18 октября 2023 года исполнилось три года со дня смерти писателя, литературного критика, драматурга Владимира Шпакова (1960, Брянск – 2020, Петербург).
Мы познакомились с Володей в редакции журнала «Нева», когда она еще была на Невском. Отношения с этим журналом у меня традиционно не складывались (и не складываются). Но узнав, что в редакцию пришел новый редактор отдела прозы, я решил предложить туда рассказы. К моему удивлению, уже к концу того же 2005 года они появились в печати. В 2007 году вышло еще несколько рассказов. А вскоре Володя вынужден был вместе еще с несколькими порядочными сотрудниками уйти из «Невы» после несчастного случая с главным редактором Никольским, расколом в редакции и узурпацией власти заместителем гл. редактора Гранцевой-Милях.
В каждый мой приезд в Петербург мы с Володей встречались, он дарил мне свои новые книги, я ему – свои. Последней из его подаренных книг была «Лиговский проспект» – книга краеведческого толка о Лиговке, на которой он жил в знаменитом доме Перцова. В нее он включил одно мое стихотворение, посвященное Петербургу, Сангальскому саду.
Володя был ведущим нескольких моих литературных вечеров: в Центре современной литературы и книги в январе 2008 года; в Пискаревском библиотечно-культурном центре в августе того же года; юбилейного вечера в литературном салоне гостиницы «Старая Вена» (2011). Опубликовал две рецензии на сборники стихов (они приводятся ниже). За его же подписью вышла статья в Энциклопедическом словаре «Литературный Санкт-Петербург ХХ век», т.2, 2015.
В последний раз встретились 2 февраля 2020 года в кафе, находящемся в проходном дворе с Финского пер. на Боткинскую ул. (давно облюбовали это место, сейчас там какой-то медицинский центр). Выглядел Володя неважно, ходил как-то неуверенно. Выпил немного вина. Позже узнал, что плохие предчувствия не обманули…
ПАМЯТИ В. ШПАКОВА
Помнишь – «Бар-кафе», не меньше! –
В первом проходном?
Впрочем, исчезают вещи, –
Там теперь с трудом
Разместилась медконтора,
И, как крокодил,
Ловит немощных и хворых.
Как ты уходил,
Не решившись выпить водки,
Вспомнилось не вдруг –
Неуверенной походкой,
В темноту… Вокруг
Догорал февральский вечер.
Черт с ней, с кармой, друг!
Знать бы, что уже не встречу…
Декабрь 2022
Владимир Шпаков. ВЫЙТИ ИЗ ПИКЕ
Михаил Окунь. Средь химер. Гельзенкирхен, 2011
Петербургский поэт Михаил Окунь пишет давно, он автор множества поэтических книг, и его творчество хорошо известно любителям поэзии. Однако известность «в узких кругах» вовсе не гарантирует широкий успех подлинного творчества. Время нынче не поэтическое, оно требует от автора не выплеска боли, а развлекательности. Место же, где проживает ныне поэт, отдаляет его от небольшой (но все-таки) аудитории на приличное расстояние. Вы скажете: подумаешь, в германскую глубинку уехал, в эпоху Интернета это неважно! На самом деле важно, мелькание в кадре, общение в тесном кругу всегда повышают шансы поэта быть замеченным, в противном же случае он оттесняется в тень, на обочину.
Так что получается, что Михаил Окунь творит вопреки и Времени, и Месту. Он их не игнорирует, нет, просто старается не брать в расчет, не плакаться и не стонать. Новые книги появляются не ежегодно, но достаточно регулярно, последний поэтический сборник «Чужеродное тело» вышел в свет четыре года назад в Гельзенкирхене, а в этом году там же вышла книга стихов «Средь химер».
К составлению очередного сборника поэт подошел нестандартно, включив туда не только самый последний корпус стихов (так делается в большинстве случаев), но и несколько ранних стихотворений. Почему автор захотел предъявить читателю лирику восьмидесятых и девяностых? Он этого не объясняет, так что мы можем только догадываться о мотивах. Возможно, захотелось контраста, все-таки время «то» и «это» – разительно отличаются. Это две разных эпохи, две страны, а в отношении нашего автора – два разных взгляда на мир.
Откроешь двери – за порогом
Весь мир как будто из стекла:
Посёлок, сосны и дорога,
Что между сосен пролегла.
А там, у берега залива,
Припай белеет ледяной.
В него залив стучит лениво
Едва заметною волной.
Эти стихи 82-го года – простые, ясные, доказывающие, что автор если не прозревал в окружающем мире гармонию, то хотя бы желал ее прозреть. Здесь еще нет никаких «химер», образы понятны (даже несколько трафаретны), а после прочтения на душе остается легкая элегическая печаль. «Химеры» начинают влезать в стих позже, во второй половине 80-х:
Когда-нибудь, зимой, зимой,
Я не доеду до вокзала,
Сойду без цели, где попало,
Прозревший, но глухонемой.
Тут уже проглядывает не печаль, что-то другое, вроде как с глаз поэта начинает спадать пелена («розовые очки»?), и жизнь преображается в стихе не в усредненно-лирическом, а в более жёстком варианте:
Не хочу глядеться в лица,
Не хочу менять походки,
Невозможно молодиться
И веселым быть без водки.
Такой взгляд, – еще задорный, но уже беспощадный – становится с течением времени все более характерным для автора, который постепенно перемещается на теневую сторону бытия. Одновременно с этим растет мастерство, образы становятся точнее, индивидуальнее, и если Михаил Окунь при составлении сборника хотел продемонстрировать этот процесс, то свою задачу он выполнил.
На вкус эти стихи отдают горечью. У одного стихотворца лирика терпко-соленая, у другого мармеладная, приторная, а вот здесь чувствуется горечь бытия. Жизнь ведь выглядит так, как ты хочешь. Имеешь иллюзии – она такая, отбрасываешь их – совсем другая. Михаил Окунь из тех поэтов, кто без жалости отбрасывает иллюзии, обнажая для себя (и для нас) скелет жизни и прочую неприглядную требуху:
Что ты видел? – осколки, бумажки,
Обветшалый прогорклый уют…
Перекошенные трехэтажки
Песни только о главном поют.
Убогий внешний антураж, попадающий в поле зрения поэта, аукается с внутренним пейзажем, где тоже оголенные нервы, как во время разговора лирического героя с неким «Игреком»:
Опять, опять его «проклятые вопросы»!..
Ну что тебе, любитель алгебры, сказать
Под этим небом цвета купороса? –
Так получилось, не поправишь, твою мать!..
С точки зрения формальной это вроде традиционные стихи. Полемика с традицией здесь происходит на содержательном уровне: автор то и дело работает на снижение, отрицает любой пафос, а порой и вовсе, считай, «возвращает Творцу билет»:
За праздный грех и нудный срам
Ответишь ты, душа!
Оно бы так… Но если там
Нет вовсе ни шиша?..
Но в итоге, по счастью, ощущения мрачности нет, то есть, получается вовсе не чернуха. Это жёсткая мужская лирика, если со слезой, то скупой, если с рыданиями, то тщательно скрытыми, если со «светом в конце тоннеля», то едва различимым (но все-таки различимым). Приведем полностью короткое стихотворение, строчка из которого стала названием сборника:
Скользни в полночный сквер,
Сойди в кромешный мрак,
Где люди средь химер –
Никто и звать никак,
Но всё слабее тень.
И ночь белым-бела,
И белая сирень
Мерцает из угла.
Вот эта «белая сирень», которая время от времени «мерцает» то в одном стихотворении, то в другом, и спасает автора от того, чтобы скатиться туда, где горечь жизни обретает вкус яда. Поэт, что называется, «травит душу», но не отравляет ее, он «корябает», но местами и «ласкает», дает читателю глоток воздуха. Что, собственно, и делает творчество Михаила Окуня состоятельным по большому счету, в конце концов, посылать проклятия нашей неприглядной жизни – это, пожалуй, банально. Гораздо достойнее для автора, на время поддавшись разочарованию, неверию и т.п., войти в это крутое пике – и умело выйти из него.
Переезд автора в Германию не мог не оказать влияния на творчество, все-таки смена страны проживания – дело серьезное. При этом, как ни странно, в лирике последнего десятилетия (время жизни за границей) европейских деталей почти не видно, они оттесняются куда-то на периферию. Чувствуется, что поэт не очень интересуется той жизнью, то есть, в швабском городе Аален пребывает лишь его физическое тело. Душа же, не подчиняясь человеческим законам, улетает то на проспект Энергетиков, то на Мытнинскую улицу, то на Лиговку, в сад Сан-Галли.
Можно назвать это ностальгией, но можно найти и другое определение. Пространственная удаленность от дорогих сердцу мест обостряет поэтическое зрение, и то, что для обычного эмигранта – душевная мука, для поэта – провокация на творчество. Талантливого человека перемещение в пространстве может лишить голоса, но может и усилить его, довести до пронзительности, когда тривиальные (в прежней жизни) детали становятся чем-то очень значимым, существенным и даже символическим:
А нынче – хоть сойди с ума…
И где, ответьте Бога ради,
С тем пойлом чан, и та зима,
И бард, и парковые ****и?..
Из той, более-менее устроенной жизни, наша неустроенная представляется автору тоже жизнью, которая единственна, быстротечна и ценна в каждом своем проявлении. Проспект Энергетиков – не Елисейские Поля, конечно, но здесь тоже живут, любят, умирают и т.п. И автору есть до этого дело, он остро чувствует эту неприглядную реальность, стараясь воплотить ее в стихах. Нужно ли кому-то это воплощение? О востребованности поэзии в наше время – см. начало статьи, но автора, похоже, сей аспект не очень-то волнует:
Где его никто не слышит,
Где гроша никто не даст –
Там стихи упорно пишет
Пожилой энтузиаст.
То есть, поэт Михаил Окунь не заблуждается ни насчет себя, ни насчет времени, он просто пишет. Пожелаем поэту удачи.
«Крещатик», 4 (54), 2011
Владимир Шпаков. НЕ УМЕЯ РАДОВАТЬСЯ ЖИЗНИ…
Михаил Окунь. ФЕВРАЛЬСКАЯ ВОДА. Стихи. – Гельзенкирхен: «Edita Gelsen», 2018. – 120 с.
Книга стихов петербургского поэта Михаила Окуня «Февральская вода» включает в себя более двухсот поэтических произведений, что на фоне нынешних сборников, как правило, состоящих из трех-четырех десятков стихов, выглядит внушительно. Удивляться этому не стоит, все-таки у автора богатый поэтический опыт, да и книжка не первая, не вторая, а уже девятая. Лучше порадуемся за поэта, принадлежащего не к молодежи, скорее, к старшему поколению представителей поэтического цеха, но продолжающего при этом активную творческую жизнь. Практически все помещенные в книжку стихи написаны за последние семь-восемь лет, то есть, желание автора высказываться в стихотворной форме налицо, как и результат.
Впрочем, вначале о поэтике Михаила Окуня, каковая выработалась давно и, в общем и целом, сохраняется в книге под названием «Февральская вода». Выразительные средства у этого автора скупы, он немногословен, берет, скорее, точностью, нежели цветистостью письма. Темы лирики – самые разные, зачастую маргинальные, сниженные, так что в поэтическую речь внедряется и просторечье, и нецензурная лексика.
В субботу, нажравшись, затеял скандал.
Подрался, полночи в канаве лежал.
И виделся остров средь синей воды...
Менты подобрали и дали п...ды.
И вновь куролесил, на насыпь залез,
И шмякнулся поезду наперерез.
Вот так погибает глухою порой
Российской глубинки последний герой.
Но это отнюдь не дешевый эпатаж, не намеренное текстовое хамство – это по возможности точное и честное воссоздание в стихе как окружающей поэта жизни, так и его внутренних состояний. Лирический герой тут – представитель определенной эпохи, среды, определенного времени и места, именуемого нынче хронотопом. Так вот этот самый хронотоп зачастую требует и крепкого словца, и грубоватой образности. Ленинград 60-х – 70-х, где формировалась личность автора, вовсе не являлся благоухающим розарием, что и наложило свою печать на творчество. При этом автор, что очевидно, не хулиган из подворотни, не гопник, он человек образованный и талантливый, хотя ни талантом, ни эрудицией не кичится.
Наверное, стоит сказать пару слов о композиции сборника, точнее, об отсутствии таковой, поскольку «Февральская вода» выстроена по самому простому – хронологическому принципу: начинается книга стихами конца «нулевых», заканчиваются текстами 2017 года. На первый взгляд, это выглядит странно, обычно поэты тратят бездну времени, долго и мучительно выстраивая в подобие единства то, что является продуктом спонтанных разрозненных озарений. Михаил Окунь отказался от подобных ухищрений, и вовсе не потому, что не умеет этого делать. К примеру, в предыдущей книжке под названием «33 трилистника» он использовал весьма оригинальный композиционный ход, структурировав книгу в варианте триптихов, каждый из которых посвящен определенной теме. А ведь на самом деле стихи пишутся вовсе не на тему, а именно так – один за другим, по случайному поводу, так что своя справедливость в таком способе выстраивания имеется.
Как было сказано выше, Михаил Окунь – поэт петербургский (а отчасти ленинградский). Однако любой читатель, даже незнакомый с биографией автора, опознает тут отчетливую эмигрантскую ноту. Как и в других сборниках автора последнего времени, в «Февральской воде» отражаются черепичные крыши бюргерских домов, немецкие пейзажи и лица тех, кто волею судеб сделались соседями автора. Конечно, эмигрантом в прежнем смысле слова Михаил Окунь не является. Его перемещение из Петербурга в немецкий Ален произошло довольно поздно, в эпоху открытых границ, когда российские творцы не изгонялись из родной страны, скорее, уезжали по экономическим соображениям. Но так уж сложилась судьба, разделив жизнь поэта на «до» и «после», что не могло не отразиться в стихах.
Швабы любят порядок,
но могут любую бумажку
к черту заслать на рога.
Но всё равно – любят свой орднунг.
Швабы глотают обрубки слов,
шепелявят, похрюкивают, –
но всё равно – в местной библиотеке
стоит шеститомный словарь
швабского языка.
При этом поэт не исчез навсегда в германской глубинке – он поддерживает связь с исторической родиной, регулярно приезжает в Питер, что также находит свое выражение в творчестве.
Не умея радоваться жизни,
Шляясь черт-те где который год,
Всё тянусь, дурак, к своей отчизне, –
А она живет себе, живет.
Здесь трудно говорить о какой-то «ностальгии», как и о «любви» к родине вообще и к городу, который пришлось покинуть, в частности. Учитывая особенности поэтики автора (см. выше), от него вообще не стоит ожидать прямого выражения чувств, они всегда неоднозначны и нередко сопрягаются с рефлексией и когда явной, когда скрытой иронией. Тот и этот миры причудливо переплетаются в душе, рождая необычные ассоциации и пробуждая нелепые, казалось бы, воспоминания. Неизвестно, что именно думает рядовой европеец, наблюдая Женевское озеро, а бывший питерский житель, точнее, порожденный им лирический герой рефлексирует таким образом:
Он смотрит налево и видит: налево
большой водоем под названьем Женева.
Там, верно, утопленник донный лежит,
раз мощная вилка наружу торчит.
И вспомнился пруд под названьем Восьмёра,
где тонут в сезон по три пьяных шофёра.
Лежит он в Полюстрово (в городе том),
Где сам не однажды бухал под кустом.
...И снова Женева, и вновь водомёт,
вздымаясь и падая, в очи плюет.
Вот такая, понимаете ли, «почва и судьба». Кому-то не нравится? Душа требует возвышенного? Нет проблем – обращайтесь к творчеству других авторов, сумевших сохранить, а может законсервировать в сердце идеалистические мотивы. Вы просто не читатель Михаила Окуня. Этот автор задает своего рода загадку: насколько возможно быть трезвомыслящим, беспощадным, иногда циничным – и в то же время тянуть лирическую ноту? Осознавать всю бессмысленность ремесла, предполагающего складывания слова в столбик и в рифму – и одновременно продолжать этим заниматься.
В этой связи высказывания о собратьях по перу, зачастую едкие и язвительные, выглядят абсолютно органично. Ну, не особо почитает наш автор нынешних поэтов, и они, надо сказать, зачастую того заслуживают. Чего греха таить – хватает в этой среде и дешевого выпендрежа, и страстного желания сыграть «роль хоть одним вершком повыше той, которая назначена».
Допустим: придуман Серебряный век,
И нынче пииты покруче.
Но там – за поэтом стоял человек,
А недопоэтам – здесь лучше.
Петрополя хляби и недра Москвы,
И деланность вздернутой бровки...
И некто надутый, всем тычащий «вы» –
Трагический тенор тусовки.
Неласков автор к представителям своего цеха, согласитесь. Но ведь и к себе нет особой ласки, то есть, о самолюбовании и попытках вылезти наверх за счет других и речи нет.
Частью поэзии русской,
ее парадигмой, так сказать, себя не ощущаю.
Диапазон у меня слишком узкий,
не ту нефть не оттуда качаю.
В этом стихотворении автор честно признается в ограниченности своих поэтических средств, что, возможно, правда, а возможно, и некоторое лукавство. Но танец на строчке, характерный для многих нынешних «пиитов» (особенно бродской выделки), нехарактерен для Михаила Окуня. И в этой неотделанности, грубоватости, стихотворной простоте есть своя прелесть, а главное – честность. Увлечение решением чисто формальных задач зачастую размывает содержание, обесценивает поэтическое высказывание, без которого стихотворение немыслимо. Отдельные признания автора могут удивлять, и не факт – что приятно. Михаил Окунь прекрасно понимает, что стихи не приносят ни славы, ни денег: «И на грош не наиграешь, / Зачехли свой саксофон!» Или вот еще: Скучны и проза, и стихи, а жизнь – подавно. В тени забора лопухи балдеют славно. В итоге кто-то может подумать, что поэту милее «сор», из которого растут стихи, а не сам продукт поэтического творчества. Но это ошибочное мнение. Наш автор несет свой дар, как крест или, если угодно, мешок на горбу. Жизнь вокруг ну совершенно не поэтична, даже не прозаична, она зачастую уныла и тривиальна до предела. Но дар обязывает создавать поэтические интерпретации неприглядной действительности, и Михаил Окунь этому приказу подчиняется. Что для самого автора, думается, род спасения, а для нас, читателей – род удовольствия.
«LiteraruS – Литературное слово», 3(60), 2018
На фото: в картинной галерее на Литейном, 2006 г. Слева - автор, справа - В.Шпаков.