работу в перевязочной, обе Княжны, по обыкновению, навестили палату эриванцев. По поводу сохранения конечности у Тихонова, Ольга Николаевна с грустью сообщила, что мнение Гедройц весьма не однозначно, поскольку тяжёлое ранение в голень с раздроблением кости внушает ей опасение.

— Не унывай, Ваня. Бог даст, встанешь на ноги, всей палатой сходим в здешний иллюзион, — бодрым голосом заверил его Мелик-Адамов, — Варвара Афанасьевна сказала, владелец местных кинематографов ещё в прошлом году предоставил право бесплатного посещения раненными воинами.

— Господа офицеры, вот "Новое время" пишет, наши минные суда потопили на Черном море несколько турецких фелюг с военным грузом, — подал голос Четыркин, — Но османцев, думаю, этим не остановишь, подлые дела для них и в самой Турции на первом месте.

— Ты имеешь ввиду истребление армян? — уточнил Немчинович, важно разглаживая рыжеватые прокуренные усы, — На днях писали, что турки отправили на шаландах в Хайдар-пашу выселенных из Родоста армян. 

— Совершенно верно, господин штабс-капитан, — взволновано подтвердил подпоручик, — По дороге более ста человек умерло от голода, остальные погибли во время бури, разбившей суда.

— А вспомни, Николай Николаевич, бомбардировку русским флотом Варны, когда  пороховые склады взлетели на воздух, — неожиданно вмешался Гурамов, — Османский флот бежал от русской эскадры и спрятался в Варне. Россия знает, что время демонстраций прошло и что надо действовать немедленно и притом энергично.

— Верно, Иосиф! Разве не фельдмаршал Суворов ещё о них гова;ривал, что турка главное заставить бежать, тогда его никто не остановит? — поддержал князя поручик Снарский.

В палату энергичной походкой вошёл начальник лазарета.  Поздоровавшись со всеми, он прошёл ко второй у окна кровати:

— Подпоручик Попов, на завтра вам назначена Высочайшая аудиенция, — торжественным тоном произнёс Вильчковский, — По сложившемуся традиционному порядку все выписывавшиеся офицеры, едущие на фронт, перед отъездом представляются Императрице.

Попов в замешательстве уставился на начальника лазарета:

 — Но... господин полковник, данная обрядность меня не должна касаться, я же не отправляюсь непосредственно на фронт.

— Вас это не затрагивает, Константин Сергеевич. В одиннадцать часов за вами прибудет экипаж, — Вильчковский улыбнулся, добавил мягко, — Это распоряжение Государыни Императрицы.

23 октября 1915 год. Александровский дворец. 

В назначенное время к крыльцу Дворцового лазарета № 3 подкатила придворная карета. Вид кучера в красной ливрее и треуголке был поистине "министерский". Попову пред такой фигурой даже стало неловко, однако сел в карету, захлопнул дверцу и всецело отдал себя в распоряжение "важной персоны" - ливрейного кучера. Экипаж помчался по направлению к Александровскому дворцу. У ограды карету остановила дворцовая полиция. Он назвал свою фамилию и был тотчас же пропущен. Разделся в приёмной, после чего подпоручика провели в большую комнату, первую с правой стороны коридора, ведущего во внутренние покои. Здесь находились ещё три офицера, по всей видимости, также ожидавших приёма. Все представились друг другу. Минут через десять вошёл высокого роста молодой человек в ливрее, расшитой придворным галуном, голову которого украшал красивый шлем необычной формы со страусовыми перьями. Придворный "скороход", как догадался Попов, назвал его фамилию и попросил следовать за ним.

Пройдя направо по коридору, остановились около двери в самом конце перехода. Стоящий сбоку негр, распахнул створки. Всё, как в сказке, только и успело мелькнуть в его голове. То, что он увидел, перешагнув порог, заставило трепетно забиться сердце. Посреди комнаты стояла Августейшая семья: Государь Император, Государыня и Наследник, а по бокам их - все Великие Княжны.

Государя Попов видел впервые в жизни, причём совершенно неожиданно для него, однако фронтовая закалка не позволила растеряться. Сделав почтительный поклон, подпоручик подошел к Самодержцу и твердо отчеканивая каждое слово, произнес:

— Ваше Императорское Величество, 13-го Лейб-Гренадерского Эриванского Царя Михаила Феодоровича полка подпоручик Попов представляется по случаю излечения от ран.

Затем он последовательно представился к Государыне, Наследнику и Великим Княжнам.

Ласково смотря на офицера каким-то особенным, как показалось ему, взглядом, Государь задал целый ряд вопросов, касающихся, главным образом, боевой жизни полка, интересовался боями, в которых полк принимал участие. На все вопросы Его Императорского Величества он давал краткие, определённые ответы. Во время разговора Государь дважды благодарил подпоручика за службу и, пожав крепко руку, вышел в дверь, ведущую в соседнюю комнату.

Попов продолжал беседовать с Государыней и Великими Княжнами, когда ненадолго удалившись, Цесаревич принёс, перевязанный бечевой, большой бумажный пакет. С недетской серьёзностью, на почти что лишённом румянца личике, Алексей Николаевич преподнёс офицеру увесистый свёрток. О его содержимом, который вручался всем представлявшимся офицерам, Попов был наслышан. Императрица каждому раненому давала образок, молитвенник, поясок из ленты с молитвами и свёрток, заключавший в себе целую серию предметов, главным образом белья собственноручной работы, и противогаз.

С присущей ей душевностью, Государыня напутствовала офицера пожеланиями здоровья и протянула руку, давая понять, что аудиенция окончена.

По возвращении в лазарет, Попова ждал очередной сюрприз в виде письма от полкового адъютанта. Хитровато-вопросительные взгляды эриванцев вынудили его вслух зачитать сообщение. Письмо извещало, что подпоручик награжден Георгиевским оружием, а также представлен к Георгиевскому кресту.

Друзья бросились поздравлять с высокой наградой, поскольку считали, что получить Георгиевский крест это мечта, греза каждого офицера. Неужто сбылось? — подумал Попов, хотя в глубине души не считал, что сделал что-то особенное. Теперь же, пользуясь исключительным стечением обстоятельств в этот вдвойне счастливый для их товарища день, все решили приветствовать героя ужином в Петрограде. Вечером вся "ходячая" палата, объединившись с двумя весельчаками корнетами из Александрийского гусарского полка и Крымского конного наняли экипажи и отправились к Макаеву в Кавказский ресторан на Невском. Для начала к люстре прикрепили новый Георгиевский темляк, после чего ритуал обмывания его кахетинским вином продолжался вплоть до закрытия заведения.

24 октября 1915 год. Дворцовый лазарет № 3.

По окончанию завтрака полковая семья принялась собирать подпоручика в дорогу. Кроме распихивания документов по карманам, ему ничего не пришлось делать. Чеботарёва с вечера уведомила Попова, что на Николаевский вокзал его и двух нижних чинов отправят автомобилем. Все ожидали только прихода Августейших сестёр, которые загодя придупредили, что не отпустят героя без фотографирования. Ровно в два часа пополудни дверь широко распахнулась. Ольга Николаевна внесла небольшую на вид камеру и треногу. Следом катила перед собой тележку, с уложенными на ней граммофоном и с торчащим к верху изогнутым рупором, Татьяна Николаевна.

— Господа офицеры, рассаживайтесь теснее, сейчас мы запечатлеем торжественные проводы, — звонким голосом объявила Ольга, — А самого виновника торжества попрошу самолично раздвинуть пошире шторы на окнах.

Все раненые, способные ходить, со смехом и шутками принялись шумно передвигать стулья и рассаживаться у постелей тех, кто находился в лежачем положении. Снарский с Гурамовым, не успевшие ранее выйти из палаты на перекур, так и остались с портсигарами в руках. Заметив, что Снарский, по въевшейся привычке, успел достать и сунуть папироску в рот, Ольга рассмеялась:

— Саша, вот и не убирайте её. Будете, как Анастасия с Пап; на фото. Держит его папиросу в зубах и радуется, что очень вкусно.
 
Проворно установив Kodak Brownie, Татьяна направила объектив на середину палаты, попросив всех не двигаться и не моргать. Она дважды ловко щёлкнула затвором, не забываю тут же перематывать кадр. 

Когда все разбрелись по палате, Ольга подошла к деревянному ящику, прокрутила до отказа ручку пружинного механизма и объявила, что в качестве музыкального сувенира для эриванцев станет прослушивание модных ныне романсов. Она выбрала из кожаной коробки пластинку с этикеткой "Артистотипия" и портретом певца, поставила её на диск и опустила иглодержатель. Нежный, красивый голос Словцова, исполнявшего "О, чудный мигъ", привёл фронтовиков в восторг. Затем поочерёдно зазвучали  "Страдания Сербии", "Подвиг Алексея Макухи", "Смерть героя"... 

Слушая "Гусары-усачи", у Гурамова мелькнула странная мысль:

— Поразительно, но все эти песни больше напоминают мне сводки фронтовых новостей, — ни к кому не обращаясь, задумчиво пробормотал князь. 

Преисполненные трагизма ритмы прежде неведомого марша, нежданно ворвавшиеся с последней пластинки, точно вороньем крылом, вмиг стёр улыбки обитателей палаты, заставляя их невольно сжимать кулаки:

Наступает минута прощания,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыхание,
А вдали уже дышит гроза...

От бесконечно печальных и трогательных слов, почти все присутствующие изменилось в лице. Кто как не каждый из них являлся свидетелем, как на станциях женщины и девушки провожали своих мужей и братьев на фронт? И близкие эриванцев также искренне верили в возвращение своих сыновей. Но для этих офицеров, уже измотанных, искалеченных в боях, слышалось лишь пронзительное прощание с Родиной...

* * *

Мягкий вагон II класса более чем располагал к комфортабельному отдыху, но подпоручик не чувствовал себя уставшим и почти до темноты простоял у окна в коридоре. Вернувшись в купе, он насилу, оберегая культю, стянул верхнюю одежду и прилёг на полку, застланную свежим бельём. Однако и под стук колёс засыпалось тяжело. Попов долго, с трудом поворачивался с боку на бок, а в ушах всё ещё продолжали звучать так схватившие его за душу суровые строки марша:

Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовет нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков.

12 часть Подлинная Царица.

24 октября 1915 год. Дворцовый лазарет № 3. 

От "Знамения" Августейшие сёстры милосердия привычно отправились в Маленький лазарет. Как сообщила встретившая их Чеботарёва, срочную операцию перенесли на полчаса позже, после чего Александра Фёдоровна ушла с Гедройц, а сёстры удалились в свою комнату. Переодевшись, они присели за столик:   

— Оленька, да не казни себя, за прошедшую седмицу у нас во флигеле ничего не изменилось, все наши любимцы с нетерпением ждут тебя. — Татьяна ласково погладила сестру по руке, — И Евгений Сергеевич, сама понимаешь, совершенно прав, при сильнейшем развитии малокровии, тебе было просто необходимо лечение и недельный отдых. 

Ольга с грустью покачала головой:

— Понимаю, без инъекций мышьяка не обойтись, но этот запах чеснока! — Княжна недовольно поморщилась, — Боюсь даже палаты теперь обслуживать, больные могут учуять.

— Оленька, это твой жребий. Пусть работа хирургической сестрой тебе уже не по силам, но ведь ты же не бросила лазарет и трудишься в палатах наравне с другими сёстрами.

— Что ты, Танюша, я и в мыслях такое не держала, но и не думала, что мышьяк станет действовать подобным образом. Порой, эдакая усталость накатывает, что двигаюсь лишь по обязанности, — она взглянула на часы, поднялась, — Всё, Боткин ожидает. Сказал, что на вспрыскивание мышьяка отвёл мне ещё полторы недели.

Направляясь в процедурную, Ольга вернулась мыслью в тот день, когда впервые не смогла вынести вида ран, а следом и перевязки. Работа в операционной с каждым разом становилась для неё всё более невыносимой, вызывала разбитость и раздражение, хотя и пыталась держать себя в руках.

Углядев необычное состояние Ольги Николаевны, Гедройц не откладывая, попросила лейб-медика сделать анализы. Результат оказался неутешительным. Переутомление, которым Княжна страдала, усугублялось тяжёлой анемией.

25 ноября 1915 год. Царское Село.

За три дня до Рождественского поста Александра Фёдоровна пригласила свою давнюю подругу Юлию Александровну фон Ден отправиться в Дворцовый госпиталь, после чего пройти в Её Собственный лазарет и отдать справедливость качеству недавно пристроенной столовой. Сразу после "Знамения" они направились в госпиталь. Автомобиль неторопливо катился вдоль тянущейся набережной Нижних прудов с проплывающимися за стёклами строениями дворцово-паркового ансамбля. Юлия с удовольствием вглядывалась в милый сердцу ландшафт, в привычный каменный портик Колонистской кирхи. Устремлённый в небесную синеву, её готический шпиль невольно напомнил женщине тот пасмурный день, когда прогуливаясь по огромному Царскосельскому парку, вдруг по особому ощутила здесь грусть одиночества. Такое нередко случалось в дни дежурства мужа.

Тарахтение мотора нарушила неотчётливо брошенная фраза Александры Фёдоровны, о чём-то напомнившей шофёру. Её негромкий голос неожиданно вернул Юлию в ту первую встречу, когда около восьми лет назад она впервые увидела Императрицу в Зимнем саду Александрии. Увидела ту, чья неизменная дружба стала для неё одной из самых больших радостей в жизни. Однако хоть и было нелепо углядеть печальное в том чудном видении, которое предстало её взору, тем не менее у Юлии сразу же возникло предчувствие чего-то рокового, связанного с личностью Государыни. Среди густой зелени неторопливым шагом выступала высокая, стройная дама. Сердце девятнадцатилетней девушки гулко забилось. Императрица! Она с восхищением смотрела на Неё, даже не представляя ранее, насколько эта женщина прекрасна в жизни. В памяти так и осталось далёкое июльское утро, запечатлевшее тот трогательный образ. Государыня была в белом платье с гибким и тонким, как тростинка, станом. Шляпка, драпированная белой вуалеткой, скрывала наполовину нежное белое лицо. Приветливый взгляд синих глаз полнился печалью, а при каждом движении головы, в обрамлении рыжевато-золотистых волос, бриллианты серёг вспыхивали разноцветными огоньками.

Но как она несчастна, размышляла Юлия Александровна, сколько Ей приходится выносить страданий от отвратительных слухов! То Русская Императрица является пособницей немцев и экзальтированной истеричкой, а светская чернь усматривает в излишней застенчивости немецкую заносчивость! То клевета, связанная с именем Распутина и чья дружба с Ней служит причиной для множества ни на чем не основанных скандальных историй. Но нисмотря ни на что, Юлия испытывала гордость, что эта сильная женщина не опускается до того, чтобы оправдываться перед злопыхателями и лжецами, сеявшими гнусные слухи по всей России. Для такой цельной натуры, какой наделена лишь подлиная Царица, подобного рода испытания ниспосланы свыше. И Ей остаётся только одно - с честью переносить все нравственные муки.

Сворачивая с Госпитальной улицы, ведущей к Дворцовому госпиталю, "Делоне-Бельвиль" немного качнуло, заставив женщин прслониться друг к другу. Почувствовав хрупкость и одновременно осознав с этим надёжность и властность плеча Августейшей подруги, у Юлии мелькнула тёплая мысль. Как и в первый день встречи, она ощутила, а затем и утвердилась душой, что до конца дней обрела друга, человека, которого смогла полюбить и который полюбил и её.

У Дворцового госпиталя Государыню по обыкновению встречали председатель Царскосельского эвакуационного комитета и главный врач. По окончании докладов Вильчковского и Гедройц  о состоянии текущих дел, Александра Фёдоровна поблагодарила обоих, после чего немедленно их отпустила.

Они проходили со стороны дворового фасада главного здания с пристроенной амбулаторией и приемным покоем, когда с крыльца Госпитальной церкви навстречу сбежала Вильчковская:

— Ваше Величество, мы с Любушкиной ещё раз обошли и проверили все помещения, — доложила она запыхавшимся голосом, — Везде, в том числе в Доме для служителей госпиталя и Карантинном доме, где установлены вентиляторы фирмы братьев Кертинг, устройства для подачи воздуха создают излишний шум. 

Александра Фёдоровна взглянула на протянутую ей тетрадь, дважды перечитала исписанную страницу и недовольно покачала головой:

— Варвара Афанасьевна, не сочтите за труд, передайте все замечания вашему супругу, в том числе про недостаток отопления в Аптеке и Амбулатории. Думаю, Сергей Николаевич знает что предпринять.

— Передам сегодня же, Ваше Величество.

— А что у нас со сжигательными печами у Прачечной?

 — К печам для уничтожения заразного белья замечаний нет. Загружали при нас, работают великолепно.

К Дворцовому лазарету вернулись втроём. Отменное качество побелки потолков и стен в недавно пристроенной столовой, лёгкие подвижные табуреты и столы выглядели качественно. Особое восхищение у Юлии вызвали крытая терраса и чудная узорчатая беседка прямо у выхода в сад. Чуть согревшись, Александра Фёдоровна сняла пальто и повесила его на стоящую в угла вешалку, оставшись в тёмном бархатном платье, опушённым мехом. Пригласив всех присесть за новый обеденный стол, Она подняла голову к зарешётчатым отверстиям в стене, некоторое время внимательно прислушалась, после чего с удовлетворением отметила:

— Варвара Афанасьевна, чувствуете разницу? Разве не следует раненых ограждать от излишних звуков?

— Разумеется, Ваше Величество. Шум здесь вполне умеренный.

Государыня достала из кармана книжечку для записей, перелистала несколько страниц назад:

— Вот, нашла... архитектор Бах ещё ранее мне присоветовал употребить здесь вытяжку Флавицкого. Слышали про такого?

Вильчковская, немного смутилась от неожиданного вопроса:
 
— Флавицкий... муж, кажется, что-то говорил о нём, но я ...

Неожиданно  пришла ей на помощь Юлия. Она была достаточно осведомлена не только об этом русском изобретателе, но и о архитекторе Бахе, авторе построек Царскосельского дворцового управления:

 — Ваше Величество, если я не ошибаюсь, Флавицкий применил свои системы вентиляции и отопления к нашим госпиталям.

Александра Фёдоровна заинтересованно взглянула на подругу:
 
— Лили;, вы меня приятно удивили.

— Но я дочь военного инженера, Ваше Величество. Что касается Баха, то ещё до войны Вы оказали мне честь познакомить с автором постамента памятника Глинке на Театральной площади Петербурга.

В дверь постучали и в столовую вошла старшая сестра Дворцового лазарета. Государыня приветливо показала ей на свободный стул. 

— Ваше Величество, я проверила бельё, дезинфекционная камера работает прекрасно, а вот общее отопление, действительно, следует улучшить.

Александра Фёдоровна тут же сделала очередную пометку в лежащей на столе записной книжке, после чего обратилась ко всем:

— В плане расширения лазарета могу вас порадовать. Проект пристройки палаты на двадцать коек для нижних чинов утверждён и деньги на строительство Государь выделил. 

Заслышались приглушённые голоса палатных сиделок. Чеботарева встрепенулась:

— Ваше Величество, отобедать не желаете? Сегодня жаркое: говядина и гречневая каша с маслом.

— Благадарю, Валентина Ивановна, но вынуждена отказаться. Лет десять-одиннадцать тому назад была в Сарове и решила не есть больше ничего животного, а потом и доктора нашли, что это необходимо по состоянию моего здоровья.   

Александра Фёдоровна вновь вернулась к своим записям, спросила, не отрываясь от записной книжки:

— Варвара Афанасьевна, а как обстоят дела с убоиной по окончании Рождественского поста? Надеюсь, перебоев не будет?

— Что вы, Ваше Величество! Повар Анисимов, из Феодоровского лазарета, рассказывал мужу, что за поставку парной говядины, телятины первого сорта и цыплят заранее торгуются местные купцы. 

Государыня рассмеялась:

— Этот толстый кухмистер как-то и меня пытался накормить своими новомихайловскими котлетами. Да, а как у нас обстоят дела с подвозом продуктов? К примеру, на сегодняшний день?

Вильчковская, вполне ожидая подобный вопрос, глянула в вынутый из манжета листочек:

— До начала Рождественского поста по нашим госпиталям и лазаретам, что расположены в пределах Царского Села, доставление свежего белого хлеба, ценою в семь копеек, круп и овощей было осуществлёно до восьми утра. 

Поблагодарив Вильчковскую и Чеботарёву за хорошо проделанную работу, Государыня отпустила сестёр милосердия.

— Лили;, сейчас я чувствую себя получше, — с некоторым напряжением она встала из-за стола, — отпустим автомобиль и пройдёмся пешком, пока солнечно и морозец небольшой. 

— Замечательно, Александра Фёдоровна. Погода и вправду чу;дная, не в пример вчерашней, пасмурной и ветреной. 

Оставаясь наедине, Юлия, по настоянию Августейшей подруги, неизменно обращалась к ней исключительно по имени-отчеству. Подруги возвращались по Госпитальной улице, когда Александра Фёдоровна предложила свернуть на Московскую дорогу и обойти пруды по Бульварному переулку. В этот час транспорт был редок, прохожих попадалось немного, да и кто из спешащих обратит внимание на неброско одетых идущих под руки женщин?

Много лет ощущая незыбленность руки Августейшей подруги, Юлия, тем не менее, колебалась. Она никак не могла набраться смелости задать Её Величеству вопрос, связанный с частыми обвинениями в излишней демократичности. В то же время Юлия знала, что будучи непреклонна в определённых вопросах, Государыня никому не позволяет диктовать Ей вкусы, поскольку сама слишком демократична.

— Александра Фёдоровна, не сочтите за навязчивость, — Юлия всё же решилась, — меня иногда удивляет, что Вы предпочитаете друзей попроще, а не из более привилегированных кругов.

В ответ Государыня лишь крепче притянула к себе локоть подруги:

— Да меня не заботит, богато то или иное лицо или же бедно. Для меня друг, кем бы он ни был, всегда остается другом. И уверяю вас, Лили;, своих немногочисленных подлинных друзей Я ценю гораздо больше, чем многих лиц из Моего окружения.

— Ваше доверие мне дороже всех земных благ, — щёки Юлии вспыхнули румянцем, — Но мне больно видеть, что Вы зачастую испытываете неловкость в присутствии незнакомых лиц.

— Милая Лили;, "я не виновата, что застенчива. Я гораздо лучше чувствую Себя в храме, когда меня никто не видит; там Я с Богом и народом..." — уголки её губ поползли вверх, но в слабой улыбке, как всегда, присутствовало нечто грустное, — Поверьте, "Императрицу Марию Феодоровну любят потому, что Императрица умеет вызывать эту любовь и свободно чувствует Себя в рамках придворного этикета; а Я этого не умею, и Мне тяжело быть среди людей, когда на душе тяжело"...

За разговорами они не заметили, как постепенно усилившийся ветер со стороны Финского залива пригнал первые барашки облаков. Солнце вскоре затянуло светлой пеленой и стало заметно прохладнее. Спрямить дорогу решили через Кочубеевский сад, затем, минуя Запасной дворец, а ныне Владимирский, выйти к Садовой улице. Снег, выпавший пару дней назад, казался белыми островками на потемневшей траве, по которой редкими стайками уныло бродили в поисках пропитания серые кряквы. У затянутого по краям ледком ближайшего водоёма дремала одинокая утиная семейка, вызывая умиление у редких прохожих.

Для Юлии показалось, прошла целая жизнь, когда незадолго до войны она с мужем прогуливались по немноголюдному пейзажному парку, наслаждались запахом цветущих лип и терпким ароматом цветов, срываемым с декоративных подвесов. Под начавшийся мелкий снежок, подруги, не торопясь, шли по широкой аллее к Запасному дворцу, украшавшему берег 4-го Нижнего пруда. Ещё на подходе Юлия невольно залюбовалась шестиколонным портиком бывшей дачи Кочубея, украшенным полуротондой из колонн ионического ордера, на которых покоился полусферический купол. С обоих постаментов у дворцовой лестницы на них слепо взирала пара мраморных львов. 

Александра Фёдоровна, постепенно замедляя шаг, нарушила затянувшееся молчание:

— Простите, Лили;, что мешкаю с прогулкой, но после сегодняшней ночи я чувствую разбитость. Бедная Соня так мучилась с вечера, что я продремала до утра у её постели.

Юлию Ден держала Государыню под руку и мысленно казнила себя, что не сразу придала значения её утомлённому виду. Как могла забыть о Соне Орбелиани, вот уже девять лет, волею Августейшей хозяйки, пребывавшей в отдельной спальне Александровского дворца?! Пронзительно горькая история и сегодня не давала покоя Юлии. Грузинская княжна, приехавшая в Петербург в юном возрасте на должность фрейлен, оказалась жизнерадостной девушкой, проявила себя отличной спортсменкой и превосходной музыкантшей. Общаясь с ней, Государыня полюбила Соню за её ум и веселый нрав. Но случилась беда. Во время поездки Императорской семьи в Дармштадт, княжна, при неудачном падении, получила травму позвоночника. Несмотря на все попытки величайших светил европейской медицины, болезнь не поддавалась излечению. Верная чувству дружбы, Александра Фёдоровна оставила все дела и не обращая внимания на упреки дармштадтских  родственников, принялась самолично ухаживать за больной и по сей день делая всё возможное, дабы скрасить существование несчастной женщины. Но если б это был единственный случай?! Когда в начале этого года её неменьшая подруга Анечка Вырубова попала в железнодорожную катастрофу, Александра Фёдоровна опять же подолгу просиживала у её постели. Более того, сам Государь почти ежедневно навещал приятельниц супруги.

Вскорости они вышли на Садовую улицу. Окинув задумчивым взглядом Триумфальную арку Екатерининского парка, Государыня вдруг тихо рассмеялась:

— Всё никак не могу забыть, как однажды заехала к вашему дядюшке и забрала с собой на прогулку вашего малыша. А потом в кабинете Тити внимательно разглядывал семейные альбомы, после чего ткнул пальчиком в мою фотографию и пролепетал: "Бэби!"

Юлия улыбнулась:

— Тити и меня страшно удивил, когда назвал вас тётя Бэби.

— Да он и теперь меня так зовёт: Тётя Бэби, Тётя Бэби, — с видимым удовольствием произнесла Александра Фёдоровна, — даже мой Солннечный лучик меня так не называл.

Переглянувшись, обе залились смехом.

Ветер понемного усиливался и редкие лёгкие снежинки принялись щекотать лица. Умиротворение от выпадавшего снега у Юлии внезапно  сменялось необъяснимым беспокойством. Мысль о собственном ребёнке отчего-то вернул её к Престолонаследнику. Возможно и оттого, что она долго не могла осознать решение Государыни отпустить с мужем в Ставку недужного сына. Неделю назад, на недоумённый вопрос подруги, Александра Фёдоровна пояснила причину. Со всей откровенностью Она повторила ей, как недавно сказала и гувернёру Жильяру, что в молодости Её супруг нередко страдал от природной застенчивости. Терзался и от того, что Его слишком долго держали вдали от государственных дел. Как после внезапной кончины батюшки, Цесаревич чувствовал себя плохо  подготовленным к обязанностям монарха. Потому Николай Александрович дал себе обещание избегать тех же ошибок в воспитании собственного сына.

Они миновали двухэтажные корпуса Большой оранжереи и Юлия первая заметила, как распугивая одиноких прохожих, к ним навстречу мчится знакомый мотор. Оказалось, что обеспокоенной надвигающейся непогодой, Станислав самовольно вернулся с полпути и стал ожидать Императрицу у Дома Карамзина, где проживала семья лейб-медика Боткина. Растревоженный долгим отсутствием Августейшей хозяйки, он выехал навстречу. Теперь же, благодарно покачиваясь на мягких подушках, Александра Фёдоровна понемного отогревалась. Её откинувшаяся в сторону рука, неожиданно ощутила уголок какого-то твёрдого предмета, очевидно, запавшего за сидение. Вытащив его, она с улыбкой признала в нём знакомую книжицу в красном кожаном переплёте. Императрица не раз наблюдала, как ожидая её в автомобиле, Станислав увлечённо перелистывал страницы этого томика и ценила его пристрастие к поэзии, так как сама не раз зачитывалась стихами Александра Сергеевича и многое знала о жизни поэта. Однажды Она вычитала, что юный поэт "всякий день после классов прибегал к Карамзиным из Лицея, пользовался книгами обширной библиотеки хозяина, слышал из его уст многие страницы "Истории...". И в этом же Доме Пушкин познакомился и сблизился с навещавшими Карамзина Жуковским, Вяземским и многими известными людьми. Особо её рассмешило, как юный Александр, друживший в ту пору с Чаадаевым, называл того Брутом, который вечно точит свой кинжал, желая что-то сокрушить.

Следом за ветром пришла снеговерть. Завидев дворцовые ограждения, Александра Фёдоровна с облегчением прикрыла глаза.  Одинокая сверлящая мысль о Чаадаеве, как даровитом авторе "Философских писем", давно не давала ей покоя. Лишь въезжая в распахнутые ворота, воскресила в памяти одно из зловещих высказываниях о России этого гонимого философа, так растревожившего её душу:

"История её мрачна, а будущее сомнительно"...

Её вдруг охватило внезапное чувство единения с русским публицистом, когда-то проронившего слова о любви к своему Отечеству в его; интересах, а не в своих собственных. Так что же осуждают меня, коль в угоду своей новой Отчизне в годы войны кладу на плаху собственных детей? Что полюбила Россию в личных пристрастиях? Императрица перекрестилась и желая не выдавать своих слёз, теснее прижалась к плечу подруги.

Юлия с удивлением почувствовала тёплую влагу на одном из своих пальцев, а следом ощутила, как Александру Фёдоровну пробирает нервная дрожь. Не смея выспросить о причине подобного волнения, у неё снова появилось предчувствие - странное, необъяснимое предощущение какой-то грядущей беды...

13 часть "Молитвы наши встретятся в эту ночь".

26 ноября 1915 год. Александровские дворец.

Поздно вечером Княжны вернулись из лазарета. Прежде чем отправиться на семейное чаепитие, Татьяна вспомнила и вернулась в свою комнату. Утром с курьером она хотела успеть отправить Папа; письмо в Ставку. Тем не менее, за последнее время несчётные утренние перевязки и почти ежевечерние чистки инструментов давали знать. Однако поборов усталость и желая первой поздравить отца с Георгиевским праздником, она за стол и пододвинула ближе чернильный прибор: 

"Папа душка! Крепко, крепко поздравляю Тебя с сегодняшним большим праздником. Так жалею, что мы не можем его провести вместе с Тобой и Алексеем. Видал ли Ты каких-нибудь знакомых среди Георгиевских кавалеров? Мы вчера ходили гулять с Изой в Павловск и удивились, что так мало встретили народа. Оказывается, что далеко впереди нас и сзади шли желтые люди, всех посылали другой дорогой и говорили: "Великие княжны гуляют, и не надо им мешать идти там", идиоты такие, в самом деле. Любят всегда через меру постараться. Без Тебя по саду скучно ходить, а там все-таки веселее. Как рука Алексея? Надеюсь, перестала болеть и что он себя хорошо чувствует..."

Отвлёк лёгкий стук в полуоткрытую дверь. Заметив укоризненный взгляд учителя русского языка, Татьяна проворно завершила послание:

 "... Ну, до свидания, Папа душка. Петр Васильевич уже тут, сидит и ждет, чтобы я шла чай пить. Храни вас Бог. Крепко и нежно обнимаю вас двух дорогих моих". Твой Вознесенец.

28 декабря 1915 г. Дворцовый лазарет № 3.

В ночь на понедельник намело много снегу и стало морозно. На работу Ольга с Татьяной поехали одни, поскольку с утра Мама; почувствовала себя неважно, как и при каждом резком изменении погоды. Ненадолго задержавшись в "Знамении", к девяти утра они входили в лазарет. Гедройц, прибывшая ночью с санитарным поездом, выглядела крайне утомлённой, однако плановые операции не отменила. Переодевшись, Ольга с Маргаритой Хитрово сразу убежали дезинфицировать накопившееся за ночь солдатское и постельное белье. Татьяна с Чеботарёвой взяли вольноопределяющегося 26-й Сибирского стрелкового полка в операционную. Смирнов, получивший пулевое слепое ранение груди, был плох, после операции температура держалась несколько дней и пульс был скверный. Прощупав отёкший шов, Гедройц мгновенно приняла решение:

— Ждать нельзя! Шприц! Будем делать прокол.

Однако игла тут же забилась сгустками гноя, ничего не удавалось высосать.

— Ещё шприц!

Новый прокол. Сказывался фронтовой опыт, Вера Игнатьевна попала сразу в гнойник, откуда тотчас потёк густой гной.

 — Скальпель! 

Через разрез, сперва с трудом, а потом рекой полился невероятно вонючий гной. Первый раз в жизни Чеботарева ощутила позыв к тошноте. Раненый застонал. Боковым зрением Валентина Ивановна заметила, как личико Татьяны начало подёргиваться и стало пунцовым.

— Скорее! — резкий голос привёл всех в чувство, — Шевелитесь, чёрт вас возьми!

Тут уж забегали все. Старшая сестра кинулась фильтровать новокаин. Татьяна, не ожидая распоряжений, собрала и поставила на плитку кювету с инструментами. Масленникова бросилась готовить шприцы. На завершение операции ушло чуть менее часа, после чего Гедройц сразу умчалась в Дворцовый госпиталь на плановую операцию. Теперь ничего не оставалось, как выжидать определённый срок.

К часу дня Ольга выписала температуру и необходимые рецепты. Затем с Татьяной навестили своих эриванцев и уехали домой, чтобы к шести вечера вернуться в лазарет на ежедневную стерилизацую инструментов. Когда заканчивали готовить тампоны, вернулась Валентина Ивановна и успокоила обеих:

— Не волнуйтесь, у Смирнова состояние удовлетворительное и пульс значительно упал.

29 декабря 1915 г. Дворцовый лазарет № 3.

Весёлое оживление наполняло перевязочную, когда в комнату заглянула Чеботарева. Заметив Владимира Кикнадзе, стоящего на лесенке рядом с Татьяной, она недовольно поморщилась. Подпоручик подавал ей коробки с бинтами и беспрерывно отпускал шуточки, отчего её взгоряченное милое личико полыхало румянцем. За столиком у стены сидела Ольга и не отрывая взгляда от журнала назначений, посмеиваясь, выписывала рецепты.

Чеботарева припомнился недавний разговор со старшим врачом. В конце рабочего дня Гедройц попросила её зайти в кабинет:

— Валентина Ивановна, пусть наш разговор останется между нами, но скажу прямо, поведение Кикнадзе за последний месяц внушает мне определённое опасение. Ваше мнение по этому поводу?

— Что я могу сказать, Вера Игнатьевна, когда мы сами были свидетелями, как Татьяна Николаевна открыто радовалась его возвращению в лазарет после нового ранения.

— А что Малама?

— Думаю, это был мимолетный интерес. Княжна весьма сдержана в выражении своих чувств, но сейчас, по всей очевидности, без меры увлеклась Кикнадзе. Больно наблюдать, как он вводит впечатлительную девушку в заблуждение. Меня это крайне расстраивает.

Резким движением, Гедройц выдернула из пачки папиросу:

— Поверьте, милочка, манера этого ловеласа держать себя подобным образом меня огорчает не меньше вашего. Кавказская кровь даёт себя знать не с лучшей стороны.

— Возможно, вы не всё знаете. Как только конец перевязок, Татьяна идёт делать вспрыскивание, а затем усаживаются вдвоем с Кикнадзе, — от охватившего её волнения, Чеботарева перешла на шёпот, — Он неотступно пришит! То садится за рояль и, наигрывая одним пальцем что-то, много и горячо болтает с милой деткой. А Варвара Афанасьевна просто в ужасе. Говорит, что если бы на эту сценку вошла обер-гофмейстерина Нарышкина, то несомненно умерла бы. 

Какое-то время в кабинете стояла тишина. Наконец притушив папиросу, Вера Игнатьевна решительно заявила:

— Сделаем так: отправим его в Крым долечиваться, "от греха подальше".

К сожалению, их планы не сбылись. Кикнадзе, по указу Императрицы, должен был остаться в лазарете на должности санитара.

Было десять часов вечера, когда перед своим отъездом Княжны вместе с Чеботарёвой решили взглянуть на состояние Смирнова. В дверях едва не столкнулись с Вильчковской. Взволнованный вид Варвары Афанасьевны говорил о нечто чрезвычайном. Прежняя жизнерадостность разом испарилась. Все бросились к раненому. Глаза Смирнова закатились, в груди клокотало. Быстро подготовив шприц, старшая сестра ввела камфору. Состояние больного немного улучшилось и понаблюдав, Валентина Ивановна предложила Княжнам отправиться домой:

— Голубушки, сейчас вы уже ничем ему не поможете, а мы с Варварой Афанасьевной останемся до утра.

Вскоре состояние подопечного стало ухудшатся и они каждый час принялись вспрыскивать то спермит, то камфору. Поскольку дело принимало дурной оборот, Вильчковская вызвонила сестру Карцеву, находящуюся на ночном дежурстве:   

— Анастасия Дмитриевна, пошлите санитара за родными Смирнова и побыстрее отправьте дежурную карету к протоиерею Алексию.

Она не один год знала протоиерея, безвозмездно исполняющего пастырские обязанности. Как и все члены Августейшей семьи, Вильчковская с мужем с глубочайшим уважением относились к отцу Алексию. Неоднократно посещая по делам службы лазарет при Фёдоровском Государевом соборе, они видели с какой любовью батюшка Кибардин, окормляя раненых, бессменно несёт свои многотрудные послушания.

Не прошло и получаса, как в комнату вошёл запыхавшийся, моложавый на вид священник. Попросив сестёр милосердия обождать в сторонке, он присел на тубарет и склонился над постелью вольноопределяющегося. Ласково глядя на него из-под густых чёрных бровей, батюшка, с присущим ему смирением, терпеливо и безропотно принимал исповедь. Однако перейдя к обряду причащения, отец Алексий вдруг заметил, как по-особенному оживились глаза умирающего. Речь его стала чиста;, хотя в груди клокотанье не прекращалось. Прощаясь со священником, Смирнов растроганным голосом произнёс:

— Спокойной ночи, батюшка...

Восход солнца сёстры милосердия встречали у постели воина. К утру уже никакие вспрыскивания ему не помогали, наконец и пульс пропал. Умирающий вздохнул два раза и кончился. На панихиду и отпевание, помимо родных, приехала Государыня. Чеботарёва с болью в душе смотрела на Александру Фёдоровну, выглядевшую ужасно худенькой и грустной.

31 декабря 1915 год. Могилёвская ставка.

Багряные лучи неяркого зимнего солнца освещали западную сторону Царского поезда, стоящего у воинской платформы. Ко времени явившийся камердинер, расторопно задёргивал занавески по всей длине императорского вагона. Помещение приятно пропахло от приютившейся в уголке молоденькой ели, макушку которой венчала "Вефлиемская звезда", а ветви украшали "Рождественский дед", спелые яблоки и пресные хлебцы. Вдыхая свежий запах хвои, Гофмаршал двора Его Императорского Величества с рассеянным видом перебирал небольшую стопку свежих газет лежащую на длинном обеденном столе. Статья в "Петроградском листке", "Германская шпионка в Париже", заинтересовала Долгорукова: 

— Ваше Высочество, по всему видать, жандармы "галльского петуха" не дремлют, — обратился он к сидящему напротив Великому князю Кириллу Владимировичу, — Газета "Matin" пишет, что военному суду предана молодая женщина, поступившая на фабрику снарядов. За нею следили, она неоднократно в разговорах проявляла симпатии к немцам. А летом ей удалось присвоить чертежи новой гранаты, которые при обыске нашли у нее спрятанными в корсаже и приговорили к ...

— Можете меня поздравить, друзья, по случаю последнего в этом году докладчика в лице министра внутренних дел!

В Императорскую столовую вошёл Государь. По въевшейся привычке правою рукой разглаживая усы, а левою расправляя сзади гимнастерку, Он присел рядом с кузеном. В дверях буфета тотчас появилась высокая фигура престарелого камердинера.

— Терентий Иванович, пожалуйста, принесите нам чаю, а предновогодний обед подадите попозже, часам эдак... к восьми. 

Взглянув на заметно переутомленный вид сорокасемилетнего Монарха, Великий князь утвердился во мнении, что отчёт Хвостова оптимизма Государю не прибавил, все они знали, что по сведениям жандармского управления ужесточается подрывная деятельность германского штаба. А то, что немецкие деньги идут на разные подставные организации и финансируют антивоенную деятельность левых партий, для Кирилла Владимировича новостью и прежде не являлась. Однако более угнетало то, что те, кого Государь назначал на важные должности, за редким исключением, плохо соответствовали своим постам, хотя и чувствовал, что может доверять лишь немногим из своего окружения. Скверно, когда министры то и дело меняются, что приводит к нестабильности и неопределенности.

Государь достал из бокового кармана гимнастёрки мундштук в золотой оправе, вставил папиросу и зная, что никто из присутствующих не увлекается табаком, не предложил обычное "не угодно ли закурить?" Чиркнув спичной, Он с удовольствием затянулся:

— Как съездили, Кирилл Владимирович? Поскольку Вам часто поручаю вручать награды в войсках, можете ли Вы в общих чертах оценить ситуацию на фронтах?

— Николай Александрович, — в приватных беседах Государь просил близких ему людей обращаться по имени-отчеству, —  Наши румынские союзники терпят серьезную неудачу, в результате чего на их участке фронта образовалась брешь. Но поскольку отправили им на помощь несколько армейских соединений, то удалось остановить натиск врага и спасти страну от полной оккупации.

— Ну, конечно! Именно на это мы и надеялись.

Не желая огрочать Августейшего собеседника в преддверии Нового года, Великий князь не стал выкладовать, что Государь отдаёт приказы, а гражданские власти выполняют их несвоевременно или не дают им хода, а иногда и вовсе игнорируют их. Однако печальнее всего для Кирилла Владимировича являлось то, что пока русские солдаты воюют, не жалея себя, люди в чиновничьих креслах, кажется, даже не пытаются прекратить растущий беспорядок и предотвратить крах. А между тем агенты революции используют все средства для разжигания недовольства. Потому и создавалось у Него ощущение, будто балансирует на краю пропасти или стоит среди трясины. Страна напоминала Ему тонущий корабль с мятежным экипажем на борту.

Великий князь вынужденно поменял положение на стуле, невольно при этом поморщившись, что не ускользнуло от Долгорукова. Василий Александрович знал о Его давнем ранении, полученном в бою 1904 года, когда в неравной схватке русских кораблей с японскими крейсерами, подорвался на мине флагманский броненосец "Петропавловск". Особо переживал он гибель более шести сотен моряков вместе с адмиралом Макаровым. А позднее, когда узнал о погибшем художнике-баталисте Верещагине, которого он почитал, то в его памяти всплыли пронизанные солнцем картины и вещие слова живописца, высказанные задолго до смерти: "Фурия войны вновь и вновь преследует меня". Тогда, в числе спасённых восьмидесяти человек, посчастливилось избежать смерти и капитану 2-го ранга Великому князю Кириллу Владимировичу, получившему тяжёлые раны, и позже награждённому за мужество Золотым оружием.

— Как себя чувствуете, Кирилл Владимирович?

Долгоруков с уважением и сочувствием смотрел на своего собеседника, но видел перед собой моложавого, на прочность испытанного жизнью моряка. В свободные часы Великий князь, обычно малоразговорчивый, иногда рассказывал о себе. Как по окончанию Морского кадетного корпуса пришёл на море, а старые моряки все еще считали двигатели и тех, кто имел с ними дело, непрошеными гостями, безответственно посягающими на священное и чистое царство парусов. На них смотрели как на нежеланных чужаков, которые появились без всякого приглашения, принося с собой дым, испарения и тлетворный запах. Вспоминал путешествие по Испании, завершившееся на Балеарских островах, где роскошь и неземная красота которых произвели на Него незабываемое впечатление. Как на "Рюрике" впервые вышел в открытое море, отправившись в первое плавание в Англию, затем к африканскому побережью. Как по прибытию в Алжир, у Него возникло странное ощущение, которое приходит к каждому при первой встрече с Востоком, напоенного ароматом приторно благоухающих пряностей.

С замиранием сердца слушал Долгоруков Великого князя, изумляясь Его удивительному дару расскзчика. Словно наяву, ощущал он то феноменальную жару тропиков, то внезапную кромешную тьму, что опускается на полыхающий закат. То будто воочию любовался ночным небосводом, усеянным множеством ярких звезд, которые горят, во внушающем благоговение, безбрежном пространстве, где само небо являлось определённо красноречивым из существующих в природе подтверждений того, что окружающий мир бесконечен...

Гофмаршалу не доводилось бывать в Южно-Уссурийском крае, но рассказ о Владивостоке тех дней, потряс его. Точно глазами талантливого писателя, видел он представлявший собой убогое зрелище город, подавлявший своей неухоженностью, его беспорядочно расползающимися в разные стороны постройками. Словно самолично лицезрел дощатые тротуары с зияющими дырами, немощеные улицы, осенью превращавшиеся в настоящее болото, где повозки и экипажи вязли в этой грязной жиже по самую ось...

Находя в лице Долгорукова благодарного слушателя, Великий Князь как-то обронил, что дорожит и гордится своей женой. С первого дня войны его Даки немало сделала для того, чтобы её отряд санитарного транспорта стал одной из лучших вспомогательных служб России. Совершая ряд поездок на фронт близ Варшавы, где встречался с Даки, Он видел, как в отличие от многих женщин, для которых работа в Красном Кресте была лишь игрой, супруга выбрала для себя тяжелое и нужное дело - ей случалось выполнять свои обязанности и под огнем противника.

Очевидно вспомнив о каком-то важном деле, Государь извинился и срочно покинул их, сообщив на прощание, что обедать не станет, а встретятся на праздничном богослужении.

Памятуя о вопросе Долгорукова, Великий Князь объяснил, что ранения и по сей день всё ещё дают о себе знать. Немного помолчав, Он вдруг с грустью добавил:

— Что греха таить, как морской офицер я с трудом нахожу себе применение в штабной работе, — с подкупающим простодушием признался Кирилл Владимирович, — и очень обрадовался, когда после года безделья Ставку перевели в Могилев.

Отобедав, они разошлись по своим купе для праздничного переодевания. За четверть часа до выхода Василий Александрович облачился в гофмаршалский мундир и некоторое время стоял перед зеркалом. Задумчиво поправляя на груди одну из своих первых наград Св. Станислава 2-й степени, полученную им в чине полковника, он с большой теплотой вспоминал услышанную давеча фразу из уст Великого князя:

— Романовы неотделимы от России. Они связаны с ней одной судьбой.

Судьбу не оспорищь, мелькнула тогда мысль у Долгорукова. Более трёхсот лет воля Божия хранит династию Романовых и в этом, несомненно, заключена сила многовековой исторической справедливости.

* * *

Войдя в кабинет, Николай Александрович битых пол часа перекладывал по значимости необходимые ему документы, собирая их в единую папку. Наконец устало потянувшись, подошёл к окну и щурясь сквозь подмороженное стекло, долго всматривался в станционное здание вокзала, в его заснеженную кровлю, с как бы надвинутыми по самые брови белыми мохнатыми шапками. Казалось, только недавно здесь начиналось строительство вокзала, когда он утвердил постройку железнодорожного пути от Витебска до станции Жлобин. Но и теперь, по прошествию пятнадцати лет, его помнящий взгляд радовала череда больших полуциркульной формы окон, пилястры и полуколонны, облицованые рельефной каменной кладкой. 

Размышления нарушили идущие вдоль состава двое часовых Сводного пехотного полка и путевой обходчик с керосиновым фонарём в руке. Государь поёжился, сказывалась предыдущая ночь в поезде по пути в Ставку, тогда он долго не мог заснуть. У него отчаянно мёрзли ноги, пока не залез с головой под простыни и таким образом согрел край постели, — в конце концов, это помогло. Тотчас захотелось горячего чая. Николай Александрович протянул руку к говорной раковине телефона, но передумал, не пожелав более беспокоить пожилого камердинера. Отличающийся усердием, Чемодуров и без того преподнёс ему нежданный подарок, прикрыв уголком одеяла письмо, которое перед отъездом из Царского украдкой вручила ему Аликс. Жадно втягиваю сладкий запах душистых рододендронов, что благодаря супруге стояли в вазочке у настольного подсвечника, Николай Александрович присел за стол. Включив лампу, придвинул заготовленный лист чистой бумаги и "вечным пером" вывел первую строчку:

"Моя возлюбленная! ... Самое горячее спасибо за всю твою любовь и ласки за эти шесть дней, что мы провели вместе. Если б только ты знала, как это поддерживает меня и как вознаграждает меня за мою работу, ответственность, тревоги и пр.!.. Право, не знаю, как бы я выдержал все это, если бы Богу не было угодно дать мне тебя в жены и друзья! Я всерьез говорю это. Иногда трудно бывает выговорить такую правду, и мне легче изложить это на бумаге — по глупой застенчивости... Прибыв сюда нынче утром, я застал такую же холодную погоду, как дома, — 10 град. Теперь холод меньше, нет ветра, масса снегу. После длинного доклада обычный завтрак со всеми иностранцами. Я передал им поклоны Алексея, а они много расспрашивали о нем и сожалели, что не видят его теперь..."

Обдумывая последнюю фразу, он машинально потянулся к лежащему подле окна плоскому, покрытому позолотой, футляру. С любимым для него портсигаром пробкового дерева, с изображённым на нём двумя портретами детей, Николай Александрович не пожелал  расставаться даже на фронте. Он открыл крышку, но прежде чем взять папиросу, по старой памяти пробежался глазами по начертанному внутри милому почерку:

"На память о московском августе. 16.8.1898.
Для тебя, от любящей Аликс"

Дрогнувшей ладонью пододвинул к себе пепельницу, с наслаждением закурил и торопливой рукой завершил письмо: 

"Молитвы наши встретятся в эту ночь — молебен состоится в церкви в 11.45. Благослови Бог тебя, моя душка, и дорогих детей! Навеки, мое дорогое Солнышко, твой старый муженек Ники".

Николай Александрович вложил письмо в конверт и отодвинул в сторону, поскольку рука в третий раз за день невольно потянулась к прощальной в этом году дорогой для него весточке:

"Мой ненаглядный! Последний раз пишу тебе в 1915 г. Из глубины сердца и души молю Всемогущего Бога благословить 1916 г. для тебя и нашей возлюбленной страны! Да увенчает Он успехом всякое твое начинание, вознаградит армию за ее доблесть, ниспошлет нам победу, покажет нашим врагам, на что мы способны! ...А для внутреннего спокойствия необходимо подавить те мятежные элементы, что стараются разорить страну и втянуть тебя в бесконечную борьбу. Прошлую ночь молилась так, что, думала, душа разорвется и глаза выплачу от слез. Не могу вынести мысли о том, сколько приходится тебе переносить, и все это совсем одному, далеко от нас — о, мое сокровище, ясное мое солнышко, любовь моя!

Со станции мы проехали прямо к Знамению. Наш дорогой Бэби тоже поставил там свечи. Не знаю еще, как мы будем встречать Новый Год. Я бы предпочла быть в церкви, — но это детям скучно. На душе так скверно, никак не могу решиться. Во всяком случае, очень грустно не быть вместе, и я ужасно чувствую твое отсутствие. – А как пусто в твоей комнате, дорогой мой, без нашего солнышка, без бедного ангела! Бесконечная жалость наполняет мое сердце и — такое безумное желание крепко обнять тебя и покрыть поцелуями! ...Еще раз благословляю тебя и шлю наилучшие пожелания на грядущий год. Да хранит тебя Господь, милый, любимый ангел! Целую тебя без конца и остаюсь твоей глубоко, глубоко любящей старой женушкой..."

С момента отбытия из Царского села, Государь постоянно терзался мыслью, что неотложные дела заставили покинуть семью. Он бросил взгляд на часы, до начала Богослужения оставалось чуть более получаса. Для душевного успокоения развернул и предыдущее письмо. От слов нежности, льющихся с каждой строки, на сердце стало чуточку легче и печальней одновременно: 

"Мой любимый, Снова ты уехал один, и я с тяжким сердцем рассталась с тобой! Долго, долго не будет больше ни поцелуев, ни нежных ласк, а мне хочется прижаться к тебе, крепко обнять и дать тебе почувствовать всю силу моей любви. Ведь ты — моя жизнь, мой возлюбленный, и каждая разлука причиняет мне бесконечную душевную боль, потому что ведь это разлука с самым для меня дорогим и святым! Я знаю все твои душевные заботы, тревоги и мучения — и чем они серьезнее, тем сильнее мне хочется разделить с тобою эту тяжелую ответственность и взять эту ношу на свои плечи. Молишься и вновь молишься с верой, надеждой и терпением — должны же, наконец, наступить хорошие времена, и ты и наша страна будете вознаграждены за все сердечные муки, за всю пролитую кровь! Все, — кто были взяты из жизни, горят, как свечи перед троном Всевышнего. И там, где бьются за правое дело, там будет окончательная победа! Так хочется поскорее хороших вестей, чтобы утишить здесь неспокойные сердца и пристыдить за маловерие! ...Но я все-таки благодарна, что ты приехал... Новый год не такой большой праздник, но, однако, встретить его не вместе, впервые за 21 год, грустно. Боюсь, как бы это письмо не показалось ворчливым, но, право, я этого не хотела, — на сердце у меня тяжело, и твое одиночество для меня постоянный источник тревоги. Те, которые менее привыкли к семейной жизни, не так тяжело чувствуют разлуку..."

Николай Александрович схватил новую папиросу, глубоко и ненасытно затянулся. Немного успокоившись, возобновил чтение:

"Прощай, мой ангел, сердечный друг мой! Завидую своим цветам, которые будут сопровождать тебя! Крепко, крепко прижимаю тебя к груди, целую каждое любимое местечко с нежной, нежной любовью — я вся твоя собственная маленькая Солнышко, для которой ты — все в этом мире. — Да благословит тебя Господь Бог, да сохранит Он тебя от всякого зла в новом году! Пусть этот год принесет тебе славу, прочный мир и воздаст за все то, чего стоила тебе эта война! Крепко целую тебя в губы и стараюсь забыть все, все, глядя в твои любимые глаза. Положу свою усталую голову на твою дорогую грудь еще раз в это утро и постараюсь найти спокойствие и силу для разлуки. Прощай, мой единственный, любимый, солнышко мое, муженек мой, мой собственный! Навсегда, досмерти, твоя жена и друг Солнышко..."

Острое чувство одиночества охватило Его. Он открыл верхний ящик стола, где с первых дней пребывания в Ставке хранил небольшую толику сокровенных писем. Подобно спасательному кругу, они поддерживали Его в трудную минуту, давали ощущения объятий и ободряющую ласку любимой женщины. Порывистым движением Николай Александрович развернул письмо, загодя предвкушая знакомую радость неодолимого влечения. К глазам подступили невольные слёзы. С простого бумажного листочка, кипящим потоком на него изливались напитанные любовью слова:

"... Прижимаю тебя с нежностью к моему сердцу, целую и ласкаю тебя без конца, хочется показать тебе всю силу любви моей к тебе, согреть, ободрить, утешить и обрадовать тебя, — укрепить тебя и внушить тебе уверенность в себе. Спи спокойно, мое солнышко, спаситель России! Вспомни последнюю ночь, как нежно мы прижимались друг к другу. Жажду твоих ласк — не могу жить без них. Но со мною дети, а ты — совсем одинок. В следующий раз дам тебе Бэби с собой на некоторое время, чтобы развеселить тебя. Целую тебя без конца и крещу. Пусть охраняют св. ангелы твой сон! Я возле тебя и с тобой всегда, и ничто нас не разлучит..."

Осторожный стук в дверь досадливо напомнил, что в Свято-Никольский соборе Его ждут на праздничное богослужение. Он набросил шинель, одел фуражку и подошёл к зеркалу. Оттуда смотрел невысокого роста худощавый офицер в серой шинели с погонами полковника. Резкие морщины лица неприятно выдавали крайнюю утомлённость. Подумалось, вероятно, от бессонной ночи. Безотчётно оглаживая жёлто-табачного цвета округлую бородку и такого же окраса усы, какое-то время Николай Александрович вглядывался в своё отражение. Из-под чёрного козырька на него с печалью взирали глубоко запавшие серые глаза. Помня давнее предсказание хироманта Хейро, с грустью спросил себя, так чем же особенным взгляд "обречённого монарха" отличается от простого человека?

Тщательно проверив шинельные пуговицы, Император и Самодержец Всероссийский перекрестился широким крестом и шагнул к дверям. Уже сойдя на перрон, в Его растревоженной мыслями голове вдруг неожиданно возникли те самые, обжигающие душу строчки, которые Аликс в их свадебную ночь записала в его дневнике:

"Когда эта жизнь закончится, мы встретимся вновь в
другом мире и останемся вместе навечно...".

15 февраля 1916 год. Дворцовый лазарет № 3. 

За окном давно стемнело, когда Гедройц добралась до своего кабинета. В последние дни всё меньше оставалось свободного времени на документацию. Вчера, один за другим, пришли три санитарных эшелона. В одном только тыловом составе № 66 оказалось три сотни нижних чинов и восемь офицеров. 

Она закурила и щурясь от въедливого дыма, принялась поспешно заполнять свидетельства о ранениях. Через полчаса была выписана последняя на сегодня бумага:

"Полк. Команда 10 Кубанского пластунского батальона.
Чин: Прапорщик.
Имя, отчество и фамилия: Семен Павлович Павлов.
Лета от роду: 23.
Год 1916 месяц Январь число 23. (дата ранения)
Где (местность): У высоты 265.
Чем: Бомбой.

В какую часть тела (подробное описание объективных признаков) Слепое огнестрельное ранение
1) левой голени с раздроблением больше-берцовой кости, 2) правой голени и бедра и 3) правого предплечья.

Оказанное пособие. Перевязки 5/II разрез и удаление костн. секвес. 15/II разрезы и удаление осколков снаряда.

Год 1916. Месяц февраль. Старший врач Царскосельского собственного ЕЕ Величества Государыни Императрицы Александры Фёдоровны лазарета. Доктор медицины В. Гедройц.

Сим удостоверяю, что перевязки произведены были неоднократно Собственноручно ЕЕ Императорским Величеством Государыней Императрицей Александрой Фёдоровной и ЕЕ Императорским Высочеством Великой Княжной Татианой Николаевной.

Операция произведена была при участии ЕЕ Величества и ЕЕ Высочества. Доктор медицины В. Гедройц".

Закончив составление свидетельства, Вера Игнатьевна с облегчением потянулась и выйдя из-за стола, прошла к стелажу, заполненному папками с историями болезней. Привстав на цыпочки, из самой глубины осторожно вытянула сафьяновую папку. Развязала тесьму, забрала оттуда тетрадь для личных записей и вернулась на место. Под обложкой на видном месте белел отрезанный от какого-то бланка листочек, оставленный для неё в операционной Дворцового госпиталя в маленьком конвертике. Округлым женским почерком на нём значилась колкая эпиграмма:

Жорж Санду Царского Села.
Княжна Гедройц, хирург прекрасный,
Но любит почести и лесть,
И нрав имеет грозно властный -
Ведь и на солнце пятна есть!
 
На днях в Дворцовом лазарете произошел скандал по причине пожара от пролитой бутыли денатурата неуклюжим санитаром. В результате Вильчковской анонимно прислали стихи на злобу дня, где прошлись по всем начальникам, в том числе и по ведущему хирургу. Гедройц усмехнулась, ну чисто дети! Машинально перевернула пару страниц, пока не наткнулась на подзабытые строки своих, некогда провальных, стихов:

Птиц—ночных привидений мельканье.
Бархат нежно зеленых мурав,
Переливчатых звезд трепетанье.
Светляков неисчерпанный клад...

Она поморщилась, определённо найдя подтверждение словам упрёка Иванова, с тоской признавая, что Жора был прав, когда упрекал её в "анемичной вялости, бескровности стиха и словаря". О, Боже! Как давно всё это было! Прихотливая память нырнула в далёкую молодость. Она училась в Лозаннском университете, когда поддавшись очарованию своей однокурсницы, безнадёжно влюбилась в Рики Гюди. Даже по семейным обстоятельствам срочно вернувшись в Россию, юная слушательница ещё надеялась на взаимность. Письмо с отказом едва не переломило её жизнь, заставив наложить на себя руки. Вера Игнатьевна закрыла лицо ладонями, вспоминая, как придя на дежурство в больницу, достала из рабочего стола браунинг и выстрелила себе в грудь. Спасли случайно — задержавшиеся в больнице коллеги провели срочную операцию.

Нервно постукивая пальцем по столу, она решительно отбросила картины прошлого, с трудом возвращаясь к сегодняшним реалиям. Слава Богу, операция Павлову закончилась вполне благополучно. Бросив взгляд на часы, поняла, что добираться до дома нет смысла,  поскольку через четыре часа подойдёт Военно-санитарный поезд Наследника Цесаревича. Припомнилось, с какой холодностью она отнеслась к желанию Августейших женщин стать хирургическими сестрами. Ведь по опыту знала, как некоторые светские "дамочки", в патриотическом порыве решившие стать военными сестрами, падали в обморок при виде ужасных увечий воинов или брезгливо морщились от тяжелого запаха пота, мочи и гноя. Однако Государыня и старшие дочери, несмотря на чрезвычайную требовательность и жёсткость в её служебных действиях, оказались не только послушными ученицами, но и умелыми, трудолюбивыми помощницами при перевязках и операциях.

Княжна пролистала тетрадь назад, безотчетно пытаясь отыскать что-то более стоящее среди обрывков четверостиший о госпитальных буднях. Наткнулась на своё стихотворение, сложенное в начале войны в стенах этого лазарета. Тогда, в присутствии Августейших сестёр, успешно завершилась операция по ампутации голени. Поздно вечером, вернувшись в свой кабинет, она нетерпеливо достала тетрадь и вся скопившаяся за день усталость на одном дыхании вылилась в рифмованные строки:

Квадрат холодный и печальный
Среди раскинутых аллей,
Куда восток и север дальний
Слал с поля битв куски людей.
Где крики, стоны и проклятья
Наркоз спокойный прекращал,
И непонятные заклятья
Сестер улыбкой освещал...

В тот первый военный год на неё, как на доктора, произвело сильное впечатление чрезвычайное усердие необычных учениц. Княжну радовало, как работая в качестве ассистенток, все трое полностью соответствовали её главным требованиям к хирургическому коллективу: "чтобы весь персонал мог присутствовать при операциях, приучался, как вести себя у хирургического стола и возле больного, заражался бы, так сказать, духом операционной, жил бы их радостями, печалился общими хирургическими печалями...".

Где трех сестер, сестер прекрасных
Всегда привыкли видеть мы.
Молчат таинственные своды,
Внутри, как прежде, стон и кровь,
Но выжгли огненные годы —
                Любовь

Кое-как располажившись на диванчике, Вера Игнатьевна пыталась успокоиться, но сторонние мысли настойчиво отбрасывали назад. Она тяжело повернулась на бок и уже забывалась сном, как в её голове, подобно затверждённой молитве, гимном прозвучала фраза великого Пирогова, озвученная на занятиях сёстрам Романовым:

"Не операции, спешно произведенные, а правильный организованный уход за ранеными и сберегательное лечение... должны быть главною целью хирургической... деятельности на театре войны".

14 часть "Величие души".

17 мая 1916 год. Дворцовый лазарет № 3.
 
К вечеру Чеботарёва зашла в кабинет старшего врача. Получив лист с отчётом о расходовании материалов за день, Гедройц отложила в папку:

— Валентина Ивановна, разумеется, вы были в курсе, что Государыня с дочерьми временно прерывают свою медицинскую деятельность и отправляются в Могилёв?

— Да, Вера Игнатьевна. Татьяна Николаевна загодя, по секрету  предупредила меня о предстоящем отъезде в Ставку, а оттуда, кажется, в Киев и через Одессу в Севастополь. Сказала, что "к 6-му будем у пап;, а затем и еще проедемся". А что?

Гедройц тяжело вздохнула:         

— Перед убытием Александра Фёдоровна и меня известила, что Они отправляются исполнить волю Императора, поскольку это крайне необходимо для подъёма морального духа армии и тыла именно к началу Брусиловского наступления. 

Гедройц неспешно прошла к полкам, положила папку на место. И вдруг, словно припомнив нечто смешное, с улыбкой обернулась к старшей сестре, при этом черты лица её неожиданно помолодели:

— А то, что Княжна сообщила вам confidentia, то наши пронырливые пациенты разнюхали раньше нас.

Ещё раз переглянувшись, они громно рассмеялись.

18 мая 1916 год. Дворцовый лазарет. Офицерская палата № 2

Журнал "Нива" за 1914 год всё пытался соскользнуть на пол. Был он изрядно потрёпан, а некоторые листы и вовсе вырваны. Прапорщик 78-го Новагинского полка бормотал под нос ругательства, неловко орудуя оставшейся в здравии единственной рукой. Поляков кое-как перевернул очередную иссаленную страницу, вчитался и неожиданно крякнул. Хмурое лицо его прояснилось и он, с торжеством в голосе, громко зачитал: 

— "Сестра милосердия Тверской общины Е. С. Митюрева, раненая в сражении под Гумбинненом, Высочайше пожалована золотой медалью на Георгиевской ленте".

— Вот оно как! Встречал на фронте подобных женщин, потому как не всякие сёстры служит при госпиталях, — одобрительно из дальнего угла пробасил капитан 68 Бородинского полка, перенесший на днях операцию аппендицита. 

— В прошлом году, помню, газеты писали про санитара Римму Иванову. Плевала на уговоры полкового врача, офицеров и солдат, и  всегда перевязывала раненых на передовой линии под страшным огнём, — подхватил Милевского ротмистр Эристов, а потом с горечью добавил, — да ранили смертельно в бою, скончалась девица.

— Не сомневаюсь, что корпус засвидетельствовал уважение семье покойной, вырастившей такую чистейшую душу — сестру милосердия... — глухо отозвался капитан.

— В полку и нам зачитывали телеграмму командира 31-го армейского корпуса ставропольскому губернатору, — послышался голос лежащего у окна Лейб-гвардии 1-й стрелкового ЕИВ полка барона Таубе, — На память не жалуюсь, да и подобное деяние забыть невозможно:

"Государь Император 17 сентября соизволил почтить память покойной сестры милосердия Риммы Михайловны Ивановой орденом Святого Георгия 4-й степени... 9 сентября, когда были убиты оба офицера 10-й роты 105-го Оренбургского полка, собрала к себе солдат и, бросившись вперед вместе с ними, взяла неприятельские окопы".

Солнце уже склонялось к вечеру, когда в коридоре послышались негромкие голоса. Палатные сёстры к этому времени развозили по комнатам сладкие напитки и свежие булочки. 

— Семён, просыпайся, хоть чайку попьёшь с бриошками, а то кроме персиков ты ничего не ел с утра, — Павлова окликнул сидящий на соседней кровати Сергеев, до этого уныло баюкающий правую культю ампутированной руки.

Сам пройдя через немалые страдания, поручик прекрасно понимал состояние раненого. Как поведала ему на перевязке Ольга Николаевна, будучи в должности офицера пулеметной команды, прапорщик получил тяжелейшие увечья. Даже после нескольких операций он находился между жизнью и смертью, постоянно испытывая сильнейшие боли.

От упоминания еды бледное лицо Павлова болезненно скривилось. Не испытывая голода, он уже который день заставлял себя принимать пищу, не желая в глазах Августейших сестёр выглядеть брыкливым юнцом. Уезжая на фронт к Государю, Княжны строго наказали пациентам лазарета отправлять Им туда весточки, утверждая, будут очень рады "читать письма Наших раненых". Семён припомнил с каким глубочайшим волнением он заполнял почтовый конверт на имя Великих Княжен, а вскоре получил очень милый ответ от Татьяны Николаевны:   

"Сердечно благодарна вам за ваше хорошее письмо, за ваши чувства и пожелания. Очень радуюсь, что вы чувствуете себя хорошо. Передайте всем Нашим раненым Наш сердечный привет. Татьяна".
 
В последующем письме Татьяна Николаевна написала: 

"... Скоро всех вас увидим... Мама; надеется, что вы уже ходите на костылях. Вы не можете себе представить, как это всех Нас радует: ведь вы Наш самый тяжелый раненый... Тяжело вам было на первое время ходить? Шлю вам Свой особый привет и молю Бога, чтобы Он скорее поставил вас на ноги. Татьяна, Александра, Ольга". 
 
Читая такие искренние пожелания, Павлов испытывал моральные страдания, ничуть не меньшие, чем от своих, медленно заживающих ран. Как ему не хотелось лгать в ответ на доброту! К тому же и сама Государыня перед отъездов на фронт выразила желание ко времени Своего приезда видеть офицера на костылях. Чеботарёва с вечера предупредила его, что Императорский поезд прибывает в первой половине дня.   

Полдень ещё не наступил, когда в сопровождении санитара с инвалидной коляской, в палату ворвался его вестовой Василий с новенькими костылями в руках:

— Ваше благородие, сестра Грекова сообщили, что Государыня Императрица скоро будут здесь!

Они подкатил тележку к кровати и поддерживая Павлова с двух сторон, усадили на сидение. 

— Везите в прихожую! — распорядился прапорщик, утирая с лица болезненный пот. 

Усевшись у самого входа в плетёное кресло, Семён забрал костыли и принялся с волнением ждать. Урчащие звуки подъехавшего автомобиля заставили тревожно забиться сердце. Только тогда он решился встать, посколько отступать было просто некуда. Заложив костыли под мышки, он недовольно отстранил вестового, пытавшегося помочь и осторожно поднялся. От резкой боли ноги подкашивались, когда в распахнувшуюся дверь, в сопровождении старших Княжен, вошла Императрица. Старательно изображая на лице бодрость, прапорщик покрепче упёрся руками о нижние поперечены и насколько смог, вытянулся во фрунт. Со стороны казалось, появись у него ещё одна пятерня, то он сделал бы и под козырёк.

Приветливо оглядев Павлова с ног до головы, Александра Фёдоровна улыбнулась:

— Очень хорошо!

— Да вот... э... стараюсь, Ваше Императорское Велич... — его бросило в жар, а перед глазами замелькали разноцветные круги.

Не желая невольно нанести обиду, Александра Фёдоровна сделала вид, что доверяет ему. Подкузьмила плутовка Хитрово, неожиданно подошедшая к Ней с протестом:

— Ваше Величество! Вы не верьте ему, — улыбнулась озорная шалунья,  — Это он только сегодня встречает Вас на костылях. До сих пор он ни разу не ходил на костылях.

В первое мгновение Павлов от стыда готов был провалиться сквозь землю. Государыня же, не меняя улыбчивого выражения лица, ласково оглядела присутствующих:

— И это хорошо, не ослушался: встретил на костылях.

Во второй половине дня, когда Вильчковская и Татьяна Николаевна забрали Павлова на очередную перевязку, Александра Фёдоровна и здесь его не оставила. Явившись следом, Она терпеливо дожидалась завершения перебинтовывания. Покуда с помощью сестёр Семён спускался со стола, то углядел в руках Государыни злосчастные костыли. Прапорщика охватил липкий страх.

— Ничего не бойтесь, Семён Павлович, видите, я рядом,  — Она помогла ему подставить их подмышки и легонько подтолкнула в спину, — Идите же, идите ...

Александра Фёдоровна что-то шепнула старшей дочери на ухо. Через короткое время у распахнутых дверей столпился основной персонал лазарета во главе с Анненковой и с радостным удивлением наблюдал за Павловым. Глядя на его исказившееся от боли лицо, делавшего первые мучительные шаги, душу Веры Михайловны наполняло чувство глубокой благодарности к Августейшей сестре, своим упорством отстояшей фронтовику искалеченную ногу. Это случилось более месяца назад на Пасху, когда у Павлова началось общее заражение крови и Гедройц подняла вопрос об отнятии у него правой конечности. Разговор состоялся при Анненковой, потому и врезались в память слова Государыни:

— Отнять ему ногу, от слабости он может умереть скорее. Лучше положимся на волю Божию и …оставим ему ногу.

Невольно подчинившись Её негромкому голосу с ласковыми материнскими нотками, он робко сделал шаг вперёд, другой... и с силой закусил губу, едва не заорав от адской боли. Однако устыдившись собственной слабости, с величайшим трудом взял себя в руки. Скрипя зубами и глотая текущие по щекам слёзы, Семён медленно передвигался на костылях, пока под взглядом Августейшей сестры четырежды не прошелся во всю длину перевязочного зала.

— Ничего, это пройдёт, — утешала Александра Фёдоровна, увидев его обильно покрывающийся испариной лоб, — Мужайтесь, мой мальчик, теперь я ежедневно стану приходить к вам и мы будем заново учиться ходить.

25 мая 1916 год. Дворцовый лазарет. Офицерская палата № 2

Государыня продолжала выполнять своё обещание. Переговорив сперва с каждым раненым, Она усаживалась на тубарет и обращаясь к Павлову, предлагала пройти по палате не менее пяти раз. Ослушаться он не смел. С сокрушённым видом Семён вставал на костыли и каждый раз, чертыхаясь про себя от рези в ноге, словно в атаку на противника, преодолевал расстояние от стены до стены.

— А вам не кажется, мой друг, что вид чужих страданий угнетает похлеще собственных? — тихий голос Микулина отвлёк от мрачных размышлений соседа, капитана артиллерии.

Наблюдавший исподлобья за потугами раненого офицера, Петров в ответ глухо полюбопытствовал:

— Кажется, на прошлой неделе вы почитывали Чехова? Коли добрались до "Тоски", то как бывший уездный врач, он там доходчиво объясняет, как одна боль всегда уменьшает другую.

— Это вы о совете наступить на хвост кошке, у которой болят зубы? Сомневаюсь. От подобной аллегории ни ей, ни нам легче не станет.

Когда окончательно вымотанный Павлов без сил рухнул в постель, Александра Фёдоровна тихо поднялась с табурета, тщательно укрыла его одеялом и молча удалилась. Некоторое время в комнате стояла тишина, после чего обитатели палаты уже вполголоса, не желая тревожить страдальца, продолжили свои прежние дискутирования.

— Какое же фанфаронство! — ротмистр Цартанов раздражённо зашуршал газетой, —  В то время, как мы одерживаем крупные победы, французы заявляют о занятии какой-то "воронки" и о продвижении в районе Вердена на каких-то 15-20 метров!

— А британцы? — подал голос мичман Секирин, — В Эль-Куте османы их накрепко запечатали и теперь Таунсенд, пытавшийся купить свободу своих войск за деньги и трофеи, сам разделил участь собственных подчинённых.

— Господа офицеры, о наших союзничках отозвался при жизни ещё Император-миротворец. Запомните великие слова! — низкий, хрипловатый голос Емельянова, переведённого из Большого дворца в лазарет, казалось, заполнил собой всю палату:

"Мы должны все время помнить, что мы окружены врагами и завистниками, что друзей у нас, русских, нет. Да нам их и не надо при условии стоять друг за друга. Не надо и союзников: лучшие из них предадут нас. У России только два союзника: ее армия и флот"
 
— Всё верно, господа, но вернёмся к нашим заклятым "друзьям", — внезапно отозвался ротмистр, повеселевший, не иначе, как от недавней инъекции морфия, — Как-то мне в руки попалась прусская брошюрка о продовольствии в военное время. От подобных советов и указаний, типа "нужно беречь пищу" или "еще не значит, что человек голоден, когда ему хочется есть", любой intendant придёт в экстаз.

— А иначе нельзя, нарушается немецкий порядок! Deutsche Ordnung превыше всего! — поручик Васильев, с видимым усилием, протянул к ближайшей койке листок с карикатурой, — Извольте полюбоваться!

Аккуратно вырезанный из газеты "Раннее утро", рисунок изображал трапезную, где служанка подаёт на обед поднос с толстой книгой. Центр стола занимает пожилая сердитая дама в очках и вычитывает что-то из раскрытого фолианта. Справа от неё с ножом и вилкой в сжатых кулаках, сидит, определённо смахивающий на кайзера, господин. Вытаращив глаза, он с возмущённым видом вглядывается в страницы. Под рисунком надпись - 

"Хозяйка дома: - Сегодня у нас на боде: на первое – прочтем из поваренной книги главу о супе, затем подадут главу из "вегетарианской кухни" и потом почитаем продовольственную брошюру".

По мере передачи картинки из рук в руки, смех волнами пробегал по палате, покуда не вылился в истерический хохот. Сам же зачинщик, обессиленно откинувшийся на подушках, глухо покашливал.

Лежащий поодаль Таубе с грустью наблюдал, как с расстроенным видом Васильев рассматривал платок с пятнами крови, которым он изредка промакивал губы. Неловко повернувшись, барон невольно скривился. После недавней сухой перевязки ноги, с которой так проворно управилась Татьяна Николаевна, боль в растревоженной ране заметно уменьшилась. Тем не менее настроения это не подняло. Ему очень хотелось встать, пройтись по коридору и если повезёт, лишний разок, хотя бы мельком, увидеть Оленьку Порфирьевну. Впервые они познакомились в его первое ранение, которое он получил в августе четырнадцатого, ещё будучи в чине капитана. Палатная сестра Грекова обратила внимание на бравого, тридцати восьмилетнего офицера и одной из первых поздравила его с награждением Георгиевским оружием. В ответ на просьбу рассказать о своём подвиге, он, страшно смущаясь, скупо поведал, как произвёл у деревни Камень-Войцехов удачную разведку боем, давая полку  возможность развернуться против фланга неприятеля.
 
Размышления отвлекли негромкий стук тележки и позвякивание склянок. Таубе и не заметил, как в палату вошла старшая Княжна. Поздаровавшись со всеми, она стала проворно разносить лекарства по тумбочкам, не забывая справляться у каждого раненого о его самочувствии. Затем, поменяв воду в вазочках с цветами, подошла к Сергееву:

— Сейчас я выполню своё обещание, — Ольга Николаевна присела на край постели и достала из бокового кармана блокнот и карандаш, — пожалуйста, диктуйте, поручик, письмо вашим родным.

Барон исподволь разглядывал милое личико Княжны и на душе у него делалось светлее и чище, словно в зашторенное окно заглянул кусочек голубого весеннего неба. Потом его мысли переметнулись в тот петроградский солнечный день, когда в апреле 1915 года на полковой праздник лейб-гвардии 1-го стрелкового ЕИВ полка прибыл Государь Император. На торжественном обеде, по воле случая, Таубе оказался рядом с Тихменёвым, помощником начальника военных сообщений армий Юго-Западного фронта. Увлекающийся историей Августейшей семьи Романовых, Николай Михайлович поведал ему о батюшке нынешнего императора:

Как известно, дела об оскорблении Величества разбирались в окружных судах, и приговор обязательно доводился до сведения Государя. Так вот в одном волостном правлении какой-то мужик наплевал на Его портрет. Понятное дело, мужика - оскорбителя приговорили на шесть месяцев тюрьмы и довели об этом до сведения Императору. Прочитав вердикт суда, Александр III гомерически расхохотался, а когда Он расхохатывался, то это было слышно на весь Дворец:

— Как! — кричал Государь, —  Он наплевал на мой портрет, а я же за это буду еще кормить шесть месяцев? Вы с ума сошли, господа! Пошлите его к чертовой матери и скажите, что и я, в свою очередь, плевать на него хотел. И делу конец. Вот еще невидаль! 

Будучи любителем всяческих забавных казусов, Таубе поделился не менее уморительным инцидентом, произошедший с писательницей  Цебриковой, арестованной по какому-то политическому делу. Когда об этом сообщили Александру III, Государь на бумаге изволил начертать следующую резолюцию: "Отпустите старую дуру!" Весь Петербург, включая сюда и ультрареволюционный, хохотал до слез и карьера госпожи Цебриковой была в корень уничтожена.

Заговорившись, оба не придали значения наступившей в зале тишине. Они захватили лишь край разговора о недавнем террористическом акте, в котором было установлено участие евреев. Неожиданно незнакомый барону офицер, приглашённый на обед, — неосторожно или умышленно — громко сказал:

— "Перевешать бы их всех".

Слова эти дошли до ушей командира полка, сидевшего рядом с Государем. С беспокойством взглянул генерал на Государя, соображая — услышал ли Царь. Царь слышал…. и не промолчал:

 — "Никогда не забывайте, что евреи — мои подданные", — тихо и спокойно сказал он в сторону, где были произнесены услышанные слова". 

Начало июня 1916 год. Дворцовый лазарет № 3. 

В этот день Павлову предстояла перевязка, отчего пропадало всякое желение выходить на веранду. Неловко выбрасывая вперёд костыли, он шаг за шагом нервно прохаживался по небольшой уютной гостиной с простенькой мебелью. Его отсутствующий взгляд вяло скользил то по "гамбургским" изразцам печей, то по зеркалам между окон, неприкрыто отражающие сгорбленную фигуру в мешковатом больничном халате. От приближающихся мучений Семёна лихорадило, что ещё больше добавляло боли в ногах. Хотелось плюхнуться на ближайшую оттоманку и задрав голову, безвольно взирать на причудливый потолочный плафон. Ожидание хуже смерти, подумал он и в последний раз бросив взгляд на часы, решительно направился в сторону перевязочной...

Когда Павлова доставили в палату, его ещё долго сотрясала дрожь от пережитых страданий. Со стыдом припоминая, как сестры милосердия без устали промокали кусочками марли его крупные слезы, на ум приходила неизменная мысль, что лучше бы немцы совсем укокошили его. А от того, что через день опять возьмут на перевязку, ставшую для него настоящим кошмаром, Семёна заранее начинало бросать в жар.

Под оживлённый говорок раненых в палату зашла старшая Княжна. Она посмотрела на его расстроенное лицо и  спросила:

— Что с вами? Тяжело?

— Ольга Николаевна, мне впрыскивают морфий минуты за три до начала перевязки, а он не успевает подействовать.

— Что же вы сразу не говорили? — сочувственно улыбнулась Княжна, — Я сейчас.

Как и всех пациентов лазарета, с первого дня пребывания в этих стенах, Павлова восхищала Ольга Николаевна, такая деликатная, застенчивая и ласковая... По характеру Своему – это была воплощенная доброта... Все Её движения отличались мягкостью и неуловимой грацией. И взгляд Её, быстрый и несмелый, и улыбка Её, мимолетная – не то задумчивая, не то рассеянная, – производили чарующее впечатление. Особенно глаза. Большие-большие, синие, цвета уральской бирюзы, горящие мягким лучистым блеском и притягивающие.

Вскоре она вернулась:

— Семён Павлович, больше не беспокойтесь, вам станут вкалывать морфин заблаговременно, минут за десять.

Княжна шагнула к постели Васильева. Осунувшееся лицо спящего покрывали пятна нездорового румянца. Поручик тяжело и судорожно дышал. Она осторожно прикоснулась к покрытому испариной лбу и тяжело вздохнув, обратилась к насторожённым взглядам:   

— Господа офицеры, к сожалению, завтра нас в лазарете не будет, мы с Мама; и Татьяной должны посетить Лазарет Большого Дворца, — переждав разочарованные возгласы, она со смущённой улыбкой успокоила, — Поверьте, нам там будет неинтересно. Там все так строго и официально, что приходится следить за каждым Своим шагом, так как там Мы в центре внимания.

— Неужто досаждают?! — с осуждением в голосе, воскликнул офицер 22-го Нижегородского полка Марчук, грудную клетку которого опоясывала широкая марлевая перевязь.

— Вовсе нет, но нам не нравится, и местные сёстры там такие важные. Только у Себя, в Своем лазарете, мы чувствуем Себя хорошо и уютно!

Забрав столик с лекарствами, Княжна ушла. Постепенно все угомонились, успокоился и Семён. Читать не было сил и он, прикрыв глаза, предался воспоминаниям. Фронтовую жизнь ворошить не хотелось, однако добравшись до февральского ранения, он неожиданно для себя вернулся мыслями к своей первой встрече с Августейшей особой. О том, что Императрица прибудет в лазарет после Своей сердечной болезни и трехмесячного отсутствия, раненым лазарета было известно заранее. Её приезда Павлов ждал с нетерпением и волновался ужасно, поскольку личность Государыни в его сознании связывалась с необычайным блеском и великолепием. Трудно было сказать, случайным или намеренным оказалось его первое свидание с Императрицей. Через распахнутую дверь он увидел, как сестра Грекова сопроводила ко входу в палату стройную даму лет пятидесяти, которая мало чем отличалась от остальных сестёр милосердия. Указав рукой на кровать, стоящую ближе к проходу, Грекова пояснила:

— А вот, Ваше Величество, наш новый раненый, прапорщик Павлов.

Ему было чему удивиться, ведь кабы не его палатная сестра, вряд ли бы он признал в высокого роста женщине саму Государыню. Но как разительно не сходилось его представление о Её личности с действительностью!

Государыня ласково поздоровалась, затем спросила, глядя на него с грустью:

— Скажите прапорщик, на каком фронте вы ранены и где?

На какое-то время его волнение пересилило общую боль и слабость. Стараясь отвечать без запинки, произнёс, глядя прямо в выразительные, как ему показалось, светло серые, с оттенком стали, глаза:

— Воевал в Галиции, Ваше Величество, командовал пулеметной командой батальона. Ранения получил при разрыве бомбы у деревни Ниешвицы. 

Павлов не спускал глаз с Ее лица. Мелькнула мысль, что лицо это в молодости, несомненно, было красиво, очень красиво, но красота эта, очевидно, была холодной и безстрастной. Но и теперь, постаревшее от времени, с мелкими морщинками около глаз и уголков губ, лицо это было очень интересно, но слишком строго и слишком задумчиво... Особенно его поразили глаза Государыни – большие и… грустные, точно в глубине Своего сердца Она переживала тяжелую внутреннюю невысказанную драму. Никогда после он не видел, чтобы глаза эти повеселели, когда-либо блеснули искоркой неподдельной радости и веселия, казалось, в них навсегда застыло выражение невысказанной боли и грусти. И улыбка Государыни – задумчивая, усталая и грустная, говорила о том, что это была уставшая от жизни Женщина.

Июнь 1916 год. Дворцовый лазарет № 3.

Пасмурным июньским утром "Военно-санитарный поезд № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны", сделав короткую остановку в Петрограде, отбыл в Царское Селе. Выгрузка раненых и больных, доставленных из районов боевых действий, шла споро. Поездные команды, одетые в солдатскую форму, работали слаженно. Санитары попарно выносили носилки на платформу и вновь ныряли в тамбуры пульмановских вагонов. Денщики, офицеры и нижние чины артиллерийской школы по двое подхватывали раненых и укладывали их в автомобильные кузова, телеги. Не мешкая, согласно предписания, они доставляли кого в Дворцовый госпиталь, кого в Дом призрения Екатерининского парка и далее в местные лазареты, и больницы.

Одним из последних, с помощью санитара, вагон покинул невысокого роста офицер с костылями в руках. Полы шинели подпоручика зияли прожжёнными прорехами, в районе левого бедра проглядывала белая повязка. Головной убор отсутствовал и лёгкий ветерок слегка шевелил тёмные, с ранними поседелыми прядями, волосы. Отказавшись наотрез от дальнейшей помощи, он медленно передвигался в сторону оставшихся на платформе раненых. Пристально вглядевшись в крайнего из лежащих на носилках в чине рядового, его лицо тронула горькая улыбка. С трудом, немного раздвинув костыли для большей устойчивости, подпоручик чуть склонился над ним:

— Кремень, да ты ли это?!

Раненый долго откашливался, пенистая мокрота вспузыривалась в уголках губ. Наконец он приоткрыл глаза и непонимающим взглядом уставился на офицера.

— Ваня, ты что, не узнаёшь меня? Это я, Теремецкий, 253-й Перекопский пехотный полк, 64-я дивизия. Сколько раз будил меня: "Полк уходит". Ну же!

Страдальческое выражение лица бывшего вестового чуть смягчилось. Прошептал со всхлипом:

— Узнал... ваше благородие... — было видно, что отдышка мучала его.

— Ваня, а мне передали в поезде, что убило тебя. Я рад-радёхонек. Повезло тебе, голубчик, жив, вот и награда тебя дождалась, — на серой солдатской шинели покоился чуть сбившись набок Георгиевский крест 4-й степени, — Как доберусь до начальства, добьюсь, чтоб без отлагательства произвели в ефрейторы.

— Как же! Подфартило...

 Сильный приступ кашля вновь начал сотрясать его тело, лицо болезненно сморщилось. Когда немного отпустило, синюшной ладонью утёр такого же цвета губы:

 — А вас в самую пору подранило тогда... Как увезли... дождь прошёл, германец тут же газ и пустил на наши позиции... Лучше б сразу удушили, чем так мучиться. Прости меня Господи... — рука его судорожно дёрнулась ко лбу, да так и пообвисла на полпути сложенными в щепоть дрожащими пальцами.

— Мужайся, братец, вылечат тебя, здесь прекрасные врачи, — видать для придачи убедительности подпоручик потряс кулаком, хотя и сам в это не очень-то верил.

— Куды там, вылечат... письмо родным заготовил... Не сочтите за труд, отправьте, ваше благород... и это... найти б сестру милосердия... всё наше отделение выволокла из окопа... сама задыхалась, а тащила...

— Имя-то помнишь, Ванюша? — Теремецкий нагнулся ближе, насколько позволяли костыли.

— Господин ефрейтор кликал её Ксенией Владимиро...

Иван внезапно замолчал, с натугой вдыхая воздух, после чего, видать для облегчения дыхания, чуть перевалил набок и подогнул ноги, пытаясь встать на четвереньки. Но сил не хватало, опрокинулся на спину и устремил безучастный взгляд в серое, затянутое тучами небо. Губы его продолжали беззвучно шевелиться.

Подпоручик осторожно вытянул у него из-за пазухи почтовую карточку. Выше строчек, где неровным почерком значился адрес назначения, бордовым цветом темнела картинка, изображающая прощание крестьянки с уходящим на фронт сыном. В самом низу вязью значилось четверостишие поэта Некрасова:

Одни я в мире подсмотрел
Святые, искренние слёзы —
То слезы бедных матерей!
Им не забыть своих детей...

Дрогнувшей рукой Теремецкий утёр выкатившуюся слезу и перекрестил подхваченные санитарами носилки.

Начало июля 1916 год. Дворцовый лазарет № 3.

Прапорщик Микулин, крайне раздражённый недавней подковыркой капитана артиллерии, угрюмо таращился в темень. Каким-то образом Петров узнал о неприглядном случае, произошедшем с Микулиным год назад, "новоиспеченном молоденьким прапорщиком военного времени", как с ехидцей выразился капитан. Но надо отдать должное, артиллерист никому не рассказал об этом казусе. К нему понемногу приходила успокоенность, не исключено, что подействовал запах жасмина, как и на всех пребывавших на веранде. Мысли постепенно упорядочились и Микулин с эпическим спокойствием возвратился к тому постыдному инциденту...

Оставшись единственным в строю офицером в роте, он не вдохновил подчиненных на бой. Хуже того, дабы прекратить панику среди нижних чинов, обсуждавших сдаваться ли в плен или бежать в тыл, как ребёнок, плюхнулся на дно траншеи и зарыдал. Вероятно, это сильнее слов подействовало на крестьянских парней, которые из жалости к "стригунку" всё же остались держать позицию. После отбития очередной атаки в живых, увы, оказался он один. Спасла тяжелораненого прапорщика вдова офицера Лейб-гвардии Конного полка Чичерина. Вера Владимировна, как он узнал впоследствии, едва ли не волоком дотащила его до конной повозки своего собственного санитарного отряда, который занимался вывозом раненых с позиций. После чего с руки на руки передала сёстрам милосердия военно-санитарного поезда № 61 Великой Княжны Анастасии Николаевны. Уже будучи здесь, Микулин не раз казнил себя за проявленное малодушество и лица погибших солдат многажды являлись ему во сне.

Уха коснулся табачный шёпот барона Таубе:

— Что, братец, душа болит? Так ты ещё не испил до дна свою горькую чашу. Но в любом случае радуйся, другие и двух недель под огнём не доживают. Еще в начале войны в Восточно-Прусской операции ко мне в дивизион прислали взамен выбывшим свежее пополнение прапорщиков. И что же? После первого боя в строю осталось всего двое.

Тихо скрипнула створка, прошуршали лёгкие шаги старшей сестры милосердия Чеботарёвой:

— Господа, "тяжёлые" просят выключить свет в палате, пожалуйте в помещение, — раздался обходительный голос Валентины Ивановны.

К одному из дачных стульев подошла другая старшая сестра:

— А вам, барон, потребуется помощь. Давайте-ка руку, — Грекова с осторожностью подхватила раненого под мышку и для большей устойчивости другой рукой обхватила за пояс.

Мысленно скрипнув зубами от острой боли в прооперированном бедре, Таубе немного переждал, пока отпустит и как всегда, не удержался, жадно вдыхая запах её волос:

— Вот так бы век и ходил в обнимку с вами, любезная Ольга Порфирьевна.

Тактично сделав вид, что не расслышала, покрасневшая от смущения Грекова, препроводила его до кровати, помогла улечься. Склонившись, поправила одеяло. Улыбнулась:

— Де;ржитесь молодцом, у вас прекрасное самообладание. Только вот с Наследником обошлись вчера не по справедливости, жаловался мне на вас.

Таубе усмехнулся:

— Когда Алексей Николаевич продул первую партию в домино, так с лица спал. Вот я и помилосердствовал, грустный, бледненький, ну как не просадить ему остальные две партии? Кабы получше он себя чувствовал, нипочём не поддался бы. А ведь накануне совсем другой был, когда к Матушке приезжал, веселехонький, бойкий. По коридору бегал с каталкой, Старших сестрёнок напугал до смерти, как забрался на выпряженную водовозную клячу. Помните? Сидит, шалун, радуется да и хохочет.

— Так не надо было слишком откровенно проигрывать. Мальчик сразу смекнул. И вообще он изменился после поездки в Ставку. Из-под женской-то опеки прямиком под бомбы, не каждый ребёнок выстоит, что уж говорить о хвором, — Грекова вздохнула горестно.

— Позвольте не согласиться с вам, Ольга Порфирьевна, Алексей Николаевич отправился с батюшкой не на прогулку, а на исконно царское дело — на войну. Уверен, Его присутствие в войсках ещё сильнее укрепило боевой дух, к тому же это полезный опыт для самого Цесаревича, как для будущего правителя России.

— Храни Господь раба божьего Алексея! — перекрестилась Грекова, — А вы, Дмитрий Фердинандович, отдыхайте, вам с утра на перевязку. Будете первыми у Екатерины Абрамовны. Крепитесь.

Палата погрузилась в темноту. Боль постепенно отпускала. Таубе осторожно вытянул левую ногу, перевёл дух и уставился в восточный угол палаты, где пред иконами Спасителя и Божией Матери теплилась лампада. В который раз перед глазами вставала картина последнего и крайне неожиданного обстрела, когда получил в бедро порцию свинца, пытаясь у передовой организовать предание земле погибших солдат и офицеров. Коварству противника нет предела, немцы плюют на христианские законы, кипятился он. Могилы для убитых невозможно вырыть, сразу обстрел. Ошибаешься, господин германец, русский дух этим не сломишь!

На соседней кровати не спалось и подпоручику Теремецкому. Перед глазами так и стояло пунцового цвета лицо скончавшегося  от газов вестового. Владимир Алексеевич наконец припомнил окончание стиха поэта о Крымской войне. Будучи ещё юнкером Тифлисского Михайловского училища, он украдкой вычитал в старом журнале "Современник" его стихотворение "Внимая ужасам войны...":

... Погибших на кровавой ниве,
Как не поднять плакучей иве
Своих поникнувших ветвей

Июль 1916 год. Царское Село. Феодоровский городок.

Исполнение обязанностей председателя эвакуационного комитета отнимали у Вильчковского много сил. Мало того, будучи назначенным Главным уполномоченным Красного Креста по всем учреждениям Царского Села, ему приходилось ежедневно контролировать и обеспечивать работу госпиталей и лазаретов Павловска, Гатчины, Луги и ближайших окрестностей. От частого недосыпания покрасневшие глаза постоянно слезились. Крепко потерев ладонями лицо, Сергей Николаевич взял в руки доставленную от Ломана официальную бумагу, мысленно коря чрезмерную инициативу полковника. Объявление гласило:   

"На 22 июля в лазарете № 17 в день тезоименитства великой княжны Марии Николаевны назначались увеселения. Концерт будет состоять:
1) из дивертисмента и 2) маленькой пьесы "Вечер в тереме боярыни".

На втором листе прилагался список участников концерта, среди которых значился известный ему Василий Андреев, руководитель первого Великорусского оркестра. Будучи ещё пажом при Высочайшем Дворе, Вильчковский впервые посетил выступление "кружка любителей игры на балалайках" в зале Городского Кредитного общества в Петербурге. Виртуозное исполнение игры на балалайках потрясло будущего подпоручика, а по прошествии времени он с радостью узнал о пожалованном Андрееву титуле надворного советника и звании "Солиста Его Императорского Величества".

Желая взбодриться, он вызвал помощника и попросил принести крепкого чая. Прихлёбывая ароматный напиток, окинул взглядом остальной список, среди которых с удовольствием увидел имя Владимира Сладкопевцева, заведовавшего делопроизводством в канцелярии лазарета. Вместе с чтецом-импровизатором вести концерт назначался Сергей Есенин. Фамилие показалась ему знакома. Подумав, Вильчковский вспомнил, как по делам службы заглянул к Ломану в Фёдоровский городок. Подъехав к Дому диаконов, он поднялся на второй этаж и вошёл в канцелярию начальника Лазарета № 17. Ответив на приветствие и обсудив насущные вопросы, Дмитрий Николаевич с лёгкой улыбкой кивнул ему на лежащее перед ним раскрытое письмо: 

— От Клюева, прошение, взгляните-ка.

 — От Клюева? Николая? — с удивлением переспросил Вильчковский и поднял к глазам лист. 

Сергей Николаевич уважал этого стихотворца, пишущего в традициях "новокрестьянской поэзии". Как-то заглянув в потрёпанную книжёнку "Новые поэты", очевидно забытую кем-то из персонала в обеденном зале лазарета, он вычитал и даже запомнил одно четверостишие, поразившее его своеобразной прелестью: 

"Въ златотканные дни Сентября—
Мнится папертью бора опушка.
Сосны молятся, ла;донъ куря,
Надъ твоей опустелой избушкой".

Письмо начиналось несколько нетривиально:

"Полковнику Ломану о песенном брате Сергее Есенине моление". Далее следовала просьба "похлопотать о вызове Есенина в поезд вскорости".

— Кажется, я недавно видел его на дебаркадере у санитарного поезда, такой худой, остриженный наголо. Выгружал какое-то имущество. Выходит, вы удовлетворили просьбу Клюева? 

— Разумеется, Сергей Николаевич. Отказать таланту невозможно. Я послал ему "Уведомление" о зачислении Сергея Есенина на военную службу. Пришлось и свидетельство выдать, — потянувшись к ближайшей полке, он вынул из папки лист с машиннописным текстом и протянул гостю:   

"Удостоверение
Дано сие крестьянину Рязанской губернии и уезда Кузьминской волости села Константинова Сергею Александровичу Есенину в том, что он, согласно уведомлению Мобилизационного Отдели Главного управления Генерального Штаба от 11 февраля с. г. за № 9110 с Высочайшего соизволения назначен санитаром в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны, а потому прошу направить Есенина в г. Царское Село в мое распоряжение.
Уполномоченный Ея Величества по поезду полковник Ломан.
900/556 апреля 5 - 1916. г. Царское Село".

Поднявшись со стула, Вильчковский поправил мундир:

— Чуть не забыл, Дмитрий Николаевич. Помнится, на праздник "Торжество православия" я посетил лазарет Великой Княгини Марии Павловны и имел недолгую беседу со вдовой графа Нирода. Мария Дмитриевна порадовала меня первой книгой Есенина "Радуница". Попросил на время почитать. Никакого сомнения, это подающий надежды крестьянский поэт-самородок.

Ломан смущённо улыбнулся:

— Не хотелось бы афишировать, но и Григорий Ефимович почти такого же мнения.

— Вы о Распутине?!

Не отвечая, Ломан достал из ящика стола свёрнутый вчетверо лист серой бумаги:

— Дело в том, что в прошлом году ко мне прибыли Есенин с Клюевым и передали письмо от Григория Ефимовича с просьбой посодействовать им. Можете ознакомиться. 

Развернув лист, Вильчковский внимательно прочитал текст. Письмо было малограмотное, написанное неровным корявым почерком:

"Милой, дорогой, присылаю к тебе двух парешков. Будь отцом родным, обогрей. Робяты славные, особливо этот белобрысый. Ей Богу, он далеко пойдет. Роспутин".

На вопрошающий взгляд Вильчковского, начальник лазарета № 17 пожал ему протянутую руку и как бы выдавил из себя:

— Вы же знаете какая молва идёт о нём. Я же не верю никаким слухам и отношусь с уважением к Григорию Ефимовичу, как и сама Государыня... — вполголоса, но твёрдо проговорил он.

После ухода гостя, в дверь неожиданно постучали и на пороге появился писарь Доломанов из лазарета княгини Урусовой:

— Приношу свои извинения, господин полковник, что явился без вызова, но у меня обстоятельства, — со смущённым видом сообщил проситель.   

С рассеянным видом хозяин кабинета преложил ему присесть на свободный стул и кратко изложить суть дела. Он не забыл, как в начале года Государыня попросила его сыскать хорошего писаря для канцелярии лазарета. В короткий срок Вильчковский нашёл молодого человека, обладавшего хорошим почерком и не ошибся с выбором. С первых же дней Александра Фёдоровна была довольна Доломановым и как он знал, милостиво и ласково к нему относилась.

— Слушаю вас, — Вильчковский помешивал ложечкой в стакане.

— Господин полковник, я не нахожу возможным продолжать более свою работу в лазарете, — твёрдым голосом заявил писарь.

— Изъясните, голубчик, что за причина? — удивлённо поднял брови Сергей Николаевич.

— Господин полковник, я слишком тронут вниманием и лаской Царицы, но оставаться не могу, так как я принадлежу к одной из социалистических партий и мои политические убеждения не позволяют мне долее исполнять обязанности, — сглотнув ком в горле, выпалил на одном дыхании Доломанов.

Вильчковский не ожидал такого оборота дела и не знал, что ему предпринять и как ему самому, рекомендовавшему Доломанова, выйти из столь неловкого положения. Однако он решил действовать прямо и попросив писаря обождать в приёмной, не откладывая, поднял переговорную трубку:

— Ваше Величество, у меня тот самый писарь из лазарета княгини Урусовой. Считает, что по политическим убеждениям он не может здесь далее оставаться.

— Что же тут такого, что Доломанов принадлежит к политической партии? — в ответ раздался решительный голос Александры Фёдоровны, — Каждый может иметь свои убеждения, и это нисколько не мешает нашей работе. Я Доломановым довольна и сегодня же с ним Сама поговорю.

Вечером у входа в лазарет остановился автомобиль. Усталым шагом Государыня поднялась на крыльцо, где её ожидали, выбежавшие на шум мотора, сестра милосердия Николаева и фельдшер Икоников. Ответив на приветствие, Александра Фёдоровна попросила фельдшера пригласить в комнатку для отдыха письмоводителя.

— Мне полковник Вильчковский передал о причине вашего нежелания работать у Меня, — благожелательный взгляд Государыни непроизвольно вызывал у него доверие, — Мне это кажется странным, так как вопросы помощи ближнему не зависят от политических убеждений. Вы поработаете здесь, присмотритесь, и Я уверена, что вы измените ваше решение.

— Ваше Императорской Величество, я был бы счастлив работать на этом месте, но моя жена не вполне здорова, и мне необходимо быть при ней.

Крайняя взволнованность Доломанова настолько отразилась в его глазах, что у Александры Фёдоровны немедленно сложилось впечатление, что его причина надуманная и писарь явно что-то недоговаривает.

— Это тем лучше, — как можно более сочувственным тоном успокоила его Государыня, — пусть ваша жена придёт в Лазарет Большого Дворца, быть может, она сможет немного там работать и быть под присмотром доктора.

— Ваше Величество, это совершенно невозможно, так как моя жена... еврейка, — осиплым голосом пробормотал Доломанов.

Ответ писаря подтвердил её догадку. Сочувственная улыбка отразилась на её лице:

— Ну так что же, что еврейка? Национальность не имеет никакого отношений к нашему общему делу. Передайте вашей жене, что Я её приглашаю работать в Екатерининском дворце, ухаживать за больными и вы её всегда можете там видеть.

Нежданное предложение обезоружало Доломанова. Ранее получить место писаря они с женой даже не помышляли. Он подрабатывал на разных работах и они едва сводили концы с концами, но тут на них свалилась болезнь супруги по женской части. Взбудораженный до крайности, он нерешительно приподнялся со стула:    

— Ваше Императорское... Величество, благодарю Вас за сердечное участие и поддержку! За... за предоставление места сиделки моей жене, —  срывающимся голосом едва выговорил он, — И смею заверить, что работу свою продолжу с ещё бо;льшей энергией.

Отпущенный Государыней и уже будучи в дверях, писарь неожиданно повернулся к ней и под недоумённым взглядом, дважды склонился в глубоком поклоне, бормоча под нос нечто неразборчивое. Александра Фёдоровна расслышала лишь обрывок последней фразы, что-то вроде о "величии души". Удивлённо пожав плечами, Она на прощание пожелала здоровья супруге и ещё раз поблагодарила писаря за правильное решение.

 Доломанов шёл домой, взбудораженный до крайности. Государыня права, рассуждал он, помощь ближнему не зависит ни от каких убеждений.

15 часть "Ой ты, Русь, моя".

20 июля 1916 год. Феодоровский городок.

Завсегдатай обширного Фермерского парка виртуоз-баянист Федя Рамш с утра пребывал в мрачном настроении, вот уже более получаса бродя по двору Феодоровского городка. Уныло меряя шагами от Дома для нижних чинов до Дома причетников, он вновь возвращался назад, нетерпеливо бросая взгляд на двухэтажное Здание служащих лазарета. Фёдор упорно ожидал обещанную мастером обувку. Сердито глянув на дверь одноэтажной пристройки, он наконец с облегчением выдохнул. Подмастерье из сапожной мастерской нёс ему пару новеньких, перешитых по ноге, казённых сапог, в которых давно уже щеголяли, на его зависть, почти все солдаты Сводного пехотного батальона. Федя недоверчиво огладил высокие голенища, сдул с обеих головок невидимые соринки и без колебаний дал мальчишке на чай.    

Чей-то разговор заставил его заглянуть за угол. В проёме Белокаменных ворот некий субъект лет тридцати в светлом костюме разговаривал с сестрой милосердия. Федя невольно испытал этакий укол ревности. Ему давно нравилась Евдокия Дмитриевна, но светлейшая княжна была ему определенно не по чину, к тому же являлась крестницей императрицы Марии Фёдоровны. Испустив горестный вздох, Фёдор поспешил удалиться в Каретный сарай к старому знакомцу.

Прижимая к белому переднику, с нашитым на груди красным крестом, конверт с документами, Голицына направлялась в канцелярию лейб-гвардии Собственного Е.И.В. Конвоя, когда в воротах едва не столкнулась с высоким господином. Покрытый капельками пота открытый лоб, полурастёгнутый белый жилет и малость сбившийся на бок галстук в горошек явно указывал на то, что мужчине очень жарко. Он утирался скомканным платком и обмахивался, как успела заметить Евдокия, модной, светло-кофейного цвета касторовой шляпой.

Заметив перед собой симпатичную барышню в форменном холщёвым платье сестры милосердия, незнакомец учтиво поклонился:

— Позвольте представиться, журналист и издательский работник Мурашёв Михаил Павлович.

Зарумянившись лицом, княжна представилась в свою очередь:

— Голицына Евдокия, служу здесь в Доме священников, в отделении для раненых офицеров, — и чуть поколебавшись, спросила, — Вы, сударь, кого-то разыскиваете?

Не отводя взгляда от миловидного личика, Мурашёв подтвердил её догадку:

— Ищу своего друга, сударыня. Вы случайно не знаете санитара Сергея Есенина?

Голицына кротко улыбнулась:

— Конечно знаю, в лазарете мне знаком весь младший персонал, в том числе и Сергей. Его военно-санитарного поезда № 143 уже как неделю вернулся с фронта.

— Так он сейчас в лазарете? — обрадовался Мурашёв.

Княжна, слегка задумалась: 

—  Этой ночью они на пару с Наумовым, из художников, работали в отделении для нижних чинов, а потом, кажется, занимался в канцелярии поезда. 

— Так где его найти, уважаемая Евдокия? Ведь давненько не виделись. С Сержем встречались на нынешнюю Пасху, дня за три до Христово Воскресения, как его отправили сюда.

Полуобернувшись, Евдокия Дмитриевна махнула рукой на красновато-коричневый угол двухэтажного здания с башенкой из такого же кирпича:

— Обойдёте справа и увидите одноэтажную пристройку. Это Домик для нижних чинов, но он как-то в разговоре обмолвился, что в комнате ночует только в дни концертов.

Поблагодарив сестру милосердия, Мурашёв отправился в указанную сторону. Войдя в настежь распахнутую дверь, он попал в тёмный коридор. Выругался, зажёг спичку и стал искать хоть какой-то вход в помещения. Дверей оказалось несколько. Заглянул в первую комнату, никого, только стояли серые койки солдат. Во второй комнате тоже никого. Вошёл в третью.

Из правого угла с койки вскачил Сергей и бросился на шею:

— Миша! А я думал, что ты не приедешь! Вовремя застал. Были в Вологде с Ганиным, только вчера вернулись из Питера.

Отдышавшись от крепких объятий, Мурашёв спросил:

— Значит, переговоры в Вологде удались? Ты писал, что поэму "Галки" в Петрограде не желают печатать.

— Не так всё просто. Заведующий типографии дал сведения о стоимости издания и посоветовал направить рукопись в цензурный комитет Москвы, там легче проходят рукописи, чем в Петрограде.

 — Что ж, будем надеяться, — пробурчал задумчиво Мурашёв и принялся разглядывать мрачную продолговатую комнату с окном под потолком.

Конечно же, это не острог, а такой стиль постройки для слуг, мелькнула мысль. Вдоль стен теснились четыре кровати, крытые солдатскими одеялами. В изголовье на одной из них успел заметить дощечку с надписью "Писарь Кукушкин", на другой: "Рядовой Прибытков". Койка друга оказалась подле окна, возле стоял табурет и небольшой столик. На кроватной спинке чернела такая же чёрная дощечка, на которой знакомым почерком было тщательно выведено мелом: "Рядовой Сергей Есенин". Ниже на перекладине приятно радовало глаз полотенце, расшитое огненными петухами.

— Что же это — казарма?

— Почти.

Где ж твои белокурые вьющиеся волосы? Мурашёв с грустным удивлением разглядывал друга, одетого нынче по-военному: в гимнастерку защитного цвета, русские сапоги и черные шаровары.

— Угостил бы тебя, да денег нет, — поняв его по-сво;ему, печально покачал головой Сергей.   

Крайне смутившись от собственной недогадливости, Михаил достал портмоне и протянул ему пятнадцать рублей. 

Сергей оживился:

— Хорошо бы ещё поймать полковника, — повеселевшим голосом заметил он, — Ломан непременно дал бы записку на вино в госпитальный магазин...

Едва закончил фразу, как в дверь резко постучали, и без ответа на стук вошел этот самый полковник, как успел догадаться Михаил. Не растерявшись от неожиданного визита, Есенин обрадованно заявил:

— Господин полковник, это мой близкий друг из Петрограда, Мурашёв Михаил, журналист "Биржевых ведомостей".

Ломан представился:

— Весьма рад познакомиться, — он приветливо протянул руку, — Дмитрий Николаевич.

Не давая опомниться, Есенин с улыбкой обратился к нему:

— Господин полковник, дайте записочку, я хочу угостить друга.

Ломан засмеялся:

— Только поаккуратней.

Он подошел к столику, сел на кровать Сергея и перевернув какой-то  исписанный листок бумаги, набросал: 

"Отпустить Есенину за наличный расчет 1 бут. виноградного вина и 2 бут. пива. Полковник Ломан".

Уже в дверях с лёгкой улыбкой повторил:

— Только поаккуратней.

Мурашёв успел приметить, что полковник написал записку на обороте какого-то стихотворения:

— Серж, глянь, это же твои вирши, перепиши.

— Я и так его помню.

Надев фуражку, он было пошел, но, вернувшись от двери, присел к столику, исправив на записке из одной бутылки вина на 4, а из 2 бутылок пива — 12.

— Я на все деньги возьму.

— Бери, но пить будем немного, — ухмыльнулся Михаил.

— Там видно будет!

Минут через пятнадцать он пришел в сопровождении солдата с двумя корзинами...

Друзья чувствовали себя достаточно уверенно, когда Сергей предложил осмотреть Феодоровский собор. Собор был открыт. Готовились к всенощной. Хранитель собора привел обоих в нижний этаж, где находились собранные по всей России старинные иконы. Показал узкую комнатушку, точно застенок, в которой Николай II обычно исповедовался у своего духовника. Выпитое накануне давало знать, становилось слишком жарко. Собравшись уходить, они поблагодарили хранителя и выбрались на улицу.

— Взгляни, какая красота! — Сергей толкнул друга в плечо, указывая на "Царский вход собора".

На арке крыльца был сделан мозаичный архангел Михаил на коне. На золотом фоне белый вздыбленный конь с юным седоком. Огненный меч. Пунцовый развевающийся хитон на голубой тунике.

Простились на Александровской станции. Ступив на подножку вагона, Михаил вдруг неожиданно обернулся:

— Серж, а что у тебя со вторым сборником "Голубень"?

— Да вот, готовлю к печати. Не знаю только, когда выйдет, — с унылой улыбкой Есенин помахал ему рукой.

Подъезжая к Петрограду, Мурашёв похлопал себя по карманам, достал портмоне. Он вспомнил, как на прощание Серж торопливо что-то сунул ему в руку, сказав, чтоб в дороге не было скучно. Развернул сложенный вчетверо листочек бумаги. Михаил пробежался глазами, улыбнулся:

На память Мише Мурашёву.
 
"Любишь ты, любишь, знаю,
Нежные души ласкать,
Но не допустит нас к раю
Наша земная печать.

Вечная даль перед нами,
Путь наш задумчив и прост.
Даст нам приют за холмами
Грязью покрытый погост.

22 июля 1916 года. Феодоровский городок. Дом священников. 
 
В день тезоименитства Великой княжны Марии Николаевны, Кукушкин, служивший писарем в канцелярии полковника Ломана,
едва успел к назначенному времени. Проживая Петрограде, он после службы всегда норовил хоть на последнем поезде, но уехать к своей семье. К началу дивертисмента у входа в Офицерский лазарет № 17 почтеннейшей публики собралось изрядно. Все приглашённые взволнованно ожидали прибытие Императорской семьи. Насилу отдышавшись, Кукушкин с грехом пополам протиснулся к братьям Прибытковым.

— Юрий, когда они приехать-то должны? — тронул он за плечо сына Ломана, десятилетнего мальчика, одетого в военную форму, замершего в ожидании возле старшего из братьев.

— Да, кажись, едут, — не оборачиваясь, бросил ему через плечо Фёдор. 

 В четыре пополудни к зданию Белокаменной палаты подъехал огромный императорский "Делоне Д,Вельвилль". У автомобиля с большими медными фонарями вместо номера на жестянке была нарисована буква "А" под императорской короной.

Покуда Юрий выглядывал сидящего за рулём знакомого шофёра в кителе офицерского покроя и в пальто песочного цвета и фуражке, выездной лейб-казак в высокой меховой шапке с алой суконной выпушкой проворно выскочил наружу. Открыв заднюю дверцу, он помог Императрице и детям выйти из машины.

Юрий прежде видел всех лишь в простых одеждах, но сегодня Высочайшие особы выглядели нарядно. Впереди шевствовала Государыня в изысканном платье сиреневого цвета, следом шли младшие Княжны. Тем не менее, его поразил вид Марии и Анастасии, привыкшего до этого видеть их в довольно затрапезном виде. По Феодоровскому городку девочки в прохладное время часто разгуливали в шерстяных вязаных кофточках, с такими же шапочками на головах и с намотанными вокруг шеи шарфами. Летом же длинные шёлковые кофточки, со стороны спины, выделялись заметно выгоревшими на солнце светлыми подпалинами.

Инспектирую свои многочисленные лазареты, Александра Фёдоровна и в этот праздничный день не изменила жёстким правилам, начав с осмотра палат, операционной, перевязочной и прочих хозяйственных помещений. Оставшись довольна, Она выразила благодарность обслуживающему персоналу за качественный порядок. 

Заметив, что Княжны остались болтать с ранеными офицерами, супруга Ломана, пребывающая здесь в должности заведующей хозяйством, пригласила Государыню на маленький балкончик, выходящий на Ковшовый пруд. На нём был сервирован чай на две персоны. Какое-то время они беседовали, делясь своими женскими воспоминаниями и с удовольствием пили чай с пирожными от кухмистера Анисимова. Неожиданно для себя, Александра Фёдоровна разоткровенничалась:

— Ольга Васильевна, я родилась в день святого Иова многострадального и не только сама обречена на мучения, — дрогнувшим голосом изливала она душу, —  но я приношу несчастья людям. Чем больше я люблю человека, тем больнее приношу ему несчастья...

Некстати явившийся на балкон Ломан, тактично кашлянул:   

— Ваше Императорское Величество, всё подготовлено для концерта.

Концерт открывал хор балалаечников. Ожидая начало развлечения, Юрий примостился на ступеньках, ведущих из биллиардной в столовую. Рядом расселись офицеры, коим нехватило сидячих мест. Под управлением Василия Андреева Собственный Его Императорского Величества Сводный Пехотный полка с успехом исполнил музыкальную пьесу "Слава".

Едва смолкли рукоплескания, как на имровизированную сцену вышли двое ведущих, назначенных вести концерт. Сладкопевцева, известного чтеца-импровизатора, зрители узнали сразу. Рядом с ним стоял, смахивающий на подростка, юноша в голубой рубахе, плисовых шароварах и желтых залихватских остроносых сапогах на каблуке.

 — Да не на;ш ли это санитар? — мальчика слегка толкнул в бок знакомый поручик из авиационного отряда Царского Села, — Я его видел недавно, помогал Ольге Васильевне бельё по палатам разносить.

— Это Есенин, наш крестьянский поэт-самородок! — с гордостью повторил Юрий слова отца, — Сергей при военно-санитарном поезде № 143 служит.

— Довольно-таки своеобразный юноша, — задумчиво проронил Астафьев, внимательно разглядывая приятное лицо с мягким овалом, — Ну вылитый "отрок Варфоломея" с картины Нестерова...

Хорошо поставленным голосом любимец петроградской публики громко объявил:

— Ваше Императорское Величество! Мой молодой друг и поэт Есенин обращается к Вам и Великой княжне Марии Николаевне со стихотворным приветствием, сочинённое им по случаю тезоименитства.

Сладкопевцев протянул Сергею небольшой прямоугольный лист ватманской бумаги, очевидно с текстом, но тот, уже сосредоточившись на своих мыслях, слегка откинул назад голову в белым картузе: 

В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Березки белые горят в своих венцах.
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах...

Тихий гул зала стал затихать. Простые и близкие сердцу слова постепенно завладевали вниманием слушателей:

Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шел страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час...

Юрий не шибко прислушивался к содержанию стиха, поскольку в силу возраста его занимали другие интересы. Рассеянно разглядывая зрителей, он с нетерпением ожидал выступления маленького и юркого Сладкопевцева. Однажды с отцом он присутсвовал на засто;лице в новоселье. Под азартные выкрики Владимир Владимирович в лицах изображал монастырь, где игуменом был Клюев, а послушником Есенин. Затем он рассказал сказку о том, как ожила васнецовская птица-Гамаюн, в роскошном хвосте которой золотое перо — Клюев, серебряное — Есенин, и медные перышки — остальные, сидящие за столом. Импровизации Сладкопевцева прерывались громким хохотом, а костистый, высоченный художник Нарбут выкрикивал какие-то холодные слова, вызывавшие ещё больший смех.

Как сквозь вату, до мальчика доносился голос стихотворца, читающего так, будто вокруг никого не было. Он словно молился, раскачиваясь из стороны в сторону:

На ложе белом, в ярком блеске света,
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть...
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь...

Взгляд Юрия неожиданно наткнулся на застывшую женскую "троицу". К могучим плечам его тётки Евгении Петерсон с обоих сторон тесно прислонились двоюродная сестра Вера Басова и его бывшая учительница Вера Адамова. Сёстры милосердия то и дело подносили свои платки к глазам.

Заключительные строки в затаившейся тишине зала поэт прочитал почти шепотом:

Все ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладет печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.

Не обращая внимания на рукоплескания и одобрительный гул, Есенин шагнул вперед. Все вновь притихли.

— Стихотворение "Русь", — чуть хрипловатым голосом объявил он и тряхнув головой, принялся читать с по-детски чистым проникновением:

Потонула деревня в ухабинах,
Заслонили избенки леса.
Только видно на кочках и впадинах,
Как синеют кругом небеса...

Возвращаясь в приятные воспоминания, мальчика вдруг неожиданно привлекли знакомые строки. Юрий напряг слух. Верно, он слышал их совсем недавно среди гостей отца. Как и тогда, голос поэта звучал надрывно и казалось, он даже размахивал руками не в ритм стихов:

Запугала нас сила нечистая,
Что ни прорубь — везде колдуны.
В злую заморозь в сумерки мглистые
На березках висят галуны...

Краем глаза Юрий заметил шевеление. Сидящий с краю рядовой Подгорный, с кем он был коротко знаком, безуспешно пытался отереть глаза рукавом халата. По изрядно покрытому морщинками лицу санитара, кое-где отмеченное ря;бинами, текли слузы. Близкий женский всхлип отвлёк его внимание, Юрий обернулся. Обхватив плечи руками, сестра милосердия чуть раскачивалась в такт стихов. Он хорошо знал близкую подругу Анастасии Катю Зборовскую и однажды заметил, как Княжна настойчиво и тихо о чём-то выспрашивала её. Выразительный отклик на стихи заставил мальчика вслушаться в содержание строк:

Припаду к лапоточкам берестяным,
Мир вам, грабли, коса и соха!
Я гадаю по взорам невестиным
На войне о судьбе жениха.

— Слышь-ка, Юра, достань мне почитать его книжонку, — Астафьев сызнова толкнул мальца в бок. Заметив удивлённый взгляд соседа, добавил с печальной улыбкой — Я и сам из деревенских, уж больно душу дерёт...

Подобно перелётным рязанским щуркам, взметнулись под своды последние строки:

Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу!

Буря оваций долго не смолкала. На лице Есенина появилось выражение счастья. Это не было простым откликом на радостный гул, которым слушатели встречали его выступление. Он чувствовал, что собравшимся понятно и дорого то, что творится в его душе. Даже позже, после финала мозаичных сцен, в палатах лазарета раненые и сёстры милосердия ещё долго продолжали обсуждать запавшие в душу стихи.

В девятом часу вечера разошлась основная часть зрителей и начальник лазарета призвал артистов пройти на балкон, где их ожидали Государыня и младшие Княжны. Дождавшись, пока все рассядутся по сульям, Александра Фёдоровна обратилась к приглашённым:   

— Господа, благодарю за доставленное мне удовольствие вашим участием в концерте. Замечательные номера по достоинству оценили и все наши гости. 

Стоящий у стола Ломан, протянул ей красочно оформленный лист с поздравлением. Внимательно просмотрев текст, писаный акварелью, древнерусской вязью и окруженный орнаментом, Александра Фёдоровна с видимым удовольствием передала его Марии, как главной виновнице торжества.

— Должна признаться, уважаемый э... Сергей, — она обратилась к сидящему на краешке стула голубоглазому юноше с отрастающим светлым ёжиком волос, — меня приятно поразила ваша поэзия.

— Может, прочтёте что-нибудь Ея Величеству? —  воспользовался благоприятным моментом полковник.

От смущения Есенин не знал куда спрятать руки: то край пиджака теребил, то мял в руках картуз. Всё же овладев собой, начал читать:

Тебе одной плету венок,
Цветами сыплю стежку серую.
О Русь, покойный уголок,
Тебя люблю, тебе и верую...

Выслушав стихотворение до конца, Императрица тихо заметила:

— Стихи ваши красивые, но очень грустные...

— Такова вся Россия, Ваше Величество. Бедность, климат неласковый, да и всякое... — всё ещё испытывая неловкость, просто и наивно ответил Сергей. 

— А что-нибудь ещё? — просительным тоном полюбопытствовала Мария Николаевна.

При работах в лазарете он почти ежедневно встречал там обеих Княжон, которые постоянно были заняты, готовя индивидуальные пакеты или присматривая за тяжелоранеными. То играли с выздоравливающими в настольные игры, а Анастасия частенько и музицировала им на рояле. Тем не менее именно Мария привлекала его внимание. Высокая, полная, с соболиными бровями, с ярким румянцем на щеках, а светлые глаза Княжны, словно блюдца, сияли на открытом русском лице. При каждом удобном случае Сергей тайком разглядывал семнадцатилетнюю молоденькую девушку, мысленно примеряя на ней то русский боярский сарафан, то крестьянскую душегрею из малинового бархата.

Недавно с супругой Ломана они вернулись из прачечной с тяжёлыми узлами стиранного белья. Разложив в вещевом складе простыни и наволочки по полкам, оба уселись передохнуть. Запаренная Ольга Васильевна отпивала принесённый им чай и в знак благодарности делилась с белобрысым санитаром занятной историей, которую как-то поведала ей сама Мария Николаевна. Она рассказала, как в начале года поехала с Настаськой на военное кладбище для нижних чинов, а снега там оказалось выше колен. Набрали полные сапоги, но решили всё равно идти дальше. Долго разыскивали нужную могилу, пока не нашли дощечку с именем Мищенко, где и возложили цветы. Пробираясь на выход, неподалеку набрели на ещё одну могилку с такой же фамилией. Посмотрели на доску, какого он полка, и оказалось, что это был Их раненый, а совсем не тот. Положили ему оставшийся букетик, но едва успели отойти, как Мария оступилась и упала на спину. Так и провалялась почти минуту, не зная, как встать. Столько было снегу, что никак не могла достать рукой до земли, чтобы упереться, пока не подоспел смотритель кладбища.

В ответ на просьбу виновницы торжества, Есенин, нарочито окая, с озорной улыбкой объявил, что прочтёт Ей стихотворение о корове:

Дряхлая, выпали зубы,
Свиток годов на рогах.
Бил ее выгонщик грубый
На перегонных полях...

Заканчивая стих, он с неподдельным удивлением заметил, как нахмурились её насупленные брови и помрачнело лицо. Стихи явно затронули её душу и девушка очевидно переживала за дряхлую, с выпавшими зубами кормилицу, вероятно представляя, как та вот-вот разделит судьбу своего белоногого телка. Ругая себя, что невольно огорчил Княжну, Сергей тут же прочёл несколько весёлых строк из незаконченного стихотворения о котёнке:

Я еще тогда был ребенок,
Но под бабкину песню вскок
Он бросался, как юный тигренок,
На оброненный ею клубок...

Это несколько рассеяло её грусть и Мария, тут же вспомнив предыдущие стоки о корове, по-детски заулыбнулась:

— Повторите, как вы сказали: ко-ро-ва? Нет, это замечательно! Что за прелесть!

Все пришли в шумный восторг. Наконец по знаку Ломана Сладкопевцев преподнёс Государыне сборник рассказов, а Есенин с таким же поклоном вручил ей "подносной" экземпляр книги "Радуница" с дарственной надписью.   

— Благодарю вас, господа, за милые подарки.

 Государыня встала, с радостным удивлением разглядывая книги с черно-белым переплётом набойки. Сопровождаемая дочерями, у дверей обернулась:

 — Обещаю вам в скором времени вернуть сторицей, а порукой послужит Дмитрий Николаевич, — она хитро улыбнулась, — полковник, как и я, впечатлён концертом и не успокоится, покуда не "выбьет" подарки для всех участников.

16 часть "Милосердие".

5 августа 1916 год. Дворцовый лазарет № 3.

В течении дня под амбаркадер Императорского павильона один за другим входили под разгрузку санитарные поезда. В короткое время более трёх сотен раненых нижних чинов председатель эвакуационного комитета с трудом распределил по госпиталям и лазаретам Царского Села. Часть прибывших с Военно-санитарного поезда № 83 Ея Императорского Высочества Великой княжны Марии Николаевны автомобилями уже доставляли в Дворцовый госпиталь, когда завидев Вильчковского в сопровождении в знакомого ему земского врача, к ним подскочил уполномоченный по поезду Яковлев: 

— Господин полковник, из восьми офицеров у меня пятеро тяжелораненых. Прошу вас как можно быстрее доставить их в ближайший лазарет. 

— Какого полка? — сухо осведомился полковник. 

— Лейб-гвардии Кексгольмского, — также коротко ответил ему ротмистр. 

— Евгений Петрович, распорядитесь отправить их в Лазарет № 3, —  повернулся он к Карпову.

— Скорее бы, у одного из них открытое кровотечение... — бросил уполномоченный вослед торопливо уходящему Вильчковскому. 

Раненых кексгольмцев поместили в освободившуюся накануне половину офицерской палаты. Гедройц неслышно выругалась, осмотривая точащуюся кровью рану в бедре Зарембы, явно зашитую небрежно и наспех:

— Валентина Ивановна, наложите временную повязку и к вечеру подготовьте подполковника к операции, — распорядилась она, —  Я убываю в Большой дворец на трепанацию черепа, вернусь не ранее второй половины дня.
 
Не однажды ассестируя при хирургических операциях по вскрытию костяных полостей, Чеботарева неизменно восхищалась её работой.
Не далее как на прошлом месяце, в канун Рождества Иоанна Предтечи, Вера Игнатьевна вынимала пулю, застрявшую в голове одного несчастного. Это было изумительно, все её движения при этом смотрелись необыкновенно изящно, а оперировала княжна с такой ловкостью и смелостью, что от её работы нельзя было оторваться. Через неделю корнет, пребывавший до этого в онемении, подобно иудейскому священнику Захарию, уже начал вставать с кровати и хоть с трудом, но разговаривать, а ведь до операции он четверо суток лежал без памяти!

6 августа 1916 год. Палата кексгольмцев.

Очередное ночное дежурство Чеботарёва начала, как обычно, с листа рекомендаций и назначений врачей под стеклом столика дежурных сестёр. Внимательно ознакомившись, открыла лежащий сверху журнал по Царскому Селу. Внизу на последней странице за 5 августа значились поезда № 83, № 63 и № 1001.

Днём она неплохо выспалась и потому с вечера до утреннего осмотра предпочитала не сидеть за столом, а регулярно обходить палаты. Первым делом заглянула в кексгольмцам. Па;ра уже знакомых ей раненых, лежащих у входа по правую руку, переговаривались, что-то негромко обсужая. Назвав своё имя, Чеботарёва представилась старшей сестрой и подошла к постели Зарембо:

— Как чувствуете себя? — спросила  Валентина Ивановна, одновременно встряхивая ртутный термометр и осторожно вставляя его в подмышечную впадину раненого.

— Терпимо... пока...  — помедлив, ответил он тихо, с хрипотцой,
с невысказанным вопросом вглядываясь в сестру.

— Всё идёт хорошо, Георгий Антонович, Бог даст, поправитесь.

Градусник показывал немного повышенную температуру и Чеботарёва собралась выйти, как её внимание привлёк возбуждённый голос штабс-капитана Свистовского: 

— Наш полк направлялся к линии фронта. Мы двигались в походной колонне по улицам местечка, впереди – командир первого батальона. Полковой командир ехал в центре. Неожиданно батальонный заметил древнего старца, который при виде наших мундиров снял шапку и вытянулся.

— Ты что, дед? — спросил батальонный командир, — Почему стоишь смирно?

— А как же, ведь это же мой родной полк. В таком вот мундире я, батюшка мой, ещё на туретчину ходил. Батальонный наш тотчас повернул коня и помчался к полковому командиру... — Свистовский помолчал, видимо сглатывая набежавшую слюну:

— И что?! — не выдержал Зенченко, прапорщик из запасного батальона. 

— Генерал-майор Адамович приказал развернуть все шестнадцать знамён и мы торжественным маршем, под музыку, с развернутыми знаменами прошли перед ветераном.

Тут уж затихли и прочие раненые, слушавшие этот волнительный рассказ, ясно представляя какие чувства охватили в этот торжественный момент весь полк.

— Что и говорить, — выдохнул штабс-капитан, —  и глаза молодых, и старых воинов заблестели, а сердца наши охватил священный трепет.

Неловко шевельнувшись, подполковник охнул, тронув за руку застывшую в благоговейном умилении старшую сестру. Он подождал немного пока отпустит боль и с гордостью в голосе сказал:

 — Помню, как встали на бивак, так приказал Борис Викторович этим днём занести в полковой журнал точное место и время встречи с ветераном, — Зарембо вновь прервался, краем простыни вытирая обильно выступивший пот с лица и добавил, — Вот так, Валентина Ивановна и рождаются полковые традиции.

7 августа 1916 год. Дворцовый лазарет № 3. 

К Обедне Александра Фёдоровна с дочерьми приехала в Дворцовую церковь, откуда потом отправились в лазарет. Вильчковский, по обычаю, сопровождал Государыню и докладывал положение текущих дел. Шедшая за Августейшими сёстрами Чеботарёва, кивнула на старшую Княжну и прошептала доверительно на ухо Гедройц:

— Письмо нынешней весной пришло от Шах Багова, так Ольга Николаевна от восторга поразбросала все вещи, закинула на верхнюю полку подушку и всё прыгала:

— Может ли быть в 20 лет удар? По-моему, мне грозит удар!

— Как бы не ошиблась Ольга, ведь её "драгоценный", не во всём безупречен, — пробурчала в ответ Вера Игнатьевна, — Я как-то обнаружила, что когда Митя был пьян, он показывал другому пациенту личные письма, которые Она писала ему, Это положительно последняя капля! Бедные дети!

До полудня Ольга с Татьяной обрабатывали раненых, затем помогали Мама; растирать их в нужных местах кремом. После обеда к вечеру все вернулись в лазарет, где под шум сильного дождя Ольга разносила по палатам лекарства, а потом у Биби шила подушки и резала компрессы. Татьяна же, закончив разбирать бельё, приготовляла инструменты к следующему дню. Они заканчивали работу, когда в перевязочную заглянула Хитрово: 

— Ваше Величество, у Зарембы вновь небольшое кровотечение. Он уже в операционной.

Татьяна прибежала, когда Чеботарёва с Рейшах-Рит начали накладывать гипс. Сразу включившись в работу, она принялась помогать, придерживая ногу Зарембы. По окончании гипсования, Татьяна отправилась с Валентиной Ивановной скатывать ватные бинты, а потом они с Ольгой обходили своих подопечных. Огорчало состояние Касьянова, у которого ещё держалась температура 38,4,   болело горло и ныло раненое левое плечо. Корнет 10-го Гусарского Ингерманландского полка до ранения хорошо играл на скрипке. Стало жаль его, скорее бы оправился. Они уложили его в койку, потом сидели около, беседовали и чтоб не терять время, тут же штопали носки и крутили палочки.

Был уже поздний вечер, когда перед отъездом Татьяна заглянула в палату кексгольмцев. Спавший с лица, Зарембо безучастно смотрел в потолок. Рядом на тумбочке стояла почти нетронутая тарелка с едва надкусанной булочкой. Это наглядно убедило её, что после двух кровотечений подряд раненый сильно ослаб. Она подоткнула его подушку как можно выше:

— Нехорошо, господин подполковник, вы должны отменно питаться, чтобы поправиться. Надо надеяться на улучшение, ешьте... вот так... вот так... теперь отпейте... — одной рукой Татьяна подносила к его рту булочку, другой, стакан с чаем.

— Не до этого мне, Татьяна Николаевна, — с мрачным видом он всё же доел эту проклятую плюшку.

— Так вас что-то тревожит? — только теперь догадалась Княжна.

— Понимаете, если я останусь калекой, совсем будет худо... — раненый замолчал на полуслове, по-видимому, не решаясь продолжить.

Татьяна осторожно погладила его руку, спросила с участием: 

— Что-то личное? Не беспокойтесь, всё останется между нами.

Играя желваками и подёргивая уголками рта, Зарембо наконец  решился:

— У меня молодая невеста, ежели потеряю способность ходить, она... она может уйти от меня, — не глядя в глаза, пробормотал он отрывисто, — Кому нужен беспомощный инвалид?! 

— Неправда ваша! Были мы у Всенощной, служил батюшка Кибардин, — с трудом преодалевая смущение перед зрелым мужчиной, она склонилась низко и зашептала ему в ухо, — Алексий слово в слово повторил слова Иоанна Златоуста, ну точно, как по вашему случаю: "Кто любит, тот не разбирает внешнего вида; любовь не смотрит на безобразие, потому она и называется любовию, что часто любит и безобразное". 

Сказала и ужасно покраснела...

10 августа 1916 год. В день двухлетнего юбилея лазарет был переименован в Собственный Ее Величества лазарет № 3.

Анина Радута бежала в начале войны из-под Калуша вместе со своей старшей внучкой. В Царском Селе, куда их доставили через Красный Крест, Анину и девушку пристроили сиделками в Дворцовом лазарете, отчего обе не могла не нарадоваться. Настроение с утра, по известной причине, у неё было приподнятое. Егор Александров, ставший инвалидом и находящийся прежде на излечении в лазарете при "Собственном Его Императорскаго Величества Сводном пехотном полку", изъявил желание служить санитаром. А вчера он предложил ей выйти замуж и Анина с готовностью согласилась. Она с нежностью тронула кольцо, которое он одел на её безымянный палец.

В ночную смену Радута явилась загодя. Обходя свои палаты, сразу обратила внимние на состояние Васильева из 4-й, который часто подолгу и мучительно кашлял. В первую очередь поменяв везде ночные вазы и протерев полы, женщина так и осталась до утра подле забывшегося тревожным сном молоденького пластуна.

Обоих раненых, лежащих по соседству, разбули спозаранку близкие унывные звуки. Над постелью Васильева склонилась их сиделка и неразборчиво творила какую-то молитву, укрывая поручика с головой чистой простынью.

— Преставился... — дагадавшись, приподнялся на локтях Павлов.

— Відійшов у лоно авраамово, — Анина перекрестилась, вытерла глаза уголком белой косынки и тихо завершила свою молитву. 

— Да упокоит Господь раба Своего Ивана во Царствии Своем, — осенил себя крестным знамением Таубе, — Нахлебался, казачина, досыта газов.

Сиделка подошла к приоткрытой двери: 

— Оленька, батюшка потрібен, — окликнула она сидящую в конце коридора за столиком сестру милосердия, — преставився, нещасний.

Вернувшись к постели умершего, сиделка подоткнула края простыни,
присела на тубарет, вздохнула устало:

— Молодий, зовсім дитинка...

Вскоре в палату, во главе с Колзаковой, явились двое немногословных санитаров. Деловито перенеся покойника на носилки, также молча унесли свою печальную ношу.

Часы отбили одиннадцать утра, когда начался вторичный обход раненых. Остановившись у опустевшей кровати, с виноватым видом Александра Фёдоровна перекрестилась: 

— Не сумели мы его вырвать из когтей смерти. Слабы еще человеческие знания...

Оглядевшись, она прошла к постели Андреева:   

— Протоиерей Николай разговорился в Дворцовом госпитале с одним из ваших однополчан, который и поведал о вашем затруднении с побывкой домой. Можете открыться мне в чём препятствие?

Капитан растерянно смотрел на Государыню, не в силах вымолвить ни слова и мысленно костил своего неизвестного доброхота.

Она присела рядом на табурет:

— Что же не отвечаете? Батюшка сказал мне, вы доблестный офицер и произведены в чин капитана за свои незаурядные боевые заслуги.

Понимая, что ему уже не открутиться, Андреев ответил с лёгким смущением: 

— Ваше Императорское Величество! Наш писарь объяснил мне, что по Сибири и далее нет эвакуационных пунктов, потому меня не смогут взять на учёт. 

— Ах вот в чём дело! Ну, а что пишет жена из дома?

Вконец взволнованный Августейшим участием, Андреев с виноватым видом достал из-под подушки аккуратно сложенный, потёртый лист бумаги:

— Вот, в июне, в день Святых апостолов и получил, — он нерешительно протянул письмо.

— Нет-нет, прочтите мне сами, что пожелаете.

Обречённо вздохнув, Андреев зачитал, опустив часть письма:

— Работаю сестрой милосердия в Никольском госпитале. Что делаю? Подбинтовываю раны, кормлю, пою раненых, делаю уколы. Работаю круглыми сутками, а если наплыв большой, то остаюсь ещё, часов на 12 – помогаю Ольге. В свободное время готовлю материалы в хирургическое отделение. В общем, не сижу без дела. Милый мой, пиши о себе больше и чаще... — он густо покраснел, машинально зацитировав последнюю строку.

— Так ваша супруга служит в Никольск-Уссурийском военном госпитале? — выслушав письмо с глубоким вниманием, отметила Александра Фёдоровна.   

— Да... Ваше Императорское Величество... — капитан замер в тревожном ожидании некой радости, хотя в душе и не надеялся на благополучный исход.

Она протянула ему руку:

— Ничего, мой доблестный офицер, как-нибудь этот вопрос Мы уладим, — заявила Государыня, вставая с табурета.

— Ваше Императорское Величество! Дозвольте узнать, когда мы ещё увидим Цесаревича? — подал голос, обычно неразговорчивый, Теремицкий, — Два раза мы видели Его в форме армейской пехоты и два раза в черкеске. Она Ему очень идёт.

Грустное лицо Александры Фёдоровны неуловимо изменялось, став удивительно ласковым и приветливым:

— Думю, в скором времени Цесаревич непременно заявится сюда в военном мундире, — с улыбкой ответила Государыня. 

Стало видно, что вопрос подпоручика её необычно взволновал:

— Сегодня получила письмо от Алексея, пишет, что Его произвели из ефрейторов в младшие унтер-офицеры, — глаза Александры Фёдоровны странно заблестели, — По этому случаю Он пишет Мне, что Ему необходимо увеличить карманные деньги. До сих пор Он у Меня получал по 10 рублей в месяц. Что же, пришлось увеличить. Теперь Он получает в месяц уже по 20 рублей; да единовременно Я выслала Ему еще 10 рублей.

Взглянув на часы, Государыня попращалась и быстрым шагом вышла из палаты.

— Странная... удивительная женщина, — переглянувшись с бароном, в раздумье произнёс Павлов, — До болезненности любит своего единственного сына и в то же время отпускает на фронт. Уж не с божьего ли изволения?

— Ммм... да... — протянул Таубе, — вот и я диву даюсь, ведь
наверняка страшится потерять Его каждую минуту.

Как рассказал барон, Наследник находится с Государем в Ставке, но когда приезжает к Матери, его обязательно привозят в лазарет. Павлову дважды посчастливелось увидеть Цесаревича в военной форме, которая ему очень шла. Семёну нравился этот живой энергичный и бойкий мальчик, с удивительно белым и чистым цветом лица. Он удивительно походил на Княжну Ольгу – такой же нежный полуовал, такие же мягкие черты и синие, прелестные глаза. Ходил Цесаревич теперь прямо, не хромая, и сколь не вглядывался Семён в его походку, следов перелома при ходьбе не замечал, хотя и наслышан был, что лечился Алексей от перелома ноги.

Таубе неожиданно рассмеялся. Усмотрев вопросительный взгляд соседа, пояснил:

— Да вот не далее, как на прошлой неделе везли меня с перевязки старшая Княжна с Ольгой Порфирьевной, а тут Шавельский вышел из кабинета Государыни. Вот Ольга Николаевна и попросила его поделиться последними новостями из Ставки. Как я понял, не возжелал Георгий Иванович огорчать её нерадостными известиями и заявил: 

— А Ваш братец-таки, большой шалун, Ольга Николаевна, и умение его бурно прогрессирует, Если раньше, сидя за столом, Цесаревич частенько бросал в генералов комками хлеба, то недавно метнул в нас с Воейковым столовым ножом. А вот на этот раз... — протопресвитер широко и интригующе заулыбался...

— Да уж наслышана. Папа; сказывал, брал с блюда на палец сливочного масла и мазал им шею соседа, — Ольга с трудом подавила улыбку, — Простите, что перебила вас. Так что на этот раз, Георгий Иванович?

— Да Алексей Николаевич выкинул совсем из ряда вон выходящий номер. Шел обед с большим числом приглашенных. Наследник вбежал, держа назади руки, и стал за стулом Великого князя Сергея Михайловича. Потом поднял руки, в которых оказалась половина арбуза без мякоти, и этот сосуд быстро нахлобучил на голову Князя. По лицу последнего потекла оставшаяся в арбузе жидкость, а стенки его так плотно пристали к голове, что Великий князь с трудом освободился от непрошенной шапки. Тут уж как ни крепились присутствующие, многие не удержались от смеха, да и Государь еле сдерживался. Ну а проказник же быстро исчез из столовой...

На другой день после утреннего обхода Павлов заставил себя пройтись по коридорам, дабы не дать повода Государыне усомниться в его решимости. Костыли натирали подмышки, но он терпел, понимая необходимость частых прогулок. В холле заметил припадавшего на одну ногу Гусева из соседней палаты. Недавно сменивший костыли на трость, корнет подошёл к доске объявлений с каким-то очередным распоряжением. Ознакомившись, он издали поманил прапорщика:   

— Семён Павлович! Здесь о нашем Андрееве!

В параграфе 1 приказа по Царскосельскому особому эвакуационному пункту Павлов прочитал: "По Именному Высочайшему повелению капитан Андреев увольняется на 3 месяца в отпуск домой в город Никольск-Уссурийск".

16 сентября 1916 год. Лазарет № 17.

Ввиду острой нехватки помещений, офицеров и солдат поменяли местами, в результате чего новый офицерский лазарет увеличился с 12 до 36 коек. Первое время такая масса немного страшила младших Княжон, однако со временем привыкли. Как и до этого, с полудня до половины первого сёстры проводили в солдатском отделении, а в офицерском чаще бывали вечером и гораздо дольше. Но сегодня с утра шёл сильный дождя и они с Изой и Ольгой поехали на Царскую ветку, куда пришел Ольгин санитарный поезд № 81, доставивший много раненых из лейб-гвардии Преображенский полка.

— Какие громадные чу;дные люди! — дёрнув старшую сестру за руку, с восхищением прошептала Мария.

— Мам; сказала, через пару дней ожидается тети Ольгин поезд № 87. Говорят и там не меньше раненых из гвардии, — с состраданием наблюдая, как в транспорт грузят рослых преображенцев, Ольга сжала руку сестры.

Мария взглянула на свои часики:

— Нам пора, в 12 часов едем в Феодоровский собор, будет панихида по убитому сыну батюшки, — девушка вздохнула, — Думала поехать сегодня верхом, но погода гнилая, дождь и гулыга.

— Пойдём, Оленька, мы ещё должны переодеться в чёрное к заупокойной, — Анастасия хмурилась и теребила сестру за другую руку, — Теперь всё время панихиды по ком-нибудь.

17 сентября 1916 год. Лазарет № 17.

Над лотками лёгкий вился парок, в которых кипятилась корпия, а переваренный шёлк уже лежал под крышкой в стерильной ванночке. Склонившись над столом, Сорокина с новой сестрой Мальцевой скатывали бинты, коротко перебрасываясь женскими новостями: 

— Из Серафимовского убежища вчера к нам фельдшерица Войно с двумя санитарами перевезли раненого гвардейца. Её и санитара Жука я знаю, их за свои деньги ещё в январе при открытии наняла Вырубова. А вот кто второй, в форме ратника?

Сорокина засмеялась:

— Так тебя заинтересовал этот долговязый? Не угадаешь, это же сын Распутина. Дмитрия Новых только в это году призвали на военную службу в Запасной полк.

С большими металлическими банками в перевязочную вбежали Княжны:

— Екатерина Абрамовна, мы уже нащипали корпия, — Анастасия водрузила свою банку на соседний стол.

— И бинты наготовили, — Мария пристроила принесённое рядом, — а теперь, уважаемые наши сестрицы, идёмте пить шоколад с именинницами, вас уже дожидаются в столовой.

Мальцева всплеснула руками:

— Батюшки мои, запамятовала! Да у нас же с Верой Николаевной сегодня День ангела!

Когда за Княжнами приехал автомобиль, с неба всё также сыпался дождь со снегом.

— До чего гаденький снег! То погода плохая, то времени нет, а в теннис так и не поиграли, — пожаловалась Анастасия провожавшей их Кате Зборовской, — Офицеры просят всегда, чтобы мы играли с ними в пинпонк и мы играем. Они некоторые играют левой рукой довольно хорошо, но они не сдают и поэтому нам приходится все время сдавать за них.

— Мария недавно сказала, что не понимает, как один - левой рукой, другой ранен в шею и не может ее поворачивать, — улыбнулась стоящая рядом Таня Боткина, — и все-таки они это очень любят. 

— Да играют даже те, которые раньше не знали игры, тоже играют, все время зовут нас, — поёжилась от сырости Анастасия.

Мария с расстроенным лицом стояла на крыльце. 

— Вы чем-то озабочены, Мария Николаевна? — склонилась к ней Голицына.

— Вы знаете, Евдокия Дмитриевна, каждый раз после Могилева Царское Село кажется хуже и хочется скорее вернуться в Могилев, а вчера, когда с Швыбзом и Триной катались, то видели поезд, который пришел из Могилева с фельдъегерем, и позавидовали ему.

— Так хорошо было в Могилеве ужас и в поезде жить, — подхватила сестру Анастасия, — Ужасно приятно вспоминать, как мы мучили Мордвинова...

Мария за сестрой спустилась по ступеням:   

— Пора нам ехать на Братское кладбище, договорились с Мама; и Ольгой навестить могилку Золотарева.

— Да-да, поезжайте с Богом, — Сорокина перекрестила садящихся в авто девочек.

Екатерина хорошо знала сотника Собственного Его Императорского Величества Конвоя, убитого в бою 18 августа, но на отпевании, к сожалению, присутствовать не смогла. Она собралась вернуться в палату к Щёголеву. Младшего офицера 104-го пехотного Устюжского полка неделю назад привезла с сильной брюшной водянкой и врач Мусин-Пушкин выпустил ему почти восемнадцать литров жидкости. Как и Княжны, Екатерина очень переживала, заметив на утреннем обходе похудевший и постаревший вид поручика. 

Почувствовав запах табачного дыма, Сорокина обернулась.

— Уехали? — с холодной усмешкой спросил врач.

— Только что, — сдержанно ответила Сорокина.

Мусин-Пушкин досадливо шевельнул бровью:

— Звонила старшая княжна по поводу раненого урядника 4-й сотни. Говорит, поправился, но комиссия его не пускает обратно в Сотню, а посылает на Кавказ домой.

— Но вы же знаете, раненый очень недоволен, и сначала даже не хотел согласиться, но потом его уговорили.

Мусин-Пушкин был симпатичен ей, как человек, но вызывало непонимание его отношение к Августейшим сёстром. Он резко говорил с Княжнами и Царицей, когда они вмешивались в медицинские дела.

— Что за пустоголовая публика, лезут черт знает куда! — он недовольно поморщился.

Коротким движением врач затушил папиросу и шагнул к двери, бросив на ходу:

— И вы, сестра, с ними не церемоньтесь, или мы, или они отвечаем.

Октябрь 1916 год. Дворцовый лазарет № 3.

Столовая лазарета давно опустела. Старшая сестра сидела перед нетронутым ужином и её невидящий взгляд скользил по часто вымаранным строчкам затёртого клочка серой бумаги. Каково тебе там в замке Меве живётся, Порфирий Григорьевич? — с грустью размышляла Чеботарёва о своём муже. Печальное известие о падении Новогеоргиевской крепости в августе 1915 года и пленении в составе гарнизона генерал-майора Чеботарева, она узнала от Государыни лишь в канун Рождества Пресвятой Богородицы. Долго переживала, мучаясь от неизвестности, пока на Пасху не получила долгожданное письмо, с которым больше не разлучалась, храня его на груди в отдельном кармашке.

Пробило девять часов, когда Валентина Ивановна, очнувшись от бередивших душу воспоминаний, решительно встала. Накопившаяся за день усталость требовала отдыха, но долг обязывал. Прежде чем покинуть стены лазарета, необходимо было простерилизовать хирургические инструменты и прокипятить шелковые нити для утренней смены. В коридоре вдруг с удивлением почувствовала, как из-под двери перевязочной тянет острым запахом фенола. Странно, подумала она, ведь перед уходом выключила все нагревательные приборы. Может что-то не углядела?! Рывком открыла дверь. Перед электроплиткой сидела в испарениях карболки Татьяна и меняла лоток с обеззаражинными инструментами на очередной. На соседнем столике в двух лотках мудрёными плетениями вился переваренный шёлк и прокипячённый корпий.

Чеботарева протестующе замахала руками:

— Татьяна Николаевна, я же освободила вас от этой обязанности!

— Скажите, пожалуйста, что за спешка! — с возмущением воскликнула Татьяна, — Если вам можно дышать карболкой, почему мне нельзя?

— В вашем возрасте вдыхать дезинфицирующую жидкость чревато! — однако получив в ответ негодующий взгляд, Чеботарева проворчала примирительно, — Ну хорошо... хорошо, доделаем вместе и пойдём пить чай.

Вишнёвое варенье старшей сестры отличалось отменным ароматом и Татьяна налила себе ещё одну чашечку:

— Вот увидите, ваш муж обязательно вернётся. Мама; говорила, что о генерал-майоре Чеботарёве ходатайствует перед немцами донской атаман Краснов. 

— Господи, спаси его, батюшка Николай Угодник, — прослезилась женщина, — А Валюся-то наша, как тоскует...

Желая разогнать у неё тягостные думы, Татьяна, намеренно шурша накрахмаленным передником, полезла в боковой карман:

— Валентина Ивановна, ознакомьтесь, пожалуйста, — она протянула раскрытый блокнот.

С трудом заставив себя отстраниться от собственных мыслей, Чеботарёва внимательно ознакомилась с содержимым листочков, густо исписанных чётким почерком:

"Война разорила и разбросала миллионы наших мирных граждан.
Лишенные крова, без куска хлеба, несчастные беженцы ищут убежище по всей земле… Я обращаюсь к вам, ко всем добросердечным людям, с просьбой помочь беженцам физически и морально. По крайней мере утешить их тем, что вы понимаете их и сочувствуете их безграничной нищете. Вспомните слова Господа нашего:
"Я взалкал, и вы дали Мне есть мясо; Жаждал, и вы напоили Меня;…Был странником, и вы приняли Меня"{Матфей, XXV:35}

Прочитав до конца, она неуверенно обронила:

— Это трактат о беженцах?   

— Что вы, это черновик публикации для всех русских газет с просьбой о помощи от имени моего Комитета.

Милая Танюша, не знала б тебя, не догадалась, что эти строки принадлежат девятнадцатилетней девушке. Не всяким царским дочерям по силам служить среди крови и грязи, мелькнуло в голове Чеботарёвой. Она припомнила, как однажды в её присутствии баронесса Буксгевден рассказывала Гедройц, что княжны не придают значения своему Царскому положению, болезненно воспринимая высокопарное обращение. А однажды, на заседании комиссии по делам благотворительности, Буксгевден обратилась к Княжне Татьяне Николаевне, как к президенту этой комиссии и, естественно, начала;: "Если это будет угодно Вашему Царскому Вы¬сочеству..." Татьяна посмотрела на баронессу с изумлени¬ем и, когда она села рядом с ней, наградила её пинком под столом и прошептала: "Ты что, с ума сошла, так ко мне обращаться?"

Убрав блокнот, Татьяна взглянула на часы и прошла к телефонному аппарату:

 — Едва не забыла, мне нужно срочно позвонить в Лазарет Большого дворца.

— Там что-то случилось?! — встревожилась Чеботарёва.

— Вы же знаете, вчера от болезни умер подполковник Мелихов из Генерального Штаба и нижний чин от ран. А вы не в курсе, Варвара Афанасьевна ещё не ушла?

Валентина Ивановна взглянула на настенный календарь:

— Думаю, нет. Вильчковская до одиннадцати вечера должна быть на месте. Это касательно отпевания?

— Мама; просила позвонить Биби, узнать, нельзя ли во время панихиды поставить солдатский гроб рядом с гробом подполковника, чтобы и в смерти они были равны.
 
Уже позже, наблюдая с крыльца, как в ночи медленно растворяются огоньки автомобиля, Чеботарёва вновь и вновь возвращалась мыслью к Царским дочерям. Как-то по службе, заглянув в палату кексгольмцев, она стала невольным свидетелем, как Ольга с Шах-Баговым сидели на свободной койке, а Татьяна, на такой же, с Кикнадзе, и они о чём-то тихо беседовали. Мелькнула горькая мысль, улыбнётся ли вам фортуна, голубки мои ненаглядные? В горле у неё отчаянно защипало.

2 ноября 1916 год. Дворцовый лазарет № 3.

Из операционного зала Государыня вышла слишком утомлённой, чтоб думать о чем бы то ни было. К тому же ночь выдалась бессонной и даже хорошая погода не располагала к прогулкам. Тем не менее после обеда Она решила вернуться к дочерям в лазарет. В кабинет не тянуло и Александа Фёдоровна устроилась за столиком в углу полупустой офицерской палаты, и вечер вновь показался ей уютным. На соседней кровати, после ампутации правого бедра и левого плеча лежал прапорщик Шарейко 223-го Одоевского полка. После очередного укола морфия он приободрился и Александа Фёдоровна, занимаясь вязанием, вела с ним необременительную беседу, стараясь отвлечь офицера от тягостных мыслей. Вскоре он задремал. Отложив спицы, Она достала из принесённой папки лист почтовой бумаги, намереваясь написать мужу. Какое-то время Государыня собиралась с мыслями. Бесконечные приёмы как во дворце, так и в лазарете, Её выматывали, где приходилось принимать архитекторов, генералов, говорить о сахаре, масле и т.п. И радовала лишь предстоящая поездка в Могилёв на свидание с Ники.

Размышления прервал негромкий шорох открывшейся двери. Она с грустью смотрела, как старшая дочь разносит по палате лекарства, ласково предлагая больным запить водой из поилки и вскоре торопливо удалилась. А ведь завтра нашей Ольге преисполнится двадцать один год! Совсем почтенный возраст! Сердце Её вдруг защемило. Александа Фёдоровна неустанно думала о том, за кого девочки выйдут замуж, и не могла себе представить, какая судьба их ждёт. В предыдущем письме Она призналась Ники, что если б им дано было найти ту глубокую любовь и счастье, которые "ты, мой ангел, мне давал на протяжении этих 22 лет! Увы, это такая редкость в наши дни!"

Из той же папки Она достала "вечное перо", когда оттуда выскользнул уголок ужасно забавного письма от Бэби с пририсованным в конце гробиком. Александа Фёдоровна улыбнулась и не в силах удержаться, в который-то раз перечитала его:

"Моя самая дорогая, милая любимая мамочка. Тепло. Завтра я буду на ногах. Жалованье! Я прошу Вас!!!!! Нечего в рот положить!!! В "Nain Jaune" также не везет! И пускай! Скоро начну продавать свою одежду, книги и, в конце концов, умру от голода".

"Вопль о помощи" настолько растрогал, Её, что тогда Она тотчас с курьером отправила ему ответное письмо, вложив в конверт десять рублей:

"Моему дорогому Алексею. Моему дорогому капралу. Высылаю тебе твое жалованье. Прости меня, я забыла вложить его… Целую тебя нежно, твоя мама".

Промокнув платочком повлажневшие глаза, Александа Фёдоровна глубоко вздохнула, придвинула к себе лист и взялась перо:

Ц.С. 2 ноября 1916.

"Любимый мой, сокровище мое! Сердечно благодарю тебя за твое милое письмо. Сегодня утром получила твою ночную телеграмму; на душе у меня было тревожно и грустно, так как я сознавала, что тебя должна была взволновать телеграмма, написанная мною по-русски. Я ненавижу докучать тебе и просить о перерешении уже сделанного, тем более когда я не согласна с тем, что говорят министры.

Наконец, солнышко ярко светит, это такое наслаждение после долгих, сумрачных дней, — все наши раненые чувствуют себя гораздо лучше, и многие ездят кататься, мы также, хотя было 7 гр. мороза. Я опять спала только 2 часа — такая досада! Быть может, с переменой погоды мне станет лучше. В лазарете все в порядке... У одного офицера внезапно разорвался небольшой кровеносный сосуд, а потому нам пришлось немедленно оперировать его и зашить сосуд, — все сошло благополучно. Татьяна впервые давала хлороформ.

Жаль, что обоих вас не будет ко дню рождения Ольги. В 1 1/2 в моей комнате будет молебен... А теперь, любимый, радость души моей, до свидания. Бог да благословит и защитит тебя!
 
Нежные поцелуи шлет тебе твоя старая Женушка.
Ужасно скучаю без тебя!"

Александа Фёдоровна запечатала конверт, затем достала свой рабочий блокнот с ориентировочным расписанием движения санитарных поездов. Курьер может отправиться через четыре часа с моим поездом-складом № 4, решила Александа Фёдоровна. Мгновением позже послышался негромкий стук в дверь и в палату вошёл первокурсник Императорской военно-медицинской академии. В качестве санитара, как и другие студенты, Данилов усердно работал в Дворцовом госпитале:

— Ваше Величество, на Ваше Имя получена телеграмма, — он подошёл ближе и протянул Государыне развёрнутый лист с наклеенными лоскутками бумажной ленты. 

Александа Фёдоровна деловито пробежала глазами текст, гласящий о приезде известного французского врача, с которым Она давно хотела поговорить об удивительных столах, снабжённых электрическими батареями и рентгеновскими аппаратами. И сейчас один из таких столов французы везут в Румынию. Александра Фёдоровна прекрасно осознавала значимость подобной конструкции, понимая, что она чрезвычайно облегчает извлечение пуль или осколков от снарядов,  когда оперируют и всё время можно видеть, где сидит пуля. 
 
Государыня заметно взбодрилась:

— Благодарю вас, господин Данилов, это очень важное и своевременное сообщение для всех нас.

Оставшись одна, Александа Фёдоровна с минуту прислушивалась к бормотанию раненых, затем убрала бумаги в папку и туда же машинально сунула недовязанный чулок. Какое-то время Она размышляла о том, что завтра с утра напишет ещё письмо Ники и поздравит его с днем рожденья их взрослой дочери. Внезапно один из больных что-то пробубнил во сне. Александа Фёдоровна  поспешно встала и направилась к двери, стараясь на ходу не упустить важную мысль, попросить мужа послать кого-нибудь в Ораниенбаум. В офицерской школе около 300 офицеров обучается пулеметному делу, но оно очень плохо поставлено. Она не раз слышала от офицеров, что там большой беспорядок и дело обучения ведется нецелесообразно, так что многие уходят оттуда.

8 ноября 1916 год. Дворцовый лазарет № 3.

Во вторник выпало немного снега, на деревьях лежал иней и было довольно холодно. По обыкновению, с утра, после "Знамения", Августейшие сёстры приехали в лазарет. Государыня выслушивала доклад начальника лазарета, когда к Княжнам подбежала Хитрово:

— Татьяна Николаевна, вас Гедройц в операционную просит,
— затем нетерпеливо обернулась к Ольге, — Опять привезли Касьянова! Всех раненых не много, его положили на старое место ...

— Это из 10-го Гусарского Ингерманского полка?  — с озадаченным видом перебила её Ольга, — он же летом у нас лежал, а потом в отпуск в деревню. Что с ним?

— Вот я и говорю, лежит на старом месте с прострелянным правым боком разрывной пулей.

Быстро переодевшись, Княжна заторопилась в палату. Ещё не совсем  очнувшись от наркоза, с перевязанным туловещем, гусар лежал на спине. Похудел-то как, но мил, подумала Ольга. Ей вспомнилось, как ещё в июле они с Татьяной сидели около, штопали носки, крутили палочки, играли в рубль... 

Красивый, хоть и голова выбрита, Ольга оглядела силившегося приподняться Касьянова:

— Да лежите, корнет! Куда после побывки вас отправили?

— В тот же Ингерманский, в Карпаты, Ольга Николаевна, — улыбнулся он.

— Раз улыбаетесь, значит пойдёте на поправку и опять нам сыграете на скрипке, — Княжна осторожно поправила подушку, — Слава Богу, что вам ещё повезло, остались живы после подобного ранения. В прошлом году Папа; писал нам, что "всюду, где неприятель пользуется разрывными пулями, мы не берем пленных!"

Ольга направлялись в перевязочную, когда вспомнился увиденного накануне такого же мальчика, получившего уже второе ранение. Без левой руки и без правой ноги, веселый, неунывный, он успокаивал себя тем, что другая нога и рука есть. А ведь только на два года старше меня, подумала она с грустью, и какая жизнь его ждёт?

К обеду Ольга с сиделками привычно развозила по палатам тележки с едой, разносила лекарства, стелила койки. Закончив, она ушла в свою комнатку заполнять журнал о выполненных перевязках. После обеденного отдыха во Дворце все трое вечером вернулись в лазарет. Татьяна с Мам; перевязочную, а Ольга в палаты, заходила ко всем. Ко всеобщей радости, Касьянов чувствовал себя намного лучше. Увидев Княжну, он приподнялся, опираясь о спинку кровати:

— Ольга Николаевна, готов помогать вам.

— Палочки крутить? Погодите, корнет, вы не вполне здоровый, — уже подходя к двери, она добавила с усталой улыбкой, — вижу, спина вас беспокоит, да и вид усталый, подождём.

30 ноября 1916 год. Дворцовый лазарет № 3. 

В среду от "Знамения" в лазарет Княжны добирались вдвоём, поскольку Мам; задерживалась и обещала приехать чуть позже. На дороге лежал снег. Глянув на мелькавшие за автомобильными стёклами снежинки, Татьяна поплотнее запахнула пальто и проронила со вздохом: 

— Наверно, не ко времени надоедаю Пап; бумажками со своей просьбой. 

— Ты о переводе трёх юнкеров в Эриванский полк? Думаю, Пап; постарается исполнить челобитную своего Вознесенца, — улыбнулась Ольга, — Радуйся лучше, мы все скоро увидимся.

— Храни Его Бог, — перекрестилась Татьяна, затем несколько оживилась, — Мам; не сказывала, когда у нас будет очередное выступление симфонического оркестра Л.-гв. Волынского полка?

— Пока не слышно... а играют волынцы отлично... — в задумчивости проронила Ольга.

Во время последнего концерта Ольга стояла в дверях, потом ходила по палатам и случайно увидела Митину маму из окна. И сейчас она с грустью вспоминала, как в праздник Воздвижения Креста Господня с они с Татьяной прокатились в моторе к дому флигель-адъютанта Силаева. Сидели наверху с его женой и Митиной мамой, и она радовалась ужасно, кусочек его все-таки. После пили вместе чай и ели разные привезенные с Кавказа сладости. Вечером, вернувшись в лазарет, она сидела у Джурковича и её сердце прыгало от вести, что Митя прислал Биби из Моздока телеграмму.   

По приезду в лазарет, Татьяна, по обыкновению, направилась в перевязочную. Ольге же пришлось заменять Ольгу Порфирьевну после её ночного дежурства на 1-м отделении. Дождавшись окончания перевязок, старшая Княжна принялась устраивать по палатам вначале де Форже, Ульянова, Шарейко и других, потом разносила лекарства и кормила лежачих больных. Затем вместе с Масленниковой они забрали в кладовой свежее постельное бельё и развозили по комнатам. Застилая освободившиеся кровати, Ольга с грустью вспоминала об уехавших в Крым семерых офицерах. Жалко, думала она, к ним так привыкаешь.

Часы показывали начало первого, когда Ольга, наконец, добралась до Маленькой комнатки. Открыв журнал, она принялась заполнять графы перевязок, выполненные Мам; и Татьяной за последнее время:

"59-го Люблинского полка, Давыдов, Кикнадзе, ранен в спину,
кексгольмец Зенченко, волынец Люцидарский. Прапорщик Джуркович 57-го Люблинского полка, ранен в грудь, руку и ногу (Черногорец), прапорщик Красивский 9-й Сибирской стрелковой артиллерийской бригады, ранен в голову. Оба - в палате Зарембы.
Прапорщик Чернецов 34-го Сибирского стрелкового полка, рана ноги...

Дойдя до очередной фамилии раненого офицера, Ольга вспомнила, как в конце сентября привезли к ним маленького, худенького черногорца из 57-го Мадлинского полка. Тяжело был ранен, бедняжка. В спине большая рана, левая рука не двигалась и правая ранена, и правое бедро. Переживали с Татьяной. От размышлений отвлекли негромкие звуки рояля из дамской комнаты. Конечно, Танечка играет для кого-то из раненых. Обмакнув в чернильницу перо, Ольга продолжила свой невесёлый список:

Командир 21-го Сибирского стрелкового полка полковник Сергеев, князь Эристов Преображенского полка. Покровский, граф Мейер 28-го Сибирского стрелкового полка и Петровский 8-го Сибирского стрелкового полка. Барон Штакельберг, Сыробоярский, Богданов.
Ульянов, Петровский. Прапорщик Петров 44-го Валдайского полка, рана в живот и грудь, Касьянов, Давыдов...   
 
Давыдов бедненький, до чего была мучительная перевязка у него. Закрывая журнал, Ольге взгрустнулось: а от Мити всё ни слуху ни духу.

19 декабря 1916 год. Понедельник. Дворцовый лазарет № 3.

С мрачными мыслями ехали Княжны в лазарет. Тревожили плохие известия. Отец Григорий пропал с позавчерашней ночи. Не знают где. После Всенощной дурные предчувствия настолько усилились, что вместе с Мам; они не ложились спать до полуночи, всё ждали телефонного звонка от министра внутренних дел. В конце концов спали все вместе. Это совершенно ужасно и грустно, все неприятности бедным Пап; и Мам;. Господи, помоги нам! - мелькали мысли в отяжелевшей голове Ольги. Рядом, прижавшись к её плечу, всхлипывала сестра.

По приезду в лазарет, Гедройц пригласила Татьяну с Хитрово в операционную. Ольга же заставила себя заняться более привычной работой - она раздавала по палатам лекарства, меняла постельное бельё, а закончив, пригласила Касьянова в пустующую гостную. На душе было слишком тяжело, потому и села к роялю, а корнет напевал разные новые, красивые вещи.

Шли перевязки, когда спеша по коридору, Чеботарёва увидела Вильчковскую у дверей операционной. Варвара Афанасьевна о чём-то тихо разговаривала с Татьяной, когда на полуслове девушка расплакалась и бросилась обратно в операционную залу.

По окончании дневных работ, не заглянув ни в одну из палат, Княжны поспешно уехали домой. Валентина Ивановна подошла к Вильчковской:

— Ужасные дела творятся в Петрограде. Сохрани и спаси их Господи Святый! — Женщины перекрестились.

Около семи часов вечера Чеботарёва вернулась из Дворцового госпиталя, но едва вошла в переднюю лазарета, как навстречу к ней кинулась дежурная сестра: 

— По телефону передали: Григорий убит! — взволнованным голосом сообщила ей Карцева, — Утренний выпуск "Биржевых ведомостей" оставила на вашем столе. 

Несчастная Государыня, какой же это удар для Неё! Войдя в свою комнатку, Чеботарёвой бросилась в глаза первая страница газетного номера:

"Сегодня, 19-го декабря, утром, около Петровского моста найден прибитым к берегу труп Григория Распутина. Следствие производится судебными властями."

— Что же это будет? — шевельнулась у ней беспокойная мысль, как вздрогнула от резкого телефоного звонка.

— Валентина Ивановна, — голосок Татьяны заметно дрожал, — Вечером быть не можем, служба у нас, должны с Мам; остаться...

24 декабря 1916 год. Феодоровский городок. 

Начальник лазарета № 17 был озабочен запиской, присланной ему Кукушкиным из Петрограда, где тот обращался с просьбой предоставить на рождественские праздники трёхдневный отпуск в связи с недомоганием супруги. Не видя иного выхода, Дмитрий Николаевич попросил сына сопроводить второго писаря до казарм Собственного Е.И.В. Конвоя. Коробка с подарками для дежурного состава особой тяжестью не отличалась, но была громоздкой и Юрий помогал Пунько нести её. Возвращался один, радуясь, что наступившие каникулы, хоть и на короткий срок, но освободят его от ненавистных уроков. Покинув крайний сотенный корпус, он миновал сквозной проезд, как потревожанная память заставила мальчика обернуться и невольно поёжиться. Пять трехъярусных башен, украшенных  флюгерами с изображением Георгия Победоносца и воина восточного типа с луком, всколыхнули пережитое. За год до убийства "царского друга" он приходил сюда с ним на танцы к конвойцам. По дороге в солдатской лавочке купили полфунта карамели "дюшес", а потом, посасывая конфеты, смотрели, как казаки танцуют русскую. Григорию Ефимовичу танцы не понравились. Конвойцы все время хлопали в ладоши и в такт музыке выкрикивали: "харц, харц".

— Это не русская, — поморщился "старец" — так лезгинку танцуют.

На обратном пути Юра неожиданно спросил у него:

—  Что такое мужицкая правда?

—  А чего ты меня спрашиваешь? — в свою очередь осведомился Распутин.

— Папа говорит, что вы мужицкую правду царям говорите.

— Твой папа известный мечтатель. Никакой такой мужицкой правды нет, есть одна правда и её никто не любит слушать...

А за неделю до окончания Рождественского поста его друг Кирюша Шешеня, сын лазаретной сиделки, поделился с ним ужасными слухами. Убивание безвинного человека не укладывалось в голове мальчика, пока пару дней назад случайно не подслушал разговор родителей. 

— Душегубцы! От содеянного Государыня в тяжелейшей депрессии! — возмущался его отец, затем понизил голос, — Она как-то обмолвилась, что со смертью "Святого" для Августейшей семьи начнутся все беды – Николай Александрович потеряет Трон, а Цесаревич умрёт.

— Бедная мать! Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу, — прошептала в ответ его собственная матушка, — Александра Фёдоровна только и думает о своём болящем сыне.

Праздничное настроение разом поиспортилось и Юра ускорил шаг. Ему хотелось скорее оказаться в Офицерском лазарете, где были все свои и куда каждый день забегал по несколько раз. Единственный врач, кто был Юрию по-настоящему чужд, работал хирургом. Высокого роста, сухопарый, Сергей Александрович Мусин-Пушкин стал ему антипатичен, когда однажды при нём выразился крайне оскорбительно об офицерах, которые с детства для мальчика являлись кумирами:

— Я терпеть не могу офицеров.., "Мы все танцуем на вулкане...

Увидев в дверях запыхавшегося сына полковника, муж тётки, врач-терапевт Корнев, сообщил ему, что его матушка с Верой Адамовой ушли в Дом причетников, где для раненых солдат и санитаров устроили ёлку. Пришлось идти туда. Вестибюль Солдатского лазарета встретил всеобщим весельем со взрывами смеха и гомоном голосов. На рабочем столе его мать вместе со старшей сестрой лазарета из Дома священников и сестрой милосердия Мальцевой раскладывали подарки, которые вытаскивали из картонного ящика. Стоящие рядом младшие Княжны быстро сортировали их по маленьким корзинкам. Заметив мальчика, Адамова громко проворчала: 

— Юрий Дмитриевич, где вас носило? — раздражительным тоном спросила старушка, — Почему я одна должна помогать Ольге Васильевне?

Юра бросился к столу. Эта сестра, присланная из Георгиевской Общины, своим брюзжанием наводила страх не только на него, но и на раненых, и обслуживающий персонал. Участница Русско-турецкой и Русско-японской войн, с несколькими Георгиевскими медалями на груди, вечно была всеми недовольна и постоянно что-то ворчала себе под нос. Впрочем, время от времени и от его отца также всем доставалось, начиная с сестёр милосердия и заканчивая собственной супругой. Полковник периодически обходил лазареты, после чего появлялись грозные приказы по поводу недостаточной заботы о раненых.

Часы, висевшие на выдержанной в древнем русском стиле лестнице, вдруг зажужжали и из домика выглянула кукушка. Под разухабистое весёленькое "ку-ку", Мария и Анастасия принялись раздавать собравшимся раненым солдатам, санитарам и лазаретным сиделкам рождественские подарки.

В углу, под кадкой с фикусом, рядовой Подгорный, со счастливым выражением лица, разглядывал тикающий гостинец от Елисеева, вручённый руками Княжон. Полюбовавшись вместе с солдатом золотыми часами с двумя циферблатами, Юрий прихватил свою коробочку с конфетами и незаметно вернулся в Дом священников. Внизу в отдельной палате лежал молодой солдат, совсем мальчик. У него случилось мозговое ранение и врачи говорили, что он долго не протянет, а Юре так хотелось, чтобы Лукьянов поправился. Застав его спящим, он осторожно положил на тумбочку подарок и тихо удалился.

31 декабря 1916 год. Суббота. Дворцовый лазарет № 3.

Мороз стоял небольшой и у "Знамения" Княжны отпустили автомобиль, предупредив шофёра, что до работы пройдутся пешком. Из церкви вышли, когда начал падать снежок. На улицах было малолюдно, дышалось легко, что отчасти скрашивало их душевную неуютность. Ольга прижала к себе сестру, ясно представляя, что и родителям мучительно больно в эти дни. Пап; и Мам; всё принимают. Боже, как стараются и Им тяжело. Помоги же Им Боже и Благослови!

По прибытию в лазарет, узнав, что Валентина Ивановна отсутствует,  Татьяна с Ритой устремились в перевязочную, а Ольга, сверившись с записью назначений, принялась разносить лекарства по отделениям. Не раз выручавший её Касьянов, диктовал температуру, затем потоптался в кладовой у Биби, пока они разбирали бельё. Закончив дела, Ольга ушла в комнатушку заполнять журнал:

— Сестра Колзакова - перевязки - Петровского, Нурицева, Соколова, подполковника Щёкина 65 артил. бригады, подпоручика Пашкова 258 пехотного Кишеневского полка, и прапорщика Михальского 52 Сиб. Стрелк. полка... 

Графы перевязок заполнялись медленно, нерадостность последних событий отвлекали. Ольга мысленно возвращалась в те недавние дни, когда сидели и пили чай с Лили;, с Аней и всё время чувствовался отец Григорий с ними...

Перо коснулось графы перемещений:

— Груздев вернулся из Евпатории, Соколов из Масандры, Малеев из Ливадии. Куликов, Иванов, Ган, Бок, Воробьёв и Маслов уехали в Евпаторию. 

Поставив точку, продолжила дальше:

— Сестра Масленникова - перевязки - Курицев 255-го Аккерманского полка. Экзертикуляция левого плеча...    

Господи, Курицев, совсем дитя, мелькнула тягостная мысль, только ведь восемнадцать исполнилось! Ольга отложила ручку, как разом вновь нахлынули воспоминания о последних празднествах. Как во вторник, на Рождество Христово с Мамой была здесь на ёлке, устроенную в гостиной. Мам; раздавала всем подарки. Затем стояли у Биби с Гординским и Митей у крошечной ёлки, которую он ей в прошлом году подарил. А к вечеру уехал в полк. Вздохнула — Сохрани его, Боже!

Дверь приоткрылась, в комнату вбежала Рита с листочком бумаги:

— Я на минутку. Вот, от нас с Татьяной Николаевной по последним перевязкам. Ещё просила передать, что с сестрёнками уезжает в школу Нянь на ёлку.

Пробежав глазами по списку, Ольга принялась старательно переписывать в журнал фамилии больных, их места службы и краткий характер ранений:

Заозерский Лейб-гвардии Литовского полка, рана левой голени, Амелькин 39-го Томского полка, Суганов 25-го Смоленского полка, рана крестцовой области, Селиванов, Козлов 96-го Писарского полка, рана брюшной полости, Климанский 119-го Коломенского полка, рана правого бедра, Сергеев, Тузников только наружные слои, Ксифилинов, Жихорский...

От грустных размышлений, как всегда, отвлекала работа. На её глазах, день за днём, оживал прапорщик 21 Сибирского Стрелкового полка. Аккурат на Яблочный Спас с раной правого бедра и контузией головы, Соколова доставили в лазарет. Слух у него был не совсем утрачен, но речь восстанавливалась крайне медленно, к тому же донимали головные боли. Улучшение наступило лишь после возвращения из Масандры, куда направила прапорщика Гедройц с группой таких же больных. Несмотря на многие обязанности, Ольга не забывала подопечного, который, как всегда, капризничал и есть не хотел. Приходилось уговаривать и помогать. Почасту навещала, вызывая на разговоры, отчего вскоре Соколов стал выговаривать почти все буквы. Вечерами долго сидела с ним и писала, а он отвечал по буквам, только страшно громко. Огорчало, что в последнее время её подшефный стал отчего-то мрачнее ночи. А через неделю, когда днём перевязывала ему голову, причина неожиданно разъяснилась. Приехал наконец его брат и Соколов несказанно повеселел, отчего старался теперь больше говорить.

В комнату заглянула дежурная сестра Шульц:

— Ольга Николаевна, автомобиль прибыл, Вас ожидает.
 
Она взглянула на часы. Ох, засиделась, уже четыре пополудни. Тороливо убрала журнал в стол, быстро переоделась и выбежала на улицу. У крыльца, в наступающих сумерках, негромко тарахтел Renault. Молоденький поручик, как год окончивший "Императорскую школу шоффёров" и зарекомендовавший себя одним из лучших специалистов, по заснеженной дороге вёл автомобиль чрезвычайно осторожно. Ольга мягко покачивалась в холодном салоне, а мысли о предстоящем вечере в кругу самых близких людей, разливали по телу щемящую теплоту. Закутавшись в пальто, она с думала о сегодняшней Всенощной и Молебне, о волнующих гаданиях на воске и бумажке. Грустная улыбка тронула её губы, помня, как в прошлом году в сочельник они гадали на яблоках, ожидая счастья или горя ... Сегодня же с Аней они станут гадать на воске и бумажке.

Приближались огни Александровского дворца. Так что же ждёт её в следующем году – удача или невезение? Княжна перекрестилась: 

— Спаси Господи и помилуй на Новый 1917 год!

9 февраля 1917 г. Дворцовый лазарет № 3. 

От Знамения в лазарет они ехали в полном молчании. В дороге Татьяна хотела поговорить с Ольгой, но всякий раз что-то удерживало её. Обеих угнетало тяжёлое состояние Мам;, вылившееся после убийства Друга семьи в сильнейшее недомогание. В тот чёрный день она плакала горько и безутешно, и даже Анечка ничем не могла успокоить свою Подругу.

По приезду в лазарет обе сразу удалились в свою комнату.

— Вот уж никак не ожидала, что Мамина родная сестра поздравит убийц с их с преступлением, — переодеваясь, с раздражением обронила Татьяна.

— Бедная Мам;, эти постыдные телеграммы едва не убили её, — Ольга с таким же негодованием захлопнула дверцу шкафа.

С утра Валентина Ивановна была занята в операционной, а Рита помогала Татьяне в перевязочной. Ольга же занялась своей обычной работой. Разложив в лотке по списку назначенные врачом лекарства, обошла все отделения, а потом по мере надобности какое-то время устраивала койки. Дел больше почти не было, она вернулась к себе, где и принялась заполнять журнал по перевякам за последнюю неделю. Как это ужасно, размышляла Ольга, что все неприятности достаются бедным Пап; и Мам;. Затем, случайно взглянув на колендарь, она с грустью вспомнила:

— А ведь сегодня Мите 24 года. Сохрани его Боже.

Убирая журнал, Ольга неожиданно почувствовала заложенность носа, вот и голова заболела с чего-то. После обеда придёться сидеть дома. Предупредив вернувшуюся Чеботарёву, что вечером сегодня не приедут, Княжны спустились к ожидающему их автомобилю.

25 февраля 1917 год. Дворцовый лазарет № 3. Офицерская палата.

Трудясь сиделкой с августа прошлого года, пятнадцатилетняя внучка Радуты прекрасно освоилась со своими обязанностями. Юстина полюбилась раненым и её перестали стесняться. Как рассказала Анина, её покойный муж, разорившийся бауэр, успел обучить девочку грамоте и теперь отдельные кухарки и работницы из прачечной бегали к ней с просьбой написать адрес на немецком языке в Германию пленным родичам. На работе Юстину не особо интересовало творящееся вокруг, разве что краем уха услышала, как дня два назад, после отъезда русского Императора в Могилёв, один за другим заболели корью царские дети. Но девочку больше огорчала какая-то гулкая пустота, возникшая в стенах лазарета. До этого, встечая юную сиделку весёлыми шутками, теперь многие раненые пребывали в унынии. Порой ей казалось, что тоска, поселившаяся здесь, подобно змее, заползала во все уютные комнаты, ледяным взором заглядывая в души обитателей. Холодно, неуютно стало в лазарете, хотя по-прежнему не угасал в нём очаг любви и ухода, и исходил житным духом ежедневный свежий хлеб.

После известного убийства прошло более двух месяцев, а значительную часть фронтовиков, находящихся на излечении в Царском Селе, продолжало волновать положение дел у Августейшей семьи. Они не приезжали в лазарет целую неделю, а потом вообще как-то реже начали посещать Свой лазарет. И только на Рождество 1916-го раненые увидели Императрицу с дочерями, которые приехали на ёлку без Наследника. Все заметили – настроение Высоких сестёр было подавленное, сама Государыня сильно похудела и осунулась. В тот вечер никто не увидел привычной улыбки на Её застывшем в какой-то неподвижности лице. И углы Её губ были скорбно опущены книзу. Тем не менее, перед отъездом, Государыня подарила всем по прекрасному альбому Царской Семьи с автографами и поздравила с наступающим Рождеством.

— Вот и дождались мы "великой и бескровной", язви их в душу! — процедил сквозь зубы прапорщик Микулин, сминая "Новое время" в неряшливый комок,  — С 15-го февраля ни одно письмо не отправляется в действующую армию по назначению, если оно не будет марками оплаче... 

— А дождались мы, прапорщик, что в столице начались столкновения забастовщиков с полицией и жандармерией, — перебил Микулина ротмистр Цартанов, — потому и весть о свободе встречают в окопах с большой радостью.

— О чём рассуждать, господа?! Вчера к аппарату меня подозвал сослуживец из дворцовой Охранной агентуры, так он многое, что порассказал, — подхватил коллегу Эристов, — К примеру, в ожидании "великого переворота" оркестры многих частей во время утренней и вечерней молитвы исполняют вместо гимна "марсельезу".

— Лучше б за обедней пели "Господи помилуй" гражданина Чайковского, — уныло пошутил Теремецкий.

— Не хотите ли сказать, господа жандармы, что никогда больше не прозвучит команда "Сабли наголо, пики к бою!?", — с ожесточённым интересом отозвался Павлов, — Вот скажите, как следует понимать бред газетных деятелей: "Наши части вышли из боя"?

— Активное сотрясение воздуха, господа, небезвредно в нашем положении, — с нескрываемым сарказмом вклинился в разговор Таубе, — Лао-цзы предупреждал, что и сам опасается быть деятельным, ибо "Бездеятельность – полезнее всего существующего между небом и землею".

— Думаю, философ не ошибся, — поддержал барона Петров, — вот когда все из нас сделаются бездеятельными, на земле наступит полное спокойствие.

Неожиданно дверь резко распахнулась и в палату с взволнованным лицом влетела Вильчковская:

— Господа, всех кто в состоянии передвигаться, Вера Игнатьевна срочно просит в обеденный зал. Сестринский персонал уже там.

Тревожное предчувствие заставило офицеров лазарета без промедления собраться в указанном месте.

— Приношу всем извинения, но я вынуждена прервать сейчас плановую операцию. Полчаса назад думским курьером мне доставлен Подписной лист, — Гедройц нервно потрясала бумагу с каким-то напечатанным текстом, — посыльный на словах передал, что лист должен быть к 6 часам вечера или подписан или же не подписан.   

— Да что они там такого накарябали? — сидевший напротив капитан артиллерии нетерпеливо протянул руку, — Бога ради, передайте мне, Вера Игнатьевна, я зачитаю.

— Извольте, Петров, — Гедройц с явным облегчением отдала ему обращение.

Поспешно оглядев текст, капитан недоумённо перевёл взгляд на собравшихся: 

— Это что же, через голову Монарха?!

Неколько мужских и женских голосов, едва ли не разом затребовали огласить вслух документ. Возмущённо пробурчав под нос, Петров принялся читать:

— "Временный комитет Государственной думы обращается ко всем русским людям и к воинским частям Петроградского гарнизона с призывом поддержать его, так как в столице по некоторым признакам может начаться анархия. В этом случае начавшееся в столице движение может вылиться в весьма нежелательные формы".

Какое-то время собравшиеся переваривали услышанное, после чего большинство присутствующих, хоть и не сразу, но выразили согласие, что Временному комитету всё же необходимо содействие. Обмен мнениями грозил затянуться, если бы не категорическое заявление Таубе:

— Подобная редакция подписного листа вызывает сомнение. Как прикажете понимать призыв "поддержать"?!

— Барон прав, — воскликнула стоящая у дверей Грекова, — обращение можно гадать по-разному, поскольку имеет двоякий смысл.

— Господа, мы ограничены во времени. Рекомендую избрать комиссию по изменению формулировки, — решительно вмешалась княжна, — Предлагайте, нам ещё нужно сообщить об этом Государыне.

В скором времени в комиссию были избраны: Гедройц, Таубе, Павлов и Петров, а под изменённым текстом проставлены подписи всех офицеров лазарета и сестринского персонала.

— Семён Павлович, Валентина Ивановна и вы, Маргарита, пройдёмте в мой кабинет, я буду телефонировать в Александровский дворец, — Вера Игнатьевна торопливо направилась к выходу.

25 февраля 1917 год. 5 часов пополудни. Дворцовый лазарет № 3.

После недолгого ожидания в трубке послышался знакомый голос:

— У телефона доктор Гедройц?

— Да, Ваше Величество.

— Передайте всем Нашим раненым привет. Как они себя чувствуют?

— Больные волнуются за Вас и Вашу Семью, Ваше Величество.

— Передайте им Нашу сердечную благодарность. Пусть не волнуются. Все в руке Божией.

— Ваше Величество, нам прислали из Эвакопункта подписной лист. Под первой его редакцией никто не подписался. Скажите, как нам поступить? Вот редакция составленная нами:

"Раненые офицеры Собственного Ее Величества лазарета будут оказывать Временному комитету Государственной думы всемерную поддержку в случае, если последний будет работать в полном единении с Его Императорским Величеством"

— Передайте Моим раненым Мое непременное желание, чтобы подписались под Вашей редакцией все. Я не хочу, чтобы про Моих раненых думали дурно. Анархии во что бы то ни стало нужно избежать... — как видно, от охватившего её волнения, в голосе Александры Фёдоровны Гедройц ощутила лёгкую охриплость, — В эти тяжелые минуты Я надеюсь, что все раненые Моего лазарета и каждый честный русский офицер исполнит свой долг перед родиной. Сейчас все усилия честных людей должны быть направлены на подавление начинающейся анархии.

— Ваше Величество, офицеры Вашего лазарета просили меня повергнуть к Вашим стопам чувство безпредельной своей преданности до готовности пожертвовать для Вас и Вашей Семьи своей жизнью.

— Еще раз передайте им Мою благодарность. Нам это сейчас особенно дорого. До свидания... — несколько секунд из трубки доносилось осиплое дыхание, — Увидимся ли еще раз…

Телефон замолчал. Минута была тягостная. У княжны на глазах выступили слезы.

17 часть Дружба и Долг.

27 февраля 1917 год. Феодоровский городок.

Поздним утром в лазарет вбежал взбудораженный Шешеня и знаками показал другу, что станет ждать на улице. Накинув шубейку, Юрий выскочил во двор.

— Чего так долго?! — По разкрасневшемуся от мороза лицу Кирюши было видно, что того переполняют небывалые известия, — Слышал, Императорскую семью надумывают подвергнуть домашнему аресту?!

— Врёшь, такого быть не может! — Юрий с недоверием уставился на друга, хотя в глубине души понимал, Шешеня не врёт.

— Только что своими ушами услышал, Дворцовый комендант говорил об этом твоему папане.

Юрию стало не по себе. Не далее как вчера знакомые ему офицеры вместе с отцом одели нарукавные белые повязки, затем поехали в городскую ратушу. Вернулся отец поздно, крайне растревоженный. За столом рассказал матери, как был вынужден приносить присягу Временному правительству, но более всего огорчил приказ №1, который, по его мнению, теперь развалит всю армию. 

Набегавшись за день, Юрий собрался было идти спать, как отец подтвердил слова Шешени:

— Государыня заявила сегодня, что все её дети больны, она считает себя сестрой милосердия, а дворец госпиталем и запрещает охране какие-либо боевые действия.

— Боже, какое несчастье! Кукушкин сообщил, что в Петрограде войска переходят на сторону восставших, —  перекрестившись, прошептала мать, — а люди с вывесок снимают гербы, и с присутствий удаляют портреты не только Николая II, но и его предков…

Отец вытащил из кармана френча "Московский Листок":

— Вот в подобных газетёнках и пишут об Августейшей семье разные гадости и сальности. Какие инстинкты разжигают, над кем смеются?! — отец в ярости швырнул на стол помятую газету, — Не над собой ли? Неет... Велик наш Гоголь и вечен!

Днём опять заявился Шешеня и высыпал с порога кучу новостей.

— Только что шёл мимо прачечной и застал во дворе качегара Брускина и Афанасия Воронина. Банщик трепался, будто в Петрограде телеграф захвачен.

— Уже наслышан, отец по телефону говорил кому-то, — уныло пробурчал Юрий, — а ещё он сказал, что в Царское из Могилева прорвались две роты Сводного полка.

Переговариваясь, ребята медленно шли по пустынному двору. Ноги у обоих начали замерзать и они решили разойтись по домам. Против Трапезной Шешеня внезапно остановился:

— Гляди! — воскликнул Кирюша, с недоумённым видом показывая на здание.

Увиденное неприятно поразило Юрия. На главной лестнице ещё недавно привычно светились слова, которыми Император после осмотра Трапезной благодарил создателей городка за почин в русском деле. Теперь же, написанный золотом высочайший рескрипт, был тщательно вымаран неизвестным "живописцем".

Весь следующий день Юрий провёл в Офицерском лазарете, помогая матери разносить по палатам свежестиранное бельё. Вечером Ольга Васильевна попросила сына, не дожидаясь её, вернуться домой. Начинало смеркаться, когда он вышел на улицу. Внезапно с позиций казарм Императорского конвоя раздался сигнал тревоги, и спустя несколько минут через двор Городка по три в ряд проскакало несколько казачьих сотен. Юрий бросился вслед скачущим всадникам. Выбежал через вторые ворота Городка и увидел идущий беглым шагом Сводный полк. Солдаты шли, держа винтовки в руках. Конвой и Сводный полк скрылись в главных воротах Александровского дворца. Ещё через некоторое время со стороны Сарского села, где стояли запасные полки, послышалась нарастающая ружейная трескотня. Учитывая последние события, ему следовало бы проявить благоразумие и уйти подальше, но заело мальчишеское любопытство. Юрий подбегал к дворцовой ограде, когда что-то заставило его остановиться, а затем и вздрогнуть. У чугунной решётки полураспахнутых ворот лежала мёртвая собака светло-золотистого окраса. Это была колли, по заострённой морде которой ещё стекала кровь. Мальчик узнал её. Раньше он видел, как Царь гулял со своим питомцем по парку.

Возвращался в сгустившихся сумерках. Настроение было подавленное, ибо убитая собака произвела на Юрия гораздо большее впечатление, чем все вместе взятые события последних дней. А вскоре пришла бумага о назначении начальником лазарета № 17 Мусина-Пушкина. В связи с этим, полковник Ломан издал прощальный приказ, в котором просил не поминать его лихом.

На другой день отца арестовали. У крыльца трапезной Юрий увидел взволнованную толпу людей. Вскоре, в сопровождении двух конвоиров, на дорожке из Федоровского собора показался отец. Подойдя к мальчику, он поцеловал его, затем сказал конвоирам:

— Теперь, когда я простился с моим детищем, Собором, и со своим сыном, я спокойно поеду туда, куда вы меня повезете.

Настала минута горестного испытания. Для Юрия это было огромным ударом, отца он страшно любил. Он видел, как его посадили в маленький "Фиат", на котором ещё несколько дней тому назад ездили придворные фельдъегеря, и машина тронулась.

27 февраля 1917 год. Понедельник. Александровский дворец.

Накануне в субботу Государыня позвонила Юлии Ден:

— Полагаю, Вы только что встали с постели, Лили;. Послушайте, я хочу, чтобы Вы приехали в Царское на поезде, который отправляется в десять сорок пять, — то, что подруга замешкалась с ответом, видно, позабавило Её, — Утро чудное. Мы едем кататься на автомобиле, так что Я встречу вас на вокзале.

Утро действительно выдалось великолепное: ярко-голубое небо и ослепительно белый снег. Однако первые слова Александры Фёдоровны сильно огорошили Юлию:

— Ну, что происходит в Петрограде?

— Ваше Величество, тревожиться, похоже, нечего. Господин Саблин подвёз меня к вокзалу и по дороге уверял, что всё в полном порядке. Впрочем, признался, будто нехватка хлеба и для него довольно подозрительно, хотя в городе и накоплены мучные запасы.

На обратном пути от станции они встретили знакомого им офицера Гвардейского экипажа. Государыня выразила желание поговорить и автомобиль остановился: 

— Владимир Васильевич, — окликнула Хвощинского Александра Фёдоровна,  —  Я слышала, что положение очень серьезное.

— Нет никакой опасности, Ваше Императорское Величество, — улыбнулся лейтенант.

Успокоенные, они вернулись во Дворец и в первую очередь Юлия сразу отправилась к младшим княжнам. Девочки были очень больны и испытывали сильную боль в ушах, но увидев её, обе обрадовались. Сев на стул между походными кроватями, Юлия стала беседовать с ними.

После ленча Александра Фёдоровна сделала знак, приглашая Юлию в соседнюю комнату. Она выглядела очень взволнована:

— Лили;, дела из рук вон плохи. Я только что видела полковника Гротена и  генерала Ресина. Они сообщают, что Литовский полк взбунтовался, солдаты убили своих офицеров и оставили казармы. Их примеру последовал Волынский полк, — Александра Фёдоровна тяжело дышала, — Не могу этого понять. Никогда не поверю, что возможна революция. Ведь ещё только вчера все заявляли, что её не должно быть!

Юлию охватили тревожные чувства:

— Ваше Величество, в нынешние времена "простой люд" перестал быть образцом преданности. Многие ненавидят Августейшую семью.

— Но крестьяне любят Нас... они обожают Алексея! Я уверена, что беспорядки происходят в одном лишь Петрограде. Вспомните, как совсем недавно мы заезжали в небольшую чухонскую деревеньку у Петергофа и как встречали нас! — растрогано проговорила Александра Фёдоровна, — Но я хочу, чтобы вы сходили к Анне... Наверное, она тоже узнала о происходящем, а вы же знаете, как просто её напугать!

Юлия прекрасно сохранила в памяти тот двухлетней давности случай, когда их автомобиль остановился около местного храма. Едва Государыня вышла из машины, Её тотчас же окружила толпа крестьян, которые опустились перед Ней на колени и со слезами на глазах стали молиться о Её здравии и благополучии. Вслед за тем Её Величеству поднесли хлеб-соль, и лишь с большим трудом им удалось пробиться к автомобилю.

—  И как Вы можете говорить мне, Лили;, что эти люди желают Мне зла!

— Ваше Величество, за последние два года произошло многое.

— Не произошло ничего такого, Лили;, что могло бы затронуть истинное сердце России.

В неосвещённом будуаре стало сумрачно, зимний день клонился к вечеру.

— А что намерены делать вы, Лили;? — внезапно спросила Александра Фёдоровна, — Тити в Петрограде... Не лучше ли вам вернуться к нему сегодня же вечером?

При виде Государыни, такой одинокой, такой беспомощной среди символов и великолепия светской власти, Юлия еле-еле усмирила слезы. Сделав усилие, произнесла умоляюще:

— Позвольте мне остаться с Вами, Ваше Величество!

Ни слова не сказав, Александра Фёдоровна посмотрела на подругу. Потом заключила в объятия и крепко прижав к Себе, принялась её целовать со словами:

— Я не вправе просить вас об этом, Лили;.

— Но я должна быть с Вами, Мадам. Прошу Вас, позвольте мне остаться. Я не могу уехать в Петроград и оставить Вас одну.

Смутившись от своих чувств и желая переменить разговор, Александра Фёдоровна сообщила, что пыталась связаться с мужем по телефону, но безуспешно:

— Однако Я послала ему телеграмму и умоляла немедленно вернуться. Думаю, в среду утром Он будет здесь.
 
Дождавшись, когда Анастасия ляжет спать, Александра Фёдоровна выложила ещё одну не менее тревожную новость:

— Не хочу, чтобы девочки что-то узнали до того, как станет невозможно утаивать от них правду, — взволнованным голосом прошептала Она, — но все вокруг перепились, на улицах стрельба...

— Генерал Танеев сказал, что Петроград в руках толпы. Выходит, верных Престолу становится всё меньше, — горестно всхлипнула Юлия.

— Какое счастье, Лили;, что с Нами самые преданные войска и Гвардейский экипаж, — Александра Фёдоровна вытерла подруге проступившие слёзы, — Все они Наши друзья, и ещё Я всецело доверяю стрелкам, расквартированным в Царском.

* * *

Телефонный звонок оторвал обер-гофмаршала Императорского двора Бенкендорфа от позднего ужина. Во дворец неожиданно позвонил председатель Государственной думы Родзянко.

— Граф, передайте Аликс: она должна как можно скорее покинуть Александровский дворец.

— Но больные дети… Михаил Владимирович...

— Когда дом горит – и больных детей выносят, — в голосе явно слышалось: если бы вы меня раньше послушали!

 — Будет доложено, — коротко ответил Павел Константинович, хорошо понимая, что "надоедливый толстяк" сейчас единственная власть в восставшей столице и единственный, кто может их защитить.

28 февраля 1917 год. Вторник. Александровский дворец.

Пополудни Ее Величество вызвала подругу к Себе в лиловый будуар:

— Лили;, говорят, что враждебно настроенная толпа человек в триста движется ко Дворцу. Мы не станем, мы не должны бояться. Все в руке Божией.

— Ваше Величество, граф Бенкендорф и полковник Гротен заверили Вас, что в ближайшее время Гвардейский экипаж расположится во Дворце.

— И завтра определенно приедет Его Величество, — мысль об этом, казалось, успокоила Государыню, лицо у Нее повеселело, — Я знаю, когда Он вернется, всё встанет на свои места.

Видимо, вспомнив что-то важное, Александра Фёдоровна напомнила подруге о своей просьбе позвонить в Петроград и связаться по телефону с друзьями.

— К сожалению, новости неутешительные. В Петрограде не всё благополучно; казаки идут против правительства.

— Этого никогда не может быть: это ошибка.

— Ваше Величество, так докладывает министр внутренних дел.

— Никогда не поверю: казаки против нас не пойдут. И потом, Протопопов передал через моего камердинера, что мы устоим.

Александра Фёдоровна открыла портсигар, взяла папиросу. Юлия заметила, как подрагивают её пальцы. Когда впервые познакомилась с Ее Величеством, Она не курила, но за последний месяц тревожных события приохотилась к табаку. Несомненно, курение успокаивало Её издерганные нервы.
 
— А что Бэби, он здоров? — неожиданно спросила Государыня.

— Здоров, Ваше Величество. На мой звонок ответил флигель-адъютант Саблин, он живёт в одном с нами доме. Я попросила его присмотреть за сыном и, если можно, приехать к нам в Царское Село, потому что Императорская Семья нуждается в защите.

— Николай Васильевич надёжный гвардеец, — с гордостью заявила Александра Фёдоровна, —  он найдёт способ добраться к нам, как добрались многие преданные Монарху офицеры Гвардейского экипажа.

— Но он сказал, что здание окружено враждебно настроенными матросами и вообще...

Описывать, как дрожал и прерывался голос капитана 2-го ранга у неё не хватило решимости. Несколько изменившись в лице, Государыня молча выслушала, но затем огромным усилием воли обрела прежние свои спокойствие и выдержку. Сила Её передалась и подруге.  Мужество сейчас нам очень кстати, подумала Юлия, но мысли о Тити не давали покоя. Её изболевшееся сердце сжалось, в ушах ещё слышался озабоченный голосок её мальчика:

— Мамочка, когда ты вернешься? Ну, пожалуйста, приезжай, здесь так страшно...

Юлия разрывалась между материнской любовью и долгом, но она давно решила, в чем её долг.

К вечеру мороз усилился, Царское Село мёртвой хваткой стиснули неслыханные морозы. В последний день зимы погода, под стать людям, словно взбесилась. Куда подевалось голубое небо, какое видели накануне. Из тёмных туч сыпала ледяная крупа, северный ветер наметал сугробы вокруг Александровского дворца, и без того утопавшего в снегу.

Почти стемнело, когда стоящие у окна женщины услышали глухой топот солдатских сапог. В неярком отблеске фонарей через промёрзшее стекло они едва разглядели бегущих людей.

— Генерал фон Гротен сдержал своё слово, — с явным облегчением выдохнула Государыня и поспешно вышла из комнаты.

Вернувшись минут через десять, Александра Фёдоровна вновь присоединилась к Юлии и принялась наблюдать, как заснеженное пространство парка постепенно заполняется ротами Сводного полка и не менее двумя сотнями Конвоя. Через некоторое время подтянулась рота Железнодорожного полка и батарея воздушной охраны с двумя зенитными пушками на машинах. Через оттаявших от дыхания кружочки стекла было видно, как вдоль улиц, ведущих к резиденции, разворачиваются пулеметы Гвардейского экипажа.

От приоткрытой форточки тянуло холодом, но женщины стояли не шевелясь, напряжённо прислушиваясь к командам, доносившимся со стороны Дворцового парка. 

— Выставить постоянные разъезды вдоль решетки Александровского дворца! — зычные приказы заместителя дворцового коменданта фон Гротена, взявшего на себя  командование обороной, придавали Государыне большую уверенность

Откуда-то стороны казарм гвардейского стрелкового полка доносились пьяные голоса и одиночные выстрелы. Но как и обещал генерал, дворец вскоре был оцеплен шестью ротами пехоты и двумя ротами конницы.

Позади раздался шорох шагов. Полностью одетые, Мария и Анастасия выжидающе смотрели на мать.

— Лили;, я решила с младшими дочерями выйти к солдатам, я поговорю с ними.

Юлию обуял ужас при мысли чего-то непоправимого:

— Умоляю вас, Мадам, разрешите мне сопровождать Вас на случай какой-нибудь предательской выходки!

— К чему это, Лили;? — с укоризной проронила Александра Фёдоровна, — Всё это наши друзья!

Привстав на цыпочки, Анастасия увидела как во дворе устанавливают огромную пушку:

— То-то удивится Папа;! — прошептала Княжна.

Тесно прижавшись к матери, они так простояли ещё несколько минут, прежде чем уйти. Зрелище было непривычное. От холода часовые прыгали вокруг пушки, чтобы согреться. Внезапно вспыхнули прожектора, ярко вырисовывая фигурки в огромном дворе. Казалось, будто они танцуют карманьолу. Морозный воздух чётко доносил знакомый звучный голос генерала Ресина. Командующий Собственным ЕВ Сводного пехотного полка призывал солдат и офицеров исполнить свой долг и защитить царскую семью от всех случайностей.

Сердце Юлии сжалось, когда к защитникам Дворца, в сопровождении дочерей, вышла закутанная в меха Государыня. Затаив дыхание, она не отрывала глаз. Совсем стемнело. Издалека доносился гул орудий. Стужа стояла нестерпимая. Хорошо было видно, как Её Величество подходила к одному солдату за другим, совершенно не опасаясь за свою жизнь. Она была спокойна и величественна.

Поистине Царица, Супруга, достойная Императора Всероссийского! — мелькнуло у Юлии в голове. Казалось, в этой драматической обстановке Государыню охраняли лишь доброта и благожелательность. Но когда на бледное лицо упал свет, Юлию охватил страх, поскольку знала о Её слабом сердце и хрупком здоровье. Только бы не упала в обморок!

Вернулась во Дворец Государыня в приподнятом настроении: 

— Они Наши друзья! Они так Нам преданы! — с сияющей улыбкой взволнованно твердила Александра Фёдоровна...

Поскольку электричество отключили и лифт не работал, с больным сердцем ей становилось всё труднее взбираться по ступенькам. Испытывая недостаток воздуха, Она опиралась на руку подруги, которая поддерживала её, пока они поднималась по лестнице.

— Александра Фёдоровна, давайте передохнём, — видя, что Государыня почти на грани обморока, на очередной ступеньке умоляюще попросила Юлия.

Она с болью вглядываясь в преждевременно постаревшее лицо, в прядки седеющих волос. К несчастью, Государыня всё ещё верит в "народ", в те узы, что некогда связывали Её с ним, с тяжелым сердцем думала Юлия, но увы, этим же народом предана забвению. Как горько, что зачастую слова "Иуда" и "друг" становятся синонимами. И какое потрясение испытала Государыня, узнав, что Преображенский и Павловский гвардейские полки, которые, как Она всегда думала, преданы трону, взбунтовались.

— Я не видела роту в подвальном этаже... — похоже, всё ещё испытывая мимолётную радость, призналась Александра Фёдоровна, — такая жалость, что я не спустилась туда, но я чувствовала себя не вполне здоровой.

Когда они вошли в комнату Старших Княжон, чтоб пожелать им покойной ночи, то с огорчением услышали, как из окон отчетливо слышится стрельба. Едва Александра Фёдоровна, покинула комнату, Ольга остановила Юлию:

— Что означает этот шум?

— Дружочек, я не знаю. Пустяки. Из-за мороза все звуки усиливаются.

— Но вы уверены, что это так, Лили;? — продолжала допытываться Ольга, — Видно, что даже Мама; нервничает, Нас так тревожит Её больное сердце. Она слишком перетруждает Себя. Непременно скажите Ей, чтобы Она отдохнула.

— Несомненно передам, мои девочки.

У спальни Младших Княжон Александра Фёдоровна  объявила, что Мария должна спать в Её опочивальне:

— А Вы, Лили;, будете спать у Анастасии, займете кровать Мари. Не снимайте корсет: неизвестно, что может произойти. Государь приезжает завтра утром от пяти до семи, и мы должны быть готовы встретить Его. Придите ко Мне пораньше, и Я вам скажу, когда приходит поезд.

Все пребывали в неослабном напряжении. Юлия видела, как Боткин и Деревенко прилагают все усилия, но болезнь старших Княжон отступает медленно. Тем не менее радовало, что Цесаревич шёл на поправку. Время от времени до её слуха доносилась далёкая орудийная канонада, наводя на грустные мысли.

1 марта 1917 год. Среда. Александровский дворец.

В пять утра Юлия с Анастасией спустились в опочивальню Её Величества, но открыв дверь, услышали шопот:

— Тсс... Мари спит. Поезд опаздывает... Вероятнее всего, Государь не приедет раньше десяти.

Александра Фёдоровна была полностью одета. Заметив Её печальный вид, Юлия, не удержалась от мучившего её вопроса:

— Ваше Величество, отчего же поезд опаздывает?

Императрица в ответ лишь ободряюще улыбнулась:

 — Возможно, дело в беспорядках на железных дорогах, оказавшихся в руках бунтовщиков.

Пробило десять часов, но о поезде ничего не было слышно. Тягостные мысли не оставляли Юлию. Сегодня первое марта... первое марта... В голову молнией ударила фраза из пьесы Шекспира "Юлий Цезарь" —  "Берегись мартовских ид!". Боже, как не хочется думать, что на роль Брута сегодня претендует толпа! Но ведь первого марта был задушен Император Павел I, а за тридцать лет до нынешнего дня бомбой был смертельно ранен дед Государя. Ей стало жутко. Юлия отметала смысл страшной фразы, но она не желала уходить, словно цеплялась за проскопию римского жреца — "мартовские иды наступили, но ещё не прошли..."

2 марта 1917 год. Четверг. Александровский дворец.

Утром Государыня вошла в спальню княжон. На Ней, что называется, лица не было. Юлия бросилась навстречу:

— Что случилось, Ваше Величество?!

— Лили;, часть отборных войск отказалось защищать Нас, они дезертировали! — взволнованно прошептала Александра Фёдоровна

Не найдясь, что ответить, Юлия словно оцепенела, но справившись с  замешательством, с трудом разлепила вмиг пересохшие губы:

— Но почему они это сделали? Скажите, ради Бога, почему?! И Гвардейский экипаж с ними?!

— Нет, Лили;, экипаж сохраняет верность Государю. Вчера его командир, Великий князь Кирилл Владимирович, доложил Мне, что с батальоном, несущему охрану Нашей семьи, Он вынужден отправиться в Таврический дворец и вместе с Великим князем Павлом Александровичем попытаться остановить развитие революции, чтобы "всячески, всеми способами сохранить Ники престол", — упавшим голосом отозвалась Государыня, но видимо не в силах сдержать своих чувств, с мукой выдавила, — Мои моряки! Мои собственные моряки! Поверить не могу.

— И Вы согласилась на эту чрезвычайную меру?!
 
— Я была вынуждена так поступить, Лили;, поскольку считаю Гвардейский экипаж чуть ли не единственным преданным войском, которому можно доверить наведение порядка в столице.

— И думаете, что ситуация может ухудшиться? И Великий князь убеждён в том?

— Как и Меня, Кирилла Владимировича заботит одно: любыми средствами, даже ценой собственной чести, способствовать восстановлению порядка в столице, сделать всё возможное, чтобы Государь мог вернуться в столицу. 

Часом позже несколько офицеров Гвардейского экипажа добились встречи с Её Величеством и были приняты в Лиловой гостиной. Все были взбешены. Старший из них, Мясоедов-Иванов, рослый, плотно сбитый моряк с добрыми, полными слёз глазами, преклонил седеющую голову:

— Ваше Величество, умоляю Вас, позвольте остаться с Вами!

Переполненная чувствами, Александра Фёдоровна вышла из-за стола. Горячо поблагодарив офицеров, Она с волнением оглядела вытянувшихся в коротком строю моряков:

— Да, да. Прошу вас остаться. Для меня это ужасный удар... Но что скажет Государь, когда узнает о случившемся?!

Она тотчас вызвала к себе генерала Ресина:

— Александр Алексеевич, повелеваю включить в состав своего полка добровольно оставшихся офицеров Великого князя.

Проводив иных трусоватых "верных друзей" и "преданных подданных", генерал Ресин испытал огромное облегчение, исполнив волю Императрицы. Теперь он подлости не допустит, поскольку одному из подразделений, как ему доложил перед убытием лейтенант Кузьмин, было приказано занять позицию на одной из колоколен. Оттуда хорошо просматривался Дворец, и если к определенному времени войска не присягнут Думе, то те могут отдать команду расчетам двух орудий открыть огонь по Александровскому дворцу! Но если б только это обстоятельство терзало душу Ресина. Узнав, что Великий князь Николай Николаевич присоединился к организаторам переворота и в числе прочих командующих фронтами направил Государю телеграмму с требованием отречения от престола, старого генерала захлестнула волна отвращения и горечи. От немыслимого предательства на сердце сделалось гадко и тошно. Заметив состояние Государыни, Александр Алексеевич, исключительно из жалости, решил Ей ничего не говорить, полагая, что за последующие сутки слухи об отречении Императора окончательно не подтвердятся.    
 
К полудню Государыня почувствовала себя лучше и попросила Юлию вызвонить Труппа. Присев за стол Она что-то быстро писала на листочке. Через пару минут в дверь постучали и в комнату вошла знакомая личность, которую приятно выделяли огромный рост и крепкое телосложение. Юлия с глубоким уважением относилась к Алексею Егоровичу за его беспорочную службу в качестве лакея и глубокую преданность царской семье.   

— Алексей Егорович, отнесите записку ктитору Феодоровского
Собора и передайте на словах, что приглашаю протоиерея Афанасия Беляева явиться в Знаменскую церковь. Там взять чудотворную икону Царицы Небесной, с нею прийти в Александровский дворец и отслужить молебен в детской половине, где лежат мои больные в ко¬ри дети.

В церкви Беляева ожидал её настоятель протоиерей Иоанн, заранее озаботившися приготовить икону и собрать людей для несения Ея. С тревогой в голосе Афанасий Иванович сообщил Иоанну:

— Покуда добирался, с Софийской стороны кричали криком, пальбу учиняли из ружей. Неужто опять громят кого?

— Прихожане донесли, в Петрограде солдаты разбивают винные лавки и магазины, поджигают полицейские дома, — с видимым страхом Иоанн Федорович прислушивался к теперь уже недалёким шумам, — сказывали, из тюрьмы выпустили арестантов на свободу, а на Невском ружейные выстрелы грохочат.

— Мдаа... неспокойно теперича и в Царском Селе.

Афанасий Иванович с грустью покивал головой, вполне понимая причину отказа отца Иоанна от проведения молебна, поскольку слухи о низложении Государя уже с сегодняшнего утра витали в Царском.

Облачившись в священные одежды, отец Афанасий взял крест и с причтом Знаменской церкви при пении тропоря "Яко необоримую стену и источник чудес стяжавше Тя рабы Твои, Богородице Пречистая...", все отправились в путь. Когда процессия приблизилось к воротам, то пропуск во дворец оказался совершенно свободен, хотя и охранялся несколькими часовыми. С первого подъезда они поднялась во второй этаж на детскую половину.

Прежде чем начать Просительное богослужение, он попросил алтарника выставить икону на приготовленный стол и возжечь свечи. В комнате было сумрачно и отец Афанасий едва смог разглядеть Царицу в одежде сестры милосердия, стоящую подле кровати Наследника. Приблизившись к столу, Александра Фёдоровна приложилась к Чудотворному Образу и подойдя под Неё, поцеловала крест, который дал Ей протоиерей.

У Афанасия Ивановича защемило сердце:

— Крепитесь и мужайтесь, Ваше Величество, страшен сон, да милостив Бог. Во всем положитесь на Его святую волю. Верьте, надейтесь и не переставайте молиться. 

Крестный ход шествовал через полутёмные покои недужных Княжон, лежащих на отдельных простых кроватях. Золотом и лазурью сверкали ризы Божией Матери, когда икону проносили мимо окон. Юлия, шедшая рядом с Александрой Фёдоровной, обратила внимание на выражение глаз у Богоматери и невольно вздрогнула. Точно такой же взгляд Веры, Надежды и Трагедии она неоднократно видела в глазах Государыни.

Молебен завершался, а Юлия, словно со стороны, наблюдала странное, грустное зрелище в зыбистых облачках воскурений, которое представляло собой этот торжественный немноголюдный ход в некогда великолепном, но почти опустевшем Дворце. Когда шествие во главе с протоиереем выносило икону на улицу, то увидев плотное воинское оцепление, люди со страхом осознали, что все находящиеся в здании оказались под арестом.

3 марта 1917 год. Пятница. Александровский дворец.

От Государя по-прежнему не было никаких известий. Около семи вечера прибыл Великий князь Павел Александрович. Их беседа состоялась в красной гостиной. Юлия с Марией находились в соседнем кабинете, и время от времени до них доносились громкие голоса. Мария не находила себе места:

— Почему они так взбудоражены? Может быть, мне следует выяснить в чем дело, Лили;?

— Нет, нет! Лучше останемся здесь и будем сидеть тихо.

— Тогда вы оставайтесь, а я пойду к себе. Не могу слышать, как Мама; волнуется.

Едва Мария ушла, в дверях появилась Государыня. Лицо её было искажено болью, глаза полны слёз. Она не шла, а скорее спотыкалась. Юлия бросилась к Ней, чтобы поддержать и проводить к письменному столу. Александра Фёдоровна тяжело навалилась на столешницу, схватила подругу за обе руки и с мукой в голосе выдохнула:

— Отрёкся! Отрёкся! Бедный мой, - один там, и страдает. О Боже, как ему тяжело!

Юлия не могла поверить своим ушам и всё ждала, что скажет Государыня ещё, но она говорила так, что трудно было разобрать Её слова:

— Бедный... совсем там один... Боже! А сколько Он пережил! И Меня нет рядом, чтобы Его утешить. Боже, как мучительно знать, что Он совсем один!

— Ваше Величество, мужайтесь!

Но Александра Фёдоровна всё повторяла и повторяла:

— Боже мой, как это мучительно... Совсем один!

Юлия обняла Её за плечи, и они стали медленно прохаживаться взад и вперед по длинной комнате. Опасаясь за рассудок Государыни, Юлия  воскликнула:

— Ваше Величество - во имя Господа - но ведь Он жив!

— Да, Лили;, — ответила Она, словно окрыленная надеждой. — Да, Государь жив.

— Я умоляю Вас, Ваше Величество, не падайте духом, не сдавайтесь, подумайте о Ваших Детях и о Государе!

Александра Фёдоровна посмотрела на неё со страдальческим выражением лица:

— Но Вы, Лили;, что скажете Вы?

— Ваше Величество, я люблю Вас больше всего на свете.

— Я это знаю, Я вижу, Лили;.

— Послушайте меня, Ваше Величество, напишите ему. Представьте себе, как Он обрадуется Вашему письму.

Она подвела Государыню к письменному столу и пододвинула кресло:
 
— Пишите, дорогая моя, пишите, — твердила Юлия.

Кротко, как дитя, Александра Фёдоровна повиновалась ей, приговаривая при этом:

— Правда, Лили;... как он будет рад.

Решив, что сможет оставить Её одну на несколько минут, Юлия бросилась на поиски лейб-медика, который тут же подал ей успокоительного. Однако заметив мерную рюмку, Александра Фёдоровна наотрез отказалась, на что Юлия воскликнула горячо: 

— Ради Него, Ваше Величество!

Государыня молча выпила микстуру.

Внимание Юлии неожиданно привлекли громкие всхлипывания. В углу кабинета на корточках, с бледным лицом, сидела Мария. Боже, теперь она всё знает! В эту минуту вошёл камердинер. Дрожащим голосом Волков объявил, что обед подан. Государыня встала, пытаясь взять себя в руки... Юлия последовала было за Ней, но передумав, вернулась в  гостиную. Мария по-прежнему сидела, скорчившись в углу. Она была так юна, так беспомощна и обижена, что Юлие захотелось утешить её, как утешают малое дитя. Опустившись рядом на колени, она погладила ткнувшуюся ей в плечо голову:

— Душка моя, не надо плакать, — Юлия целовала заплаканное лицо, — Своим горем Вы убьете Мама;. Подумайте о Ней.

Мария, с трудом сдерживая рыдания, прошептала виновато:

— Ах, я совсем забыла. Конечно же, я должна подумать о Мама;.

Тягостный вечер затягивался. Когда женщины наконец остались наедине, Государыня дала волю Своим чувствам:

— Ники отрекся от престола от своего имени и от имени Цесаревича, а его младщий брат Михаил Александрович похоже отказался принять на себя управление страной. Теперь Моего мальчика отберут у Меня! — убивалась Александра Фёдоровна.

Она вздрагивала от каждого шага, дрожала от одного только звука голоса... Её неотступно преследовала одна мысль: в любой момент могут прийти чужие люди и отобрать у Неё Сына!

— Говорят, что будет назначен регент. Что же Мне делать?!

— Ваше Величество, ничего не будет предпринято до тех пор, пока не вернется Государь. 

— Ну, конечно же, они не посмеют. А Он скоро к Нам приедет!

4 марта 1917 год. Суббота. Александровский дворец.

Ближе к полудню Её Величество послала за Юлией:

— Лили;, Дума времени не теряет. Господин Родзянко уведомил Меня, что мы должны готовиться к отъезду. Он заявил, что Нам следует встретиться с Императором где-то по пути, — Александра Фёдоровна с беспомощным  выражением смотрела на подругу, — Но Мы не можем никуда ехать: куда мы денемся с больными детьми?!

В присутствии Государыни Юлия не подавала и виду, насколько сама полна самых тяжелых предчувствий и близка к отчаянию. Она и ранее не разделяла Её оптимизма. Положение, в котором все находились, было чревато непредсказуемыми последствиями, а ухудшающееся состояние здоровья Великих княжон лишь усугубляло его. Единственное, на что все надеялись, – это на возвращение Государя. Во всяком случае, Его присутствие даст им какую-то моральную защиту!

— Но решение Думы, кажется, остаётся неизменным... — Юлия изо всех сил стараясь не показать слёз, — Вы сами говорили, что нельзя сдаваться и это помогает.

— Но не в данном случае, мой друг. Я разговаривала с врачами и они говорят, что это роковым образом скажется на Их здоровье!

Ко всеобщему разочарованию, решение осталось прежним. Августейшая семья оказалась во власти узурпаторов и тотчас стала готовиться к отъезду.

— Лили;, не хотите ли сопровождать нас? — Александра Фёдоровна с надеждой взглянула на подругу.

— Ваше Величество, я не в силах расстаться с Вами! Мы поедем все вместе, — Юлия ринулась к аппарату, — но прежде попытаемся связаться по телефону с некоторыми из наших близких друзей.

 Всё оказалось напрасно. Испуганным голосом телефонная барышня прошептала:

— Я не могу вас соединить. Телефон не в наших руках. Умоляю, не говорите ничего. Я сама позвоню вам, когда это будет безопасно...

Как ни старалась Юлия, тягостные думы не оставляли её. Мысль о том, что Государыне придется покинуть этот дом, с которым связано столько счастливых минут, была мучительна. Александра Фёдоровна превратила Дворец в уютное жилище, здесь у Неё на глазах росли Её прекрасные Дочери и обожаемый Сын. И здесь Ей придется испить горькую чашу унижений и страданий...

Первая неделя марта 1917 год. Петроград - Дворцовый лазарет № 3.

Сходя по ступеням Николаевского вокзала, Валентина Ивановна едва ли не кожей ощутила замершую жизнь города. Северная столица, казалось, потеряла своё былое очарование. Знаменская площадь выглядела загаженной, цветочные клумбы вытоптаны, а улицы завалены мусором. У всех на устах только и слышалась "революция", её обсуждали повсюду. Увы, город обречен, это уже не Петроград, а скорее "Чертоград". Несмотря на сыпавшийся крупный снег, всюду бесцельно бродили солдаты, другие, под укрытием ближайших арок, дымили цыгарками и лузгали семечки. Навстречу ей попался мастеровой, держащий в руках полунамокший листок "Известий". Чеботарёва попросила его прочесть. Дроковыми угольями сыпались со типографских строк роковые слова об отречении царя за себя и за сына. Пять дней, и не стало монархии! О, Господи! У ней мороз пробежал по коже. Росчерк пера — и вековой уклад рухнул. Россия — и без Царя?!

Словно в тажёлом гнетущем кошмаре, Валентина Ивановна плелась по Невскому, как по руинам древнего Рима. Наскоро проведав больную родственницу и передав ей свёрток со свежим хлебом и бутылкой парного молока, она заспешила к стоянке извозчиков у Дворца Белосельских-Белозерских. Дожидаясь свободной пролётки, Чеботарёва безотчётно всматривалась в его пышные барочные фасады и с грустью вспоминала милую побасёнку Варвары Афанасьевны о родителях Государя. Супругу Александра III особенно привлекали балы в этом дворце, рассказывала Вильчковская, а пока Она развлекалась, Император Всероссийский играл в вист. Когда же вечер затягивался, то по одному вызывал музыкантов до тех пор, пока играть уже становилось некому. Только после этого царь Польский и великий князь Финляндский подходил к Марии Фёдоровне и забирал её домой.

Как и ожидала, в Царском Селе она столкнулась с такой же массой  серых шинелей. Поистине, Солдатское Село, подумалось ей, и городские власти настроены не менее радикально, как когда то в Версале.

Старшую сестру лазарет встретил гробовой тишиной. Медицинский персонал смотрелся потрясённым и подавленным тяжёлой вестью. По коридорам и холлу, подобно ошарашенным овцам, бродили ходячие раненые, безучастно выполняя предписания врачей. Женщины собрались в Маленькой комнатке княжон, ещё хранившей пряный запах подсолнечной халвы, а мягкую мебель, украденную неизвестно кем, заменили потёртые тубареты с облупившейся краской. Грекова быстро принесла чайник со стаканами. От холода, а более от треволнений, Чеботарёву сотрясала мелкая дрожь:

— Ждали ведь конституционной монархии, и вдруг престол передан народу. Что впереди? Республика?

— Если бы этим только закончилось, — Грекова покачала головой, — Выборы солдатами начальства, выборы депутатов от врачей и санитаров, это же полная деморализация армии! 

Вошедшая Вильчковская поставила на столик блюдце с кусочками сахара:

— Вера Игнатьевна рыдает, как дитя беспомощное, — заметив состояние Чеботарёвой, палатная сестра ей первой налила стакан, — она утверждает, что расшатанная дисциплина армии – это государственная смерть страны. 

— Становится жутко за наше будущее, — изрядно промёршая, Чеботарёва мелкими глотками отпивала горячий чай, — княжна права, умирать идейно идут горсти, а массу гонит вперёд железная организация и дисциплина.

— Неужели и с этим бичом новое правительство не справится и допустит агитационную заразу на фронте? — в задумчивости проронила Грекова.

Размахивая конвертами, в комнату неожиданно ворвалась Катя Зборовская:

— Письмо Виктору! Анастасия просила переслать.

Присутствующие знали о Катином брате, любимом офицере царского конвоя Вите Зборовском, к которому благоволила Анастасия. И Княжны, после того как их Семью отрезали от мира, отчаянно пытались поддерживать связь с конвоем. Катя же, пользуясь тем, что её по знакомству пропускали во дворец и разрешали приносить и забирать письма, едва ли не со скоростью курьерского поезда доставляла депеши по многим лазаретам Царского Села.

— Как там наши?! — вырвалось у Чеботарёвой, — Как девочки?! Как Александра Фёдоровна?!

— Анастасия на словах просила передать вам, что Маму чаще мучают головокружения, а Ольга с Татьяной теперь понемногу выходят на прогулки.

Дверь приоткрылась и в комнату заглянула Хитрово:

— Ольга Порфирьевна, у Веры Игнатьевны закончились папиросы и она просит поискать, может здесь что осталось?

Грекова поспешно встала и подошла к висевшему на вешалке старенькому плащу старшей Княжны. Заглянув в карман, выудила оттуда картонный футляр, где на счастье, сохранились несколько сигарет.

— Погоди, Риточка, у тебя-то получилось? — остановила её в дверях Вильчковская, — Ты вчера говорила мне, что сама попытаешься прорваться во дворец.

— Увы, Варвара Афанасьевна, пробовала, но охрана не пустила, — бывшая фрейлина горько улыбнулась, — будь я на момент ареста во дворце, глядишь, не разлучилась бы со своими душками Княжнами.

Старшая сестра глянула на часы, вздохнула невесело:

— Пора на перевязки, девочки.

Комната опустела и в осиротевшем маленьком жилище лишь попрежнему на вешалке, подобно опалённым войной юнкерским мундирам, пылились отстиранные от пятен крови, аккуратно заштопанные халаты Великих Княжон, да забытый на тумбочке пузырёк с раствором Люголя напоминал о повседневных бдениях её горемычных обитателей.

Вторая неделя марта 1917 год. Александровский дворец.   

Почти всё было подготовлено к отъезду, однако предстояло завершить не менее мучительные действия. Юлия осознавала, что в руки "сыновьям свободы" не должна попасться и малая толика корреспонденции, связанная с Августейшей перепиской: 

— Александра Фёдоровна, я даже не представляю, что произойдёт, попади Ваши дневники в руки "революционных овчарок".

— Вы правы, Лили;. Я давно уже убедилась насколько превратно может быть истолкована одна-единственная фраза, тем более в письменном виде.

— В таком случае, наилучшее решение – поскорее уничтожить Ваше личное достояние.

В глубине души Юлия всё же сомневалась, что её преданность преодолеет неловкость и смущение Государыни. Но вспомнив Её сентиментальную привычку хранить письма, относящиеся к каким-то дорогим моментам жизни, то пришла в ужас, подумав о том, что письма или дневники могут попасть в руки революционеров. Ведь даже Её обычай давать людям ласкательные прозвища может быть также истолкована, как извращенность или измена.

После ленча они сидели в Лиловом будуаре, когда, словно забыв о правилах этикета, с бледным лицом вбежал Волков. Обе вздрогнули от неожиданности. Взволнованный, с трясущимися руками, не дождавшись, когда к нему обратится Императрица, он воскликнул: 

— Император на проводе!

Взглянув на камердинера как на сумасшедшего, Александра Фёдоровна проворно, словно шестнадцатилетняя девочка, вспорхнула с кресла и бросилась из комнаты. Дожидаясь Её возвращения, Юлия беспрерывно взывала к Господу, вымаливая хотя бы частицу счастья для Государыни.

В комнату с радостным видом, вся залитая слезами, ворвалась Александра Фёдоровна:

— Лили;, Он скоро будет рядом с нами! К Нему едет Мария Фёдоровна... — улыбка постепенно сползала с Её лица, — Бедный Мой! Сколько Он перестрадал!

Юлия вскочила и едва не опрокинув стул, схватила Александру Фёдоровну за руку: 

— Бежим, сообщим детям радостное известие! 

На утро, навестив больных, подруги вновь направились в Красную гостиную. Александра Фёдоровна кивнула на большой дубовый сундук, в котором хранились, по Её словам, все письма, написанные Ники во время Их помолвки и супружеской жизни:

— Помогите водрузить на стол.

Юлия стояла рядом, не смея глядеть, как Государыня со сдавленным рыданием разглядывает и перечитывает некоторые письма, по всей видимости, полученные ещё до того, как стала Женой и Матерью. Несомненно, это были любовные письма от Мужчины, который любил Её беззаветно и преданно, и по-прежнему любит той любовью, которой Он пылал в юности. Сама, насилу сдерживая слёзы, Юлия приходила к горестной мысли, что ни один из супругов и представить себе не мог, что письма эти оросятся горючими слезами.

В камине горел жаркий огонь, постепенно наполняя комнату сухим теплом. Второй день продолжалось "аутодафе" воспоминаний. Подобно публичному сожжению еретических сочинений, в огонь летела корреспонденция, переписка, дневники близких людей. Глухо стеная, одно за другим Александра Фёдоровна бросала письма в огонь:

— Увы, тебе, Юность! Увы, тебе, Любовь!

Какое-то мгновение бумага алела, словно пыталась оставить свой пламенный след в душе, затем блекла и превращалась в кучку серого пепла. Предав огню последнее письмо, Она отважно протянула Юлии свои дневники. Некоторые из записей представляли собой нарядные томики, переплетённые в белый атлас, другие – в кожаных переплетах.

— Сожгите сами, рука не поднимается... — натужно улыбаясь,  Александра Фёдоровна вручила их подруге.

Юлию внезапно охватило невыразимое чувство омерзения при мысли о тех бедах и несправедливостях, которые причинила Императрице страна:

— Терпеть не могу Россию! — вырвалось у неё, — Ненавижу!
 
— Не смейте говорить этого, Лили;! Вы причиняете Мне боль... —  Александра Фёдоровна бросила на неё осуждающий взгляд, — Если Вы Меня любите, не говорите никогда, что вы ненавидите Россию. Не надо осуждать людей. Они не ведают, что творят.

Из одного дневника выпала цветная открытка с видом Южной России. С пристыжённым видом Юлия подняла её. На почтовой карточке были изображены молодые девушки, стоящие на лугу, усеянном цветами. Внезапно вспомнилась Ревовка, где проходило её детство: 

— Родные края... — прошептала едва слышно. 

Но Александра Фёдоровна разобрала:

— Что вы сказали? Повторите, Лили;! Вы сказали: "Родные края"?!Теперь вы никогда не должны говорить, что ненавидите Россию!

Ближе к вечеру Государыня попросила подругу ещё раз связаться с Зимним Дворцом, поскольку телефонировать могла лишь туда. Как и накануне, трубку снял полицмейстер, ведавший охраной Зимнего дворца и Императорского Эрмитажа. Юлия познакомилась с ним, когда при Дворце открылся госпиталь для тяжело раненых солдат. Не раз сопровождая Августейшую сестру милосердия в Императорский дворец, она слышала о Ратаеве самые благоприятные отзывы. Его достоинства недавно подтвердила и Александра Фёдоровна, заверив подругу, что при нынешних обстоятельствах подполковник ведёт себя подобающим образом. И как узнала Юлия, твёрдость духа полицмейстера, при содействии Великого Князя Михаила Александровича, ещё в прошлом месяце спасло жизни более пяти сотням беспомощных людей, которые даже и не подозревали, что рядом с их страдальческими койками, решено было поставить пулеметы.

— Как ваши дела, Иван Дмитриевич? — поинтересовалась Юлия.

— Толпа и сейчас у ворот Дворца, — услышала она бесстрастный ответ, — Прошу Вас, мадам, передать Её Императорскому Величеству мои заверения в верности и преданности...

Разговор резко оборвался. Из переговорной трубки донеслись шумы, затем послышались отдельные визгливые выкрики и сквернословия. Юлие стало страшно, к горлу подкатил ком. Внезапно вновь послышался голос князя:

— Пожалуй, другой такой возможности мне не представится... — он вторично прервал разговор, очевидно прислушиваясь к чему-то, — Ах! Я так и думал. Не хочу показаться вам неучтивым, мадам, но, полагаю, сейчас меня убьют... Толпа ломает двери этого помещения!

Ратаев умолк – раздался страшный треск... Юлия не выдержала, телефонная трубка выскользнула из её помертвелых рук...

Часы в Лиловом будуаре показывали почти одиннадцать вечера, когда вошел расстроенный Волков:

— Ваше Императорское Величество, прибыл господин Гучков с двумя адъютантами.

— В такой час?! Но это же невозможно!

— Но ... он настаивает, — запинаясь, выговорил верный камердинер.

Государыня резко повернулась к подруге. В глазах Её застыл ужас. Находящаяся в комнате Мария, увидев состояние матери, намертво вцепилась в её платье.

— Он приехал, чтобы арестовать меня, Лили;! Телефонируйте Павлу Александровичу и попросите его тотчас же приехать.

Государыня с трудом справилась с волнением и все молча стали ждать его прибытия. Наконец, после мучительного ожидания, которое показалось им нестерпимо долгим, вошел Великий князь и Александра Фёдоровна в нескольких словах рассказала о появлении зловещего гостя.

Достаточно осведомлённая о заклятых врагах Государя, Юлия не тешила себя иллюзиями. Гучкова видела лишь однажды. Это был отвратительный тип в больших очках с жёлтыми стёклами, скрывавшими его бегающие глазки. После переворота, как поведала ей Александра Фёдоровна, став военным министром, он не мог простить Ники то обстоятельство, что не захотел признать его некоронованным королём Москвы. Вполне возможно, из чувства мести Гучков пойдёт на многое, пришла к горестной мысли Юлия. И злорадное любопытство влечёт его во Дворец, дабы насладиться страданиями беззащитной Женщины!

В следующее мгновение из коридора донеслись грубые голоса, громко хлопнула дверь, возвестив о появлении в соседней комнате Гучкова со своими опричниками. Убежденная, что всё кончено, теперь уже Юлия с другого бока крепко держалась за Государыню. Вымученно улыбнувшись, Александра Фёдоровна нежно поцеловала обеих и вышла из будуара в сопровождении Князя. Глядя Ей вослед, Юлие внезапно пришла на память трагическая судьба Марии-Антуанетты. В своё время королеву обвинили не только в измене Франции, но и в сношениях с враждебными державами. Втоптав её имя в грязь, Конвент осудил её на гильотинирование. Юлия похолодела. Господи, спаси и помилуй! Ведь и сегодняшним карбонариям во власти не в труд оболгать и обречь на подобную судьбу убитую горем Императрицу, вдостоль испившую чашу страданий.

Сплетя руки, они сидели на диване, тесно прижавшись. Всем телом Юлия ощущала, как девочку бьёт лихорадочная дрожь. Душевное волнение от надвигающейся опасности охватило её. Бессильная что-либо изменить, лишь теперь она окончательно пришла к пониманию, что эту любящую семью всегда по-настоящему тревожил единственный страх. Страх расстаться друг с другом!
 
В коридоре послышались шаги. Они затаили дыхание. Вошла Государыня.

— Мам;! Мам;! — плача и смеясь, Мария бросилась к Матери.

— На этот раз Меня не арестуют. Но если бы вы знали, какое это было унижение! — Её бледные щеки покрывали розовые пятна, глаза гневно сверкали, — Я не смогла дать ему руки. Гучков заявил, что хотел лишь узнать, как Я переношу испытания, и убедиться, напугана Я или нет.

Прижимая к себе дочь, Александра Фёдоровна постепенно успокаивалась:

— Павел Александрович сказал, что Ники подписал манифест об отречении за себя и за Цесаревича в пользу следующего в порядке престолонаследия - Великого князя Михаила Александровича.

К Ней возвращалась обычная сдержанность и достоинство:

— Он дословно передал мне слова Князя. Михаил отложил принятие верховной власти и объявил, что согласен взойти на престол "если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые законы Государства Российского".
 
Александра Фёдоровна насилу отпустила Марию:

— Теперь отправляйтесь-ка спать, дорогие мои, и доброй вам ночи.

Напряжение долго не отпускало Ден. Мария же быстро засопела на соседней кровати. Юлия повернулась на другой бок, с удовольствием ощущая свежесть накрахмаленной сорочки, привезённое ей Гиббсом из Петрограда. Она очень ценила его доброе отношение к ней. Отправившись в город в конце февраля, Сидней не счёл для себя затруднительным справиться относительно Тити и раздобыть для неё бельё и одежду. Вопреки множеству трудностей, с которыми ему пришлось столкнуться, он вернулся с утешительными известиями о её сыне и с новой формой сестры милосердия, а также набором исподнего для её нужд. Глаза слипались. Ощущая сквозь веки тусклый огонёк лампады, Юлия в глубине души благодарила Провидение за то, что оно пощадило Государыню ради всех Её близких...

8 марта 1917 год. Среда. Александровский дворец.

Утром явился обер-гофмаршал: 

— Ваше Величество, завтра к нам приезжает Государь! — возбуждённым голосом объявил Бенкендорф, — Но это не всё. Генерал Корнилов предупредил придворных чинов: кто хочет остаться и разделить участь Царской семьи, пусть остаётся. Потом во Дворец уже никого не впустят и не выпустят.   

— Лили;... Лили;, Вы понимаете, что означает этот приказ?! — с побледневшим лицом Александра Фёдоровна тотчас обратилась к подруге, — После того, как он войдет в силу, никто не будет вправе покинуть Дворец, будет прервано всякое сообщение с внешним миром. Что Вы решили? Подумайте о Тити... Разве Вы сможете обойтись без сына?

— Мое величайшее желание – это остаться вместе с Вами, Ваше Величество, — не колеблясь ответила Юлия.

— Я так и знала, Моя храбрая девочка! — воскликнула Александра Фёдоровна, —  Но... боюсь, для Вас это будет тяжёлым испытанием.

— Обо мне не беспокойтесь, Ваше Величество, Мы будем вместе делить опасности.

В полдень во Дворец явился главнокомандующий войсками Петроградского военного округа с требованием о встрече с Государыней. Выслушав Корнилова, Бенкендорф едва сдержался, дабы не высказать в лицо какого он мнения о клятвопреступнике, но опасаясь за Государыню, был вынужден подчиниться. Скрывшись за дверями кабинета, граф почти сразу вышел с предложением следовать за ним.

Александра Фёдоровна вышла в одежде сестры милосердия и искренне обрадовалась, увидев генерала:

— Я слушаю вас, Лавр Георгиевич.

— Ваше Величество, на меня возложена тяжёлая обязанность объявить об аресте, но прошу Вас быть спокойной: ничего не только опасного, но даже особых стеснений арест за собой повлечь не может. Однако вынужден заменить дворцовую охрану мятежными солдатами, — последнюю фразу он произнёс, старательно отводя взгляд. 

Несмотря на подавленность, Государыня до конца встречи сохраняла на лице полуулыбку, искренне предполагая, что Корнилов расположен к Ней и ко всей Её Семье. Внутренне Александра Фёдоровна была даже удволетворена, что объявление об аресте сделано славным генералом, а не кем-либо из членов нового правительства.

Помимо Бенкендорфа, присутствующая при разговоре Юлия сжала ладони в кулаки, лишь побелевшие костяшки выдавали её волнение. Выходит, нужды в пехотном полку и конвое больше нет?! Её охватила растерянность. А буквально за час до этого, граф Апраскин, не пожелавший по слабости духа до срока волновать Государыню, поведал ей, что Временное правительство вчера приняло постановление: Признать отрёкшегося Николая II и его Супругу лишенными свободы, и доставить императора в Царское Село.

Заканчивался тяжкий день расставаний. Когда командир и офицеры Сводно-пехотного полка пришли проститься с Её Величеством, многие не выдержали и разрыдались. Наслышанные о готовящемся аресте Августейшей Семьи, немало пехотных и морских офицеров прибыло из Петрограда. Приехали и бывшие раненые из Её лазарета, дабы попрощаться. Из рук Августейшей сестры милосердия все они получали на память носовые платки с инициалами.

После ухода генерала, Александра Фёдоровна вызвала преподавателя французского языка, который сразу обратил внимание на Её крайне возбуждённое состояние:

— Корнилов от имени Временного правительства объявил Мне, что по прибытию Государя, мы оба арестованы, а все те, кто не желает подвергнуться тюремному режиму, должны покинуть дворец до четырех часов, — Она выжидающе смотрела на швейцарца.

 — Остаюсь, Ваше Величество, — ответил он не задумываясь.

Александра Фёдоровна выдохнула облегчённо:

— Мсье Жильяр, Государь возвращается завтра, надо предупредить Алексея, надо всё ему сказать... Не сделаете ли Вы это? Я пойду поговорить с дочерьми.

Учителю невыносимо было видеть, как Она страдает при мысли о том, как Ей придётся взволновать больного Цесаревича, объявляя ему об отречении Отца. Жильяр хорошо понимал, что Государыня не может допустить, чтобы сын услышали это печальное известие от самого Императора.

— Я тотчас иду, — он слегка склонил голову в поклоне.

* * *

После встречи с генералом Юлию не отпускало дурное предчувствие.  Она не верила его словам, поскольку ей доподлинно было известно, что Корнилов частенько не упускал возможности злословить о Государыне. Вечером, словно в подтверждение, граф Бенкендорф сообщил ей доверительно, что распоряжение Корнилова об аресте Императорской Семьи пахнет изменой присяге, данной Монарху, а вкупе с другими обстоятельствами, этот приказ совершенно беззаконен, поскольку официальных обвинений генерал вчинить не удосужился.

— Мама; нам всё рассказала, Лили;. Но раз Папа; приедет к нам, всё остальное не имеет значения. — необычно сдержанным тоном проговорила Мария,  — Но ведь вы всё это время знали, что происходит, как могли скрыть это от нас? Ведь вы всегда такая нервная... Как вам удалось остаться спокойной?

Юлия привлекла к себе Княжну и поцеловала в лоб:

— Мужеством я обязана твоей Родительнице, моя девочка. Она являет собой такой пример отваги, что я не могла не последовать ему.

* * *

В спальне хозяина стоял полумрак и "Джой" сладко похрапывал на прикроватном ковре. Свет из приоткрывшейся двери разбудил спаниеля. Он лениво поднял темно-коричневую лохматую голову и снова опустил на свои короткие лапы. Слишком знаком ему был этот человек. Хозяин, теребивший до этого его длинное шелковистое ухо, выжидающе взглянул на учителя. Не желая затягивать слишком тяжёлый для обоих разговор, Жильяр склонился над кроватью:

— Monsieur Alexei, Ваш отец возвращается завтра из Могилёва и вряд ли туда вернется.

— Почему?

Как видно неприятное известие сильно огорчило Алексея. Больше года неотлучно сопровождая Цесаревича в поездках на фронт, Пьер отлично знал, как Он рвался в Ставку, хотя и частенько захварывал. В первый же день прибытия его ученика, к удивлению учителя, тот часами сосредоточенно погружался в изучение военных карт, утыканных маленькими флажками. Пристрастился Алексей и объезжать с Отцом позиции, общаться с солдатами и ни о чём другом не говорил, как только о войне. Жильяр не раз читал немалую озадаченность на лицах офицеров, когда юный Цесаревич выражал своё мнение специальной военной лексикой, не хуже кадрового военного. А в день возвращения Брусилова в Ставку после своего крупного успеха в Галиции, учителя приятно поразило, как преисполненный восторга Алексей на глазах у всех выбежал навстречу, чтобы поздравить генерала. 
 
Чуть переждав, Жильяр мягко продолжил:

— Знаете, Алексей Николаевич, Ваш отец не хочет быть больше императором.

С  обескураженным видом мальчик уставился на Жильяра:

— Зачем? Почему? — полагая, что ослышался, он медленно приподнялся на локте.

— Потому, что очень устал и перенес много тяжёлого за последнее время.

— Ах, да! Мама; сказала, что, когда он хотел ехать сюда, его поезд задержали, — немного успокоившись, Алексей опустился на подушку, — Но Папа; потом опять будет императором?

— Государь отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича, который временно отклонил принять... э... l'autorit; sup;rieure.

— Высшую власть? Но... но тогда кто же будет императором?! — не скрывая нарастающую тревогу, Алексей вновь вскинул голову.

— Я не знаю, пока никто!

Лицо мальчика резко зарделось и он замолчал, не высказывая и намёком на свои права Наследника. Прошло несколько минут, прежде чем спросил с досадой в голосе:

— Если нет больше царя, кто же будет править Россией?!

— Вероятно, Временное правительство, mon gar;on, — Жильяр глубоко вздохнул, — тогда, быть может, Ваш дядя Михаил и взойдет на престол... 

Вот уже пять лет воспитывал он Цесаревича, всякий раз отмечая в своём ученике острый проницательный ум. А иногда он просто удивлял вопросами не по возрасту, свидетельствовашие о тонком, интуитивном уме и богатстве натуры. В маленьком капризном существе, каким Цесаревич казался вначале, Жильяр открыл ребенка с сердцем от природы любящим и чувствительным к чужим страданиям, поскольку сам много страдал от своей болезни. Покидая комнату, Пьер невольно улыбнулся, вспомнив, как мальчик горячо заступался за поварёнка.

Собираясь прикрыть за собой дверь, он увидел покорно ожидающую его Государыню. Встретившись с её благодарным взглядом, Жильяр молча уступил дорогу...

Разрушительный смысл собственных слов доставлял Александре Фёдоровне не меньшие муки. Она сидела на краешке постели и желая хоть как-то скрасить душевную боль сына, с грустью поглаживала его по руке. Женщина прекрасно осознавала, что своими словами убивает в Алексее всякую надежду, за которую он продолжает отчаянно цепляться.

— Выходит, я больше никогда не поеду с Папа; на Ставку? —

— Нет, мой голубчик, никогда.

— Неужели я не увижу ни Свои полки, ни Своих солдат?

— Боюсь, что нет... — как ни старалась не выказать своего волнения, голос Александры Фёдоровны заметно дрожал.

— О Господи! А яхта, а все мои друзья на её борту? Неужели мы больше никогда не отправимся в плавание на ней? — чуть ли не со слезами на глазах продолжал допытываться Алексей.

— Да... мой бэби. Мы никогда больше не увидим "Штандарт". Он теперь не наш...

Вечер 8 марта 1917 год. Лиловый будуар Александровского дворца.

Александра Фёдоровна, поправив подушечку в подголовье, выдохнула с облегчением:

— Я очень рада, Лили;, что Гвардейский экипаж оставил свои знамёна во Дворце, — Она поставила свою чашку на стоящий рядом с кушеткой столик,  — Мне было бы больно при мысли о том, что знамёна находятся в руках Думцев.

Чьи-то внезапные голоса, пение и громкие возгласы всполошили их. Вскочив с кушетки, Государыня кинулась к окну.

— Не надо, Ваше Величество! Не смотрите туда, умоляю Вас!

Юлия чувствовала, что снаружи происходит нечто ужасное, но Государыня словно не слышала подругу. Подбежали вместе к окну и увидели, как матросы покидают Дворец, унося с собой знамёна. Александра Фёдоровна побледнела и почти без чувств опустилась на кушетку: 

— Мои матросы! Мои личные матросы! — в отчаянии проронила Она, — Я не могу поверить в это!

Настал поздний вечер. Прежде чем заглянуть к Государыне, Юлия навестила детей. Ольга с Татьяной и следом заболевшая корью Мария, все в один голос принялись упрашивать её не оставлять Мама; одну, так как одна из них всегда ночует с Ней в одной комнате.

— Ваше Величество, Вы позволите мне быть рядом с Вами в эту ночь? — войдя в будуар, обратилась она к Александре Фёдоровне, — Девочки беспокоятся за Ваше здоровье и я обещала им остаться при Вас. Я и Марию обнадежила, что устроюсь где-нибудь рядом с Вами, даже если мне придется спать в ванне.

— Конечно же, нет, Лили;. Если что-то случится, к чему Вам быть свидетельницей трагедии? А сейчас пойдёмте к ним, хочу попращаться на ночь.

Убедившись, что дочери опасаются оставлять Её без присмотра, Александра Фёдоровна поморщилась:

— Вот видите, Лили;, дети всегда настоят на своём, но Я не допущу, чтобы кто-то подумал, будто боюсь.

Уже на лестнице, Она шопотом посоветовала Юлие:

— Разденьтесь наверху, а после того, как Мои горничные уйдут, захватите простыни и одеяла, и спуститесь по отдельной лестнице. Вы сможете устроиться у Меня на кушетке.

Путаясь в своих простынях и одеялах, Юлия спустилась в Лиловый будуар. Ожидавшая её Государыня выглядела очень бледной, худой, но невыразимо трогательной. Поверх ночной сорочки на Ней был наброшен просторный шёлковый халат, а заплетённые в тяжёлую косу волосы ниспадали на спину. Боже правый! До чего ж Она похожа на молодую девушку, мелькнуло в голове Юлии.

— Ах, Лили;, вы, русские дамы, ни на что не пригодны, — с доброй, выжидательной улыбкой Александра Фёдоровна наблюдала, как её подруга устраивает себе ложе на кушетке, — Когда я была девочкой, моя бабушка показала мне, как нужно стелить постель. Я вас сейчас научу.

Вскоре постель была приготовлена по виндзорской моде. Она ловко расправила простыни и одеяла:

— Обратите внимание, тут сломана пружина. Я давно догадывалась, что с этой кушеткой что-то неладно, — Она нежно поцеловала Юлию, — А дверь Я оставлю открытой, тогда вы не будете чувствовать себя одинокой.

Ночь выдалась лунная. Скованный морозом огромный парк был покрыт снежной пеленой. Стоял лютый мороз. Лишь великолепие ночи оскверняли обрывки пьяных песен, да грубый солдатский хохот. Время от времени доносилась откуда-то орудийная канонада. Юлие не спалось. Она лежала на лиловой кушетке - Её кушетке - и не могла понять, во сне всё это происходит или наяву? Ну, конечно же только снится. Наверняка проснётся в собственной постеле в Петрограде и обнаружит, что революция с её ужасами - всего лишь кошмарный сон! Услышав кашель, донёсшийся из опочивальни, она с тоской поняла, что это - увы! - не сон...

Государыня также ворочалась с боку на бок, не в силах уснуть. Лампада, освещавшая святой образ, отбрасывала дорожку света, соединявшую опочивальню с будуаром. Вскоре Александра Фёдоровна  пришла к ней с пуховиком в руках:

— Нынче нестерпимый холод, хочу, чтобы вы устроились поудобнее, Лили;, поэтому Я принесла ещё одно одеяло, — Она подоткнула под неё пуховое покрывало и ещё раз пожелала спокойной ночи.

Будуар заливал лунный свет, который падал прямо на портрет Матушки Государыни Императрицы и на картину "Сон Пресвятой Богородицы". Обе казались живыми... Грустные глаза давно умершей женщины будто наблюдали за тем, как развивается трагическая жизнь её Дочери, а сияющая Пречистая Дева, охваченная небесной радостью, приветствовала архангела, прославляющего Ее имя: "Благословенна Ты в женах...".

Перед высокими окнами в вазах стояло множество увядающей сирени. Ещё недавно с юга Франции сюда ежедневно присылали свежую сирень, но из-за смутного времени вот уже несколько дней цветы во Дворец не доставляли. Перед самым рассветом умирающие гроздья, словно бы испуская дух, в последний раз овеяли Юлию ароматом... Будуар полнился запахом весны... и невыносимое благоухание причиняло ей боль. На глазах выступили слёзы. Горькая мысль, что зимняя стужа поселилась и в их тёмно-лиловых душистых сердцах, не давала уснуть. Неужели и нам не суждено увидеть весёлое голубое небо и великолепие рождённого вновь мира?

Сначала мятежники праздновали своё пребывание в Императорском Дворце, распевая революционные и похабные песни, но затем утихомирились и уснули. Установилась тишина. Дворец снаружи тщательно окарауливался красными солдатами, а к коридорах слышались шаги часового, дефилировающего взад и вперед. Но как не похожа эта ночь на прежние, уже засыпая, подумала она, такие покойные, счастливые ночи...

* * *

"Как женщина Ему вы изменили, и как рабы вы предали Его".
(М.Ю. Лермонтов)

18 часть "Исповедь императора".

9 марта 1917 год. Четверг. Александровский дворец.

Около 10 часов утра, собравшись в вестибюле, какие-то офицеры с дежурным по караулу вышли на крыльцо. Через некоторое время со стороны железнодорожного павильона показался автомобиль Государя. Ворота были закрыты, и камердинер, стоящий у выхода Императорского подъезда, увидел, как дежурный офицер, не вынимая рук из карманов шинели и с папироской во рту, выкрикнул:

— Открыть ворота бывшему Царю!

Створки распахнулись и синий "Лимузин" подъехал к главному фасаду. Из автомобиля вышли Государь и генерал-майор князь Долгоруков, гофмаршал Двора Его Величества. Оттолкнув камердинера, на крыльцо выскочило ещё несколько офицеров в красных бантах. Очевидно желая продемонстрировать проходящему рядом Царю и бывшему благодетелю свою "нравственность", ни один и них не отдал чести. Зато взял под козырёк полковник Романов. 

В кабинет вбежал запыхавшийся Волков. Верный слуга отказался принять факт отречения и, следуя правилам этикета, которые исстари заведены в Императорских дворцах, объявил:

— Его Величество Государь Император!

Александра Фёдоровна вскочила со стула и бросилась к дверям...

Вскорости Юлию вызвали в комнату княжон, но Государыни там не оказалось. Неожиданно донеслись знакомые шаги, но в них не звучала поступь уверенного в себе счастливого человека. Казалось, они принадлежат лицу, который бесконечно устал. Юлия задрожала всем телом, не в силах поднять глаза на Императора. Когда же решилась, то её словно ожгло болью. Он походил на старика.

Не отрывая измученного взгляда, Николай Александрович взял её за руки:

— Спасибо, Лили;, за всё, что вы для Нас сделали.. А Я?.. Что Я сделал для Вас? Ровным счётом ничего! Я даже не сумел удержать Дена рядом с вами.

— Ваше Величество... — Юлия не смогла сдержать слёз, — Это я должна благодарить Вас за ту честь, которую Вы мне оказали, позволив остаться с Вами.

Когда они вошли в Красный салон и свет от нескольких керосиновых ламп упал на Императора. Она вздрогнула. Смертельно бледное лицо покрывало множество морщинок, виски совершенно седые, вокруг глаз синие круги. Увидев ужас в глазах Юлии, Николай Александрович грустно улыбнулся и хотел что-то сказать, но тут к ним подошла Александра Фёдоровна. Пытаясь казаться счастливым Мужем и Отцом, каким был в лучшие времена, Николай Александрович  присел рядом и принялся говорить о разных пустяках, но Юлия-то видела, что Ему не по себе. В конце концов Он совершил над собой усилие:

— Пойду, пожалуй, прогуляюсь. Прогулка Мне всегда на пользу.

Спустившись в спальню, Александра Фёдоровна с Юлией остановились возле одного из окон, выходивших в парк. Подошедшая к ним Вырубова, была очень возбуждена, что-то говорила, плакала, но они не обращали на неё внимания. Их глаза были прикованы к Николаю Александровичу, который к этому времени вышел из Дворца. Быстрым шагом Он направился к Большой аллее. Вдруг словно из-под земли, появился часовой и видимо, сообщил, что "бывшему царю" нельзя идти в том направлении. Николай Александрович махнул рукой, но повиновался и пошёл назад. Но тут произошло то же самое: другой часовой преградил Ему путь, а какой-то "офицер" стал объяснять "полковнику", что поскольку Он находится на положении арестанта, то и прогулка должна быть такой же, как в тюремном дворе! Николай Александрович повернул за угол. Шел Он медленно, понурив голову, совершенно подавленный и казалось, совсем пал духом. Ни Юлия, ни Александра Фёдоровна до этой минуту ещё не понимали, что такое мёртвая хватка революции и что она значит. Но когда убедились, что Император Всероссийский, чьи владения простираются на тысячи верст, может гулять в собственном парке на пятачке в несколько метров, они осознали это с болезненной отчётливостью.

Государыня сжала руку подруги. Для Неё это была мучительная минута:

— Пойдемте к детям... Лили;, — сказала после некоторой паузы, —  По крайней мере, там мы сможем быть вместе.

10 марта 1917 год. Пятница. Лиловый будуар Дворца.

Дождавшись на утро прихода Юлии, Николай Александрович жестом пригласил её сесть рядом с супругой и долго делился с ними своей горестной "одиссеей по железным дорогам".

— Ники, расскажи нам подробнее о событиях в Могилёве, — Александра Фёдоровна тронула мужа за рукав его выцветшей солдатской гимнастёрки.

— Тяжко говорить о грустном, Алики. Кругом измена, трусость и обман! А трудно мне было расстаться с Воейковым, Ниловым и Фредериксом. Они не хотели покидать Меня. Пришлось-таки настоять.

Глубоко затянувшись очередной папиросой, Николай Александрович принялся в подробностях излагать, как происходило отречение. Ненадолго прервав повествование, Он с трудом сглотнул комок в горле:

— Граф Келлер до конца не верил, что Я добровольно оставил армию и предлагал придти мне на помощь, — судя по тону, Государь с глубоким уважением отзывался о командире 3-м кав. корпуса, — Как узнал позже, Фёдор Артурович отказался присягнуть Временному правительству, сказав: "Я христианин и думаю, что грешно менять присягу", после чего сломал саблю и швырнул обломки наземь.

Помолчал, вероятно почувствовав себя опустошённым, но не желая упустить нечто важное для себя, Он поведал о курьёзном, с первого взгляда, зрелище, увиденном сегодня из окна спальни:

— Часовой, который обычно там должен стоять, сидел на ступенях! Винтовка у него выскользнула из рук – он дремал! Это ли не убедительное доказательство общей деморализации?! Теперь с Россией покончено, — заключил Николай Александрович с горькой усмешкой, — поскольку ни одна Империя не может существовать, если в ней нет закона, послушания и уважения.

Середина марта 1917 год. Александровский дворец.

В полдень офицер гвардейского уланского полка Коцебу, назначенный комендантом Дворца, сообщил Юлии, что её сын тяжело захворал. Отправившись с ним в подвальный зал, где двое солдат охраняли телефон, она перемолвилась с горничной и Тити всего несколькими парами фраз, пока один из караульных не оборвал разговор:

— Ваши пять минут кончились!

Юлия вернулась к Государыне морально убитая, но пыталась придать своему лицу бодрый вид:

—  Моя горничная сказала, что Тити очень болен. 

Узнав, что Её крестник нездоров, Александра Фёдоровна безмерно расстроилась и посетовала, что Её не уведомили об этом раньше:

— Бедная Моя девочка, сколько Вы пережили!

Когда Юлия покидала Лиловый будуар, Их Величества поцеловали её и осенили знаком Креста. Она чувствовала, что Они любят её и очень жалеют. В этот вечер Юлия с радостью осталась одна в Красной гостиной, где смогла без помех выплакаться. А в ушах всё звучал тоненький голосок: "Мамочка... это правда ты?! Когда ты приедешь?"

В гостиной пылал камин, но раздеваться она не стала, а села перед жарким огнем и стала думать о своем малыше. Юлия осознавала, что ребёнок серьёзно болен, но была убеждена в одном – её место здесь, во Дворце и сердцем понимала, что самое главное для неё – Государыня, и так будет всегда, когда идёт речь о долге. Она твёрдо знала, что последует за Императорской Семьей повсюду, куда угодно будет Судьбе, хотя и отдавала себе отчёт в том, что может никогда не увидеть мужа или сына... 

Угли догорали, и Юлия пыталась в алых язычках угасающего пламени угадать свою судьбу, как делала это в стародавние годы в своей родной Ревовке. Дверь салона осторожно отворилась, и темноту пронзила полоска света. Кто-то вошел в гостиную! В стройной, хрупкой фигуре, стоящей в дверях, она узнала Александру Фёдоровну, бледную, дышащую с трудом. Вспомнив, что Ей пришлось подниматься по крутой лестнице, Юлия  испугалась, как бы не случился с бедной женщиной сердечный приступ:

— Ваше Величество, что-нибудь случилось?! Вам грозит опасность?

— Тише, Лили;, Государь и Я находимся в полной безопасности, — успокоила её Александра Фёдоровна, — Но Я не могла лечь в постель, не повидав вас. Я всё знаю о Тити, представляю, что вы чувствуете.

Она обняла её, словно нежная, любящая мать: 

— Бедное Моё, милое дитя, — ласкала и успокаивала Александра Фёдоровна и их слёзы смешались, — Только Всевышний может помочь вам. Верьте в Него, как верю Я.

Сострадание, любовь и понимание Государыни придавали ей силы и успокаивали, как не смог бы сделать это никто другой. Прежде чем расстаться, Юлия услышала напоследок подбодрившие её слова:

— Возможно, нам разрешат привезти малыша из Петрограда в лазарет Красного Креста, что напротив Дворца. Тогда вы всегда смогли бы посмотреть на него в окно.

21 марта 1917 год. Вторник. Александровский дворец. 

Утро Ден провела в обществе Государыни, а обедала с Вырубовой в тщетной надежде отговорить её от намерения навестить Марию. Аппетит у Юлии полностью пропал, когда Анна, полулёжа на банкетке, поведала ей, как случайно проезжая в коляске мимо детской Алексея, она увидела матроса Деревенько, который, развалившись на кресле, приказывал Наследнику подать ему то-то, то другое. Алексей с грустными и удивленными глазками бегал, исполняя его приказания.

— А ведь этот малоросс пользуется любовью Их Величеств: столько лет они балуют его и семью его засыпают подарками. Мне стало почти дурно, — Анна промокнула глаза, — и я умоляла, чтобы меня скорее увезли.

Неожиданно в коридоре послышался какой-то шум. Они вздрогнули. Вырубова тотчас же позвонила в колокольчик. Появился слуга.

— Кто это там?!         

— Не знаю... Во Дворце солдаты, — он был явно встревожен.

В этот момент вошёл Волков и протянул Юлие сложенный листок бумаги. Написанная карандашом рукой Государыни, он содержал слова, не предвещающие ничего хорошего: "Керенский обходит все наши комнаты. Не бойтесь. Бог с вами. Целую вас обеих".

По коридору протопали тяжёлые шаги. Едва Юлия успела спрятать в корсет драгоценную записку, как дверь распахнулась. В комнату ввалился низенький, неухоженного вида худощавый человек в тужурке обыкновенного мастерового, за ним ещё двое. Взглянув на его бледное лицо с тонкими губам и бесформенным носом, она без труда догадалась кто это. Керенский обвёл их медленным взглядом: 

— Вы госпожа Вырубова? — его бегающие глаза с тяжёлыми верхними веками остановились на Анне Александровне.

 — Да... — ответила едва слышно перепуганная женщина.
 
— Немедленно одевайтесь и следуйте за мной.

Анна Александровна смолчала.

— А какого беса вы валяетесь в постели? — грубо спросил министр-председатель, увидев, что Вырубова полураздета.

— Потому что я больна, — захныкала она, став ещё больше похожей на ребёнка.

— Вот оно что... — его голова на вытянутой шее повернулась к офицеру, — Может, нам лучше не трогать её? Я поговорю с докторами. А пока изолируйте госпожу Вырубову. Поставьте перед дверью часовых. Она не должна общаться ни с кем. Никто не должен входить или выходить из этой спальни без моего разрешения.

Сопровождаемый офицерами, Керенский вышел из комнаты. Ни слова не говоря, женщины обменялись печальными взглядами. Первой мыслью Юлии была мысль о Государыне. Она не должна быть разлучена с Нею!

— Я должна увидеться с Их Величествами!

— Конечно, Лили;. Ради Бога, найдите Их! — зарыдала Анна.

Юлия осторожно приоткрыла двери спальни и убедилась, что часовые ещё не успели прийти. Заметив, что Керенский вошёл в комнату докторов, она, набравшись смелости, побежала по коридорам и, запыхавшись, добралась до комнат княжон. Она нашла Государыню в обществе Ольги и в нескольких словах рассказала, что произошло. Отдалённые шаги предупредили их о приближении министра.

— Бегите, Лили;... Спрячьтесь в комнате Мари. Там темно, — прошептала Александра Фёдоровна.

Едва Юлия успела присесть за ширмой, как вошёл Керенский. Не обратив внимания на больную Княжну, он принялся искать Императрицу, которая вместе с Его Величеством направилась в классную комнату. Из своего укрытия Юлия слышала, как кричит министр-председатель. Спустя минуту вошла Александра Фёдоровна, было заметно, что Она дрожит. Навстречу Ей бросились Ольга и Татьяна: 

— Мама;! Мама;, что случилось?!

— Керенский настоял на том, чтобы Я оставила его наедине с Государем. Вероятно, Меня арестуют.

Обе дочери прижались к Матери и медленно пошли назад, к Марии. Выбравшись из-за ширмы, Юлия решила ждать возвращения Государя. Спустя какое-то время, показавшееся ей вечностью, показался Николай Александрович. Он был один.

— Ваше Величество! Умоляю Вас, скажите, угрожает ли что-нибудь Её Величеству?

Государь заметно нервничал:

— Нет, нет, Лили;. Если бы Керенский посмел сказать хоть слово осуждения в адрес Ее Величества, вы бы услышали, как Я ударил по столу – вот так! — При этом Он стукнул кулаком по парте. — Но Я слышал, что Анну арестовали. Бедная женщина, что же с ней будет?

А что ожидает Вас, Августейший страдалец?! Вы об этом не думаете? — едва ли не вырвалось у Юлии. Она закусила губу.

Все личные слуги Государыни, все до одного человека, начиная с камердинеров и кончая низшими служащими, все остались. У Государя же, кроме офицера из рода Долгоруковых да верного камердинера Чемодурова, почти все ударились в бега.

Вскоре они с облегчением узнали, что Керенский покинул Дворец и отправился в Городскую управу. С разрешения нового коменданта, полковника Коровиченко, Александра Фёдоровна поспешила к Анне. Вернувшись, Государыня сидела, не говоря ни слова. Она болезненно воспринимала предстоящую разлуку. Обе подруги, видно, понимали, что, быть может, расстаются навсегда!

После трёх часов пополудни, когда Государь отправился на прогулку, Александра Фёдоровна с подругой и дочерьми вошли в опустевшую комнату дежурного врача, откуда из окон был виден вход в апартаменты Анны. Неожиданно Александра Фёдоровна схватила её за руку:

— Дай Бог, чтобы вы остались, и тогда... — взволнованность прервала Её голос.

Передышка оказалась временной. Чуть погодя они услышали шум автомобиля во дворе. Юлия посмотрела вниз и увидела два мотора, подъехавшие к Императорскому подъезду. Стук в дверь! Вошёл камердинер:

— Новый комендант желает поговорить с госпожой Ден.

Коровиченко, белокурый человек с простоватым лицом и твёрдым ртом, стоял в конце коридора:

— Госпожа Ден? — резко проговорил он.

— Да... Я госпожа Ден.

— Хорошо. Собирайтесь. Возьмите с собой как можно меньше вещей. Вы едете с Керенским в Петроград.

Едва не лишившись чувств, Юлия вернулась в "комнату Орчи" и торопясь, известила всех о распоряжении коменданта. Не сдержавшись, она обняла Государыню и заплакала.

— Ну что же... — Александра Фёдоровна осторожно освободилась из объятий подруги, — Ничего не поделаешь.

Они не могли произнести ни слова: их сердца были слишком переполнены. Юлии казалось, что ей снится какой-то кошмарный сон.
Не помня себя, добралась до комнаты Анастасии и склонившись над постелью, многократно расцеловала её, приговаривая:

— Я никогда тебя не забуду, девочка моя!

С Цесаревичем попрощаться уже не оставалось времени. Забежав в полутёмную комнату к спящей Марии, она на мгновение приложилась губами к её разрумянившейся щёке и беззвучно вышла.

— Госпожа Ден готова? — закричал кто-то из коридора.

Александра Фёдоровна позвала старшую горничную и велела собрать вещи Юлии. Когда Занотти принесла чемодан, она попросила её принести образок, который тотчас повесила подруге на шею и благословила. В последний момент Татьяна выбежала из комнаты, затем вернулась – на этот раз держа в руках небольшой кожаный футляр с портретами Их Величеств, который с младенческих лет стоял у неё на особом столике.

— Лили;... — по щекам Александры Фёдоровны струились слёзы, — если Керенский все-таки арестует вас, то с вами останутся Пап; и Мам;, которые будут вас утешать.

Ещё один настойчивый окрик напомнил, что наступила минута расставания. Юлия надела шляпу и в окружении Августейшей семьи вышла из "комнаты Орчи". Могла ли она подумать в прежние, счастливые дни, что ей придется идти по этому коридору с разбитым сердцем и при подобных обстоятельствах? Десять лет она не видела от Императорской Семьи ничего, кроме любви. У неё на глазах росли Царские Дети, она была участницей их игр, их другом – и вот теперь вынуждена оставить девочек среди враждебного, грозящего бедами окружения.

Они медленно приблизились к площадке широкой лестницы, где предстояло сказать последнее "прости". Юлия пыталась сохранять мужество. Наступила тишина, нарушаемая лишь сдавленными рыданиями Татьяны. Ольга и Александра Фёдоровна казались совершенно спокойны. На лестнице их ждали солдаты. Семья окружила её. Напрасны были все старания сдержать свои чувства и все прильнули друг к другу..

— Пойдемте же, мадам, — один из солдат схватив Юлию за руку.

Громадным усилием воли Александра Фёдоровна заставила Себя ободряюще улыбнуться и что-то быстро успела нашептать ей на ухо. 

Солдаты повели Юлию вниз. Посредине лестницы она замедлила шаг,  бросив прощальный взгляд на любимые лица. О боже милостивый! Россия успела лишить Их высокого положения, имущества и свободы, мелькнула в голове горестная мысль, неужели ей нужно лишить Их ещё и друзей?!

Удвери второго подъезда несколько офицеров и солдат смеялись и переговаривались между собой. Поодаль ожидали два автомобиля. Лютая стужа ледяным ветром с воем налетала на стены Дворца, швыряя ей в лицо колючие иголки снега. Юлия сидела в открытом салоне Делоне-Бельвиле, когда наконец появилась Анна. Выглядела она ужасно, глаза распухли от слёз. Оба офицера расположились напротив, третий устроился рядом с шофёром. Мотор затарахтел громче, сильно качнуло. Прижавшись плечами, подруги Государыни в последний раз взглянули на Дворец, где остались их сердца.

22 марта 1917 год. Среда. Александровский дворец.

Ночью прошла буря и выпала масса снега, но день с утра установился солнечный и тихий. Государь с единственным офицером, которому было позволено приехать с ним из Ставки, сговорились прогуляться к небольшому Детскому пруду. Там, против стародавнего каменного схода к парому, среди разросшихся деревьев островка, проглядывался голубыми стенами Маленький  дом, который  Николай Александрович нередко посещал с детьми. Он хотел переправиться на лодке и показать своему бывшему  флигель-адъютанту мраморный бюст поэта Жуковского, что был установлен справа от павильона у "Мыса Доброго Саши". Но увы, лодочки не оказалось.

— Николай Александрович, кому же обязано эдакое милое название?

— Как-то младшая дочь моего прадеда "Незабвенного", — Государь с улыбкой указал на небольшой пригорок у воды, — назвала так, вон то возвышение в честь её старшего брата, цесаревича Александра... 

Внезапно помрачневшее лицо некогда Августейшего друга заставило Василия Александровича пожалеть о своём вопросе:

— Простите, Николай Александрович. Я задел что-то неприятное для Вас...

— Что вы, Валя, просто вспомнил, как ещё будучи молодожёнами, мы с Аликс встали рано и долго сидели на Детском острове, наслаждаясь погодой, — Он помолчал, очевидно всё это заново переживая в душе, — Потом и работал на острове в снегу, а после трогательно пили чай вдвоем. Благодать стояла неописанная...

Но и во второй половине дня их планам не суждено было сбыться. Николаю Александровичу, по непонятной причине, отказали в обычной длительной прогулке и его владениями стала лишь небольшая прогулочная площадка и садик возле заднего входа во Дворец. 

— Взгляните, князь, — кивнул Он в сторону очередного спящего на скамейке часового, закутанного в тулуп, — Что готовит провидение бедной России?

— Да будет воля Божья над нами! — положил на себя крест бывший гофмаршал двора Его Императорского Величества.

С принятием Императором Верховного Главнокомандования, генерал-майор Долгоруков постоянно находился при Нём в Ставке и всего навидался. Но самым страшным ударом для него оказалась подлая сцена, разыгравшаяся по прибытию сверженного Государя в Царское Село. Только Николай Александрович вышел из вагона, как клявшиеся в верности лица, горохом посыпались нa перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо проникнутые чувством страха, что их узнают. Доныне в глазах Василия Александровича стояли удирающие фигуры начальника походной канцелярии генерал-майора Нарышкина и командира железнодорожного батальона генерал-майора Цабель. А в арьергарде, едва ли не обгоняя их, неслись оба графа, Апраскин и начальник конвоя Граббе.

Нечищенная дорожка шла вокруг лужайки, вдоль которой вязли по колено в снегу караульные солдаты и какие-то прапорщики. Под насмешливые взгляды охранников, они подняли брошенные кем-то лопаты, разошлись и принялись разгребать снег навстречу друг другу. Работая, Николай Александрович часто оглядывался на окно, где сидела Аликс, и незаметно для других улыбался ей, махал рукой.

27 марта 1917 год. Великий понедельник. Александровский дворец.

На следующий день после Вербного воскресенья, вызовом по телефону, Беляев приехал в Александровский дворец, где от имени Государя предложили обязанности духовника Царской семьи. На Страстной неделе и первые два дня Пасхи ему предстояло служение в Домовой церкви. Прежний же духовник, протоиерей Васильев, не решился служить Царской семье, "арестованной домашним арестом", как поведал Афанасию Ивановичу алтарник церкви "Знамение". Однако Их Величества с большой любовью отозвались об отце Александре.

Отведённая для духовника комната, куда препроводила весьма деликатная прислуга, оказалась в верхнем этаже дворца, а окно выходило в небольшой собственный сад. Покои представляли из себя и гостиную, и кабинет, и спальню. Радовало, что воздуха много, тепло, уютно и необыкновенно чисто. Одна из горничных проворно перестелила стоящую у стены чудную золочённую кровать тонким белоснежным бельем. Набросив сверху шёлковое одеяло, она улыбнулась:

— Моё имя Анна, батюшка, обращайтесь при необходимости, а вот здесь вы можете спуститься прямо в Домовую церковь, — женщина распахнул дверь и указала на коридор со ступенями ведущими вниз. 

Протоиерей был отчасти наслышан, что церковь во дворце устроили в Малиновой гостиной и освободив от светских предметов, установили там деревянный походный иконостас. И всё по причине слабого здоровья Императрицы, которая не всегда могла посещать службу в церкви Большого дворца. Ведал и то, что перед этим рядом икон был в своё время отслужен молебен по случаю победы союзников над Наполеоном и который Император Александр I возил с собой в поход. Впрочем и нынешний Самодержец в иной раз брал в поездки походный иконостас.

— Благодарю за заботу, — со смущением отозвался Беляев и положил на ближайшее кресло принесённый узелок со своими вещами и связанные в стопку церковные книги.

— Вам здесь нравится, батюшка? — спросила Анна уже в дверях.

— Нравится. Одно только – одиноко, но зато спокойно.

Оставшись один, подошёл к шкафу, на который ему указали. Разложив и развесив всё принесённое с собой, взглянул на напольные часы; удостоверился, что остаётся ещё время и стал готовиться к служению литургии Преждеосвященных Даров.

Минут за десять до службы протоиерени; спустился в Домовую церковь, где его внимание сразу привлекла украшенная иконами стена, по разные стороны которой помещались две большие шелковые хоругви. Походная церковь, как с удивлением заметил Беляев, не блестала ни драгоценностью утвари, ни красотой устройства, ни массой позолоты. У дальней стены стояла ещё одна деревянная резная хоругвь, выполненная с большим художественным мастерством. Судя по надписям, хоругвь была подарена Цесаревичу Алексею от имени "Союза Русского Народа". На колонне висел деревянный щит с изображением Креста Христова и надписью "Сим победиши". Обходя храм по кругу, Афанасий Иванович приметил в отгороженной нише небольшую молельню с аналоем и кушеткой, по всей очевидности, оборудованной для удобства Государыни.

В назначенный час в зал вошла Царская семья, а также все живущие, приближенные к ним лица. Много оказалось и служащих говеющих. Протоиерени;  подошёл к аналою, на котором уже лежал приготовленный для службы Евангелие и сдвинув очки на переносице, привычным движением открыл четвёртую книгу Нового Завета:

— В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог... Оно было в начале у Бога...

По первости отец Афанасий немного волновался, отирая платочком со лба пот, но взяв себя в руки, принялся размеренно вычитывать главы Евангелие от Иоанна:

— Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков...

Завершив литургию кратким поучением, Афанасий Иванович вернулся в свою комнату. Следом подошли протодиакон Николай с псаломщиком. Пробило час пополудни и та же горничная Анна вкатила тележку с завтраком на троих. На серебряном подносе лежали булочки, а в серебряных чайниках парился ароматный чай. Затем настал черёд рисовых котлет с белыми грибами, отварной судак с картофелем и на сладкое манные блины с вареньем. В заключение она подала кофе.

— Вот не ожидал, что Великий понедельник окажется днём в роскошной обстановке, — отдуваясь и промокая на лице выступавшую испарина, пробормотал псаломщик, — Прекрасно приготовленные кушанья!

— Поистине Страстна;я неделя, — поддержал его протодиакон, — насыщение обильно, и блюда стряпаны великолепно.

В 8 часов вечера Афанасий Иванович отслужил повечерие, утреню и возвратился в свою комнату. После не менее вкусного обеда и чашки чёрного кофе пришёл князь Долгоруков:

— Довольны ли, отец Афанасий, комнатой и столом?

— Благодарствую, Василий Александрович. Чего более желать? Комната дивная, со всеми удобствами и разносолы чу;дные.
 
Поблагодарив за любезный отзыв, гофмаршал удалился, а Беляев прилёг вздемнуть на коротенькую кушетку. Открыл глаза, когда часы пробили десять часов. Памятуя о приближающейся Страстной пятнице, он встал и подошёл к шкафу. Взяв с полки книгу "Жития святых" святителя Димитрия Ростовского, Афанасий Иванович стал читать правила ко причащению, и потом о приготовлении к исповеди.

Усваивание затянулось до поздней ночи. Вот и прошёл мой первый день служения во Дворце, подумал он. Закрывая книгу, его усталый взгляд случайно коснулся подоконника, где в в стеклянном стакане стояла одинокая веточка ивы. Её пушистые почки мгновенно воскресили канун Вербного воскресения, когда он служил всенощную и литургию, и опять всенощную на воскресенье. За полиелей ему пришлось раздавать освящённую вербу лишь по одному мелкому прутику, взятому из тощего пучка, скупо наломанным солдатом. С душевной грустью осознал протоиерени;, что и в этом сказывается неуважение. Но более доконал запрет коменданта избегать в обращении слов "Ваше Величество" и от личных свиданий в собственных комнатах уклоняться. И вообще, чем меньше будет поводов к нареканиям со стороны караула, тем лучше будет для арестованных, предупредил полковник Коровиченко.

— Господи Иисусе Христе! Помилуй мя, грешного... — Афанасий Иванович перекрестился на образа.

И вновь он вернулся тягостной мыслью, как в первый раз в присутствии Государя, за великим входом, когда нужно было вместо произнесения – Благочестивого Самодержца Государя Императора и пр. говорить о Державе Российской и временном Правительстве. Тогда отец Афанасий не сразу собрался с силами и едва не разрыдался, сбиваясь в словах, надорванным голосом, заканчивая поминовение...

Он расположился на непривычно мягкой постели. Во дворце стояла необыкновенная тишина. Коснувшись головой подушки, Афанасий Иванович прочитал коротенькую молитву и прошептал: 

— Господи благослови...

30 марта 1917 года. Великий четверг.
Последняя седмица перед Пасхой.

На Страстну;ю седмицу с утра дул сильный ветер, разогнавший к обедне тучи и солнечные лучи наполнили светом угловое помещение правого флигеля. Встал Афанасий Иванович рано, долго мылся, после чего прочитал утренния молитвы и книгу Ростовского. Кругом стояла тишина и воспользовавшись свободной минутой, он решил немного погулять по залам, каждый раз поражаясь их роскошью и богатством.

В одиннадцать пополудни началась Божествення Литургия. Царская Семья и все причастники усердно молилась. Скромно приступили Святой Чаше говельщики, которым отец Афанасий сказал несколько слов, выслушанных и всеми присутствовавшими в храме. По окончании службы он поднялся в комнату, выделенную духовным лицам для переоблачений на всю Светлую Седмицу. А задолго до шести вечера из Феодоровского собора протодиакон Николай Преображенский с двумя причетниками принесли небольшую, но прекрасную Плащаницу и к ней особый столик, большое Евангелие и праздничное пасхальное облачение. Четверо певчих в малиновых фраках из придворного хора одели Престол и Жертвенник пока в чёрные облачения, затем приготовили и для причта чёрные ризы.

Мягкими прикосновениями протоиерей выправлял складки на небольшом, расшитое золотыми нитками, украшенное бисером и ценными камнями полотнище дорогой ткани. Лежащее на столешнице погребальная пелена выглядела удивительно прекрасно. Всякий раз за все годы служения, когда отец Афанасий оглядывал изображенного на ней полуобнаженного, как бы лежащего во гробе Иисуса Христа, его сердце наполнялось необъяснимым теплом.

Из приоткрытого окна вдруг донеслись какие-то неясные музыкальные такты, на которые, поначалу, никто не обратил внимания. Однако шумы постепенно нарастали, пока в комнату не ворвались ударные звуки похоронного марша. Беляев приник к окну, следом бросились остальные.

— О, Господи! И это в Великий четверг на Страстной неделе! Поистине не ведают, что творят, — вырвалось из уст протоиерея, — он истово перекрестился.

Против Круглого зала, недалеко от церкви, у великанов-дубов, где скрещивались аллеи, в наспех вырытых могилах солдаты хоронили своих товарищей, очевидно убитых в Царском Селе в первые дни революции. То были красные похороны: гробы обтянуты кумачом, провожающие в кумаче, повсюду развевались красные флаги. Зрелище было жуткое. Издали процессия походила на реку крови, которая медленно, под пение Марсельезы, текла по заснеженным аллеям парка. Повсюду только два цвета – красный и белый. Суеверный усмотрел бы в этом зрелище недоброе предзнаменование. Протоиерею невольно подумалось: сколько невинной крови ещё будет пролито! Едва ли снег белее душ молодых и прекрасных людей, которые ныне у Престола Всевышнего, Который воздаст каждому по делам его! Лишь к вечеру, за полчаса до начала Утреня Великой пятницы, завершилась это непотребство.

Впервые оказавшийся в стенах Дворцового храма, протодиаконом собора Императорского Зимнего дворца овладели смешанные чувства. Николай Федорович, более привыкший к великолепию Большой церкви Зимнего, не углядел здесь ни драгоценной утвари, ни красоты устройства, ни особой позолоты. Наконец пригасились свечи, несколько затушив очертания богомольцев и присутствующего дежурного караула. По установившейся традиции в храме воцарил полумрак и митрофорный протоиерей начал службу с чтения 12-ти Евангелий.

Узники дворца стояли с зажжёнными свечами. Собравшихся как бы окружала тьма Гефсиманской ночи, а после каждого отрывка из Евангелия звучал траурный удар чудом отысканной корабельной рынды. Их Величества всю службу слушали стоя. Пред ними стояли складные аналои, на которых лежали Евангелия и по книгам Александра Фёдоровна неустанно следила за чтением.

По-православному, почасту припадая на колени, Царская семья усердно молилась Богу, с покорностью, кротостью и смирением, всецело предав себя в волю Божию. Так и простояли Романовы до конца службы под печальные панихиды певчих, с особым тщанием исполнявшие "Разбойника благоразумного". У отца Афанасия, искренне считавшего себя грешным, недостойным служителем Алтаря Господня, взирая на бывшего Государя, замирало сердце и лились слёзы. Но несмотря на гнетущую тяжесть затвора, благодать Господня наполняла людские души и слова молитвы протоиерея лились, свободно касаясь и проникая слух молящихся.

До полуночи Беляев ворочался в своей кровати, мысленно виня себя, что был вынужден подчиниться предписанию караула. Читать Евангелие приходилось с большими сокращениями, да после каждого чтения пелась одна стихира. Одно утешало, что служба шла благоговейно и умилительно. Афанасий Иванович погружался в дремоту, когда перед глазами вновь всплыла картина крамольного погребального обряда. Ему казалось, что всюду кровь и в тени, неподалеку от Дворца, прячется смерть. Новый источник мучений давил на его душу, а воображение и без того рисовало картины одна ужаснее другой.

31 марта 1917 год. Страстна;я пятница.

Проснулся Афанасий Иванович затемно и лежал так некоторое время, прислушиваясь к гнетущей тишине. Несмотря на прекрасную обстановку и все удобства: и чисто, и светдо, и тепло, и уютно, но с вечера сон долго не шёл. Пройдя в ванную комнату, он тщательно мылся и мочил голову холодной водой, избавляясь от остатков ночной одури. Взыграв духом, вернулся в залу, где помолившись Богу, присел к столу и принялся писать слово на вынос Плащаницы.

В двеннадцать пополудни отец Афанасий спустился в церковь и усердно исповедывал готовящихся к причастию большую группу обитателей Дворца. Среди знакомых лиц присутствовали и оба доктора. Лейб-хирурга Деревенко Беляев видел нечасто, а вот с лейб-медиком Боткиным, живущем на детской половине дворца, встречался не раз и даже имел с ним беседу. На днях, после всенощной, они разговорились и Евгений Сергеевич поведал ему, как сопровождая Императорскую семью в заграничных путешествиях, увидел в Гессене старинный русский складень. В середине находился образ святителя Николая Чудотворца, а по бокам — Казанская и Владимирская иконы Божией Матери. С нескрываемым восхищением описывал он расклад, который, не раздумывая, тотчас купил. И утверждал, какую же радость ему доставило двойную: приобретение створчатой иконы, и извлечение её из неподходящего места с возвращением на родину. А в конце душевного разговора Боткин поинтересовался его здоровьем, на что Беляев обмолвился ненароком, что в стенах дворца его зачастую посещают недобрые, тревожные мысли. Ласково глядя в глаза, лейб-медик успокоил протоиерея, говоря, что его отец не раз повторял при детях, что врач с батюшкой коллеги, только он врачует тело, а священник – душу.

После завтрака, перед началом очередной службы, к протоиерею прибыл скороход Оамер и уведомил, что в половине шестого вечера его станут ждать на детской половине дворца. Афанасий Иванович изрядно нервничал, поскольку по желанию последнего Российского Императора он принял обязанности духовника Царской семьи. И вот теперь ему впервой предстояло исповедать и подготовить к Причастию детей свергнутого Монарха, трёх больных Княжен и бывшего Престолонаследника.

До службы оставалось время и Беляев решил немного прогуляться в Круглом зале, когда увидел идущих навстречу Августейших супругов. Государыня первая заговорила с ним: 

— Отец Афанасий, вероятно, вас скоро отпустят и мы хотели бы узнать каково здоровье батюшки Александра? Наш духовник изъявил согласие явиться во дворец для исповеди, но зная о его болезненном состоянии, я попросила, чтобы он не беспокоился приезжать, так как всё может быть сделано без него. 

— Ваше Величество, супруга моя сообщила, что при всём желании служить и быть в Царском Селе отец Васильев пока не может. У него сильно расстроены нервы, да и с Елагина острова добираться сейчас не с руки. 

— Очень жаль. Как только вас вызволят, передайте ему от нас привет и пожелание здоровья, ведь вы его близкий родственник.

Наилучшие благопожелания высказал и Государь:

— Мы все его так горячо полюбили. А причину расстройства его нервов Я отчасти объясняю омрачением духа от потери сына, которого и мы все знали, и горевали о его смерти. Передайте ему наш поклон.

— Непременно передам, как только выберусь отсюда, Ваше Величество.

— Вы уже теперь не в Екатерининском соборе служите, а в
Феодоровском? — уточнил Николай Александрович, — Я очень радовался, когда узнал, что вы согласились служить у нас в Феодоровском соборе. А что же в настоящее время,
в каком положении находится этот прекрасный собор?

— К сожалению, все здания Феодоровской Слободки вместе с собором временно переходят в управление комиссара Головина.

Они поговорили ещё несколько минут об Их теперешней семейной жизни во дворце. Перед тем, как разойтись, Александра Фёдоровна проронила с глубокой горечью:
   
— Меня не поняли. Я желала добра.

К двум часам он сызнова отправился в церковь. Место для Плащаницы в центре храма уже убрали коврами. Доставленные из оранжереи целые кусты распустившейся белой и красной сирени, и множество роз сделали чудную изящную куртину из живых цветов. В середине клумбы возвышался, принесённый из Феодоровского собора, стол для положения Святой Плащаницы. Их Величества, две Княжны и свита явились в глубоком трауре, – все в чёрных платьях. Вечерня началась торжественно и чинно:

— Какое печальное, священное действие совершается ныне во всех православных храмах! Вынос Плащаницы. Пред нами гроб с священным изображением Божественного Страдальца, умершего за грехи всех людей...

Теплота, исходящая от задушевных слов священника глубоко проникала в сердца верующих. Протоиерей говорил, как сильно, неудержимо влечет его, грешника, прильнуть к этому гробу и вместо мироблаговонного облить слезами покаянными Его пречистое тело. Полная неизбывной скорби звучала у Плащаницы речь отца Афанасия. И повествование о последних словах Сына Божия, Его предсмертный вопль, обращенный к Небесному Отцу: "Боже мой, Боже мой, почто оставил еси Мя!" склонило многих отзываться слезами отчаяния.

— И вот в этой непостижимой тайне искупления мы уразумели, что Бог есть величайшая, бесконечная, беспредельная Любовь...

Николай Александрович внимал речи священника, стараясь не пропустить ни слова, когда неожиданная мысль разом пронзила Его. А не сходное ли испытание выпало ныне и на его долю, помазанника Божиия? Знакомые до боли строчки Псалтиря вдруг неожиданно раскрылись перед Ним иной гранью, осветив собственную душу ликующим светом любви Божественной, той, что подвигла Сына Божия идти на страдания и погибель:

"Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что
Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня".

Непрестанно смахивали слёзы Августейшие молельщики. Пронзительная речь отца Афанасия заставило и других расплакаться. Завершалась служба под непривычно громкое горестное рыдание Тяглевой и тогда няню Царских детей увели в другое зало, где едва успокоили.

* * *

И нынешний день обещал быть нелёгким. К трём часам Беляев почувствовал себя худо, беспокоил желудок и важнейшие богослужения Великой Пятницы давались ему нелегко. По завершению Выноса Плащаницы и Чина Погребения Афанасий Иванович удалился в свою комнату. Добравшись до кресла, долго сидел в недвижении, пока не почуял близкое дыхание. Открыв глаза, увидел стоящего перед ним протодиакона с небольшой чашей:

— Прими, Афанасий Иванович, полегчает, — Николай поднёс ему серебряный потир, где на дне плескалось церковное вино:

Отпив пару глотков, Беляев благодарно кивнул и почти сразу задремал. Очнулся от лёгкого покашливания Оамера. Почувствовав себя намного лучше, поспешил встать. Подойдя к столику, надел поверх рясы епитрахиль, взял в руки крест и Евангелие, и за скороходом, указывающим путь, отправился наверх в комнаты детей. В знак почтения Оамер провёл его через все детские помещения. Удивительные, по-христиански убранные комнаты Великих Княжен приятно поразили его, поскольку вся их обстановка представляла собой невинное, не знающее житейской грязи, чистое, непорочное детство. У каждой Княжны в углу комнаты был устроен настоящий иконостас, наполненный множеством икон разных размеров с изображением особенно чтимых святых угодников. Пред иконостасом стоял складной аналой, покрытый пеле;ной в виде полотенца, на котором размещались молитвенники и богослужебные книги, а также святое Евангелие и крест. Окинув на прощание взглядом развешанные по стенам иконки, недорогие гравюры и фотографии на религиозные темы, Афанасий Иванович последовал за скороходом.

Для выслушивания молитв перед исповедью все четверо ожидали духовника в последней комнате. Поприветствовав его, они встали в очередь. Завершив положенную молитву, протоиерей подошёл к лежащей на кровати Ольге Николаевне. Низко склонившись, он вполголоса приступил к Чинопоследованию исповеди:

— Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое… 

По окончании перечисления своих грехов, Ольга попросила прощения у Господа и насколько позволяли силы, склонила голову для прочтения священником разрешительной молитвы. Поцеловав крест и Евангелие, взяла благословение у отца Афанасия и только затем устало откинулась на подушки.

Наступила очередь Марии, которая полулежала в большом кресле, затем и Анастасии. Всё это, в общем-то, недолгое время Алексей тихо сидел в креслах, не допуская слушания чужих исповедей и как наставляла его Матушка, пытался избегать сторонних мыслей. Судя по напряжённому виду, как заметил подошедший к нему протоиерей, он теперь старательно вспоминал свои грехи, по-видимому, с целью более полного их изложения на исповеди.

С тоской и болью вглядывался Афанасий Иванович в чистое, открытое мальчишеское лицо, обрамлённое тёмными волосами, отливающими бронзой. На него доверчиво взирали удивительные большие голубовато-серые глаза. Склонившись к Цесаревичу, он вполголоса приступил к Чинопоследованию исповеди:

— Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое… 

Алексей сильно волновался, но просить священника задавать наводящие вопросы, как видно, не желал. Склонив голову перед крестом и Евангелием, едва слишно, он понялся перчислять свои грехи, которых оказалось просто уйма:

— ... Также до недавнего времени арапам нашим досаждал, стократ за день проходил мимо, а они передо мной открывали и закрывали двери.

Алексей потупился на мгновение:

— Воровал кукол у сестёр... У знакомого офицера девочки были, носил ему в казарму для них, — глаза его смотрели не по-детски серьезно, — А ещё зависть гложет. Анастасия может по деревьям лазить, как мальчишка, а мне нельзя...

Тяжело вздохнув, Алексей напоследок выдавил то, что очевидно, наиболее угнетало его: 

— В прошлом году на фронте вчистую проигрался в карты... Мама; обманул, — горячо шептал Цесаревич духовнику на ухо , — До сих пор лживое письмо стоит перед глазами:

"Моя дорогая душа, любимая, драгоценная Мама. У нас тепло. Содержание! Умоляю тебя!!! Нечего есть! Нет удачи и в "Naine Jaune"! Скоро продам свою одежду, книги и в конце умру с голоду. Целую Твою руку!!! Целую тебя многократно, храни тебя Бог! Алексей"

Юный "грешник" приложился к кресту, затем к Евангелие и покорно дожидался благословения.

— Вижу твоё искреннее раскаяние, сын мой и твёрдое намерение больше не повторять исповеданных грехов, — насилу удерживая слёзы, Афанасий Иванович расстроганно погладил мальчика по голове и низко склонившись, поцеловал в лоб.

Безмерная усталость одолевала священника. Он едва шёл и на ходу всё промакивал и промакивал платочком глаза:

— Господи, спаси и сохрани! Какая преданность безусловная воле Божией и чистота в помышлениях!

До самого вечера отчаяние бередило его душу. Полное незнание Великих Княжен земной грязи – страстной и греховной – приводило Афанасия Ивановича в изумление. Он решительно недоумевал, беспрестанно спрашивая себя, да нужно ли было напоминать ему, как духовнику, о грехах, может быть, им неведомых?! Как расположить к раскаянию в неизвестных для них прегрешениях?! Какое же незлобие, смирение, покорность родительской воле! Дай, Господи, думал он, чтобы и все дети нравственно были так высоки, как дети отрекшегося от Престола Царя!

31 марта 1917 год. Вечер Страстной пятницы.

По окончании Субботней утрени, Беляев вернулся в свою комнату и только теперь, устало откинувшись в кресле и крохоткими глотками отпивая горячий чай, Афанасий Иванович по-настоящему почувствовал крайнее утомление. По прочтению плача над Плащаницей и приступая к совершению крестного хода чрез алтарь кругом Престола, он неловко оступился на приступке. Несший за правую сторону Плащаницу Бенкендорф, успел вовремя подать ему руку. Силы уже не те, мелькнула у Беляева грустная мысль, одначе преодалел слабость в ногах и по окончания Утрени принял исповедание свитских дам.

В дверь постучали и явившийся скороход объявил, что Их Величества ждут исповеди у себя в спальной комнате в 10 часов. После его ухода, в полудрёме, он так и просидел в кресле почти до половины десятого, изредко поглядывая на часы. Время прошло быстро. До назначенного часа оставалось двадцать минут. Афанасий Иванович поднялся на ноги и спустился в храм. Помолившись у Св. Престола, он приложился к Плащанице, надел епитрахиль, взял крест и Евангелие, и отправился в покои Их Величеств. По лестнице вслед за скороходом ступал тяжело, на восьмом десятке возраст давал себя знать.

Наверху женская прислуга проводила священника по жилым комнатам в спальню, где стояла одна широкая кровать. Афанасий Иванович огляделся. У него мелькнула мысль, что Их опочивальня больше похожа на русский православный храм, чем на будуар, так много икон было там. Одна из женщин указала на маленькую комнатку в углу, где и будет происходить исповедь Их Величеств.

Все стены молельни от пола до потолка были увешена образами, распятиями и простенькими, дешевыми иконками в убогих жестяных окладах. Святые образа тускло подсвечивались такими же заурядными лампадами. В углу, в углублении, стоял особенный иконостас с точёными колонками и местами для известных икон. Впереди же красовался складной деревянный аналой, на тканевой столешнице которого, лежали старинное напрестольное Евангелие, крест и множество богослужебных книг. Немного освоившись, Афанасий Иванович пристроил принесённые им кресты и Евангелие поверх церковной литературы.

После недолгого ожидания вошёл бывший Государь с Супругой и одной из старших Княжон, которую слегка покачивало от слабости. Николай Александрович поздоровался, представил Государыню и, указывая на дочь, сказал:

— Это наша Татьяна. Вы, батюшка, начните читать молитвы, пред исповедью положенные, а мы все вместе помолимся.

Афанасий Иванович поправил очки, поднял богодухновенное Писание и зачитал, наполняя комнату молитвой преподобного Симеона:   

— "... И даждь, Господи, в сердце моем смирение и помыслы благи, подобающия грешнику, согласившемуся Тебе каятися, да не вконец оставиши душу едину, сочетавшуюся Тебе и исповедавшую Тя..."

По завершению молебна Государь с Супругою удалились, оставив исповедоваться Татьяну Николаевну. За нею пришла Государыня, взволнованная, видимо, усердно молившаяся и решившаяся по православному чину, с полным сознанием величия таинства, исповедать пред святым Крестом и Евангелием болезни сердца своего. Следом приступил к таинству покаяния Супруг. Приблизившись к аналою, Государь послушно стал на колени. Со словами молитвы, заученным движением руки, духовник покрыл епитрахилью склонённую голову:

— Что раб Божий Николай желает исповедать пред Богом? 

Как никогда до этого, искреннее раскаяние бывшего Императора разрывало сердце протоиерея. Поставленный поручителем и ходатаем пред Господом, он выслушивал исповедь и молился о прощении грехов кающегося грешника. Слова греховного зелья, едва ли не с видимой душевной мукой, вырывались из груди Николая Александровича, с надеждой обретая в ответ покаянные эпитимии духовника.

— Каюсь... Каюсь...

Повергаясь в прах пред величием Царя Небесного, Он слезно просил прощения в вольных и невольных своих прегрешениях:

— Каюсь... Каюсь...

С трудом подавив подступающий к горлу комок, отец Афанасий возложил руку на голову кающегося, крытую широкой полосой ткани церковного облачения и зачёл молитву, означающее возвращение Божией милости:

— "Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Cвоего человеколюбия да простит ти чадо Николая вся согрешения твоя, — надтреснутым голосом оглашал духовник слова "разрешительной" молитвы, — И аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь!"

Возвращался к себе митрофорный протоиерей с тяжёлыми мыслями, ибо сказуемое Новым Богословом продолжало терзать его душу: "все мы – цари и нищие вместе – предстанем перед Ним нагие, опустив головы". Так не наш ли, Богом данный Помазанник, православный русский Царь царствовал по закону престолонаследия двадцать три года? – со скорбью вопрошал себя Афанасий Иванович. Не Он ли, как кроткий агнец, доброжелательный ко всем врагам своим, не помнящий обид, и по сей день молится усердно о благоденствии России? Не нынешней ли смиренный раб Божий Николай, верующий глубоко в её славное будущее, коленопреклоненно, взирал на Крест и Евангелие, и в присутствии моего недостоинства высказывал Небесному Отцу сокровенные тайны своей многострадальной жизни? Вместе с тем священник был несказанно счастлив, что удостоился, по милости Божией, стал посредником между Царем Небесным и земным. Ведь рядом с ним стоял тот, выше ко¬торого из всех живущих на Земле нет!

Засыпал отец Афанасий мучительно, грызли сомнения. Да смог ли он своим неумелым словом утешения и успокоения влить отраду в сердце человека, злонамеренно удаленного от своего народа и вполне уверенного до сего времени в правоте своих действий, клонящихся ко благу любимой родины?!

2 апреля 1917 год. Воскресенье. Царское Село.

Потерянная, обессиленная от бесплодных поисков, Юлия несколько дней металась по Петрограду в надежде найти верных людей, готовых встать на защиту Царской Семьи. Увы, таковых обнаружить ей не удавалось. Да и что может сделать простая жена офицера, с тоской рассуждала она, коли не обладаю ни организацией, ни средствами? Ещё ужасали революционные перемены. Куда подевался мирный, благовоспитанный облик города, который теперь более походил на пьяницу, только что вышедшего из запоя. Повсюду висели красные флаги, возле булочных выстроились длинные очереди раздраженных людей. Экипажи застревали в кучах грязного снега, покрывавшего давно не чищенные улицы. 

На второй день Пасхи, вырвавшись из Петрограда, Юлия решила попытать счастья, постараться пройти в Александровский дворец. И вот с позднего утра она кружила вокруг этого узилища, где томились в заключении Царственные Узники. Женщина долго ходила  из стороны в сторону, поглядывая на окна, но там, во дворце, никто не подавал признаков жизни. Да и кто мог бы её разглядеть за рвущимися внутрь ветвями неподрезанных деревьев? Юлия хотела было позвать, крикнуть, что она тут, но не посмела, опасаясь за Их и свою безопасность. Отчаяния добавляли ещё и страшные слухи о предполагающемся увозе Августейшей Семьи.

Решив переждать, она около часа бездумно бродила по ближайшим улицам. Царское как будто вымерло, но вот всё чаще навстречу ей стали попадаться кучки оживлённых людей. Юлия заметила, что все они направляются в сторону Александровского дворца и обеспокоившись, кинулась обратно. Уже издали заметила, что к Александровскому парку, подобно осеннему ненастью, со всех сторон надвигаются взбудораженные толпы народа. Подбежала ближе, как в уши ударили громкие возгласы, желающие хотя бы мельком увидеть бывшего царя и его семью. Внезапно под радостные, полупьяные выкрики началось бурное шевеление. Что-то заставило Юлию нырнуть в плотную массу, пробиться вперёд, где её и прижало к ограде.  От того, что она увидела, захватило дыхание. Окруженный охранниками с примкнутыми штыками, Николай Александрович лопатой чистил канал от остатков снега. Разговоры притихли, все молча стояли и смотрели на него, как на дикое животных в клетке. Однако вволю наглазевшись, многие принялись осыпать царя оскорблениями.

Неожиданно внимание Юлии привлекли несколько явно нетрезвых солдат, бродивших поблизости в грязных сапогах и сдвинутых набекрень шапках. Один из них приоткрыл створку ворот, а второй подошёл вплотную к ограде и что-то обронил через решётку. К её изумлению, многие из простолюдинов начали сувать деньги в оттопыренный карман его расстёгнутой шинели и продираться к воротам. Юлия с ужасом догадалась, что охранники захотели извлечь выгоду из любопытства публики, пожелавших поближе разглядеть бывшего Самодержца.   

Она едва сдерживалась, чтоб не разреветься, как что-то с силой вырвало её из толпы и Юлия оказалась лицом к лицу со старшей сестрой лазарета.

— Валентина Ивановна?! — от неожиданности она схватила женщину за руку, ещё сжимавшую её пояс, — Зрелище ужасное, сама бы я не...

— Не плачьте, Юлия Александровна, — отведя в сторону, Чеботарёва принялась платочком утирать её лицо, по которому градом катились слёзы, — Успокойтесь и лучше расскажите, как вам удалось освободиться? Мы слышали, вас с Вырубовой арестовали?

— Нас увезли в Петроград, несколько дней продержали во Дворце правосудия, — бессознательным движением оборвав повисшую на нитке оторванную пуговицу, она с трудом подавила всхлипывания, — потом... потом увели куда-то Анечку, а меня вскоре освободили.

Валентина прижала Юлию к себе и взволнованным, упавшим до шёпота голосом выдохнула:

— Как Они там?! Как Александра Фёдоровна?! На прощание что сказала?!

— Сказала, что страдая, мы очищаемся для Небес и прощание это не имеет значения. Мы встретимся в ином мире... — Юлия уткнулась в её плечо и вновь не смогла сдержать слёз.

— Боже! Но как жесток э;тот мир! — Не переставая гладить её по спине, Чеботарёва, предложила, — Идёмте к нам, Юлия Александровна, сегодня вы уже не доберётесь до дома, такое столпотворение вокруг, а завтра вас отвезёт граф Рентах.

Они шли по Садовой, когда немного успокоившись, Юлия спросила: 

— Надеюсь, в лечебнице всё благополучно?

— Да в лазарете полное разрушение! Недели полторы назад Красный Крест обязал создать из больных хозяйский комитет во главе с Гедройц, — со злостью в голосе сообщила Валентина Ивановна, — А потом прошел слух, что санитары и солдаты хотят просить об удалении Грековой и Ивановой. На собрании сестёр решено бороться. Жутко, как всё это будет.

На крыльце столкнулись со Зборовской: 

— Ой! Как вы вовремя, Юлия Александровна, Госудрыня письмо просила вам передать, — она протянула маленький конвертик, — а вот письма с подписью "Лили;" власти изымают. К сожалению, любые весточки, подписанные неполными или ласкательными именами, как объяснил мне Коровиченко, сразу попадают под подозрение, как некие закодированные послания.

— Спасибо, Катенька, — щёки Юлии зарозовели, — спасибо, милая.

Увидев тревожно-вопрошающий взгляд Чеботарёвой, Катя успокоила и её:

— Записку для вас я оставила на вашем столе, Валентина Ивановна. Бегите, читайте. Татьяна мне только пожаловалась, стосковалась по работе, сожалеет, что когда оправится и Ольга, то вряд ли они смогут вернуться в свой любимый флигель.

Первая неделя апреля 1917 год. Дворцовый лазарет № 3.

Собраться решили в столовой. Верхнюю одежду не снимали, поскольку отопление было слабым, как и во всех палатах. Из-за перебоев в электричестве вентиляция работала плохо и решётки на стенах заросли гроздьями пыли, а вместо украденных кем-то лёгких табуретов к обеденному столу приткнулись грубые некрашенные лавки. Но больше беспокоило всех то, что о Заключенных знали немного, хотя редкие письма и доходили. Не так давно старшую сестру, пришедшей к дворцовой ограде в надежде увидеть хоть кого-то из Княжон, заметил новый комендант. В ответ на требование Чеботарёвой отстоять право девушек отправлять и получать все письма, Коровиченко с видимой неловкостью признался:

— Я и сам возмущён подобными запретами со стороны правительства. Августейшие сёстры были такими труженицами! Не понимаю, почему их нужно лишать радости обменяться в пасхальную неделю поздравлениями с их бывшими ранеными и коллегами по работе?

Вильчковская с волнением перечитывала вслух записку от Татьяны:

— Слышала, что лазарет переведен в новое помещение. Постараемся, чтобы заказанная посуда была вам доставлена (исполнено вчера). Биби, пришлите наши вещи. Письмо будет, вероятно, вскрыто здешней цензурой.

Гедройц повернулась к Хитрово:

— Рита, пожалуйста, отправьте сегодня же во дворец альбомы, халатики и Kodak Княжон ... — немного подумав, добавила, — и образок из столовой, купленный всеми нами. Пусть будет последним приветом из Их лазарета. Кажется в свое время икону выбрал Шах Багов.
 
Грекова в нетерпении открыла второе письмо:

— Посылаем вещи, рубашки, подушки, кое-какие книги. Скажите Биби душке, что любим её и крепко целуем. Что поделывают Митя и Володя? Что Валентина Ивановна и Гриша?

— Думаю, нельзя каждой отвечать, чтобы не создать впечатление "партии", — достав папиросу, Гедройц в задумчивости чиркала спичкой, — Рита за всех пусть ответит.

— Вера Игнатьевна, но комендант сказал, что писать можно, — воспротивилась Чеботарёва, — Неужели в такой великий праздник нельзя обменяться христианским приветом?

— Мне Катя сказала, что у Ольги ангина, температура 39.9°, а Алексей лежит, ушиб руку, опять кровоизлияние, — подала голос молчавшая до сих пор Грекова, — Александра Фёдоровна всё время при детях.

— А Государь-то с ними?

— Вера Игнатьевна, Катя смогла лишь выяснить, что Николай Александрович, по всей видимости, отделён и видится со своими изредка.

— Жаль, не могу сама писать, — горестно вздохнула Вильчковская, — боюсь навредить мужу.

— Варвара Афанасьевна, а он-то в чём заподозрен? В том, что по роду службы начальник лазарета был близок к Государыне? — возмущению Валентины Ивановны не было предела.

— Сергея Николаевича обвиняют в намерении "бежать в Швецию", — она с недоумением развела руками, — Мало того, при допросе очень интересовались отношением к министрам, к Григорию, к Вырубовой. Всё спрашивали, каким хирургом считает Веру Игнатьевну.

— Что за чушь?! — вспылила княжна, но взяв себя в руки, спросила с досадой, — Так что же ответил Сергей Николаевич?

— Сказал, что в своё время поручил профессору хирургии оперировать свою жену, если обвинителям это что-нибудь говорит.

Ощутив атмосферу всеобщее уныния, бывшая фрейлина не стерпела. Обладая буйным воображением и природной артистичностью, подкрепленными молодостью, она дерзнула поднять дух присутствующим, приободрить. Впрочем, Маргарита действительно, никого и ничего не боялась. Храбрость в её семье передавалась по наследству, ведь в числе предков был сам Александр Суворов!

— Порошу внимания, — девушка встала из-за стола, — Катя мне рассказала, что когда приезжал Керенский, Алексей вышел и на вопрос:

— Всё ли имеется, что необходимо? –  ответил:

— Да, только мне скучно, я так люблю солдатиков.

— А вон сколько их кругом и в саду.

— Нет, эти не такие, эти на фронт не пойдут, я тех люблю.

Хитрово передавала диалог так красочно, в лицах изображая разговор мальчика и министр-председателя Временного правительства, что это вызвало улыбку даже у её посмурневшей начальницы. Между тем у Риты на душе скребли кошки. Она не раз пыталась проникнуть во дворец, но это и ей не удавалось. Оставалось лишь писать письма Княжне Ольге, которую она по-институтски обожала. Давеча у дворцовых ворот её заметил Кобылинский.

— Евгений Степанович, — окликнула его Рита и вытянула из рукава бумажный конвертик, — пожалуйста, передайте весточку Княжне.
 
Он подошёл вплотную к ограде и торопливо сунул его в нагрудный карман френча:   

— Сейчас пишут Семье многие, Маргарита Сергеевна, но некоторые люди трусят обнаружить свои отношения к Царской Семье. Вот вы прямо и открыто подписываетесь своим именем, а другие скрывают свои имена.

— Благодарю вас, Евгений Степанович, за добрые слова.

— И представьте себе, переписка попадет в руки теперешней власти и меня спросят: от кого эти письма?

Кобылинский отдал честь, но отойдя, вернулся:

— Вы знаете, я почти год провалялся в Лианозовском лазарете по причине контузии и у меня есть просьба. Там сестрой милосердия служит Клавдия Битнер, я многим обязан ей, она долго выхаживала меня, — со смущённой улыбкой полковник подал ей несколько затёртый конвертик, — Вот, ношу уже неделю, всё никак не могу отлучиться. И передайте нижайший поклон Клавдии Михайловне, надеюсь, она помнит наши дружеские отношения.

— Не сомневайтесь, Евгений Степанович, сегодня же доставлю.

Извозчиков нигде не было и Рита отправилась пешком. Уже подходя к Лианозовскому лазарету, ей отчего-то подумалось, что навряд ли комендант дождётся нынче посланий с истинными подписями.

* * *

Вечерние сумерки сгущались, когда в комнату к Чеботарёвой на минутку забежала запыхавшаяся Катя и выложила на стол открытку, и письмо. Карточка с  поздравлением тронуло её до глубины души:

"Христос Воскресе! Трижды целуем милую Валентину Ивановну. Сестры Александра, Ольга, Татьяна."

Она потянулась к конверту, как Зборовская остановила её:

— Погодите, Валентина Ивановна, вы что-нибудь слышали о поэте Сергее Бехтееве?

— Не довелось, а что?

— Говорят, уже на третий день после отречения Государя Бехтеев написал стихотворение "Николай II". Передают из рук в руки. Вот послушайте, успела переписать лишь последние строфы, на память не понадеялась,  — она достала из кармана помятый клочок бумаги:

Восстанет буйный брат на страждущего брата,
И меч поднимет сын на старого отца…
Пройдут века; но подлости народной
С страниц Истории не вычеркнут года:
Отказ Царя, прямой и благородный,
Пощёчиной вам будет навсегда!

Клокочущие гневом строки отдавали грядущими бедами. У Чеботарёвой едва не перехватило дыхание: 

— А опубликовать возможно? Хотя бы в газете?

— Что вы, побоятся в нынешнее время. Да с таким-то эпиграфом! Только его и запомнила. Это же из Лермонтова:

"Как женщина Ему вы изменили, и как рабы вы предали Его".

После ухода девушки, Валентина Ивановна какое-то время находилась под впечатлением от этих яростных стихов. Прошептала перекрестившись: 

— Да оградит Августейшую Семью Господь от всякого зла!

Словно очнувшись, она торопливо достала из незаклеенного конверта сложенный вчетверо листочек, с нетерпением раскрыла: 

"Милая Валентина Ивановна, Мама просит Вас дать на нашу пещерную церковь эту пелену и два воздуха, которые она сама вышила. И скажите о. Андрею, чтобы он это употреблял к лиловому облачению... Грустно, что теперь, поправившись, не можешь снова работать в лазарете. Так странно бывать утром дома, а не на перевязках. Кто теперь перевязывает? Вы ли на материале и старшей сестрой? А врачи все на месте и сестры солдатского отделения? Ольга и Мария все еще лежат. А мы гуляем с Папой и работаем на льду перед домом, раньше были недалеко от Знамения, а теперь дальше, так что церковь не видно. Ну, всего хорошего, всем сердечный привет".

P. S. "Что теперь будет с нашим старым госпиталем? Простите, что задаю вам столько вопросов, дорогая Валентина Ивановна, но так интересно знать, что у вас происходит. Мы постоянно вспоминаем, как хорошо было работать в госпитале и как мы все дружно жили... И ещё ..."

Строчки расплывались и платочек намокал. С усилием справившись с нахлынувшими эмоциями, дочитала до конца, где её Татьяночка сообщала, что отправила в подарок пациентам от себя и от Ольги рубахи, подушки и книги. В конце письма Княжна приписала, что они любят и нежно целуют их дорогую Биби. Между тем Валентину беспокоила мысль, что если переписываться слишком часто, это может спровоцировать тех, кто не понимает её тесной дружбы с Княжнами и властям это может показаться подозрительным. Однако отбросив все опасения, на следующий день она собрала и отправила фотоальбомы, и другие памятные вещи Княжон, в том числе их последнюю общую фотографию с ранеными, снятую в столовой.

Часы показывали заполночь и Чеботарёва из-за смутного времени не решилась идти домой. Ночевать устроилась на узком неудобном диванчике. Накрывшись двумя лазаретными одеялами, она долго ворочалась, печалясь о своей любимой Татьяночке. Уже засыпая, ей припомнилось удручающее сообщение Зборовской о её случайной встрече в стенах дворца с настоятелем Феодоровского собора:

"Государь часто плачет во время богослужений" и отец Афанасий божиться, что Они чисты, как дети, во всех взводимых на них обвинениях в предательстве; положения своего не понимают...

22 апреля 1917 год. Тезоименитство Александры.

Прошло десять дней, как Беляева с певчими, протодиаконом и псаломщиком освободили от заточения, но и в семейном кругу его долго не покидало пережитое чувство уничижения. Так и слышались грубые окрики часовых: нельзя! запрещено! Один солдат наговорил ему дерзостей насчет дармоедов попов и заключил свою речь словами: "Что, идешь болтать языком в церковь, только и делаете, что болтаете". А когда в среду комендант объявил, что с восьми вечера священнослужители свободны, то на радостях и есть всем расхотелось. Собрали свои пожитки и кинулись в дежурную комнату, где были обысканы и получили разрешение оставить дворец. После чего подали карету, куда они перенесли узелки и саквояжи. Возложив на себя крестное знамение, Беляев со служителями поехали домой. Да вот беда и в семье наступили не лучшие времена, поскольку оторванный от места основной службы, он находился в крайне стеснённом положении относительно средств содержания. До сего времени настоятелю Феодоровского собора не выдали заслуженного жалованья по военному ведомству, хотя две недели назад он и указал на это в своём заявлении Керенскому об освобождении его из Александровского дворца. 

В середине апреля, едва Беляев вернулся к семье из Домовой церкви, где служил литургию, как по телефону его в очередной раз известили, что приглашают во дворц на тезоименитство Александры Фёдоровны. Ея Величество просит привезти с собою "Акафист", который и прочитать за всенощным богослужением.

Как договорено, 22 числа в 6 часов 30 минут пополудни в Домовой церкви началась всенощная служба. В светлых праздничных платьях в зале собралась Царская семья и весь штат служащих. После шестопсалмия и "Малой Актении" отец Афанасий прочитал "Акафист Св. Велик. Георгию", после чего сказал несколько слов, выслушанных присутствовавшими в храме, а в конце вознёс отдельную молитву Царице Александре.

До следующей службы оставалось лишь провести ночь и Беляев поднялся в отведённую ему прежде комнату, где с радостью обнаружил на столе возле стопки книг забытый им впопыхах пасхальный подарок – дарованное Государыней "Фарфоровое яйцо". Как он разумел, преподношение ему досталось очень дорогое, с изящным изображением распятого на кресте Господа.

Опустившись в кресло, Афанасий Иванович взял лежащую с края свежую газету. Мельком пролистал "Вечернее время", потянулся к стопке и пододвинул к себе "Правду православия", принесённую ему на днях лично князем Долгоруковым. А не так давно, отправившись в библиотечное зало, он выбрал "Воздушную войну" инженера Рынина, как послышались шаги и нему подошёл Его Величество:

— Отец Афанасий, есть ли у Вас книги для чтения более интересные?

— К сожалению, только пара книг, принесённые от Гендриковой и первая часть сочинений Гончарова "Обыкновенная история". Увлекательнийший роман.

— Увы и у меня нечитанных почти не осталось. Но с вашего позволения, пришлю вам сборник богословских работ профессора Троицкого.

— Ваше Величество, о чём он? — с заинтересованностью спросил Беляев.

— Посвящен осмыслению различия православия и католичества. Думаю, вам это будет любопытно.

— Я слышал, что эта книга, как два года издана при Святейшем Правительствующем Синоде в Петрограде, хотел было приобрести, но... оказалось, не по карману, — протоиерей сокрушённо развёл руками.

— Не расстраивайтесь, — улыбнулся Николай Александрович, — в знак уважения и дружбы, я пришлю вам это интереснейшее издание в личное пользование.

Не дочитав очередную страницу, Афанасий Иванович устало откинулся на спинку кресла. В последнее время глаза и от недолгого чтения быстро уставали. Он убрал очки и немного подумав, направился к балкону Круглого зала и перед сном долго прогуливался там, с наслаждением вдыхая терпкий весенний воздух.

На следующий день скороход Оамер уведомил его, что всё готово к началу Божественной литургии. В церкве в праздничных одеждах собрались прежние лица. Молебен о здравии был совершен до литургии, а за обедней вместо обычной молитвы о даровании победы протоиерей  прочитал молитву к Святой мученице царице Александре. Как и предусматривалось, Богослужение отец Афанасий закончил словом, сказанным по случаю праздника. Подходивших для целования креста он поздравлял, с подачею каждому просфоры, после чего все делали молчаливый поклон в ту сторону, где отдельно от всех, около ширмы, стояла Царская семья.
 
Скорбное выражение во всём облике бывшей Императрицы в этот, казалось бы праздничный для Неё день, вызывало у него ответные горестные чувства, которые изо всех сил он старательно скрывал.

— Государыня, позвольте поздравить Вас с днём Ангела! — дрогнувшим от жалости голосом, поприветствовал Её протоиерей,  — Желаю Вам душевного покоя, здравия и терпения в перенесении тяжёлых дней и помощи от Господа по молитвам Святой мученицы Александры.

— Благодарю вас за добрые пожелания, отец Афанасий! — Александра Фёдоровна силилась улыбнуться, отчего улыбка у Неё выходила страдальческая, болезненная.

Домой протоиерей возвращался в мрачном настроении, невольно примеряя на себе всю тяжесть строгого заключения несчастного семейства. Все светлые дни прошедшего Воскресения Христова для всех нас, осужденных на одиночество, не превратились ли в дни скорби и уныния, с безысходностью спрашивал он себя. Коляска подъезжала к дому, когда в памяти ответом всплыли слова святителя Иоанна Златоуста: 

"Уныние есть тяжкое мучение души, неизреченная мука и
наказание более горькое, чем всякое наказание и мучение".

— Боже, милостив буди мне, грешному! — Беляев тяжело вздохнул, осеняя себя крестным знамением.

23 апреля 1917 год. Воскресный сон Императрицы.            

В день праздника погода выдалась чу;дная. Перед обедней дамы и господа, живущие во дворце, принесли Имениннице поздравления. По завершению Божественной литургии позавтракали всей семьёй наверху и вышли в сад. Работали на пруду вокруг Детского острова, а Супруга в кресле на лужайке смотрела, как Муж с детьми разбивают и разгоняют лёд. Вернулись в пятом часу вечера. Сославшись на отсутствие аппетита, Она виновато улыбнулась и удалилась к себе.

В последниее время Александра Фёдоровна всё чаще стремилась к  уединению. Электрическое освещение наверху также отключили и хотя вечера становились более светлыми, запалила лампу. В глаза бросилась пустая ваза для фруктов с одиноко лежащей в центре едва надкушенной просфорой. Как объяснил комендант, по распоряжению Родзянко фрукты исключили из меню, поскольку заключенным такая роскошь не полагается. Под тем же предлогом из комнат убрали все цветы.

Она отстранённо перебирала немудрённые подарки от "арестованных", как неуклюже выразилась Мария. Затем её взгляд остановился на красочно оформленном листе белой бумаги, где рукой Ольги темнела изящная вязь незнакомых ей стихов:

"К страданиям чужим ты горести полна,
И скорбь ничья тебя не проходила мимо;
К себе лишь ты одной всегда неумолима,
Всегда безжалостна и вечно холодна!"
 
Светлая грусть охватила её и следующее четверостишие начало расплываться. Промокнув глаза, Александра Фёдоровна подошла к окну и бездумно смотрела, как по стеклу стекали первые капли дождя. Но чем дольше вглядывалась в наступающие сумерки, тем сильнее овладевали ей смутные предчувствия. Мысли, мучительные мысли, словно не знающие устали пчёлы, все годы войны не прекращали свой утомительный полёт в её рано поседевшей голове; наполняли и отравляли Царственный улей горьким мёдом лжи, наветов и предательства. Сил никаких не оставалось. Душевные терзания, со дня ареста накрепко сросшиеся с её телесной оболочкой, ненавязчиво подтолкнули в спальню. Сон, лишь спасительный сон мог хоть на время освободить от всего этого ужаса. Глотая слёзы, бывшая Императрица подошла к большой двуспальной кровати светлого дерева, быстро скинула платье и набросив ночную рубашку, нырнула под одеяло. Женщина стиснула набухшие веки и прошлое разом хлынуло светлыми воспоминаниями. Незадолго до свадьбы, она, принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская, приняла православие под именем Александры Федоровны. Тогда и мелькнула у неё неожиданная мысль, что если её когда-нибудь и приговорят к смерти, как Святую Александру, то и она, принявшая имя Святой, будет обязана без страха разделить любой приговор.

Александра как-то призналась Лили;, что Ники был первой и единственной Её любовью, но чем больше становилась Её любовь, тем сильней становился страх, что Она может оказаться недостойной своего возлюбленного. И однажды открылась своей близкой подруге, что долго не решалась выйти замуж за Государя, пока не почувствовала, что не пойдет против своей совести, если примет Его предложение и скажет с полной убежденностью:

"Твоя страна будет Моей страной, Твой народ -
Моим народом и Твой Бог - Моим Богом".

Мрак комнаты чуть разгонял слабый свет лампад, исходящий из приоткрытой двери крохотной молельни. Александра закуталась в одеяло, желая, чтоб благодатный сон, хоть на время, увлёк её в тот счастливый день, преподнёсший в дар любовь Помазанника Божия и незыблемую привязанность к Своей новой Отчизне...

Отчего-то просыпаться и открывать глаза не хотелось, но яркое солнце заставило заслониться ладонью от жарких лучей. Откуда?! Алиса с удивлением огляделась, из-под руки зеленело пустынное плато, по которому то тут, то там, пасся крупный рогатый скот вперемешку с отарами овец и коз. Окружающая местность показалась ей смутно знакомой. Где-то далеко-далеко, вдоль горизонта тянулись невысокие горы. Внезапно рядом кто-то испустил горестный вздох. Алиса вздрогнула, увидев сидящих по-соседству двух женщин. Одна не старая, кажется, её возраста, в таком же, как у неё просторном плаще, стянутом на поясе плетённом шнуром. Другая, с избитыми в кровь ступнями, в грубой одежде, напоминающее мешок, выглядела намного старше. Её измождённое, но не лишённое приятности лицо с ранними морщинками покрывала тень печали. Отправив в рот, по-видимому, хлебные остатки, женщина поправила на голове чёрного цвета покрывало и повернулась к ним:
   
— Выслушайте меня, снохи мои, ты Орфа и ты Руфь. 

По её взгляду, обращённому к обоим, Алиса догадалась, что последнее имя имеет прямое отношение к ней. Женщина говорила на арамейском языке и она, к своему собственному удивлению, разумела её речь. К довершению всего откуда-то пришло понимание, что женщина Ефрафянянка из Вифлеема Иудейского и лишилась недавно мужа, и двух сыновей. И Алиса знает этих горемычных селянок и, кажется, припоминает их имена. О, Всевышний! Стало быть, я считаюсь вдовой Махлона, а Ноеминь моя свекровь?! О, превратности судьбы! И новоявленная Руфь окончательно утвердился в сердце, что уподобилась моавитской царевне, дочери царя Эглона и овладело ей успокоение.

— И веду вас по этой дороге обратно с полей Моавитских в страну Иуды, ибо услышала, что Бог посетил народ Свой и дал им хлеб, но увы... 

Жалостливым взглядом окинула Ноеминь своих изнемогших в пути невесток, их рваную обувь, растерянные лица.

— Возвратитесь каждая в дом матери своей, — продолжила она с горестью,  — да сотворит Господь с вами милость, как вы поступали с умершими и со мною!

Вскочили встревоженные снохи. Встала и Ноеминь, поцеловала обеих:

— Да даст вам Господь, чтобы вы нашли пристанище каждая в доме своего мужа!

Но подняли вопль молодухи, заплакали:

— Нет, мы с тобою возвратимся к народу твоему!

Протестующе взмахнула руками Ноеминь: 

— Возвратитесь, дочери мои; зачем вам идти со мною? Разве ещё есть у меня сыновья в моём чреве, которые были бы вам мужьями? А вам ли медлить и не выходить замуж? Нет, дочери мои, я весьма сокрушаюсь о вас, ибо рука Господня постигла меня.

И вновь запричитали невестки и захлёбывались слезами, пока Орфа первой не скло¬ни¬лась на её убеж¬де¬ния. Справилась она с рыданиями и простившись, тронулась в обратную дорогу. Только Руфь не сдвинулась с места.

— Вот, невестка твоя возвратилась к народу своему, к своим богам, — твердила горестно Ноеминь, — возвратись и ты вслед за невесткою твоею.

— Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя! — с неистовой твёрдостью возопила Руфь, — Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог - моим Богом!

Поразилась Ноеминь силой духа молодой женщины, но пыталась остудить побуждение её, однако не слушала её Руфь:

— Где ты умрешь, там и я умру и погребена буду; пусть то и то сделает мне Господь, и ещё больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобою.

Смирилась тут Ноеминь, видя, что невестка накрепко прилепилась к ней и твёрдо решила идти со свекровью, перестала уговаривать её. И шли обе они, доколе не пришли в Вифлеем... 

На исходе ночи внезапно пробудилась Александра Фёдоровна и долго лежала в растерянности, недоумевая, что бы означило это чудесное сновидение, пока не мелькнула благостная мысль: если в Священном Писании сказано, что земное наше Отечество даёт нам Бог, так и Послание к Ефесянам это же подтверждает:

"Для сего преклоняю колени мои пред Отцем Господа
нашего Иисуса Христа, от Которого именуется всякое
отечество на небесах и на земле".

Давно забытый душевный покой охватил женщину. Казалось бы, навсегда утерянная улыбка осветила помолодевшее лицо. Словно в спасительный круг вцепились пальцы в шейную цепочку с крестиком и дарёным кольцом с рубином. Как в тот далёкий, счастливый год перед её глазами воскреснули навсегда всколыхнувшие душу строки из дневника наречённого:

"Годовщина нашей помолвки. Никогда в жизни, кажется,
я не забуду этого дня в Кобурге, как я тогда был счастлив!
Чудный, незабвенный день".

20 мая 1917 год. Суббота на Троицын день.

К пяти пополудни протодиакона Преображенского с псаломщиком доставили в пролётке к воротам дворца, где их встретил привезённый ранее Беляев. Ожидая некие пропуска, вот уже полчаса они кипели возмущением, наблюдая толпившихся у дворцовой ограды праздных зевак. По всей видимости, люди приезжали на один день даже из столицы, чтобы постоять и посмотреть на Царское семейство. Наконец на подъезд вышел офицер и послал вестового сказать, чтобы шли к кухонным воротам. Пошли и опять ждали. Потом, в сопровождении солдат, им дозволили чёрным ходом пройти по грязным коридорам в церковь. Ожидавшие их на входе придворные певчие предупредили протоиерея, что церковного вина нет больше. Афанасий Иванович тут же попросил ближайшего солдата передать коменданту, чтобы на Великую вечерню достали простого виноградного красного столового вина. Пока ожидали, один из певчих торопливым шёпотом поведал:

— Отец Афанасий, неслыханное жестокосердие творится нынче.

— Во дворце?! — взволновался протоиерей.

— Пока Бог миловал, а вот в Новом саду чуть ли не каждый день отстреливают то оленя, то лебедя, не иначе как в пищу. Не пожалели и любимую козочку Цесаревича, охальники!

— Вскорости один "Ванька" с ламой останется. Вдобавок детскую лодочку изрисовали непристойными картинками, да испражнениями испачкали, — уныло обронил второй певчий.   

И Беляев припомнил, как на день ангела покойной жены, очевидно заметив печальность на лице протоиерея, отвлёк его от грустных размышлений Пьер Жильяр, как оказалось, изумительно владеющий русским языком. На завтраке, по окончании пасхальной службы, за столом они оказались рядом и гувернёр рассказал ему забавное появление старенького ослика. Когда мальчику захотели подарить осла, то животное с охотой уступил владелец цирка по причине явной дряхлости и негодности для представлений. Привязавшись к новому другу, которого нарёк "Ванькой", Алексей любил играть с ним, запрягая в маленькие санки. Божья тварь очень забавляла всех, так как знала много самых невероятных фокусов. "Ванька" с большой ловкостью выворачивал карманы в надежде найти там сладости и находил особую прелесть в старых резиновых мячиках, которые небрежно жевал, закрыв один глаз.

Вскоре тот же солдат принёс полбутылки красного вина и они вошли в зал, украшенный зелеными ветвями, синенью и травой. Икону, убранную живыми цветами, вынесли на средину храма. За богослужением была вся Августейшая семья и Всенощная в день Троицы служилась более прочувствованно. Отец Афанасий зачитывал без пропусков все молитвы с коленопреклонением и православный люд усердно молился под торжественное пение полиелея, многомилостивое:

— Хвалите имя Господне, хвалите, раби Господа.
Аллилуиа! Аллилуиа! Аллилуиа!

С благословения хлебов накладка вышла. Как оказалось, с этого дня цельные хлебцы, а равно и просфоры, давались только бывшему Государю и бывшей Государыне, а детям Их едва по небольшому кусочку — нет муки! Краем глаза отец Афанасий заметил, как Княжны переглянулись между собой. С улыбкою детства смотрели они на подходящих к целованию иконы караульных офицера и солдата, не делающих поклон в сторону, где стоит вся Царская семья, что делают обыкновенно другие лица после целования иконы и благословения священника.

21 мая 1917 год. Воскресенье. Александровский дворец.

Литургия началась на полчаса ранее назначенного времени. Августейшие женщины были светлых праздничных одеждах, а Алексей и Государь в обыкновенных военных, защитного цвета рубашках с Георгиевским Крестом на груди. В алтарь принесли букеты цветов из живых роз для раздачи всем присутствующим во время Троицкой вечерни. Раздавал букеты после литургии псаломщик. За вечернею протоиерей читал молитвы и все усердно молились.

После службы Беляев направлялся в верхнюю залу, когда увидел там поджидавших его француза и лейб-медика.

— Отец Афанасий, простите, что задаю недоуменный вопрос, — со смущённым видом заговорил Боткин, — но не сочтите за труд, объясните, почему в последних изданиях Библии нет некоторых книг в Ветхом завете?

Не удивившись подобному вопросу, не столь редко задававшийся ему, чуть менее года исполнявшему обязанность гарнизонного священника Царского Села, Афанасий Иванович обстоятельно растолковал:

— В Ветхом завете должно быть 22 канонических книги, Евгений Сеергеевич, а остальные назидательные могли быть не помещены как только назидательные, а не канонические, т. е. не вошедшие в состав Библии.

Заметив, что Боткин удовлетворился ответом, Беляев взглянул на гувернёра:

— И вы желаете услышать какие-либо разъяснения, эээ... месье Жильяр?

— О, нет, преподобный отец кюре. Желаю знать о здоровье отца Александра, как он?

— Всё также, месье, расстроены нервы, скорбит по своему сыну.

— А как здоровье генерала Петрова?

— Прошу извинения, месье Жильяр, забыл сообщить, — вмешался в разговор Боткин, — Петру Васильевичу сделали благополучно операцию в животе и не нашли раковых бацилл. Он ещё слаб, но не безнадежен.

Идя далее по залам, Беляев увидел у дверей лифта Государыню, как будто чего-то ожидавшую. Поравнявшись с Ней, он остановился, делая обычный поклон.

— Поздравляю вас с праздником, отец Афанасий, — Александра Фёдоровна с улыбкой протянула ему ладонь. 

— А Вам доброго здоровья, Ваше Императорское Величество, — как можно тише произнёс Беляев и поцеловал Её руку.

Более говорить было чревато, рядом стояли офицер и солдат, а там, в конце, коридора швейцар и караул.

27 мая 1917 год. Суббота. Александровский парк.

Денёк выдался тёплым и оба солдата, сменившиеся с караула, решили немного поваляться на солнце, благо начальника караула вызвали куда-то. Как нельзя лучше, подошла вскопанная и засеяная семенами цветочная клумба. Расстилая шинель, ефрейтор Еремей недовольным тоном пробурчал:
 
— Никаких ног не хватит спозаранку за Царём таскаться, всё сухие ветви да старые деревья рубит. Сам же видел, за полчаса оба дерева с короедом спилил.

— Должно быть к зиме дрова заготавливает, ну как у нас в деревне, — поддержал своего отделенного командира Лукич, — До первых звёзд так бы и катался сегодня в шлюпке со своими рабёночками, кабы не всенощная.

С удовольствием втягивая ноздрями душистый запах распустившейся сирени, Еремей с наслаждением устраивался на спине:

— Вот уж земельку вздобрили, мягка, как пух. Удивляюсь я на Царя, клумб, кажись, десятков шесть насадили, а всё мало. Да в саду столько же гряд засеяли мелочью огородной, картошку посадили...

— Погоди-ка, Еремей, дайкось посчитаю, — перебил его Лукич, почёсывая трёхдневную щетину, — За копку огородных гряд мужик, помнится, по двеннадцать рубликов в день получает. Выходит и Царь по стольку огребает?

— Вот и я о том же, — удивлённо прогудел, Еремей, — Ведь ежели ему дать кусок земли и чтобы он сам на нём работал, так эдак сызнова себе всю Россию заработает!

— Не иначе... — покрутил головой Лукич, —  а ноне что деется? Господин офицер говорил, что ихний священник жаловался, в прошлую всенощную Благословения хлебов не было за невозможностью доставить их. Уверял, что скоро не будет и просфор за неимением муки.

Скрутив самокрутки, они надолго замолчали, распаренные на солнце и пускали в небо ядрённый дым. Лука вдруг ощерился в улыбке:   

— На Вознесение Ярынич наш назначил мне службу нести с бывшим новобранцем Лейб-Гвардии Стрелкового полка. Так боярышня Мария добрый час, покуда царскую семью водили по парку, всё разговоры с нами заводила. Расспрашивала по сколь ребятишек у каждого, да много ли земли?

Еремей ухмыльнулся:

— Так и мне раз досталось. Выпытывала, как жинку мою звать, всё смеялась, в какой строгости супружницу держу. Приветливы сестрички, — ефрейтор вздохнул с досадой, — знать бы только чего девиц царских ждёт.

— Чего гадать, недавно разговор царя со старшей подслушал, мечтают поселиться в Крыму, только вот сами не очень то верят. Оттого у полковника и вид бледный, и страдальческий. 

— Погодь, кажись, Ярынич идёт. Вставай живее, идём в караулку, не то занудит.

Последние числа мая 1917 год. Дворцовый лазарет № 3. 

В подавленном состоянии Гедройц покинула столовую, бросив на ходу, что будет в своём кабинете. На какое-то время в комнате воцарилось напряжённое молчание. Слишком оглушительной стала весть об упразднении Дворцового медицинского ведомства.

— Идут разговоры, что и наш Дворцовый лазарет скоро упразднят, — резким движением Вильчковская отставила в сторону подстаканник, отчего на застиранную скатерть расплескался недопитый чай, — Это же не причина, чтобы старший врач Дворцового госпиталя тянул с выплатой жалования ведущему хирургу лазарета?

— А сколько Вере Игнатьевне потребовалось сил и времени, чтоб после всяческих переписок, жалованье за несколько месяцев наконец-то выплатили, — с возмущённым видом поддержала её Грекова.

— Мало того! С тех пор, как Шнейдеру ампутировали ногу, почётный лейб-медик считает теперь себя правым заявлять о нежелательности возвращения Гедройц в их среду для совместной работы. Желчный, колченогий старик! — зло выпалила Хитрово.

— Что же нам делать? — тяжело вздохнула, молчавшая у окна Чеботарёва, — У княжны работа, это её единственный доход.

Как и все служащие лазарета, Валентина Ивановна с большой болью воспринимала, как по всему Царскому идёт страшная травля Гедройц. Все мелкие случаи личных столкновений, ничтожных медицинских промахов, всё перемывается и выносится наружу. Вера Игнатьевна сейчас так загнана общественной работой, так издёргана, что жутко смотреть, и жизнь лазарета тоже расползается, все в лес смотрят. Повара, санитары дерзят, хозяйственный комитет путает, никто не знает, чьей компетенции одно или другое дело, всё тормозится, трещит.

В дверь заглянула Анина Радута:

— Валентина Ивановна, — лицо сиделки выглядело обеспокоенным, —  старший врач просит вас срочно зайти к ней, как только найдёте возможным.

Когда Чеботарёва вошла в кабинет, ей овладевали недобрые предчувствия. Первое, что кинулось в глаза, это брошенные посреди комнаты баул с накинутым на нём дорожным плащом и небольшой раскрытый чемодан. Гедройц сидела за столом, невидящим взором всматриваясь в какое-то письмо. 

— Что стряслось, Вера Игнатьевна?!

Не отвечая, та указала на стул и подовинула лист. Отпечанный текст гласил, что Красный Крест реорганизован, а Лазарет № 3, который возглавляет профессор Гедройц, упразднён.

Заметив ошеломлённый взгляд Чеботарёвой, княжна с усмешкой вытащила из ящика старый, пожелтевший лист казённой сероватой бумаги:

— Вы многого не знаете, Валентина Ивановна. Это ответ на запрос Шрейдера в полицию о благонадёжности госпожи Гедройц за 1909 год. Здесь говорится, что проверка не выявила моих связей с революционными кругами.

— Так это началось с той поры? А Государыне вы показывали?

— Не желала усугублять ненужные распри, а теперь вот во что вылилось.

— И вы решились бросить нас?! — неожиданно для себя, Чеботарёва громко всхлипнула, — Считаете, оставаться здесь, как приближённой Императорской семьи, вам становится опасно?

— Не в этом дело. Я решила вновь отправиться добровольцем, теперь на Юго-Западный фронт. Сегодня получила положительный ответ от начальника перевязочного отряда 6-й Сибирской стрелковой дивизии. Предложил должность младшего врача. 

— А нам-то как быть? Вера Игнатьевна?! Как оказывать помощь раненым, когда перевязочные материалы и лекарства разворовываются? При вас же на днях солдаты унесли со склада почти всё нательное бельё.

— По возможности, выполняйте свой долг до последнего больного.  Надеюсь, раненых и сестёр распределят по местным лазаретам, — ответила сухо и отстраненно.

— Да примут ли нас в подобных обстоятельствах? — с грустью усомнилась Чеботарёва, — Если только госпиталь в бывшем Почтовом дворе, что на Волконской улице, то и там навряд ли.

— Не переживайте, здание трехэтажное, вмещает не менее трёх сотен больных. Главный врач Буров, такой же участник Русско-японской войны. Как знала, ещё на Троицын день я связывалась с Валентином Федоровичем по поводу трудоустройства моих сотрудниц.   
 
Гедройц решительно встала, прошла к полуопустевшим стелажам и потянулась к верхней полке, однако очередной всхлип остановил её. Вернувшись к Чеботарёвой, княжна с неожидаемой для неё нежностью, отёрла ей слёзы рукавом халата и крепко прижала к себе: 

— Не расстаивайтесь, милая девочка и передайте остальным:  Лев Толстой однажды сказал, что двумя вещами человек никогда не должен огорчаться: тем, чему он может помочь, и тем, чему не может помочь.

Сборы в дорогу не занили много времени. Баул вместил сезонную одежду и запасную обувь. В чемодан поверх белья уложен кожаный несессер с личными хирургическими инструментами, золотые часы с Государственным Гербом, пожалованные Государем и специальный знак отличия Красного Креста первой степени. Отдельно в бумагу упакованы привезённые с русско-японской войны две награды: золотая медаль "За усердие" на Анненской ленте, полученная за деятельность во время боёв при Шахе, и серебряная медаль "За храбрость" на Георгиевской ленте, вручённая лично генералом Линевичем за героические действия по спасению раненых в ходе Мукденского сражения. 

Вспохватившись, из открытого ящика стола принесла оба документа о медицинском образовании – диплом Лозаннского университета и Московского, с записью о присвоении звания "женщина-врач".   

Настенные часы давно отбили полночь, а светлая ночь не вызывала желания прилечь. Дрожки заказаны на пять утра. Всё, остаётся только ждать. Добравшись до верхней полки, Вера Игнатьевна взяла растолстевшую сафьяновую папку и вернулась к столу. Откинувшись на спинку стула, она закрыла глаза, как вновь нахлынули воспоминания, словно в синематографе мелькая обрывочной чередой...

Вот имение отца, куда за участие в революционных студенческих кружках её выслали под надзор полиции... Под чужим паспортом бежит в Швейцарию... Лазанна... Позади медицинский факультет университета со степенью доктора медицины и хирургии, а впереди блестящее будущее... Но нет, вопреки здравому смыслу, Россия всё сильнее зовёт к себе... Уже на родине получает письмо от профессора Цезаря Ру, где своей любимой ученице он завещает женевскую хирургическую кафедру. Какая честь для русской хирургии! А ведь это и её след, и в этом жива будет...

Вера Игнатьевна выбрала из папки один из дневников с материалом по вопросам хирургии и онкологии. Пролистала, размышляя от том, что в будущем следует написать убедительные статьи, предупреждая от ошибок. Разъяснять, что когда оперируют рак, надо избегать иглы, нельзя прокалывать больную клетку. Это ли не аргумент, что после операции у её больных и метастазов не было? Жаль, многие не понимают, сомневаются в правильности решения.

Она взглянула на часы, оставался почти час и вопреки желанию, её рука непроизвольно потянулась к заветной тетраде. А ведь клялась, что не скоро коснётся своих выстраданных записей. С горькой усмешкой раскрыла ту самую страницу. Первые строки недавних, свежих стихов рванули по сердцу:

Не надо - нет - не разжимай объятий
Не выпускай меня — не надо слов.
Твой поцелуй так жгуче ароматен,
И, как шатер, беззвезден наш альков.

О, далёкая Мария! Как недостаёт мне твоего тёплого дыхания! И с новой силой застучало в висках:

Еще — опять — века изжить в мгновенье,
Дай умереть — сама умри со мной.
Ночь молчаливая льет чары исступленья,
Росою звонкою на землю сводит зной.

Бурным потоком обрушилась на княжну картины первого месяца войны... Раненых ещё не было, но пожертвования сыпались точно из рога изобилия... Какие-то незнакомые купцы с жирными животами приходили и привозили мед для раненых, жертвовали муку, папиросы, конфеты, белье. А потом... А потом нескончаемые операции... Дворцовый госпиталь... лазарет... хирургическая сестра Нирод, её обожаемый ассистент... Изматывающий день и как награда, терпкие горячечные ночи...

Вот распахнулись звездные палаты,
В лобзаньи слившись жизнию одной,
Не надо — нет — не разжимай объятий,
Дай умереть! Сама умри со мной!

Гнетущая тоска заставила вновь взяться за папиросу, хотя от табака уже невыносимо першило в горле. В коридоре послышались голоса, в кабинет заглянула Хитрово:

— Вера Игнатьевна, коляска пришла. Мы все ждём вас на крыльце.

Тёплое чувство к тем, кто столько лет стоял с ней плечом к плечу в палатах, в перевязочных, в операционных залах, выдавливали слёзы, скупые и горькие:

— Спасибо Рита, сейчас... скажи, скоро приду.

Собираясь закрыть тетрадь и сунуть в папку, как на предпоследней странице в глаза бросились последние, торопливые намётки незаконченных стихов, посвящённых её последним дням в лазарете. Скорбь утраты всего, что её связывало с Августейшей семьёй, до боли сковало сердце:

Воспоминанье, унеси
Тот труд, покрытый легкой мглою,
Где лед колол перед толпою
Последний царь всея Руси...

2 июля 1917 год. Воскресенье. Александровский дворец.

Утром по телефону из дворца Афанасию Ивановичу сообщили, что лошадей подадут загодя, поскольку прежде литургии состоится панихида по Людмиле Буксгевден, сороковой день со дня её смерти. По окончании панихиды литургия началась буднично, когда внимание Беляева внезапно привлекло небывалое поведение Наследника, который пришёл к херувимской тихо и незаметно, отдельным ходом, прямо в алтарь. Алексей стал прислуживать в святилище: брал от псаломщика кадило, относил его на место и вновь подавал для передачи протодиакону. К своей душевной радости, Афанасий Иванович впервые обнаружил склонность юного любимца своих родителей принять соучастие в церковном богослужении. Это вызвало у присутствующих подлинное утешение, многие открыто плакали. Непрестанно прикладывая платочек к глазам, протоиерей завершал литургию на слова Евангелия:   

 — "И видя веру их, рече разслабленному: дерзай чудо..."

Каляска остановилась у дома, когда отцу Афанасию припомнилось известное выражение: алтарник – это прообраз ангела на земле. Какое-то время он сидел в раздумье и всё спрашивал себя: не Агнец ли божий предстал пред ним сегодня?

* * *

Сегодняшняя литургия закончилась к полудню и Алексей отправился в Классную комнату. В последнее время от нехватки общения со сверстниками, сам не сознавая, он зачастую искал утешение в молитвах. Нынче это неожиданно вылилось в прислуживание в алтаре, доставившее ему удовольствие. Алексей улыбнулся, вспомнив озадаченные лица близких, однако зайдя в класс, на него вновь навалилось чувство одиночества. Вероятней всего этому способствовал противный запах махорки. Он досадливо ступал по бархатному ковру с высоким зеленоватым ворсом в грязных следах солдатской обувки. Серый день проникал в полуоткрытые окна, а в зеркальных стёклах углового ясеневого шкафа приободряюще отражался шкафик письменного стола. Большая классная доска, чистехонькая с давешнего дня, злобно щерилась корявыми словами грубой лексики, о значении которых мальчик мог только догадываться. На Малой же доске рукой любимого учителя, по счастью, всё ещё значилась наполовину сохранившаяся выписка из Грунского:

§ 38. Н;которыя синтаксическія особенности.
Такіе обороты: Нсоусо; рождыііоусд влъсвн прндоиід
Бъиіьдъшоу нсоусоу ... н прннде сътннкъ мы должны
перевести: когда  родился Іисусъ, пришли волхвы...

В самом низу прописными буквами белело слово "окшіъ" с жирным знаком вопроса. Алексей подобрал растоптанный на полу остатний кусочек мела, поставил длинное тире и вывел ответ, однако увы, не совсем аккуратным почерком: – строеніе для сушки хл;ба въ снопахъ.

— Дорогой Петр Васильевич! Мне очень жалко, что Вас нету, — прошептал он, едва не плача, — Скучно без Вас.

Подойдя к парте, он тронул лежащий на ней Молитвослов, казалось, хранивший тепло рук отца Александра. Бедный Александр Петрович, горечью подумал Алексей. Он знал, что сын Васильева, офицер Павловского полка, как год погиб на фронте. Тогда, из сочувствия к отцовскому горю, Мам; предложила перевести остальных сыновей из боевых частей в тыл, но отец Александр воспротивился.

Присев за учительский стол, Алексей достал из глубины маленького ящичка, с крошивом мела, свой дневник и отложил в сторону, после чего принялся за стопку почтовых конвертов. Развязав ленточку, он стал привычно перебирать письма наставника, это его успокаивало. С тихой грустью Алексей пробегал глазами дорогие для него строчки, где Петр Васильевич делился опытом, как правильно возделывать картошку, лук, огурцы. Говорил, что и сам чувствует, что в таких работах и забывается весь мир, и отдыхает душа. Писал, что один Бог занает, сколько душевных мук принесла ему минувшая болезнь любимого ученика и что очень был рад, когда узнал, что страдания благополучно миновали. В отдельном листочке подробно перечислялись задания по русскому языку и педагог сообщал, что его ученик теперь пишет и излагает почти без ошибок и это не может не радовать учительское сердце. Тем не менее самого Алексея, несмотря на бодряческий тон писем, безмерно печалило последнее известие. Петр Васильевич, как с близким другом, делился с ним своей главной скорбью: "Жду, когда кончится дело о моей отставке, к которой побудила меня и болезнь, и упразднение моей должности, которую я занимал".

Утерев рукавом гимнастёрки выступившие слёзы, Алексей открыл дневник и развернул заложенное между страницами письмо учителя, доставленное полторы недели назад. Его он выучил едва ли не наизусть и решил более не читать, однако не выдержал. С сердечным замиранием, в который раз, интуитивно деля со старым учителем его душевную боль, вчитывался мальчик в исходившие горестью строки:

"Милый дорогой мой Алексей. Я лежу пластом. Худ и слаб я, как тросточка! Желаю Вам не болеть! Приболел и я. Лицо моё выпрямилось, но губы по-прежнему остались перекошенными. Ходить пешком... я много не могу, да и запрещено. Как мне ни тяжело ещё писать, дорогой мой ненаглядный Алексей Николаевич, но желание сказать вам слово привета превмогает мою слабость! Почерк мой не изменился, но пишу я втрое медленней..."

Желая отвлечься от грустных мыслей, он прошёл к карте Западного фронта, ещё в первые дни войны, по его просьбе, вывешенной на дальней стене.

— Папа; говорил, что в понедельник 26 июля наши войска произвели новый прорыв, захватили более сотни офицеров и, кажется, семь тысяч нижних чинов, — бормотал Алексей, зрительно отыскивая нужный ему Галич, — Во вторник взяли город, а с ним три тысячи пленных и ... около тридцати орудий. Слава Богу!
 
Вернувшись к столу, он убрал в ящик свой ежедневник с заметками.  Взгляд коснулся надписи на толстой обложке:

"Первый дневник моего маленького Алексея. Мама".

На позапрошлое Рождество он получил его в подарок от любимой матушки и теперь старательно вписывал в него, помимо распорядка дня, все посещавшие его мысли. Алексей откинул обложку и не смог сдержать горькой усмешки, увидев одну из своих первых записей:

"Я ненавижу быть в Царском Селе, где я единственный мужчина среди суетливых женщин!"

Вот туполобый, мелькнула в голове невесёлая мысль, всё ворчал на желания сестричек исполнить любой его каприз. Как было тут не припомнить поразившую его строчку из книги святителя Феофана, которую однажды зачитал ему отец Александр:

"Вскипевшая самость делает человека словно помешанным и поддавшийся ей начинает городить глупости".

В аккурат про меня, заключил Алексей. Тут он спохватился, совсем забыл о делах и к двум часам его ждут на прогулку, а потом предстоит урок истории с Папа;, да ещё до ужина надо подготовить свой аппарат к показу кинематографа. Алексей вернулся к учительскому столу и бросил взгляд на собственные настенные часы. Часы-ходики являлись его тайной гордостью, поскольку своими руками собрал по схеме, указанной в руководстве конструктора. Он затолкал дневник в глубину ящичка и поспешил на переодевание в Спальную комнату.

19 часть Всхождение на Голгофу.
 
29 июля 1917 год. Суббота. Александровский дворец. 

К шести вечера экипажи съехались к Дворцовым воротам. Сойдя с брички, Беляев увидел повозку с протодиаконом Николаем и псаломщиком. Они дождались дежурного офицера и вошли в парк. Вид его сразу насторожил их, натолкнув на тревожные мысли, что здесь вершиться нечто необычное: разметена площадь перед дворцом, убран сор, вычищена лестница, какое-то приподнятое настроение часовых и особенно развязное оживление на крыльце так называемых "товарищей". Не к добру, подумалось Афанасию Ивановичу. Всего лишь неделю назад по окончании литургии он спускался вниз по лестнице и ему бросились в глаза грязь, неряшество и запущенность дивного по красоте и всегда идеально чистого Царского подъезда. И вся лестница пред входом в комнаты Их Величеств была загрязнена птичьим пометом, брошенными окурками папирос, неметенным сором и газоны истоптаны часовыми. А сегодня площадь перед дворцом, дорожки, идущие кругом большого здания и прежде заросшие сорною травою, теперь непривычно сияли чистотой.

— Эвон как! — удивлённо поцокал языком псаломщик, — Это что ж такое содеялось?

— Назначен отъезд бывшего царя Николая и его семьи, — пробурчал недовольным голосом дежурный офицер.

— Когда?! Куда?! — только и смог выдохнуть протоиерей, в ушах которого отчаянно застучало.

— Отъезд через два дня, а куда неизвестно, Отче, — коротко бросил немолодой прапорщик, видимо из сохранившегося уважения к священному сану. Покосившись на старшего, угрюмо добавил, — Куда-то в глубь России, на Волгу, кажись, в Кострому.

В зале дворца их встретил Бенкендорф:

— Отец Афанасий, завтра после Божественной литургии предполагается около двух часов дня служение молебна, — сообщил им граф, — из Знаменской церкви будет принесена чудотворная икона, а потому вас задержат на несколько часов.

— Какой молебен?! — с отчаянностью справился Беляев, — Нешто напутственный?

— Да... можно сделать так, чтобы он был и напутственным, а впрочем, делайте, как сами знаете, — в нерешительности потупился граф.

Афанасий Иванович разволновался: 

— Чьё распоряжение? Какова причина? И по желанию иль по принуждению это делается?

— Мы сами в неведении и никто сказать не может.

— О, Господи! Знать, в полон вавилонский погонят Самодержца! 
 — охнул Беляев, — А служить-то кто будет при беспомощной семье? Кто охранит увозимой из родного дома де;тушек?

— Так неизвестно, кто будет сопровождать Царскую семью. Жильяр сообщил, что и все, кто останется с Августейшей семьёй, должны обеспечить себя тёплой одеждой.

— И учителя следом?

— И они тоже. Жильяр уверен, что они должны идти до самого конца. Сказал, что после того как с Их Величествами делили счастливые дни, должны разделить и тяжёлые.

— Тёплая одежда... Значит, повезут не на юг... — окончательно сообразил протоиерей.

— Когда объявили, что поездка займёт дней пять, Николай Александрович так и сказал, что пять дней в поезде означает, что повезут в Сибирь.

Наступил поздний вечер, когда в дверь постучали и в его комнату вошёл камердинер Александры Фёдоровны с небольшим пучочком гвоздик:

— Отец Афанасий, Ея Величество просит вас положить эти цветы на образ знамения Божьей Матери, который принесут к двум часам в Домовую церковь. Эти цветы, полежав на иконе во время молебна, должны быть возвращены Ея Величеству обратно. Она желает взять их с собою в дорогу.

 — Передайте, я непременно исполню просьбу Государыни.

— Государыня также сообщает, что после совершения литургии, для церковнослужителей приготовят завтрак в покоях Марии Феодоровны, а для певчих в небольшом зале подле церкви.

Волков ушёл, а он долго ворочался без сна и не мог успокоиться, безотчётно предчувствуя, что завтрашняя Божественная литургия станет последней, совершаемой в бывших царских покоях.

 — Выходит, отправляют в глушь, на бо;льшую скорбь? — вопрошал себя Афанасий Иванович, — За какие же грехи поруганную семью да на такие-то лишения?!

30 июля 1917 год. Воскресенье. Старый кабинет Николая II.

Обширная "как у отца" оттоманка, где в последнее время Николай Александрович проводил ночи, казалось, не отпускала. Чрезмерная душевная усталость, как бы в отместку мышцам, требовавшим привычную физическую нагрузки, какое-то время не давала встать. Утренний отголосок белых ночей, заглядывавший в окна, уже высвечивал висевшую над рабочим столом лампу. Взглянув на каминные часы, Он встал и привычно облачившись в будничный армейский мундир, направился к столу. На широкой столешнице, уставленной семейными портретами и фотографиями, уже не сохранялся прежний порядок, явно наведённый чужими любопытствующими руками. Присев за стол, Государь открыл коробку с турецкими папиросами, понимая, что не в праве их курить, поскольку подарены ему новым врагом – султаном; но они превосходны, да и нет у него других. Николай Александрович закурил и с грустью пододвинул к себе прошлогодний подарок детей, изящную кожаную пепельницу. До обедни ещё оставалось время. Достав свой дневник, он открыл чистую страницу и взялся за перо:

"Сегодня дорогому Алексею минуло 13 лет. Да даст ему Господь здоровье, терпение, крепость духа и тела в нынешние тяжелые времена!"

Затем для памяти хотел дописать, чтобы на прогулке велеть престарелому графу разделить урожай овощей и дрова среди тех людей из прислуги, которые остались верными семье. Он обмакнул перо в чернила, как в кабинет вошла Татьяна.

— Катя Зборовская доставила, — она вынула из кармана сложенные вчетверо листочки, — Валентина Ивановна прислала нам записку с поздравлениями по случаю дня рождения Алексея. И ещё мне пишет:

"Что касается тебя, моё дорогое дитя, то позволь старой Валентине Ивановне, которая так сильно любит тебя, мысленно осенить тебя крестным знамением и горячо поцеловать тебя".

— Какое милое письмо. Она попрежнему в Дворцовом лазарете?

— Нет, Папа;. Валентина Ивановна с Грековой уже недели две как служат в военном госпитале при бывшем Софийском почтовом дворе.

— Насколько помню, муж Чеботарёвой в плену. Что слышно?

— Валентина Ивановна писала, что в ближайшие месяцы его могут освободить. И ещё мне записка от Ольги Порфирьевны. Барон Таубе сделал ей предложение.

— Дай Бог им счастия! Как говорится, кто находит жену, тот находит благо и получает благоволение от Господа.

Донимала жара и Николай Александрович поспешно встал, прикидывая, что после обеда на вчерашней просеке успеет срубить хотя бы одну ель и с детьми распилить её на части. Обтирая лицо повлажневшим платком, он с безучастностью подумал, что к отъезду всё уложено, только на стенах остались картины, о чём известил его Нагорный, "дядька" сына.  Как и Аликс, Он издавно питал уважение к огромному и весёлому матросу со "Штандарта", так и к лакею Седнёву. А на днях оба бывших моряка, как ни пытались отговорить их Супруги, единогласно заявили, что последуют до конца за Августейшей семьёй.

Николай Александрович убрал дневник в стол и слегка улыбаясь,  взглянул на дочь:

— Пойдём позавтракаем, моё дорогое дитя. К молебну стрелки 3-го полка должны принести икону Знаменской Божьей Матери, — Он проглотил неожиданно возникший комок в горле и продолжил дрогнувшим голосом, — Ты знаешь, мне как-то особенно тепло молиться Её святому лику вместе со всеми нашими людьми.

Николай Александрович хотел добавить, что увидят икону, вероятно, в последний раз, да язык не повернулся огорчить дочь. Впрочем и Татьяна подумала об этом же. Она резко отвернулась, дабы не столкнуться со страдальческим взглядом отца и первая направилась к двери.

31 июля 1917 год. Спальня цесаревича.

Похоже, пришло наше последнее утро в Царском, отрешённо отметила Александра Фёдоровна. Предстоящее убытие в неизвестность из родного дома убивали последние надежды на пребывание в Ливадии. Она взглянула на угловой киот и перекрестилась на икону "Воскресение Христово". Семь лет назад, одобряя благочестие Цесаревича, иерусалимский Патриарх Дамиан подарил Алексею на Пасху эту икону с частицами камней от Гроба Господня и Голгофы. И вот с недавнего времени Её постоянно тянуло сюда, где множество дней и ночей Она разделяла му;ки у постели сына. Разрываясь от жалости, Александра Фёдоровна смотрела на метавшегося по комнате её повзрослевшего Бэби. Он то живо вскакивал с постели, хватаясь и бренча на балалайке, то бросался к спаниелю, вяло терзавшему кайзеровскую плюшевую собаку и нехотя отнимал у него. Напоследках похрустел кусочками ржаных сухарей, добытых из дарённого солдатского ранца и подошёл к окну, подхватив по пути дремавшего в мягком кресле кота. Рассматривая часовых у ворот Дворцового парка, Алексей с тоской в голосе прошептал: 

— Если бы я хоть раз мог отсюда вырваться! — он ещё крепче притиснул "Котьку" к груди, — Хотя бы единственный раз!

В последнее время сын всё чаще произносил подобные фразы и Александра Фёдоровна в ответ лишь молча прикладывала платочек к глазам. Алексей долго гладил мягкую шёрстку, пока его сиамский любимец, недовольно вертя хвостом, не вырвался и спрыгнул на пол. Провожая взлядом вновь развалившегося на кресле кота, Александра Фёдоровна невольно подумала, что вряд ли теперь эта божья тварь вновь отведует так полюбившихся ей устриц. Как мать, она осознавала, что Алексею нехватает общения со сверстниками, для которого самым большим счастьем сейчас было бы поиграть с сыновьями Деревенько. Она тяжело вздохнула, вороша в памяти жаркие рассказы Алексея, как они с Папа; посещали разные полки и участвовали в награждении военных, отличившихся на фронте, и что ему очень нравиться общение с простыми солдатами, и разговаривать с ними об их жизни.

Видя как сын выгребает остатки ржаного крошева на ладошку и с каким аппетитом уплетает, Александра Фёдоровна с грустью вспоминала, как бывало почти ничего не кушая за столом, он, со слов смеющегося Харитонова, тихонько пробирался с "Джоем" к дворцовой кухне и, постучав в стекло окна, просил у повара ломоть чёрного хлеба, а затем на глазах Ивана делился им со своим кудрявым  любимцем.

Очнувшись от невесёлых размышлений, Она достала "вечное перо" с блокнотом, простые почтовые конверты и подсела к туалетному столику. Следовало написать пару прощальных писем. Начала со старого, верного обер-гофмаршала Бенкендорфа, не уверенная, найдётся ли при отъезде на это время:

"Дорогой граф. От любящего сердца горячо благодарю Вас за все, все эти 23 года — да наградит Вас Господь Бог — мы это не умеем, да благословит Вас. Грустно Вас и дом родной покидать — и вообще, но Господь милостив, я крепко ему верю. Еще раз до свидания. Обнимаю Вас".

Запечатывая записку в пакетик, Александра Фёдоровна уже думала о той утешительной весточки, которую на днях донесла им Зиночка Толстая, состоящая в переписке со старшими дочерями. Её несчастливую подругу наконец отпустили из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости и Зиночка даже переслала от Вырубовой записку. Хоть единственная добрая весть, мелькнуло в мыслях и Она тотчас принялась за письмо к Анечке:

"Нам не говорят, куда мы едем (узнаем только в поезде) и на какой срок, но мы думаем, что туда, куда ты недавно ездила — святой зовет нас туда и наш друг. Не правда ли, странно, и ты знаешь это место. Дорогая, какое страдание наш отъезд, все уложено, пустые комнаты — так больно, наш очаг в течение 23 лет".

Следует сегодня же послать письмо с верным человеком, решила Александра Фёдоровна. Она выбежала из спальни и отыскала камер-курьера в его комнате:

— Друг мой, будь любезен, дождись и вручи это письмо Зборовской, так как сегодня понедельник и она обязательно придёт. Попроси Катю сходить в Серафимовское убежище-лазарет № 79, что на Малой 3, — она протянула курьеру клочок бумаги, второпях вырванный из блокнота, — Пусть разыщет эту фельдшерицу.   

— Войно Федосья Семёновна, — прочёл вслух Евреинов, — Имя знакомое... слышал, её нанимала госпожа Вырубова для своего лазарета.

— Всё верно. Она такая худенькая и бледная. Поторопитесь, голубчик.

— Исполню в точности, Ваше Величество.

Александра Фёдоровна возвращалась к Алексею, как из распахнутых окон зала до её слуха донёсся перезвон колоколов Екатерининского дворца. Как жаль, что нельзя с дочерями сходить даже к "Знамению", подумал она. Внезапно ей припомнилась прошлогодняя поездка Анечки с Лили; в Тобольск поклониться мощам Иоанна Тобольского. Тогда Григорий Ефимович предрёк, что Она обязательно побывает у него на родине. Побывает… Побывает перед смертью?! Неужто это последний их путь и всё сбудется? Несмотря на вспотевший лоб, Ей отчего-то стало зябко. Зайдя в комнату, Александра Фёдоровна поспешила закрыть за собой дверь, словно стараясь этим защитить сына. 

31 июля 1917 год. Поздний Вечер. Александровский дворец.

Настроение Труппа оставалось подавленным, как и у всех собравшихся в Круглую залу, но лишь во второй половине дня всё разъяснилось. Караульный начальник оповестил, что сегодня в 11 часов вечера подадут поезд, в котором Государь с семьёй поедет в Тобольск. Он также уведомил о решении правительства временно определить этот город местом пребывания Царской семьи, также и для тех, кто добровольно согласился сопровождать Августейшую семью.

Время тянулось бесконечно, все ждали назначенного часа, который все время откладывался. Харитонова, разместившегося на ящиках с куханной посудой и провизией, встревожила странность камер-лакея, застывшего с карандашём в руке над раскрытым блокнотом. Как и многие обитатели дворца, повар уважал этого прежде весёлого, общительного латгальского крестьянина, который как-то обронил, что ему улыбнулось счастье служить в должности лакея. Не имея собственных детей, Алексей Егорович, как нарекли его при дворе, был очень привязан к царским детям. Видать, мучается тем, что не разрешают посещать Мессу в католической церкви, подумал Иван Михайлович. Безбожники, ведь храм св. Иоанна Крестителя совсем рядом на Дворцовой улице, через дорогу.

Заметив обращённый на него взгляд, Алоиз пробормотал растерянно:

— Пишу вот, поедем в Тобольск, а куда дальше повезут – неизвестно.

— А я, как получил распоряжение приготовить запасов на пять дней, сразу смекнул, что пятидневная поездка может иметь целью лишь за Урал. Да и Государь рассчитал равным образом.

Закончив коротенькое послание близким, Алоиз подошёл к Кобылинскому, беседующего с генерал-адъютантом Татищевым. Испросив дозволения, он передал конверт коменданту и вернулся назад:

— Полковник обещал переправить. А вы, Иван Михайлович, не желаете ли передать часы своей семье? Путь неблизкий, всякое может случиться, — он кивнул на выглядывавшую из нагрудного кармана цепочку от золотых часов.

— Думаю, при любых обстоятельствах надо вести себя так, как если бы всё было к лучшему, а оставленные часы только огорчат родных.

Послышалось небольшое оживление и в сопровождении Керенского в Залу неожиданно вошёл Великий князь Михаил Александрович. О чём-то переговорив с подошедшим князем Долгоруковым, они удалились в Мраморную гостиную. 

— Терентий Иванович, — Алоиз окликнул вышедшего из гостиной и теперь бродившего неподалёку в унынии Чемодурова, — никак, Великий князь приехал проститься с Государем?

Камердинер тяжело вздохнул:

— Михаил Александрович лишь случайно узнал о предстоящем отъезде брата и поспешил приехать из Гатчины. Едва умолил Керенского позволить ему проститься с братцем. Видать, в последний раз видятся, — старик негромко всхлипнул и дрожащей рукой перекрестился.

По периметру залу вдоль мраморных стен занимали вороха различных коробок, корзин, дорожных сундучков, а в центре грудился собранный в дорогу багаж с тёплыми, стянутые верёвками зимними вещами. Натрудившись за день, горничная Демидова и её подруга Лиза Эрсберг устало привалились к узлам фрейлины Гендриковой. Поодаль на своих пожитках разместилась гофлектриса Шнейдер. Громкий голос заставил встрепенуться всех присутствующих. В сопровождении Керенского в дверях Мраморной гостиной появился Великий князь. Не скрывая слёз, Михаил Александрович, пошатываясь, направлялся к выходу. Караульный начальник едва дождался конца аудиенции и отдал распоряжение. Стрелки из состава караула тут же принялись бойко таскать багаж Царской семьи в Круглую залу.
 
— Что нас ждёт? Избави Боже! — мелко крестясь, бормотала Демидова.

Она с тоской наблюдала, как изысканный парадный зал стал всё более напоминать помещение таможни. До этого ещё на что-то надеясь, Анна Степановна теперь вконец убеждалась, что возврата к прежней жизни не предвидится. Последние две недели, когда узнала, что прислугу намереваются разлучить и "куда-то" отправить, жила нервно, спала мало и волновалась неизвестностью. А сегодня, когда выяснилось, что "на дальний север держим путь", сердце её сжималось от слова "Тобольск". Не в силах выносить душевные терзания, Анна прикрыла глаза. Как в калейдоскопе, что был в Игральной комнате Цесаревича, стали проноситься годы учёбы в учительской школе и овладение искусством ришелье. Как на одной из выставок рукодельных работ Леушинского монастыря Императрице приглянулись её работы ажурной вышивки. Будучи Сама искусной вышивальщицей, Государыня пригласила девицу, двадцати лет от роду, служить во дворце в качестве горничной. И вот уже более девятнадцати лет она определена к комнатам Её Императорского Величества.

Печальные размышления прервала всхрапнувшая во сне подруга. А ведь у нас, как и всех здесь камер-юнгфер, одна судьба, подумала Анна. Вспомнился её несостоявшийся жених, брат Лизы. Выйдя замуж, комнатные девушки, согласно уложению, лишались места. Но Анна, как и многие служанки, оставалась тверда и служение у помазанника Божия воспринимала, как послушание и по своей воле никогда бы эту службу не оставила. Разумеется, будущее её безмерно страшило, но даже в мыслях не возникало отречься от любезной сердцу Царской семье. В своих письмах родным она часто рассказывала об Августейшей чете. Как к ней с любовью относятся Дети, с которыми по утрам стелит постели и в свободное время качается с ними на американских качелях, а по вечерам штопает девочкам чулки. Как Сам Государь ласково называет её по имени-отчеству. И Государыня отзывается: моя хорошая большая Нюта. О, Господи! Да она последует за Ними куда угодно, разделит горечь и тяжесть изгнания с горячо любимыми ею Хозяевами. Смахнув слезу, Анна ещё сильнее стиснула висевший на шее мешочек, собственноручно связанный Императрицей из малиновых ниток "Ириса", где все годы покоился дарённый Ею образок святых мучеников Гурия, Самона и Авива.

Нарастающая возбуждённость в зале угнетало её. Многие о чём-то рассуждали, спорили, другие устало переминались у стен. Государыня, расположившись с Княжнами на разложенных вещах, что-то рассказывала сыну, который в беспокойстве то укладывался рядом, то вновь вскакивал. Краем глаза Анна заметила Государя в компании с Долгоруковым. В нервозном состояни они ходили взад и вперёд у полутоткрытых дверей Портретного зала, затем подошли к Бенкендорфам. Внезапно чей-то голос сообщил о приближающихся моторах и Николай Александрович поспешил к Семье. Все набросили пальто и вышли на балкон, но вскорости вернулись назад, поскольку тревога оказалась фальшивая.

В изнеможени Анна склонилась к плечу подруги и разом забылась в дрёме... Батюшки светы! Сидней Гиббс одной рукой протягивает ей рождественский ящичек с французским черносливом, а другой, тарелку с "Гатчинскими форельками с новым соусом муслин" от суповника Ивана Михайловича и выговаривает что-то на английском. Она его не понимает, а Сидней смеётся. Анна на седьмом небе, наконец-то учитель уделил ей внимание. Рука её тянется к черносливу, но вместо слов благодарности, изо рта вырывается горестное откровение:

— Я так боюсь большевиков, мистер Гиббс, не знаю, что они с нами могут сделать...

Громкие голоса оборвали сладко-горькую дрёму. За окнами брезжил рассвет. Анна с Лизой вскочили на ноги и бросились к Харитонову. Расстаравшийся к этому времени, Иван Михайлович с горничной Занотти уже вскипятили заготовленный в дорогу самовар, а Маша Тутельберг с Уткиной по стаканам и кружкам разливали чай. Расставив всё на большом подносе, Александра Теглева с подоспевшими Демидовой и Эрсберг принялись обносить желающих чаем.

К пяти утра совсем рассвело, когда в Круглую залу ворвался Керенский и торопливо направился к Августейшей семье:

— Можно ехать, "Ваши Величества"! — во весь голос объявил он, указывая рукой за садовый фасад, где внизу попыхивала вереница автомобилей.

Стараясь удержать рыдания, Анна Степановна молча глотала слёзы, видя, как через балконную дверь череда узников под конвоем сходит по ступеням. Только сейчас она в полной мере осознала – её дражайшая Царская семья навсегда покидает своё родное гнездовье:

— Мои горемычные! — с надрывом вырывалось у неё, — Какая гнусность вершить их судьбу после стольких благостных дел!

Женщина услышала за спиной знакомые шаркающие шаги и почувствовала на своём плече участливое тепло мужской ладони:

— Вы знаете, Нюта, что сказал мне Николай Александрович на прощание? — хрипловатый старческий шёпот Бенкендорфа обжёг её сердце, — "Мне не жаль себя, а жаль тех людей, которые из-за меня пострадали и страдают. Жаль Родину и Народ".   

31 июля 1917 год. Военный госпиталь Царского Села.

В свою смену Чеботарёва явилась поздним утром. Шум и суета в коридорах сразу насторожили её, заставляя напрячься от непонятного волнения. Она зашла в 1-ю палату. Ходячие раненые спешно одевались.

— Что случилось, Ольга Порфирьевна? — Валентина Ивановна остановила вбежавшую в комнату Грекову.

— По всему Селу прошёл слух об увозе Государя со всей семьёй. Слышали, что солдатня орёт? "Сегодня Николашку-дурачка увозят, надо идти поглядеть!"

— Боже праведный! Бежим!

— Да нельзя сейчас, Валентина Ивановна. У нас же пять операций подряд, а следом куча перевязок. Выгонят с работы.

— Хорошо. Потом. Может ещё успеем. Впрочем... — Чеботарёва с безнадёжностью махнула рукой, — Ничего этим не изменишь.

К вечеру подвезли множество раненых и женщины освободились лишь в конце суточной смены. Не чувствуя усталости, запыхавшиеся, к рассвету они стояли у Александровского дворца. Несмотря на раннее время, у дворцовой решетки скопилась огромная толпа цивильных и революционных солдат, которая шумела, выкрикивала угрозы и требовала:

— Перевести Романовых в Петропавловскую крепость!

— Учинить над ними суд!

— Посадить на арестантский паёк!

— Конфисковать их имущество!

Чеботарёва осознавала, что вывезти Царскую семью через главные ворота сейчас не представляется возможным. Оставался единственный путь через парк. Они увидели, как Государь с семьёй размещаются на двух моторах, а рядом в ожидании тарахтят ещё несколько знакомых им "Мерседесов" во главе с лимузином Delaunay-Belleville, салон которого занял Керенский. Когда колонна стала выезжать из парка, то вдобавок к двум шеренгам революционных солдат, их окружил отряд кавалерии. Однако вместо того, чтобы повернуть в сторону Императорского павильона, находившегося неподалеку от Феодоровского Государева собора, от которого обычно отходил Императорский поезд, кавалькада всадников и автомобилей двинулась мимо могилы жертв революции по дороге к Александровской станции, пролегающей через парк.

Прислонившись плечами, сёстры милосердия долго стояли, пока толпа с враждебно-насмешливыми лицами не принялась медленно разбредаться, поскольку глазеть стало уже не на кого. А за широкими окнами садового фасада, по мелькающим теням, было видно, что там вовсю кипит работа. Женщины с болью наблюдали, как солдаты выносят и грузят на оставшиеся автомашины вещи Царской Семьи. Как бы ища поддержки, они ещё теснее прижались друг к другу и обливаясь слезами, беззвучно шептали молитвы. А в ушах не смолкал цокот копыт драгунских коней да затихая вдали, ещё долго стучали колеса автомобилей.

1 августа 1917 год. Александровская станция.

Зачинался рассвет, когда опаздавшие на пять часов оба эшелона, один за другим встали на запасных путях, да так далеко, что перрон едва виднелся. Замаскированые американскими флагами под санитарные, они были немедленно окружёны вооруженными отрядами, которые ещё затемно выстроились по обе стороны дороги от дворца до станции. Головной поезд предназначался для Царской семьи, свиты и прислуги, второй – для нескольких рот охраны и трёх представителей Временного правительства. Несмотря на перенос времени отъезда с вечера на ранее утро и все попытки сохранить тайну, на маленьком вокзале Царского Села собирались многочисленные провожающие. Терпеливо выстояв половину ночи, они безмолвно ждали.

Несколько назначенных лиц, в том числе и два комиссара по гражданской части, в молчании ходили вдоль литерных вагонов главного поезда. Припадая на ногу, Кобылинский обеспокоенно прислушивался к каждому моторному шуму. Необходимость сопровождать Семью до Тобольска внушала ему особую тревогу. Керенский, обязавший его сформировать Отряд охраны, для подкрепления полномочий, точно в насмешку, вручил бумагу, которая предписывала: "Слушаться распоряжений полковника Кобылинского, как моих собственных. Александр Керенский".

Между тем Евгений Степанович чётко осознавал реальную опасность для Царской семьи, когда по всей стране катастрофически стирались сословные границы. Да и Отрядный комитет, куда, несомненно, проникли красные "товарищи", не внушал доверия. Заставив себя успокоиться, Кобылинский, по привычке, с силой растёр подбородок. Ему, получившему тяжёлое ранение под Лодзью и вернувшемуся в строй, а позднее контуженому под Гутой Старой, тяжело было осознавать, как грядущий хам выступает в образе распущенного, пьяного солдата, а то и лощёного бывшего гвардейца. И теперь его главная задача заключается в ограждении арестованных от прямых оскорблений и в пути следования охранять Их жизни.

Угнетённое состояние прежнего коменданта не укрылось от Татищева:

— Евгений Степанович, вам не в чем себя упрекать. Семья привыкла к вам и не имеет против какое-либо неудовольствие, — генерал-адъютант подхватил Кобылинского под локоть, — Перед отъездом Государыня от сердца благословила вас иконой. Бог наградит вас за вашу доброту.

— Но каково осознавать, что люди правого направления возмущаются моими поступками? Поймите, Илья Леонидович, они не могут взять в толк, как гвардейский полковник старого времени может принять на себя должность "тюремщика" при Семье?

— Не печальтесь, голубчик, более верного человека на таком посту трудно сыскать. Вы и по сей день продолжаете служить Государю верой и правдой. Терпите, Евгений Степанович.

— Легко сказать... А вы знаете, что поразило меня с первых дней службы во дворце? — он слегка придержал графа за рукав его английского пальто, — Так эта удивительно дружная и любящая Семья, такой я никогда в жизни не встречал. И, думаю, никогда больше не встречу...

Они не сразу заметили, как к перрону подъехали два автомобиля и оба направились было в ту сторону, но комиссар Макаров резко воспротивился. Указав на выскочивший к путям броневик, он обязал их, явно по велению Керенского, дожидаться Августейших пассажиров именно здесь. Ничего не оставалось, как подчиниться. Они с болью наблюдали за Царской семьёй, которой предстояло преодолеть едва ли не с четверть версты на виду тесно сбившейся по другую сторону путей молчаливой толпы. По щиколотку проваливаясь во влажном песке, старшие Княжны несли на руках Цесаревича, затем все перешли рельсы и двинулись по соседним шпалам. Поддерживаемая Государем, Александра Фёдоровна делала большие усилия, ступая по массивным брусьям. Супруг смотрел Ей под ноги и вёл, поддерживая под локоть. Семья уже проходила вагон-ресторан, как внезапно от скопления людей через рельсы устремились двое военных, один из которых был в мундире лейб-гвардии 2-го стрелкового Царскосельского полка.

Провокация?! Кобылинский напрягся, но вовремя распознал в нём полковника Артабалевского. У назначенного вагона Августейшие супруги нежданно увидели некогда преданных и близко знакомых Им гвардейцев, Артабалевского с Кушелевым. В знак благодарности Их Величества с улыбкой кивнули вставшим на вытяжку офицерам и прошли к ступеням. Однако оказалось, что между подножкой пульмана и землёй слишком большое расстояние. Всем пришлось карабкаться, чтобы попасть в вагон. Тяжелее пришлось Государыне. После некоторых усилий женщина взобралась и, бессильная, всей своей тяжестью едва не упала на верхнюю площадку, кабы не руки Дочерей. Последним собрался подняться Государь, но встретившись с полными слёз глазами Татищева, невольно задержался. В ответ на горестный вид своего бывшего шталмейстера, Николай Александрович ласково коснулся ладонью его плеча, затем дотянулся до поручня и одним прыжком оказался в вагоне.

Спустя время в одном из окон офицеры узрели Государя в окружении близких. Увидев благословляющую руку Александры Фёдоровны, Артабалевский с Кушелевым скинули фуражки, склонили головы, но потом, точно сговорившись, бросились к ступеням. Оба совершенно не думали о последствиях своего шага, делаемого в присутствии комиссаров. Сила, ведшая гвардейцев к своему Государю, была неизмеримо сильнее всяких посторонних влияний.

Вскочив на площадку вагона, они увидели входящего из прохода вагона Царя. Кушелев бросился перед ним на колени, но Тот не дал ему сделать это. Обняв его, Он поцеловал и сказал какие-то слова, которые Артабалевский не расслышал от волнения. Легонько отклонив полковника, Государь торопливо протянул руку Артабалевскому. Отвечая на пожатие, офицер вдруг приник к ней, губами ощущая её теплоту. Николай Александрович привлёк его к себе, обнял и поцеловал. В необъяснимом порыве, Артабалевский припал лицом к плечу Государя, который позволил ему побыть так несколько мгновений, затем осторожно отнял его голову от своего плеча:

— "Идите, иначе может быть для вас обоих большая неприятность. Спасибо вам за службу, за преданность... за все... за любовь к нам... от меня, Императрицы, моих Детей... "

Постаревшее, в глубоких морщинах, осунувшееся лицо Государя, душевной раной навсегда отпечаталось в их памяти. Уже внизу, оказавшись на виду неподвижной толпы, в ушах офицеров набатом всё продолжал звучать Отеческий голос бывшего Царя:

— "Служите России так же, как служили мне... Верная служба Родине ценнее в дни ее падения, чем в дни ее величия... Храни вас Бог. Идите скорей...".

В окнах снова показались незабвенные лица. Государь приложил руку к козырьку своей фуражке, а Цесаревич и Княжны приветливо кивали. Гвардейцы отдали честь, сняли головные уборы и склонили головы. Когда же подняли, то окна пульмана уже слепо таращились на них зашторенными проёмами. Подошёл комиссар и, ничего не сказав, встал рядом, точно настороже.

Пронзительно-резко взвизгнул паровозный свисток. Лязгнув сцеплениями, вагоны медленно покатили к восточной оконечности Александровской станции. Вскочившие на подножки лица сопровождения, через пару минут сошли на перрон. Когда прислуга и свита разместились по своим местам, ожидающий у поезда министр-председатель, бросился к Царскому пульману. Зайдя в вагон, он со всеми вежливо попрощался, пожелал счастливого пути, поцеловал у Государыни руку, а Государю, обменявшись с ним пожатием руки, сказал:

— До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь, пока, старого титула.

Успевшая за ним следом подняться, Гендрикова долго переводила дыхание. Слава Богу, теперь-то уж буду с Ними, мелькнула выстраданная мысль. Негромкий шум голосов постепенно утихал. Пассажиры прощались с теми, кто не едет в Тобольск. В воздухе витала горечь разлуки с близкими людьми, со всей прошлой жизнью, но ожесточённости ни у кого она не видела. В глаза ей вскоре бросилось поникшее лицо Государыни. Знала бывшая фрейлина, что Ей не разрешили попращаться с самыми верными слугами, даже с пожилой гофмейстериной Нарышкиной, которая преданно служила трем царицам. Успела лишь записку послать ей загодя. Анастасия Васильевна  не забыла, как ещё в прошлом году Александра Фёдоровна поделилась с ней тяжкими мыслями, поскольку уверилась, что предсказания Григория сбываются. Тогда, по просьбе Государыни, Вырубова с Юлией Ден ездили в Тобольск поклониться мощам Иоанна Тобольского, а затем посетили Распутина. Там и предрёк он, что Царица обязательно побывает у него на родине, а свою не провидел. Гендриковой крепко врезалось в память, как страдала убитая горем Государыня, лишь из газет узнав, что тело их Друга извлекли из могилы и какие-то пьяные солдаты его сожгли!

Керенский, словно опасался чего-то непредвиденного. Он оттеснил в дверях обер-кондуктора, выскочил на перрон и прокричал ему:

— Можно ехать!

На пронзительный свисток обера, локомотив отозвался мощным гудком. Недобро пыхнув парами, он медленно двинулся в направлении Императорской ветки. Держась за один поручень, Кобылинский бросил взгляд на наручные часы – шесть десять. Мимо проплывали серые безмолвные человеческие лица и вдруг настороженная толпа, как один, заволновалась и в жутком безмолвном прощании замахала руками, платками, шапками. Взошедшее солнце слепило сквозь зажмуренные веки. С замиранием сердца полковник вслушивался в глухой стук колёс и ему чудилось, само железо вопиет о грядущих бедах. Надвинув на глаза козырёк фуражки, он размашисто перекрестился:

— Господи, помоги пережить всё это! Спаси Россию!

За вагонными окнами медленно проплывали Некрасовские "столбики, рельсы, мосты", уютные домики в зарослях сирени. Гендрикова прильнула к стеклу и размеренный стук вдруг зазвучал в ней знакомыми строками из "Молитвы":

Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейства ближнего прощать.
И крест тяжелый и кровавый
С твоею кротостью встречать...

Анастасия Васильевна едва перекрестила лоб, как с новой, неожиданной силой в ушах зарокотало:

И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос Спаситель, помоги!

А колёса вагонные жизнею своею жили, всё стучали и стучали, железом безответно пели свой Акафист:

"Ра;дуйся, кре;стнаго пути; земли; Ру;сския нача;ток...
Ру;сския нача;ток... Ру;сския нача;ток... Ру;сския нача;ток...   

* * *

Книга вторая.

К 75 летию Победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.
Посвящается сёстрам милосердия России, санинструкторам и медсёстрам.

Глаза бойца слезами налиты,
Лежит он, напружиненный и белый,
А я должна приросшие бинты
С него сорвать одним движеньем смелым.

Не надо рвать приросшие бинты,
Когда их можно снять почти без боли.
Я это поняла, поймешь и ты…
Как жалко, что науке доброты
Нельзя по книжкам научиться в школе!

Юлия Друнина "Бинты" 1943 г.

1 Глава. Женщина

Декабрь 1943 года. Восточный фронт.

Он давно наблюдал за этой фигуркой. Вот уже полчаса, не меньше, этот неугомонный русский, словно ящерица, ползал среди раненых и убитых. Издалека было видно не слишком чётко, но всё же Эрих обратил внимание, как санитар, словно покупатель в лавке мясника, деловито осматривал каждого лежащего с ног до головы, а иногда даже под тела засовывал руки. Одних, явно не понравившихся ему, оставлял в покое, других цеплял чем-то и волок в укрытие. И всё это делал почти без отдыха, сразу же возвращаясь за очередным.
Начинало смеркаться, мороз крепчал, но приказа не поступало, приходилось торчать в этой промозглой траншее. Он слышал, как кто-то рядом из их окопов постреливал в ту сторону и даже видел, как пули ложились в непосредственной близости от очередного раненого, поднимая фонтанчики земли и снега. Эрих знал, что желания подстрелить трудящегося санитара у этого "клоуна" не было, так, попугать ради шутки. Это наверняка их ротный придурок рядовой Вурмбах. Он частенько развлекался подобным образом, указывая "ориентир" к следующему лежащему, а санитару ничего не оставалось, как прислушиваться к его "мнению". На их участке фронта существовало как бы негласное правило – не трогать санитаров. Русские тоже неукоснительно следовали этому и у солдат в общем-то не было взаимной обиды. Каждый делает своё дело, только и всего. Эрих вздохнул и вытащил очередную сигарету. До войны он совсем не курил, только здесь, на фронте начал. Да и как не закуришь, если целыми днями торчишь на морозе? Когда его призвали в  конце 42-го, "старики" рассказывали, что в самом начале на настоящую войну мало что походило, наступали и днём, и ночью до таких жутких морозов.

Совсем рядом раздался тугой резкий выстрел, так бьёт снайперская винтовка. Эрих лениво поднял взгляд. Он не видел куда целился стрелявший, но санитар, тащивший очередного "клиента", замер, словно прислушиваясь к чему-то.

Чего же ты ждёшь, дурашка? — с усмешкой, подумал Эрих, — сейчас совсем стемнеет, заблудишься и в наш госпиталь приволочёшь. То-то смеху будет. Зрение у него было неплохое, он вдруг заметил, как санитар, похоже, начал подёргивать своей ногой в большом толстом валенке. Это его заинтересовало. Внезапно раздался второй выстрел. Теперь он отчётливо увидел, как из другой ноги брызнул фонтанчик. Он недовольно поднялся и заглянул за окопный излом, – ну так и есть, этот, из идейных, прислали на нашу голову, теперь ещё и доносить станет. В открытую побоится, знает, свинья, что сам в затылок может схлопотать "кугель".

Эрих протянул руку и снял с шеи спящего рядом Кранца бинокль. Настроил оптику и нашёл то место. Пропустив под мышки раненому длинную верёвку, другой конец санитар привязал за собственный пояс. Теперь он полз на животе, но очень медленно. То замирал ненадолго, то подтягиваясь на руках, двигался дальше. Эрих чуть переместил взгляд и тихо, витиевато выругался – обе ноги солдата оставляли за собой тёмный, уже едва различимый в сумерках след. Но что удивляло, как такой маленький и хилый человечек тащит здоровущего  "ивана"? Но вот санитар повернул голову на другую щёку. Майн Гот! — он вздрогнул, — да ведь это женщина! Эрих напряг зрение. Теперь он даже заметил, как из-под шапки у неё выбилась и волочится по земле растрёпанная светловолосая коса. Её хорошо было видно на грязном испаханном снегу. Это почему-то подействовало на него больше, чем перебитые ноги.

Эриху вдруг стало тоскливо и захотелось побыстрее убраться отсюда, чтобы ничего этого не видеть. За поворотом послышались чьи-то возмущённые голоса, затем опять всё стихло. Очередного выстрела не последовало. Он облегчённо вздохнул. Достал помятую пачку и вытащил последнюю сигарету. Пока прикуривал, стемнело настолько, что всё пространство впереди начало сливаться в одну большую тёмную массу с "рождественскими" сполохами, красочно перечерчиваемую трассами пулемётных очередей. Холода уже не ощущал. Завтра же подам рапорт на курсы пулемётчиков, окончательно решил Эрих. За свою меткую стрельбу рядовой Руллер не раз получал солдатские награды и его ротный командир пообещал со временем направить на эти курсы, да всё что-то тянул. Раздалась команда освободить окопы для ночной смены. Впереди ждал тёплый блиндаж, пора глотков спиртного и горячий ужин, но предвкушения удовольствия не испытывал.

2 Глава. Подруги
Отца дома не было, поэтому Марьяна и решила сегодня обо всём признаться матери. Для моральной поддержки взяла с собой лучшую школьную подругу, т.к. представляла, что придётся пережить в первые минуты. Сколько помнила себя, мама, такая уверенная и выдержанная на работе, дома совершенно менялась и не в лучшую сторону. Часто раздражительная, она быстро вспыхивала, но по счастью, так же быстро и остывала.
Едва прикрыв дверь, Марьяна ещё с порога, громко, вероятно от волнения, объявила, что они с Гузель уже уже поступили на краткосрочные курсы санитарных инструкторов и послезавтра отбывают к месту учёбы. Циля Самуиловна на кухне пила чай. Медленно поставила стакан на блюдечко и повернула голову:
— Гуля, что же ты там стоишь? Проходи, будем чай пить, мне мёд башкирский подарили, — она показала на маленькую глиняную баночку.
Решив, что мама не расслышала, Марьяна повторила:
— Мы с Гулей решили...
— Слышала, слышала доченька, — перебила её Циля Самуиловна, — сначала курсы, потом школа разведчиков, потом пошлют в важное фашистское логово.
— Мамина речь насторожила Марьяну, удивительное спокойствие никак не вязалось с её характером.
— Мама, мы так решили и документы уже оформили, — подтвердила она строгим голосом.
На большее Цилю Самуиловну не хватило, слёзы обильно закапали в её чай. В свой черед у Марьяны защипало в глазах, она присела рядом и прижалась матери. Дольше всех крепилась Гуля. Не спрашивая никого, поставила на плитку чайник и дождавшись когда закипит, заварила свежую заварку. Раньше, когда она уже училась в пятом классе, мама доверяла ей самой это делать. А в шестом классе осталось круглой сиротой. Родители были нефтянниками и оба погибли в одночасье при пожаре на уфимском крекинге. От горя бабушка не на долго их пережила и с тех пор Гузель стал главой семьи, состоящей из неё и шестилетнего брата. Теперь то, что она подрабатывала дворником, едва хватало на жизнь. В особенно снежные зимы подружки работали вместе, хотя Гузель и протестовала. Но после того, как однажды измождённые до предела, они уснули на уроке химии, Вера Михайловна, химичка и их классный руководитель, договорилась с директором школы. Со следующей недели Гузель начала подрабатывать здесь же, лаборанткой в школьной лаборатории.

Гуля разлила всем чай, обняла Милину маму с другой стороны и словно получив разрешение, присоеденилась к их "дуэту". Первой очнулась Циля Самуиловна. Она вытерла платочком слёзы сначала детям, затем себе и тихо произнесла:
— Папа скоро придёт, опять сердце беспокоило. Еле уговорила пойти в нашу поликлинику. Вот такие дела. 
Она поднялась, подошла к телефону, стоящему на подоконнике и подняла трубку:
— Лабораторию, пожалуйста. Галочка? Передай Зое, что сегодня остаётся за меня. Что? Сейчас не могу, объясню завтра.
Циля Самуиловна положила трубку, вернулась на табурет и обняла обеих:
— Девочки, что вы затеяли? Вам только семнадцать исполнилось. Куда вы, глупенькие мои, там же война, кровь, смерть? Хватит и того, что я отправляюсь туда, — у неё задрожал голос, — Нам уже объявили о создании медбригады на санитарный поезд. Отец ещё ничего не знает. Ну каково будет ему всё это выдержать?! Он и сам дважды ходил на призывной пункт, думал, я не узнаю. Да куда там, это с его то сердцем?
Циля Самуиловна тяжело вздохнула.
— Мама, а тебе? — с тревогой произнесла Марьяна, — Ещё позавчера давление было под стодевяносто?!
— Эх, доченька, это же хроническое. И потом, мне положено по долгу службы, сейчас каждый врач на счету, — она повернулась в другую сторону, — Ну и ты хороша, Гуля! На кого брата оставляешь, глупая татарская девчонка? Была бы Сарачка жива, она б тебе...
— Так есть ещё одна бабушка, договорюсь.
Циля Самуиловна опять прижала к глазам насквозь промокший платок:
— Юлдуз? Ты бы видела её анализы! Онкология не шутка. Ладно, вижу, разговор бесполезный. От судьбы не уйдёшь. Глядишь, Творец не даст всем нам сгинуть. Я с отцом поговорю, думаю, в случае чего,  он не откажется, чтобы Рифат поселился у нас.
— Мама! — обе ещё крепче обхватили её.
— Девочки вы мои, уйти на войну проще, чем с неё вернуться... — женщина, уже не сдерживаясь, зарыдала.

* * *
За весь день, что подруги провели на вокзале, в сторону фронта шли редкие эшелоны, зато с наступлением сумерек, интенсивность движения резко возрасла. Выпускницам курсов повезло, им предоставили плацкартный вагон. Всех предварительно распределили по частям, а направление одно на всех, на Западный фронт. Марьяна, Гузель и ещё шесть девушек из их отделения попали в один медико-санитарный батальон отдельной танковой бригады. За время курсов все передружились и расставаться друг с другом никому не хотелось. С Казанского вокзала поезд отправлялся ночью. За несколько минут до отправки, к ним подбежал запыхавшийся молодой человек. Марьяна узнала его, хотя и видела всего лишь раз. Лутфулла был постарше Гузель и случайно познакомившись с девушкой в театре, уже будучи студентом Казанского авиаинститута, не упускал случая повидаться у школы, где учились подруги. Со смущённой улыбкой Лутфулла сунул Гуле свёрнутый листочек бумаги и попросил не забывать его, прислать весточку с её фронтовым адресом. Растроганная вниманием, девушка тронула его за руку и твёрдо пообещала написать.
Как только состав тронулся, многие засуетились и принялись выкладывать выданные на дорогу продукты. Катя, по росту самая маленькая в группе, торжественно водрузила на столик пол-литровую бутылку с мутной жидкостью:
— Ось, зберегла для цього випадку. Её мне дед тайком от мамы сунул, сказати водка на травах. Выпьем на дорожку, чтобы всем нам повезло, девочки.
Через четверо суток добрались до станции назначения. В полной темноте, с сохранением светомаскировки, прибывших построили и повели в расположение  бригады. В медсанбате их встретил майор м/с и распределил по подразделениям. Оставшимся трём девушкам, в том числе и рядовой Гузель Ахмедгареевой, объявил, что они направляются в эвакуационный госпиталь. Марьяна и Гуля стояли крепко обнявшись. Слёз не было. Они верили, как и многие, что обязательно встретятся.
Трёх санинструкторов, Светлану, Катерину и Алю распределили в соседние части, Марьян и Марию направили в ближайшее подразделение. Двое добродушных усатых санитаров отвели новоприбывших к большой, оббитой железом будке на колёсах. К их удивлению, там оказалось всё необходимое, вплоть до примитивного туалета. Степан тут же принялся растапливать "буржуйку". Геннадий, что помоложе, шутливо намекнул, что при соответствующем вознаграждении в виде "наркомовских", проблем с дровами и горячей водой у девочек не будет. На этом и поладили к всеобщему удовлетворению.
Так начались фронтовые будни. Их рота в составе танкового полка уже двое суток находилась в небольшом распадке. Стояла поздняя осень,  боевые машины стояли прикрытые сверху маскировочной сетью. Раненых не было. В начале третьих суток, когда ещё не начало светать, девушек внезапно разбудил грохочущий шум танковых двигателей. Сизый дым выхлопных газов, едва различимый в редких вспышках ручных фонариков, расстекался по остывшей за ночь земле и уплывал в соседний лесок. Слегка развиднелось, когда прозвучала команда начать движение. В конце колонны шли несколько машин из ремонтно-восстановительных батальона. К одной из них и была "прикомандирована" будка.
* * *
"Кто назвал тебя тогда сестрою?
Нам теперь, конечно, не узнать.
Может раненый в бою далёком?
Только он тебя сестрою мог назвать".

Что такое настоящая война Марьяна почувствовала несколько позже, когда,  казалось совсем рядом, разорвался первый артиллерийский снаряд. Собственно говоря, самого звука она не успела расслышать. Лицо опалило жаром, что-то больно хлестнуло по ушам, после чего уже в мёртвой тишине, словно в немом страшном фильме, взметнулся фонтан огня, земли, дыма и ещё каких-то обломков. Но всё это не растворилось в воздухе, а согласно законам физики начало возвращаться на землю. Какая-то сила опрокинула Марьяну на землю и швырнула под колёса машины. Затем, вероятно от удара головой о землю, в ушах громко щёлкнуло и появился слабый звук, но что-то тяжёлое продолжало прижимать её к земле, к грязным скорчившимся листьям. Марьяну с трудом повернула перепачканное лицо. Рот Геннадия яростно разевался, отчего его прокуренные усы смешно топорщились и прыгали к верху. Только теперь она начала догадываться в чём дело. К счастью, когда девушка полностью обрела слух и свободу, санитар почти закончил свой, довольно однообразный, но оттого не менее страстный монолог. На этом усатый спаситель решил, очевидно, что первый фронтовой урок выживания санитаркой усвоен, удовлетворённо прокашлялся и перевалившись на бок, потянулся в карман за кисетом. Марьяна с благодарностью схватила его за край телогрейки и закрыла глаза, а в голове, гудевшей колоколом, насмерть перепуганной птицей билась единственная мысль: "Я жива!…Я жива!"
К вечеру девушки встретились живые и здоровые. У Марии на щеке краснела глубокая свежая царапина. Она торопливо глотала горячий чай и с возбуждением рассказывала, как натерпелась всего за день. А щёку поранила, когда протаскивала своего первого раненого под обрывками колючей проволоки. Марьяна слушала подругу и чувствовала, что и сама не может отойти от всего этого ужаса. Страх когтями вцепился в тело где-то там, под сердцем и не думал отпускать. Мелькнуло сожаление, но не о том, что напросилась в санинструкторы, а о том, что пользы от неё теперь, видимо, будет, как от козла молока. К счастью, человек привыкает ко многому. Страх остался, но сжался до небольшого комочка и нехотя, но всё же позволял Марьяне выполнять свои обязанности. Это уже потом пришла привычка…

* * *

Страшен, непостигаем танковый бой. Взрослые опытные мужики не выдерживали, что уж говорить о юных созданиях, по собственной воле оказавшихся посредине огненного ада. Временами, казалось, взрывался воздух, сверкал огнём и плевался расплавленной сталью, а земля, сама дрожащая от взрывов, не всегда успевала укрывать людей.
Как и обещал комбриг, денёк выдался горячим. Две танковые роты вышли на этот участок передовой. Июньская жара сделала почти невозможной биологическую жизнь внутри раскалённых машин, но вопреки всем законам природы люди продолжали сражаться. Немецкие пикирующие бомбардировщики постоянно кружились в воздухе, сменяя друг друга. Самыми уязвимыми мишенями оставались лёгкие танки БТ-7, БТ-9, к тому же оснащённые бензиновыми двигателями. Иногда было достаточно одного попадания бомбы или снаряда и он, словно в чудовищном карнавале, выбрасывал вверх ослепительный гейзер огня и дыма. Тотчас начинал рваться неизрасходованный боекомплект. Из обречённого экипажа обычно никто не успевал спастись.
Метрах в ста пятидесяти на глазах Марианы снарядом "удачно" снесло башню БТ-7го, он остановился и начал лениво дымить. Ещё минуту назад девушка тряслась от страха между траками сорванной танковой гусеницы, как неведомая сила в очередной раз вытолкнула её из укрытия и бросила к машине…
Ещё день назад командира танка мл. лейтенанта после окончания курсов назначили в 3-ю роту и это был его первый бой в составе нового экипажа. Ему сразу повезло дважды. За мгновение до попадания снаряда, внешней взрывной волной лейтенанта швырнуло головой о металл, он потерял сознание и рухнул на заряжающего. В следующее мгновение, словно бритвой, снесло башню. В верхней части задымило и набирающий силу огонь начал неотвратимо подступать к бензобакам и боеприпасам. Задыхаясь от напряжения и удушливой гари, Мариана на бегу натянула на глаза лётные очки…
Сколько раз потом с благодарностью девчонки вспоминали погибшего неделю назад Геннадия. Это он, неизвестно откуда, достал и обеспечил санинструкторов очками. Стёкла надёжно защищали глаза, т.к. даже при кратковременном прохождении огня без такой защиты зрачки глаз выжигались мгновенно.
Теперь всё решали какие-то секунды. Стараясь не думать, она с разбегу нырнула в обжигающую, дымящуюся дыру. Здесь Мариана уже привычно ориентировалась. Нащупала в темноте человеческое тело, обхватила рукой, подтащила вперёд и уцепилась другой за верхний наружный обрез. Заорав от неимоверного напряжения, с силой выдернула его наружу. В обнимку перекатилась с ним по броневому покрытию на гусеницу, уже оттуда скользнула на землю и как можно дальше оттащила раненого от горящей машины. От страшного напряжения всё её тело вздрагивало, а открытый рот судорожно хватал воздух. Казалось, никакая сила не заставит девушку снова лезть в нутро этого, пышущего жаром чудовища. Но ещё не погасла над ней шестиконечная звезда, что-то подсказывало, что есть время, что может успеть.
Собралась с духом и вновь вскарабкалась наверх. Опустившись на самое дно, Мариана почувствовала под ногами что-то мягкое. Согнулась, на ощупь определила положение тела и ухватилась за комбинезон. Напряглась из последних сил и вдруг с ужасом поняла, что ни вытащить, ни бросить его она уже не в состоянии. Безвольно опустились руки, девушка растерялась, упуская последние секунды. Внезапно, словно услышав её мольбу, танкист зашевелился и сам начал выбираться наружу. Не помня себя от радости, Мариана почти одновременно с ним выкарабкалась на верх, но в последний момент зацепилась коленом за что-то острое и сорвалась головой вниз. Если бы не нога танкиста, то со всего маху она "приложилась" бы лицом к закопчённой гусенице. Сравнительно мягкая кирза самортизировала удар и Мариана, больно скользнув носом по сапогу, очутилась на земле раньше его хозяина. В ту же секунду запоздавший взрыв взметнулся вверх, с лёгкостью рвя и испаряя металл с остатками человеческой плоти.
Чуть позже, вместе волоча безжизненное тело командира, заряжающий, коренастый, широкоплечий деревенский парень, на удивлённый вопрос санитарки "Чего же ты ждал?", не нашёл в себе силы даже соврать. Не глядя на неё, смущённо пробормотал:
— Извини, сестрёнка, растерялся…
* * *
"Юнкерсы" безнаказанно снова и снова заходили на точечные цели, а высоко в небе превосходящие силы противника сковывали действия советской авиации, навязывали бои и тем самым лишали её манёвра. Экипажи тяжёлых танков оказывались более защищёнными, но только не от ошеломляющего пекла внутри бронированных машин. От высокой температуры у многих из ушей текла кровь, восприятие становилось несколько помрачённым и команды не всегда чётко и вовремя доходили до их сознания. Вследствие нарушения эксплуатационных режимов стали отказывать рации, после чего крайне осложнялась координация действий между подразделениями. Из-за плохой видимости на поле боя экипажи часто теряли друг друга из виду. Казалось, вот он, наступил тот предел, до которого человек может дойти, устоять и не сломиться.
Командир второй танковой роты капитан Барчук дрогнул первым, он приказал механику-водителю остановиться и сдавать назад в ближайшее укрытие. Несколько тяжёлых машин заметили молчаливые действия командирского танка и начали повторять его маневр. Общий строй разорвался, но большая часть "КВ" ушла вперёд. Волна плотного чёрного дыма заставила командира танка лейтенанта Сомова приоткрыть люк. Случайно обернувшись в сторону, он вдруг заметил среди разрывов снарядов, что в его направлении бежит человек. При очередных разрывах падает, встаёт, опять бежит, снова падает. Казалось, эта игра со смертью будет нескончаемой, на вот осталось несколько десятков метров и он узнал Марию.
До конца своих дней бывший танкист гвардия майор Николай Сомов сохранит в своей памяти, как разъярённой кошкой взлетела она на башню его танка. Он увидел перед собой огромные чёрные глаза с сохранившимися вокруг них кругами белой нетронутой кожи. Остальное – её щёки, нос, губы, уши представляли страшную, невыносимую картину. Они всё ещё продолжали медленно пузыриться, сворачивая кожу в мелкие красно-пепельного цвета струпья. Лейтенант видел в ярости оскаленные зубы и слышал жестокий, пронизывающий до глубины души крик этой девочки. Она обвиняла его, всех их в предательстве, в том, что оставили умирать тех, кто впереди, бросили их, ушли с поля боя.
Механик-водитель не дождался команды, и рванул танк вперёд. Экипажи соседних КВ видели, как их санитарка спрыгнула с брони и танк, резко набирая скорость, двинулся обратно, туда, к покинутой им роте. Что-то изменилось в поведении людей. Словно очнувшись, наращивали скорость тяжёлые машины, одна за другой занимая прежний боевой порядок.
Трудно определить, что экипажам давало силы, одно очевидно, не последнюю роль в сознании измученных боями людей сыграла и та частица надежды, подтверждение которой они постоянно видели в ходе сражений. Солдаты уверовали в то, что и в безвыходной ситуации их батальонные сестрички спасут, вытащат из подбитых и горящих машин. Танкисты постоянно ощущали их присутствие, да и многое происходило на глазах у всего батальона. Девушки отчаянно шли туда, куда и не каждый мужчина отважится - в самое нутро раскалённой коробки, готовой в любое мгновение взорваться целым арсеналом. А ведь там на полках лежало сотни снарядов, патронов, снаряжённых автоматных дисков.
Первой в бригаде так и погибла их Аля. Её война длилась ровно две недели. Девушка сгорела в танке, выполняя свой долг и была похоронена вместе с полным составом экипажа танка БТ-9 в одной братской могиле.
К исходу дня после тяжёлого кровопролитного боя танковая бригада продвинулась далеко вперёд и намертво закрепилась на новом рубеже. Машина появилась в сумерках. Из "виллиса" с заметным усилием выбрался комбриг. Он не дослушал рапорта командира полка, устало махнул рукой и припадая на одну ногу, подошёл к неровному строю экипажей. Сорванным, осевшим голосом поздравил солдат с победой, что-то ещё говорил значимое и тёплое. Люди слушали его проникновенные слова и мысленно находились на своём левом фланге, где в конце строя замерли санинструкторы. Отцы семейств и совсем молодые танкисты с горечью осознавали, что сегодня это была победа их Марии, санитарки второй танковой роты.
3 Глава. Гузель
С первых дней службы во фронтовом госпитале вчерашняя школьница столкнулась с тем, что называют "изнанкой" войны, но от этого не менее страшной, чем сама война. Прошлая жизнь, воспоминания быстро отошли на второй план. Только недели через две Гуля с трудом втянулась в работу, заставляя себя как бы не замечать ни обильных подтёков крови в операционных и перевязочных, ни заскорлузлых, пропитанных кровью и гноем бинтов. Остатки экскриментов на распоротом обмундировании, оцинкованные баки с ампутированными человеческими конечностямии и отвратительная смесь запахов уже не преследовали во сне. Но раз и навсегда, словно зрелая женщина, она с удивительной мудростью решила важную для себя задачу, заключавшуюся в каждодневном служении этим несчастным, покалеченным и обожжённым войной людям. Вместе с тем девушка оставалась в душе непосредственной, милой и весёлой девчонкой. Старалась видеть в них то как бы своего отца, если раненый соответствовал возрасту, то старшим братом, если был слишком молод, то одноклассником, с которым можно пошутить. На хамские выходки молодая санитарка не реагировала и не пыталась отвечать тем же, как другие женщины. Гуля просто не позволяла себе обижаться. Она ясно отдавала себе отчёт в том, что все эти люди, по крайней мере, счастливо избежавшие смерти, продолжают оставаться наедине со своими муками и болью. Так чего обижаться? Их прощать надо.
Однажды не выдержала, разревелась, наблюдая, как бьётся и кричит на перевязке раненый, получившие обширные ожёги. Вдруг сзади по спине её чувствительно хлопнули. Гуля поперхнулась, но плакать перестала. Смотрит, Галина Николаевна, сестра-хозяйка, высокая, статная, уже в возрасте женщина, с пачкой белья на плече. Поманила пальчиком в уголок, зашептала горячо в ухо:
— Не точи зря слёзки, девонька, душу надорвёшься, старухой станешь. Здесь никаких слёз не хватит.
Этот день выдался особенно тяжёлым. Раненых везли и везли. Корридоры и хозяйственные помещения были заняты носилками, а то и люди просто лежали на полу вдоль стен на свёрнутых шинелях и одеялах. К вечеру Гузель сменилась и не чую ног, поплелась к себе. Войдя в комнатушку, поняла, что ни ей, ни толстушке Ладе в ближайшие дни спать здесь не придётся. Всё пространство небольшой каморки занимали носилки с ранеными. Найдя Ладу, она посоветовала ей отправиться к своей землячке, а сама спустилась в тёмную кладовку под лестницей. Сестра-хозяка здесь хранила новые комплекты одеял и постельного белья. Здесь стояла кушетка, на которой можно было выспаться. В темноте не сразу разглядела. Почти в самом углу, где скошенный потолок упирался в пол, на кушетке зашевелилось что-то большое и бесформенное. Видимо, заметив падающий свет, из-под солдатского одеяла, к её изумлению, появилось раскрасневшееся лицо Галины Никоваевны, а следом исподнизу на Гулю уставилась испуганная физиономия знакомого до слёз Феди Басова.
Этому бледнолицему, худосочному пареньку фатально не везло. За последние четыре месяца он попадал в госпиталь уже трижды со сравнительно лёгкими ранениями. В четвёртый раз осколок задел трахею и застрял в лёгком, вызвав обильное кроветечение. Это случилось в ходе передислокации, когда его пулемётную роту перебрасывали на другой фланг. По счастливой случайности он оказался в километре от госпиталя. Операцию сделали вовремя, рана быстро затягивалась. Через неделю он должен был покинуть эти стены и возвратиться в роту.
Ошарашенная и крайне смущённая, Гуля выскочила наружу, не забыв всё же прикрыть за собой дверь. В углу лестничной клетки, ведущей на чердак, стоял пожарный ящик с песком. С натугой вытянув обе ноги, она полусидя приткнулась к пыльной стене и тут же провалилась в сон. Разбудила чья-то рука. Гуля с трудом разлепила веки и увидела Галину Николаевну, которая чуть ли не силком подняла её с ящика и заставила вернуться обратно в кладовку. Полуспящая, она совсем уже не помнила, как сестра-хозяка стащила с неё верхнюю одежду и уложила свежезаправленную новенькой простынёй кушетку.
Проснулась от ощущения, от которого давно успела отвыкнуть. Гуля чувствовала себя выспавшейся, её никто не будил и не торопил. Это встревожило. Проспала! Она собралась вскочить, как дверь открылась и на стене загорелась тусклая лампочка. Галина Николаевна успокаивающе поправила её подушку:
— Лежи, дочка, тебе ещё не скоро. Первые четыре палаты убраны и вымыты, и перевязочные тоже.
Заметила удивлённый взгляд:
— Ты думаешь, я всю жизнь сестрой-хозяйкой? Санитарила одно время, а вообще врачом была, ренгенологом. Война началась, в тыловом госпитале работала. Затем история вышла нехорошая, не выдержала, характер подвёл. Диплом отобрали. А куда денешься, война, да и другой дороги у меня не было. Стиснула зубы и ради мужа в своём госпитале стала полы мыть...
Женщина тяжело вздохнула, затем неожиданно рассмеялась:
— Да не смотри на меня так, глупенькая, ты ещё ничевошечки не понимаешь. Небось думаешь, тётка на старости кобылкой поскакала?
— Что вы, Галина Николаевна,  — схватила её за руку Гуля, — ничего я такого не думаю. Только и я уже не ребёнок, чего здесь не насмотрелась.
Девушка виновато теребила край её халата. Они помолчали.
— Тётя Галь, а мне их всех жаль, — глухо прошептала Гуля, — молоденьких-то больше всех, вон их сколько понавезли нынче.
— Ты глянь, сама ещё пигалица, а понимаешь, — Галина Николаевна ласково обняла её за плечи, — Небось в мамку пошла?
У Гузель защипало в глазах, она отвернула голову. Словно не заметив, женщина задумчиво продолжила:
— Есть ещё на Руси доброта, есть... и будет, покуда бабы не перевелись. Знаешь, — она сжала пальцы и необычно строго посмотрела на девушку, — всё думала, никому ничего не скажу, а тебе, цветочек, откроюсь, потому как в себе держать нету сил. А ты чиста, "аки отроковица". Я ведь давно уже людям не верю.
Женщина помолчала, видимо, не решаясь сразу выложить то, что очень беспокоило её. Глубоко вздохнула:
— Ах, ладно, — Галина Николаевна понизила голос, наклонившись к самому Гуленому уху, — Федька этот, засранец, что удумал? Утром отбираю бельё, заявляется, молчит. Спрашиваю, что случилось, Феденька? Молчит, только желваками играет. Потом бух на колени, тычется в меня, ровно дитё малое да как заревёт. Тут уж я совсем рассердилась. Хвать его за уши, тряхнула и говорю, чтоб сопли утёр да объяснил бы толком. Ох! Лучше бы не спрашивала, да что теперь уж, грех на нас обоих. Сказал, что на тётю его похожа, как к родной, попрощаться пришёл. Самострел себе хочет учинить, в пятый раз точно убъют. И не потому, что помирать неохота, а что холостой и бездетный, а это богопротивно, когда после мужчины на земле никого не останется. Вот и решил "потяжелее" рядом с сердцем стрельнуться, чтоб совсем списали. Смотрю на него – ну какой из него мужик? Совсем мальчонка, разве что все страсти Господни изведал, а вот ума не набрался. Говорю ему, что ты не первый из таких "умников", которых перед строем расстреливают, а потом зарывают, как собак. Уж я-то знаю, мне много чего майор тот рассказывал, из-за которого вся эта "катавасия" случилась тогда со мной.   
Галина Николаевна достала из кармана мужские часы на цепочке, взглянула:
— Время ещё есть. Раз уж к слову пришлось, расскажу и про этого гада. Повоевал, говорит, крепко, и на финской, и в Испании, да всё в этих чекистах, потом в СМЕРШе. А после контузии прикомандировали к нашему госпиталю, даже комнату отдельную выделили. Затем повадился ко мне в кабинет ходить. Заявляется в подпитии и давай вываливать всё своё дерьмо. Видать, корячило его изнутри, выговориться хотел. И знал, паскуда, что молчать буду. Муж мой, профессор ботаник, так до сих пор где-то под Норильском сидит. За все годы единственную весточку от него получила, прислал с одним вором штрафником. Рассказывал, уважают там Женю, спас многих, самолично лекарства из всяких трав готовил. Потому и по сей день подкармливают, чтоб руки не опускал. Только я не очень-то верю, что свидимся...
Голос женщины задрожал. Она помолчала, понемногу успокаиваясь:
— Так вот рассказал он как-то, что спустили ему срочный план, всенародно "привести в исполнение" не менее десятерых самостельщиков и дезертиров, чтоб запомнили остальные, где "раки зимуют". А в камере у них всего один изменник, да и тот на ладан дышит, хоть самим рядом становись. Догадались быстро. В ближайшем медсанбате арестовали десятку увечных с "подозрительными" ранами и на следующий день всех в "расход".
Галина Николаевна отёрла вспотевшее лицо, затем взглянула на Гулю и, видимо, решившись идти до конца, продолжила:
— А вот, как в очередной раз облегчился от грязи, меня повалил, вроде как на закуску, — она отвела взгляд, — Однажды издевательств этих не выдержала, решила покончить разом их же методом. Сказала всё, что о нём думаю и предупредила, что письмо заготовила в его же "органы", свидетели подписали, дожидается у надёжных людей. На этом и поладили, тоже за свою шкуру дрожал. Меня не тронули, хотя он всё равно как-то настучал. Прицепились в госпитале за какую-то ерунду, забрали диплом, запретили работать по профессии.
Галина Николаевна пригляделась:
— Да ты никак плачешь, дочка? Прости старуху, долго в себе держала, не могут бабы без этого, — Утёрла шершавой рукой обе Гулины щёки, — Да... а досказать-то надо, коли так сложилось на твоих глазах. Вот только поймёшь ли меня правильно?
Она опять склонилась к её уху:
— Ничего я Федулу нашему объяснять не стала, бесполезно. Раздела его, заморыша, и сама рядышком прилегла. Решила, пусть уж лучше в меня "стреляется", дурачок, да женское тело потискает. Глядишь и вылетит из головы вся дурь. Потом уж говорю ему, вот вы, Фёдор Петрович, теперь мужчиной настоящим стали и семя посеяли, как в Писании сказано. И я ещё не совсем старуха, богатыря тебе рожу. Иди, миленький, воюй родимый за нас, баб глупых да за детишек наших. Сюда больше не попадёшь, не бойся. Господь не оставит, живым вернёшься и наследника своего увидишь.
Они ещё какое-то время сидели, сцепившись руками. У Гули затекло тело, оно шевельнулась:
— Тётя Галь, поздно, вам же опять с утра. Я пойду, пожалуй.
— Да, да, иди, дочка, — Галина Николаевна тяжело приподнялась, — я вот кое-что доделаю и вздремну.

4 Глава. Штрафная рота

В землянке накурено и дверь пришлось приоткрыть. Командир танкового полка майор Сыромятников знал, что его гость и земляк некурящий и старался поменьше дымить. Они сидели за картой, разложенной на столе. Майор рукой разгладил потёртую километровку:

— Пехотный полк Казанцева укомплектован курсантами военных училищ первых трёх месяцев службы, — острие карандаша метнулось влево, — а здесь немецкие позиции. Кроме двух батарей тяжёлых орудий разведка обозначила четыре ДОТа. Что касается твой штрафной роты, получен письменный приказ, — майор хлопнул ладонью по сложенному листу...

— Погоди, Валя, — прервал его Лысов, — У меня и полторы сотни человек уже не наберётся и бойцы не лучше курсантов. Я почти три месяца ими командую, от прежнего состава человек пятнадцать наберётся, не больше!

Сыромятников мрачно покачал головой:

— Погоди, Коль Колич, ты главного не знаешь и не должен был знать, инструкция такая. Не был бы в тебе уверен, ничего бы не сказал,  — он обозначил открытое пространство, — всё здесь нашпиговано минами, в том числе и противопехотными. Подробный карты нет, проходы не обозначены. За твоей ротой сразу пойдут курсанты.
— Ясней некуда… артподготовки не будет.

— Мне дана задача подавить батареи, занять высоту "55" и оседлать рокадную дорогу до начала общего наступления. Дорога должна быть перерезана любой ценой. Вот и думай после этого. Чего молчишь?

Подполковник сидел опустив голову и ноздри его носа раздувались широко и часто. Был видно, он всеми силами сдерживал себя. Наконец немного успокоился, протянул руку, вытащил из открытой пачки папиросу и чиркнув несколько раз зажигалкой, неумело закурил. Сделал затяжку, откашлился и глухо произнёс:

— Только и они живые души, и дома их ждут-недождутся неповинные жёны да дети. А я, значит, словно дрова, под топор всех пущу? Господи! Да когда же это кончится?!

Сыромятников сидел за столом, обхватив голову руками и молчал, стиснув зубы.

— Вот что, Валя,  — Лысов встал, — Надо людей подготовить, пусть домой отпишутся, пока почту не отправили. А теперь попращаемся. Бог даст, свидемся. Поведу сам своих татей. Мне нынче никто не указ, окромя их семей.

Приказ пришёл на рассвете, солнце только всходило...

5 глава. Светлана
Полуразвалившийся сарайчик танкисты заботливо обложили со всех сторон слежавшейся соломой и привалили сучьями, чтобы не разлеталась по ветру. Затем притащили откуда-то металлический бочонок, вырезали отверстия какие полагаются, а с боку через хлипкую стенку вставили отработанную выхлопную трубу с танкового двигателя. Минут через десять пышущая жаром буржуйка начала согревать помещение. Девушки давно уже не ощущали живого тепла. За последний месяц непрекращающихся боёв им приходилось спать то в холодных спецмашинах, то во временных промозглых и сырых землянках, да и то часто урывками.
Теперь на три роты их осталось всего двое. Тесно прижавшись друг к другу, Света и Катя пили обжигающий круто заваренный чай. Хотелось не двигаться и бесконечно долго глядеть на огонь, если бы не одна проблема о которой девушки стеснялись кому бы то ни было рассказать. В начале думали, что тело чешется оттого, что им всё никак не удаётся вовремя помыться. Улучив свободные минуты, всё же искупались, но и после этого не полегчало. Лишь когда санитарки догадались осмотреть верхнюю одежду, то дружно ахнули. На внутренних швах кишели, вели сытую жизнь мельчайшие существа и название им было известное ещё с незапамятных времён – "вша окопная". Пересилив стыд, отправились на поклон к старшине. Пожурил он их, что так запустили, но дело уладил быстро, по-фронтовому. Временно переодел их в чистые комбинезоны, развёл костёр и показал, как в полевых условиях использовать народный метод "очищение огнём". Дальше дело пошло веселее и вскоре умытые и румяные девушки переоделись в освобождённое от "оккупантов" обмундирование.
К вечеру опять забежал Кузьма Алексеевич и "по-секрету" сообщил, что на завтра ожидается наступление, но точно ещё неизвестно. Сопровождать будут штрафную роту, которая пойдёт первой. У них недавно убило последнего санитара, а новые не ожидаются. Девушки, огорчённые подобным "предательством" своих танкистов, уговорили старшину задержаться. Ещё раз поблагодарили его за избавление от лютой напасти, достали фляжку с остатками водки и выпили понемножку, пожелав друг другу удачи.

* * *
Командир отделения ефрейтор Поволяев очень тяготился своим недавним назначением и очередным воинским званием. Уже второй месяц заканчивается, как он в штрафной роте и тьфу-тьфу, ни одного даже лёгкого ранения, кроме оторванной мочки уха каким-то дурацким осколком. А вот с его отделением одна и та же история приключается. "Свежеиспечённого" ефрейтора в первом же бою или ранят, или ещё что похуже, а у остальных ни одной царапины. Он подсчитал – оставалось продержаться всего одну неделю и шестилетний лагерный срок должны "скостить". Командир отделения, на чьё место его недавно назначили, должен был всего лишь месяц отвоевать в штрафбате. Не повезло парню, так же как и предыдущих, его смертельно ранили в первом бою. Уж лучше бы он свои четыре года в лагере отсидел, глядишь, жив бы остался…
Володя сидел на корточках, прислонившись спиной к автомобильному баллону и выкуривал последнюю перед сном "козью ножку". Спать не хотелось, да и как тут заснёшь, когда скорей всего завтра бросят на штурм каких-то укреплений, гори они ясным пламенем. Поколебался, свернул вторую и со злостью запретив себе думать о завтрашнем дне, мысленно перенёсся в тот довоенный год. В свой районный центр, на ту улицу, в большой кирпичный дом. В одной половине, поменьше, жила его собственная семья, в другой постаревшие родители с семьёй старшего брата. Братья жили дружно, оба работали механиками на автотракторной станции. У младшего только второй народился, тогда как у старшего пятерыми не обошлось, ждали шестого. Жёны знали друг друга с детства, что ещё надо было для спокойного счастья? Никто не предполагал, что беда однажды заглянет и в их дом.
Поручили братьям, Николаю и Владимиру, срочно поставить новый двигатель на автомашину большого районного начальника. За светлое время не управились, а к вечеру сынишка Николая, восьми лет, со школьным товарищем заглянул. Вот и решили братья сбегать перекусить, а друзей посторожить оставили. Когда вернулись, в гараже гарью воняло, а пацаны молчат, соплями шмыгают. Оказалось, играли ребята в кабине да и запустили уже подключенный двигатель, а заглушить вовремя не смогли, а может растерялись. Долго ли мотор без масла и без охлаждения проработает? Перегрелся, "задрало" кольца и двигатель заклинило. Вызвали завгара, а тот и слушать не стал, сам перетрусил. Николая, как старшего, во вредительстве обвинил, да заодно недостающие двести литров бензина приплюсовал. Тут же и позвонил кому следует.
Дома ещё ничего не знали. На следующий день вызвали обоих к следователю. Володька посмышлённей был, догадался, чем всё это кончится для отца шестерых детей. Пока шли он и решил всё про себя. У входа заявил, что первым пойдёт. Зашёл в кабинет и с порога "признался" во всех грехах, да ещё и лишнего следователю наговорил, чтобы уж точно никаких сомнений не возникало. А как вывели его под охраной, посмотрели братья друг на друга, так старший обо всём и сам догадался. Отвернулся, плачет…
Встал ефрейтор Поволяев, растёр окурок и побрёл "отбиваться". Мыслей
никаких не осталось, подумал только, что от судьбы не уйдёшь и будь что будет. Ещё не рассветало, команду получили, подниматься тихо, строиться и выходить. Там на рубеже и дожидались, покуда совсем не рассветёт. Командир роты по цепочке передал: пойдёт впереди с политруком и чтобы не отставали и помнили – штык молодец, а пуля дура, всех не убьёт. В атаку молча шли. Им и раньше умные люди советовали не кричать. С "ура-ура" пробежишь не много, сорвёшь дыхалку, а до тех укреплений ещё ой, как далеко. То, что никакой артподготовки не будет, каждый штрафник знал – начальства снаряды бережёт. Одно только дух и поддерживало – сам подполковник первым в атаку пошёл. А комиссара он всё же назад отослал, видно,"зелёным" ему показался, третьего дня, как из пополнения прибыл на замену.   
Такого ещё никто не видел – штурм обычно командиры взводов возглавляли, но чтобы подполковник… А ведь, ей-Богу, живым останусь! — отчего-то мелькнула на бегу мысль. По сторонам, впереди, сзади слышалось хриплое дыхание и дробный топот солдатских сапог. Вон, как командир перцу нам всем всыпал, а обгоняет его молодёжь… хрен угонится за ними…
Внезапно фонтаны земли глухими праздничными хлопушками начали взметаться где-то впереди, затем, словно отголоски, с лёгким кхеканьем мины рвались уже сзади, сбоку Поволяева, под ногами бегущих рядом с ним товарищей. Чей-то пол сапога с ослепительно белой сколотой костью плюхнулся впереди ефрейтора. Осознать или хотя бы удивиться он так и не успел, оглушающе рвануло совсем близко и Володьке вдруг стало отчего-то совсем светло, и отчаянно весело: Ага! Вон значит, как в Рай-то попадают! Кому расскажи…
В большой армейской палатке, оборудованной под лазарет, было тепло, печки топились круглосуточно. К исходу пятых суток Поволяев почувствовал, что наконец-то сможет встать, главное чтобы не подвела нога. В сознание он пришёл быстро, уже на следующее утро после операции. Женщина хирург сообщила ему, что родился в "рубашке", а точнее, в железной – удалили равно двадцать четыре осколка. Застряли неглубоко, но дел натворили немало, повезло, что на операционном столе оказался вовремя, опоздай минут на десять… А что касается "двадцать пятого", то он, словно заговорённый, остановился в полутора сантиметрах от сердца. Удалять не решились – слишком рискованно, даже консилиум по рации устраивали.
Можно было и так сказать – повезло ефрейтору, если конечно не считать отсутствия четырёх пальцев на правой ноге. Их срезало вместе с домашним 
шерстяным носком. Но огорчало Володьку особливо то, что управление в тракторах тугое, да и в хозяйстве не с руки, вернее не с ноги даже картошку копать. На перевязке медсестра рассказала, что жизнью Владимир больше всего обязан их санинструктору. Это она на плащ-палатке вытащила его с минного поля. Когда немецкие батареи открыли огонь, Света хотела с ним в ближайшей воронке переждать, да раненый на глазах кровью истекал. Так под огнём, почти до самого рубежа и волокла его, да сама не убереглась – осколком поразило в позвоночник. Не хватило до укрытия каких-то полсотни метров. Спасли и её, но главный хирург сказал, что ходить теперь вряд ли сможет.
Раненая лежала отдельно, за брезентовой перегородкой. Поволяев осторожно отогнул полог и увидел светловолосую девчушку лет восемнадцати. Большие тёмно-серые глаза не моргая глядели в потолок. Подошёл к кровати. Её взгляд опустился на вошедшего, что-то мелькнуло в нём, он понял, что Светлана узнала его, хотя и был весь в бинтах. Володьку под сердцем ровно второй раз осколком ковырнуло, почему-то невыносимо стало видеть вблизи совершенно беспомощную женщину. Он растерялся, не зная с чего начать, как увидел, что из этих "чаш-озёр" беззвучно потекли слёзы. Что произошло в следующее мгновение Поволяев и сам не мог объяснить себе, только время для него вдруг вновь начало отсчёт, как тогда, у двери в кабинет следователя. Он внезапно на одном вздохе принял решение – заберёт её с собой, увезёт в какое-нибудь село или деревню, а там, как Бог на душу положит.
Катя портила уже второй лист. Слёзы капали куда придётся и строчки от химического карандаша постоянно расплывались. Но прежде ефрейтору пришлось крепко уговаривать её подругу написать письмо под диктовку, у самого рука не поднималась собственноручно объявить приговор жене и детям, да и самому себе. Поволяев диктовал медленно, тщательно обдумывая каждую фразу, а Катя выводила строчки и удивлялась, как от этих простых слов не загорается бумага. Письмо получилось недлинным, в одну тетрадную страницу, а заканчивалось оно так:
"…Родная моя, постарайся понять меня и простить. Я ещё сильнее люблю тебя, люблю наших детей. Вы мне снитесь каждую ночь. Я знаю, что буду мучиться. Понимаю, какой это крест – инвалиду ухаживать за недвижимой. Но по-другому просто не могу. Я знаю, что ты меня бы не бросила. Дети бы от меня не отвернулись, я был бы в тепле и сытости. Но помня, что моя дорогая спасительница где-то одна, совсем беспомощная, страдал бы ещё больше. Это письмо последнее. Чтобы не мучить ни тебя, ни себя. Прощай родная моя.  Устрой свою жизнь как знаешь. Я всё пойму. А односельчанам скажи, сыновьям тоже, что я погиб. Прощай."
* * *
P.S. Этот короткий текст – выдержка из подлинного фронтового письма. Женщина, которой оно было адресовано, дождалась внуков, замуж не выходила. Автор.
6 Глава. Земляк

Печаль — сад памяти
Раненый лежал в самом конце коридора в небольшой комнатушке, оборудованной под дополнительную палату. Кроме кровати, тумбочки и табурета она почти ничего не вмещала. Раньше здесь завхоз хранил необходимое имущество, но из-за большого наплыва раненых начальник госпиталя распорядился освободить все подсобные помещения, а весь инвентарь снести в сарай.
Гулина смена заканчивалась в шесть утра. К середине ночи она уже сбилась с ног, без конца убирая палаты, вынося утки и судна, а если требовалось, то в паре с другой санитаркой подмывали лежачих, меняли простыни. Молодые солдаты очень смущались и до последнего старались никого не беспокоить. Для некоторых это заканчивалось весьма плачевно и в результате оборачивалось ещё бо;льшей работой. Они плакали от беспомощности, с ужасом понимая, что натворили. В подобных ситуациях санитарки быстро научились сдерживать свои эмоции, уже по опыту зная, что лучше всего обращаться с такими ранеными чуть грубее, чем следовало, тем самым отсекая всякие попытки оправдаться. В особых случаях сердитое выражение лица на ребят дейстовало почище ротного старшины. Они начинали относиться более спокойней к работе санитарок и торопились звать их, когда приспичит. 
К четырём утра наступило временное затишье. Раненые с трудом, но засыпали, в том числе и более тяжёлые после инекций блаженно-спасительного морфия. Гуля без сил опустилась на свободный стул у столика дежурной медсестры. Надя, молодая полная женщина, с трудом сдерживала наплывающий сон и постоянно зевая, что-то отмечала в одной за другой истории болезни. Несколько папок она отложила отдельно и девушке бросилось в глаза название родного города. Она с интересом развернула её к себе и прочла:
Мл. сержант Муртазин Рустам Дамирович, 1908 г. рождения,
гор. Казань, татарин, образование высшее. Военная
специальность водитель автотранспорта.
Далее следовало описание болезни, диагноз и пр. Как она поняла, у раненого был обширный ожёг верхних дыхательных путей, кожного покрова головы и вехней половины части лица и глаз. Четыре дня назад была сделана операция. Состоянее тяжёлое. Гуля заметила поверху в маленьком квадратике номер палаты, проставленный карандашём.
— Надя, это тот, что в конце коридора?
Сестра мельком взглянула:
— Угу, тот самый.

Гуля встала и пошла по коридору, ей захотелось взглянуть на своего земляка. Дверь в комнатушку была приоткрыта и подпёрта табуретом. Сюда падал тусклый свет, освещая верхнюю половину кровати. Она подошла к нему. Голова и часть лица до крыльев носа была забинтована. Щёки смугловатые с болезненной синевой. Очевидно он что-то услышал:

— Сестрёнка, сейчас ночь?
Девушка утвердительно кивнула, затем спохватившись, ответила.
— Вот и хорошо, — успокоенно прошептал раненый и затих. Было слышно его тяжёлое осиплое дыхание.
На следующий день Гуля работала в ту же смену. С нетерпением дождавшись передышки, она опять пришла в эту комнатушку. В дверях встретилась с Надей. Заметив в руках у неё две металлические коробочки, спросила настороженно:
— Как он?
— Да вот, оживился чуток. Зайди, поговори с земляком, — сестра торопливо направилась обратно.
— Подожди, Наденька, — голос её дрогнул, — Скажи, как он... вообще?
— Да никак, дня три, может пять протянет, — сестра с сожалением взглянула на неё, — дыхательные пути сильно обожжены и лёгким досталось, отёк начался.
Гуля зашла в комнату. Он услышал слабый шелест, улыбка тронула его губы:
— А, сестрёнка! А ведь это ты вчера заходила, угадал? Присядь, а? Ну хоть немножко, совсем здесь один.
Голос раненого был заметно вымученный, язык слегка заплетался, как у захмелевшего
человека. Лицо слегка зарумяненое, дышал часто, с заметным усилием. Гуля присела на край постели. Он прикоснулся к её халату:
— Тебя как зовут, дочка?
— Гузель, я санитаркой работаю в другой половине.
— Гузель?! Так ты татарка?! — оживился раненый и перешёл на татарский, — Откуда?
— Да мы с вами с одного города, дядя Рустам, вчера я видела вашу историю болезни,  —
— Здорово! Давно земляков из Казани не встречал.
Они разговорились, оказалось, жили недалеко друг от друга в районе кинотеатра им.Тукая. Чувствовалось, сержант долго не разговаривал на родном языке. Он торопился, словно старался успеть рассказать о себе то, что его волновало. Закончил государственный педагогический институт, несколько лет преподавал в старших классах математику. Однажды, будучи классным руководителем, в осенний день повёл ребят в лесопарковую зону. Случайно на тропинке увидели ёжика, окружили его, все пальцами трогают, а он сердито фыркает. Почему-то на память пришла сура, которую покойный отец часто повторял его старшим браться, в ней говорилось о любви ко всему живому и природе. Вот он и прочёл детям эту суру вслух и пояснил откуда изречение. Через неделю учителя вызвали в местные "органы", предупредили о недопустимости религиозного воспитания подрастающего поколения, об ответственности, а затем вежливо "посоветовали" сменить профессию на более подходящую. Со школы Рустама уволили. Не желая испытывать судьбу, он закончил курсы водителей и с того времени работал шофёром. В том же гараже и познакомился с будущей женой. В первые дни войны был направлен на фронт, доставлял продукты, боеприпасы. В очередной рейс попал под бомбёжку. Гружёный грузовик шёл в центре колонны. Загорелась деревянная кабина, заполыхал кузов. Желая отвести машину подальше, погнал к ближайшему оврагу. Не успел, к кузове начали рваться снаряды. Уже потерявшего сознания, выбросило из кабины. Очнулся в госпитале... Сержант закончил свой рассказ и долго с напряжением втягивал воздух. Было видно, что разговор отнял у него много сил. Лицо заметно бледнело, он сделался вялым  и замолчал. 
Её уже тянуло сюда, в эту маленькую полутёмную комнатушка. За всё время пребывания в госпитале Гузель впервые смогла поговорить на родном языке. Помимо всего, это приносило ей некое ощущение маленького островка родных мест, придавало чувство уверенности среди океана человеческих страданий. Гузель старалась приходить сразу после укола морфия, когда Рустам чувствовал себя лучше и был даже весел. Теперь он узнавал её приближение без ошибки и не дожидаясь, здоровался первым. На этот раз сержант долго молчал, затем неожиданно для неё попросил:
— Я могу подержать твою руку?
Гуля тронула его кисть, пальцы были сухие и горячие. Он медленно погладил её по внешней стороне руки, затем осторожно потянул на себя и вдруг накрыл узкой ладонью своё лицо. Девушка вздрогнула, это было так непривычно для неё. Рустам едва слышно вдыхал воздух, не замечая ни огрубевшей кожи с маленькими пятнышками мозолей, ни шершавую сухость тонких пальцев. Его нос и губы не ощущали едва уловимые остатки запахов от грязных заскорузлых бинтов, тампонов и ваты с гноящихся ран, ни подтёков свежей крови с операционных столов, ни сброшенных в баки кусков омертвевшей и отсечённой плоти. Словно дикий степной конь, обострившемся нюхом, он жадно выискивал и находил одному ему ведомые запахи луговых трав далёкого детства, необузданные волны мчащегося табуна и первые ароматные глотки кумыса из рук матери. Он вновь ощущал этот забытый, неистребимый временем, аромат женской ладони и теперь старался вдыхать глубоко, насколько позволяли ему опалённые лёгкие. Он словно хотел надолго запомнить его, оставить в себе как можно дольше…
Через шесть часов Гуля заступила в ночную смену, а освободившись в четвёртом часу утра, в конце коридора увидела Надю. Заметила в её руках металлическую коробку и обеспокоенно спросила о Рустаме. Та показала ей на торчащую из кармана халата картонную упаковку:
— На двойную дозу перешли, Гулечка, ничего не поделаешь. А ты иди, иди, он только оживился чуток, так сразу о тебе спросил. Иди милая, кто знает на сколько его теперь хватит.
Сержант и сам знал, что времени почти не остаётся и торопливо, пьяной скороговоркой спешил сообщить всё, что не давало ему покоя. Гуля ослабевшими пальцами гладила его руку.

— …И зачем я согласился… а тут на площади перед военкоматом словно шайтан толкнул. Стакан полный налили, я и выпил. Никогда так не пил, а взял и выпил… Фаечка со старшей ко мне лезут, плачут, …Рустик… папа… а я словно ума лишился, отпихиваю обоих, мол, домой идите, сам с Победой скоро вернусь. Ой дурак! Ни дочь прижать, ни жену погладить… а теперь вот… Аллах наказал…

Его речь становилась всё более торопливой и бессвязной, выпадали отдельные слова:

— …не поглажу… четверых выкормила, грудь как мячики… одна в одну…

Он облизал потрескавшиеся губы. Щёки и крылья обострившегося носа заметно побледнели, фразы обрывались чаще:

— … Фаечка! — Рустам с силой сжал её пальцы, —Прос… меня, — Он широко улыбнулся, — Помнишь, молока твоего напился? Сладко…

Рассеянным движением рука коснулась халата, наткнулся на грудь, замерла. Казалось, она вспоминала что-то забытое и важное, пальцы шевельнулись, ещё неуверенно охватывая грудь и судорожно сжались. Гуля вздрогнула. Впервые в жизни к ней прикасались мужские руки. Рустам резко откашлялся, она ощутила тяжёлое, гнилостное дыхание, но не отшатнулась. Кожа его бледнела на глазах, черты лица ещё больше обострились.

— …Фаечка… Фаечка… — бормотал он.

Отчаяние от собственной беспомощности охватило Гулю, она видела, что этот человек, её земляк отходит.
— …Ну что ты, Фаечка, не ух… куда?
Обессилевшие пальцы цеплялись и соскальзывали с плотно натянутой ткани. Безумная жалость охватила девушку. Не отдавая себе отчёта, одним движением распахнула халат, ворот старенькой кофточки и сунула его руку себе за пазуху. Похолодевшая ладонь коснулась нежной девичьей кожи и словно обретая вторую жизнь, спасительно прижалась к ней:
— Фаечка… — улыбка застывала на его губах.

Неожиданно для себя самой Гуля горячо зашептала на родном языке:
— Я здесь, Рустик, я с тобой, твоя Фаечка, с тобой миленький, с тобой.

Тело солдата чуть вздрогнуло и он стал отходить, легко и спокойно.

— Алла рамет эйлесин! — шептали женские губы, — Да помилует тебя Аллах!

7 Глава. Мария

До того, как Бог создал небо и землю, повсюду царил хаос...
Сотворив мир, Всевышний воскликнул: "Только бы он устоял!"

Факелом взметалось в небо всепожирающее пламя, сплавляя боевые машины в единую бурлящую массу. Словно взятые на аббордаж галеоны, танки величаво дымили, уже безучастные к собственной судьбе. Но мир устоял... пока. Жестокие, непрекращающиеся бои обескровливали бригаду. Нехватало запасных частей, не всегда вовремя доставлялось горючее. В наступлениях учавствовала разномастная техника. Рядом с тяжёлыми танками в бой шли и лёгкие, и средние танки, что не могло не сказываться на выполнение тактических задач.

Марьяна вышла из медсанбата, мечтая побыстрее добраться до постели. Уже подходя к будке, услышала позади себя частое дыхание, короткий взвизг и что-то чувствительное повисло на её плечах. Девушка обернулась. На неё восторженно глядели тёмные Марийкины глаза, лицо же скрывал белый ситцевый платочек. Впервые за долгое время она увидела в них неподдельную, искрящуюся радость. Подруга взволнованным голосом сообщила, что случайно в одном из выздоравливающих раненых узнала своего бывшего одноклассника Егора Соловьёва:
— Не поверишь, только вчера он мне снился, а тут на тебе! Мы последние полтора года в школе были "не разлей вода". Мечтали вместе поступить в строительный, потом пожениться. Господи! Как давно всё это было!

Глаза у Марии потухли. Шмыгнув носом, она отвернулась.
 
— Так чего ты расстраиваешься, глупая, — Марьяна схватила её за руку, — идём скорее, может ему что-то надо.

Подруга отрицательно покачала головой и медленно поплелась к будке.

— Марийка! — она догнала её, — Ну почему ты всё решила за Егора? Он что, обожжённых не видел? Или не узнал бы? Да ты и такая самая красивая у нас в медсанбате, от одних глаз многие с ума сходят, девчонки завидуют...

Только сейчас до неё стало доходить. Спросила строго:
— Ты что, ему даже не показалась?! Да человек только и мечтает тебя встретить, а ты носом крутишь? Чего молчишь?

Марьяна заглянула в лицо. Глаза Марии были сухие и горели лихорадочным огнём. Она резко развернулась к ней:

— Прошу тебя, об этом никто не должен знать и в первую очередь Егор. А ещё я очень благодарна тебе, ведь это ты спасла его, — заметив неудомевающий взгляд, пояснила, — Ну, тот самый лейтенант из БТ-7го, забыла, что ли? Мне ребята рассказали, видели, как за вторым нырнула, думали, всё, полыхнёшь со всем экипажем.

Она прижала подругу к себе, выдавила с отчаянием в голосе:

— Да ты сама не знаешь, что сделала. Не было на этом свете для меня ближе человека, чем он. Спасибо тебе, — Мария погладила её по щеке, — век не забуду!

Ближе к вечеру Марьяна отыскала старшину роты у снарядных ящиков:

— Пётр Аристархович, выручите нас. Мы же знаем, вы всё можете. Курица нужна, вот так требуется, — она лихо провела ладошкой по своему горлу.

Старший сержант Скворцов неторопливо протёр ветошью замаслянные руки, подкрутил седеющий ус и хитро подмигнул:

— А петушка, часом, вам не трэба?

— Ой, да нам всё равно, лишь бы бульён был наваристый. Одного раненого надо поддержать.

Пётр Аристархович вздохнул, сообразив, что сморозил не по адресу, откашлялся смущённо:

— Кхм... Вот что, дочка, сегодня сама видишь, недосуг, к утру управиться бы. Вот завтра к ужину, — он чуть задумался, пошевелил губами, — занесёт вам мой "ординарец", студент. Кстати, давно  интересуется Катериной, ждите.

* * *

Острые боли в голове притупилась и не так донимали. Жизнь Егору казалась теперь удивительной, а будущее виделось в ярко-розовом цвете. Говорливые больные и вездесущие медсёстры уже не раздражали, а вовремя подсунутая "утка" и вовсе наполняла его душу ощущением чего-то необычного, которое вот-вот должно с ним приключиться. И оно явилось к нему. Медсестра ещё на днях поведала Егору историю его спасения и описала внешность той, что спасла его от неминуемой гибели. Всё совпадало – невысокая, стройная, короткая стрижка, волосы смоляные, кучерявятся. А в глаза лучше не всматриваться, как предупреждала сестра, потому как две "тёмно-карие вишни", тонкие нервные черты лица и маленький греческий носик уже не одного раненого повергли в глубокую депрессию. 

Девушка подошла к постели и поставила на тумбочку что-то завёрнутое в шинельный лоскут. Тихо поздоровалась и сказала, глядевшему во все глаза
Егору, что это от его родной третьей роты. Пусть скорее выздоравливает и возвращается в строй. Он и поблагодарить толком не успел, как девушка убежала. Отчего-то вдруг стало грустно. Наверно потому, что учуял умопомрачительный запах варёной курицы, который напомнил дом, родных. Затем вспомнилась школа, друзья. И где теперь его Марийка? Но даже здесь, на этой госпитальной койке его не покидало ощущение того, что она где-то рядом и они обязательно должны встретиться. В голове опять начало болезнено пулсировать и немного подташнивать. О пище не хотелось и думать. Егор с трудом досчитал до ста и провалился в глубокий сон. Если б только знал лейтенант, что обоих ожидает неизбежная встреча... 

* * *
Всё ожесточённей становились сражения, всё большее количество техники принимало участие во взаимном истреблении. Когда заканчивались снаряды, в страшных таранных ударах глухо звенела уральская сталь, врезаясь в крупповскую литую броню. Хлёстко звучали команды в танковых шлемах, всё меньше человеку оставалось шансов уцелеть в битве бездушных машин. Психика не выдерживала. Смятение овладевала душами. Очередной начавшийся бой кое-кому казался ужасней предыдущего и часто видился последним в его жизни. Люди разных вероисповеданий, так и неверующие, уповали на взятые с собой убереги – нательные крестики и ладанки, рисунки своих детей и семейные фотография, фигурки ангелов и мешочки с чёрным перцем и солью, зашитые в одежду. На разных языках, мысленно и вслух солдаты торопливо шептали спасительные слова и малая, незримая надежда овладевала ими, не позволяла безнадёжности хватать за горло, заставляла оставаться людьми. Но было и общее, что объединяло сражающихся, это судьба. Неведомая, непредсказуемая до последнего момента, до последнего смертельного вздоха. Однако в каждом бою есть то, чего не встретишь в мирной жизни. С командой  "Вперёд!" наступал конец сомнениям и страхам. С этого момента танковые экипажи подчинялись своим, особым законам, не рассуждая выполняли свои функциональные обязанности. Даже будучи тяжело ранеными, привычная обстановка внутри боевых машин, сплочённость помогала танкистам сражаться до последнего снаряда, идти заведомо навстречу своей и чужой смерти. А теперь, спустя более семи десятков лет, уже и не спросишь тех, кто решил поступить именно так. Какие мысли одолевали солдат, о чём думали в последнюю минуту? Одно несомненно, их жизни щитом заслонили державу и "мир устоял".

* * *
Полк начал выдвигаться на исходный рубеж. Некоторые командиры боевых машин, прежде чем захлопнуть люки танковых башен, хоть на мгновения, бросали взгляды назад, туда, где находился в готовности спецтранскорт. И если кому посчастливилось разглядеть хотя бы одну женскую фигурку, то и на душе становилось чуточку легче,  спокойнее. То ли видели в санинструкторах своих ангелов-спасителей, а может и собственных жён, сестёр или невест.
С недавнего времени Марию перестали узнавать. Мрачная и грубоватая, она удивительным образом изменилась. Не огрызалась на двусмысленные шутки и только махала рукой. Особо настырным доходчиво объясняла, что в случае ранения постарается волочь их задницами по камням да колючкам. Спасая жизни, свои обязанности Мария выполняла, как всегда,  сноровисто и со знанием дела. Вот только чаще всего делала это по большей степени автоматически, полагаясь на собственный опыт. Все её мысли теперь были направлены туда, где в этот момент находился её Егор. Во время очередного боя, когда в  сражении учавствовало большое количество машин, она, словно ясновидящая, обретала необъяснимую способность видеть и чувствовать, где в данный момент находится танк лейтенанта Соловьёва.

И этот бой ничем не отличался от остальных. К этому времени Мария обслуживала вторую роту. Её подразделение совместно с третьей танковой ротой штурмовали хорошо укреплённую оборону противника. Внезапно с флангов открыл огонь основной противник, немецкая противотанковая артиллерия. И вот уже один, а за ним второй тяжёлый КВ остановились и задымили в непосредственной близости от линии немецкой обороны. Что-то заставило Марию перенести взгляд в центр. Казалось и в пятистах метрах среди дыма и чада невозможно отличить один танк от другого. На её глазах ближний БТ-7 вдруг резко развернуло и он вспыхнул ярким, ослепительным пламенем. Из башни вынырнула объятая огнём фигурка и бросилась куда-то поперёк общего движения. Сердце Марии точно оборвалось. Она пулей рванулась из траншеи и ринулась наперерез живому летящиму факелу. Тонкий ремешёк плащ-палатки слетел с плеча. Обожгло правое предплечие, руку чем-то обжигающе ударило. Но ничего этого она не замечала. В последнем неимоверном прыжке Мария догнала его, шаря на ходу в поисках плащ-палатки. Так и не найдя, со всего маху прыгнула на Егора, повалила на землю и крепко прижав к себе, принялась кататься по земле, пытаясь своим телом сбить пламя. После боя их так и нашли, обгоревшими до черноты. Мария не отпустила своего лейтенанта.

8 Глава. ДОТ

У старого Густава была лучшая мастерская по ремонту велосипедов. У двухколёсной техники могло сломаться, выйти из строя что-угодно, но у него никогда не скручивались и не отлетали болты и гайки. В этом и заключался секрет. Отремонтированный и начищенный до блеска, велосипед в последний раз взгромождался на рабочий стол. После чего из маленькой аптекарской пипетки во все резьбовые соединения выдавливалась по паре капель аккумуляторная кислота. Вот и весь секрет. Через некоторе время в этих местах образовывалась невидимая глазу ражавчина и накрепко связывала болт с гайкой. Можно было и не делать этого, а накрутить ещё одну, но во-первых, это не экономно, а во-вторых, не везде возможно. И вообще у Густава подобных "секретов" была полная табакерка, о чём он неустанно делился со своим старшим сыном. 
Полученный в юности опыт весьма пригодился командиру пулемётного расчёта. У Эриха Руллера, пулемётчика четвёртой роты, было своё маленькое, но собственное хозяйство – долговременная огневая точка, затаившаяся в глубине броневого колпака "MG - Panzernest". Трёхтонный "Краб" штука надёжная, как оказалось, способная выдержать неоднократный артиллерийский огонь. Это внушало доверие. На почётном месте напротив амбразуры красовался его пулемёт MG 42. Это было совершенное оружие германской военной промышленности, о котором Эрих заботился не меньше, чем о собственном здоровье. Невзирая на температурные перепады, металлические части "костореза", как прозвали его русские, на ощупь всегда были сухими и чистыми, а в нужных местах сыто поблескивали качественной оружейной смазкой. Для него пулемёт, в каком-то смысле, был живым существом, ибо питался исключительно "свежими" и проверенными боеприпасами. Эрих никогда не ленился перед тем, как со своим "вторым номером" набивал ленту. Он протирал и тщательно осматривал каждый патрон, прекрасно понимая, что в этом заключается их бесперебойная подача к стволу.
Откинув бронированную заслонку, ефрейтор Руллер с удовольствием вдохнул морозный воздух, после чего, оперевшись чисто выбритым подбородком о затыльник приклада, принялся наблюдать раскинувшуюся перед ним широкую долину, укрытую свежевыпашим снегом, небольшие рощицы и мокрую дорогу с отходящими в сторону тыла машинами, танками и колоннами моторезированной пехоты. Но всё это проходило мимо его сознания. Перед глазами стоял его просторный дом почти на въезде в Эрдинг, под красной черепичной крышей, а мимо, по асфальтобетонной дороге, спешили на занятия дети. Видел, как наяву, свою мать, сестёр, смеющегося отца. Серьёзным старый баварец выглядел лишь в кирхе да на похоранах.  Вот и Эрих пошёл в отца, потому и служилось намного легче, чем некоторым. Он отличный солдат, его ценят. Неделю назад лейтенант Штольц перед строем зачитал приказ о присвоении рядовому Руллеру звание ефрейтор и от всей души пожелал закончить войну в звании унтер-офицера.
Эрих с сожалением оторвался от воспоминаний, допил остывший кофе и закурил. Заверещал полевой телефон. Он поднял трубку:
— Здесь ефрейтор Руллер.
— Лейтенант Штольц. Доложите о количестве боеприпасов.
— Полный комплект, господин лейтенант. И ещё две ленты по 250 патронов из оставшихся, я докладывал.
— Хорошо. Послушайте, Руллер,  — голос лейтенанта потеплел, — никаких сведений пока не поступало, тем не менее налицо все признаки, что русские готовятся к наступлению. Ждём каждый день. Я не должен был вам говорить, но вы занимаете важную высоту. Движение техники должно быть полностью под контролем. Я дал команду, с ужином на обе точки доставят ещё по две коробки с патронами, в том числе и сменные стволы. Это всё. И да поможет нам Бог!
Предрассветные часы самые клейкие, постоянно слипались глаза. За ночь печка остыла, а возиться с брикетами не хотелось. Было тихо, лишь поскрипывал снег под ногами часового. В амбразуре заметно светлело. В углу похрапывал "второй номер". Он усмехнулся невольно, припомнив, как две недели назад, перед боем тот, в очередной раз, метнулся к отхожему месту.
— А что я могу поделать? — оправдывался Кранц, — Это наследственная реакция на ожидание атаки. Ещё мой дед рассказывал, каково ему приходилось в ту войну. Попал на Тирольский фронт. Ни окопов, ни укреплений, а из укрытий, как с одной, так и с другой стороны, только камни да деревья. Это означало одно, никто не собирался обороняться, все готовились наступать. Пока занимались взаимной стрелятиной, ещё не так страшно было, а вот как в штыковую бросились, тут уж не один храбрец в штаны наложил. Люди озверели, друг друга на штыки накалывали, точно поросят. Дед ещё говорил, многие от вида и запаха вывалишихся кишок свихивались. Так до конца и маялся, да и не один он такой был.
Эрих потянулся к термосу, как резко зазвонил телефон. Получив команду, толкнул крепко спящего Кранца и припал к стойке прицела. В поле зрения была почти вся панорама начинающегося наступления русских. Вот первые нестройные шеренги преодолели линию собственных заграждений и ступили на светло-серый в утренней дымке снег. Хорошо различались отдельные чёрные фигурки, которые медленно обгоняли впереди бегущих и постепенно вырывались вперёд. Участники наступления угрожающе множились и рассыпались по всему фронту. Эрих поёжился, зрелище не для слабонервных.
Громко сопящий Кранц действовал на нервы, но только теперь до ефрейтора
дошло, что причина раздражения кроется не в этом. Он не слышал их! Не слышал протяжного русского "Ура-а-а!" Если бы оно было, всё встало бы на своё привычное место, а так... За все полтора года, что он на фронте, приходилось часто наблюдать контратаки русских. Естественно, ничего захватывающего в этом нет, когда масса людей, несмотря на огромные потери, прёт в твою сторону с дикарскими завываниями. Тут и у смельчака сердце дрогнет.
Ведь когда-то так наступали монгольские завоеватели, с визгом, с криками и такими же безумными воплями. Будучи подростком, он где-то вычитал, что те не знали страха, а самое жуткое для них, в случае недостижения победы, оказаться позади всех. Котлы с кипящей водой ожидали трусов. И эти варвары недалеко ушли. Почему молчат?! Эрих прислушался. Что задумали такого, чего он ещё не знает? К тому же, никакой артподготовки перед наступлением, ни одного выпущенного снаряда в нашу сторону. Да и своя артилерия молчит. Но что-то было и успокаивающее в общей картине наступления. Ну, конечно! Вот он, классический пример – все цели, как на ладони. На пулемётных курсах преподаватель в перерыве весьма доходчиво объяснял курсантам, что в обороне солдат требуется на порядок меньше, чем в наступлении и атакующие, особенно на открытой местности, несут многократные потери. Но защитникам Vaterland, им не следует "pippi machen", как выразился однорукий майор и с усмешкой добавил, что в войне с Россией теперь, как никогда, актуален великий Клаузевиц - военный теоретик. Актуален хотя бы потому, что русские вряд ли до конца изучили его труды, если судить по их необъяснимой любви к штурмам. Да ни одна цивилизованная армия мира не позволяла себе преступно бросать в мясорубку бесчисленные массы людей и на менее солидные укрепления. Глупо и бессмысленно. Гораздо выгодней, следуя совету прусского военачальника, обходить подобные бастионы и оставлять заботу Вторым эшелонам, тогда как Первый, должен заниматься тем, для чего и предназначен, захватывать вражеские территории. 
От подобных мыслей Эриху становилось не по себе. Где-то внутри, под ложечкой начало неприятно вибрировать. Он покосился на Кранца, ещё нехватало, чтобы подчинённый заподозрил его в трусости. Между тем, как ни крути, если темп сохранится, то через каких-нибудь десять - двенадцать минут русские будут здесь. Выходит, тот майор знал, что говорил. Oh mein Gott!
Ещё через минуту картина наступления резко изменилась. То тут, то там под ногами бегущих принялись вспыхивать огнено-чёрные "букеты". Так ведут себя противопехотные мины, это он определил сразу. Странно, их что, об этом не предупреждали? Вначале хлопки разрывов почти не доносились. Находясь под бетонным колпаком, обоим всё это стало казаться немым, мифическим фильмом, где подобно нибелунгам, сотни обречённых на смерть легионеров добровольно двигались по гиганской арене, собственными телами обезвреживая её мертвящую начинку. На какое-то время Эриху даже стало жалко этих людей, которых, словно скот, гонят по нашпигованому минами полю.
Ефрейтор Руллер не был трусом и даже числился отличным, знающим своё ремесло пулемётчиком. После первого "заслуженного" ранения, как пошутили его товарищи в госпитале, он был награждён двумя сутками отдыха при части, талоном на бутылку шнапса и талоном на одно посещение дивизионного солдатского борделя. Конечно, домой съездить было бы намного приятней, но его ранение, к сожалению, для этого считалось недостаточно тяжёлым.
Он ещё раз проверил надёжность подсоединения пулемётной ленты, взвёл затвор на боевой взвод, поставил оружие на предохранитель и установил секторный прицел на дальность 1200 метров. Снова перенёс взгляд вперёд. От первой волны атакующих уже осталось не более одной трети. Мелькнула мысль, что если плотность минирования будет и дальше такой же, то до наших позиций вряд ли вообще кто из них доберётся. А позади уже устремилась вторая, более многочисленная волна наступающих. Шли, словно их снимали на киноплёнку, ровными шеренгами, старательно сохраняя нужную дистанцию и интервал. Наконец этот идиотский строй рассыпался и донеслось раскатистое "Ура-а-а!".
На душе ефрейтора чуть отлегло, штурм принял правильный ход. Он сделал несколько глубоких вздохов, как учили на курсах, ещё раз уточнил направление и скорость ветра, плотно обхватил рукоятку ведения огня и щёлкнул кнопкой предохранителя. Затем зрительно дождался выхода целей на пристрелянный рубеж, выдохнул не глядя:
— Готов?
— Готов! — тут же последовал ответ.
Feuer! — сам себе подал команду ефрейтор. Пулемёт вздрогнул и послушно отозвался на нажатие спускового крючка. Его короткие очереди отвечали дружескими жёсткими толчками. Пули ложились, как на стрельбище, кучно, выбивая небольшие бреши в рядах атакующих.
Эрих почему-то впервые не ощутил в себе азарта боя, не было в нём того весёлого отчаяния, на смертельном острие которого и жить радостно, и умереть не страшно. Нет, к врагам он не испытывал снисхождения, ведь они бегут, чтобы и его прикончить. Внезапно Эрих увидел себя со стороны. Словно в детстве, сидит в металлической чашке сенокосилки и под мерный стрекот ножей привычно косит луговую траву. Ассоциация стала настолько яркой, что захотелось закончить всё это, как можно быстрее. В пределах видимости почти вся равнина была усыпана тёмными холмиками убитых и раненых. Через них перескакивали, обходили всё новые ряды атакующих. Наконец вяло открыли огонь орудия собственных батарей, но затем стал усиливаться. Разрывы ложились всё плотнее. Наступающие начали нести значительные потери. Только тогда отозвались батареи русских по хвосту немецкой колонны, уходящей в тыл, накрыв огнём последние несколько машин с орудиями. Словно сумашествие овладело "иванами", первые группы которых приближались к трёхсотметровой границе. Отвлекаться не приходилось, Кранц торопливо подтащил очередную коробку с боеприпасами и соеденил новую ленту с куском старой.   
Эрих старался по возможности не перегревать ствол, но на смену упавшим шли другие и он перешёл на длинные очереди. Голова неожиданно начала побаливать, вызывая небольшую тошноту. Бросил взгляд наверх. Отверстие забора воздуха над головой второго номера было наполовину прикрыта. Заметив недовольную гримасу, тот быстро  сообразил, двинув кулаком рукоятку заслонки. Между тем кучность стрельбы постепенно снижалась, давал знать перегрев ствола. Подал знак Кранцу, который сунул ему шерстяную перчатку и запасной ствол. Задержка в стрельбе заняла не более пятнадцати секунд и ефрейтор  вновь припал к прицелу, почти не снижая темпа огня.
Нам ещё везёт, мелькнула некстати мысль, за время боя ни одного попадания в амбразуру. Почти тут же хлёстко обожгло чем-то горячим, по щеке потекла липкая жидкость. Эрих повернул голову. Кранц, точно раздумывая, сидел с зажатой в руках очередной пулемётной лентой. Oh mein Gott! Его левая половина черепа отсутствовала! На погон и шинельное сукно оплывала мозговая ткань, следом хлынула кровь. Свист над ухом вернул из ступора и он снова припал к пулемёту. Весь сектор обстрела в пределах нескольких десятков метров уже был завален телами в новеньких серых шинелях. Словно наяву, перед ним внезапно вставала древняя легенда о крысолове из Гамельн, где детей, заворожённых игрой волшебной флейты, неведомый охотник в красной шляпе выводил из города и топил в реке Везере.
А наступающие всё шли и шли. Теперь ефрейтор был вынужден вести огонь непрерывными очередями, стараясь не допустить противника в "мёртвую" зону. Патроны ещё были, когда ствол начал сдавать, пули ложились ниже точки прицеливания. О замене ствола нечего было и думать. Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось непосредственно перед ДОТом. Теперь сектор обстрела катастрофически уменьшался за счёт груды убитых и раненых. "Пережевав" одну треть пулемётной ленты, ствол начал "выплёвывать" пули, которые тут же падали на землю в нескольких метрах. К этому времени почти вся передняя полусфера была забита телами.
Эрих автоматически отбросил пустую ленту и подсоединил новую, машинально отметив, что она последняя. Рука привычно обхватила  рукоятку ведения огня и... замерла. Что-то произошло в  голове, он вдруг начал смотреть на происходящее как-бы другими глазами и увиденное повергло его в тихую панику. Сознание отказывалось подтвердить, что вся эта гора человеческих тел дело одних его рук. Некоторые раненые ещё шевелились, их вопли доносились через амбразуру. От одного вида молодых, почти совсем ещё детских лиц, Эриха сотрясал озноб. В голове внезапно высветился вопрос – что же он скажет своему пастору, когда вернётся домой? Что на войне хорошо потрудился, уложив кучу врагов? Тогда какое точное количество необходимо для признания его подвига? И где тот предел, за которым это считается преступлением? 
Руллер не заметил, как наступила тишина. Его губы беззвучно шевелились – он усердно считал. Занятый ответственным делом, ефрейтор не обратил внимания, как в амбразуру протиснулась граната. Ему было не до этого, он обязан сосчитать этих несчастных юнцов, чтобы твёрдо знать, кем всё же станут его считать, героем или законопреступником? 
9 Глава. Катя

Покойник был рослым и тяжёлым. Оба санинструктора поняли, что вдвоём не справятся. Последних двух санитаров-мужчин забрали на разгрузку продуктов и надеяться оставалось на тех, кто выписывается. Марьяна выбежала наружу и с облегчением увидела, машина ещё не пришла и группа солдат толчется в курилке. Она быстро договорилась с ребятами и показала куда идти, а сама направилась к приёмному отделению. Каждый раз, подходя к маленькому столику в углу, Марьяна надеялась, что уж сегодня наверняка увидит маленький аккуратный треугольник со знакомым маминым подчерком. Письма приходили нерегулярно, а бывало наоборот, сразу два подряд. Это был для неё праздничный день. Но сегодня ничего не нашла среди вороха свежей почты и побрела обратно. Навстречу ей по коридору появилась маленькая, ростом с подростка, фигурка, затянутая в тщательно подогнутую шинель. Что-то знакомое мелькнуло в этой девушке. Катя узнала её первой и взвизгнув от радости, бросилась к ней. Через полчаса обе сидели в маленьком закуточке с задёрнутой серой застиранной простынью. Они пили горячий, обжигающий чай, заваренный какой-то душистой травкой, которую Катя достала из вещмешка. Оказалось, что как и Марьяну, её тоже откомандировали в медсанбат. Вечером же, из того же мешка, запасливая хохлушка вытащила всю ту же знакомую бутылку. Самогона оставалось со стакан:
 
— Вот, деду обратно привезу хоть глоток, — Катя вздохнула тяжело и смахнула набежавшую слезинку, — тільки б вони всі там живі залишилися.

Марьяна прижала её к себе за худенькое плечико и сгрустью спросила:

— Про Марийку знаешь?

— Всё знаю, Марьяночка, — ответила девушка с мягким украинским говором.

Она кусочком марли промокнула глаза и разлила немного горилки по стеклянным мензуркам:

— Давай выпьем, нехай земля їм буде пухом. И за Светку нашу. Вот уж страдалица до конца жизни. А ещё, даже не знаю, подходит ли это слово, повезло ей, человек с ней рядом оказался. Чисто святой. Я потом тебе расскажу, а то, как вспомню, сразу плачу. Ну ось... — Катя опять смахнула слезу, — Ты лучше о себе расскажи.
Спать девушки легли поздно. И снилось им заливные луга Татарии и бескрайние пшеничные поля Украины, и много тёплого и ласкового солнца. Спали беспробудно до рассвета, но никто из них так и не увидел во сне главного — свой завтрашний день, свою печальную и горькую судьбу. Через две недели у глубокой погребальной ямы, куда санитары сбасывали ампутированные органы, шальным снарядом была убита Катерина Костырко, смешливая девчонка из-подо Львова.

10 Глава. "Унтершарфюрер СС"

Калининский фронт. Ноябрь 1942 года.

В брошенной деревеньке Концово, близ села Завидово, в стороне от колхозного подворья обнаружился небольшой балок с десятком оголодавших подсвинков. Очевидно при экстренной эвакуации их просто-напросто забыли. Истощённый вид поросят навёл начальника снабжения 348 Стрелковой дивизии на здравую мысль, подсуетиться и откормить их за оставшееся до наступления время. Пошла вторая неделя, как здесь начал царствовать мл. сержант Аблясов из хозвзвода с помощником, выполнявшим одновременно обязанности ветеринара и забойщика этих крайне полезных животных, к несчастью,  вызывавших заинтересованность ими лишь после собственной кончины. В один из дней, решив самостоятельно снять "пробу", закололи и разделали неучтённого, одиннадцатого подсвинка.  Тем не менее пришлось поделиться. Ладно бы отослать на стол своего начальника, а то повадился в последнее время, точно лис в курятник, один капитан. Тихий такой, разговаривает с придыхом, да всё норовит с подковыркой, не всегда и понять, что имеет ввиду. Однако со СМЕРШем не поспоришь.
Занял капитан крайний домик к лесу. Окна ему застеклили, крышу залатали, вот и живёт там под охраной пожилого, тощего как жердь, ефрейтора. Чем он там занимается, никто не ведает. Приходят иногда гражданские, чаще под вечер, уходят в ночь. Только у мл. сержанта и своя голова на плечах, видит много, да она у него одна. А вчера двое патрульных привели человека в солдатской шинели, в наручниках. Зрение у Аблясова почище кошачьего, углядел, что обувка на нём не русская, голенища сапог низкие, широкие и брюки проглядывались ненашенские. Задержанный прихрамывал. Удивило это сержанта, для чего маскарад? Если пленный, так чего скрывать? Любопытствовать, естественно, не стал, а вот к ужину, как и было заказано, принёс большой свежезапечённый кусок свиной вырезки. Передал молчаливому шнырю и спасибо не услышал, и узнать толком ничего не узнал.
Сержант ошибался. У офицера хотя и были знаки различия капитана, но вообще-то он являлся подполковником и в особый отдел стрелковой дивизии был откомандирован временно, до выяснения определённых служебных обстоятельств. А вот немец был самый что ни есть настоящий. Судя по нашивкам, унтершарфюрер СС служил в известной 9-й танковой дивизии "Гогенштауфен". Впрочем, где вы видели унтер-офицера, наделённого полномочиями полковника СС, если перевести на русский язык? Выполняя ответственное задание в тылу противника у деревни Пенье, фон Муске вместе со спецротой, которой командовал Рупрехт, его внебрачный сын, наконец после безуспешних поисков обнаружили тайник. Документы, вложенные ещё в мае 1941 года двойным агентом абвера, имели настолько важную в стратегическом отношении информацию, что вынудили штандартенфюрера не идти на крайний риск, а вызвать самолёт для скорейшей доставки сведений в Берлин. К несчастью, посадка  одномоторного самолета связи не осталось незамеченной. На участке ж.д. близ деревни Полушкина, обмундированная в красноармейскую форму  группа попала в плотное окружение роты "Смерша". Пилот "Шторьха" и один из участников операции были тяжело ранены. Получили ранение Муске и  обер-лейтенант Рупрехт. Тем не менее высокая ответственность за порученное дело заставили штандартенфюрера, как и сына, категорически отказаться от самолёта. Со слезами на глазах его адъютант, имевший навыки пилота, улетел с обоими ранеными и документами. За оставшееся время Гюнтер Муске успел зашифровать обстоятельное донесение о выполнении поставленной задачи, отправить радиограмму и сжечь шифры. Как было признано впоследствии, положительный результат операции дал ошеломляющий результат, закончившийся провалом одной из русских агентурных сетей непосредственно в Берлине. 
К счастью, нечего этого русский контрразведчик не знал и знать не мог. Для него Колман Гофман, как пленник назвался, был лишь обычным танкистом, младшим офицером из 1-й дивизии СС "Адольф Гитлер". Он и рассказал человеку с капитанской шпалой в петлицах всё, что тому необходимо было знать согласно отработанной легенде. Совесть штандартенфюрера была чиста, а его семья и семья сына под защитой партии. Оставалось лишь дождаться отправки в русский лагерь и уповать на Бога, чтоб не покинул старого солдата. К слову сказать, в процессе допроса у фон Муске сложилось впечатление, что сидящий напротив славянин по уровню умственного развития и знанию тонкостей немецкого языка явно превосходит свой собственный чин. Начальство недооценивает?
Обычно не поощряя излишнию пытливость своих подчинённых, Гюнтер позволил быть снисходительным к себе, задавая невинный на первый взгляд вопрос:
— Прошу прощения, господин капитан, но ваш педегог случайно был не из Брауншвайга, где родился и я?
— Нет-нет, в своё время нам преподавала педагог из Австрии. Она родом из Вены и много рассказывала о ней.
Гюнтер покрутил головой:
— Странно, голову положил бы на плаху, что ваш учитель из Саксонии.
— Ну, это вы ещё успеете осуществить, господин унтершарфюрер, или как там вас? Однако подметили совершенно точно. Учителей было несколько и одна из них действительно родом из  Ганновера.
Подполковник Кофтелев внутренне удивился. Надо же, как можно легко подхватить другой диалект совершенно незаметно для себя. Будь он сейчас на оперативной работе "там", влип бы, как кур во щи.
— А теперь, унтершарфюрер, вернёмся в недалёкое прошлое. Ваше ранение квалифицируется, как достаточно проблематичное. Задета кость и этапирование в составе колонны могли бы не выдержать. Возникает вопрос, что же не позволило вам сесть на подводу и в категоричной форме потребовать вместо себя усадить раненого обер-лейтенанта? Глупость я исключаю.
Пленный молчал.
— В таком разе конвоир был просто обязан отвести вас в сторону и пристрелить. Не сомневайтесь, он сделал бы это, не вмешайся в нужный момент мой подчинённый. Он выполнил то, чему неустанно его учили, обращать внимание на необычные ситуации и неодекватные действия.
В планы Муске не входило раскрывать родословное древо, его сын медленно истекал кровью, а так имел шанс дождаться своевременной медицинской помощи.
Кофтелев привстал, пощупал польцами отворот мундира пленного, выглядывающий из-под комбинезона:
— А материальчик-то не для младшего офицерского состава. Да и сшит по заказу, это я угядел, когда осматривали вашу ногу. Может господин... фон унтершарфюрер достаточно богат? — Не желаете отвечать? Да я не намерен пытать вас, здесь не гестапо, к пленным относятся с уважением. Теперь, что касается моих условий...
Фон Муске учтиво выслушал предложение русского и попросил разрешения немного подумать. Честно говоря, после короткого монолога контрразведчика он утвердился в своих подозрениях, а именно то, что проницательный "капитан" давно уже догадался с кем имеет дело. К тому же всё ясно, как день, этот горе-разведчик желает симулировать вербовку, а затем непременно потребует заверить протокол допроса личной подписью. В случае отказа последуют, в лучшем случае, этапирование в лагерь, а в обычном, немедленная ликвидация. К тому же и сына не спасёт, выпотрошат. Гамлетовского вопроса для штандартенфюрера не существовало, только его подпись отведёт от Рупрехта беду, а не счастливый случай. Он взял ручку со стола.
"Улыбкой авгура" осветилось лицо подполковника, который даже не предполагал, чем грозит лично ему дальнейших ход событий. Но что-то внутри тревожно ёкнуло, словно сама смерть таращилась на него мудрённой германской закорючкой.

11 Глава. Санинструктор.

В последних числах ноября значительно похолодало и температура днём держалась ниже нуля. Выпавший ночью небольшой снег белел на полях клочьями. Впервые за последний месяц, как девушку перевели в дивизию, она выбралась за пределы медсанбата. Зам. по хозяйственной части лично попросил её съездить вместе с возницей, потому как не надеялся на него. В последнее время мужик разбаловался и стал частенько употреблять больше нормы. И гнать жалко да и куда? Марьяна с радостью согласилась и забрав коробку с лекарствами для аптечки, побежала его искать. Со станции Головково, где в одноименной деревне располагался медсанбат, с десяток саженей девушка проехала на подводе, затем заднее колесо с хрустом соскочило и телегу перекосило. Дядя Фёдор, усатый пожилой возница, заглянул под днище и пробурчав что-то под нос, сказал, чтоб она не ждала и пешим порядком добралась до Концово. Как починит, приедет, загрузит одну тушу и вернутся в санбат.
На окраине порушеной деревеньки показались первые строения. Она ускорила шаг. Внезапно из-за редких деревьев появилось трое военных. Они почему-то двигались друг за другом, а тот, что следовал посередине, держал наперевес винтовку с примкнутым штыком. По всей видимости они направлялись в штаб дивизии. Пока Марьяна раздумывала, не окликнуть ли их, со стороны тыла послышался звук летящего самолёта. Она подняла голову и в испуге застыла на месте. На небольшой высоте в её сторону летел "Юнкерс". Девушка метнулась к ближайшей группе деревьев, плюхнулась в снег, задев при этом едва зажившую после ранения руку. Закусив губу, она неловко перевернулась на бок, но не издала ни звука, словно немецкий лётчик мог её услышать. Самолёт был почти над головой, когда Марьяна заметила, как от брюха отделилась чёрная капля. Бомба падала по касательной и тут до неё дошло, что она ляжет в то место, где находилась эта странная троица. 
Скорее всего люди не сразу обратили внимание на летящий в сторону фронта самолёт или рассчитывали, пролетит дальше. Было видно, что звук падающей бомбы застал их врасплох. Они упали на землю, скрывшись из её поля зрения. Чёрно-огненный фонтан с оглушающим грохотом взметнулся вверх. Не раздумывая, Мариана бросилась в ту сторону. Дымящаяся воронка предстала перед глазами. Никого! Девушка с облегчением выдохнула. Рядом на самом дне неглубокой рытвины лежали все трое. Расстёгивая на ходу санитарную сумку, скатилась вниз. Стонал капитан, из его носа точилась кровь. Мариана склонилась над ним, привычно осматривая тело раненого. В правой ноге в районе голени ногу пробил длинный зазубренный осколок, который торчал, как усы, с обоих сторон высокого хромового сапога. Она вытащила нож и ловко располосовала галифе вместе с голенищем до самого низа, после чего обнажила рану. Осколок проткнул мышцу не задев кости, рана кровила. Девушка поняла, что самой сейчас лучше ничего не предпринимать и вытащила из сумки индивидуальный пакет, чтобы стянуть ногу.  Подняв глаза, встретилась со взглядом раненого. Она и не заметила, как офицер перестал стонать и внимательно наблюдал за её действиями. Мариана улыбнулась:
— Потерпите, товарищ капитан, рана не опасная. Сейчас сделаю перевязку, а осколок вытащат в санбате, как только всех вас доставим туда.
Она быстро закончила с одним и тронула следующего. Пожилой ефрейтор был мёртв, это стало очевидным. Затылочная кость пузырилась розоватым мозговым веществом. Его правая рука всё ещё сжимала цевьё трёхлинейки. Острый конец штыка проткнул капитанскую шинель в районе пряжки широкого офицерского ремня, а белесый, истёртый до самого дерева приклад, залез под каблук третьего, лежащего ничком человека. Только сейчас она заметила, что шея его кровоточит и чертыхнулась про себя, т.к. поступила неправильно. В первую очередь следовало оказать помощь этому раненому, который, как можно заключить, находился в бессознательном состоянии. Марьяна разорвала второй пакет и отвернула на нём ворот шинели. Первое, что её поразило, это металлические эмблемы в виде двух молний на чёрных петлицах. На секунду она даже растерялась, но тут же взяла себя в руки и принялась за перевязку. Судя по потёкам крови, осколок не задел общую артерию, а раненый, вероятней всего, потерял сознание вследствии контузии. Закончив работу, села передохнуть. Капитан негромко охнул, очевидно, окончательно придя в норму:
— Ты одна? Из медсанбата? Как оказалась здесь? — жёстким тоном задал он несколько быстрых вопросов.
Мариана в недоумении взглянула на него, странно, даже не поблагодарил. Это почему-то придало ей уверенность и одновременно разозлило:
— Рядовая Гуревич. И во-первых, не ты, а вы и стонать надо поменьше, а то вон, ваш друг, чуть было не истёк кровью, — она кивнула в сторону лежащего,
—  Сейчас схожу, позову на помощь.
— Сидеть!
Команда прозвучал негромко, тем не менее резко и отрывисто. От этого короткого слова внутри у неё всё захолодело. Девушка вздрогнула, впервые в жизни на неё глядело чёрное отверстие наведённого в грудь пистолета. Теперь по-настоящему ей вдруг стало холодно и страшно. Она замерла в ожидании.
Немец зашевелился и открыл глаза. Чуть погодя, осторожно потрогал шею. Скосил глаза и медленно обвёл всех ещё мутным взором, вероятно, приходя в себя и оценивая обстановку. Связал появление санитарки со своей перевязанной раной и чуть слышно произнёс:
— Спасьибо, фройлен, благодарью.
Мариана смогла лишь кивнуть в ответ. Ей было очень зябко, воздух казался каким-то чужим и промозглым, тело сотрясало нервная дрожь. Она взглянула на капитана. Не отводя оружие, раненый свободной рукой пытался вытащить застрявшее острие штыка, но как только делал какое-либо движение, его лицо перекашивало. Пожалуй, что рана доставляла ему острую боль. Наконец оставил эти попытки, решив немного переждать.
Фон Муске давно заметил ствол офицерского ТТ, направленный почему-то не в его сторону, что было бы логичней, а на девушку в красноармейской форме, к тому же безобидную на вид. Русский с ума сошёл? Наконец шум в голове поутих и похоже, всё встало на своё место. Ну конечно, капитан собирается избавиться от ненужного свидетеля. Значит мой шанс не потерян. Выходит, выручил пилот люфтваффе и божий промысел на моей стороне. Остаётся угадать козыри. Гюнтер опустил взгляд ниже... Это не осталось незамеченным. Раздался сдержанный голос:

— Успокойтесь, господин Муске и не делайте глупостей, — оружие теперь глядело прямо на него, — Судьба в моём лице дарит вам ещё пару минут. Сожалею, что так вышло, мы бы сработались. Подумайте немного, подышите деревенским воздухом, насладитесь тишиной. К жидовке успеете присоединиться.
Эту тираду капитан произнёс на классическом диалекте известных исследователей германской народной культуры XVII века. Девушка с ужасом поняла всё, что он сказал. С детства владея тремя языками, она в немецком считалась одной из лучших в школе и зачитывалась сказками братьев Гримм на языке оригинала. Смысл сказанного окончательно стал доходить до её сознания, но разум отчаянно сопротивлялся, хватался, как тонущий за щепку.
"Нет, мой милый Августин", с брезгливостью подумал Гюнтер, всё прошло... для тебя.
— Тогда начните с неё, что ли, — бросил он, отведя взгляд.
— До;бре! Рядовая Гурревич, — сознательно картавя, капитан на русском обратился к сжавшейся в комок санитарке, — по просьбе этого вражеского танкиста тебе предоставляется место в его личном танке, а ему право последним захлопнуть за собой крышку башни. Не возражаешь?
Мариана глядела на это чудовище в форме советского офицера, а где-то в её застывшем сознании билась однинокая мысль, словно та ласточке с обожжёнными глазами, подобранная ею с поля боя. Она повторяла и повторяла про себя один и тот же вопрос, на который вот уже пять тысячилетий не может ответить целый народ. Мысленно спрашивала себя, что же заставляет её не шевелясь, покорно дожидаться, когда умерщвлят, расстреляют, сожгут в печи, изнасилуют, растопчат, а потом живьём закопают во рву? Но для этой еврейской девочки ещё не пришло время ответить на сакраментальный вопрос. Глаза контрразведчика, похоже и сами озадачились собственным предложением. Они как-то странно распахнулись, точно пытаясь самостоятельно выбраться на свободу, но так и не решившись покинуть своего хозяина, стыдливо прикрылись ве;ками.   
Вопреки всему, провидение осталось на стороне господина Мульке. Почему? Трудно ответить на этот вопрос, во всяком случае на его месте любой профессионал не упустил бы свой единственный шанс. Революционный красноармейский штык бодро и энергично вошёл под рёбра, словно в свежий рождественский штрудель. Крик застрял в горле у Марианы.  Обезумевшими глазами она наблюдала, как немецкий сапог с усилием дожимал чуть подрагивающий приклад винтовки.
Какое-то время Гюнтер восстанавливал дыхание, всё же в его возрасте следовало бы избегать излишних волнений. Наконец он взглянул на девушку и не без доли сарказма в голосе, произнёс на немецком, окончательно убеждённый, то она его прекрасно понимает:
— Вы не поверите, фройлян, но что касается профессионализма, этот русский ландскнехт, — он легонько тронул приклад носком сапога, — был недостаточно компетентен в военной фразеологии: танковый люк обозвать какой-то крышкой...
В водянистом, светло-сером взгляде потомка кельтов, дочь Сиона прочла свой приговор. Словно очнувшись от страшного сна, подобрала под себя вторую ногу, собираясь оттолкнуться и вырваться на свободу из этой невыносимой могилы. Но судьбе не угодно было повернуться к ней лицом, как и к миллионам испарившихся её соплеменникам.

Будучи профессиональным убийцей, штандартенфюрер и на этот раз опередил свою жертву. Рванулся вперёд и неуловимым рывком цепко схватил за тонкое запястье. Отработанным движением, второй рукой выдернул штык из трупа и четырёхгранное, сохранившее тепло жало, играюче влетело под левую грудь санитарки. Крик вырвался из её горла и тут же замер на губах.
От пронзительного звука ворона, прижившаяся в прифронтовом лесу, спрыгнула с верхушки сосны и с недовольным карканьем перелетела на одинокую, со срезанной верхушкой, берёзу.

* * *

В последних числах июня военврача, майора запаса Гуревич, вызвали в военкомат для сопровождения эшелона с пополнением на фронт. Ей выделили двух медсестер, с которыми надо было принять новобранцев. На  "Казань-1" все ожидали санитарный поезд. Пока проводили медосмотр солдат, прибыл состав. В оборудованный товарняк с нарами разместилось по списку 1250 человек. Начальник облвоенкомата, по просьбе Цили Самуиловны и знавший её лично, распорядился увеличить количество крайне дефицитных лекарств. Контингент был разный –  бойцы, выписавшиеся из госпиталей, заключенные добровольцы, выпущенные из тюрем по случаю войны. Тронулись в сумерках. В вагоне, оборудованном под изолятор, разместились медсёстры, майору Гуревич начальник поезда приказал перебраться в штабной вагон. Поезд двигался медленно, постоянно пропуская воинские эшелоны. За месяц ни одной помывки в бане, заедала вша. Питались, в основном, сухарями и кипятком. Несколько раз на узловых станциях по ночам кормили обедом, но с каждым разом суп становился всё жиже и безвкуснее. Солдаты возмущались, пока на очередной станции, под жуткие крики и мат, десяток оголодавших бойцов не решился ворваться на продовольственный склад, где кроме ржавой селёдки и тех же сухарей ничего не оказалось. Тем не менее вооружённая охрана их жестоко избила. На жалобу майора м/с, что после каждой пробы из котла вынимают мясо и суп разводят водой, начпрод, назначенных на должность из отдела снабжения НКВД, лишь глубокомысленно усмехнулся. Больше она не настаивала, боялась, как и все.   
За пять месяцев войны военно-санитарный поезд Вологодского паровозовагоноремонтного завода исколесил просторы Западного фронта. "Поезд милосердия", как называли его бойцы, намотал тысячи километров, подбирая людей на перегонах и рядовых станциях.  Доставлял с поля боя, из-под бомбардировок изувеченных и контуженных солдат и офицеров. В операционном и перевязочном вагонах бригада медиков оказывали первоначальную, экстренную помощь, тем самым спасали жизни сотням и сотням раненых. Циля Самуиловна, как и остальные медработники, забыла когда высыпалась. Раненые шли  сплошным потоком. Только доставив пациентов на крупные железнодорожные узлы, где раненых передавали в эвакогоспитали, выдавались несколько часов для отдыха.
20 ноября застал санитарный поезд на станции Мичуринск. В кои веки у бригады выдалась передышка, т.к. всех доставленных раненых забрал полуразбитый бронепоезд, следовавший в вагонное депо Горького. Легко раненый старший политрук, оставшийся за командира, приказал прицепить нескольких порожних платформ, со станционного общежития забрать матрацы и одеяла, и уложить на платформы. К вечеру искорёженная крепость на колёсах эвакуировала прикрытых брезентом людей.
Пользуясь временным затишьем, женщины, под руководством медсестры Марины Лященко, решили устроить девичник и отметить день рождения красавицы Оленьки Разумовской, уже месяц прибывавшей в составе бригады. Старшая медсестра, имея большой опыт за плечами, не гнушалась никакой работы, а на перевязки многие раненые стремились попасть именно к ней. На ужин собрались в изоляторе. Циля Самуиловна от имени всего женского коллектива вручила именинице свой новенький ситцевый платок в горошек, которым так и не успела воспользоваться. Только собрались поужинать, раздался стук. В дверь вошёл машинист Иван Коваленко с фляжкой, в которой что-то булькало и пучком светло-бурых веточек:
— Олечка, от команды паровоза Э 709–65! С днём рождения! — Он с поклоном преподнёс именинице связку нераспустившейся вербы.
Под весёлые шутки, оба смущённо переглянулись. С самого появления медсестры, Ваня небезуспешно оказывал ей знаки внимания. За столом все оживились. Вино "Абрау-Дюрсо" запасливый машинист хранил при себе. Сам батальонный комиссар объявил Коваленко благодарность за совершённый подвиг и вручил ему этот подарок перед всем строем военно-санитарной летучки. Это случилось две недели назад. При подходе к Щиграм, где близ города в оврагах и балках скопилось более сотни раненых, пришла тревожная весть, город заняли войска противника. Тогда Иван принял самостоятельно решение – пробиваться. Заметив на станции группу фашистов, дал помощнику команду на открытие продувочного крана. Бежавших по перрону солдат обдало горячей водопаровой смесью. Раздались вопли и  беспорядочная стрельба. Но санлетучка уже проскочила станцию и вырвалась из вражеского кольца.

В ночь санлетучка вновь выдвинулась к местам сражений, до рассвета подбирая на разъездах подстреленных и увечных, куда подвозили их на мотоциклах и машинах непосредственно с поля боя. Утро застало поезд на станции Касторное. Только приступили к высадке раненых, как из рваных облаков вывалилась пара "Юнкерсов". С опозданием взвыла станционная сирена. По платформе заметались женщины с носилками. Первой же бомбой разворотило паровозный котёл с будкой машинистов. Стоящий под парами локомотив окутало плотным облаком перегретого пара. Словно соревнуясь в снайперской точности, самолёты прицельно сбрасывали бомбы на состав, который вскоре заполыхал от головной части до хвоста. Нетронутыми пока оставались несколько вагонов в центре. В одном из них, который обслуживала Ольга, некоторые раненые в бредовом состоянии заползали под койки, между пружинами, другие ползли к выходу, вываливались на полотно, бились в припадке о рельсы. Самолёты развернулись для нового захода. Не сговариваясь, Ольга с Мариной упали на носилки с раненым, чтобы он не видел пикирующих самолетов. Сами, сжимаясь от страха, кричали в обезумевшие глаза, что не бросят его. Это было последнее, что они успели сделать. Подобно огненным птицам, взметнулись тела, разрыв 50-кг бомбы накрыл всех разом. 
В её операционном вагоне оставался последний тяжелораненый, остальных двоих прямо из-под скальпеля майор Гуревич с военврачом успели вынести. Теперь она осталась одна, на её глазах только что погибли капитан Тихонов и комиссар Бутяев. Вот он, безногий артеллерист, взгляд застылый, пульс едва прощупывается. Мысли женщины метались, она не знала куда тащить, смерть поджидала и здесь, и там...
Дилемму решил удачливый пилот люфтваффе, ас-пикировщик Ганс Рудель, имевший солидный опыт сражений в Испании и в Польше, а теперь здесь. Прицельными ударами с воздуха он разрушал железнодорожные пути и узловые станции, уничтожал воинские эшелоны с войсками и техникой, мосты и переправы. Это был его сотый боевой вылет. Бомбардировщик Юнкерс Ju.87 летел на небольшой высоте и Рудель ясно видел опознавательные знаки Красного Креста на крышах двух оставшихся вагонов военно-санитарного поезда. Его не менее опытный бомбардир, лёжа за прицелом, плавно нажал кнопку сброса и фугасная бомба прямым попаданием разбила и зажгла вагон...

Деревянные части теплушек выгорали в первую очередь. Прошло не более четверти часа, как улетели последние штурмовики, а многим уцелевшим казалось, что разбитые, искарёженные обломки санитарного поезда, вот уже как вечность догорают на железнодорожных путях. Майор медицинской службы отстранённо и хладнокровно наблюдала, как уходят из неё последние капли жизни. Полное тело женщины было стиснуто смертельными объятиями металлической конструкции в области грудной клетки. Поражённые острыми осколками рёбер, сдавленные, кровоточащие лёгкие самыми верхушками ещё продолжали захватывать воздух. Всё меньшими порциями отобранный кислород поступал в кровь. Боль усиливалась, но сама мысль, что стремительно подбирающийся огнь первым набросится на неё, была слишком невыносима и она страстно желала, чтобы сердце скорее пощадило её, остановилось и прекратило бы эту пытку...
Уже с первыми попаданиями авиационных бомб, когда на неё стремительно надвигались нары с ранеными, Циля Самуиловна мысленно попращалась с близкими ей людьми. Привыкшая во всём полагаться только на себя, она в первые же дни на фронте написала прощальное письмо. Запечатанное в довоенный конверт, оно хранилось вместе с фотографиями в полевой сумке и сейчас тихо догорало, превращаясь в пепел. Сначала обуглилась кирза, затем от жара вспыхнул целлулойд, спекая в единое целое документы, старые письма, милые дамские безделушки, а под конец сморщились и почернели улыбающиеся изображения мужа и дочери. По счастью, майор м/с так и не успела определить, отчего её сердце остановилось в тот самый миг, когда далеко отсюда, на другом участке Западного фронта чей-то прощальный вскрик вспугнул старую одинокую ворону.

* * *

Июльское утро 1945 года встретило Гузель лёгким дождиком. Набросив плащ-палатку, стоя у здании вокзала, девушка всё же решила вначале отправиться на квартиру Цили Самуиловны, узнать о судьбе подруги и забрать брата. В последнем письме  Лутфулла написал, что получил большую комнату в общежитии при авиационном заводе им. Горбунова и с нетерпением ждёт их обоих.
Дверь в квартиру была почему-то не заперта и Гуля без звонка вошла в прихожую. С замиранием сердца спросила:
— Есть кто-нибудь?

Никто не ответил. Тогда она заперла дверь, сбросила вещмешок и  повесила плащ на крючок. Скинув сапожки, в одних носках прошла на кухню, но и там было пусто. Это показалось ей странным, на вешалке висели старенькие женские вещи, мужское польто и подрастковая куртка из вильвета с подкладкой на вате. Едва сдерживая волнение, осторожно чуть приоткрыла дверь в гостиную. Над шахматной доской, занявшую край обеденного стола, склонились две головы. Поседевшую, небрежно причёсанную, девушка узнала сразу, а вторую, поменьше, лобастую, стриженую под бокс, чуть погодя. Гуля без сил опустилась на пол. Брат смешно морщил лоб и ногтём почёсывал кончик носа. Слёзы беззвучно стекали по её растянутым в улыбке губам. Точно также теребил свой нос и их отец, когда о чём-то сильно задумывался.

* * *

Содержание первой книги романа:

Пролог. Киев, Лето 1223 год от Рождества Христова
1 часть. "Карета горя" Крымская война.
2 часть. "Святовит земли русской".
3 часть "Счастье" Великой Княжны.
4 часть Предтеча "армагеддона".
5 часть "Внимая ужасам войны..."
6 часть "Евангелие "31-го августа".
7 часть "Постный день".
8 часть "Звуки меди".
9 часть Сёстры Романовы.
10 часть. г. Ровно. Лето - осень 1914 год.
11 часть. Николин день.
12 часть Подлинная Царица.
13 часть "Молитвы наши встретятся в эту ночь".
14 часть "Величие души".
15 часть "Ой ты, Русь, моя".
16 часть "Милосердие".
17 часть Дружба и Долг.
18 часть "Исповедь императора".
19 часть Всхождение на Голгофу.

Содержание второй книги романа:

1 Глава. Женщина
2 Глава. Подруги
3 Глава. Гузель
4 Глава. Штрафная рота
5 Глава. Светлана
6 Глава. Земляк
7 Глава. Мария
8 Глава. ДОТ
9 Глава. Катя
10 Глава. "Унтершарфюрер СС"
11 Глава. Санинструктор.

2012 - 2022 гг.