НАЧИНАЮ НОВУЮ ГЛАВУ. ТЯЖКУЮ.
Точнее, это были две главы Уголовного кодекса, объединяющие преступления, подследственные органам государственной безопасности. Первая, под названием «Особо опасные государственные преступления», включала в себя «Измену Родине», «Шпионаж», «Террористический акт», «Диверсию», «Вредительство» и «Антисоветскую пропаганду». Вторая – «Иные государственные преступления», содержала 14 составов, начиная с «Разглашения государственной тайны» и завершаясь «Нарушением правил о валютных операциях».
Расследование деяний из обеих глав стало новым направлением моей службы. Дела об особо опасных государственных преступлениях пошли непрерывным потоком. Однако, при первом же взгляде на материалы мой следственный пыл угас. Это были «тени прошлого», документальные свидетельства процессов 1937 и 1938 годов. Вместо расследования дел текущего времени предстояло повторно изучать события далеких лет в рамках процедуры реабилитации осужденных. Оказалось, что пересмотр массива архивных материалов 30-х годов составлял примерно две трети служебной нагрузки отделения. Бывший следователь Б.С. Саврий, сбежавший на оперативную работу, в сердцах назвал следственное отделение «архивно-следственным».
Расследование архивных дел было связано с обязательными выездами на места жительства репрессированных. Там предстояло найти оставшихся в живых свидетелей и других лиц, причастных к печальным событиям. Практически каждый из следователей проводил в разъездах по населенным пунктам области (чаще по глухим селам) по 3-4 дня в неделю. О бытовых условиях работы в виде нетопленых по причине экономии дров помещений сельсоветов, отсутствия общепита, гостиниц с сырыми простынями и т.п. лучше не вспоминать.
У меня этот род занятий энтузиазма не вызвал. Однако выбирать не приходилось. Порученное направление работы было в новинку, но задачи и механизм расследования были ясны. Они регламентировались действующим УПК и полностью совпадали с содержанием разбирательства современных «живых» деяний.
При первом же знакомстве с делами обнаружился ряд характерных деталей. В первую очередь, это было внешнее несоответствие жиденьких папок тяжести обвинения, обозначенного на обложках.
За время службы в УКГБ по Хмельницкой области мне пришлось провести около 240 таких расследований. Объем подавляющего большинства пересмотренных дел, в том числе по обвинению в шпионаже, диверсиях, терроре не превышал 50 листов.
Еще более гнетущим было содержание расследования, напрочь игнорировавшее требования УПК к доказательствам и процедуре доказывания.
Обвинение, как правило, основывалось на признательных показаниях арестованного, одного - двух свидетелей или «соучастников», осужденных по другим делам. В случае непризнания вины арестованным встречалась типовая формула «Причастность к совершению преступления отрицает, своим упорством дополнительно подтверждает обоснованность предъявленного обвинения».
При описании сути «преступлений» следователи беззастенчиво пренебрегали требованием закона об обязательном установлении обстоятельств, подлежащих доказыванию. Отсутствовала внятная информация о времени, месте, способе, мотивах, виновности и иных условиях совершения деяния.
Как правило, обвинение отражало убогость фантазии и отсутствие элементарных познаний следователя в описании сферы тех или иных «преступных посягательств».
Одни дела запомнились мне абсурдностью предмета посягательства. Другие – сведениями, использованными в качестве «доказательств совершенного преступления». Некоему колхознику вменялось в вину участие в сборе сведений о ходе коллективизации. Собранную информацию он должен был передавать председателю колхоза – «резиденту польской разведки». О том, что эти сведения не представляли секрета для селян и в первую очередь для председателя колхоза, следователь не задумывался.
Другой колхозник, «вовлеченный» односельчанином в диверсионно-террористическую организацию, имел задание в случае начала войны взорвать «мост», представлявший собой деревянную кладку через пересыхающий летом ручей. Какие-либо сведения о средствах подрыва и соответствующих навыках обвиняемого в деле отсутствовали.
Машинист паровоза из г. Шепетовки обвинялся в сотрудничестве с японской и польской разведками. «Доказательством» служил факт его переезда из Владивостока на пограничную станцию Шепетовка, откуда он периодически водил поезда до тогдашней польской станции Здолбунов.
Какие–либо упоминания об обстоятельствах вербовки, личностях вербовщиков и кураторов, полученных заданиях, собранной и переданной информации, средствах и способах связи в этом, да и в других «шпионских» делах отсутствовали.
Обвинение «участников» различного рода «повстанческих организаций» строилось на признании готовности принять участие в вооруженных выступлениях на стороне вероятных иностранных захватчиков.
При этом сведений о структуре организаций и элементах подготовки преступной деятельности в виде идейной обработки ее членов, обучения военному делу, приобретения оружия, боеприпасов и снаряжения, распределения обязанностей участников, организации системы связи так же не было ни в одном деле.
«Бесспорным доказательством» участия в различного рода «заговорах» служило присутствие обвиняемого на групповой фотографии с лицом, осужденным за совершение государственного преступления.
Обвинения в терроризме, как правило, базировались на якобы имевших место «террористических намерениях» в отношении представителей местной власти или колхозного актива. К террористическим посягательствам и намерениям причислялись производственные и бытовые конфликты с колхозными руководителями и «активом».
В число троцкистов, правых уклонистов, фашистов попадали малограмотные крестьяне, без какого-либо представления и интереса к политическим взглядам представителей этих политических течений. Не говоря о личных контактах с кем-либо из перечисленных «…истов».
Характерным признаком фальсификации дел было отсутствие в них вещественных доказательств. Предметы и документы, подтверждающие обвинение, не встретились мне ни в одном из повторно расследованных уголовных дел 37-38 годов. В делах же более раннего периода с вещдоками было все в порядке. Запомнилось, например, дело 1933 года, к материалам которого были приобщены листовки «Украинского революционного комитата» с призывами к свержению власти, а также список изъятого боевого оружия и боеприпасов с описанием вида, модели, калибра, номера (или маркировки) каждой единицы.
Провалились в небытие и дела оперативного учета, материалы которых, согласно нормативным актам того времени, должны были служить основанием для возбуждения уголовного дела и сопровождать его расследование. Итоговая справка по оперативным материалам должна была приобщаться к делу в опечатанном конверте для председателя суда. Позже стало понятно, что скорость конвейера фальсификации уголовных дел не оставляла времени для дублирования «липы» фальшивыми агентурными материалами.
Безостановочный поток однотипных дел с обвинениями типа « проводил активную к/р деятель¬ность, направленную на ослабление колхозного строя, проявлял террористические тенденции по отношению к активистам села» начисто стер из моей памяти фамилии обвиняемых. Тем более, что личные встречи с осужденными были крайне редки. Часть из них погибла в результате репрессий, другие, вернувшись из заключения, ушли из жизни по естественным причинам. Заявления о пересмотре дел в большинстве случаев поступали от их родственников. Немногие оставшиеся в живых репрессированные объясняли прежние «признательные» показания самооговорами в результате угроз и избиений со стороны сотрудников НКВД.
По мере накопления информации складывалось общее представление о наиболее распространенных видах предъявленных обвинений. Специальных подсчетов я не вел, однако, по сложившимся впечатлениям, в Каменец-Подольской области это были:
Участие в антисоветских заговорах, повстанческих организациях и группах;
Участие в Польской организации войсковой (ПОВ), прекратившей существование в 1922 году);
Шпионаж в интересах Польши;
Контрреволюционная агитация и пропаганда:
Вредительство;
Террор (террористические намерения);
Цельное представление о масштабах и механизме репрессий отсутствовало. К общим цифрам репрессированных на территории области, которыми обладала учетно-архивная (10-я) группа, рядовые сотрудники управления доступа не имели.
Ведомственные нормативные акты в виде приказов и инструкций, регламентировавшие оперативную и следственную деятельность органов НКВД 30-х годов, в оперативной библиотеке Управления отсутствовали. Законодательных актов и партийных решений, формировавших карательную практику того времени, ни я ни мои коллеги видом не видывали. Правда, кое - что о них слыхали от немногословного пенсионера-переплетчика, обновлявшего дела постоянного хранения в 10-й группе.
Ветеран попал на службу в НКВД в конце 1938 года и личного участия в произволе не принимал. Поэтому остался на службе после «зачистки» чекистских кадров периода наркома НКВД Н.И. Ежова. Мое общение с переплетчиком ограничивалось периодическими встречами в помещении 10-й группы при получении и возврате архивных материалов. Из обмолвок ветерана я уловил, что характер деятельности «органов» тех (и последующих) времен определялся соответствующими директивами ЦК ВКП (б). Что выносившие внесудебные решения «Особые тройки» состояли из начальника УНКВД, первого секретаря обкома партии и прокурора области.
Согласно официальным документам, УНКВД по Каменец-Подольской области было образовано одновременно с названной областью в конце сентября 1937 года. По этой причине участие органа в наиболее активном периоде массовых репрессий, с июля 1937 по ноябрь 1938 годов, было короче, чем у других аналогичных структур, на три месяца. Вследствие этого по числу репрессированных, обнародованному в более поздние времена, наша область занимала последнее место на Украине.
В мое время тема незаконных репрессий была постоянной составляющей совещаний и собраний личного состава Управления. Речь шла о деяниях «нарушителей законности 30-х годов, вышедших из-под контроля партии и оставивших темное пятно в истории органов государственной безопасности».
Говорилось о необходимости разделять чувство исторической ответственности за тяжелое прошлое. Гарантией от повторения беззакония объявлялось укрепление руководящей и направляющей роли КПСС, деятельное выполнение установок партии на укрепление социалистической законности.
Тем временем поток показаний оставшихся в живых жертв необоснованных репрессий, свидетелей и причастных к уголовным делам должностных лиц того времени открывал мне детали машины, перемоловшей жизни и судьбы людей по совершенно непонятным и непредсказуемым поводам и основаниям.
В маховик репрессий попадали люди разных социальных слоев и настроений. Среди них встречались «бывшие люди» (священники, чиновники, офицеры), нередкими были не только «отказники», уклонявшиеся от вступления в кооператив, но и колхозные активисты.
Имелись представители категории «бедняков» и сомнительные «кулаки» - обладатели собственности в виде ручной веялки, или дома под черепицей (эти обстоятельства отмечались в характеристиках сельсоветов), рабочие, сельские учителя и агрономы, комсомольцы и члены партии, а также сами сотрудники НКВД.
Последние подверглись террору (как правило, расстрелам) за отказ или недостаточно активное участие в репрессиях. В свое время мое внимание привлекло отсутствие уголовных дел 30-х годов по обвинению жителей хорошо знакомого мне Изяславского района. Как выяснилось позже, суть феномена заключалась в уклонении руководителя тогдашнего РО НКВД и его подчиненных от участия в беззаконии. Документы свидетельствуют. что весь личный состав районного отдела НКВД этой административно-территориальной единицы был расстрелян за «неприкрытое сопротивление выполнению оперативных приказов НКВД СССР».
Согласно открытым архивным данным, только с 1 октября 1936 г. по 1 июля 1938 г. по указанным основаниям было расстреляно 1058 сотрудников территориальных органов НКВД УССР. В республиканском аппарате НКВД УССР в 1938 году расстрелам подвергся 261 «предатель», в том числе бывшие наркомы Балицкий. Леплевский и Успенский.
В какой-то момент у меня возникло предположение, что главными виновниками фальсификаций были малограмотные и бесчестные сотрудники районных отделений НКВД, гнавшиеся за количеством разоблаченных «врагов». Однако без ответа оставались вопросы: почему эта неприкрытая «липа» получала дальнейший ход на уровне областного УНКВД и так называемых «троек»? Куда смотрели НКВД УССР и НКВД СССР?
Подозрение о том, что зачинщики репрессий находилась за пределами низовых подразделений НКВД, подтвердили показания свидетеля – секретаря сельсовета 30-х годов одного из сел (названия не помню) прежнего Плужнянского района. В памяти об этом селе осталась лишь лесная дорога к населенному пункту: зыбучие пески между высоченными соснами на протяжении шести километров, которые мой «М-72» с коляской смог осилить лишь за два часа.
Характеристика и свидетельские показания за подписью бывшего секретаря стали основанием для ареста односельчанина, расстрелянного по постановлению «Особой тройки».
Секретарь чистосердечно рассказал, что сведения о якобы преступной деятельности репрессированного земляка не имели никакого отношения к действительности. Оба названных документа он составил под диктовку сотрудника районного отделения НКВД.
Фамилии и должности этого человека свидетель не помнил. Правда, добавил, что по национальности тот был евреем. Согласно архивным документам, в 30-е годы евреи составляли около трети личного состава УНКВД Каменец-Подольской области. Однако, по убеждению многих селян, с которыми мне доводилось общаться в процессе пересмотра дел, работники этой национальности органах госбезопасности 30-х годов были большинством.
На бесчестное «сотрудничество» с органами НКВД бывший секретарь сельсовета пошел под угрозой ареста. Отрицательные характеристики и вымышленные показания о преступной деятельности он составил на несколько десятков односельчан.
Обычно, приезжая в село, оперативник доверительно сообщал: «Пришло распоряжение из области, от вас нужны еще <столько-то> человек». Далее, советуясь с секретарем, выбирал из жителей села кандидатов на арест. На первых порах в списки включались люди, имевшие какие-либо проступки или иные прегрешения перед властью. В их число попадали «отказники» от вступления в колхоз или вступившие в кооператив в числе последних (фраза «в колхоз вступил одним из последних» встречалась в делах неоднократно), колхозники, не выработавшие минимума трудодней, члены артели, высказывавшие недовольство работой правления и так далее. По мере исчерпания людей, неугодных сельской власти даже по незначительной причине, в списки стали попадать жители, к которым претензий не было вовсе.
Внесенных в список, вызывали в сельсовет и собирали в специально оборудованной комнате для задержанных. Оттуда оперативник доставлял группу в район. Задержанные передвигались пешком, сотрудник НКВД сопровождал их на двуколке.
Обратно никто из сельчан не вернулся. Что происходило с этими людьми в дальнейшем, свидетель не знал.
По оценке секретаря, отвечавшему за село энкавэдэшнику были не чужды человеческие чувства.
-Наш «еврей» (так он именовал сотрудника НКВД) был человек с понятием, – делился воспоминаниями свидетель. –Одного разу я ёму пожалился: «Вже всих чоловикив (мужчин) з села позабиралы». А вин побачив з викна перехожого и каже: «Пиши вон того».
-У нёго четверо малых дитей, – кажу.
-Ну, ладно, - видповидае. – давай шукаты кого иншого.
В последний раз наш оперативник приехал в село в ноябре 1938 г. Собрал четверых человек, чтоб вести их в Плужное. Тут ему кто-то позвонил из района. Он оставил людей в «кутузке» и быстро уехал. Обратно не вернулся. Арестантская запиралась на засов без замка. Люди ждали до вечера, а потом разошлись по домам. С того дня людей из села не забирали. «Нашего еврея» секретарь больше ни разу не встречал. Другие сотрудники органов в село тоже не приезжали.
Фигуранты уголовных дел, подобные бывшему секретарю сельсовета, как я узнал позже, в материалах ведомственных разбирательств последующих лет именовались «штатными свидетелями». Чаще всего эта неблаговидная роль отводилась работникам сельсоветов. Иногда к лжесвидетельству понуждали под угрозой ареста людей, не причастных к административно-управленческому сословию.
В одном из сел Чемеровецкого района «штатным свидетелем» по делам 30-х годов был простой колхозник. Его показания о мнимой преступной деятельности односельчан обнаружились в 38-ми уголовных делах. По каждому из них он давал показания в ходе пересмотра по вновь открывшимся обстоятельствам. Начиная с 50-х годов его многократно допрашивали мои коллеги по следственному отделению. И каждый раз он слезно просил записать один-единственный протокол, опровергающий все его показания 30-х годов о якобы преступной деятельности односельчан. Копии этого протокола он предлагал приобщать к материалам пересмотровых дел, избавив его от теперешних вызовов на допросы. Прокурор это предложение отвергал из-за противоречия требованиям УПК.
Когда очередной допрос этого человека выпал на мою долю, пришлось выслушать горькие жалобы на то, что о органы безопасности коверкали его жизнь дважды. В 30-е годы заставляли давать клеветнические показания на односельчан. А начиная с 50-х, периодические вызовы на допросы по старым делам, представляют его в глазах селян изгоем, главным виновником гибели репрессированных. Вид у этого человека был затравленный. Почему он не уехал из села, не знаю.
На мой взгляд, именно писанина «штатных свидетелей» породила расхожий ныне миф о «четырех миллионах доносов», якобы поданных гражданами СССР на своих соотечественников в эпоху «Большого террора», и о некоем «феномене доносительства», присущего политической культуре части народа в определенных ситуациях.
Новые сведения о размахе и деталях механизма репрессивного произвола 30-х неожиданно открылась мне на третьем году службы в УКГБ. Все началось с пересмотра очередного архивного дела. Фамилии и других данных о личности обвиняемого, а также суть обвинения вспомнить не могу.
Эта папка, на первый взгляд, была очередной подборкой из множества подобных материалов. Правда, внешне она выглядела необычно. Обязательная типовая обложка архивных материалов постоянного хранения (твердый картон, надпись «Хранить вечно», номер фонда, номер описи, архивный номер дела по описи) отсутствовала. Уголовное дело хранилось в УКГБ под номером первичного делопроизводства.
Посчитав отсутствие архивного номера сбоем в работе учетно-архивной (10-й) группы, я попросил его работников восполнить пробел. Однако сведений о включении дела в описи постоянного хранения (с присвоением соответствующих реквизитов), найти не удалось. Иными словами, основания и обстоятельства поступления папки в архив оказались неизвестным.
Дальше – больше.
На основании имевшегося в деле обвинительного заключения обвиняемый был включен в группу лиц, подлежащих высшей мере наказания - расстрелу. Об этом свидетельствовало приобщенное к материалам извлечение из списка обвиняемых, направленного на утверждение «Особой тройки» при областном Управлении НКВД. Однако решение названного органа и акт о его исполнении отсутствовали. Сведений о дальнейшем пребывании обвиняемого под стражей или его освобождении в архиве УНКВД также не было.
При этом факт ареста гражданина подтверждался документами дела, показаниями родственников и других свидетелей. Удалось найти очевидцев конвоирования обвиняемого после ареста по улице села. Исходя из ситуации, арестованного следовало считать пропавшим без вести.
Таким образом, процедура исследования обоснованности обвинения 1938 года дополнялась необходимостью установления судьбы обвиняемого. Для решения обеих задач предстояло разыскать и допросить проводившего расследование по делу младшего лейтенанта госбезопасности по фамилии Сенюк.
Вообще-то, искать этого человека предстояло в любом случае. Установленный законом порядок дополнительного расследования предусматривал обязательный допрос всех должностных лиц НКВД, сведения о причастности которых к делу имелись в его материалах. Однако в мое время такие допросы были редкостью, поскольку большинство упомянутых лиц ушло из жизни по разным причинам.
Розыск начинался с запроса в Управление кадров КГБ при СМ СССР. Ко времени, о котором идет речь, в моем распоряжении собралась поступившая оттуда информация о судьбе нескольких десятков сотрудников УНКВД по Каменец-Подольской области 30-х годов.
Накопленные сведения давали приблизительную картину кадровой политики УНКВД после завершения пресловутой «Ежовщины». А именно: к концу 1939 года личный состав Управления численностью 86 человек был радикально обновлен лицами, направленными на службу по рекомендации партийных органов.
Более 50 сотрудников, причастных в той или иной степени к нарушениям законности, были уволены с военной службы по результатам внутренних расследований. В зависимости от степени тяжести выявленных нарушений увольнение проходило в аттестационном порядке по служебному несоответствию либо в связи с привлечением к уголовной ответственности по решению Особого Совещания при НКВД СССР или судебных органов.
Часть сотрудников была осуждена к лишению свободы, как правило, сроком на 10 лет. С началом Войны они обращались к руководству ведомства с просьбой о направлении на фронт. При положительном решении лишение свободы заменялось направлением в штрафные подразделения.
Некоторых лиц, уволенных по служебному несоответствию, призвали во время Войны на службу в армейские органы государственной безопасности или направляли в партизанские подразделения. После Победы их судьба складывалась по-разному. Одних увольняли с военной службы «за невозможностью использования». Кое-кто продолжил службу в органах безопасности или в милиции.
При этом расследование нарушений законности 30-х годов не прекращалось ни во время Войны, ни после ее окончания. Некоторые из первоначально уволенных по служебному несоответствию были позже осуждены за преступления против правосудия, вскрывшиеся по мере процесса реабилитации жертв незаконных репрессий.
Действия виновников незаконных массовых репрессий квалифицировались, согласно сложившейся судебной практике, как злоупотребление властью по ст. 206-17 из Раздела IX «Воинские преступления» УК УССР 1927 года, допускавшей применение высшей меры социальной защиты (расстрела). Это был способ «исправить недосмотр законодателя» установившего сравнительно мягкие санкции за «привлечение к уголовной ответственности заведомо невиновных» и «принуждение к даче показаний с применением насилия». Предельным наказанием по обоим названным видам преступлений были 8 лет лишения свободы.
Однако, вернемся к делу с пропавшим без вести обвиняемым.
По сообщению Управления кадров КГБ при СМ СССР, проводивший это расследование младший лейтенант госбезопасности К.Л. Сенюк состоял в штате УНКВД по Каменец-Подольской области до начала Великой Отечественной войны. Затем был переведен в органы военной контрразведки и проходил службу в особом отделе НКВД (затем СМЕРШ) 201 десантной бригады. По окончании Войны возвратился в территориальные органы госбезопасности. Военную службу закончил в должности оперуполномоченного Раздольненского райотдела МГБ Одесской области в 1954 году.
Найти его удалось в г. Винница. Однако прибыть для допроса в Хмельницкий он не мог по состоянию здоровья. Новый начальник нашего следственного отделения майор И.М. Караванов, взвесив «за» и «против», решил, что перепоручать допрос Сенюка коллегам из соседней области нецелесообразно. На встречу с ним пришлось ехать мне.
Такое решение оказалось дальновидным. Допрос вышел не простым. Бывший следователь держался настороженно и видимо не исключал нежелательных для себя последствий предстоящего действия.
Установление психологического контакта потребовало «захода издалека». Начальной темой общения стало детальное описание сведений биографического характера, особенностей службы свидетеля в РККА с 1925 года, перевода в систему НКВД в 1936 году, участия в Великой Отечественной войне, награждение фронтовыми орденами и медалями периода 1942-1945 годов.
По ходу следственного действия удалось склонить Сенюка к участию в анализе особенностей исторической обстановки и характера деятельности УНКВД по Каменец-Подольской области. Естественной частью этой темы стало обсуждение предположений о причинах незаконных репрессий 37-38 годов.
Созданию доверительной атмосферы способствовали известные мне сведения о судьбе ряда бывших сослуживцев свидетеля по НКВД Каменец-Подольской области.
Результаты допроса, продолжавшегося около восьми часов (с часовым перерывом) оказались откровением о неподдающейся пониманию картине фальсификации потока уголовных дел, из которых более восьмидесяти процентов завершилась «расстрельным» решением.
В кратком пересказе начальный этап службы свидетеля в НКВД выглядел следующим образом.
Сенюк К.Л , уроженец села Ивановка Волочисского района Каменец-Подольской области начал военную службу в РККА в 1925 году. В 1936 году был переведен в органы НКВД на должность оперативного уполномоченного Виньковецкого райотделения (РО) УНКВД по Винницкой области с присвоением специального звания «сержант госбезопасности». В 1937 году РО перешло в подчинение УНКВД по Каменец-Подольской области.
Основными задачами контрразведывательной деятельности вновь образованного УНКВД, согласно приказам и ориентировкам Центра, были:
-оперативное прикрытие государственной границы с тогдашней Польской республикой, проходившей по рекам Днестр и Збруч;
-обеспечение защиты от разведывательных устремлений западных разведок к ходу строительства и введенным в строй сооружениям 10-го Каменец-Подольского укрепленного района.
-предупреждение и пресечение контрабандного промысла с незаконным переходом границы.
Контрабанде способствовали родственные связи смешанного населения сел (поляков и украинцев), расположенных на противоположных берегах нешироких и мелководных пограничных рек. Предметами незаконного перемещения через границу нередко служили товары повседневного спроса, вроде керосина, мыла и швейных иголок, однако даже нарушители-бытовики с советской стороны представляли собой контингент, уязвимый для вербовки польскими спецслужбами.
Ориентировки Центра требовали усиления борьбы с агентурой буржуазных стран (польской, германской, румынской и др.), а также с украинским националистически подпольем, и разного рода «повстанцами» и «вредителями».
В качестве авторского отступления отмечу: согласно документам Второго управления Генерального штаба Польши, захваченных органами НКВД СССР при освобождении территории Западной Украины в 1939 году, на территории УССР в то время действовали 46 резидентур и более 100 агентов польской военной разведки.
Об эффективности выявления польской агентуры на территории Каменец-Подольской области в 30-е годы прошлого столетия разговор отдельный.
С момента образования УНКВД по Каменец-Подольской области 22 сентября 1937 года личный состав Управления включился в выполнение так называемых «Оперативных приказов» НКВД СССР, один из которых (№ 00447 от 30.07.1937 г.) регламентировал «репрессирование» антисоветских элементов; другой (№00485 от 11 .08.1937 г.) предписывал «широкую» операцию против «Польской организации войсковой (ПОВ) и ее шпионско-диверсионных кадров».
Оба приказа требовали сосредоточить усилия органов госбезопасности на следственной работе, обходя молчанием основной инструмент контрразведки: по тогдашней терминологии - «агентурное осведомление».
Такой акцент, как показали дальнейшие события, оказался не случайным. Ранее, согласно Инструкции о порядке ведения следствия…(1935 г.), уголовное дело возбуждалось после того, как весь перечень обстоятельств, подлежащих доказыванию, был установлен агентурным путем. Эти обстоятельства детализировались Инструкцией для каждого вида преступлений. Задача оперативного сотрудника НКВД (должность следователя до декабря 1938 г. в системе НКВД отсутствовала) заключалась в перенесении ранее собранной им информации в документы следствия и составлении на их основе обвинительного заключения.
В новых условиях затраты времени и сил на выявление врагов государства методами и средствами контрразведки сначала ограничивались, а затем были полностью исключены.
Доказательства вины «злоумышленников», категории которых были перечислены в Оперативных приказах, надлежало получать следственным путем, в виде признательных показаний арестованных в предъявленных им обвинениях.
Расследование дел в отношении лиц упомянутых категорий (и в том числе необоснованно к ним причисленных) велось в ускоренном и максимально упрощенном порядке. Участие защиты отменялось. Обвинительное заключение утверждалось руководителем следственной группы.
Результаты расследования, представленные справкой по обвинительному заключению и протоколом допроса обвиняемого направлялись на рассмотрение «Особой тройки», состоявшей из начальника УНКВД области, первого секретаря обкома ВКП(б) и областного прокурора. Рассмотрение материалов на заседании «Тройки» происходило без участия обвиняемого и защиты.
Приказами предусматривались два варианта решения:
наказание «по первой категории» - ВМН (расстрел);
наказание «по второй категории» - лишение свободы сроком от 8 до 10 лет.
Приговор к ВМН приводился в исполнение в день получения выписки из протокола заседания «Тройки». Организация расстрела возлагалась на руководителя следственной группы.
Предельное количество лиц, подлежащих репрессиям, было утверждено НКВД СССР на основании сведений территориальных органов о наличии учтенных граждан соответствующих категорий, «ведущих активную подрывную деятельность».
Приказы содержали оговорку о возможности уменьшения числа репрессируемых по решению местных органов, однако таких случаев на территории Украины не было. Превышать установленные «лимиты» без согласия НКВД СССР запрещалось. Правда, запросы на превышение контрольных цифр наркомат удовлетворял, не требуя дополнительных обоснований.
Для выполнения поставленных приказами задач предусматривалось создание специальных следственных групп из 15-20 оперативных сотрудников областного аппарата и районных подразделений УНКВД. Иногда по причине нехватки сотрудников, имеющих навыки составления документов, в число «следователей» включались лица, не имеющие отношения оперативной деятельности. Например, сотрудники районных отделов ЗАГС, тогдашнего структурного подразделения системы НКВД.
На территории Каменец-Подольской области такие группы были организованы в 3-м отделе УГБ НКВД (г. Каменец-Подольский, руководитель Гапонов С.И.), а также в двух периферийных отделах НКВД – Проскуровском городском (руководитель Браун З.И.) и Шепетовском по городу и станции Шепетовка (руководитель Шухман Г.А.).
В начале 1938 года К.Л. Сенюк, занимавший к тому времени должность начальника Виньковецкого РО НКВД, был прикомандирован к оперативно-следственной группе 3-го отдела УГБ УНКВД г. Каменец-Подольский.
В марте 1938 года характер, содержание и показатели служебной деятельности УГБ НКВД Каменец-Подольской резко изменились. Главным результатом изменений стал небывалый рост числа лиц, репрессированных на основании «Оперативных приказов».
Организатором перемен стал вновь назначенный начальник Управления майор госбезопасности Жабрев И.А.. Прежний руководитель – капитан госбезопасности Приходько Н.Г. был откомандирован в распоряжение НКВД УССР.
На первой же встрече с коллективом управления Жабрев оценил предшествующую деятельность Управления, как не соответствующую требованиям приказов и не позволившую «вскрыть и разгромить» вражеское подполье. Такая ситуация, по словам начальника, объяснялась проникновением в аппарат областного управления врагов, препятствующих выявлению реально существующих организационных структур и военизированных формирований врага.
-Начинать «работу по-новому», - заявил Жабрев, - следовало с выявления внутренних врагов из числа сотрудников Управления, не упуская из виду задачу «вскрытия шпионских резидентур, военизированных контрреволюционных организаций и их штабов в каждом районе области».
В подтверждение «беспощадного отношения» нового руководителя к врагам и их пособникам непосредственно на оперативном совещании были арестованы «за развал работы и нежелание раскрывать подполье» начальник Проскуровского горотдела Браун З.И. и начальник отдела по городу и станции Шепетовка Гришко Я.Б.. Затем последовали аресты других сотрудников госбезопасности и милиции.
Оценку полноты расследования, по требованию Жабрева, следовало давать в зависимости от количества обвиняемых по делу. Успешным раскрытием преступной деятельности организаций должно было считаться «представление на Тройку» 100 и больше фигурантов «в одной обложке».
Направление на «Тройку» дел «одиночек» рассматривалось как вредительское «штукарство», о недопустимости которого предупредил нарком НКВД СССР Ежов Н.И.
В марте 1938 года перед сотрудниками Управления выступил нарком НКВД УССР Успенский, который почти дословно повторил призывы и требования Жабрева.
В целях повышения следственных показателей новый начальник Управления дополнил запрет на ведение агентурного осведомления и дел оперативного учета требованием не тратить время на допросы свидетелей. Процедура доказывания сводилась к получению признательных показаний обвиняемого.
Хорошим работником, заявлял Жабрев, будет считаться тот, кто получит до 15-ти признательных показаний арестованных в сутки. Для этого, по его словам, не следовало бояться «черновой работы», под которой следовало понимать побои и иные способы пыток обвиняемых. Следователям, применявшим такие способы получения признаний, Жабрев обещал защиту «своей головой и партийным билетом», даже если «пару обвиняемых сдохнет».
С этого времени избиения на допросах стали обычным явлением. Осенью 1938 года был случай смерти обвиняемого от побоев во время допроса в Шепетовской оперследгруппе. Избивавший погибшего следователь (по штатной должности инспектор 1-го - учетно-архивного отдела) Н. Доманицкий, как было обещано, остался безнаказанным.
Практическая деятельность следственных групп Управления заключалась в формировании уголовных дел по обвинению граждан, доставленных из районных отделов и отделений НКВД. Эти люди поступали в распоряжение следователей в качестве подозреваемых в совершении деяний, описанных в сопроводительных справках райотделов и постановлениях на арест, санкционированных областным или даже районным прокурором.
В дальнейшем следователи формировали из них группы обвиняемых в совершении государственных преступлений, вид которых, с учетом выполнения «лимитов» по конкретной категории «врагов» выбирал руководитель следственной группы или начальник Управления.
Основной задачей следователей было получение признательных показаний, а чаще всего просто подписей, под заранее заготовленными текстами протоколов. Такие протоколы, как правило, редактировались руководителями следственных групп, а в отдельных случаях и начальником Управления. Иногда содержание ранее предъявленного обвинения изменялась с целью перевода дела в категорию неиспользованных лимитов по другим видам преступлений.
В середине лета 1938 года оказался превышенным на 2000 человек лимит по «репрессированию» украинских националистов. Определить дальнейшую судьбу этих арестованных руководство УНКВД самостоятельно не решалось.
В августе выход из ситуации был определен указанием НКВД УССР. Согласно этому документу, обвинение всех фигурантов групповых дел по контрреволюционным националистическим организациям следовало переквалифицировать «на шпионаж», если «верхушка организации» дала признательные показания о своей шпионской деятельности.
Соответствующие показания «верхушки» были получены без промедления. После этого все следственные группы Управления в течение нескольких дней переоформили дела бывших «националистов» «на шпионаж». Материалы сразу же «ушли на Тройку», перешедшую на ежедневный режим работы: в связи с нехваткой мест в тюрьме требовалось освободить места для новых заключенных. Решением «Тройки» все вновь оформленные «шпионы» были осуждены «по первой категории».
Мое общение с К.Л. Сенюком проходило в ровном тоне, однако по ходу повествования о событиях тридцатых годов исчезнувшая было начальная настороженность вернулась к свидетелю в виде неприятных ощущений в области сердца и удушья. Судя по эмоциональному состоянию, Сенюк понимал неизбежность вопросов о личном участии в описанных событиях. Ответы давались нелегко. Допускаю, что он умолчал о части собственных действий былых времен. Однако, надо полагать, заметным усердием на фоне своих прежних коллег он не отличался. Косвенно это подтверждалось обстоятельством, о котором пойдет речь ниже.
В конечном итоге отрицать свое участие в фальсификации уголовных дел, расследованных группой 3-го отдела УНКВД, Сенюк не стал. Однако настаивал на том, что его часть работы заключалась исключительно в составлении обвинительных заключений по материалам, которые собрали другие сотрудники. К допросам, пыткам и иным принуждениям обвиняемых он отношения не имел, несмотря на приказания и угрозы руководителя следственной группы Гапонова.
Это обстоятельство, по словам свидетеля, было учтено Особой комиссией по расследованию нарушений законности, проводившей в 1939 г. первичную «чистку» органов НКВД от сотрудников, проявивших особую активность в проведении репрессий. Проверяющие сочли возможным оставить Сенюка на военной службе. Более того, в 1939 году ему было присвоено звание младшего лейтенанта госбезопасности.
На предложение описать отношение личного состава Управления к произволу 37-38 годов Сенюк ответил так.
Начну с себя. Разговаривать на эту тему с коллегами в обстановке поиска «внутренних врагов» в органах НКВД было равнозначно самоубийству. Как оценивали происходящее другие сотрудники, скажу позже.
Сомнения в обоснованности «репрессирования» обвиняемых по ряду дел стали появляться у меня уже вначале исполнения «Оперативных приказов».
На каком-то этапе я допускал, что отсутствие доказательств преступлений по ряду дел, направленных «на Тройку», объясняется нашим неумением обнаружить то, что заранее известно Центру, требовавшему «репрессировать» лиц конкретных категорий.
Позже, когда в «категории» стали записывать случайных людей, а также менять их «окраску» по приказам руководства, сомнений в несправедливости происходящего у меня не осталось.
Понять смысл массовых фальсификаций, происходивших с одобрения НКВД УССР и НКВД СССР, я не мог.
Думаю, что к завершению периода «Ежовщины» большинство сослуживцев сознавало, что жертвами наших «расследований» и решений «Тройки» стали невиновные люди. Это подтвердилась по ходу состоявшихся в это время двух мероприятий. А именно: «Совещания оперативного состава УНКВД» 22-го и «Закрытого партийного собрания УНКВД» 27-го ноября 1938 года.
Темой Совещания было обсуждение постановления Совета Народных Комиссаров СССР в Центрального Комитета ВКП(б) о нарушениях законности при ведении следствия органами НКВД.
Партийное собрание обсуждало информацию о вскрытом ЦК ВКП(б) и Советом Народных Комиссаров СССР «фашистском заговоре в органах НКВД и мероприятиях по ликвидации последствий вредительства».
Правда в тексте Постановления о «фашистах» не говорилось. Речь шла о «сознательном извращении советских законов, подлогах и фальсификации следственных документов врагами народа и шпионами, пробравшимися в органы НКВД. О производстве ими в 1937-1938 годах массовых необоснованных арестов невиновных людей и маскировке сообщников, «засевших в органах НКВД».
С учетом требования руководящего документа о «решительном устранении е недостатков в работе органов НКВД», главным направлением обсуждения Совещания и Собрания стали факты «вредительства», имевшие место в УНКВД по Каменец-Подольской области.
На Совещании и Собрании выступили руководители всех подразделений областного аппарата, периферийных отделов и отделений. Каждый из них, рассказывал о конкретных случаях массового беззакония. Делали признания о личном участии в совершении разного рода нарушений законодательства, однако требовали учесть, что поступали подобным образом, не имея возможности перечить приказам «фашиста» Жабрева И.А.
На этом месте я прервал Сенюка вопросом: «Вы тоже выступали?»
- Конечно, ответил он. – Говорил о неправильных методах следствия, о «разоблачении» придуманных враждебных организаций, о погоне за количеством «разоблаченных врагов», об арестах невиновных людей.
Отметил, что в результате допущенных злоупотреблений настоящее вражеское подполье осталось не раскрытым. Для его разоблачения предложил переключить усилия на агентурно-осведомительную работу.
-Скажите, - спросил я. – О личной вине в нарушениях закона кто-нибудь из выступавших обмолвился?
- Об этом речи не было. Выступавшие объясняли, что действовали исключительно под влиянием нажима и угроз руководителей.
Главным виновником нарушений законности в УНКВД по Каменец-Подольской области собрание признало арестованного накануне «фашиста» Жабрева И.А.
Оценкой степени виновности каждого из нас в совершении незаконных репрессий позже занялась Особая комиссия. Наверное, она учитывала обстановку, в которой проходила «Ежовщина».
В то время каждый сотрудник жил в постоянном напряжении и страхе из-за ежедневных угроз со стороны непосредственных и вышестоящих руководителей. Распорядиться жизнью подчиненного мог начальник любого уровня.
За примерами далеко ходить не надо. Когда я доложил руководителю следственной группы Гапонову С.И., что «мой» обвиняемый отказывается признавать себя шпионом, начальник объяснил последствия ситуации так: «Я передам обвиняемого твоему соседу. У него «шпион» признается. А тебя самого я внесу в список «на Тройку», как шпионского укрывателя».
И это не пустые слова. Такие примеры в жизни Управления были не редки.
Зимой 1938 года по обвинению в укрытии участников сионистской подпольной организации был арестован и расстрелян начальник отделения 3-го отдела Матус-Матюшанский.
Весной того же года Гапонов арестовал и лично допрашивал помощника оперуполномоченного Городокского районного отдела НКВД Алексея Беликова. Алексей дал признательные показания и был расстрелян по обвинению в сотрудничестве с эстонской (!) разведкой.
В сентябре 1938 года в Управлении появился вновь назначенный начальник 3-го отдела Вадис А.А. Знакомясь с подчиненными, он сообщил, что прислан наркомом «на укрепление», назвал подчиненных врагами народа и пообещал арестовать и передать «на Тройку» тех, затягивает расследование и «разводит антимонии» с арестованными.
Обстановка в коллективе была тяжелая, народ держался замкнуто, общения друг с другом избегали.
Часть сотрудников «выбивала» показания из арестованных из страха за свою жизнь.
Такие, как Никифор Доманицкий, делали то же самое в расчете на продвижение по службе. Этот человек, по штатной должности инспектор учетно-архивного отделения, попал в следственную группу Шепетовского ГО НКВД из-за нехватки оперативников. Усердием на следствии он рассчитывал заработать должность оперуполномоченного. По поводу смерти избитого им обвиняемого не переживал.
Начальник 6 отделения М.С.Северин и начальник 3 отдела Гапонов С.И. были известны в Управлении, как мастера пыток.
Первый пытал во время допросов бывшего начальника Проскуровского горотдела З.И. Брауна. Крики жертвы побоев были слышны в даже дальних кабинетах Управления.
Второго хвалили на совещаниях не только за «умелое» руководство подчиненными. Он «разоблачил» более десятка «шпионских резидентур» и «повстанческих организаций», получил лично признания около 100 обвиняемых в «шпионской» и другой преступной деятельности. В 1939 году выяснилось, что все перечисленные «заслуги» Гапонова оказались фальшивыми.
- Скажите, - обратился я к Сенюку, подводя его к основной теме допроса. - Сколько уголовных дел прошло через ваши руки во время работы в следственной группе 3 отдела?
Ответ был ожидаемым:
- Я их не считал. Они шли безостановочным конвейером.
На вопрос, помнит ли он дело по обвинению гражданина «N» (я назвал фамилию и другие данные о личности обвиняемого, которые сейчас вспомнить не могу), Сенюк также ответил отрицательно. Однако, ознакомившись с предъявленными ему архивными материалами, был вынужден признать авторство имеющихся в деле протокола допроса обвиняемого, постановления о привлечении в качестве обвиняемого и обвинительного заключения. Обвиняемому вменялась, кажется, принадлежность к боевой подпольной ячейке ПОВ (Польской организации войсковой).
На вопрос об обоснованности предъявленного обвинения Сенюк ответил не задумываясь: «Все было выдуманным. Обвинение я писал по справке, полученной от Гапонова С.И.».
–Остается невыясненным важное обстоятельство, - продолжил я. - Судя по документам, дело было направлено на рассмотрение «Тройки» с предложением вынести решение «по первой категории». Однако решение этого органа в материалах дела отсутствует, а судьба обвиняемого неизвестна. Как вы можете объяснить эту ситуацию?
Выслушав вопрос, Сенюк изменился в лице.
-Случай этот помню, - ответил он. Моей вины в происшедшем нет. Обвиняемый был расстрелян до вынесения решения «Тройки» вместе с другими сокамерниками, которых уже приговорили к ВМН. Это сделал комендант – исполнитель приговоров, Лёвкин. Он хотел полностью освободить камеру для новых заключенных. Отсутствие решения о расстреле его не остановило. Он был уверен, что получит документ на следующий день. Это был не первый случай «досрочного» расстрела.
О таких событиях говорили на совещании 22 ноября 1938 г. Некоторых обвиняемых расстреляли даже по незаконченным делам. Начальник Волочисского РО НКВД Патрушев Н.Я. рассказал, что во время работы в Шепетовской следруппе «его» обвиняемого увели на расстрел, не дав завершить очную ставку. Решения о расстреле таких лиц оформлялись позже.
В случае с обвиняемым «N», вышла осечка. В ноябре 1938 г. в Управление поступил приказ нового наркома НКВД СССР Л. Берия номер 00762 (номер запомнил из-за совпадения с калибром винтовочного патрона 7,62 мм. Два ноля перед этими цифрами означают степень секретности – «совершенно секретно») о порядке выполнения постановления СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года.
Этот документ отменял ранее изданные Оперативные приказы (их было 11) и предписывал направлять законченные следствием, а также находящиеся на рассмотрении «Троек» уголовные дела на рассмотрение судов общей юрисдикции. Более того, пересмотру в судах подлежали дела, уже рассмотренные на «Тройках», но по которым приговор еще не приведен в исполнение.
По этой причине секретарь «Тройки», по фамилии Честнейший, вернул мне дело по обвинению «N» без рассмотрения для передачи материалов в областной суд.
Одновременно с направлением дела по новому адресу надо было перечислить за судом обвиняемого. В этот момент выяснилось, что этого гражданина нет в живых. Ранее я об этом не знал.
Комендант Лёвкин и руководитель следгруппы Гапонов забегали, как ошпаренные. Пытались скрыть происшедшее, совещались между собой и другими руководителями. В конце концов Гапонов приказал мне отнести дело в архивное отделение 1-го спецотдела без документального оформления. Как они с Лёвкиным замаскировали «исчезновение» обвиняемого в арестантских и других списках, я не знаю.
Поняв, что допрос окончен, Сенюк несколько успокоился.
- У меня к вам просьба, - Произнес он. – Можете ли рассказать, что вам известно про моих бывших начальников и сослуживцев, о которых мы говорили сегодня? Знаю, что в 1939 году некоторые попали «под раздачу» Особой комиссии, а другие почему-то прошли чистку без претензий и даже заняли должности повыше.
- Расскажу, - согласился я, -доставая свои заметки.
Начнем с начальника Управления.
Жабрев И.А., начальник УНКВД по Каменец-Подольской области член Особой тройки при УНКВД по Каменец-Подольской области, осужден Военной коллегией Верховного Суда СССР и расстрелян в 1940 году. (Аналогичная судьба постигла начальников УНКВД всех областей Украины периода 1937-1938 года . Расстреляны также члены Особой тройки УНКВД по Каменец-Подольской области - секретарь Обкома КП(б)У Власов А. И. и прокурор Каменец-Подольской области Печерский П.Е.).
Гапонов С.И., начальник 3 – го отдела Управления Особой комиссией не проверялся, так как в июне 1938 г. был переведен в аппарат НКВД УССР. Затем занимал руководящие должности в УНКВД по Одесской области. Был И.О. начальника Управления.
Арестован в 1941 году за злоупотребление властью и превышение власти в УНКВД Каменец - Подольской области в 1937-38 годах, но в марте 1942 года оправдан. Повторно арестован с той же формулировкой в 1943 году и приговорен к 10 годам лишения свободы.
С августа 1944 года проходил военную службу в должности стрелка 38 штрафного батальона 330 стрелковой дивизии 2-го Белорусского фронта. Сведений о дальнейшей судьбе не имеется.
Северин, Михаил Северинович, он же Боровик, Моисей Шлемович, начальник 6-го отделения 3-го отдела УНКВД по Каменец-Подольской области, переведен в аппарат НКВД УССР. Расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР 22.09.1938 г.
Обвинялся в шпионаже в пользу Германии. В 1959 году реабилитирован, обвинение в шпионаже снято. Факты нарушений им законности в годы «Ежовщины» не расследовались в связи со смертью подозреваемого.
Доманицкий Н.А., старший инспектор 1-го Спецотдела УНКВД по Каменец-Подольской области сержант государственной безопасности. Уволен из кадров ГУГБ НКВД 20.04.1939 г. с исключением с учета «за невозможностью использования на работе в органах государственной безопасности».
В июне 1941 года призван на действительную военную службу в звании рядового. Пропал без вести на фронте в январе 1944 года. Другие сведения отсутствуют.
Вадис А.А. с сентября 1938 г. начальник 3 отдела УНКВД по Каменец-Подольской области, ноябре 1939 года стал начальником УНКВД по Тернопольской области. С июля 1941 года занимал должности начальника Особых отделов НКВД и Управлений контрразведки СМЕРШ ряда фронтов Великой Отечественной войны, в том числе 1-го Белорусского.
25.09. 1944 года получил звание генерал-лейтенанта. В январе 1951 года был назначен заместителем министра госбезопасности УССР. В декабре 1953 года уволен с военной службы «по фактам дискредитации высокого звания советского офицера», лишен воинского звания, наград и военной пенсии, исключен из партии, выселен из квартиры. Умер в 1968 г. Факты злоупотребления властью и превышения полномочий вскрылись в ходе пересмотра уголовных дел граждан, незаконно репрессированных в 1937-1938 годах.
На этом общение с Сенюком закончилось. Задача установления судьбы обвиняемого была выполнена. Однако удовлетворение достигнутым результатом напрочь перечеркивалось новыми фактами, дополнившими гнетущую картину «Ежовщины».
Обвиняемый «N» был реабилитирован посмертно.
Полученные сведения требовали рассмотрения вопроса о привлечении к уголовной ответственности Сенюка К.Л. и Левкина А.А.
Однако оценка действий Сенюка (привлечение заведомо невиновного к уголовной ответственности и принуждение к даче показаний) исключала возможность его наказания в рамках действующего законодательства по причине истечения срока давности.
Проверочные действия в отношении Левкина А.А. закончились на справке Управления кадров КГБ при СМ СССР. Согласно этому документу, Лёвкин А.А., комендант УНКВД по Каменец-Подольской области в период Войны проходил службу в должности начальника отдела контрразведки СМЕРШ 35 инженерно-саперной бригады 69-й армии 1-го Белорусского фронта. В 1946 году занимал должность коменданта УНКГБ Волынской области. К уголовной ответственности не привлекался. Умер в 1957 году.
Малопривлекательная работа по пересмотру дел прежних лет и исследованием событий, связанных с незаконными репрессиями сопутствовала мне до конца следственной карьеры и даже выходила за ее рамки.
Завершающими заданиями этого направления деятельности были два поручения недоброй памяти скоропостижно-последнего председателя КГБ СССР В. Бакатина (кулуарное имя внутри ведомства - «Баба Катя»).
Первое из поручений касалось подготовки аналитической справки о числе лиц, репрессированных по обвинению в совершении государственных преступлений с 1918 по 1990 год. С собранной информацией Бакатин намеревался выступить на заседании Верховного Совета СССР.
Суть этой работы, выполненной мною в должности главного инспектора 1-го отдела Инспекторского управления КГБ СССР, заключалась в обобщении данных 10 отдела КГБ СССР, а также текстовых пояснениях связи динамики репрессий с внутренними и внешними событиями.
Справка содержала информацию: о факторах, влиявших на общие и годовые показатели следственной деятельности; о количестве лиц, состоявших на оперативном учете; о численности агентуры (с 1943 г) и количестве лиц, подвергшихся т.н. профилактике (с 1947 г.).
Показатели следственной деятельности оказались следующими.
С 1918 по 1990 год по уголовным делам, расследованным органами государственной безопасности, было осуждено 3 .791700 человек, в том числе:
- к лишению свободы – 2 435 500 человек;
-к высшей мере наказания – 827 995 человек.
В отношении 528205 лиц было назначено наказание, не связанное с лишением свободы.
Пик репрессий пришелся на 1937 и 1938 годы.
В 1937 году высшей мере наказания подверглись 353 074 человек. По сравнению с 1936 годом число расстрелянных увеличилось в 315,8 раз.
В 1939 году число осужденных к высшей мере наказания снизилось до 2552 человек (менее 0.72% от данных 1937 года).
Число осужденных к лишению свободы составило 54666 (12.7% от данных 1937 года).
Количество лиц, состоявших на оперативном учете, было незначительным (цифр не помню), и до обидного не соответствовало утверждениям реформаторов о тотальной слежке за гражданами.
Самые высокие годовые показатели численности агентуры (в годы Войны) не превышали соотношения 1 на 10 000 жителей страны.
Итоговые цифры справки, по словам начальника 1 отдела Инспекторского управления генерал-майора Л.А. Выйме, откровенно разочаровали В. Бакатина, зарабатывавшего себе популярность на раскрытии зловещих тайн КГБ.
После фантастических цифирей А. Солженицина и академика по истории КПСС А. Яковлева выходить с ними на публику было не с руки. «Могильщик КГБ» (самоназвание Бакатина) от обнародования обобщенных материалов репрессий отказался.
Поручение второе относилось к рассмотрению заявления о реабилитации изменника Родине Н.Е. Хохлова.
Заявитель, в прошлом сотрудник Первого главного управления (внешней разведки) КГБ СССР, был направлен руководством ведомства в 1954 году в Западную Германию с целью организовать физическую ликвидацию одного из лидеров Народно-трудового союза (НТС) Г. Околовича. Однако, по прибытии в Франкфурт-на-Майне от выполнения задания отказался. Более того, встретившись с Г. Околовичем, предупредил его о готовящемся покушении. Затем выступил на пресс-конференции с обличением «преступного режима СССР» и попросил политического убежища у властей США. В том же 1954 году Н. Хохлов был заочно осужден Верховным Судом СССР по обвинению в измене Родине к исключительной мере наказания – расстрелу.
Ко времени обращения с заявлением о реабилитации Н. Хохлов проживал в США и занимался преподавательской деятельностью. Вынесенный в отношении него приговор он назвал неправосудным актом мести за отказ от выполнения преступного приказа тогдашнего руководства МГБ СССР и СССР в целом. Обратиться с просьбой о реабилитации его побудили изменения в общественно-политических взглядах руководства страны.
Заявление сопровождалось резолюцией В. Бакатина, предписывавшей создать комиссию из представителей Инспекторского, Первого главного и Второго главного управлений КГБ СССР и, оценив обоснованность предъявленного Н. Хохлову обвинения, рассмотреть возможность реабилитации заявителя.
Несмотря на то, что с правовой точки зрения предписанный В. Бакатиным вариант решения был заведомо ошибочным, я внимательно изучил относящиеся к делу материалы.
Жизненный путь Н. Хохлова был по-своему интересен. Накануне Великой Отечественной войны он работал на московской эстраде в жанре художественного свиста. Владел немецким языком. Негласно сотрудничал с органами НКВД под псевдонимом «Свистун». В начале Войны был включен в диверсионную группу из четырёх человек, подготовленную на случай занятия Москвы немцами.
В 1942 году, пройдя обучение и стажировку с пребыванием в лагере немецких военнопленных под видом офицера вермахта, был переброшен на базу партизанского отряда под Минск. Имел задание подготовить покушение на гауляйтера В. Кубе. С этой целью пытался привлечь к негласному сотрудничеству с НКВД горничную В. Кубе Е. Мазаник. По словам последней, во время единственной встречи в ее собственной квартире, Н. Хохлов вел себя по-хамски, угрожал застрелить ее из пистолета, который демонстративно положил на стол.
В беседе с руководителями НКВД и ГРУ 21 октября 1943 года Е. Мазаник пояснила, что «рыжий» (Н. Хохлов) вызвал у нее откровенную неприязнь. От сотрудничества с ним она категорически отказалась со словами: «Ты дурак! А кто посылает тебя, дважды дурак!». В. Кубе она ликвидировала, выполнив задание капитана госбезопасности П. Лопатина, командира партизанской бригады «Дядя Коля». Тем не менее, за «причастность к операции», Н. Хохлов в числе других лиц был награжден орденом Отечественной войны I степени.
Надо сказать, что отрицательное мнение Е. Мазаник о личности Н. Хохлова было не единственным. В деле «Свистуна» хранится рапорт офицера разведки НКВД, на связи у которого он находился в 1942 году. Описывая характер и волевые качества «Свистуна», один из подчиненных П. Судоплатова обращал внимание на его эгоизм, несобранность и слабые волевые качества. Мнение офицера основывалось на конкретных фактах.
А именно:
1. Получив крупную сумму денег и запасы продуктов с целью обеспечения диверсионной деятельности в случае захвата Москвы немцами, Н. Хохлов не смог вернуть их обратно, так как деньги потратил на посещение ресторанов, а продукты использовал в качестве дополнения к «скудному пайку».
2. Выехав в лагерь немецких военнопленных для «обкатки» в нем под видом офицера, забыл дома часть выданной ему немецкой военной формы – сапоги.
3. Желая облегчить режим пребывания в лагере военнопленных, самовольно расшифровался перед офицером НКВД – сотрудником оперативной части.
Рапорт завершался выводом о профессиональной непригодности Н. Хохлова к разведывательной деятельности. Однако руководство управления по неизвестной причине оставило мнение офицера без внимания. В 1951 году Н. Хохлов был зачислен в штат ПГУ МГБ СССР.
Нынешняя либеральная печать, возводит Н. Хохлова в ранг «легендарного» разведчика, («очень умен, надежен и беспощаден», прототип героя кинофильма «Подвиг разведчика») «сыгравшего важную роль в уничтожении нацистского гауляйтера Вильгельма Кубе». Его отказ от ликвидации лидера НТС расценивается как личный бунт «на основе нравственного выбора». Н. Хохлов назвал свой поступок «правом на совесть». Следует отметить, что к 1950 году НТС находился под полным контролем разведок США и Англии, и забрасывал на территорию СССР вооруженных агентов-парашютистов для ведения разведывательной и подрывной деятельности.
В воспоминаниях «Во имя совести», опубликованных по-английски в 1959 году, Н. Хохлов рассказал, что КГБ, не избавившись «от старой привычки к убийствам из мести», пытался отравить его таллием во время пребывания в Лондоне в 1957 году.
Тема посягательства на жизнь Хохлова символически объединила фамилии двух изменников.
В розыскном деле «Свистуна» находится служебная записка середины 70-х годов с предложением и планом физической ликвидации изменника Родине Н. Хохлова.
Документ подписан начальником управления «К» ПГУ КГБ СССР О. Калугиным, заочно осужденным за Государственную измену в 2002 году. Однако инициатива молодого (в то время) генерала О. Калугина была отвергнута «инстанцией».
Изучив описанные выше материалы, я подготовил записку о необходимости передачи заявления Н. Хохлова в Следственное управление, для решения вопроса о проведении расследования по вновь открывшимся обстоятельствам. Иного варианта возможного изменения вынесенного в отношении «Свистуна» приговора закон не предусмотрел. Необходимость создания ведомственной комиссии отпадала, поскольку необходимые для пересмотра дела сведения следовало получить в рамках уголовного процесса.
Войдя с этим предложением в кабинет начальника Инспекторского управления В.А.Шиповского, я застал Виктора Алексеевича в предынфарктном состоянии. Он только что закончил телефонный разговор с Бакатиным (известным хамом и матерщинником, свидетельствую, как очевидец) и конвульсивно хватался за лежащие на столе папки. Идти с моей запиской к председателю он отказался.
Выход из положения подсказал Л.А. Выйме, посоветовав мне передать документ «наверх» через первого заместителя председателя А.А. Олейникова, в недавнем прошлом старшего инспектора Инспекторского управления.
«Аввакумыч», тоже не горел желанием лишний раз встречаться с В. Бакатиным и предложил мне компромиссный вариант. Материалы были отправлены в Следственное управление за его подписью.
Расследование вновь открывших обстоятельств (по поручению Генерального прокурора) проводил мой давний товарищ начальник 5 отдела Следственного управления В. Ренев.
В числе свидетелей были допрошены П.А. Судоплатов и бывшая жена Н. Хохлова, с которой он заочно развелся в 1960 году. Был истребован ряд новых документальных материалов. Допросы Н. Хохлова, опасавшегося пересекать границу СССР, проводились с использованием факсимильной связи.
Результаты расследования оказались для заявителя неутешительными. Основания для отмены вынесенного ему приговора установлены не были. Вина Н. Хохлова состояла не только в уклонении от выполнения приказа о ликвидации Г. Околовича, но и в выдаче иностранным спецслужбам двух агентов МГБ из числа иностранных граждан, которых он лично выбрал для исполнения «акции». Оба были осуждены к лишению свободы.
Характерным проявлением низости, если не злого умысла, стало заявление Н. Хохлова на пресс-конференции в Мюнхене о том, что его жена Янина знала о намерении супруга бежать на Запад.
На следствии и в суде в 1954 году Я. Хохлова свою вину в недоносительстве категорически отрицала. То же самое она повторила на допросе в 1991 году, когда признание осведомленности о «побеговых» намерениях бывшего мужа ей ничем не грозило. В 1954 году Ложь «Свистуна» обошлась ей, матери малолетнего сына, в 5 лет ссылки. Какой-либо помощи на содержание ребенка от бывшего супруга она никогда не получала. Тем не менее, сын Н. Хохлова сделал научную карьеру и в 1991 году был профессором МГУ.
К несчастью, во время расследования в 1991 году жена Хохлова младшего была насмерть сбита автомобилем при переходе улицы в районе МГУ. Это могло стать новым информационным поводом для демонизации КГБ, если бы виновник ДТП скрылся. Однако он, остался на месте происшествия и признал свою вину в случившемся.
Получив сообщение об отказе в пересмотре приговора, Н. Хохлов прислал следователю «ругательский» факс, в котором констатировал, что все сотрудники органов безопасности России по-прежнему остаются «верными бериевцами». «Хэппи энд» для «Свистуна» случился в 1992 году, когда Ельцин подписал указ о его помиловании по инициативе Бакатина.
Итоги трудов на ниве 30-х
Расследование дел по вновь открывшимся обстоятельствам (преимущественно 30-х годов, имелись также дела 40-х-50-х) было самым объемным видом моей служебной деятельности в УКГБ при СМ УССР по Хмельницкой области.
За время с декабря 1967 по май 1974 года по неполным данным мною было пересмотрено более 240 уголовных дел по обвинению в совершении государственных преступлений. Невиновными в предъявленных обвинениях были признаны все осужденные 30-х.
Однако, обнаружился и некто, действительно причастный к совершению государственного преступления, не раскрытого в свое время органами НКВД.
Дело запомнилось необычностью ситуации.
Гражданин (фамилии не помню), обратившийся с заявлением о реабилитации, был осужден в 1938 году к лишению свободы сроком 10 лет по обвинению в совершении преступления, предусмотренного статьей 54-10 УК УССР (антисоветская агитация и пропаганда).
Расследование по вновь открывшимся обстоятельствам, доказательств обоснованности названного обвинения не установило.
Правда, возникло одно «НО».
В Особом архиве Главного архивного управления СССР обнаружились материалы польской разведки, раскрывающие ранее неизвестную деталь биографии заявителя.
Согласно документам, захваченным НКВД СССР в 1939 г. на территории Тернопольской области, «жертва незаконных репрессий», украинец по национальности, имел другую «контрреволюционную» специальность – являлся агентом Подволочисского постерунка (posterunek - пост) 5-й (Львовской) Экспозитуры (ekspozitura – территориальный орган) 2-го Управления Генштаба (военной разведки) Польской республики.
Состоял на связи у поручика Сосновского (фамилия подлинная), по заданию которого собирал и передавал польской стороне информацию шпионского содержания, в том числе о ходе строительства 10-го укрепрайона.
Допрос проводился в здании УКГБ. После обсуждения вопросов по теме сотрудничества с «Двуйкой» и ознакомления с частью документов податель заявления о реабилитации стал похож на сдувшийся мяч.
Судя по поведению, он ожидал появления конвоя и периодически поглядывал на дверь кабинета. Что-то обдумав, спросил, можно ли сообщить родственникам о причине его предстоящей задержки в Хмельницком.
Был неподдельно удивлен сообщением о том. что наше общение завершено, он может получить компенсацию за оплату проезда на междугородном автобусе к месту производства процессуальных действий и обратно, а затем предпринимать любые действия по своему усмотрению.
Сведения о сотрудничестве заявителя с военной разведкой Польской республики (панской Польши), потеряв к тому времени правовое значение, перешли в категорию исторических.
Поводом для возбуждения уголовного дела они служить не могли по причине истечения срока давности и изменения обстановки. Не были они и препятствием для признания незаконным осуждения гражданина по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде. В итоге бывший шпион стал обладателем статуса реабилитированного.
(Продолжение следует).