Фрагмент романа "Игра в жизнь", гл. 19
- Эх, Андрюха!- Егор горестно вздохнул. - Как же, наверно, счастливы те, чья жизнь проходит без страха, без ужасов войны, для которых сон является благословением ночи и не приносит ничего, кроме сладких сновидений! Но не стоит им завидовать, Андрей! Мы не выбираем свою жизнь, мы приходим в нее солдатами. И это она нас выбирает.
- Да?! А я всегда считал, что это я сам выбрал профессию офицера – защитника Отечества! – я подивился тому, как ловко Егор сменил тему разговора, уводя его от смерти моей мамы…
- Да, нет же! – горячо воскликнул Егор. - Многие полагают, будто суть состоит в том, что можно однажды выбрать профессию офицера и обучиться ей. И выбирают, клянусь тебе, сам видел не раз. Но что из этого получилось?! А?! Пшик! Разве можно выбирать между спокойной жизнью, скажем, бухгалтера и ежедневным риском офицера, уходящего на смерть?! Разве наш выбор — это не молния, которая поражает тебя вдруг, пригвождает к земле посреди двора?! Не выбирают же ливень, который обрушивается на головы людей, выходящих из кинотеатра, и вмиг они уже мокрые до нитки! Нет, дорогой мой друг, это выше нас, и это кто-то решает за нас. Мы уходим воевать, и погибаем там, на войне, и калечимся, и теряем друзей. И, все равно, гордимся собой! И я горжусь тобой, Андрей! И завидую тебе!.. Ведь что я теперь?.. Вместе с моей ногой ушла и моя жизнь! А ведь многие вообще не ценят то, что имеют! Будь у меня сейчас две ноги – я ого-го! Я бы!.. А тут, блин, только и слышишь — у кого-то хлеб черствый, а у кого-то бриллианты мелкие. Ну, надо же! Цените что имеете, черти!
Егор ухватил сильными пальцами кружку и долго пил пиво, выцеживая его маленькими глотками. А я молча смотрел, как мерно двигается в такт глоткам его кадык…
Господи, ведь то, что говорит Егор, перескакивая с мысли на мысль, – этот бессвязный бред… Порой мне кажется, что это речи сумасшедшего. Ну, или полусумасшедшего… Иногда его речи просто утомляют меня, раздражают своей сумбурностью. Но иногда я чувствую, как его слова елеем наполняют мою душу, утешая и успокаивая. Может, я уже и сам стал полусумасшедшим?..
- И это все город – о-о, как же я ненавижу его! – Егор с грохотом опустил на стол пустой бокал. – Город страшен, Андрей, хоть ты, наверно, будешь со мной спорить по этому поводу. Но, поверь! Он страшен, ибо разрушает все и всех, и меня, в том числе. Он пожирает меня потихоньку, сладострастно, перетирает меж своих ярких огней и бумажных скатертей, заляпанных винными и пивными пятнами и жиром от шашлыков; он меня сжигает своим смрадным огнём, что вырывается в ночи из съеденных временем и непогодой подъездов и провонявшихся мочой подворотен. Поскольку ничто, Андрюха, так не тяготит нас - воинов, как наступающий вслед за бурей страшных военных событий мертвый покой бездействия — та спокойная ясность, где уже нет места ни страху, ни отваге, ни надежде… Все, братишка, заканчивается для нас в тот день, когда мы думаем, что пришли с войны!
- Мы думаем? – переспросил я. – Или мы приходим? Ты же вот пришел с войны когда-то! Или думаешь, что пришел?
- Нет, черт тебя забери! – Егор в ярости заскрипел зубами. – Я думал, что я пришел! Но я не пришел! Я остался там! В Афгане! Более того, я мертв! Что ты так удивленно смотришь на меня?! Да, я мертв! И ты мертв! Мы - офицеры погибаем вместе с первым нашим подчиненным, павшим в бою. Только до поры не знаем об этом. Ты, Андрюха, сейчас можешь этого не понять, прости. Ты поймешь, когда снимешь офицерский китель навсегда и повесишь его пылиться на вешалку. И изредка протирая пыль с золотых погон, ты будешь думать о том, что погиб еще тогда, в своем первом бою… Вот ты, Андрюха, ты боишься?!
Я удивленно воззрился на Егора, - настолько неожиданно прозвучал его вопрос…
- Ну, чего молчишь? Скажи, ты хоть чего-нибудь боишься?!
- Да, наверно боюсь, - отвечаю я. — Я боюсь потерять близких людей. Теперь, правда, только одного человека – мою Наташку. Боюсь воспоминаний, которые, словно петля на шее, постепенно убивают. А еще я боюсь обнять человека, даже знакомого… А вдруг он, пока я его обнимаю, вонзит мне нож в спину!
- А я что говорю! – вскричал Егор. – Ну, теперь ты понял?! Ничего же не изменилось, Андрей! Толпы чужих людей вокруг, и все учат тебя, как жить и что делать. И все при этом лгут. Мы лицемеры, Андрюха! Мы требуем бескорыстия от других, но это ведь чудовищная провокация: мы хотим, чтобы они пожертвовали своими желаниями ради наших. С какой это стати?! Мы смотрим друг на друга, как бы со стороны… Мы отстраненные созерцатели! Понимаешь?! А мне порою кажется, что между двумя людьми, разбивающими друг другу морды в кровь, больше взаимопонимания, чем между теми, кто смотрит друг на друга вот так, со стороны. Но так же не должно быть!
Егор снова грохнул кулаком по столу, благо Ольга успела до этого убрать порожние бокалы.
- И вот, мы приходим к тому, что у тебя, Андрюха, нет подходящего человека, у которого можно поплакать на плече. Ну, кроме меня, конечно! У тебя есть я, Андрей, но ведь другие плачут, прислоняясь к деревянной двери! Дверь хотя и не утешает, но зато не сует в нос рецепты, как надо жить, и не читает морали. У двери куда больше такта, чем у некоторых людей. Понимаешь, о чем я?!
- Егор, иногда тебя трудно понять, - я решаюсь сказать правду, чтобы хоть немного приостановить трудноперевариваемый словесный поток собеседника. Я ошибся…
- Ты никогда ничего не говорил мне о своей личной жизни! – Егор бесцеремонно перебивает меня. – А зря! Я должен открыть тебе глаза: опасность таится в том, что порой мы обожествляем боль, даём ей имя человека, и потом думаем о ней непрестанно. И страдаем, и болеем ею, начиная сходить с ума! Потому что тот, кто несет в себе солнце, способен зажечь всех вокруг. Тот же, в ком пылает костер, хотя бы и яркий, зажигает лишь тех, кто рядом. И они, в итоге, сгорают дотла! Ты не должен играть в этом пионерском костре роль сгоревшей головешки, Андрюха! Не пытайся выяснять отношения с людьми, которые тебя разочаровали. Молча оставь их - вместе со всем их барахлом наедине! Тебе же станет легче! Я понимаю, что тебе трудно забыть боль, причиненную твоей возлюбленной. Но ведь еще труднее вспомнить радость. Счастье – оно, брат, не оставляет памятных шрамов.
- А есть у тебя, господин всезнайка человеческих душ, рецепт, как это сделать? Забыть! – я начинал злиться.
- А ты думаешь, это трудно? Да все кладбища забиты людьми, свято верившими в то, что они незаменимы, что их некому заменить!
- А я думаю, что никто не имеет права играть жизнью людей, даже ты, Егор! Нельзя просто так вторгаться к ним в душу, потешаться над их чувствами. Пойми ты - твое слово, взгляд, или просто даже нахмуренные брови не проходят бесследно, они будят в другом человеке какие-то ответные эмоции. И не всегда они положительные. Иной раз, скажу тебе честно, твои словоизлияния вызывают у меня отвращение.
- Это потому, Андрюха, что невозможно, ну, или почти невозможно пронести факел истины через толпу, не опалив кому-то бороду! – спокойно ответил Егор. – Вот и ты, братишка, придумал себе, что я болтаю лишнее. Я тебе уже как-то говорил, что не надо ничего придумывать. Принимай погоду такой, какая она есть, ветер таким, каким он дует, дождь, таким, какой льет, а женщину - такой, какова она на самом деле. А ты любишь придуманный тобой же образ. Избавься от него, и ты увидишь, насколько легче тебе станет жить. Есть, пить, любить, ненавидеть — вот основные инстинкты, двигающие человечеством, все остальное — выдумки!
Я ушел домой, попрощавшись с Егором кивком головы. И всю дорогу думал над его словами, все больше и больше убеждаясь, что я схожу с ума вместе с ним… Нет, не зря я считал его опасным…