Маленькие истории моего рода

                Александр Альянаки
                Маленькие истории моего рода

Книгу с иллюстрациями можно скачать и читать в Яндексе по ссылке:
https://cloud.mail.ru/public/3fkN/4d8i3gTqv
Она будет в «Облако Mail.ru» в произведениях.


«Люби ближнего твоего, как самого себя. Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской». Левит гл. 19 пар.18, 34:
«Человек не вечен на земле, а поэтому не должен привязываться к земным благам, копить добро и полагаться на свое благосостояние и богатство. Вместо этого человек должен помогать ближнему и делать добро, делиться с бедняком, ибо богатство он не возьмет с собой на тот свет, а добрые деяния всегда останутся за ним и он за них получит награду от Бога».  С. М. Шапшал.

                Караимы

 
Я составил свое караимское древо (около 500 человек) и хотел бы поделиться небольшими историями из него, а также связанных с ним и сопутствующих ему. Это не научный трактат, поэтому в повествовании, помимо документальных исторических фактов, будут использованы некоторые легенды, а также присутствовать логика вероятностная, духовная и психологическая. 
Слово «караим» в переводе с древнееврейского языка - «читающие» («им» в иврите обозначает множественное число). Читающие, потому что караимы признавали только письменную Тору – «Пятикнижие Моисея», основа которой десять заповедей, полученных Моисеем на горе Синай в виде двух каменных плит – скрижалей с высеченными на них заповедями.

 
 
На фотографии алтарь в нынешнем феодосийском караимском музее.
Его с большой любовью и искусством создавали караимы феодосийского национально-культурного общества «Мэхэбэтлик» (Согласие) во главе с руководителями караимского религиозного общества Олегом Айвазом и Леонидом Ильченко. Феодосийские караимы, исповедующие караимизм, обязательно собираются в шаббат, молятся и изучают Танах и Тору.
Мама Олега, Ираида Азарьевна Айваз длительное время возглавляла
 «Мэхэбэтлик» в Феодосии.

Надписи гласят:

Шема Йисраэль Адонай Элогейну Адонай Эхад

Слушай Израиль Господь Бог Наш Господь Един.
Ниже десять заповедей.  Вначале читается правый столбец, потом левый.

1. А но хи Адонай…
Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим.
2. Лё ехье…
Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвёртого [рода], ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.
3. Лё тисса…
Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно.
4. Захор ейом га  шабат лё кат шо
Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай, и делай всякие дела твои; а день седьмой — суббота Господу, Богу твоему: не делай в оный никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец, который в жилищах твоих. Ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все, что в них; а в день седьмой почил. Посему благословил Господь день субботний и освятил его.
5. Кавэт эт ави ха вэ эт им мэха
Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе.
6. Лё тирча
Не убивай.
7. Лё тинаф
Не прелюбодействуй.
8. Лё тигноф
Не кради.
9. Лё таанэх
Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.
10. Лё тахмот
Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

Как у евреев, исповедующих иудаизм, так же у караимов и мусульман не положено входить в храм и совершать богослужение без головного убора, а у христиан, напротив, надо мужчинам снимать головной убор. Интересно, что это делается по одной и той же причине. У первых головной убор над головой символически означает верховенство Всевышнего и постоянное напоминание о Боге, поэтому религиозные евреи вообще не снимают кипу, идя в общественные места.
У христиан же это, очевидно, дань особого уважения и почитания. Первые караимские тексты были начертаны на арамейском языке, затем стали применяться древнееврейский и иудео-арабский.
Караимы Восточной Европы приблизительно с XIII – XIV веков говорили и писали на тюркском караимском языке. Как и татарский, он принадлежит к кыпчакской подгруппе. В караимском языке можно найти немало заимствований из арабского, персидского и древнееврейского языков. В письменном иврите отсутствуют гласные, что подчеркивает природную еврейскую практичность и экономичность, да и в два раза меньше приходилось высекать надписи на могильных плитах. Письмо же справа налево, возможно, возникло оттого, что большинство людей правши и когда они высекали буквы, то удар по долоту наносился справа налево и, естественно, что легче было двигаться дальше в том же направлении. Слово еврей на иврите произносится «иври» (собственно, отсюда и название языка иврит  букв. «еврейская»). Слово иври; происходит от существительного э;вер — та сторона, «иври» — это прилагательное «потусторонний» либо «заречный», то есть «пришелец с той стороны».
В человеке всегда борется начало Божье и человеческое.
И уже при Моисее были евреи, которые начали по-своему истолковывать данные от Бога законы, а были, решившие строго их соблюдать и не отклоняться в своих рассуждениях от заповедей. Рассуждения, мудрствования на тему заповедей постепенно сформировали талмуд, и продолжалось это много веков.
Талмуд с др. евр. (учение). До сих пор в Израиле раз в год собираются мудрецы, которые заново истолковывают разные положения иудаизма с его уже не десятью, а 613-ю законами. Караимы же признали только письменную часть библии – ТаНаХ и его законодательную часть - Тору.  По мнению караимов, именно они являются носителями веры Авраама, Ицхака и Иакова, хранителями Торы (Закона), данной Господом пророку Моше (Моисею)  на горе Синай;  раввинисты же отступили от этой веры, создав  ложное предание, не имеющее подтверждения в Торе.
Разделение это в дальнейшем только множилось и становилось все более непримиримым.  В 12 веке в Константинополе между поселениями караимов и евреев пришлось даже построить каменную стену из-за сильных распрей на религиозной основе.
Начиная с царя Соломона, в еврейском обществе начался духовный разлад, так как Соломон, имея многих жен, стал позволять в угоду им строить капища языческим богам. После его смерти в 928 г. до н.э. воцарился сын его Ровоам. Он сурово стал говорить с народом: "Если отец мой Соломон наложил на вас иго, то я увеличу его; если он наказывал вас бичами, то я буду наказывать вас скорпионами (скорпионы – это бичи с нанизанными металлическими кольцами). Тогда большая часть еврейского царства восстала против Ровоама. Десять колен израилевых отделились от Ровоама, избрали себе царем Иеровоама из колена Ефремова, и составили особое царство, которое стало называться Израильским. Два колена – иудино и вениаминово – остались у Ровоама и образовали царство Иудейское. Евреи из этого царства стали называться иудеями. Единое Израильское царство распалось на два царства: Иудею на юге (земли колен Иуды и Вениамина) и Израиль на севере (территория проживания остальных десяти колен). Столицею в иудейском царстве остался город Иерусалим, а в израильском столицею стал город Самария. Жители царства израильского ходили в великие праздники на поклонение Богу в храм иерусалимский. Царю Иеровоаму это не нравилось. Он боялся, что его подданные сблизятся с иудеями и присоединятся к иудейскому царству. Чтобы они больше не ходили в Иерусалим, Иеровоам поставил в двух городах своего царства двух золотых тельцов и объявил народу: "Не нужно вам ходить в Иерусалим. Вот ваши боги, которые вывели вас из Египта". И весь народ израильский стал, вместо истинного Бога, поклоняться идолам. И после Иеровоама все цари израильского царства были нечестивыми – идолопоклонниками. Они сделали нечестивым и весь народ израильский.
В царстве Иудейском все цари происходили из рода Давидова. Но и среди них добрых и благочестивых царей было очень мало. Народ, подражая нечестивым царям, много грешил перед Богом.
Караимский писатель и богослов из Луцка Симха бен Ицхак в своей книге «Орэх цадиким» - «Путь праведников» пишет, что иудаизм раскололся на два течения в то время, когда Израиль разделился на Иудейское и Израильское царства.
И сделалась Тора, прежде единая, как две разные Торы, спорящие друг с другом, как две соперницы. Дом Йегуды сохранял и исполнял Тору и её заповеди согласно древней традиции, идущей от Моше рабейну, без изменений и в таком виде сохранила её караимская религия до наших дней. А дом Израиля сохранял и исполнял Тору и её заповеди, согласно новой традиции, которую выдумал Йоровам, сын Невата, с различными изменениями к написанному, и в таком виде сохранила её раввинская религия до наших дней. И это есть настоящая причина раскола».
После разделения  Израильского Царства появляются две религии: караимская и раввинская. Караимы же потомки древа Давидова.
Еще был любопытный факт. В ХVII веке караим из Литвы Бар Симха во время своего путешествия в Святую землю обнаружил у каирских караимов родословную караимских «наси» - князей, написанную на рыбьей коже и передаваемую из рода в род. «Яхас Наси Йегуда» родословная караимских князей  немного немало берёт своё начало в «Адаме ришоне» - первом человеке на земле. Согласно этой родословной караимские князья принадлежали к роду Давида, да и сам Давид, и его сын Шломо (Соломон), а также Авраам, Ицхак и Иаков были «цадиким», т.е. праведниками, как называли себя караимы в древности.
Караимы, исповедуя Святое Писание в той первоначальной его чистоте, в какой оно признается и христианской церковью, долгое время подвергались гонениям со стороны евреев за то, что отвергали предание или так называемый Устный Закон.
Этот Устный Закон, который по верованию евреев, был дан Господом Богом Моисею на горе Синайской в виде дополнения к Писаному Закону, первоначально передавался первосвященниками, судьями и пророками и впоследствии был изложен в Иерусалиме письменно неким Иудою Гаккодешем, жившим в конце 2-го века. Он обобщил учение фарисейских школ Гиллеля и Шамая. Написанный им сборник устного иудейского закона известен под названием Мишна – повторение, т.е. повторение закона Моисеева. С течением времени сама Мишна стала предметом комментариев последующих еврейских  богословов, которых называли разъяснителями (амораимами). Составленные ими объяснения к Мишне назывались Гемара. Объяснением Мишны занимались как в Палестине, так и в Месопотамии. Объяснения амораим палестинских называются Иерусалимской Гемарой, а месопотамских – Вавилонской Гемарой.
Таким образом, возник знаменитый Талмуд, в котором соединяются в одном кодексе Мишна, Гемара и Аггада (афоризмы, поучения и легенды), и другие предания. Многие еврейские авторы считают, что высший авторитет принадлежит Талмуду, который оттеснил Библию на второе место. 

                Анан Ганаси бен-Давид            

Спустя много веков события, связанные с историей караимской религии происходят уже не в Израиле, а в Багдаде - столице Арабского Халифата в VIII веке. 
Главную роль в оформлении и утверждении караимизма сыграл Анан Ганаси бен-Давид (751-840)
Родился Анан в Багдаде. Его потомство до сих пор живет в деревне Хитта в 30-ти км от Багдада. Был он рода Давидова. С юности он глубоко изучал писание и Талмуд. Стал известным богословом и человеком благочестивого образа жизни.
Анан начал проповедовать, что нигде в Пятикнижии не упоминается о том, чтобы пророк Моисей принял от Бога что-либо кроме скрижалей и Закона; да и не один из библейских пророков не упоминает об Устном Законе, почему и не может быть речи о его якобы божественном происхождении.   
По устранению патриаршего престола, установленного Моисеем, над пленёнными иудеями владычествовал экзиларх, который должен был быть из рода Наси, то есть быть потомком царя Давида. Облечённый в этот сан всегда пользовался высоким почётом и привилегиями.
Экзила;рх (букв.с арамейского «глава изгнанных», «глава пленённых») — титул светских лидеров вавилонских евреев. Еще его называли «Рош агала» - правитель евреев живущих в изгнании. Этот пост передавался по наследству только евреям из рода Давида и только старшему мужчине в своем поколении.
Сами калифы оказывали глубокое уважение экзилархам, и им оказывалась честь пользоваться государственными экипажами. Экзиларх Соломон, дядя Анана, умер бездетным и Экзиларший престол по наследованию доставался детям Давида - брата Соломона. У Давида было два сына – старший Анан бэн Давид и младший Анания. После избрания Анана экзилархом, он стал активно проповедовать против устного закона и стал опасным для талмудистов. Последователи талмудического учения оклеветали его перед калифом, сказав, что Анан – еретик, что он собирается издать новый закон и воцариться над Израилем. Анан бэн Давид был заключен в темницу и приговорен к смертной казни через повешение. В одной камере с ним сидел основатель великой мусульманской суннитской школы Абу-Ханифа, приговоренный к смертной казни за богохульство.  Он посоветовал Давиду обратиться лично к патриарху с просьбой  разрешить ему состязаться в религиозном диспуте со своими врагами. Халиф не мог отказать ему, так как по мусульманскому обычаю приговоренный к смерти имел право на одну просьбу. Темой диспута Анан избрал календарь для определения праздников.  Он привел в доказательство тот факт, что установление праздников и весь календарь основываются у него не на астрономических вычислениях, как у раввинистов, но на непосредственных наблюдениях над луною, как у последователей ислама. Кроме того, он снискал особенное благоволение халифа тем, что отнесся с весьма глубоким уважением к Магомету, как к пророку арабов и всего ислама, и объявил, что его новая религия во многих пунктах совершенно солидарна с исламом. Анан был реабилитирован, но добровольно отказался от поста экзиларха и решил утвердить учение на основе письменной Торы. Потом оно было названо караимизмом. Анан переселился со своими домочадцами и приверженцами в Иерусалим, где они построили новую синагогу (современное название кена;са или кенасса от Бейт-Кнесет – дом собраний). Особенностями его учения ещё было признание Христа и Магомета, как великих пророков.
К Христу и его учению Анан относился с большим благоговением. Он находился под сильным влиянием своих соседей, христианской секты   несториан. Он верил в правду убеждений и указаний Иисуса Христа, что он ни в чем не противоречил закону, а напротив, подтвердил и утвердил закон. Анан считал Христа Святым пророком.
В Иерусалиме Анан бэн Давид ведет активную пропаганду среди караимов, целью которой являлся полный разрыв с раввинами. Он запрещает своим единоверцам  вступать в браки с раввинистами и даже есть с ними за одним столом, так как раввины не брезговали нечистой пищей, запрещенной Торой. Именно Анану бэн Давиду приписывается введение нового термина «караим».
Достигнув вершины своей популярности к 12 веку, караимство поставило под угрозу само существование раввинизма. И только ученый-талмудист Рамбам, приехавший в 12 веке в Египет, сумел отстоять раввинистический иудаизм. Он  написал свою знаменитую книгу «Мишне Тора», содержащую в себе свод законов Талмуда.
Но, все же, разрыв с талмудистами произошел постепенно. Обнаруженные в Каирской генизе (архиве) документы свидетельствуют о том, что в 11-м веке между раввинистами и караимами еще заключались браки.
Православный Патриарх Алексий II выступил перед раввинами
Нью-Йорка в защиту караимского вероучения, основанного
Анан-Бен-Давидом:
   Как только раввины начали проводить в народе свои измышления,  приписав им силу и смысл Божественного слова, бене-микра,  караимы,  на  долю которых выпало нести знамя только во имя единого  святого  Божественного учения "Тора", не могли не протестовать  против  измышленных  раввинских преданий и всячески старались отрицать их. Они говорили, что есть в библии подлинные святые слова, гласящие: "Не прибавьте к тому, что  заповедаю вам ныне и не убавьте из него" (Второз.  4:2). 
Наконец, явился муж, по имени Анан-бен-Давид, который  восстал  против  преданий, измышленных раввинами. Анан был человек истинно набожный и строго  справедливый и известен своими обширными познаниями. Он совершенно  опроверг талмуд, как простое человеческое произведение и признал за закон только книги Моисеевы. Чтобы восстановить писанный закон в его правах и одухотворить прежнюю свято-религиозную жизнь, Анан с высоты своего  призвания, стал проповедовать, что Бог Един и закон, данный Им Моисею на  Горе  Синай, един, что никакого устного закона у Израиля не было и не  существует.   
Все содержание караимского вероучения утверждается на десяти основных догматах.
Вот эти основные догматы в кратком изложении содержания:
   Первый основной догмат - Бог Един. Он есть бытие предвечное, несотворенное, духовное существо.
   Второй основной догмат - Бог  не  имеет  никакого  образа  и никаких свойств, постигаемых внешними чувствами. Един во всех  отношениях  и  не имеет Себе подобного во всем существующем. Выражения: всемогущий, вездесущий, живой, предвечный, премудрый, недостаточно ведут к  познанию  Существа-Бога.
   Третий основной догмат - Бог есть Творец. Весь мир создан Им из ничего и без средств. "Так как в вещах, которые выше  понятия  человеческого разума, должно руководствоваться светом пророчества, то за основание истины признано учение Моисея о сотворении вселенной".
   Четвертый основной догмат - Бог послал учителя Моисея. "Все, что посредством учения известно людям, только через самостоятельный  дух  могло быть доведено до древнейшего откровения. Этот самостоятельный  дух  есть пророк, который не черпает извне. Такой пророк есть Моисей".
   Пятый основной догмат - Бог дал нам через Моисея  святой  закон  Свой "То;ра".
   Шестой основной догмат - Обязанность  каждого  израильтянина  учиться Торе на библейском языке.
   Седьмой основной догмат - Бог давал также откровение и остальным пророкам, но каждому сообразно времени и обстоятельствам.
   Восьмой основной догмат - Бог воздаст каждому по его делам. Воздаяние есть телесное и духовное. Тело и душа, равномерно присужденные к возмездию, получают или награду, или наказание.
   Девятый основной догмат - Бог спасет Израиля от  бедствий  и  пошлет ему Мессию. Время пришествия Мессии неизвестно.
   Десятый основной догмат - Бог воскресит мертвых в день великого суда.

Желание максимально отделиться от евреев и, особенно, от влияния раввинизма вполне понятно, в Талмуде сильно искажены духовные законы. Кроме того, многие крымские караимы почитали Христа, как пророка, а, например, в современном Израиле влияние раввинов на караимов существенно, возникают ревизионистские настроения. Когда я был в Ашдоде, то перед посещением кенасы вел проповедь еврейский раввин, и одним из важных его изречений прозвучало, что Христос – главное зло Израиля, караимы же молча этому внимали. 

Православие всегда было веротерпимо к караимам и караимизму, как к религии Ветхого Завета. Протоиерей Семен Стариков, долго проживший в Крыму и хорошо
знавший караимов, писал: «Если познакомиться с религией караимов, то можно видеть, что их Библией считалось Пятикнижие Моисеево, что они признавали Иисуса Христа пророком, но наравне считали пророком и Магомета, что они верят в переселение душ, что их праздники идут по лунному календарю, что положение женщины и до, и после замужества, основывается на учении Магомета, что у кенасы строился, как у мечети фонтан и было специальное помещение для омовения по типу магометанскому, что при входе в кенасу снималась обувь, как у магометан. Особенно почиталась книга «Левит» (Из Пятикнижия Моисея) и из нее в главе 19 параграфы 18 и 34: Люби ближнего твоего, как самого себя. Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской.
Это учение расширялось в проповедях газзанов и как-то приближалось к учению первохристиан. Характерно, что в учениях караимов нет высказываний, возвышающий этот народ над прочими, нигде не проповедуется рознь между людьми, но о человеколюбии достаточно говорится». Если в иудаизме в галахе (своде законов) главным признаком признания человека евреем считается родовая материнская линия, а уже вторым фактором вера, то у караимов было всегда напротив – вера в Тору и ТаНаХ.
Необходимо подчеркнуть превозношение главных заповедей, которые дал Христос: Любовь к Богу и человеку, как к образу Его. 

                Крымские караимы

В 732—722 до н. э.Израильское царство было захвачено Ассирией; большая часть его населения была уведена в плен и расселена небольшими группами в различных областях этой огромной державы. Так началась первая еврейская диаспора.
Из книги газзана кенасы в Чуфут-Кале Соломона Бейма:
Около 50 лет до падения Самарии в 721 г. до Р.Х., часть из потомков Иуды, Вениамина и Леви была взята в плен в Мидию из областей Иерусалима вместе с иудейским предводителем Гедалием, сыном Ахаза, во время осады Самарии Салманасаром, где они проживали более 200 лет. В 530 г. до Р.Х. старший сын Кира Камбиз взошел на трон. Потом они были отправлены вместе с мидийцами отвоевывать разные земли и так попали в Тавриду. Потом древние иудеи попросили эту землю у Камбиза, переселились туда со своими семействами и назвали ее Крымом, то есть подарком.
Есть еще гипотеза, что древние израильтяне попали в Крым во времена царя ассирийского Шалманеесрома. В 674 г. до Р.Х. он пошёл на израильтян при царе Осии и, обложивши Самарию, держал её в осаде три года. Взяв её, он вывел израильтян в Ассирию и поселил их в Халахе и городах Мидийских (втор. КН. Царств. Гл. 17). Эти пленники, продвигаясь через Азию и Кавказ, попали в Крым.
Ведущий гебраист российской империи Даниил Хвольсон пишет, что «в греческих колониальных городах: Ольвии на западном берегу, в Анапе на восточном берегу и в Пантикапее (теперешней Керчи) жили по-гречески говорившие евреи уже около времени Христа; от них сохранились, как известно, составленные на греческом языке памятники». В Партените, у подножия горы Аюдаг, в 1830-х годах были обнаружены четыре еврейских надгробных камня, три из которых имели надписи, Д. Хвольсон по палеографическим признакам отнес их к 5 веку нашей эры. В Феодосии он посетил раввинскую синагогу, в которой нашел надпись с датой постройки в 909 году н.э.
В 20 веке в ходе раскопок Херсонеса были обнаружены остатки синагоги 4 в. н.э., позднее перестроенной в христианскую базилику. Как видно, евреи уже в первые века христианской эры населяли Крым, и среди них были, как раввинисты, так и караимы.
Газзан караимской кенасы в Чуфут-Кале Мордехай Султанский в 1838 году написал книгу «Зехер чаддыким»  - «Воспоминание о чаддыким» или «цадиким» (о праведниках) – первое известное название караимов).  Согласно М. Султанскому существовало несколько волн переселений караимов в Крым из других стран, плацдармом для которых почти всегда выступала Византийская держава, являющаяся мостом между Ближним Востоком и Крымом.
Он пишет, что в 388 г., во время правления в Константинополе кесаря Феодосия, зятя императора Валентиниана, караимы, живущие в Персии со времен вавилонского изгнания, переехали в страну греков, в город Адрианополь, и поселились в нем. Из Адрианополя в течение многих лет караимы переселялись в Константинополь, где они живут и сегодня. Со временем, когда в стране усилились ромеи, караимы переселились из Адрианополя на полуостров Крым, и поселились в городе Солхате, который сейчас называется Старый Крым. В то время полуостров Крым тоже был под властью константинопольских царей, и жили на нем жители Генуи («люди Гинувы»)». Как видим, город Солхат указывается, как первый город Крымского полуострова, в котором поселились караимы. Современная историческая наука относит появление караимов на полуострове к XIII веку, опираясь на такой источник как книгу караимского богослова Аарона бен Йосефа га-Рофе (около 1250 – 1320 гг.) «Га-Мивгар», в которой упоминается календарная дискуссия между караимами и раббанитами в городе Солхате в 1278 году. Ученые считают это самым ранним упоминанием о караимах в Крыму.
Есть такая легенда, что в Старом Крыму хазары при помощи  иудеев устроили себе синагогу возле иудейской и приняли чистую веру под руководством караимского ученого Исаака Сангари около  600 года. Он обратил хазарского царевича Булана (впоследствии вступившего на престол) в караимизм. Ученый Авраам Фиркович нашел в Иосафатовой долине близ Чуфут-Кале надгробный памятник Исаака Сангари (правда, современные ученые это оспаривают). А в кенасе города Чуфут-Кале Фиркович нашел старую Тору с  припиской, что эту Тору и затем еще большой котел хазары принесли в дар обществу караимов города Солхата. Еще доказательством того, что хазары приняли караимизм (иудаизм караимского толка) является то, что раввинисты более следовали букве Закона и не могли принять в свою веру иноплеменников, согласно книге Ездра, где в гл. 10 пророк воззвал к покаянию и изгнанию всех жен иноплеменных. Караимы же более следовали духу Закона и в приоритете у них были заветы Моисея, где он сказал, что можно обращать в свою веру иноплеменников, если они примут Тору и сделают обрезание. 
Культурное влияние хазар на Русь было сильным. Русь своим князьям давала титул, который носили государи Хазарии и современники называли князя Владимира Святого каганом.
Необыкновенным явлением в средние века был народ хазарский. Окруженный племенами дикими и кочующими он имел все преимущества стран образованных: устроенное правление, обширную, цветущую торговлю и постоянное войско. Когда величайшее безначалье, фанатизм и глубокое невежество оспаривали друг у друга владычество над Западной Европой, держава хазарская славилась правосудием и веротерпимостью, и гонимые за веру стекались в нее отовсюду.
По своему происхождению хазары были алтайскими тюрками.
В 1016 году хазарское царство пало, побежденное союзными силами византийцев и русских. Император Василий II послал в Хазарию свой флот под предводительством Монга, сына Андроникова, который с помощью Мстислава Тьмутараканского (сына Владимира) покорил страну хазар, взяв в плен кагана Георгия Чулу в Крыму. Бывшую хазарскую территорию с южно-русскими степями заняли сначала печенеги, но они, как народ перестают существовать в 12 веке, слившись с половцами.  Греки половцев называли куманами, а мусульмане кипчаками. Часть половцев также переняла караимизм. Нынешние караимы сохранили чувашский антропологический тип и одно из старейших турецких наречий. Естественно, что древние общины караимов, пришлых из Византии, были в дальнейшем растворены в хазарской массе, так как караимы сочетались браками с единоверцами. Крымчаки же (крымские евреи) также являются потомками части хазар, половцев и других древних крымских племен, обращенных в иудаизм талмудистского толка. В начале средних веков в Крым приезжало достаточно много евреев-раввинистов, проповедующих среди караимов талмудизм, часть караимов поддалась этим проповедям и приняла талмудизм, так и образовались крымчаки. 
Ещё хочется отметить некоторые важные особенности. Я как-то спросил сотрудника института медицинской генетики крымчака Бориса Казаченко о психологических особенностях крымчаков. Он составил генетический паспорт крымчака. И он мне ответил, что психологическими особенностями крымчаков являются слезливость и музыкальность.
У караимов же такими национальными особенностями являются неподкупность, недопустимость совершения постыдных поступков, воинская доблесть и консерватизм.За 300 лет Российской империи не зафиксировано ни одного суда над кем-либо из караимов, в отличие от раввинистов. Это говорит о достаточно строгом соблюдении духовных и моральных законов караимами. В Талмуде же допускается много духовных нарушений. Например,  в Кицур Шулхан Арухе (учебнике рационального иудаизма) написано, что только еврей имеет духовную душу, а все остальные животную, и что ближний твой только еврей. И только отдельные праведники могут достигать уровня новорождённого еврея. Отсюда резкое разделение на евреев и гоев, которым ни в чём помогать не надо, без особой необходимости. Этому учат с детства, и оттого так ярко и неприятно часто проявляется еврейская гордыня у малокультурных евреев. Это грубое нарушение главного  духовного закона, основанного на любви к Богу и к каждому человеку, независимо от национальности. Вот до чего доводит мудрование на тему избранного народа. У караимов же такого отношения к другим народам никогда не было. Они очень дружили и с русскими, и с татарами, хотя и заключали браки только с единоверцами, вплоть до начала 20-го века. 

Другое переселение караимов в Крым М. Султанский связывает с вторжением на Ближний Восток тюркских племен, которое он относит ко времени правления императора Константина V.
Вместе с татарами пришли в Крым и караимы, и поселились в Солхате вместе со своими братьями, которые пришли сюда раньше. Поэтому можно предположить, что пришедшие вместе с татарами караимы поселились в Крыму в 1095 г.».
Еще одно переселение по М. Султанскому произошло во время Крестовых походов при Балдуине Булонском (XII век), втором короле, созданном крестоносцами в Иерусалиме королевства, на этот раз из Палестины. Вот, что пишет об этом автор: «И правил Готфрид один год и умер, и после него воссел на престол его брат Балдуин. Он был также человеком с добрым сердцем, и от любви к караимам сказал им: «Хорошо известно, что вы люди верные и мирные в Израиле, праведные во всех делах ваших, и исполнительные в обычаях ваших, и что вы не делали никакого зла христианам, потому, что вы не были в Йерушалайме во времена второго Храма, как нам стало достоверно известно. Посему я позволяю вам селиться в европейских областях среди христиан, которые будут любить вас и сделают для вас много доброго». И переселил царь Балдуин из Йерушалайма на остров Крым 250 караимских семейств, и поселились они в крепостях Кале и Мангуп.


                Мангуп и Чуфут-Кале

 
 
 

 

 У готов в Крыму было свое княжество, называвшееся Дори (с  греч. - Дар) со столицей Дорос, в дальнейшем получившей название Мангуп.
Готы сформировались на территории восточной части нынешней Германии. Во второй половине II в. н.э. готы двинулись на юг. В середине III века они проникли в Тавриду и заняли преимущественно горные области Крыма. Так образовалось княжество Дори. В начале VI века Таврида была в тесных отношениях с Византийской империей. Юстиниан великий поддерживал христиан-готов и построил им крепости: Мангуп-Кале, Кырк-Ер (Чуфут-Кале), Инкерман, Алушта и т.д. После образования Хазарского государства Крым попал под власть хазар, но далеко не полностью. Оставались независимые и полунезависимые византийские и итальянские колонии – Феодосия, Керчь. Готы, остававшиеся в своих крепостях, были полунезависимыми, своего рода вассалами хазар.
В конце VIII в. готы восстали против хазар под предводительством своего епископа Иоанна, чтобы добиться полной независимости. Хазары подавили это восстание, но без кровопролития благодаря вмешательству Византии. Они ввели свои войска в главные крепости готов. Мангуп остался под административным управлением готского князя, но в нем постоянно находился хазарский гарнизон.
В XV веке Мангуп был столицей православного греческого княжества Феодоро. Это было время расцвета. Многие караимы стали переселяться туда из Феодосии, Старого Крыма и Константинополя. 
В середине XIX века А.С. Фиркович изучал памятники на Мангупе и целый ряд из них состарил, перебив буквы, как будто они были IX и X веков. Но современные ученые и, в частности, В. А. Ельяшевич доказали подделку и установили, что самый старый памятник на Мангупе не ранее середины XV века.
Наиболее популярным среди караимов на Мангупе являлось занятие кожевенным мастерством, - от выделки грубых, так называемых, мангупских кож, до изготовления тонких сафьянов, седел, обуви, изделий из войлока. Для выделки кож караимы использовали табаны (емкости, вырубленные в скалах Мангуп-Кале), собирая при этом растущие здесь же растения с дубильными веществами, а именно сумах дубильный и скумпию кожевенную.   
Среди товаров, экспортировавшихся в ХVIII в. в Турцию и Европу через крымские таможни, фигурировали сафьяны, юфть, нечиненая, подошвенная кожа, шагрени, кожаные туфли, башмаки. Как свидетельствовал французский консул в Крыму Шарль де Персонель, торговля кожами и изделиями из них была на полуострове весьма оживленной: «Красный, черный, желтый и белый сафьян стоят 50—60 пара за штуку (пара; – турецкая серебряная монета, бывшая в обращении в Крымском ханстве в ХVII – ХVIII веках). Кожи этих цветов потребляются не только в Крыму, но и большое их количество идет в Тамань и Черкесию для седел. Татары переняли кожевенное искусство у караимов и достигли в нем высокого совершенства». 

 

Также караимы жили в Кырк-Ер (Сорок укреплений) или Чуфут-Кале (Иудейская крепость). Кырк – Ер переименовали в Чуфут-Кале не сами караимы, а путешественники, считая караимов иудеями. Караимы же считали оскорбительным для себя отождествление с евреями и называли крепость просто Кале, либо Джуфт – Кале (двойная крепость).
Большая часть современных крымских караимов считают себя потомками хазар и называют себя караимами-тюрками. Делегатами национального съезда караимов-тюрков в 2016 г. было единогласно принято решение об использовании названия Джуфт-Кале с отказом от названия Чуфут–Кале. Тем не менее, я буду использовать название Чуфут-Кале, как официальное и наиболее распространенное, еще и потому, что придерживаюсь точки зрения древнего иудейского происхождения караимов, при этом, никак не отождествляя их с евреями, считая их особым этносом, сформированным в Крыму . Название Джуфт-Кале имеет политический оттенок с задачей как можно более отделить себя от евреев, как, в частности, считает кандидат исторических наук Дмитрий Прохоров. 
Надо сказать, что, хотя караимы и были глубоко интегрированы в татарское сообщество, но все равно оставались в статусе «райя».
Райя -– в османской империи и в Крымском ханстве особое сословие с низким социальным статусом, подлежавшее высокому налогообложению. В Райю включались все немусульманские подданные, независимо от своего социального статуса. Но в райю включались также низшие сословия мусульман.
Для исключительно же немусульманского населения употреблялся термин «зимми». На территории мусульманских государств, живущих по законам шариата, немусульманское население обязывалось признавать господство ислама во всех сферах жизни общества и должно было уплачивать дань «харадж», или «джизью», но освобождалось от уплаты «закята», предназначенного для мусульман. 
Евреи, караимы и христиане ежегодно платили подушную подать по 88 акче с каждого, а для новых переселенцев по 48 акче. 
Акче; – мелкая серебряная монета, имевшая хождение в Крымском ханстве.
Караимы должны были платить налоги на все, кроме недвижимости, с каждой души и с каждого заключенного брака. В ХVII веке Джантемир-бей, как владетель Кырк-Ера, имел право взимать с подвластного ему населения следующие подати: «…от убоя каждой скотины – 60 акче, от арбы с припасами или товарами – 4 акче, от бочки вина – 15 акче, с бочонка виноградной  водки 30 акче. 
В годы правления хана Селямет-Герая  (1608-1610) овечий сбор составлял по 1 акче с каждого барана, а с других продуктов (законной десятины  - по одной десятой».
С приходом же к власти хана Шагин-Герая в 1777 г. оброк был повышен и заключался в выплате по 340 акче с каждого поля, которое можно обработать за один день, по 2 пара за каждую овцу и по 6 пара за единицу рогатого скота (этот оброк платили и татары). 
Но караимы освобождались от несения ряда повинностей, которые налагались, в частности, на греков и армян, а именно от участия в строительных работах (возведении укреплений, строительстве мечетей, фонтанов, зданий). Это разрешение было ими получено за особые заслуги перед ханом Эльхадж-Селим-Гиреем, правившем много лет в конце XVII, начале XVIII века. Некий врач караим вылечил его сестру от опасной болезни, и хан освободил караимов от этой повинности. Прославились врачи- караимы и западных губерний российской империи. Эздре бен Ниссан га-Рофе (ум. 1666 г.) вылечил от тяжелой болезни дочь короля Речи Посполитой Яна II Каземира, за что получил назначение лейб-медика, а караим Е. Нисанович успешно лечил жену короля Яна III Собеского Марию Каземиру.
Профессия врача была одной из самых востребованных у караимов.
Фамилия Рофе означает доктор, Аттар – аптекарь.   
Одним из известных караимских врачевателей был глава чуфут-кальской общины гахам Йицхак бен Шломо (1755-1826) – философ, богослов, филолог, астроном и литургический поэт. Лечил он больных независимо от национальности и вероисповедания. 
 
Кырк-Ер считался неприступной крепостью. В XIII веке генуэзцы хотели захватить эту отдаленную от берега крепость. В 1261 году они осадили Кырк-Ер в надежде захватить крепость, однако это им не удалось. Известный османский путешественник и историк Эвлия; Челеби, посетивший Крым в 1665 году, указал на неимоверное количество камней (сотни тысяч) собранных и сложенных в виде возвышающихся холмов на четырех концах караимской крепости. Во время осады караимы бросали в них эти камни. Однажды был применен и другой способ защиты, можно сказать, биологического оружия. На неприятеля сбросили корзины с пчелами. Этот метод придумала Алтын-Апай, вдова и мать двоих убитых сыновей — воинов. Ульи разбились, и пчёлы нещадно жалили нападавших. В результате, враги сняли осаду. Нападения генуэзцев продолжались вплоть до 1434 г., когда они были наголову разбиты войсками Хаджи-Гирея. Кырк-Ер служила ханам убежищем в смутное время и там же содержались заложники союзников и врагов.

Многие караимы очень сдружились  с татарами, о чем говорит следующий факт. Екатерине II представили в  ханском дворце бывшего управляющего финансами и монетным двором последнего крымского хана Шагин-Герая караима Беньямина ага. В беседе с императрицей он попросил соизволения себе и нескольким караимским семьям на выход из русского подданства с перспективой покинуть Крым и поселиться в Турции. Эта просьба вызвала неудовольствие монархини, но, тем не менее, она заметила окружающим:
 ;;;  Смотрите! Вот человек верный своему государю: при всех бедствиях и невзгодах, которые вы терпели под властью мусульман, но все-таки готов снова покориться им.
Желание Беньямин ага понятно, ведь он пользовался при ханском дворе особыми привилегиями и имел большие материальные выгоды.
В 1782 г. общий налог от овец и скота, поступивший в ханскую казну, составлял 25 тыс. рублей и содержали данный откуп ханский чиновник Мегмет Казнодар ага совместно с управляющим ханским монетным двором Беньямином бен Шмуэлем агой.   
Переняли некоторые караимы у татар и полигамию. Когда в 1824 г. император Александр I посетил Крым, то он был на богослужении в кенасе на Чуфут-Кале, а потом пошел пешком в дом Беньямина бен Шмуэля аги, где для царственного гостя был приготовлен завтрак.
 
Александр I  в гареме Беньямина ага.

Беньямин ага, выражая императору Александру I благодарность за оказанную ему честь, просил государя посетить его гарем, в котором оказалось женщин до десяти от 15 до 50 лет. Не ожидавшие посещения, те крайне перепугались и закрыли лица руками, а когда муж объяснил, что перед ними государь, они изумленно смотрели. Александр I сказал им по-французски (в пер.):
;;;  Сообщите этим дамам, что я в восторге от знакомства с ними.
А когда Николай II посетил Чуфут-Кале, то его угостили каймаком (взбитыми сливками) с вареньем из лепестков роз. Это было настолько вкусно, что царь попросил еще, и караимы были очень смущены, потому, что больше каймака не было. 
 
В 1792 г. караимы были насильственно выселены из Мангуп-Кале и перебрались на Чуфут-Кале. Это было большой драмой для джамаата Мангупа. Еще в 1783 г. там проживало около 300 чел,  а к 1791 г. в результате притеснений количество сократилось до 70 чел.
Перед тем, как караимы покинули Мангуп и влились в караимскую общину Чуфут-Кале, они разобрали здание своей кенасы, а из строительных материалов ими был возведен новый молитвенный дом на Чуфут-Кале, потом ее назвали Малой кенасой Чуфут-Кале.
В 1793 г. караим Симха написал об этой драме элегию:

О, высокие горы моей памяти!
Моё лицо смеётся, а сердце кричит.
Места, в которых я молился, разрушены.
Я горю, я кричу!
О, высокие горы моей памяти!
 Моё лицо смеётся, а сердце кричит.
«Разрушен Мангуп», говорят. «Разрушен!»
Я горю, я кричу, всякий день молю Тебя:
«Отмсти же моим врагам!»
Меня зовут «страдающий Симха»,
Покуда не умру, я горю, я кричу!

А дело было так.
В конце XVIII в. земли Каралезской долины (в том числе и Мангуп) находились во владении бывшего казначея крымского хана Шагин- Герая Казынлара Мегмета-аги. После присоединения Крыма к России 22 февраля 1784 г. вышел указ «О позволении Князьям и Мурзам Татарским пользоваться всеми преимуществами Российского Дворянства», т.е. татары получали те же права, что и Российское дворянство. Исключением стало лишь то, что им не разрешалось «приобретать, покупать и иметь крепостных или подданных Христианского исповедания». Но не все татары, ногайские татары были выселены из Крыма, о чем будет далее.
Караимы же таких прав не получили и им пришлось еще долго бороться за свои права, доказывая свое отличие от евреев.   
Генерал-губернатор князь Г. А. Потемкин сообщил, что указом от 25 декабря 1785 г. Казындар-Мегмет-Ага получил должность советника в Тавричекой областной казенной палате.  Опытность в государственной службе и авторитет этого вельможи среди местного населения в первые годы управления Крымом были востребованы российскими властями. Казындар-Мегмет-Ага принимал участие во встрече на Крымском полуострове Г. А. Потемкина и в подготовке визита императрицы Екатерины II в полуденный край. Поэтому российская администрация вполне могла закрыть глаза на злоупотребления крымского мурзы при укреплении своего личного статуса и благосостояния. Каралезская долина и Мангуп от Мегмет-Ага перешли в собственность его сына Адильбея Балатукова и потом к роду Балатуковых. Они стали притеснять караимов и вынудили их переселиться в Чуфут-Кале.
М.И. Султанский пишет : «Татарский князь Казындар-ага, лукавый и хитрый, отнял у караимов дарственное письмо на владение землей, и присвоил себе землю. После всего этого много бедствий караимы терпели от арнаутов, которые грабили всякого попавшегося им, а иногда и убивали».
Арнаутами в Крыму назвали греков, воевавших на стороне России во время русско-турецкой войны 1768-1774 годов в составе Албанского корпуса. Затем по высочайшему рескрипту Екатерины II от 1775 года они поселились на юге России на льготных условиях. Арнауты были известны крайне враждебным отношением к татарам, но и не только. Есть свидетельство о нападении арнаутов на караимов в горах Крыма, в результате чего почти все караимы погибли. 

Караимами Чуфут-Кале от татар было перенято много обычаев, одежды, кухни, стал очень схожим язык. Он практически отличался только добавлением отдельных древнееврейских слов из ТаНаХа. В Чуфут-Кале был монетный двор, там содержали узников хана. Например, там были заточены заложники - польский коронный гетман Николай Потоцкий в 1648 г., стольник князя Андрея Ромодановского (1668-1681), русский боярин и воевода Василий Борисович Шереметев, находившийся в плену в Чуфут-Кале 20 лет (1661-1681).
В случае же бедствий и войн и сам хан с придворными мог укрыться в крепости.
Кстати, первая типография в Крыму была основана в Чуфут-Кале около 1731 года на средства караимского мецената Исаака  бен Моше Синана-Челеби, и принадлежала она выходцам из Турции, караимам, братьям Афда и Шаббетаю Эрака; они же сами работали печатниками в типографии. Спустя три года в правление хана Каплан-Герая I здесь была издана первая книга на древнееврейском языке – молитвенник, изданный стараниями крымчака Моше Коккоза. Затем издавались литургические книги на иврите, часть их них содержали перевод молитв на караимский язык (ивритским алфавитом).
Чуфут-Калинские и бахчисарайские караимы считались замечательными садоводами. Сады караимской общины Чуфут-Кале были в долине реки Качи, а также при деревне Шуры (ныне с. Кудрино Бахчисарайского района). У караимов была поговорка: «Если кто владеет фруктовым садом при Шуре, виноградником при Альме (река), стадом овец в степи, а в Чуфут-Кале собственным домом с пещерой на скалистом дворе, то чего ему еще нужно?».
У караимов-садоводов одной из самых популярных считалась шелковица. Крымовед В. Х. Кондараки писал: «Плоды тропической, или константинопольской, шелковицы считались особым лакомством и даже медицинским средством. Караимы в особенности падки на нее. Если судить по тучности этого народа в Крыму, то цареградскую шелковицу следует считать весьма полезной».
Наиболее выгодным среди караимов считалось занятие торговлей.
До присоединения Крыма к России торговая деятельность караимов была сосредоточена, в основном, в Бахчисарае. Администрация ханского двора запрещала караимам оставаться в столице на ночь. Поэтому торговцы и ремесленники вынуждены были рано утром спускаться с чуфут-кальского плато, чтобы успеть продать свой товар, а в сумерках вернуться обратно. Активно шла торговля халатами. Для мероприятий, связанных с приемом Екатерины II во время ее визита в Крым в 1787 г. материалы для отделочных работ: сафьян, сукно, тафта для походных дворцов приобретались именно у бахчисарайских купцов-караимов. Часть улицы в Бахчисарае, на который располагались торговые ряды караимов называлась «базырян-сурасы» (красный ряд). Подъезжая верхом к ханскому дворцу в Бахчисарае, каждый караим (как и всякий немусульманин) обязан был спешиваться и продолжать свой путь пешком, пока дворец совершенно не скроется из виду. Также всем немусульманам запрещалось продолжать свой путь верхом при приближении к правоверному.      

                Караимы в Литве

В 14-м веке часть караимов из Крыма попало в Литву.
Великий князь литовский Витовт совершил поход в Крым, разбил крымских татар в 1392 году и, не взяв караимскую крепость вблизи Бахчисарая Чуфут-Кале, попросил стать своей личной охраной 300 караимских воинов за их доблесть и храбрость и, конечно, верность.
В первой же половине XV столетия, еще около 500 караимских  семейств эмигрировали в Литву и Польшу, по предложению Витовта, Из этих-то семейств мало-помалу произошли общества: в Луцке на Волыни, Красном острове, Галиции и проч. С ними была и часть татар.
В Тракае (Троках) место для жилья им было предоставлено в северной части города, у подступов к замкам. Община караимов и татар внесла большой вклад в развитие города. Часть города, где жили караимы, раньше называлась «Малым городом».
Трокские караимы занимались ростовщичеством, арендой, мелким ремеслом, торговлей, служили переводчиками. C1897 года им было разрешено заниматься земледелием.
В 1441 году во времена Казимира Тракаю было предоставлено Магдебургское право, включая и заселенную, в основном, караимами еврейскую часть Тракая, что было не характерно для других городов Великого княжества Литовского, в которых Магдебургское право не распространялось на еврейское население.

 
 
В Тракае действует кенаса — храм караимов (С конца 19 века среди
караимов наравне с синагогой стал употребляться термин «кенаса». Это упрощенное народное название от «бэйт кнесет», «дом собрания»). Это была единственная караимская кенаса в СССР, не закрытая в годы советской власти, при ней открыта воскресная школа.


               
                Петр I имеет караимские корни

По устному преданию, семья Нарышкиных считает себя потомками одного из знатных крымских мурз, перешедших в конце XIV века на службу к Московским князьям.
В числе личной охраны литовского князя Витовта был
караим Нарышко, родом из Чуфут-Кале. Агрессивность Витовта проявлялась и по отношению к некоторым русским княжествам, что создавало напряженные отношения между Московским и Литовским княжествами. Чтобы сгладить их, князь Витовт в 1391 году выдает свою дочь Софью замуж за московского князя Василия Дмитриевича – молодого наследника Дмитрия Донского. Обоз с дочерью Софьей и приданым прибыл в Москву под охраной караимских воинов, среди которых был Нарышко. Нарышко оставляют на постоянное поселение в Москве для охраны молодой княгини. В дальнейшем потомки Нарышко, приняв православие и фамилию Нарышкины, становятся подданными русского государства.
По мнению известного историка-геральдиста князя Лобанова-Ростовского, в 1552 году в исторических документах числится воин Иван Иванович Нарышкин, убитый в Казанском походе, оставивший сиротами пять сыновей. В дальнейшем они несли весьма тяжелую службу в пограничных русских войсках.
 

                Нарышкина Наталья Кирилловна (мать Петра I)

В общем Гербовнике дворянских родов Всероссийской Империи, начатом в 1797 году записано: «Всему свету известно, что сего же рода Нарышкиных думного дворянина, бывшего потом окольничим и боярином Кириллы Полуектовича Нарышкина дщерь Наталья Кирилловна находилась в супружестве блаженной и вечнодостойной памяти за царем Алексеем Михайловичем, от которого супружества произошел Великий Государь Император Петр. Рождением Петра Великого род Нарышкиных сделался на вечные времена славным».
Утверждение же, что Нарышкины по происхождению крымские караимы, можно найти и в трудах В.В.Нехлюдова (Старые портреты, Семейная летопись.), М.А.Миллера (Дон и Приазовье в древности), М.И.Артамонова (История хазар), М.С. Шапшала (Караимы в Крыму, Литве и Польше), Казаса М.М. (Караимы и Москва).
 Академик М.С. Сарач отмечает причину удивительно хорошего отношения всей семьи династии Романовых к караимам. По его мнению, императоры знали о полукараимском происхождении своего великого предка, память о котором чтилась всеми. Происхождение (в основном, немецкие корни) их самих сознательно или традиционно замалчивалось.
 По мнению историков, Нарышкины, несомненно, происходили из знатного караимского сословия, и когда их спрашивали, почему они отказываются от русских титулов, то отвечали, что их род более древний, чем род Романовых.
Полуект Иванович Нарышкин стал основоположником царской линии, правнук которого, Петр Великий, стал первым императором России.

                Ага-Думпа (Господин перевернулся)

История эта случилась в Кафе в начале16 века. Центр крымского ханства к тому времени был перенесен из Солхата (Старый Крым) в Бахчисарай, где был выстроен ханский дворец. Правили тогда крымские ханы из династии Гиреев. Они были весьма благорасположены к караимам. Гиреи — династия, правившая Крымским ханством с XV в. Первым ханом из этой династии был Хаджи-Гирей. Происхождение его неизвестно и вызывает много догадок. Он, будто бы, был возведен на престол крымскими татарами после хана, не оставившего потомства.
Но ясно, что Герей этимологически связано с карай (караим). Это объясняют такой легендой: отца Хаджи Герая, ещё до того, как его сын стал ханом, во время пребывания в Литве спас один из тамошних караимов, выходцев из Крыма. Став главой государства, первый крымский хан добавил к своему титулу приставку "герай" (карай) в память о спасении отца.
В то же время наместник турецкого султана в Кафе – Ахмет-паша был человеком очень властным, самоуправным и желал править единолично. Ему очень не понравилось, что Крымский хан назначил в Кафе эмином дараб-хане (начальником монетного двора) караима.


 
Развалины монетного двора за феодосийской кенасой.

Монетный двор располагался над фонтанной площадью в караимской слободе сразу за кенасой, которая была разрушена от бомбежки во время последней войны.
Когда 28 мая 1787 Императрица Екатерина IIc австрийским императором Иосифом осмотрели бывший монетный двор в Феодосии, им на память о путешествии в их присутствии были изготовлены две золотые медали «Путь на пользу». Эти сувениры преподнес им князь Потемкин. Изготовляли медали, вероятнее всего, караимы. 





                Ага-Думпа

(В изложении Бориса Яковлевича Кокеная  по преданию  феодосийских караимов).

 

                I

Грозен и мрачен Ахмет-паша, наместник турецкого султана в Крыму. Раненным зверем мечется он по великолепным покоям дворца, не находя места от горя и злобы. По темным углам попрятались придворные, шепотом обсуждают весть о поражении войск Повелителя правоверных и гибели любимого сына Ахмет-паши. Довершению горя, как бы издеваясь над поколебавшеюся властью султана в Крыму, Хан, вопреки его, наместника воли, назначил эмином дараб хане какого-то караима.
(Эмин дараб ханэ – управляющий монетным двором в Крымском ханстве. О том, что караимы в средневековье занимались чеканкой монеты в Крымском ханстве, могут также свидетельствовать их фамилии – например, фамилия Сиказан в переводе с караимского означает чеканщик монет).
; Не бывать этому бесчестью! — гневается паша. — Я на крымском побережье полновластный наместник Великого султана. И слово мое даже в ханстве Гиреев должно быть законом. Надо устроить так, чтобы ни один их караимов не остался на подвластной мне земле!
Эта мысль немного успокоила Агу. Взгляд его, только что сверкавший злобой, немного смягчился. В тишине роскошных покоев он громко хлопнул в ладоши. Словно из-под земли появился капуджи-баши и в низком поклоне застыл на пороге, ожидая распоряжения своего повелителя.
(капуджи-баши  ;;;  привратник. Обычно представитель администрации в Крымском ханстве, в обязанности которого входила охрана дверей или ворот)
; Кара-Темира ко мне, — приказал паша.
(Кара-Темир — букв. Черное Железо).
; Слушаюсь, мой повелитель, — раздалось в ответ. И бесшумный, как тень, слуга исчез за дверью.
 
На фото сцены из спектакля Ага-Думпа феодосийского народного караимского театра
Вскоре перед всесильным наместником предстал рослый человек лет сорока с длинной бородой и быстрыми, неспокойными глазами.
; Отчего потемнели очи моего повелителя, и откуда черные тучи на его челе?! — лукаво приветствовал татарин пашу. Что гнетет ясную чистую душу наместника султана?!
; Друг мой, Кара-Темир! — раздался сдержанный голос паши — Ты знаешь печальную весть о разгроме нашего войска и гибели моего сына. Велико мое горе. Лишь ты один можешь утешить меня в моем несчастье и вновь высоко поднять в глазах Гиреев имя Великого султана. Ты слышал о милостях Крымского Хана, которыми он осыпал караимов. Еще бы, они неоднократно защищали его от народного гнева.
(во времена смут крымские ханы укрывались в крепости Кырк-Ер (Чуфут-Кале), охраняемой караимами, за что последние получили тарханное право).
Но его благоговение дошло теперь до того, что караим из Кафы, вопреки моей воле, назначен эмином дараб-хане. Если мы не изведем в Крыму его племя под корень, оно принесет еще много забот наместнику Пророка. И дело надо обставить так, чтобы в глазах Крымского Хана несчастье, которое постигнет караимов, было лишь карой за неповиновение наместнику!
; Великий паша! — с глубоким удовлетворением произнес Кара-Темир. Давно хочу я извести этот народ. Лелею эту мысль с тех пор, как один караим чуть не погубил меня. Я для своего гарема с большим трудом приобрел трех чернооких девушек из Кырк-Ера. А старейшина караимов доложим об этом Хану, и я вынужден был бежать из родного Бахчисарая. Покарать их надо быстро, чтобы вновь назначенный эмин не успел получить охранительного ханского ярлыка. Правоверный паша, немедленно призови к себе старейшин караимов Кафы. И да поможет нам Аллах!
 И, наклонившись к уху наместника, Кара-Темир с кривой улыбкой стал излагать свой план. От радости грозный паша даже привскочил со своего места.
; Мудра твоя голова, друг мой! В великих милостях моих можешь теперь даже не сомневаться!  — довольно воскликнул Ага и великодушно разрешил Кара-Темиру поцеловать край своей одежды.
                II
Роскошен дворец паши, расположенный на склоне Феодосийских гор. Снаружи он разукрашен перламутром и цветными камнями. Красота его внутренних покоев описанию не поддается. Великолепные сады с серебристыми фонтанами и кипарисовыми рощами спускаются к самому берегу Черного моря. Четыре белоснежных стрельчатых минарета устремлены в небо. А высокая зубчатая стена с бойницами служит надежной защитой от врагов.

 
Однако восточная роскошь дворца не ослепляет трех старейшин, явившихся по приказу всесильного наместника. Чувствуют они, что встреча с пашей предвещает караимскому народу горе.
Ожидание долго и томительно. Наконец из внутренних покоев выходит невысокий рыжебородый человек. На нем красный, расшитый золотом кафтан, на ногах мягкие сапожки “мест” с заостренными кверху носами, а на голове высокая яркая феска. Это паша. Вслед за ним величаво выступает с самодовольной улыбкой Кара-Темир. Серые, круглые глаза, орлиный нос, проницательный взгляд. Скуластое лицо выражает неуемную энергию.
 
Отвесив глубокий поклон, старики приветствуют пашу:
; Сезсэнинъ, башбизим, буйурпашым!
(Слово твое, головы наши, приказывай, о паша!)
; Именем султана Правоверных, — раздается в ответ грозный голос наместника, — приказываю вам в течение одного круга солнца соткать из сырца в три о;кка полотно для нашего славного войска. Если веление мое не будет исполнено, погибнет от меча моего весь ваш народ в пределах вверенной мне земли!
(О;кка – мера веса, принятая в Крымском ханстве (1 окка = 1283 грамма)).
; Великий и милостивый паша, — в волнении воскликнули старцы, за что такая немилость?! Не под силу нашим дочерям и женам исполнить твою волю. Разве что Всемогущий Бог пошлет им в помощь ангелов-хранителей. Богатый дар приготовим тебе, но не губи невинных!.
; Нет Бога, кроме Аллаха, а Магомет Пророк Его! — зловеще прошипел паша. — Пусть ваш Бог окажет вам милость, а теперь уходите с глаз!
Поклонились старики и, низко опустив седые головы, вышли из ворот дворца.
                III
Скорбь в домах Караимской слободы . Не выполнить бедным женщинам приказа паши. Не миновать полной гибели джамаату (общине) Кафы. С тихой предсмертной молитвой на устах все надевают свежее белье и готовятся к смерти.
Во дворе кенаса собрались старейшины. Среди них выделяется старик-патриарх с умными и добрыми глазами. Это пришедший из  Бахчисарая эмин дараб-хане Крымского хана. Но сейчас его очи сомкнуты, а на челе великая печаль. Все взоры с надеждой устремлены на эмина.
; Дорогие друзья! — наконец раздался его тихий голос. — Ослабела в нас вера. Отступили мы от заповедей Божьих и стали беспечными. Не дремали только наши враги… Знал коварный паша, что когда я получу ярлык у Крымского хана, злой умысел трудно будет привести в исполнение. Теперь надежда на милость Создателя… Мы, обреченные пашой на гибель, откажемся от пищи, и пусть стада наши останутся без корма. Посыплем головы пеплом и соберемся в Храме. Всевышний в беспредельной милости своей услышит мольбы народа, простит наши прегрешения и ниспошлет избавление от врагов.
                IV
Словно вымерла караимская слобода. Замолкли в домах беззаботные песни. Нe слышны детские голоса. Оставлены ненужные заботы о хлебе насущном. Весь джамаат в кенаса, откуда доносятся звуки печальных молитв о спасении души и приглушенные рыдания женщин, а мертвую тишину безлюдных улицнарушает голодный рев беспризорного стада и заунывный вой собак.
                V
Первый день месяца суйунч-ай ; день исполнения приказа наместника, — выдался ясный, чудесный. Яркое южное солнце горячими лучами освещает зеркальную поверхность беспредельного Черного моря. У дворцовой пристани лениво покачивается, покрытая пестрыми персидскими коврами, красивая лодка.
(Суйунч-ай (радостный месяц) – караимское название весеннего месяца, приходящегося на февраль-март по лунному календарю).
В ожидании наступления установленного им срока, наместник решил совершить морскую прогулку. Вскоре показались евнухи с носилками, в которых разместились паша и его жены. Важно садятся они в лодку и живописной группой располагаются на мягких подушках. По знаку кайыкчылар (лодочники) дружно берутся за весла, и лодка торжественно отплывает от берега. Раздаются нежные звуки лютни, льются полные неги восточные песни, серебром звучит радостный смех женщин. Лазурное море безотчетно влечет вдаль. Подняты паруса — и лодка, вздрогнув, устремляется в открытое море.
                VI
 
В тесных стенах кенаса детям не сидится. Хочется есть, но еще больше — побегать на свободе под открытым небом. Взрослые целиком ушли в молитву и не замечают, как малыши один за другим исчезли из храма.
Стремглав выбегают они на гору и, зачарованные, смотрят на море. Взор детей привлекает прекрасная лодка, уходящая в открытое море. А на горизонте они замечают едва заметную черную точку, которая быстро приближается к берегам Кафы. Дети понимают: скоро быть грозе. Но они не спешат спрятаться от ненастья: море и небо завораживают.
Черная точка превратилась в грозную тучу и закрыла не(Наклон. Море потемнело, дрогнуло и взволновалось. Но лодка паши продолжала мчаться в помрачневшую даль.
                VII
Жены наместника сначала безмятежно наслаждались морском прогулкой, но при виде надвигающейся грозы они тревожно устремили взоры на разыгравшееся море. Однако паша, упоенный стремительным ходом лодки, казалось, ничего не замечал. Между тем нависшие свинцовые тучи становились все мрачнее. Волны поднимались все выше. Ветер стал нещадно рвать паруса. Блеснула молния, загремел гром, хлынул дождь.
Очнулся, наконец, паша. Уверенной рукой он взялся за руль и повернул лодку к берегу.
Но волны все сильнее ударяли в борт. Они стали кренить лодку и заливать ее. Борясь с разбушевавшейся стихией, она раненной птицей очень медленно, но приближалась к бухте, и промокшие женщины, облегченно воскликнули: “Нет Бога кроме Аллаха и Мухаммед Его пророк!”
Но именно в этот миг сверкнула ярчайшая молния, грянул оглушительный гром, и гигантская волна, как разъяренное чудище, выросла перед пашой. В следующее мгновение она порушилась на лодку и поглотила ее.
                VIII
Прижавшие друг к другу, озябшие и промокшие, дети наблюдали с высокой горы роковую прогулку турецкого наместника. Едва лодка исчезла в морской пучине, они сорвались с места и бросились бежать. Как безумные ворвались они в кенаса с криком:
; Ага Думпа!” (Господин опрокинулся!).
Взрослые не сразу поняли смысл сказанного и в тревоге окружили детей. Но когда узнали о гибели паши, пали на колени и со слезами вознесли молитву Создателю за ниспосланное чудо.
С тех пор караимы Кафы в честь этого события ежегодно празднуют первый день суйунч-ай, получивший название “Ага Думпа!”
Они распевают песни о счастливом избавлении и посылают друг другу вкусное блюдо “ступеч”. Его тонкие сахарные  нити символически изображают те бесчисленные нити пряжи, которую караимки должны были соткать для коварного паши.
С тех пор в Феодосии каждый год в новолуние в феврале (караимы живут по лунному календарю) в честь праздника Ага-Думпа готовится особое блюдо – ступеч. Его тонкие сахарные  нити символически изображают те бесчисленные нити пряжи, которую караимки должны были соткать для коварного паши. Насколько в него входят простые продукты, настолько же он сложен в приготовлении, его делают несколько часов и это целое искусство.  Для его приготовления необходима мраморная плита (для быстрого остывания ступеча) и в каждом доме феодосийского караима она была. У меня она висит на стене. Едят ступеч тоже по особенному: вкладывают кусочек в рот и произносят:  ; Ага-Думпа!  При этом изо рта вылетает облачко из жареной муки. 

          Взятие Крыма и отстаивание своих прав караимами

В результате Русско-Турецкой войны и взятия генерал-аншефом князем Василием Долгоруким главного форпоста Кафы и других крымских городов в 1774 году Турция была принуждена к подписанию Кучук-Кайнарджийского мирного договора с Россией, коренным образом изменившего соотношение сил России и Турции на Черном море. Крым был объявлен независимым, а Черное море было открыто для русской внешней торговли, и русским кораблям впервые было открыто свободное плавание из Черного моря в Средиземное.
Но Порта (резиденция Османской империи, Турецкой монархии) снова стала интриговать против нового хана Шагин-Гирея и оказывала поддержку его непримиримому врагу, ближайшему родственнику Мехмет-Гирею. Им был устроен заговор, в силу которого Батырь-Гирей, старший брат Шагина, был провозглашен ханом, а другой брат  Арслан-Гирей возмущал против России ногайских татар. В результате, в 1782 году Шагин-Гирей был вынужден бежать в Кафу, а оттуда морем в Петровскую крепость на северном берегу Азовского моря.
Было очевидным, что политически устойчивым и самостоятельным Крым быть не сможет и, либо уйдет к Порте, либо надо его присоединять к России. Орудием своих видов на Крым императрица избрала князя Григория Потемкина. Еще в 1777 он разработал так называемый греческий проект, целью которого было изгнание турок из Европы и восстановлении греческой империи на развалинах Порты.  При устье Днепра Потемкин заложил город Херсон с корабельною верфью, на которой предполагалось строить суда для черноморского флота. В Петровской крепости Потемкин пригласил к себе низверженного хана, а также Суворова с пехотной дивизией. Дело было закончено нашим великим полководцем, причем на этот раз он повел себя, как великий дипломат. Он доказал Шагин-Гирею безвыходность его положения и обещал благодарность императрицы, если он примет подданство России. Подкрепленный русскими войсками хан двинулся на Бахчисарай против своего брата. Батырь-Гирей и находившиеся тогда при нем Арслан и Мехмет  были взяты в плен. Не желая брать на совесть убийство своих братьев, Шагин-Гирей отправил их на Кубань, где Мехмет-Гирей, бывший главной причиной последнего переворота, был побит камнями.
 
На фото картина И.К.Айвазовского «Приезд Екатерины II в Феодосию».

Манифестом императрицы Екатерины II от 8 апреля 1783 г. Крымский полуостров провозглашался частью Российской империи: «По долгу предлежащего Нам попечения о благе и величии отечества, стараясь пользу и безопасность его утвердить, как равно полагая средством, навсегда отдаляющим неприятные причины, возмущающие вечный мир между Империями Всероссийскою и Оттоманскою заключенный, который мы навсегда сохранить искренно желаем, не меньше же и в замену и удовлетворение убытков Наших, решилися Мы взять под державу Нашу полуостров Крымский, остров Таман и всю Кубанкую сторону».
Этим же документом определялся и статус старожильческого населения региона. В нем сообщалось, что его местные жители будут находиться под защитой правительства; им предоставят те же права, что и «природным подданным» Российской империи. Генерал-губернатору Григорию Александровичу Потемкину предписывалось следить за соблюдением обещанных прав и свобод; жителям гарантировалась и свобода религиозная «при соблюдении неприкосновенности их природной веры». Дальновидной мерой правительства стало и специально оговоренное право не призывать на воинскую службу представителей старожильческого населения бе их «собственной доброй воли и желания».
Что касается караимов, то их юридический статус после присоединения претерпел существенные худшие изменения. Местная администрация, не вникавшая в тонкости существовавших различий между евреями и караимами, отнесла последних к иудеям  раввинистам. А 23 июня 1794 г. вышел указ императрицы о двойном налогообложении евреев: «…с 1 июля с евреев подати вдвое противу мещан и купцов христианского закона разных исповеданий». Кроме того для евреев полагался рекрутский набор, правда, с 1796 г. им дали право откупа (по 500 руб. за человека) от обязанности предоставлять рекрутов для воинской службы.
Представители верхушки крымской караимской общины выступили перед  правителем Новороссии и Бессарабии графом Платоном Александровичем Зубовым с ходатайством об освобождении их от уплаты двойного промыслового налога, так как для них это было «сколько отяготительно, столько и постыдно». В «Прошении», в частности, говорилось о том, что «при покорении Крымской области скипетру Августейшей императрицы Великой Екатерины мы отдали себя в покровительства Ея добровольно и усердно, ведая, что под покровительством сильного и образованного государства удобнее насладиться может быть свободою и счастием, предоставленным от Бога, и что общество их не из числа тех, кои именуются раббинами».
В 1795 г. в Санкт-Петербург отправилась делегация, уполномоченная представлять интересы караимов и лично передать это прошение.
В ее состав вошли Шломо Бабович (отец будущего караимского гахама Симхи бен Шломо Бабовича), Беньямин бен Шмуэль Ага, а также караимский гахам Чуфут-Кале Йицхак бен Шломо, которые пробыли в столице 3 месяца. Ходатайство крымских караимов было удовлетворено 8 июня 1795 г. в соответствии с рескриптом императрицы они освобождались от двойного налогообложения, уплаты так называемых рекрутских денег и солдатского постоя.
«Всемилостивейше повелеваем не брать с караимов двойных податей, каковые положены на всех вообще евреев, а взыскивать оные по-прежнему наравне с прочими купцами и мещанами, в области Таврической живущими…об оказании им по возможности и других выгод и облегчений с предостережением только, чтобы в общество сих караимов не входили из тех евреев, как известны под именем Раббинов, и о которых изданные от Нас высочайшие указания долженствуют исполняемы быть во всей точности». Представителям  караимской общины также было разрешено приобретение земельной собственности. Караимы, приобретая ранее брошенные и пустующие земельные участки, а также скупая их у крымских татар, смогли значительно укрепить свое материальное положение. Многие зажиточные члены караимской общины Крыма не только становились представителями привилегированного сословия, но и, приобретая земельные участки, тем самым способствовали дальнейшему развитию в Крыму таких отраслей, как садоводство, виноградарство, табаководство и др. во второй половине XIX в. караимы смогли занять лидирующие позиции в торгово-экономической инфраструктуре крупных промышленных городов Российской империи. Предприниматели-караимы активно осваивали такие сферы производства, как пищевая и обрабатывающая отрасли; наиболее успешно они реализовали свой потенциал в табачном производстве, добыче и продаже соли. В конце XIX века караимов насчитывалось 12894 человека, а среди караимских купцов и промышленников насчитывалось 12 миллионеров и по этому показателю караимы занимали первое место в России. 
Но это было в конце, а в середине 20-х годов XIX в. правящими кругами России было принято беспрецедентное для страны решение: «…путем привлечения евреев к личному отбыванию воинской повинности  достичь их исправления» (до этого момента рекрутская повинность могла заменяться денежным налогом). Военная служба особого рода должна была, по замыслу правительства, сыграть воспитательную и дисциплинарную роль, создавая новую генерацию евреев, освободившихся от своих национальных черт, обрусевших и по возможности даже перешедших в православное вероисповедание.
26 августа 1827 г. вышел указ императора Николая I о нормах военного призыва для евреев – дабы «обратить евреев  к отправлению  рекрутской повинности в натуре».
В соответствии с указом, с евреев должны были брать по 10 рекрутов с тысячи человек ежегодно при каждом наборе. При этом у христиан брали по 7 рекрутов с тысячи человек раз в два года. Если православных рекрутировали в армию возрасте от 18 до 25 лет, то еврейским общинам позволялось заменять взрослых мужчин мальчиками с 12 лет. Еще, если рекруты-христиане могли отбраковываться по разным причинам, то евреям в этом отказывалось. Совершеннолетних евреев отправляли сразу на военную службу, то юношей в возрасте от 12 до 18 лет направляли в батальоны и школы кантонистов для приготовления к военной службе и эти годы не засчитывались военный срок. От рекрутской повинности освобождались гильдейские купцы, цеховые мастера, механики, земледельцы-колонисты, семьи раввинов и учащиеся в училищах на время учебы. Но они должны были уплачивать рекрутские деньги по 1000 руб. с человека.
Действие данного указа поначалу распространялось и на караимов.  Реакция на указ евреев и караимов была, конечно, негативной. Как писал караим Йосеф-Шломо Луцкий: «дни радости обратились в печаль и стоны».  Луцкий (1768-1844) – ученый, богослов, религиозный авторитет. Он стал первым караимом, переселившимся в 1903 г. из караимской общины Луцка в Евпаторию, был одним из главных идеологов распространения еврейского просвещения (Гаскалы). Губернские власти отказали караимам, они сказали, что это царский указ и ничего не могут сделать против него.
Тогда будущий караимский гахам Симха Бабавич вместе с Йосефом –Шломо Луцким отправились в Одессу, где заручились поддержкой новороссийского генерал-губернатора М.С. Воронцова, а потом поехали в Санкт-Петербург, где смогли получить аудиенцию  у  императора Николая I, который в результате повелел «набор рекрут из Евреев Караимов в Таврической губернии приостановить, ибо там не берут рекрут и из татар». Объяснялось данное постановление тем, что «правительство всегда оказывало караимам преимущество перед Евреями Раббинами, что Караимы, совершенно прекратив всякое сношение с Евреями Раббинистами, до сих пор различаются от них не только в правилах веры, но еще и более гражданским поведением, как народ трудолюбивый, занимающийся хлебопашеством, садоводством и скотоводством, честный, не замеченный ни в каких важных преступлениях, и всегда исправный в платеже податей». За освобождение от призыва в армию караимы были должны выплачивать властям денежную компенсацию по 2000 руб. серебром за каждого рекрута.
Тем временем в Луцке члены местного еврейского кагала напали на караимов, забрали двух мальчиков для отдачи в рекруты, избили караима. В результате жалобы было подтверждение об отмене рекрутского набора для караимов. Кроме того караимы Луцка отправили в Варшаву гевира (предводителя общины) Авраама бен Моше Магаса для подачи великому князю Константину Павловичу ходатайства об освобождении от рекрутской повинности. Его поездка в 1828 г. также завершилась успешно. Авраам бен Моше Магас потом перебрался в Крым и стал гевиром феодосийской общины. 

 
Вид на гехал (алтарь) Большой Соборной кенасы в Евпатории. 
 
Мраморная мемориальная стела справа у восточного входа в Большую кенасу Евпатории. Надпись на иврите.
В честь освобождения караимов от рекрутской повинности в Большой Соборной кенасе Евпатории, по сторонам входа, были установлены две высокие мраморные плиты, украшенные двуглавыми орлами, с изображениями фруктов и цветов, с надписями, одна на русском, другая на древнееврейском языке.   
«Евпатория, 1829 года. Свидетельствует сей столп в храме Божием вовек быть в память премногого благодарованного дому Израиля сонму Караимов, яко последовало слово Монаршее об освобождении сыновей их от рекрутской повинности милостию Всеавгустейшего Великого Государя Императора Николая  Павловича самодержца Всероссийского и прочая да поживет во веки престол Его пребудет яко дни неба, возвышится слава Его и превознесется Монархия Его  так и буди, буди. Аминь».
Караимы также добились изменения официального названия общины: теперь их стали называть «русские караимы ветхозаветного вероисповедания».
И, наконец, уже значительно позже, 8 апреля 1863 г. вышло Высочайше утвержденное мнение Государственного Совета:
«Караимы, находясь под покровительством общих законов Российской Империи, пользуются всеми правами, предоставленным русским подданным, смотря по состоянию, к которому кто из них принадлежит».    

Весною 1783 года Суворов перенес свою главную квартиру в небольшую Ейскую крепость, верстах в 400 от Азова. Сносясь постоянно с представителями ногайских татар, Суворов сумел заручиться их доверием и с некоторыми был даже в весьма дружеских отношениях. Он пригласил к себе в гости всех их начальников и приближенных, около 3000 человек, которых постарался угостить как можно лучше и расстался с ними по-дружески. При этом все важные пункты занимали отряды кубанского корпуса, на случай неудачи переговоров. Затем, воспользовавшись наступлением дня восшествия на престол императрицы Екатерины, 28 июня пригласил снова к себе на праздник всех татарских начальников. Татары явились очень охотно, и их собралось на этот раз до 6000 человек. Вся степь около Ея была покрыта их палатками. В самый день праздника русские войска под видом присутствия на параде были в полном сборе и  расположены вокруг очень внушительно.
Был прочтен манифест, составленный Потемкиным от имени императрицы, которым татары призывались к присяге на верность скипетру России и вступлению в ее подданство. Татарские начальники принесли присягу на алькоране, а вслед за тем присягнули и подчиненные им орды. По окончании этой церемонии начался роскошный народный праздник. На роскошной поляне насланы были доски, вокруг которых усаживались татары на земле, согласно своим привычкам. 100 быков и 800 овец было убито для угощения. Так как закон воспрещает магометанам пить виноградное вино, а о хлебном Магомет еще ничего не знал, то 500 ведер водки пришлись очень по вкусу татарам. Начальники татарские угощались за особым столом и большими кубками пили портер (пиво), когда провозглашались тосты за здоровье императрицы. Праздник продолжался три дня. Суворов получил орден Святого Владимира 1-й степени, князь Потемкин звание фельдмаршала и Таврического генерал-губернатора, а Шагин-Гирей получил от Императрицы голубую ленту через плечо с овальным медальоном и надписью «верность», кроме того бриллиантовую звезду и чин генерал-поручика.
Эдичанские, джамбудувские и эдичвульские татары спокойно приняли российское подданство, но ногайские татары, пользуясь гористой и пересеченной местностью по берега Кубани, сохраняли враждебное отношение к России и старались поднять возмущения в Крыму.
Чтобы упрочиться на полуострове Суворов решил переселить ногайских татар из Крыма на уральские степи, а чтобы не уменьшить количество народонаселения, было решено взамен водворить калмыков. Так произошло первое переселение крымских татар и замена их калмыками. Заведующий ногайской ордой Халиль-Эфенди-Ага, действуя под влиянием Суворова, просил князя Потемкина письменно, от имени всего народа, о переселении ногайских татар на более обширную русскую степь, что он находил выгодным для интересов своей орды. Императрица Екатерина назначила для новых поселенцев земли на левом берегу Волги, а также земли между Волгой и Уралом. На расходы по переселению было отпущено 200000 рублей. Осенью 1783 года началось переселение татар. Суворов лично распоряжался этим делом. Разделив татар на несколько партий, он придал к каждой из них вооруженный отряд русских войск, и направил их в уральскую степь. 

                Феодосия в начале ХIХ века

В результате всех боевых действий Кафа сильно была разрушена и опустела. В городе оставалось жить всего несколько сотен жителей. Многие татары и часть караимов бежали в Турцию.
Феодосии более 2500 лет, она сейчас второй по древности город России после Керчи (древнего Пантикапея), с разницей всего около 50 лет, и первый по древности сохранивший первоначальное название.
  Сколько же за эти века было построено и разрушено великолепия, дворцов, церквей и монастырей. На месте нынешнего Матросского сада в разное время было выстроено четыре священных сооружния и все они были поочередно разрушены.
Около VIII-IX веков был построен византийский храм, в котором были мраморные колонны и каменная барельефная икона: лик Св. Николая, епископа Мир-Ликийского с евангелием. Во времена же генуэзского правления, видимо, на его фундаменте  в 1318 г. был построен храм Св. Агнессы. Собор являлся главным кафедральным  храмом города Каффы и был настолько ослепителен внешне, что даже «набожнейший в то время Париж не мог представить равного». Храм был украшен красивой каменной резьбой, покрытой позолотой и расцвеченной красками.



 
Шестикрылый серафим из храма св. Агнессы (Одесский археологический музей)

 
Турецкие бани Сулеймана и Биюк Джами.

После его разрушения в 1522 г. на его месте была выстроена Биюк Джами или Султан-Селим ; главная соборная пятничная мечеть города Кефе в Крыму. Была она сооружена по проекту выдающегося османского зодчего Ходжи Синана по указанию будущего султана Сулеймана I Великолепного, в то время занимавшего пост санджакбея Кефе.
Название "Биюк Джами" переводится как "Большая мечеть", а Султан-Селим это второе название в честь Сулеймана I. А возле нее были построены турецкие бани Сулеймана.
 А после разрушения Биюк Джами  в 1873 г. был возведен большой красивый  Александро-Невский собор, который, в свою очередь, был разрушен в 1933 г. 

 
Феодосия. Александро-Невский-собор.

В нем находилась каменная плита с изображением  св. Николая Мирликийского и икона кисти И.К.Айвазовского. Собор был разрушен при советской власти. Были у меня такие стихи:

Фантомы храмов и дворцов –
Волнуют призраки творенья.
Услышьте музыку веков –
Она звучит сквозь разрушенья.

Что слышится сквозь тлен и прах,
Так тихо, трепетно и нежно?
Душа у города в горах?
А может, в полосе прибрежной?

Смеется, плачет и  зовет,
И помнит все, и все прощает,
Глядит девчушкой из ворот
И пеной в камешки играет.

Любви и грусти полон взгляд,
Скользит за солнцем на опушке,
И каждый в чем-то виноват
За вид поломанной игрушки.

В начале ХIХ века Российской Империей были вложены большие средства на восстановление и расцвет Крыма и Феодосии (с др. греч. Богом данной), которой вернули древнее название. В частности, был установлен на 30 лет режим порто-франко (беспошлинной торговли) и к 1802 году число жителей с 300 человек достигло уже 5000 человек. Феодосия была объявлена городом с главным пристанищем для приезжающих в Крым греков. Всякому из них, поселявшемуся в ней, предоставлено было право, кроме земли, пользоваться камнем от древних развалин и зданий, это право действовало до 1810 года, когда в Феодосию был назначен первый градоначальник Статский Советник Семен Михайлович Броневский. Его усилиями было открыто уездное училище и музей древностей. С 16 по 18 августа 1820 года у него в имении проездом из Тамани в Гурзуф останавливался А.С. Пушкин. Плывя на бриге ночью из Феодосии, он написал элегию «Погасло дневное светило…».

                Пушкин и караимы

Прадед А.С. Пушкина Абрам Ганнибал,  принадлежал к племени фалашей, «иудеев Эфиопии». Фалаша (на языке геэз — «пришельцы», «выходцы». Фалаши  считают себя потомками левитов. Согласно эфиопской легенде, одинаково признаваемой как местными христианами, так и эфиопскими евреями, основателем правившей в Эфиопии «Соломоновой династии» был негэст («царь царей») Менелик I, сын царя Соломона и царицы Савской Меакеды. Когда Менелик после помазания на царство в Иерусалимском храме отбыл на родину (Саба располагалась на юге Аравийского полуострова, а в Эфиопии находились лишь её колонии), его сопровождали Азария, сын первосвященника Цадока, и 12 старейшин с семьями. Эфиопские евреи считают себя потомками этих знатных людей Иерусалима. Они были незнакомы с Талмудом, а на Пестоле у них лежало Пятикнижие Моисея. В XIX веке еврейская община считала фалашей караимами. Их религиозная система, совмещает ветхозаветно-иудейские, христианские и панэфиопские верования и обряды. Народ этот богато одарен и обладает массой талантов, в том числе поэтическими и музыкальными. Абрам Ганнибал поначалу служил в музыкальной команде Преображенского полка.
Правители Эфиопии, негусы, в XIV - XVII веках стремились военной силой положить конец независимости фалашей. Когда против негуса в XVII веке восстали племена агау, фалаши под предводительством князя Гедеона присоединились к мятежникам. В результате тяжелой борьбы негус захватил крепость «бета Исраэль», истребил многих членов общины, часть продал в рабство, а оставшимся предложил выбрать: крещение либо смерть. Не все фалаши были обращены или уничтожены, часть осталась, они сохраняли приверженность своей религии, часть спаслась бегством. Пушкин чтил знаменитого предка и имя князя Гедеона превратилось у него в Гвидона из «Сказки о царе Салтане».
Так вот, возможно, что Ганнибал был не просто иудеем, а в определенном, духовном смысле, близким к караимам. В стихотворении «Моя родословная» Пушкин пишет о Ганнибале такие строки:

… сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.

А неподкупность – чисто караимская национальная черта.

                Перстень Пушкина

 
 
 
                Оттиск перстня на сургуче

Храни меня, мой талисман,
Храни меня во дни гоненья,
Во дни раскаянья, волненья:
Ты в день печали был мне дан…

На знаменитом портрете В. А. Тропинина изображен этот перстень на руке Пушкина. На перстне была надпись на древнееврейском языке: «Симха, сын почетного рабби Иосифа, да будет благословенна его память». Пушкин не знал этого перевода и считал это таинственной арабской  надписью. Он верил в магическую силу камня и не расставался с ним.  Перстень представлял собой крупное витое золотое кольцо с крупным восьмиугольным желтоватым сердоликом.
 Его подарил Елизавете Ксаверьевне Воронцовой гахам караимов Ходжа-Ага-Бабович. Потом она в Одессе заказала дубликат перстня для Пушкина. Сестра поэта Ольга Павлищева, рассказывает: "Когда приходило из Одессы письмо с печатью, украшенное точно таким же каббалистическим знаком, какие находились на перстне брата, - Александр запирался в своей комнате, никуда не выходил, никого не принимал". Друг поэта Василий Жуковский снял перстень с руки в день смерти Пушкина и хранил его до своей смерти. А сын Жуковского, Павел Васильевич, в 70-х годах передал этот перстень Тургеневу.  А когда умер Тургенев, этот перстень, не оградивший его от сердечных ран, был отдан Полиной  Виардо Пушкинскому музею  при Александровском лицее.
    Газета "Русское слово"  от 23 марта 1917 года сообщила: "Сегодня в кабинете директора Пушкинского музея, помещавшегося в здании Александровского лицея, обнаружена пропажа ценных вещей, сохранившихся со времен Пушкина. Среди похищенных вещей находился золотой перстень, на камне которого была надпись на древнееврейском языке".  Другой источник сообщил, что из витрины две рукописи и перстень Пушкина украл лицейский дядька, сбыв их одному петербургскому старьевщику. Так заветный Пушкинский перстень исчез.

После смерти Броневского его имение в Феодосии приобрел у наследников в 1838 г. легендарный полководец, герой войны на Кавказе Петр Степанович Котляревский.
 

Пушкин о нем писал в эпилоге к «Кавказскому пленнику»:

«Тебя я воспою, герой,
О Котляревский, бич Кавказа!
Куда ни мчался ты грозой —
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена…
Ты днесь покинул саблю мести,
Тебя не радует война;
Скучая миром, в язвах чести,
Вкушаешь праздный ты покой
И тишину домашних долов…».

В этом же имении генерал-лейтенант Котляревский скончался и был похоронен. На набережной в Феодосии сейчас памятная плита о Котляревском, а вскоре должен быть установлен на ее месте великолепный памятник, по проекту схожий с памятником Петру I на коне в Санкт-Петербурге. 
Выдающийся крымский краевед, писатель, этнограф, член Императорского Русского географического общества Василий Христофорович Кондараки (1834 – 1886) так описывал караимов: «Народ бодрый, серьёзный, честный, справедливый, весёлый, миролюбивый, чистоплотный и деспот, чрезвычайно преданный своему семейству». Караимы Российской империи освобождались от двойного налогообложения, применявшегося к евреям; для них не существовало черты оседлости; они обладали правом приобретения собственности и были освобождены от несения обязательной воинской повинности. Также начиная с XX века они получили право давать своим детям христианские имена. До начала Первой мировой войны в России проживало четырнадцать тысяч караимов, сегодня в мире их насчитывается чуть меньше двух тысяч человек.

Династия караимов Крым и их дачи-дворцы в Феодосии

В конце ХIХ и начале ХХ века Феодосия имела большой экономический расцвет, чему немало поспособствовали караимы.
Наиболее известными династиями были караимы Крым и Стамболи. 
 
 Феодосия. Караимское кладбище.Памятники семьи Крым.

В Феодосии, согласно переписи населения конца ХIХ века, проживало около 10 тысяч человек, из которых 144 жителя относились к династии Крым, которых объединяли родственные узы. Семейству принадлежали пароходная компания, коммерческий банк. Они были столь влиятельны, что держали власть в городе и способствовали его развитию.
В середине ХIХ века Абрам (Авраам) Крым Иерусалимский являлся крупным купцом и стоял во главе караимской общины Феодосии.



 

                Самуил Авраамович Крым

Его сын Крым Самуил Авраамович (1835-1898) был видным караимским общественным деятелем и педагогом.  Закончил караимскую богословскую школу "Абен-Яшара" Луцкого в Евпатории. Длительное время состоял городским головой Феодосии: являлся учредителем феодосийского городского банка, в котором в течение 15 лет занимал пост директора. 16 лет избирался на должность почетного мирового судьи, был председателем Феодосийского съезда мировых судей.

 
                Соломон Самуилович (Самойлович) Крым

В свою очередь его сын - Крым Соломон Самойлович (1867-1936) был известным общественным и государственным деятелем, Премьер-министром правительства Крыма в 1919 г.
    Учёный-агроном, благотворитель и патриот, он много сделал для развития экономики и культуры Крыма, был инициатором создания и фактическим основателем Таврического университета. Его современники отзывались о нем как о чрезвычайно умном, даровитом и самом блестящем человеке. Соломон окончил Московский университет и Петро-Разумовскую сельскохозяйственную академию, получив профессию учёного-агронома. Возглавляя сельскохозяйственное общество в Крыму, он много сделал для развития садоводства и виноградарства края. Он участвовал во многих благотворительных фондах, основывал стипендии, финансировал деятельность Карадагской научной станции, археологические раскопки на полуострове, издательскую деятельность.
   Соломон Крым был членом Государственного Совета и Государственной Думы Российской империи, возглавлял Таврическое губернское земство. В самое трудное для Крыма время, в 1919, когда шла Гражданская война, возглавляемое Соломоном Крымом крымское краевое правительство, несмотря на сухопутную блокаду, сумело обеспечить на полуострове относительно благополучное существование.
  Главным делом своей жизни Соломон Крым считал создание университета в Крыму. Реализации этой идеи в 1916-1918 г. он отдал массу труда, энергии и личных средств. Разработанный им в августе 1916 законопроект об открытии в Крыму университета поддержали и подписали около 30 членов Государственного Совета: князь Е. Н. Трубецкой, граф А. Толстой, академики В. И. Вернадский и С. Ольденбург и др. В июле 1918 г. Соломон Крым Губернским земством был избран председателем и постоянным членом Попечительского совета университета. 14 октября 1918 в Дворянском театре Симферополя состоялось торжественное открытие университета. Все присутствовавшие встретили появление на трибуне Соломона Крыма стоя, аплодисментами в знак признания его заслуг в открытии университета. В Феодосии же в 1897 году под его попечительством была открыта городская публичная библиотека. Ныне это городская библиотека №1 им. А.С. Грина.
В 1912 году сын Авраама Крыма Иерусалимского Арон Абрамович Крым построил особняк-дачу «Вилла». Она была построена в готическом стиле с элементами модерна.
 
В войну дом сильно пострадал от бомбежек,  в послевоенные годы начались работы по его реставрации.  До 1953 года реставрация была закончена, руководил работами главный архитектор города Юрий Федорович Коломийченко, которому за реставрацию разрушенных зданий  было присвоено звание Почетного гражданина города.
Сегодня здесь располагается корпус детского санатория «Волна».
Рядом с загородным домом Арона Абрамовича Крым расположились, сохранившиеся благодаря стараниям архитектора Коломийченко, дачи его родных племянников – Соломона Самуиловича Крыма и Ибрагима Самуиловича Крыма. Это дачи «Виктория» (второе ее название «Отрада») и «Милос».
 
«Виктория» была выстроена в 1914 г., и автором ее проекта стал известный крымский архитектор Николай Краснов. Здание было построено по средневековым образцам мавританско-испанского стиля и украшено изысканными элементами фасада. Этот дом поражает своей искусно выполненной лепниной и необычными симметричными окнами, между которыми установлены декоративные колонны с ионическими капителями. 
 
Дачу «Милос» строили с 1909 по 1911 год. Свое звучное имя элегантный дом получил из-за стоявшей здесь беседки с скульптурной копией Венеры Милосской.
Неоклассическое строение оформлено обширной террасой, и фасад его выполнен в традициях древнегреческой архитектуры. Дачу украшают изящные фонтаны из мрамора и копии бюстов античных героев. Территорию окружает затейливая каменная ограда с угловой ротондой. Сейчас в помещениях дачи «Милос» размещен корпус санатория «Восход».
Ибрагим Самуилович Крым после революции эмигрировал. Он умер в 1944 году и похоронен в Париже.
                Династия караимов Стамболи
После русско-турецкой войны 1768 – 1774 годов и присоединения Крымского ханства к России многие из них покинули Крым и отправились в Оттоманскую империю, в Стамбул. Но тамошняя жизнь не оправдывала их чаяний, и через некоторое время несколько человек вернулись в Крым под фамилией Стамболи, что означало «вернувшийся из Стамбула».  Основателем династии Стамболи является Осип (Иосиф) Ильич (Истамбулы). Он родился в Турции в 1799 году. Там же в 1830 году у него появился сын Вениамин (Беньямин).
В 1850-х годах Осип Стамболи со своими младшими детьми из Феодосии переехал в Мелитополь. Сын Азария с женой в 1909-м году поселяется в Палестине, в Иерусалиме, и становится священнослужителем при иерусалимской караимской кенасе.
В городе остался Вениамин Осипович Стамболи, который занялся торговлей табаком. Он любил посещать морской порт с его толчеей, красками и ароматами восточного базара. Среди ценителей курительного табака там можно было встретить представителей разных национальностей – турок, армян, греков, евреев, караимов. Заядлыми курильщиками были портовые грузчики и носильщики. Но хороший табак в Феодосию не завозили, и потому Вениамин решил открыть папиросное производство. Поначалу это был небольшой лоток в порту; торговля велась и в разнос. Дела быстро шли в гору, и в результате табачная лавка Стамболи открылась уже в самом центре Феодосии, на улице Земской. Полноценный магазин табака и сопутствующих товаров Вениамину Осиповичу помогли открыть представители местной караимской общины. Успеху торговли способствовало и то, что после переезда отца в Мелитополь, Вениамин получил от него мастерскую по обработке табака и производству папиросных гильз. Ещё одним источником дохода стала морская соль. С 1858 года государство разрешило частникам выпаривать и добывать соль из морской воды, и Вениамин Стамболи вместе с Абрамом Юфудовичем Хафузом купили соляные промыслы на Арабатской стрелке.
В 1861 г. Вениамин женился на Эстер Исааковне Арабаджи. У них родилось десять детей: Моисей в1863 г., Исаак в1864г, Рахиль в 1866 г., Илья в 1868 г., Анна и Девлет1872 г., Тотеке в 1874 г., Иосиф в 1877 г., Сарра в1878 г., София в1881 г.
В 1860 году Вениамин Осипович становится купцом второй гильдии, а год спустя в жилом съемном доме открывает собственную табачную фабрику. В Феодосии рынком табака заправляли семьи Стамболи, Крым, Майтоп и Савускан. В дальнейшем же караимы стали собственниками более половины всех табачных фабрик России! Согласно статистике, только в одной Феодосии в 1861 году из 8 500 горожан 272 были коммерсантами (85 караимов и 69 русских). Половина из восьмидесяти самых состоятельных купцов и владельцев недвижимости также были караимами.
 Под руководством Вениамина выращивались новые сорта табака, самым лучшим из которых считался «Дюшес» с плантаций болгарской деревни Кишла.
 
После смерти Вениамина Осиповича табачную фабрику унаследовали трое его сыновей – Исаак, Моисей и Иосиф. Четвертый сын Элиша (Илья) (1868 – 1898) к тому времени уже умер.







 
Илья Вениаминович Стамболи

 
Моисей Вениаминович Стамболи
Исаак занимался плантациями табака и закупкой сырья, открытием магазинов и складов. Моисей разрабатывал рецептуру табачных смесей, работал с заказчиками и банками. Иосиф осуществлял общее управление фабрикой. Прекрасные специалисты, братья Стамболи за пять лет после смерти отца в несколько раз увеличили рентабельность предприятия и вошли в первую купеческую гильдию.
Дочь Вениамина София Стамболи родилась в 1881 году. Она получила высшее математическое образование, что в ту пору было большой редкостью для представительниц прекрасной половины человечества. Стала известным математиком. Во время учебы на физико-математическом отделении Высших Бестужевских курсов в Санкт-Петербурге и учебы в Цюрихе активно сотрудничала с В. И. Ульяновым-Лениным, делала большие пожертвования в кассу партии большевиков, чем заслужила особую признательность от вождя мирового пролетариата. София Вениаминовна умерла в 1964 году в Париже.
 Исаак Вениаминович посвящал много времени закупке сырья, табачным плантациям, открытию новых магазинов и реализации готовой продукции. В Феодосии, на Екатерининском проспекте ему принадлежала вилла «Модерн», построенная между 1909 и 1914 годами по проекту харьковского архитектора Михаила Федоровича Пискунов.
 
Вилла «Модерн»
Здание сохранилось, но сильно пострадало в годы революции. В 1920 году дом приспособили под санаторий водных методов лечения. Во время Великой Отечественной войны здание сильно пострадало. Верхний этаж был полностью разрушен, но нижний, к счастью, сохранился. В течение долгих лет городские власти обсуждали варианты реставрации. Наконец в 1952 году выбрали проект архитектора Юдина: над 1-м этажом надстроили этаж в стиле сталинского ампира. В мае 1979 года решением властей зданию присвоен статус памятника архитектуры. Нынче там – корпус № 3 санатория «Восход».

С целью снижения цен на свою табачную продукцию Моисей Стамболи и его братья решили уменьшить размер выплат таможенного налога путём выращивания табака в пределах Российской империи. Для этого они стали приобретать на Кавказе обширные участки земли под плантации турецкого табака, одного из лучших в мире на тот момент. В Сухуме, начиная с 1902 года, у Стамболи были собственные магазины и представительство фирмы. Такие же открылись в Минске, Самаре, Одессе, Киеве, Санкт-Петербурге и Феодосии. В 1899 году газета «Крымский курьер» сообщала о поставке первой партии папирос марки «Стамболи» на Цейлон. Согласно официальной статистике, в 1901 году табачная фабрика братьев Стамболи считалась одним из крупнейших предприятий России.
К 1911 году – году полувекового юбилея табачной фабрики «В. О. Стамболи» – на ней работали три бригады общей численностью три тысячи человек. В день юбилея фабричный персонал преподнес Моисею Стамболи позолоченную подвеску в виде листа табака, инкрустированную тремя бриллиантами. На ней выгравировали надпись: «Глубокоуважаемому Моисею Вениаминовичу Стамболи от всех служащих». Когда семья уезжала в Турцию, эту драгоценность удалось взять с собой. На чужбине денег постоянно не хватало, поэтому решили изъять из подвески бриллианты и продать их. Так и сделали. Вырученные деньги тогда очень помогли.
Помимо руководства фабрикой, купец первой гильдии Моисей Стамболи занимал пост заместителя директора Феодосийского Государственного Банка. Как и его брат Иосиф, Моисей являлся членом попечительского совета женской гимназии и был известен благотворительностью. Его финансовая помощь этому заведению была весьма ощутимой. Также Моисей Вениаминович с 1910 по 1914 годы являлся членом феодосийской городской Думы. Подобно братьям, он всегда был чутким к нуждам простых людей. Так, для своих рабочих он открыл пункты медицинской помощи, построил для них жилье, в которое провел электричество с фабрики. На ней была своя электростанция и ток в дома рабочих поставлялся бесплатно.
Эти дома стоят до сих пор. В деле благотворительности не отставала от мужа и Анна Стамболи. Её называли человеком с золотым сердцем. Она много помогала нуждающимся, следуя караимской поговорке: «Бедняк – это позор богача». Будучи великолепным пианистом, мой дедушка закупил инструменты и создал оркестр, который выступал на вечерах, организованных для фабричных рабочих и их семей. Он учредил стипендии для самых талантливых из своих музыкантов, чтобы они могли получить высшее образование. . Один из них стал профессиональным пианистом и композитором.
Тем временем папиросы «Стамболи» вышли на первое место по продажам на внутреннем рынке России. Братья Стамболи поставляли табак и в армию. Во время Русско-японской и Первой мировой войн табак «Стамболи» в особых пачках бесплатно отправлялся на фронт русским воинам. Папиросы «Стамболи» удостоились медалей на международных выставках в Париже. Это произошло в 1895 и 1900 годах, когда братья открыли на этих выставках собственный павильон, выполненный по проекту архитектора А. Жирара. В 1904 году за свою продукцию Стамболи получили на Парижской выставке Гран-при. Все свои награды фабриканты Стамболи отобразили на этикетках продукции табачной фабрики. Моисей Стамболи владел имением Асан-Бай, площадь которого составляла 1 050 гектаров. Кроме местных жителей, за хозяйством следили четырнадцать работников, ухаживавших за животными и садом. Сохранились сведения, что хлевах и конюшнях «Асан-Бай» содержались: 40 лошадей, 80 быков, 10 коров, 26 жеребят и телят, 20 баранов, свиней и коз. Почти всю территорию имения занимал фруктовый сад, саженцы для которого доставили специально из Ниццы и Марселя. Эти деревья давали удивительные плоды, а сам сад называли «Крымской жемчужиной». Фрукты из имения Асан Бай можно было купить в Москве в знаменитом Елисеевском гастрономе. Ещё накануне Великой Отечественной войны плоды Асан-Бая поставлялись из Советского Союза в Лондон. В саду время от времени высаживали и табак, который затем собирался, вялился и предлагался курящим гостям имения.
 Самым значительным событием стал день, когда Моисей был представлен Его Величеству Императору всея Руси Николаю II. Это произошло во время пребывания царственной особы в Крыму 19 ноября 1911 года.  Моисея Стамболи во главе делегации жителей Феодосии царь принял в Белом Ливадийском дворце. По столь торжественному случаю Моисей надел парадный мундир. Представляясь государю, он по древнему русскому обычаю преподнес ему на золотом блюде хлеб и соль. После аудиенции император пригласил его на семейный обед. К царскому столу среди прочего подавались: белая и красная мадеры (любимые вина императора), а затем кофе со сливками и ликеры. Завершил этот обед небольшой концерт. Как только на столах расставили подсвечники с зажженными свечами, следуя давно заведенной традиции, император обратился ко всем присутствующим: «А не покурить ли нам теперь?» Затем взял из своего портсигара папиросу, вставил её в мундштук с золотым ободком и прикурил. Николай II любил папиросы из турецкого табака, который присылал ему в подарок султан.
Моисею Стамболи принадлежала  гостиница «Центральная» на пересечении улиц Итальянской (ныне ул. Горького) и Бульварной (ныне ул. Десантников). Окна всех двадцати номеров выходили на море. Цена номера была  от 1 до 5 рублей. Для сравнения, бутылка хорошего вина тогда стоила от 15 до 20 копеек, а порция шашлыка в Феодосии обходилась в 2 копейки. Она была разрушена в войну.
Также у него была красивая большая дача. Когда Моисей покидал Россию, рабочие умоляли его не уезжать, заверяя, что перегородят дорогу своими телами. Для него это было высшее признание. Когда он эмигрировал в Турцию, то получал множество писем, в которых его просили вернуться и снова управлять фабрикой.
Во время Гражданской войны дачу Моисея Стамболи в Феодосии переоборудовали под госпиталь, который мог принять порядка ста пациентов. После того, как революционеры заняли дачу, они зачем-то подвесили за балюстраду белый с золотым рояль, шедевр Бехштейна, и местные мальчишки бросали в его открытый корпус камни, дабы попасть по рояльным струнам. Правда, вскоре рояль вернули на место, объявив национальным достоянием. В первые годы Советской власти в здании размещались Дом Красной армии и местное управление курортами, а позже в него въехал Институт физических методов лечения. Дача Моисея Стамболи была частично разрушена во время десантной операции по освобождению города от немецких войск в конце 1941 года, а в конце Великой Отечественной войны окончательно исчезла с лица земли, поскольку её восстановление посчитали невозможным. Ныне на этом месте сквер цветомузыкального фонтана. 

 
               Иосиф Вениаминович Стамболи
Иосиф Вениаминович, самый младший из братьев Стамболи, родился в Феодосии в 1877 году. В 1909 году он познакомился с Рахиль Бобович, родившейся в Одессе в 1892 году, дочерью купца 2-гильдии Ильи Бобовича, владельца модного мануфактурного и галантерейного магазина, располагавшегося рядом с табачным магазином Стамболи в Одессе. После брака у них родились две дочери: в 1912 году – Вера, а в 1914-м – Лидия. Как и его старший брат Моисей, он много занимался благотворительностью, помогал своим служащим и детям из неблагополучных семей города. Также он был попечителем городской гимназии, оплачивал учебу нуждающимся детям, организовывал для них различные развлекательные мероприятия. Его существенная финансовая помощь школам и учащимся была отмечена на заседании феодосийской городской Думы 28 мая 1914 года. Специально собравшиеся в тот день депутаты приветствовали Иосифа овацией и вручили ему награду. Будучи Почетным попечителем феодосийской женской профессиональной школы, он оплачивал учебу нуждающимся детям, устраивал для учащихся всевозможные праздничные мероприятия. На заседании феодосийской городской Думы 28 мая 1914 года, при утверждении ассигнований на содержание вышеупомянутой школы, городской голова С. Н. Алмалиев, согласно высказанному пожеланию финансовой комиссии, счел своим долгом доложить Думе о неоднократных и значительных пожертвованиях И. В. Стамболи, после чего собрание единогласно вставанием выразило благодарность попечителю школы. Кроме того, попросило городского голову ходатайствовать о почетной награде для него. Его супруга Рахиль Ильинична каждый год выделяла особо нуждающимся караимским детям десять учебных стипендий. А лучшим выпускницам караимской бесплатной женской школы И. В. Стамболи, как попечитель этой школы, делал подарки. К примеру, когда Анна Борисовна Кара окончила учебу с отметками «отлично», Иосиф Вениаминович подарил ей швейную машинку «Зингер».
 
            Дача Стамболи.
Как и было принято в богатых караимских семьях, для того, чтобы взрослые дети не жили с родителями, Иосиф Стамболи решил построить к своей свадьбе особняк, позже вошедший в историю как «Дача Стамболи». Дом возвели за городом, на Сарыгольском пригорке, на месте старого виноградника Е. В. Рукавишникова. Архитектурный проект этого великолепного здания в мавританском стиле исполнил столичный архитектор Оскар Вегенер. Строительство длилось 2 года, завершилось в 1912 г. и  обошлось Иосифу 1.9 млн. рублей золотом. Он возвел эту дачу для подарка своей жене на 10-летие свадьбы. Часами можно любоваться колоннами с нишами, каменными столбами в виде мундштука с вырезанными на нём листьями табака, кованым забором, украшенным полумесяцами, цветами и шестиконечными звездами. Всё здесь, вплоть до мельчайших деталей, говорит о происхождении хозяина и его принадлежности к табачному делу. Гармоничное сочетание стилей придало Даче Стамболи неподражаемый блеск западноевропейского комфорта и восточного очарования. Для возведения дома были заказаны лучшие строительные материалы, приглашены самые известные мастера. Фасадные плитки дачи и сегодня выглядят как новые, хотя уложены и отшлифованы сто лет назад немецкой фирмой «Виллерой и Бох». На оборотной стороне каждой плитки пола есть клеймо «1911 Харьков Бергенгейм». Также для отделки был использован каррарский мрамор, над которым трудился выдающийся мастер мраморщик Яни Фока (1872-1940). Он в молодости приехал из Константинополя на заработки в Феодосию. Дом с его башней, напоминающей минарет, полусферическими куполами, витражами и окнами в элегантных аркадах как будто сошёл со страниц «Тысячи и одной ночи». И всё это – настоящий западный модерн с роскошной внешней и внутренней отделкой. У каждого зала – свой архитектурный стиль. Так, салон с обоями и настенными деревянными панелями выполнен в викторианском стиле. Монументальная мраморная парадная лестница – в готическом. В стиле неоклассики – зал для подписания контрактов, приёмов и званых обедов. Личный кабинет Иосифа Стамболи – в стиле ампир. На первом этаже расположены гостиные с каминами. Один в мавританском стиле, а тот, что в кабинете хозяина, выполнен из змеевика и декорирован поленницей в форме черноморской раковины. На потолочных углах кабинета – орлы с молниями, символ защиты от огня. По диагонали изображен венок со звездой, указывающей на принадлежность Иосифа Стамболи к первой купеческой гильдии. Карнизы волнообразной формы. На первом этаже левой части здания – подсобные помещения: кухня, прачечная, гладильная; этажом выше – комната отдыха и детские. Возле здания разбит красивый сад с домиком для садовника и его семьи. Начав рабочий день на фабрике, в 9 часов Иосиф возвращался на дачу и продолжал работу в своём кабинете. Иногда он принимал гостей в своем «псевдоминарете», из панорамных окон которого открывался чудесный вид на морской берег, пляжи и проспект. Стамболи очень гордился своим летним садом, разбитым на крыше балкона над главным входом в дом. Хозяева и прислуга обедали вместе, в столовой на первом этаже. Во главе стола восседал Иосиф Вениаминович, рядом с ним – его жена, дети, гувернантка, портниха Вера Гелиловна Килеш, кухарка и другие работники по дому. 
 Проблемы у семьи Стамболи начались в конце 1917 года. Оставшийся в Феодосии Иосиф был арестован красногвардейцами, его сначала выселили из дома, а потом освободили, взяв выкуп в 300 тысяч рублей. Также конфисковали его автомобиль. Иосифа с семьёй приютил один из рабочих фабрики «Стамболи».
В большинстве своём караимы не приняли Октябрьскую революцию, и в начале Гражданской войны военнослужащие-караимы стали вступать в Белую армию.
Первая волна красного террора прокатилась по Крыму в декабре 1917 – январе 1918 года. Вторая, ещё более жестокая волна пришлась на 22 – 24 февраля 1918 года. Сотни жителей полуострова были расстреляны. Параллельно с этим процветал бандитизм. Во время послереволюционного террора в Евпатории погибло много караимов. Но в те дни никто не мог даже представить себе масштабы надвигавшегося цунами террора, который пришелся на окончательный захват Красной армией всей территории Крыма в 1920 – 1921 годах. Среди тысяч жертв оказались десятки караимов из Феодосии, Симферополя, Ялты и других населенных пунктов. Численность крымской караимской общины сократилась вдвое. Если в 1917 году в Крыму проживало 808 909 жителей, из которых 9 078 являлись караимами (1,1 % от всего населения полуострова), то в 1921 году в Крыму осталось только 5 564 караима (0,77%). В процентном соотношении из всех этнических групп Крыма самое большое демографическое падение в этот период наблюдалось именно у караимов.
  В декабре 1917 года на Даче Стамболи крымские большевики учинили погром. Были разбиты вся посуда, вазы, сожжены прекрасные картины. Мебель из красного дерева порубили на дрова, на которых готовили армейскую похлебку в больших котлах. Потом разместили на даче свой штаб. В 1921 году, после окончательного установления Советской власти в Крыму, дача Иосифа Стамболи стала санаторием. Во время фашистской оккупации Крыма в доме развернули госпиталь для немецких офицеров, а в парке устроили немецкое кладбище.
 

 В военное время дача никак не пострадала. Перед своим отступлением гитлеровцы заминировали её, но не успели взорвать. Сразу же после освобождения Феодосии на месте некрополя был разбит сквер, а сама дача стала летним лагерем для переживших оккупацию детей. Позже там разместился 9-й корпус санатория «Восход», а в середине 1980-х знаменитый психотерапевт Александр Романович Довженко открыл свой врачебный центр. В нём лечили тех, кто испытывал зависимость от алкоголя и никотина. После этого долгое время там размещался коммерческий банк, а потом – ресторан с гостиницей. В 2003 году в парке у Дачи произвели массовую эксгумацию, останки немецких офицеров перезахоронили близ Севастополя. Сегодня на этом месте разбит элегантный парк, а рядом построен отель «Алые паруса». В июне 2013 года на Даче Стамболи открыли Музей подводной археологии Чёрного моря, в выставочных залах которого представлены уникальные экспонаты, поднятые археологами с затонувших объектов разных эпох. Экспозиция 1-го этажа рассказывает о семье Стамболи и истории Дачи Стамболи. В подвальных помещениях музея расположено фондохранилище.

После революции, в марте 1918 года табачную фабрику братьев Стамболи национализировали. Ею стал руководить избранный рабочими Совет рабочих и служащих. После нескольких месяцев такого управления фабрику, как и многие другие национализированные предприятия, вернули прежним владельцам, так как стало абсолютно ясно, что революционная деятельность не имеет ничего общего с грамотным промышленным производством. Под ширмой контрибуции новая власть полностью разорила и производства, и их владельцев. По причине постоянных забастовок фабрику закрыли. Она возобновила свою работу лишь после окончательного установления советской власти, уже без хозяев. Фабрике присвоили имя Коминтерна. К началу Второй мировой войны на ней действовало самое современное на тот момент оборудование, в пяти цехах трудились 863 работника. Фабрика располагала собственными автопарком и электростанцией, столовой, клубом с библиотекой, детским садом и поликлиникой. Был даже пруд с рыбной лавкой. Третьего ноября 1941 года Феодосию оккупировали немецко-фашистские войска. Во время оккупации табачная фабрика продолжала работать, производя продукцию для немецкой армии. Из Германии привезли три сигаретные машины фирмы Мюллера, десять станков по производству гильз и столько же станков по набивке табака. На производстве сигарет были заняты 150 рабочих, которым выдали бронь на отправку в Германию. Каждую неделю им выдавали жалованье, пачку сигарет и изредка продуктовый набор. За производством следил назначенный фашистами зондерфюрер Эрик Ружер. После его перевода на симферопольскую фабрику «Субхи» пост смотрителя занял фельдфебель по имени Карл. На фабрике не действовала система каких-либо наказаний, просто за любую провинность работник сразу же увольнялся. Бронь теряла силу, и человек мог быть угнан в Германию. Во время отступления немецкой армии в апреле 1944 года главный фабричный корпус взорвали, но уже в июне, благодаря титаническим усилиям феодосийцев, фабрика была частично восстановлена и стала выдавать продукцию. В семидесятых и восьмидесятых годах самой популярной продукцией феодосийской табачной фабрики считались сигареты «Золотой пляж». 
Как привлекательна была дореволюционная Феодосия, ее называли малым Стамбулом. Сейчас платановый сквер возле порта приподнят над проспектом более, чем на метр, так как возведен на руинах улицы Итальянской, разрушенной в войну. Вот как описывала Марина Цветаева Феодосию: «Как чудесна Феодосия?! Мусульмане-паломники, едущие в Мекку. Они в пестрых шелковых халатах, в чалмах, в цветных чувяках, и всюду продаются яркие материи на любой вкус. Это сказка из Гауфа, кусочек Константинополя. А улица Итальянская с арками по бокам, за которыми лавочки с восточными товарами, бусами, сладостями.
Анастасия Цветаева ей вторила: «Марина, а помнишь, когда сверкнул атлас, рекой разливающийся по прилавку, и его пересек солнечный луч, золотой воздушной чадрой протянулся под арку, и когда из-под арки вышли два мусульманина, унося плохо завернутый шёлк, и брызнула нам в глаза синева с плывущими розами, - бороды черней ночи показались нам со страницы Шахерезады, ветер с моря полетел на нас - из Стамбула! И вдруг мы поняли, что Феодосия – волшебный город и что мы полюбили его навсегда!».

Еще одно стихотворение о Феодосии:

          Я – Город

Как много лет
               ноют
                оторванные ноги,
Как "в глаза неба
                может заглянуть
                только море",
Так, словно деток,
                сострадая и не споря,
Ласкают
           древнегреческие
                боги
Улицу Итальянскую,
                Храм Святой Агнессы,
Музей Древностей
                на Митридате.
О, правнуки!
               Напиться
                дайте!
Глотком памяти
                совершите               
                мессу.
Я – Город!
Творение –
             Творящее
                души.
Послушай!
Я – Город!
Из обрубленного пня
                зелеными
                ветвями
Айвазовского
                и Грина –
Горячая глина
Между забытыми
                и не рожденными веками.
Я – Город!
Прошу лишь одного:
Вглядитесь –
                во мне
                все ваши лица.
Дайте,
             Дайте напиться!
Из вашей
                Любви –
                Родника моего!


                Йешуа Давидович Коген-Баба

У моей мамы Альянаки Елены Борисовны девичья фамилия была Коген. Это род караимских священников. Раньше их называли Коганим, а в 19 веке эта родовая принадлежность преобразовалась в фамилию Коген. У караимов Коген – одна из самых распространенных фамилий, можно сказать, как у русских Иванов.
На феодосийском караимском кладбище два памятника (один из них целый, другой в очень поврежденном виде) имеют роговидные выступы в верхнем правом и левом углах. Выступы в верхних углах символизируют рога жертвенника  -  «и сделай по четырем  углам жертвенника рога, составляющие единое целое с ним» (книга Исход, глава 27, стих 2)
 
Это памятники Когенам – караимским священникам (газзанам). Среди караимов было немало представителей  священнического рода «коганим», а в 19 веке эта родовая принадлежность  преобразовалась в фамилию Коген.
Моим пра-пра-пра-прадедом был феодосийский караим Давид 1735 г. рождения. У него были братья Симха (переводится с древнееврейского, как радость) Коген (Иерусалимский) (совершивший паломничество) 1730 г.р. и Итро Коген 1748 г.р.   
Моими пра-пра-прадедами были Йешуа Давидович Коген Баба и  Авраам Итрович Коген.  Йешува (1774 – 1844) прослужил газзаном в Феодосии более 20-ти лет и был духовным лидером местной общины.
Йешуа – более поздняя форма евр. имени Йехошуа (Господь есть помощь, спасение).

 
 Авраам Самуилович Фиркович

Караимский ученый Авраам Фиркович два раза был в Феодосии, в кенасе и на кладбище. Один раз во время своего путешествия по Крыму в поисках караимских древностей в 1838 году и другой раз, возвращаясь из путешествия по Кавказу, совершенного им с той же целью в 1850 году. Вот что известно о первом посещении кладбища из его книги «Авнэ зиккарон»:«На мой вопрос, обращенный к рабби Йешуа га-Когену о старых книгах, он, всплеснув руками, сказал:
— Какую глупость я совершил, что спрятал в деревянном ящике семьдесят книг Торы, пришедших в негодность, и закопал его в изголовье могилы уважаемого газзана рабби Сар Шалома. Почти в каждой книге были приписки с указанием даты и мест пожертвования. Из общины Ота, Дермона, Жиски, Тамани, Коксу, Тирафоджина, Амасии, Анапы. Часть из этих приписок я вырезал, но они пропали во время сильного дождя.
Услышав эти слова, я взял четырех рабочих и вместе с рабби пошел на кладбище. В указанном им месте я приказал рабочим копать. Мы нашли деревянный ящик, но, к сожалению, все книги от сырости превратились в прах, увы, какая потеря».

 
Вид на караимское кладбище в Феодосии. 1918 г.
 
Феодосийское караимское кладбище, 1943 г.

Феодосийское караимское кладбище расположено на северо-восточном склоне горы Тепе-Оба. Как в прошлом, так и сейчас — это окраина города. Площадь кладбища — 3,8 гектара. На данный момент на кладбище находятся около 120 относительно целых памятников (не считая фрагментов). Состояние кладбища крайне плачевное, большинство памятников находится не на своих местах, раскопаны могилы и склепы. Мародеры не знали, что караимы никогда не хоронили своих близких с драгоценными украшениями. После сильного разграбления, произошедшего во второй половине XX века, от кладбища фактически ничего не осталось. После последней войны город был сильно разрушен и многие надгробия с кладбища пошли в фундаменты домов, потом гаражей. Для захоронений кладбище было закрыто в 1958 году. После этого разграбление усилилось.
  В 2002 году феодосийский караим Геннадий Ромасько обнаружил на окраине города в заброшенной воинской части старый бункер, стены которого были сложены из караимских памятников. Летом 2008 года председателем феодосийского национально-культурного караимского общества «Мэхэбэтлик» Светланой Саитовой (Бараш) был организован трудовой лагерь для возвращения памятников на кладбище.






 
Это были тяжелые плиты от 100 до 400 кг, а доставали и таскали их вручную, потом затаскивали по доскам на машину и перевозили. Все это на свои средства, от государства помощи не было. То, что можно видеть сейчас — это лишь чудом уцелевшая малая часть большого кладбища, на котором караимы веками хоронили своих усопших. На довоенных и даже на военных снимках, сделанных немцами, еще видны гигантские чёрные мраморные саркофаги 2,5 метра в длину и около  полутора высотой. Кладбище очень старое. А. Фиркович пишет: «Когда я возвратился из поездки по Черноморским землям и Кавказу в город Каффу, я взял с собой рабби Нагаму Бабакая, да хранит его Господь, и двух могильщиков, и пошел на кладбище нашей караимской общины. И расследовал и раскапывал дополнительно уцелевшие старые памятники, которые остались понемногу в разных местах, поврежденные и погрузившиеся в землю и таким образом не взятые на строительство Карантина и дома для караван-сарая, называемого «Хан». Могильщики рыли землю, и я нашел остатки древних надписей и записал их в книгу». Это были памятники 16 века.
Как видно из слов А. Фирковича еще  в XIX веке памятники активно использовались как строительный материал, то есть кладбище было и в те времена беззащитно перед расхитителями.
В 1843 году Феодосию посетил немецкий ученый Август Франц Людвиг Мария фон Хакстхаузен, потомок знатного немецкого рода, друг братьев Гримм. К его советам прислушивались германские императоры Николаус и Фридрих Вильгельм. В кенасе его встретил рабби Йешуа бен-Давид Коген. Облаченный в длинное черное одеяние он произвел на путешественника сильное впечатление. Как ученый написал: «У него было одно из самых красивых и выразительных лиц, которые мне довелось видеть. Он показал синагогу – маленькое каменное здание со сводом, опирающимся на два каменных столба, с обнесенной решеткой верхней галереей для женщин, с большим количеством подвесных ламп. Прекрасно написанные свитки Закона были извлечены и освобождены от шёлковых, расшитых золотом покрывал. Потом Йешуа встал перед возвышением и произнес краткую молитву за царя и за меня, путешествующего, чтобы я мог обрести то, что ищу».
Йешуа сказал, что караимы – потомки древних израильтян, переселившихся в Крым во 2-м веке до н.э. Эти израильтяне были захвачены в плен Навуходоносором, а позднее перемещены в Армению. Оттуда около 6000 из них переселились на Таманский полуостров, а также в Керчь, Феодосию, Старый Крым, Мангуп и Чуфут-Кале. На прощание Йешуа бен Давид подарил Хакстхаузену несколько листов из коричневой кожи масоретского манускрипта, найденного восемьсот лет назад при перестройке караимской синагоги. Эти фрагменты были IX-го века и являются одними из древнейших манускриптов на иврите.   
 
Памятник Бине, дочери Симхи Когена Иерусалимского, супруги Яфета

Сохранился памятник Бине, двоюродной сестре Йешуа бен-Давида Когена. Она была дочерью Симхи Когена Иерусалимского и супругой Яфета. А в 2008 году из развалин гаражей на Карантине вернули на кладбище памятник моей пра-прабабушки.
 
Памятник Назлы Ешувовне Коген (1830 - 1902)

Надпись гласит:
 Это надгробный памятник уважаемой госпожи Назлы, женщины старой, дорогой, дочери почтенного учителя нашего и рибби Ешувы Когена, блаженной памяти, жены Шаббетая Альянака, габбая, блаженной памяти. Да будет душа ее завязана в узле жизни.   
(Габбай - староста, ведающий хозяйственными делами общины, казначей).
То есть дочь Йешуа Назлы была замужем за моим пра-прадедом по линии отца Шаббетаем Гелеловичем Альянаки (1816-1884) и тогда получается, что мои родители были шестиюродными братом и сестрой.
 
Памятник Когену Аврааму, сыну Йешуа, газзану
 
Памятник Когену Мордехаю Йешувовичу
 
Памятник Бияне Йешувовне Коген

Также сохранились памятники старшему брату Назлы газзану Аврааму (1807-1876), другому брату Мордехаю (1821-1850) и старшей сестре Бияне (ск. 1839), на которой надпись: «это памятник, который поставлен на могиле госпожи Бияны, нежной, которая умерла во время родов, оставив стонущим дитя свое».
У отца Йешуа Давидовича Когена-Баба Давида был еще брат Йегуда . О его правнуке Бабакае Юфудовиче Коген (1886 – 1921) сохранились следующие сведения. Был он уроженцем Феодосии из мещан, образование имел начальное. Потом он стал приказчиком, был беспартийным и был женат. Бабакай был арестован за службу в белой армии писарем, осужден 14 января 1921 г. ОО ВЧК при 3-й дивизии 4-й армии и приговорен к расстрелу (реабилитирован посмертно 24 апреля 1996 г. Прокуратурой АР Крым).
Я просчитал, что приходился мне Бабакай Юфудович Коген семиюродным дедушкой. 

                Благотворительность

В сомнениях своих помилосердствуйте,
Пусть чаще побеждает милость в вас,
Собою, хоть немного, вы пожертвуйте,
Господь ведь отдал жизнь свою за нас.

Дарите вы в своем благополучии,
Не станет его менее у вас,
Всегда вы отдавайте только лучшее,
И Бог вам еще лучшее воздаст.

Пожертвуйте в минуты разрушения,
Лишь кажется, - у вас нет ничего,
Придет к вам на краю Он, как спасение,
Вы только уповайте на Него.

Пусть ваше милосердье будет капелькой
В бессмертном роднике воды живой,
Какое счастье стать любовью маленькой
В Его любви великой над Землей.

Меня нельзя назвать традиционным караимом, так как в какой-то момент жизни я очень уверовал во Христа и крестился в православии. Но я очень ценю и чту лучшие традиции моего рода, ведь и Христос сказал: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить». Мф. 5:17. В повествовании я все время стараюсь показать духовную преемственность от Моисея ко Христу, и не случайно на Фаворе именно Моисей и Илия беседовали со Спасителем. Во мне этнически  нет ни капли русской крови, но я ощущаю в себе очень русскую душу, и мне понравилось выражение, которое может ко мне относиться – что меня можно назвать социокультурным русским человеком.
Хорошее отношение к караимам других народов было обусловлено не только их благочестием, связанным со строгим следованиям Торе и десяти заповедям, но и благотворительностью, которую караимы оказывали всем без исключения.
Вообще, к концу XIX в. благотворительность в России стала настолько масштабным явлением, что в 1892 г. была создана специальная комиссия, в ведении которой были законодательные, финансовые и сословные аспекты благотворительности. Если в Российской империи в 1897 г. насчитывалось 3500 благотворительных учреждений, то уже в 1902 г. их было зарегистрировано 11040; существовало 19108 приходских попечительных советов. В 1902 г. в 50 губерниях европейской части России помощью благотворительных обществ воспользовалось 483 тыс. человек, а поддержкой благотворительных заведений – 510 тыс. человек.
В караимских общинах строгое следование догматам, изложенным в ТаНаХе – главном законе караимской веры, - подразумевало и заботу о малообеспеченных членах общины: «Тот, кто стремится к благотворительности и щедрости, находит жизнь, справедливость и доброе имя» Книга притчей 21:21. Этот принцип был заложен и в трудах многих средневековых караимских авторитетов – в сочинениях автора XV в. Элиагу Башьчи,  работах законоведа, философа, врача и литургического поэта Аарона бен Йосефа га-Рофе (1240-1320), в сочинениях ученого, философа и юриста Аарона II  Никомидийского (ок. 1300-1369). 

Как пример, приведу документальные свидетельства о моих дальних феодосийских родственниках, братьях - Аврааме Симовиче Коген и Илье Симовиче Коген (1838 г.р.) Они были внучатыми племянниками моего пра-пра-прадеда газзана Йешуа Давидовича Коген-Баба.
Илья Симович был женат на Хоткай 1848 г.р. и было у них четверо детей: Исаак (1868), Самуил (1870), Анна (1873), и Бераха (1875). Авраам Симович Коген был женат на Рахиль Соломоновне Крым, и они были бездетны. Братья жертвовали крупные суммы в пользу феодосийской кенасы и бедным членам местной общины.

16 мая 1884 года

Мая 2-го сего года Духовное правление получило от прокурора Симферопольского окружного суда выписку из домашнего духовного завещания Феодосийского купца Авраама Симовича Когена, в ней сказано: дом на татарском форштадте, купленный мною от Исаака Марковича Феруза на который от него не получил еще купчей крепости, но вскорости получу, завещаю в пожизненное владение жене моей Рахиль Соломоновне Коген урожденной Крым и после ея смерти дом этот поступит в распоряжение Феодосийской Караимской Синагоги и доходы от этого дома должны быть выдаваемы караимскому Раввину (газзану) на поминовение меня 25 р., Шамашу 10 р. (шамаш – помощник газзана в Кенасе), а остальные, сколько бы доходов не было, габбай обязан раздать бедным жителям города Феодосии всех наций пред новым годом, преимущественно бедным и больным.

14 Декабря 1886 года
Господину Таврическому и Одесскому Караимскому Гахаму.
Феодосийского Караимского Газзана Ильи Бобовича Хаджи

                Рапорт

Согласно предписанию Вашему от 26 Ноября сего года за №98 имею честь представить Вам сведения о деятельности по службе Габбая нашей Караимской Синагоги Феодосийского 2-ой гильдии купца Ильи Симовича Когена. Выбран г. Коген Габбаем 1 мая 1876 года и затем по настоящее время через каждые три года выбор этот возобновляется вновь по единодушному желанию Караимского общества. В продолжении всей 10 летней службы г. Коген проявил особенную деятельность в содержании нашей синагоги, в самом прекрасном состоянии чистоты и аккуратности, всегда заботился о большом привлечении жертвователей на нужды нашей бедной братии и первый пример к пожертвованию, подавал в этом полезном деле сам. Не одному семейству оказал материальную помощь и поддержку из собственных средств, на выезд из Феодосии в прошлое военное время 1877 году, а высшая честность и безвозмездное усердие к своей службе вполне известны всему караимскому обществу, что и удостоверяет его беспрерывная 10 летняя служба в звании Феодосийского Караимского Габбая при синагоге. Декабря 5 дня 1886 года Феодосийский Караимский старший Газзан
Илья Бабович Хаджи.


Его Превосходительству Господину Таврическому губернатору 25 декабря 1886 года.

… Все эти заслуги г. Когена налагают на меня обязанность засвидетельствовать пред Вашим Превосходительством о столь примерной службе его, Когена, и почтейнише просим Ваше Превосходительство ходатайствовать пред Вашим Правительством о награждении г. Когена за его труды и заботы – золотою медалью для ношения на шее на Владимирской ленте. Формулярный список Когена при сем в двух экземплярах представляю честь имею –
Таврический и Одесский Караимский Гахам.

29 Января 1889 года
Господину Таврическому и Одесскому Караимскому Гахаму.

Государь Император по Высочайшему повелению согласно положения Комитетов Министров в 23 Декабря минувшего года Всемилостивейшее соизволил пожаловать Габбаю (старосте) Феодосийской Караимской синагоги, Феодосийского 2-ой гильдии купцу Илье Когену золотую медаль для ношения на шее на Станиславской ленте.
Помимо прочего они занимались виноградарством, имели дома и виноградники в дер. Отузы (ныне Щебетовка). Илья Симович на 1899 год имел виноградники 2171 кв. саж. , а Абрам Симович – 1962 кв. саж.
(квадрат сажень – 4, 55 м. квадр.). Это участки прим. 300 на 300 м. 

               
                Се;фер-Тора; (Свитки Торы)

 

Приобретение свитка Торы – Сефер Тора для чтения в шаббат недельного раздела Параша;т считалось священным долгом каждой караимской общины. Но Сефер Тора доставался в особые и праздничные дни, а в субботние богослужения читалась книга Пятикнижия (Хамеш Хумше). Свитой Торы приносился в дар, вернее, посвящался группой лиц, либо одним лицом, зачастую в поминовение души - ле зе;хер – умерших близких родственников или же при спасении от гибели или выздоровления от болезни. Подаренный свиток хранился в кенасе за дверцами арон хакодеш (ниша для хранения свитков Торы), откуда вынимался для чтения в указанные дарителем дни. У Сефер Тора было два эч хаим («древо жизни» - стержни, на которых наматывался свиток). Обветшавшие свитки отправлялись в генизу (специальное хранилище).

                Коген Авраам, сын Итро Когена


 
Памятник Аврааму Итровичу Когену.
 
Барулины Александр, Владимир и Альянаки Александр у могилы пра-пра-прадеда Авраама Итровича Когена.

Надпись на сохранившейся могиле моего пра-пра-прадеда Авраама гласит: «Этот памятник поставлен почтенному господину Аврааму Когену, образованному, уважаемому, душа его во благе пребывать будет, сыну почтенного господина Итро Когена, старого, скромного, благословенна память праведника. И была смерть его 22 шевата, 5605 (1845) года. Да будет душа его завязана в узле жизни».
Летоисчисление в иудаизме идет от сотворения мира – 3960 лет до Рождества Христова.
Авраам Коген дарил Сефер Тора в кенасу в 1821 году в память о своем отце Итро, а подтверждал подпись и свидетельствовал о соглашении его двоюродный брат, другой мой пра-пра-прадед, глава духовной общины Кафы, как сказано, молодой учительствующий и газзанствующий Ешува Коген, сын Давида Когена, старца, душа его во благе пребывать будет. Футляр был сделан из орехового дерева и вышит цветами, и на нем три серебряных обруча, а также два эч хаим.
Также Сефер Тора дарила Хана - первая жена моего пра-прадеда габбая Шаббетая Альянаки в память о своем отце Иосифе. Футляр и эч хаим были сделаны из ольхи.
А Сефер Тора, футляр и эч хаим которого были из фисташкового дерева, был подарен другим сыном Йешуа Когена газзаном Авраамом (1807- 1876 г.). Выносили его в кенасе из арон хакодеш в 1904 году все сыновья Авраама Йешувовича Когена. 

                Таппухи;м

Таппухим (иврит. яблоки) – круглые навершия из серебра, напоминающие собой яблоки и венчавшие собой стержни (эч хаим, дословно «древа жизни»), на которые крепились и наворачивались свитки Торы. К Таппухим цеплялись цепочки с небольшими колокольчиками в память о том, что храмовые первосвященники также носили колокольчики на своей одежде.

 
 Таппухим, дарованное учителем Йосефом Когеном.
 
Таппухим, дарованное Авраамом Когеном.

Йосеф Коген, двоюродный брат моих пра-пра-прадедов газзанов Йешуа Давидовича Коген Баба (1774-1844) и Авраама Итровича Когена (1780 – 1845) дарил Таппухим в кенасу (в то время синагогу).
«Таппухим, дарованное почтенным господином, учителем Йосефом Когеном, сыном блаженной памяти почтенного господина Симхи-га-Когена Габбая, в синагогу святой общины Кефе в память о его сестрах, важных госпожах Алтын и Эстер. (1810 г.)». 
Йосеф был габбаем и умер от чумы в 1812 году.
Также сохранились Таппухим, дарованное друзьями – почтенным господином Элия Габбаем Къырыми, блаженной памяти; Мордехаем, сыном блаженной памяти Йосефа; Аврагамом Когеном, сыном блаженной памяти Итро Когена; Яаковом, сыном блаженной памяти Агарона; Аврагамом Фуки; Симхой Когеном (1838 г.)
Часть Таппухим чудом сохранились только у феодосийских караимов.
Дело в том, что Таппухим и прочие ценные культовые предметы из драгметаллов, бывшие собственностью других караимских общин СССР (Евпатория, Симферополь, Севастополь, Бахчисарай, Одесса, Киев, Херсон, Харьков, Николаев и др.). были изъяты во время ликвидации и закрытия кенас в 1920 – 1930-е годы. Повсеместно кенасы закрывались в добровольно-принудительном порядке, а сопротивление отдельных караимов, верных религиозным традициям, оказалось недостаточным. И лишь в Феодосии ревностные советские атеисты натолкнулись на решительное сопротивление местных караимов, которые отказались ликвидировать религиозную общину и заново заключили договор с местными властями о пользовании здания кенасы.
 
Караимская кенаса в Феодосии

 Фонтан и кенаса. Феодосия.

 
Геха;л (алтарь) Феодосийской кенасы.
 
Феодосийская кенаса. Шамаш Моисей Чореф. 1910 г.

Феодосийская кенаса была единственной в Крыму, где не прерывались богослужения вплоть до войны. Тем не менее, в 1922-м году Комиссии по изъятию церковных ценностей удалось изъять и отправить на переплавку 8 серебряных Таппухим. Но по переписи имущества в 1906 году числилось 18 пар Таппухим. Часть в тайне ото всех было спрятано в подземном хранилище около Кенассы. После войны Феодосия лежала в руинах, бомба попала и в кенасу, но не взорвалась, тем не менее, ее разобрали. В 1970-м году строители, проводившие земельные работы в этом районе натолкнулись на клад из серебряных Таппухим и передали их в Феодосийский краеведческий музей.

               



                Узун-Дауд и его род

 
ул. Караимская (Феодосийский художник Сергей Матюшкин, 2018 г.)
 Караимская слобода (С. Матюшкин. 2018 г.)

Узун-Даудом (длинным Давидом) моего пра-прадеда Когена Давида Авраамовича (1820 – 1885 г.) прозвали из-за очень высокого роста.
На караимском кладбище чудом сохранились памятники ему и его отцу Аврааму Итровичу Когену (фото было выше).
 
Памятник Когену Давиду, сыну Авраама Когена

 На памятнике Давида надпись на иврите:
Этот памятник поставлен на могиле почтенного старого Давида, сына Авраама Когена, благословенна его память, умер в возрасте 65 лет в месяц тишрей на шестой день недели в 5645 г. (1885 г.), да будет душа его завязана в узле жизни.
Давид занимался овцеводством, сотни своих овец он выпасал на склонах Тепе – Оба. Также у него был сад и виноградники. Занимался он торговлей, или, как теперь бы сказали, был предпринимателем.
 
Часть стены и калитка входа в его двор сохранились на караимской слободе.  Внутри двора было два родовых дома Когенов, где провели свое детство восемь его детей – Абрам, Рафаил, Самуил, Эстер, Исаак, Сара, Назлы и мой прадед Итро. 
 
Гулеф Коген, жена Давида Абрамовича
Жена Давида Гулеф была около 1835 года рождения, и привез он ее из Турции, она была внучкой эмигрировавших крымских караимов. 
У караимов была традиция называть одного из сыновей именем деда.
 
Слева Коген Абрам Давидович, купец 1 гильдии, с немецкими купцами.
Старший сын Абрам (1856-1930) был с хорошими деловыми способностями, стал купцом 1-й гильдии и жил в своем двухэтажном доме, находившемся на территории нынешней детской поликлиники. Бизнес он сделал на мануфактуре и основными деловыми партнерами в Феодосии были немцы. Конечно, он был, как и все караимы в то время, верующим и почетной его обязанностью было выносить в кенасе в день поминовения тот самый Сефер Тора в футляре из орехового дерева, который дарил в кенасу его дед Авраам Итрович Коген.  Было у Абрама пятеро детей, три сына: Бераха, Моисей, Давид и две дочери: Гулеф и Анна.
Бераху (1887-1964) и Моисея(1890-1968) родные звали Бобка и Мошка. Они были белыми офицерами и бежали из Феодосии на корабле в Турцию. Работали в Стамбуле в молочном магазине, потом его приобрели. Всю жизнь прожили в Турции. Родственники в Крыму о них боялись говорить, чтобы не навредить себе и родным.
 
Коген Михаил Абрамович, Турция, 1965 г.

В шестидесятых годах они прислали в Феодосию последнюю весточку о себе и фотографии, но и тогда нельзя было позволить себе с ними общаться – это было опасно.
 
Давид Абрамович Коген
Давид Абрамович Коген (1893-1957 г.)  стал коммерсантом в кожевенном деле. Татары выделывали кожу в деревнях и привозили, а он занимался реализацией. С татарами он дружил, и его внуки и правнуки в настоящее время дружат с потомками тех татар. На первую мировую войну он был призван в 35-й запасной батальон, но в мае 1915 г. был комиссован по болезни. Он сильно страдал астмой и получил  освобождение от воинской обязанности. В гражданской войне Давид также не участвовал.
 
Коген Давид Абрамович с сестрами. Анной и Гулеф, дочерью Александрой с мужем Василием и дочерью Татьяной.

Женился он около 1919 года на Тамаре Соломоновне Савускан, дочери хозяина табачного цеха. У них родились две дочери – Нина и Александра. Во время войны в оккупации в Феодосии было голодно и друзья татары прислали из деревни две подводы, чтобы вывезти его семью в деревню. Вторая подвода была для вещей, но Давид бросил вещи и погрузил на подводу родственников по линии Коген, он очень любил свой род.
Сестра Гулеф (1896 – 1959) была очень спокойная, добрая и заботливая. В детстве она пережила смерть матери и потом заменила мать своим братьям и сестре, а затем посвятила свою жизнь дочери Давида - племяннице Александре и ее детям. В конце жизни ее парализовало, и она три с половиной года была прикована к постели и даже в таком состоянии продолжала помогать по хозяйству: чистила вишню, перебирала щавель одной рукой, так как у нее была односторонняя парализация.
Вообще, караимы отличались замечательной воинской доблестью.

                Марк Тапсашар

 
Марк Тапсашар (1872 – 1904 г.) - герой русско-японской войны. Фамилия Тапсашар переводится «если найдет, то съест». Выпускник юнкерского училища в Одессе. Поручик, штабс-капитан. В период осады Порт Артура командовал ротой. Геройски погиб в бою, известном в военной истории как контратака Тапсашара. Выбил противника из его же окопов и обратил в бегство. Отдавая дань подвигу, японское командование доложило о нем своему императору. По велению императора Японии шашка героя была помещена в военный музей в Токио, а после войны передана в Россию. Имя Тапсашара запечатлено в народной караимской песне о Порт Артуре.

                Родион Яковлевич  Малиновский
 

 Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский родился 23 ноября 1898 г. в Одессе. Его мать, Варвара, была бедной женщиной и тяжелым трудом зарабатывала средства на жизнь. Она и ее троюродный брат Яков Малиновский искренне любили друг друга. Они имели глубокие караимские корни, но род воспротивился близкородственному браку и они были лишены возможности соединить свои судьбы. Время шло, и Варвара родила от Якова мальчика. Она назвала сына именем своего деда – Родионом. Ее друг не представлял себе жизни без любимой. Он искал для себя благородной смерти, ушел в действующую армию и попал на Дальний Восток.  За мужество и героизм был награжден медалью Георгия IV степени, а потом во время боя прикрыл грудью командира и посмертно был награжден крестом Георгия III степени.
  В 1910 г. Варвара вышла замуж за Сергея Залесного, который отказался усыновить Родиона, и он ушел из дому.
  Так Родион в свои 13 лет вступил в самостоятельную жизнь. К тому времени он успел закончить церковно-приходскую школу.
Он определился разнорабочим в близлежащий фольва;рк (усадьбу) помещика Ярошинского. Два тяжелых батрацких года многому научили.
О своей горькой судьбе он написал тете и дяде, проживавших в Одессе, и они пригласили Родиона к себе, куда он и переехал. С осени 1913 г. Малиновский стал работать подручным в галантерейном магазине купца Припускова, но через полгода заболел скарлатиной и лишился места. Летом 1914 г. началась I-я мировая война. Родион был захвачен общим патриотическим пылом и побежал записываться добровольцем, но ему, естественно, было отказано по возрасту.   
  С тех пор юноша пропадал на железнодорожной станции, помогал грузчикам, в товарной конторе у дяди Миши переносить в пакгаузы грузы.
  Однажды, при погрузке воинского эшелона, Малиновский незаметно пробрался в теплушку и притаился на полке для вещей. Когда же беглеца обнаружили, он стал умолять взять его с собой. Солдатам юноша понравился своей непосредственностью и смелостью, они приютили Родиона и кормили из своих пайков. Хотя парню не было еще 16-ти лет, но он был рослым, крепким и выглядел старше. По прибытию эшелона в Вильнюс, Малиновского представили командиру, который, хотя и проявил недовольство, но, все же, зачислил его добровольцем в пулеметную команду 256-го Елисаветградского пехотного полка.
  В пулеметном расчете Родион выполнял обязанности подносчика патронов, а затем наводчика. После непродолжительной подготовки он уже участвовал вместе с полком в боях. В октябре 1914-го под Сморгонью получил первую боевую награду – Георгия IV степени и был эвакуирован в глубокий тыл по ранению. Около двух месяцев он лечился в Казани, а после выздоровления  был направлен в запасной пулеметный полк в Ораниенбаум.
  В это время ухудшилось положение на фронте. Правительство Франции обратилось к России за помощью. Император Николай II начал срочно готовить экспедиционный корпус для участия в боях против немцев на территории Франции. В Самаре формировался 2-й пехотный полк. В его состав и была включена маршевая пулеметная команда, с которой прибыл Малиновский. Специальной комиссией он был назначен на должность начальника пулемета, как отличник стрелковой подготовки.
  Прямой путь во Францию отрезали германские подводные лодки, поэтому был выбран кружной маршрут протяженностью 30 тысяч верст.
  Пехотные полки сначала пересекли Сибирь, затем Маньчжурию и прибыли в порт Дальний, в котором после поражения России в войне с Японией, хозяйничали японцы. Эшелоны подали прямо в порт, где покачивались на воде два французских военных транспорта. Русских солдат погрузили на корабли, и они, помолившись на палубах, отправились в далекий путь под прощальные звуки оркестра.
  Плавание было долгим и трудным. Всего натерпелись: вначале стыли от холода, потом изнывали от невыносимой жары палящего южного солнца, страшились ревущей морской пучины во время штормов. Никто из солдат точно не знал, куда держат путь. Разговоры на эту тему категорически запрещались. 
  При входе транспорта в Суэцкий канал возросла опасность нападения подводных лодок противника, и союзные стороны решили перевести русских солдат на крейсер французского флота «Лютеция», вооруженный несколькими пушками и глубинными бомбами. По сравнению с прежними кораблями, это был комфортабельный лайнер, с глубокой осадкой и хорошей скоростью. Сопровождаемый боевыми патрульными кораблями, он отправился в путь, и, наконец, 20 апреля 1916 г. суда прибыли в Марсель. В портальных пакгаузах пехотный полк получил винтовки, карабины и боевое снаряжение. Пулеметную команду снабдили боеприпасами и пулеметами французского образца 1907 года. Оркестр заиграл марш, и солдаты строем двинулись по улицам города в казармы. Полицейские сдерживали веревочным канатом ликовавшую публику.
Уже вскоре русские сражались под Мурмелоном.
  Пулемет Малиновского был установлен на аванпосте №2. И вот, однажды, во время наступления противника, на аванпостах завязался ожесточенный бой. Пришлось сражаться в окружении. Выручили контратака пехотных рот, а также бесперебойный пулеметный огонь Малиновского, который заменил наводчика и стрелял до тех пор, пока его не контузило. После боя командующий 4-й армией генерал Гуро поблагодарил личный состав 1-й русской бригады за беспримерную храбрость. Ефрейтор Малиновский был награжден бронзовым крестом с мечами. Но он все больше осознавал бессмысленность этой войны, о чем говорил друзьям. В середине октября 1916 года бригаде пришлось испытать ужас газовой атаки противника, шли сплошные бои и много солдат погибло.
  Весной во Францию прибыли подарки от Царицы для русских солдат – маленькие молитвенники, но вместе с ними пришел слух, что в России произошла революция, и Царь свергнут. Стали стихийно собираться митинги. Смысл их был прост: «Назад – на родину! Назад – к своим семьям, городам и деревням! Назад – на помощь революции!».
Малиновского избрали председателем ротного комитета, где главными лозунгами были прекращение империалистической войны и возвращение в революционную Россию.
  Тем временем, на фрацузско-германском фронте готовилось апрельское наступление союзников. После долгих дебатов 14 апреля 1917 года 1-я бригада все же приняла решение участвовать в общем наступлении союзников. 16 апреля началось сражение у замка Курси и форта Бримон. После сильного артиллерийского обстрела одна за другой следовала атаки пехотинцев. Но подавить все огневые точки противника не удалось, и русские понесли огромные потери. И все же сопротивление немцев на этом участке было сломлено. Успешные действия русских отмечались французской прессой. В наступлении, прозванном «бойней Нивеля», погибло свыше 5000 русских солдат. Наскоро вырытые могилы заполнили поля Шампани. Во время одной из вражеских атак под фортом Бримон Малиновскому разрывной пулей раздробило кисть левой руки, и он длительное время лечился в русских госпиталях в Бордо, Сен-Серване и Сен-Мальо.
  Бессмысленные потери окончательно вывели многих из заблуждения. Пламенные слова комитетчиков все больше доходили до сердец солдат, и уже в мае стало ясно, что после победы Февральской революции в России и провала апрельского наступления французской армии они больше сражаться не будут. Русские бригады отвели вглубь Франции, в лагерь Ла-К уртин. В лагере каждое утро проходили митинги под лозунгами: «Свобода, равенство, братство! Домой – в революционную Россию!». Эмиссары Временного правительства уговаривали солдат смириться и выполнить свой «долг» до конца, но они отвечали непокорностью, отказывались идти на фронт и требовали отправки домой. К концу июля по распоряжению главнокомандующего русскими войсками во Франции генерала Занкевича бригады были изолированы для психологической обработки порознь. Солдат разместили в бараках, окруженных колючими проволочными заграждениями. Обстановка накалялась с каждым днем. У Родиона открылась недолеченная рана и его снова отправили в госпиталь Сен-Серван.
  В конце августа 1917 года поступил приказ о разоружении русских солдат. 1-я бригада из-за отказа сдать оружие была объявлена взбунтовавшейся. К ней присоединились полки 3-й бригады. 10000 солдат окопались в лагере и требовали отправки на родину.
  В Ле-Куртине разыгралась страшная трагедия. 10 сентября лагерь был оцеплен 2-й Особой артиллерийской бригадой генерала Беляева. Солдатам предъявили ультиматум. Командование ожидало вооруженного сопротивления, но этого не случилось. Воины построились на плацу. Они предпочли умереть стоя.
  Начался артиллерийский обстрел. Три дня в упор расстреливали русских солдат, потом лагерь сдался. Часть солдат, оставшихся в живых, была разбита на рабочие команды и расселена в департаментах Франции, а 3000 наиболее непокорных были отправлены в ссылку во Французскую Африку.   
  15 сентября Малиновский вышел из госпиталя и был направлен в лагерь Курно, где размещалась наиболее реакционная часть экспедиционного корпуса. Последовал его арест. Пока шло следствие, в России свершилась Октябрьская революция.
  Французское правительство издало приказ о разоружении всех русских войск и отправке на работы в каменоломни. Так Малиновский оказался в Бельфоре, но каторжный труд был не под силу, ; болела раненая рука.
  Правительство стало вербовать добровольцев для продолжения войны с Германией. Зная, что немцы оккупировали Украину и издеваются над мирным населением, сотни русских, в том числе и Малиновский, согласились пойти на фронт.  В январе 1918 года они прибыли в иностранный легион 1-й марокканской дивизии французской армии, которая в марте в Пекардии выступила навстречу прорвавшимся немецким войскам. С того дня дивизия не знала передышки: ее безжалостно бросали на самые трудные участки, особенно в последнем осеннем общем наступлении союзных войск под командованием генерала Фоша. Глубокой осенью было окончательно сломлено сопротивление кайзеровской армии. Теперь союзники получили возможность использовать свои войска против молодой Советской Республики. Русских срочно вывели из иностранного легиона и разместили в деревне Плёр, недалеко от города Сюзанна. Сначала было решено отправить всех к Деникину, но оставшиеся в живых комитетчики, в том числе Малиновский, призвали солдат отказаться воевать против своих братьев в революционной России.
  Наконец, в июле 1919 года стали записывать желающих вернуться на родину. Малиновский и еще человек 20 пожелали отправиться в Одессу.    
В конце лета 1919 года группа русских солдат погрузилась на пароход «Поль-Лека» и покинула Францию. Русских поместили в темном трюме. Французским морякам было запрещено всякое общение с ними. На палубе все время находились люди в штатском, создавая видимость безучастных пассажиров. По всему чувствовалось, что отправка русских была тщательно подготовлена и обеспечена соответствующими инструкциями на случай неповиновения. Тем более, что вывозились самые стойкие из оставшихся живых, около трехсот человек.
  Состояние почти полного неведения крайне угнетало. По прибытии в Суэц выяснилось, что об Одессе не может быть и речи.
; Тогда куда же нас везут? Мы требуем ответа. Дайте сюда капитана! – кричали солдаты при появлении в трюме французов. В ответ – молчание. Для выяснения положения была избрана делегация во главе с Малиновским, которую после неоднократных отказов принял капитан парохода.          
; Мы уполномочены узнать: куда плывем?
; Во Владивосток, ; сказал капитан.
; Чем можете подтвердить свои слова?
; Ничем другим, как высадкой.
; В Африке?
; В Сингапуре мы предоставим вам возможность убедиться самим. И передайте солдатам, пусть не поднимают шума.
  На остальные вопросы ответа не последовало. Члены делегации поняли, что от капитана больше ничего не добиться, и на этом беседа была закончена.
  После того, как миновали Африку и взяли курс на восток, было похоже, что капитан сказал правду. Теперь всех беспокоил вопрос – в чьих руках власть во Владивостоке и что их там ожидает.
  Через некоторое время русские солдаты заметили, что обстановка на пароходе смягчилась и французские моряки стали общительнее. Видимо, окончательно убедились, что никакого взрыва негодования со стороны русских не будет.
  Намного позже Малиновский понял, почему тогда они не пошли на Одессу, и такой безлюдной и таинственной была их отправка в Марсельском порту. Оказалось, что в июне-июле 1919 года в Бизерте, Итее, Тулоне восстали моряки возвратившейся из революционной России черноморской эскадры, которые двумя месяцами раньше выступили против антисоветской интервенции и потребовали немедленной отправки на родину. Команды флагманского корабля «Жан Бар» и линкора «Франс» в Севастополе, крейсера «Вальдек Руссо», миноносцев «Мамелюк» и «Фоконно» в районе Одессы подняли красные флаги. Правительство Клемансо подавило восстание, и вынуждено было эвакуировать свои войска, опасаясь новых выступлений и перехода их на сторону Советской власти. Во французских портах к восставшим морякам присоединились рабочие. Поэтому, боясь выступления интернированных русских солдат, их решили отправить в занятый японцами и белогвардейцами Владивосток.
  В середине октября пароход прибыл во Владивосток. В порту было безлюдно. Потом неожиданно появились белогвардейские офицеры, начавшие агитацию за вступление в контрреволюционную армию.
  Неясность обстановки, распространения слухов о скорой гибели красных не сломили настроения солдат, но надо было как-то выпутываться из создавшейся ситуации.
  Малиновский и группа одесситов стали просить, чтобы их отпустили на побывку по домам, мол, они заслужили такое право в боях за старую Россию во Франции. Разрешение с трудом удалось получить в комитете Пленбеж. Все обрадовались, но и тревога их не покидала.
  Солдаты сели в поезд, отправлявшийся в Омск. Эшелоны охранялись от нападения партизан и почти не останавливались на станциях и полустанках. При проверке документов в Иркутске, колчаковцы стали задерживать отпускников. Малиновский с группой солдат успел сбежать.
На станции они выяснили, что почти все железнодорожник против белогвардейцев. При содействии кондукторов одного из товарных поездов, группе Малиновского удалось благополучно доехать до Омска.
Они узнали, что колчаковцы по утрам разрушают ледоколом лед на Иртыше, для остановки частей Красной Армии, которые успешно продвигались на Восток. Было решено на рассвете перейти реку по образовавшемуся за ночь льду, что они и сделали поодиночке в разных местах. Потом Родион пошел по снежной целине, с трудом переставляя ноги в рваных ботинках с обмотками, в истрепанной шинели, в папахе и с вещмешком. Так он шел день, ночь и еще день, утоляя жажду горстями снега. Вдруг его остановил резкий окрик:
 ; Стой! Кто идет? Руки вверх!
Подняв руки, Родион ответил:
; Свой!
Родион увидел шлемы с красными звездочками и обрадовался. Один из красноармейцев начал его обыскивать, другие стояли наготове. Вдруг Малиновский вспомнил, что на нем форма царского солдата и в кармане лежат французские награды. До этого они выручали его, а теперь могут подвести. Так и случилось. Особенно подозрительными показались бронзовые кресты с мечами «Круа де Гер». Все зло заключалось именно в них, поскольку красноармейцы посчитали, что такие награды получали только офицеры. Все попытки Родиона доказать, что он не офицер и идет к красным были бесполезны.
; Тащи его в кусты – крышка! – послышались голоса.
Все кинулись к Малиновскому, но наперерез выскочил стоявший сбоку старший и сказал:
; Мы отведем его в штаб, пусть командир разберется, кто он.
  В избе, куда ввели Родиона, топилась большая русская печь, а за столом сидел комбат и что-то размашисто писал при тусклом свете лампы. После продолжительной беседы комбат распорядился накормить «лазутчика» и устроить на ночлег. Там же Малиновский вскоре встретил и своих друзей. Им предложили поехать домой передохнуть, но все они изъявили желание служить в Рабоче-Крестьянской Красной Армии…
  Таково было еще только самое начало огромного военного пути славного маршала Малиновского. Потом он воевал в Гражданскую войну, и в Испании, а после Великой Отечественной войны в Маньчжурии. 
 
За многочисленные успехи в Отечественной войне имел множество наград, том числе Орден Победы. С его именем связаны Ясско-Кишинёвская операция и освобождение Румынии. Дважды Герой Советского Союза, Народный герой Югославии.
  В 1957-1967 годах ; министр обороны СССР, и считался лучшим министром обороны.

                Иосиф Ромуальдович Григулевич
 

Одним из лучших разведчиков СССР был караим Григулевич Иосиф Ромуальдович (1913-1988 г.).
Юрий Андропов сказал, что Григулевич – это вершина советской разведки, достичь которую способны лишь те, кто отмечен и избран Богом. Он сумел стать гражданином десяти стран и работал под тринадцатью именами.
Родился Иосиф Ромуальдович Григулевич 5 мая 1913 года в Литве в Вильно в семье караимского ремесленника.
В середине 20-х годов семья переехала к ранее уехавшему в Аргентину отцу, где тот сумел «пробиться в люди», став владельцем большой аптеки. Испанский язык вместе с идишем были для Иосифа родными. В начале 30-х годов молодой Григулевич на деньги отца поехал в Европу с намерением получить гуманитарное образование. Посещал высшую школу социальных наук Сорбонны, где общался со студентами-коммунистами. Молодым аргентинцем заинтересовалась зарубежная агентура советских спецслужб. Здесь он познакомился с действующими от имени Коминтерна польскими представителями Э. Модзелевским и Эдвардом Гереком, которые взяли молодого коммуниста под свою опеку. Спустя полгода Герек в конфиденциальной беседе предложил Григулевичу поехать в Монтевидео представителем Коминтерна и переводчиком. Вербовщиков привлекали не только идейная убежденность и решительность юноши. Он отличался физической силой, блестяще знал испанский язык, помимо польского и русского. Быстро овладевал и другими языками.
В 1934 году Григулевич вновь уехал в Аргентину. Здесь под псевдонимом «Мигель» включился в работу МОПР (Международная организация помощи революции). Одной из форм работы МОПР были так называемые национальные патронаты, которые создавались из эмигрантов разных национальностей. Патронаты шефствовали над тюрьмами своих стран. Например, выходцы из Польши шефствовали над тюрьмами Варшавы, Лодзи, Белостока и т.д. Кроме того Григулевич завел знакомства в портовых городах страны, в местной еврейской общине и подружился даже с представителями немецкой диаспоры. Но летом 1936 года его постигла неудача. По доносу осведомителя полиции он был арестован на вилле руководителя Независимой социалистической партии Аргентины Аугусто Бухне. И хотя на следующий день всех арестованных освободили, оставаться в Аргентине Григулевичу нельзя было. Полиция вплотную подобралась к неуловимому «Мигелю», которому грозил арест. Руководство КПА в начале сентября 1936 года направило его в Испанию.
В феврале 1936 года в Испании к власти пришло правительство Народного фронта, в которое вошли коммунисты. Летом того же года началась гражданская война, вызванная мятежом, развязанным генералом Франко и его сторонниками. Спустя некоторое время прибыл резидент советской разведки и советник республиканского правительства Александр Орлов. По словам самого Орлова, в Испанию он был направлен наркомом НКВД Ежовым по согласованию со Сталиным. Подчинялись ему и советский посол, и военные советники. С марта 1937 года Григулевич, получивший псевдоним «Юзик», начал выполнять задания резидента НКВД в Испании А.Орлова (Льва Фельдбина), в частности по организации так называемых мобильных групп для физического уничтожения неугодных лиц.
Одно из таких заданий с участием Григулевича было связано с организацией провокаций против Рабочей партии марксистских объединений (ПОУМ), образованной из небольших левацких групп, вначале поддерживавших Троцкого, а затем отошедших от него. Советское руководство считало ПОУМ основным врагом в испанском республиканском лагере, так как эта партия заявляла о буржуазном перерождении в СССР, об установлении там партийной бюрократии, предательстве Сталина. Разумеется, подчиненные Сталину энкавэдисты не могли допустить таких суждений о «вожде народов» и предпринимали все меры по ликвидации ПОУМ.
В конце 1939 года Григулевич под кодовым именем «Юзик», был принят на одной из явочных квартир в Москве, наркомом внутренних дел Берией в присутствии заместителя начальника закордонной разведки НКВД Судоплатова.
Перед этим Берия и Судоплатов побывали у Сталина, который, словно отдавая приказ, проговорил: «Троцкий должен быть устранен в течение года, прежде чем разразится неминуемая война».
Григулевич участвовал в операции «Утка» по ликвидации Троцкого. Он привел Давида Альфаро Сикейроса в террористическую группу и осуществил подготовку нападения на дом Троцкого в предместье Мехико на Койоакане в ночь на 24 мая 1940 года. Григулевич предварительно завязал знакомство с телохранителем Троцкого американцем Робертом Хартом. Он дал последнему условный знак, чтобы тот открыл ворота. Ворвавшаяся во двор группа изрешетила автоматными очередями спальню Троцкого. Сам Григулевич орудовал ручным пулеметом. Тогда Троцкий остался жив. Нападавшие скрылись на автомашинах, прихватив с собой Харта и за городом его убили, ибо он, безусловно, выдал бы «Юзика». После налета Григулевич бежал из Мексики в Калифорнию.
А потом участвовал в успешном покушении на Троцкого. Три месяца спустя, 20 августа 1940 года, Рамон Меркадер смертельно ранил Троцкого, и тот скончался на следующий день. Сталин высоко оценил заслуги всех участников убийства Троцкого
Указ Президиума Верховного Совета СССР был закрытым.
В числе шести награжденных значилось: «Григулевич Иосиф Ромуальдович – орденом Красной Звезды».
После успешного покушения на Троцкого Григулевич был переведен в Аргентину, где под псевдонимом «Дакс» возглавил нелегальную агентуру Лубянки. Здесь он развернул широкую сеть(60 человек) в Буэнос-Айресе, Монтевидео и Рио-де-Жанейро. Помощь ему оказывала жена – мексиканка Лаура Инелия. Организованная «Даксом» сеть проводила саботаж и диверсии в портах, на судах, перевозивших стратегическое сырье для Германии. Например, из Чили импортировалась селитра – исходный материал для изготовления взрывчатых веществ.
В октябре 1944 года произошел взрыв на подпольной квартире, где производились взрывчатые вещества. Полиция арестовала одного раненого участника. Начались аресты. Центр отдал приказ ограничиться сбором разведывательных данных в Аргентине, Чили, Бразилии. Григулевичу удалось скрыться. В целом, как отмечается в «Очерках истории российской внешней разведки» (т. 4), «Дакс» и его товарищи достойно выполнили боевую задачу, стоящую перед ними в годы войны против фашистской Германии. По итогам диверсии Григулевич в апреле 1945 года был награжден орденом Красного Знамени.
Более пяти лет после войны Григулевич выполнял задания московского разведцентра, среди которых были весьма нетривиальные. Ему поручалось выявить местонахождение наиболее видных нацистов, бежавших в Латинскую Америку. В каждую латиноамериканскую страну Макс (таков был оперативный псевдоним Григулевича) приезжал, имея официальные документы на имя уроженца костариканского города Арахуэла Теодора Б. Кастро вместе с женой, родившейся в Мексике.
С конца 40-х годов на несколько лет растянулась так называемая костариканская история, когда они с женой переехали в Сан-Хосе, столицу Коста-Рики по приглашению проживавших в Мексике эмигрантов из Коста-Рики. Они воспринимали его как латиноамериканца, отличавшегося широкой эрудицией, образованностью, демократически настроенного. Обратившиеся не скрывали, что готовили вооруженный переворот на демократической платформе и просили составить для них идеологическую программу. Григулевич откликнулся на эту просьбу. После прихода новой власти в Коста-Рике вчерашние эмигранты вновь обратились к Иосифу с предложением приехать в эту страну и занять правительственный пост по желанию. И хотя он отказался от этого предложения, Москва решила использовать его связи с новым костариканским правительством.
Он вошел в доверие к будущему президенту страны Хозе Фигересу, которому написал предвыборную программу под лозунгом «Против империализма и коммунизма», прошедшую на партийном съезде на ура. Вскоре Фигерес сделал его послом Коста-Рики при дворе Папы Римского Пия ХII.
В конце 1949 года Григулевич был переброшен в Европу. Обосновавшись в Риме по подложному паспорту на имя Теодоро Б. Кастро, он занялся экспортно-импортным бизнесом. Довольно скоро установил связи с предпринимателями, интеллигенцией, сотрудничал с прессой. Постепенно Теодоро Кастро стал своим человеком в посольстве Коста-Рики.
В октябре 1951 года он был назначен чрезвычайным и полномочным послом в Италии и по совместительству в Югославии. В мае 1952 года Теодоро Кастро вручил верительные грамоты президенту Италии Луиджи Эйнауди. Резиденция посла Коста-Рики, числившегося на Лубянке под кличкой «Макс», пользовалась особой популярностью у членов дипломатического корпуса в столичном бомонде. Время от времени правительство Коста-Рики включало посла в Риме в состав своих официальных делегаций для участия в мероприятиях, проходящих в Европе.
Известен следующий курьезный эпизод. Министр иностранных дел Коста-Рики Хорхе Мерено включил Теодоро Кастро в состав делегации своей страны на шестой сессии Генеральной Ассамблеи ООН (1951 г.), проходившей в Париже. На этой сессии с грубыми нападками на латиноамериканские страны обрушился советский министр иностранных дел А. Вышинский, обвинивший их в подчинении «американскому империализму» и военщине, участии в разжигании «холодной войны». Он даже угрожал этим странам, что они могут быть сметены советской мощью. Мерено поручил Кастро написать ответную речь. Составленный советским шпионом блестящий памфлет был встречен одобрительным смехом и аплодисментами делегаций стран Латинской Америки и Запада. Отличная отповедь советскому министру Вышинскому повысила авторитет этой страны в западном обществе и, соответственно, вес посла в Риме. Как посол Коста-Рики, Кастро неоднократно выступал с трибуны Генеральной Ассамблеи ООН с критикой политики, проводимой Советским Союзом, за что заслужил от советского министра кличку «цепного пса империализма».
Но Вышинскому этого показалось мало, и он заявил: «Пришлось мне выслушать латиноамериканского делегата. Не скрою, по части красноречия он добился больших высот. Но как политик он – пустышка. Это просто болтун, и место ему не на этом форуме, а в цирке…»
Вне всякого сомнения, Андрей Януарьевич, слушая выступления Кастро, думал, как было бы здорово организовать против посла карликовой страны закрытый процессец. Затем выбить «царицу доказательств» – собственноручное признание. Зачитать приговор, обжалованию не подлежащий, после чего последовал бы подвал и выстрел в затылок. Но тут он был бессилен.
Забавно, что этого «пса империализма» и «пустышку» пытался завербовать сотрудник КГБ, входивший в группу переводчиков Вышинского. «Посол» деликатно дал понять, что его не привлекает перспектива работать на советские спецслужбы. Тогда же Теодоро Кастро обрабатывали американские спецслужбы и пытались завербовать.
В Коста-Рике «похвалу» Вышинского оценили как высший комплимент. После выступления Кастро на VI сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Париже Папа Римский пригласил его к себе на аудиенцию, ему были интересны мысли Кастро по истории католицизма. Папа Римский высоко оценил личную материальную помощь Кастро разоренным наводнением итальянцам, его роль в установлении дипломатических и взаимовыгодных торговых отношений Коста-Рики с Италией и Ватиканом. Поэтому Папа наградил коста-риканского дипломата орденом «Мальтийский крест» и распорядился подготовить документы о возведении его в рыцарское достоинство. Латиноамериканские послы в Италии выбрали его своим дуайеном.
Признание достоинств Кастро западными дипломатами требовало от Григулевича исключительной осторожности и конспирации. Но «Артуро» (еще один псевдоним разведчика) был настолько засекречен, что посол СССР в Италии Михаил Костылев в докладных записках для МИД охарактеризовал костариканского посла в Италии Теодоро Бонефиля Кастро «реакционером и открытым недругом СССР». А в Италии его принимали в высших кругах. Премьер этой страны А. де Гаспери подарил фотокамеру с надписью «В знак нашей дружбы».
Кастро нередко бывал в посольстве США, где встречался с американским послом, который делился с ним конфиденциальной информацией. Он пользовался авторитетом в Ватикане, где ценили его глубокие знания католической религии и ее истории. Как посол Коста-Рики в Югославии, Кастро несколько раз бывал в Белграде, где встречался и устанавливал доверительные отношения с высокопоставленными деятелями, получил обещания личной аудиенции Иосифа Броз Тито. Собираемая Григулевичем разнообразная и ценная информация, разумеется, передавалась по тайным каналам в Москву.
Еще в 1950-х годах ему сообщили, что за заслуги перед СССР он удостоен советского гражданства и принят в члены ВКП(б) без прохождения кандидатского стажа. Это означало, что высокое доверие надо было оправдать еще более верной службой.
Тем временем в жизни Григулевича назревали серьезные перемены. Центр дал команду срочно вернуться в Москву, оборвав все прежние связи. Из Рима ушла в Коста-Рику телеграмма, в которой господин посол сообщал, что в связи с тяжелой сердечной болезнью жены он срочно выезжает в Швейцарию. Через несколько дней Григулевич с женой и маленьким ребенком оказались в Вене, где находилась советская военная администрация. Отсюда уже лежал прямой путь в Москву.
Неожиданный отъезд посла вызвал настоящий переполох в костариканском посольстве. В МИД Коста-Рики, по прошествии всех возможных сроков, ни посол, ни члены его семьи не объявились. Были посланы запросы в полицейские службы Швейцарии и других европейских стран. Обращаться в Москву с подобной просьбой никто не смел даже подумать.
Известно, что в конце 40-х – начале 50-х годов, когда обострились отношения между СССР и Югославией, руководство которой с 1948 года пыталось проводить независимую внутреннюю и внешнюю политику, в советской прессе стали называть Тито фашистом, агентом империализма, американским шпионом и т.д. А с врагами у Сталина были свои методы расправы. Стремясь угодить вождю, министр государственной безопасности СССР С.Игнатьев представил ему докладную записку, в которой предлагал подготовить и организовать убийство Тито с использованием агента-нелегала «Макса» тов. И. Р. Григулевича, члена КПСС с 1950 года. Были разработаны три варианта. Из трех выбрали первый, который предполагал поручить «Максу» добиться личной аудиенции у Тито, где он должен будет из замаскированного в одежде бесшумно действующего механизма выпустить дозу бактерии легочной чумы, что гарантирует заражение и смерть Тито и присутствующих в помещении лиц. Сам «Макс» не должен был знать о сущности применяемого аппарата. В целях сохранения жизни «Максу» будет предварительно привита противочумная сыворотка.
В феврале 1953 года Сталин вызвал в Кремль генерала Судоплатова и обсуждал с ним этот план. 5 марта Сталин умер, и план сразу отменили. К большой радости «Макса».
С 1953 года начался новый период жизни Иосифа Григулевича, период научной и писательской деятельности. Он стал выдающимся советским ученым-латиноамериканистом. Его книги выходили под псевдонимом Лаврецкий (по девичьей фамилии матери). Без защиты диссертации Григулевичу присвоили степень доктора исторических наук и приняли на работу руководителем сектора зарубежной этнографии института этнографии АН СССР. К чести Григулевича, он решил защитить и кандидатскую, и докторскую диссертации, как это было принято в СССР.
Годы жизни и работы Григулевича в Латинской Америке и в Ватикане позволили ему изучить и собрать огромный материал, и написать работы, посвященные истории католической церкви: «Католическая церковь в Латинской Америке ХVI-ХVIII вв.», «Церковь и олигархия в Латинской Америке» и много других. Он является автором биографий знаменитых людей: Симона Боливара, Панчо Вильи, Миранда, Че Гевары, Сальвадора Альенде, Сикейроса, изданных в серии «Жизнь замечательных людей». Тираж книг И. Григулевича только в серии ЖЗЛ составил около миллиона экземпляров. Число опубликованных трудов Григулевича, частично за подписью И. Лаврецкий, составило около 60.
В каталоге Библиотеки Конгресса США названы 58 работ И. Р. Григулевича, вышедших отдельными изданиями. За книгу «Франсиско де Миранда» Григулевича избрали членом Ассоциации писателей Колумбии и Членом-корреспондентом Института мирандистских исследований в Каракасе (Венесуэла). В 1979 году И. Григулевич был избран членом-корреспондентом Академии Наук СССР. Он был членом многих общественных организаций, награжден советскими орденами.
Иосиф Ромуальдович Григулевич умер в 1988 году.
В кабинете чекистской славы, находящемся в Москве в районе Ясенева, висит его портрет, здесь Григулевичу посвящена половина стенда.
 
               Итро Давидович Коген и его род

 
              Итро Давидович Коген

 
Давид, Итро, Гулеф, Софья Коген (Фото 1905 г.)

В Библии Итро – тесть Моисея. Мой прадед Итро родился в Феодосии в 1863 году. После женитьбы на Султание Абрамовне Азарьевич (1874-1950) они жили в Семи Колодезях (ныне пос. Ленино), там была железная дорога и они часто приезжали в Феодосию к родным. Итро имел магазин с разными товарами для сельских жителей и амбар для ссыпки пшеницы. У них родилось там пятеро детей – Давид  в 1902 г.,  Гулеф в 1905 г., Бераха (мой дед) в 1907 г., Анна в 1908 г., Абрам в 1910 г.  Детей надо было отдавать в мидраш (караимскую школу), и в 1912 году он переехал в Феодосию. А перед отъездом передал свой магазин братьям жены Сони (как потом называли мою прабабушку).  Вначале Итро снимал жилье на ул. Кочубеевской, где в 1912 г. Родилась Дебора (Верочка), но до первой мировой войны успел построить два дома в дачной местности. Сейчас эти дома находятся на территории санатория министерства обороны.


 
В домике в глубине от дороги он жил с женой, а дом у дороги построил для старшего сына Давида. Во время 1-й мировой войны Итро в порядке благотворительности устроил в своем доме (ныне корп. №28) лазарет на 20 коек для раненых.

У нас сохранились  два полиса на страхование от огня 1916 и 1917 года.

 

              Страховое общество «Русский Лойдъ»

Учрежденное въ 1870 году.
Петроградъ.
           Основной сполна внесенный капиталъ руб. 3000000
                Страхование отъ огня.

                Полисъ.

Страховая сумма 18300 рублей.

1. Дом с коридором каменный, крытый черепицею – 9000 р.
2. Дом каменный, крытый черепицею – 5930 р.
3. Флигель каменный, крытый черепицею – 1600 р.
4. Флигель с коридором каменный, крытый черепицею – 1300 р.
5. Каретник каменный, крытый черепицею – 470 р.

Вышеназванные строения находятся в Таврической губернии, в г. Феодосии, 2-й части, на углу Рукавишниковской и Ольгинской улицы.

Надо несколько слов сказать о семье Рукавишниковых. Она напрямую связана с постройкой маяка  в Феодосии. 
Западная часть феодосийского залива оканчивается скалистым мысом Святого Ильи. Крутолобый мыс, выступающий далеко в море, затрудняет подход к феодосийскому порту судам, идущим с запада. Здесь часты шквалистые переменные ветры, дожди и туманы, а многочисленные рифы, окаймляющие мыс, делают плавание вдоль его берегов крайне опасным. Не проходило года без морской аварии или катастрофы в этом месте. Собрал Нептун очередную дань с мореходов и в 1890 году: 16 февраля недалеко от мыса Святого Ильи разбился о рифы и затонул пароход «Великий князь Константин», а вскоре та же участь постигла и пароход «Владимир».
Золотопромышленник Василий Никитич Рукавишников ещё в 60-х годах XIX века приобрёл в Феодосии имение, в котором любили проводить лето домочадцы. В семье его сына,  московского головы, известного мецената Константина Васильевича Рукавишникова заболел туберкулёзом единственный сын Николай. У постели больного совершил молебен владыка Иоанн Кронштадтский,  после чего семья увезла Николая в Феодосию, где он поправился. В благодарность его мать Евдокия Николаевна дала деньги на строительство маяка, который работает до сих пор.

Во время 1-й мировой войны Итро в порядке благотворительности устроил в своем доме (ныне корп. №28) лазарет на 20 коек для раненых. Он был купцом 1-й гильдии, мануфактуристом, имел большой оборот.
В конце жизни работал служащим в хлебной конторе. Умер Итро от холеры в 1920-м году на пороге своего дома.
 
Моя мама Альянаки Елена Борисовна на той же ступеньке, где умер ее дед Итро в 1920 г.

После последней войны домик этот называли Генеральским, так как там любил отдыхать генерал с семьей. 
 
Садовый кизил, посаженный в 1912 г. Сзади дом Давида, сына Итро Когена.

Оба дома в двадцатых годах экспроприировала советская власть.
Старший сын Давид был юнкером у барона Врангеля.  После окончания гражданской воны 1921-м году в Феодосии собирали списки всех, служивших у Врангеля. Итро не подал данные на него в органы власти, хотя это был большой риск. Так Давид чудом спасся, так как все зарегистрированные были расстреляны в Симферополе, либо на Карантине в Феодосии. После смерти в 1920-м году Соня осталась одна со скрывающимся старшим сыном Давидом и пятью детьми. Традиционно караимки занимались детьми и домом и ничего не смыслили в коммерческих делах и ценах. Наступал голод. Соня стала носить на базар скопленное золото в обмен на продукты, практически не торгуясь, так как не знала цены всему. Ее уже знали и обманывали в ценах, за глаза звали «золотая бабка». Так она обменяла практически все семейное золото на еду и дети были спасены. 

 

Давид Итрович Коген (1902-1931)

В 1922 году был сильный голод. На улице как-то на Давида напали, чтобы ограбить, какой-то человек бросил в него камень, и сильно повредил ему ногу. Потом Давид окончил курсы экономистов и стал бухгалтером.  Но были гонения на работе в связи с его прошлой жизнью. Женился он на караимке Лие Джумук в 1927 году, а в 1928 году у них родилась дочка Ирочка.  Лия была сестрой Виктора Джумука, который женился на дочери Итро Вере Коген. А у Давида в связи с той давней травмой ноги потом  развился костный туберкулез. Он заболел и в 1931 году скончался.
 
Барулины Александр и Владимир, Альянаки Александр с сыном Юрием и внуком Денисом у могил прадеда Итро, прабабушки Султан и их сына Давида – дедушки Барулиных.
 
Коген Ирина Давыдовна (мама Барулиных Владимира и Александра)

Ирочка была очень красива и способна, она отлично закончила школу, потом с красным дипломом институт в Ленинграде, где вышла замуж за Николая Барулина, тоже краснодипломника, и их направили на работу в Москву. Николай был 1923 г.р.  Он воевал в Сталинграде, Старой Руссе, на Украине, был ранен под Сталинградом, имел много боевых наград.
Уже только при советской власти караимы стали сочетаться браками с другими национальностями.
 
              Дочери Итро - Коген Аня, Гуля, Вера (Фото 1915 г)

Гулеф (в переводе с караимского цветок)  была очень мягкой, доброй и улыбчивой. В семь лет переехала в Феодосию, где пошла в школу, которая потом стала называться советской трудовой школой 2-й ступени. В 1921 Гуля окончила ее и поступила в 1923 году в Крымский Педагогический техникум в г. Феодосии и окончила его в 1926 году.
1 сентября 1926 года  поступила на работу учительницей в начальную школу поселка Ленинска Керченского района, а в 1927 году была переведена в школу имени Войкова при Керченском Госметзаводе, где и проработала до войны.
С ней на отделении математики в Педтехникуме учился Савелий (его называли все Сеней)  Бобович (1902 гр.)  Дедушка Сени Бабакай Ильич Бобович был купцом 3-й гильдии, известным в городе мануфактурщиком и галантерейщиком со средним денежным оборотом.
Отец Илья до революции  был служащим на соляных промыслах в Крыму на Арабатской стрелке. После революции он продолжал работать на тех же промыслах в Сольтресте.
 
Феодосия. Кинотеатр Спартак и гостиница Европейская.

Начало ХХ века было ознаменовано активным проникновением в жизнь кинематографа. В Феодосии был открыт "Театр живых картинок" - "Иллюзион". В документах он именовался как "Театр иллюзий", и содержал его владелец магазина пишущих машинок, дядя Сени, Вениамин Бабакаевич Бобович. Находился «Иллюзион» около фонтана Айвазовского, на пересечении улиц Итальянской и Александровской (ныне угол ул. Назукина и ул. Горького) и примыкал к гостинице «Европейской».
После 1920-го года он был переименован в «Спартак», а затем дядя Вениамин стал управляющим всего кинопроката города. 
В декабре 1920-го года в «Иллюзионе», реквизированном советской властью, начались заседания военных трибуналов против врагов народа. На этих процессах было приговорено к расстрелу около 50-ти священнослужителей и тысячи военнопленных Белой армии и гражданских лиц.
 
Илья Бобович, Лена и Султан  Коген, Алла Мичри, Ира Коген, 1935

 
Бобовичи Сеня, Виктор, Гуля

В 1928 году Гуля и Сеня поженились. В 1929 году родился сын Илья, а в 1938 году – Виктор. В 1941 году перед приходом немцев в Крым эвакуироваться не могли, так как Сеня был болен приступами мочекаменной болезни и был на лечении в городской Керченской больнице. С началом войны Сеня отправил семью в Феодосию к своим родственникам. Потом с началом оккупации Керчи они с Борисом Когеном выбрались из города и трое суток пешком по берегу пробирались к родным в Феодосию. После десанта всех выгнали из города, Сеня с Гулей и детьми оказались в татарской деревне Тохтаба Ичкинского (Советского) района. Там не было работы и роковую роль сыграло в их судьбе назначение 1 мая 1944 года Сени математиком в сельхозтехникум деревни Окречь, где больше не было караимов, а жили, в основном, татары.  И 27.06.1944 года они вместе с татарами были депортированы в Казахскую ССР, в Гурьевскую область, промысел Макат. 
 
Анатолий Моисеевич Мичри, А. Альянаки, Борис Иосифович Хафуз

На фото презентация моего древа в Феодосии в «самой лучшей в мире библиотеке №4», как говорят работники библиотеки под руководством замечательного директора Раисы Рашидовны Лесниковой.

Старейшина ; караим Борис Иосифович Хафуз вспоминает: «Вначале депортировали татар, а потом всех нерусских, - болгар, армян, греков и караимов. При депортации Анну Давыдовну Хафуз из деревни Ички привезли в Феодосию, и пока поезд стоял, они попросились у конвоиров сходить домой, проведать дом. Конвоиры их отпустили со всеми документами, и они могли запросто не возвращаться к поезду, адреса их в Феодосии никто не знал. Но они вернулись и их депортировали в Гурьев, где они жили очень тяжело. Потом каждый по отдельности доказывал свою невиновность годами. Родственники ходатайствовали в Москве. В конце сороковых после многих мытарств все вернулись. Мой двоюродный брат Самуил Юфудович Хафуз был в партизанах в Старом Крыму, в отряде было предательство, и его расстреляли. 
А мой родной дядя – Михаил Берехович Мичри, отец Анатолия Моисеевича Мичри, во время войны попал в плен, потом в Канаду, из Канады вернулся в Феодосию».   
Другой караимский старейшина Мичри Анатолий Моисеевич также вспоминает: «После десанта в 1942-м году мы уехали жить в деревню Джумайли. После освобождения мы сразу вернулись в Феодосию, а мамина сестра Нюся была за мужем за Ферузом, жили они в Ички и их семью депортировали. Аню Хафуз тоже в это время послали из Феодосии убирать черешню в Судакский район, там стали отбирать, кто не наш, по принципу, если не русский, - депортация. Также выслали и Мичри Аню (тетю по отцу), а она раньше работала в Доме культуры».
В 1945 года Гуля была назначена на работу в Макатскую среднюю школу учительницей начальных классов.
Сколько они потом  не писали, пытаясь добиться справедливости, но все было тщетно. Так они всю жизнь и прожили в Алма-Ате.
Оба сына бабушки Гули были талантливы и стали кандидатами технических наук. Старший сын Илья совершенствовал сельскохозяйственные машины, а младший ; Виктор реализовывал свои новаторские идеи в горнодобывающей промышленности.
               




















                Дедушка Боря

          
             Коген Бераха Итрович (Фото 1909 г.)

 Мой дед по матери Коген Бераха Итрович родился в Семи Колодезях  в 1907 г. Село называлось так из-за того, что вокруг были сплошные  солончаки, и только в семи колодцах была вода, пригодная для питья. 
Имя Бераха переводится, как благословение. Потом в советское время он изменил имя и отчество на Борис Петрович, так как работал больше среди русских людей и имя Бераха Итрович могло вызывать улыбки. Как я писал ранее в 1912 году он переехал с родителями в Феодосию, где жила родня. Отец Итро построил 2 дома в дачной местности (на территории нынешнего министерства обороны) и они зажили там.
В 1920 году Борис учился в Феодосийском Ремесленном училище, с 1921 по 1922 перенес с семьей голод, не учился; с 1923 по 1925 учился в девятилетней и Комсомольской школах; в 1926 году поступил на ученье к сапожнику; с 1928 по 1929 работал мастером, состоял в промысловой кооперативной артели «Победа»; с 1929 по 1931 – служил в РККА (Красной Армии). Борис служил в кавалерии, любил лошадей и задорно их рисовал карандашом на бумаге. Тайно начал в армии подрабатывать шитьем и ремонтом обуви на заказ, за что чуть не загремел под трибунал и в тюрьму. С будущей женой Ханыш (Анной, Нюсей) Фарумдой его познакомила еще в детстве его сестра Аня, когда привела Нюсю в их дом. С Аней Нюся дружили и были одногодки – 1908 г. рождения.
В 1933 году Борис смог окончить среднюю школу, в это же время женился и после брака Борис с Аней уехали жить в Керчь, где жила и работала в школе сестра Бориса Гуля. У  Бори был прекрасный почерк, и Гуля нашла для него в другой школе работу бухгалтером и делопроизводителем. В Керчи в 1934 году  родилась дочь, моя мама Елена, а в1937 году родился сын Юрий. Потом Борис работал в Керчи на заводе имени Войкова секретарем начальника отдела, а затем, окончив десятимесячные курсы, в средней школе учителем.
 В 1940 году Борис работал в Райфинотделе Сталинского района Керчи. После начала войны его призвали в армию, но оставили работать при военкомате делопроизводителем. Он отправил детей в Феодосию к своей матери бабушке Соне, которая жила с дочерью Верой на Форштадте на ул. Роза Люксембург 40. На отъезд Аня  сделала семилетней дочке Лене и 4-х летнему сыну Юре вещмешки на спину. Взяли с собой все, что можно было унести в руках и поехали на поезде. 
Когда немцы подошли к Крыму, Борису поручили эвакуацию документации военкомата с погрузкой ее на теплоход, уходящий за пролив. В город уже входили немецкие войска.

 
              Коген Борис Петрович
Документов было много. Борис с водителем загрузили документы на полуторку и поехали в порт, но опоздали. Они увидели, как их теплоход уже отчалил от берега. Но это оказалось к счастью для них. На их глазах переправу атаковали мессеры, на корабль  была сброшена бомба, он взорвался и быстро затонул, все погибли.
В городе шла стрельба. Папа с водителем, согласно приказу, подожгли свою автомашину с документами, распрощались и разошлись в разные стороны.
Борис добрался в Керчи к мужу сестры Гули Сене Бобовичу и в суматохе они сумели тайком выбраться из города и стали ночами вдоль берега пробираться пешком в Феодосию, что более 100 км. Добирались они трое суток и чудом не были схвачены. Феодосия уже была оккупирована, и Сеня ночью пробрался к своим родственникам и семье, а Борис пробрался на ул. Роза Люксембург (ныне Адмиральский бульвар), где жила его мать - 67-летняя Соня с детьми Аней (1908), Верой (1912), невесткой Нюсей с детьми Леной (1934) и Юрой (1937). С Аней также была дочь Алла (1934), с которой одногодка Лена очень сдружились.
Муж Веры Витя Джумук ушел на фронт, а дом его сестры Лии с 13-летней дочкой Ирочкой Коген, на ул. Чапаева, разбомбили. Они тоже пришли к ним. Итого девять человек, Борис стал десятым. В любой момент его могли арестовать, регулярно проходили проверки и облавы. Квартира была на первом этаже и состояла из двух небольших комнат с большими окнами и деревянными ставнями,  с очень высокими потолками и из кухни. Туалет был на улице. Одна комната была столовой - 12 м и вторая спаленкой – 8 м. В сентябре 1941 г. Дети пошли в школу, ее организовали в комнате на ул. Тимирязева, но так как были бомбежки, то школу вскоре закрыли. Стоял ноябрь 1941 года. Борис, разыскав набор сапожных инструментов, доставшийся в наследство от предков, и раздобыв справку врача о том, что «по состоянию здоровья может вести только сидячий образ жизни», он стал заниматься ремонтом обуви.
Во время оккупации в декабре 1941 г., после расстрела евреев и крымчаков, на караимов часть местного населения смотрело с неприязнью, а то и со злобой. Жили караимы дружно, помогая друг другу.
Во время десанта Борис обратился к представителю восстановленной Советской власти. Ему сказали: «Ждите, пока мы вас вызовем». Но вызвать не успели – десант захлебнулся, из Феодосии не сумели вывезти ни одного военнослужащего. Все они были брошены на произвол судьбы.
     Имея феодосийские документы, справку о нетрудоспособности, Борис с семьей перебрался в пустую квартиру дома на углу улиц Циолковского и Буденного. Раздобыв у родственников полный комплект сапожных инструментов (в детстве его приобщили к этому ремеслу), открыл на дому сапожную мастерскую.
     Мой отец Альянаки С.М. вспоминал: «В это время в Феодосии безвыездно по улице Военной 7, проживала наша семья: мой отец, караим Марк Абрамович Альянаки и мать, еврейка Сарра Абрамовна Альянаки, урожденная Мошевич. Мне тогда было 9 лет, а моему брату Евгению 6. Буквально перед десантом немцы расстреляли евреев и крымчаков, не тронув представителей этих национальностей, находящихся в смешанных браках.
     В связи с уходом десанта ясно было, что оставаться в старой квартире нам нельзя – мы знали, что уже перед самым десантом немцы объявили: удостоверение об «освобождении от временного переселения» стали недействительными и начали подбирать оставшихся евреев и детей, которых некоторые еврейские семьи передали знакомым. К тому же жилье наше было разрушено. Отец на окраине города у родственников нашел квартиру через дорогу от дома, где поселилась семья Когенов (их окна на первом этаже выходили на ворота с калиткой нашего двора). Родители обеих семей знали друг друга в молодости, будучи еще холостяками. Они общались на молодежных вечерах в 30-е годы, когда в Феодосии работал караимский клуб. И вот неожиданная встреча. На вопрос Бориса, где Сарра, папа ничего не ответил, махнул рукой и ушел. Зная, что она еврейка, Борис все это понял по-своему и вечером пришел к нам выразить свое соболезнование. Каково же было его удивление, когда он встретил и маму! Родители обо всем рассказали ему и сообщили ему, что теперь маме и детям нужно скрываться.
     У моего отца был тромбофлебит с большими открытыми язвами. Ходил он очень тяжело с палочкой. Поселившись в этой квартире, захватив, что могли унести, мы посчитали, что живем в изоляции. В небольшом подвале был оборудован уголок, где в случае чего могли спрятаться мама и дети. На улицу, практически, никто не выходил, разве что младший брат в магазин за хлебом (карточки были выданы на отца и детей), да папы, который вынужден был ходить то к врачу, то на биржу труда за справками.
    В один из вечеров Когены пришли к нам всей семьей. Между нами завязалась прочная дружба. Сам Борис Петрович, практически, никуда не выходил. Благодаря его знакомству со многими людьми, в паспорте у мамы появились штампы о ее прописке и справка с биржи труда о нетрудоспособности. У нас были кое-какие мелкие фамильные драгоценности, родители отдали их на хранение семье Когенов.
     Во время облав Борису Петровичу приходилось прятаться и делали это так. Он залезал под кровать, а на нее ложилась бабушка, его мать Соня, про которую говорили, что она больна тифом и тогда немцы с полицейскими быстро ретировались. 
Во дворе, напротив, на втором этаже жил с семьей дядя Бориса Давид (1893-1957) – старший брат его отца Итро. Дочку Давида Шурочку, которой было 17 лет (много позже родственники ее называли Шурой верхней из-за проживания на втором этаже) хотели отправить на работу в Геманию. Так она перед комиссией выкурила большую сигару табака, выпила по кружке крепкого чая и настоя кофе. До комиссии она еще дошла, а оттуда ее уже привели, так она в Германию не попала.
   С Борисом Петровичем клиенты часто рассчитывались не деньгами, а продуктами. Тогда и нам перепадало что-нибудь. Когда однажды в городе арестовали отца, то через знакомых наших друзья узнали и сообщили об этом. Их дети были постоянными гостями в нашем доме. Они, как говорила мама, скрашивали наше тяжелое детство.
   Это были настоящие связные. Так, если в городе проводилась облава, то нам об этом сообщали через детей, и мама старалась укрыться. В 1942-м году случилось так, что и у меня, и у брата не оказалось летней обуви. И тут Лена и Юра принесли нам по паре тапочек, пошитых их отцом из автомобильных покрышек. Игрушек ни у нас, ни у них не было. И мы постоянно играли в столовую, используя для этого блюдца и чашечки. Один глиняный кувшинчик сохранился до наших дней
Мама вспоминала:
«Наша семья помогала спасаться семье моего будущего мужа, в которой мать - Сара Абрамовна была еврейкой, а отец - Марк Абрамович Альянаки - караимом. Во время облав и проверок проявлялось особое подозрение и цинизм по отношению к караимам. Если при этом присутствовала переводчица, то она подчеркивала связь евреев с караимами. Однажды, во время религиозного праздника Песах, мои родители пригласили семью Альянаки. К нам пришли дети с папой. Соседи сообщили в комендатуру о том, что «в квартире рядом жильцы отмечают еврейскую пасху». Проверка прошла цинично, по-хамски. Спасло только то, что не было мацы, а на столе лежали караимские лепешки, спеченные, кстати, из муки с отрубями и с привкусом керосина. А однажды во время бомбежки в наше окно от взрывной волны влетела овчарка.
Мой папа оставаться в городе больше не мог, так как рядом поселился полицейский, который мог увидеть, что он вполне здоровый человек и папу сразу отправили бы в концлагерь. В соседнем Ичкинском районе было много татарских деревень, а караимский язык очень похож на татарский, и поэтому решили ехать в деревню Капотузы. Мы быстро собрались и выехали из Феодосии туда, а потом послали машину за семьей Альянаки. Но когда они приехали туда, то папа, встречавший их, сказал, что в Капотузах староста очень ненадежный и им нужно ехать в следующую деревню – Тохтабу, что находится в 4-х км. Вскоре мы тоже переехали туда.
А при выезде семьи наших друзей из Феодосии произошел такой случай. Когда машина приехала за ними, то оказалось, что шофер почти не оставил им места, взяв еще три семьи, и когда мама стала возмущаться, шофер ответил: «Я знаю, кто вы и мне грозит расстрел за помощь евреям». Им пришлось бросить все вещи, чтобы сесть в машину.
 Деревня Тохтоба Ичкинского (Ленинского) района находилась в 44-х км от Феодосии. И жили мы там до апреля 1944 г. Семью наших друзей и в Феодосии, и в деревне мы постоянно опекали. Меня, девочку, всегда посылали сообщать об облавах, обходах, проверках, которые проводились периодически немцами. Тохтоба была маленькой деревушкой, и заработка в ней не было. Приходилось посылать нас - детей и маму в соседние деревни менять домашние вещи на продукты питания.
В один из таких походов, проезжавший мимо немецкий офицер, приказал маме и мне сесть в линейку, ведомую кучером-румыном. Потом офицер снял с мамы хорошие сапоги и приказал идти вперед.
А потом он направил на нее пистолет и, шутя,  сказал: «Бух!».
 Я решила, что он нас сейчас убьет, и упала в обморок. Мама подхватила меня на руки и понесла. А он развернул лошадей и уехал. Подобных случаев преследований за время оккупации было много не только со стороны немцев, но и деревенского населения, вплоть до того, что отбирали вещи, считая нас евреями.
Еще в Феодосии был случай, когда немцев разместили у нас на постой, то в проходной комнате они закрыли дверь кроватью и приказали нам прыгать через окно.
После освобождения Крыма в апреле 1944 г. моего папу призвали в армию на украинский фронт. На фронте Борис встретил двоюродного брата Абрама Азарьевича (1923-1944) – сына Моисея, брата матери Сони. Во время боя у Бориса отказали ноги, и Абрам тащил его на себе, а через несколько дней - 2 марта 1945 года погиб под Бранденбургом. Борис в это время был под другим селением, узнал о гибели  брата и его отпустили на похороны Абрама в Бранденбург.
О случаях тяжелой оккупации я много рассказывала редактору и операторам Спилберга, которые специально приехали в Феодосию, чтобы взять интервью у меня и моего мужа. На Украине моим родителям и мне присвоили звание «Праведники Украины».
 Воевал Борис в минометном расчете хорошо. Подвиг его описан так:
«В боях за селение Грубен-Мюле (Германия) 28.04.1945 года, тов. Коген, несмотря на сильный обстрел противником огневых позиций, хладнокровно наводил миномет в цель и бесперебойно вел огонь по противнику, в результате чего было уничтожено: один пулемет с расчетом, 30 солдат и офицеров противника, и подавлен огонь минометной роты противника». 
Когда мужа в апреле 1944 года забрали на фронт, Аня (Нюся) с детьми поехала к матери и сестрам в Бахчисарай, там была надежда на работу и жилье. Она устроилась работать в ЖЭКе (ходила по заявкам людей) и вскоре ей дали жилье на ул. Кольцевой внизу близ речки Черной. Жилье освободилось от сосланных татар. Это была квартира на втором этаже в общем дворе. Вообще, ни до того, ни после я не видел таких построек – весь первый этаж был занят сараями. Наверх вела деревянная лестница. Там были веранда, сквозь нее дальше кухня с угольной плитой и далее двумя смежными комнатами. Воды  и туалета в доме не было, туалет был во дворе, а колонка в пятидесяти метрах от двора на улице. Я много в детстве бывал там, впервые научился в семь лет кататься на Сонином (сестры матери) велосипеде с горки, которая вела к колонке. Везде ходили коровы, и помню, как корова пошла к колонке, разогнала людей и стала жадно пить из ведра. В дворовый туалет в дырку однажды провалился соседский мальчишка и его чудом спасли, достав из фекалий. Потом в дом была проведена вода.
Борис дошел до Берлина и вернулся с фронта в 1945 году с наградами: «Орден славы 3-й степени», медали «За отвагу», «За освобождение Варшавы»,  «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне».
Еще мама вспоминала: «В августе 45-го года папа известил маму о прибытии поездом в Бахчисарай.  Утром мама пошла его встречать на станцию сама, но мы с Юрой  дома не удержались и вскоре побежали следом. Мы увидели, как по дороге идут мама с папой. Папа подхватил нас обоих на руки, и мне запомнилось это как одно из самых счастливых мгновений моей жизни.  Мы пришли домой и он стал доставать подарки. Мне подарил красивое шерстяное синее платье из Германии и нижнее белье, у нас, конечно, ничего подобного не было. Привез также рулон розового трикотажа на рубашки. Маме – капроновые чулки, привез много кожи и сапожный инструмент».   
После прихода с фронта в 1945-м году Борис устроился работать начальником обувного цеха, где отлично себя проявил.
В 1947 году родилась дочка Соня, ставшая впоследствии талантливым филологом, работала в университете и издала пособия по русскому языку.
В 1949 году Борис поступил в финансовый институт в Одессу и после окончания его стал работать старшим инспектором Районного Финотдела. Он добросовестно выполнял домашнюю мужскую работу, часто за работой душевно пел, обладая хорошим музыкальным слухом. Любил петь «Катюшу», «Землянку», «Подмосковные вечера», «Тишину», «Крутится-вертится шар голубой».
 Он много курил папиросы и в начале 1962 года заболел гриппом, потом пошло осложнение, и мой дед умер 3 февраля 1962 года. Я был первым и единственным в его жизни внуком. Мне было 4 года. Помню, как стол был выше меня, и подавали в гостиной борщ, а когда он лежал больной, я взял с пола коврик и накрыл его. Еще помню, как я почему-то решил смешать все виды съедобных жидкостей – соленых и сладких в один стакан и попробовал, это было очень противно.   
Бабушка Нюся потом устроилась работать санитаркой в Скорую. Помню этот ее маленький кабинет, куда привозили больных и травмированных. Она курила Беломорканал папиросу за папиросой.
Мама моего брата назвала Борисом в честь отца.

                Дядя Юра

 
                Юрий Борисович Коген

Брат мамы, Коген Юрий Борисович, родился в Керчи (пос. Войково) 6 сентября 1937 года, окончил начальную школу на ул. Школьной в Бахчисарае, а затем в 1954 г. вечернюю школу. Стал рабочим. Добровольцем отправился осваивать целину в северном Казахстане. Работал в Петропавловске, где в 1958 г. с отличием окончил техникум механизации сельского хозяйства. Трудился техником в совхозе Бурлюк. В 1960-1963 г. служил в Советской армии в Днепродзержинске Днепропетровской области. Вступил в компартию.  В запас ушел в офицерском звании. В 1963 в Бахчисарае женился на Лидии Александровне Белой. Есть две дочери Татьяна и Елена, четверо внуков и шесть правнуков. Работал старшим экономистом в Бахчисарайском райфинотделе (1963-1968) и заочно учился в Одесском институте народного хозяйства по специальности «финансы и кредит» (1965-1970). Был главным инженером (с 1968) и начальником (1977-1990) дорожно-строительной организации ПМК-60. В 1989-1992 годах Ю.Б. Коген – председатель Бахчисарайского горсовета, а затем – начальник отдела КРУ Бахчисарайского района. Был избран народным депутатом Верховной Рады Украины 2-го созыва по Бахчисарайскому избирательному округу №36 (1994-1998). Секретарь Комитета по правам человека и национальных меньшинств. Председатель (1992 – 2005) и почетный председатель Ассоциации «Крымкарайлар», член Улу Бийлик – Высшего Совета крымских караимов Украины (с 2003), на протяжении многих лет возглавлял Всеукранскую Ассоциацию крымских караимов. Почетный гражданин города Бахчисарая (1997). Продвигал вопросы реставрации и газификации комплекса караимских кенаса в Евпатории, реставрации и сохранения кенаса Чуфут-Кале. Часто посещал Чуфут-Кале, заботился о поддержании национальных святынь, был одним из инициаторов открытия в Бахчисарае мемориальной доски М.Я. Чорефу и наименованию улиц Бахчисарая именами С.М.Шапшала и А.М.Болека.    
Награжден медалями «За доблестный труд «, «Ветеран труда», Почетной грамотой Президента Украины «За добросовестный труд и значительный вклад в развитие и укрепление Украинского государства (2000). Почётной грамотой Президиума Верховной Рады АР Крым (2011). Лауреат премии имени И. И. Казаса Крымского республиканского фонда культуры за вклад в развитие караимской культуры (1999). Скончался дядя Юра 3 июля 2022 г.
Я дяде Юре также многим обязан, у него не было сыновей, и он относился ко мне, как к сыну, не забуду его подарок - летчицкую куртку, которая согревала меня в студенческие годы в Ленинграде.

               
 

Коген Софья Борисовна и Джумук Ольга Викторовна (дочь бабушки Веры).


                Тетя Соня

Сестра мамы, Ананченко (Коген) Софья Борисовна, родилась в Бахчисарае 30 декабря 1947 года, но родители попросили в роддоме оформить ее 1 января 1948 года, чтобы сделать помладше, что выгодно для девочки и в свидетельстве о рождении от 2 января 1948 года значится дата рождения 1 января 1948 года. Она была младше мамы на 13 лет, и поскольку тогда давали послеродовой отпуск только два месяца, то Сонечку оставляли на старшую сестру, когда бабушка Нюся шла на работу, и фактически моя мама стала мамой для сестры. Такие трепетные отношения сохранились до конца их жизни. 
Соня с отличием окончила Симферопольский университет по специальности учитель русского языка и литературы. Долгие годы преподавала русский язык и литературу в школе №40 Симферополя, ее ученики с успехом проходили экзамены и набирали максимальные баллы при поступлении в высшие учебные заведения. В 2016 году она опубликовала методическое пособие «Русский язык. Шпаргалка для учителя». Последние годы жизни работала на кафедре русского, славянского и общего языкознания преподавателем и куратором по профориентационной работе в Крымском федеральном университете им. Вернадского. Осенью 2021 года заболела ковидом, в больницах Симферополя не было мест, и дядя Юра договорился, чтобы ее положили в Бахчисарайскую больницу, но у тети Сони уже было более 50% поражения лёгких, и она за неделю скончалась 24 октября 2021 года. 



               
                Дед Абрам

 
Авраам Итрович Коген с женой Марией.

Брат моего деда Бориса Коген Авраам Итрович 1910 г.р. поехал учиться в Ленинград в конце двадцатых и поступил в текстильный институт. Закончил он его в 1932 году и пошел работать на фабрику сукна им. Володарского.  Потом работал там главным инженером. Там же познакомился с простой ткачихой Марусей 1912 г.р.  и женился на ней в 1933 году. В 1934 году родился сын Толя.
Авраам был талантлив, у него было 47 авторских свидетельств по улучшению технологии швейного производства. В войну пошел на фронт и воевал на Ладоге в пехоте. Был ранен, жизнь ему спасла саперная лопатка, и ее с дыркой хранили дома как семейную реликвию. У него было много орденов. Маруся с сыном Толей были эвакуированы со швейной фабрикой на Урал в Осиновку, и она продолжала там работать на ней. После блокады вернулись домой в Ленинград, и жили в бараках, как и раньше, квартиры не было. Потом пришел с войны Абрам и в 1946 году родился сын Игорь. В пятидесятых годах в сталинском доме на правом берегу Невы получили квартиру.
Когда я жил в Ленинграде и учился в Ленинградском институте точной механики и оптики в 1975-1981 годах, то часто приходил к деду Абраму. Был он внешне лыс, высок, сухопар, по характеру же интеллигентный, добрый и выдержанный человек. Хотя Маруся была совершенно простая, малообразованная, ширококостная русская женщина, они хорошо ладили, скандалов я не видел. Мы часто играли в шахматы, приходил сын Толя и играл с отцом, Толя играл лучше всех. Помню, как мы ловили у него дома на большом старом радиоприемнике радиостанцию «Свобода», и я впервые услышал рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича». До сих пор помню этот глуховатый с акцентом, как бы потусторонний голос - это было сильное впечатление, но слишком многое оставалось неясным.
Дед Абрам в 1979 году долго и мучительно умирал от рака. Его кремировали в Ленинграде. Помню, как мы с Игорем ходили на опознание в морг. Там был широкий и очень длинный коридор с рядом больших и толстых металлических дверей по обе стороны, за которыми находились огромные морозильники. Мы зашли в дверь с правой стороны, там было десятки окоченевших тел и по бирке на ноге нашли деда. Почему-то мне запомнилось, что при этом молоденькие мальчишки – работники морга, шутили, посмеивались и жевали какие-то бутерброды. Еще помню, как перед кремацией гроб стоял на каком-то постаменте и после произнесенной траурной речи вдруг под ним открылись дверцы, и гроб на цепях поехал куда-то вниз и попал на уходящую вдаль ленту конвейера. Раньше в крематории родственникам разрешали смотреть процесс кремации сквозь толстое стекло, но при сгорании у тел натягивались сухожилия и они начинали дергаться, некоторые люди падали в обморок, и тогда смотреть запретили.
 
Моя мама ; Альянаки Елена Борисовна на могиле отца Бориса и дяди Авраама Когенов

Урну с прахом Абрама привезли в Феодосию и захоронили на старом Всесвятском кладбище в центре города в могилу его брата – моего деда Бориса. Рядом же могилы дедушки и бабушки со стороны отца – Альянаки Марка и Сары, чудом выжившие в оккупацию, так как Сара была еврейка. Я сделал скамеечку внутри оградки могилы дедов, но поскольку могила в  глубине кладбища, там стали собираться пьяницы и наркоманы, вокруг шприцы, бутылки, мусор. Я сделал табличку: «Не мусорьте, пожалуйста, деды отдали жизни свои за вас». Это как-то подействовало, и бросать перестали. Однажды, на рассвете 9 мая у меня написались стихи:

        День Победы!
Тишина на дворе у меня
И на кладбище тихо лежат
С давней памятью страшного дня
Мать, отец, дед мой - русский солдат.

Снова радует душу рассвет,
И до времени спряталась тьма,
Слышу с неба всех павших завет:
Береги свою Родину-Мать!

Дорожи тишиною вокруг,
Светом верящих, любящих глаз,
Ты поймешь, кто твой враг и кто друг
По тому, кто губил, а кто спас.

Он, вступая в последний свой бой,
Так мечтал  о бессмертной любви,
Пусть теперь же он будет тобой,
За него ты с любовью живи!

Сын Абрама Анатолий был невысоким и очень крепким, но близоруким. Он был талантлив, отлично закончил школу, а потом ЛИСИ – ленинградский инженерно – строительный институт, стал инженером по железобетонным  и металлоконструкциям. Работал проектировщиком, также поработал на Кубе главным инженером разных проектов. Был очень спортивен, занимался штангой, лыжами, слаломом, велосипедом, бегал, хорошо играл в шахматы. Между 60-м и 65 ми годами Толя три раза из Ленинграда приезжал в Феодосию на разных мотоциклах - Урале и Яве. Приезжал с Игорем и отцом. Ехали трое суток и были в конце все черные от грязи. Женился в 1965 году на Александре Халач (1944 г.р.) в Феодосии в доме Пионеров, познакомил их мой отец Альянаки Савелий Маркович. Шура работала пионервожатой в школе и вела кружок в доме Пионеров. Игорь закончил автодорожный техникум, отслужил в армии и работал таксистом. Он был, как и отец, высокий, по характеру балагурный, любил выпить, погулять. Мог зайти в Феодосии летом вечером в ресторан «Одиссей» и прокутить там за ночь 400 рублей, угощая и поя всех подряд, в шестидесятых годах это были большие деньги. После армии женился, и родились двое детей – Оля и Леша, а у Толи Женя и Дима. В девяностых годах эмигрировали в Израиль. Там Игорь в начале 2000-х скончался от рака, а Толя умер после продолжительной болезни в 2011 году.

                Караимские бабушки

 
       Сестры Коген Назлы, Эстер и Сара (Фото конца 19-го века)
Сестер моего прадеда Итро - Сару 1867 г.р., Назлы 1869 г.р. и Эстер 1872 г.р. называли караимскими бабушками. 
Назлы – одна из самых больших долгожительниц моего древа, прожила 98 лет. Имя Назлы - персидско-татарское, означающее нежная, ласковая.  Она в жизни такой и была. Назлы вышла замуж за Исаака Феруза, наследный же дом Ферузов находится ниже бывшей феодосийской  кенасы, уничтоженной бомбежкой в войну, на нынешней Фонтанной площади №4. У Эстер, Сары и Назлы были физиологические нарушения, связанные с маткой, и у них не могло быть детей. Назлы также была по природе весьма активна, зарабатывала шитьем одеял. Сара  вышла замуж за караима Гамала, его родня была зажиточная. Их мужья умерли в тридцатых годах, и они стали жить вместе в доме Назлы. Сара была женщиной очень музыкальной, прекрасной рассказчицей, знала множество прибауток, шуток, пела песни. Она жила у внучки Шуры (Александры Давыдовны Коген), как ее называли «верхней», из-за того, что они жили на втором этаже, на ул. Розы Люксембург 40, где в квартире на первом этаже, как я писал, жила в войну моя родня.

 
Будка-фонтан.

Напротив, через дорогу,  около конечной остановки автобуса № 2, сохранилась маленькая, оригинальной архитектуры, вросшая в землю будка-фонтан 1888 г. постройки. В ней  еще до войны продавали воду по 2 копейки за ведро. После войны с фронта вернулся муж Веры Витя Джумук со многими наградами, в 1949 году родилась дочка Оленька.










 
      Йешуа Попович с женой Эстер (Коген).  Фото ок.1915 г.

 Прабабушка Стера была замужем за Иешуа Поповичем, жили они в деревне близ Керчи. Иешуа был приказчиком у барина. Когда он состарился, то хозяин оплатил ему пенсию. Иешуа построил в 1912 году одноэтажный дом на ул. Арабатской (от слова арба, ныне ул. Чехова), - по ней раньше ходили экипажи и повозки.  Дом его и сейчас стоит напротив кинотеатра «Пионер», немного выше справой стороны. Стера с Иешуа удочерили племянницу мужа Сару Попович.
Все «караимские бабушки» были очень добрые и заботливые. Занимались и зарабатывали они типичной караимской женской работой – шили одеяла, подушки, делали узорчатую вышивку. Жили они на караимской слободе, на Фонтанной площади, дом №4. С раннего детства я бывал у них. В пятидесятые годы женщинам после родов давали только два месяца послеродового отпуска по уходу за ребенком, а потом они должны были идти работать. Девать меня было некуда, и мама оставляла меня на попечение моих прабабушек. Она была учительницей и иногда днем успевала прибежать и покормить грудью. Там в большой комнате на коврах я и ползал между столиками с трещащими вокруг  швейными машинками «Зингер». Однажды я сунул руку под иголку и мне прошили палец. Вот уж крику было.
 
       Феруз (Коген) Назлы Давидовна на пороге своего дома.
Могила прабабушки Назлы рядом с могилами моих дедов Когенов и дедушки и бабушки Альянаки.
С ее могилы мародерами была сорвана металлическая табличка с надписью, я восстановил ее. Я еще подумал как-то, что она родилась раньше Ленина и качала меня на руках. Кладбищу несколько веков, на нем много могил известных людей. Его хотят сделать мемориалом. В книге о Феодосийском некрополе разместили и мои стихи:

              Память сердца

У сердца нашего есть свой особый ум,
Который наш обычный ум понять не может,
И более всего лелеет и тревожит
Нас память добрая сердечных наших дум.
Проходит все, но только эта нежность,
Ласкавшая когда-то нас так тихо,
Сильнее всякого бушующего лиха,
Летит она на крыльях в нашу вечность,
И, может быть, она лишь нас спасает,
Когда крушится все вокруг и умирает.

Младшая сестра моего деда Бори Аня (1908 г.р.) в середине двадцатых годов пошла работать в Феодосии на ракушечную фабрику, где работала вместе с моей бабушкой по матери Аней (Нюсей) Фарумдой и Ксенией Попович, матерью вышеупомянутого караимского старейшины Мичри Анатолия Моисеевича.
 
           Попович Ксения Абрамовна и Фарумда Анна Абрамовна.

Они делали там разные украшения, обклеивали деревянные и картонные шкатулки узорами из ракушек, а самым ответственным и способным доверяли делать из ракушек на шкатулках портреты Сталина.
 
Анна Коген (Фарумда) с сыном Юрой, ее сестра Анна Штода с моей мамой Леной, Анна Мичри с дочерью Аллой. 1938 г.

По характеру Аня была веселая, заводная, знала много песен, шуток и прибауток. В 1933 году вышла замуж за офицера Семена Мичри. После свадьбы они с мужем уехали по назначению мужа в Ростов на Дону, в 1934 году родилась дочь Алла. Семен погиб в 1941 году при обороне на украинском фронте. После войны и эвакуации Анна с Аллой вернулись в Феодосию и жили у сестры Ани Веры в той же квартире на ул. Роза Люксембург 40. Анна занималась шитьем на заказ. Шила все подряд – платья, кофты, детские вещи. В пятьдесят лет Аня вторично вышла замуж за караима Ефима Карга, он был на несколько лет ее старше и работал в порту. У него был сын Александр (звали его все Шура) 1933 года рождения. Мама говорила, что Шура был влюблен в нее. Жена же Ефима умерла после войны от болезни. Шура работал прицепщиком на железной дороге. В середине шестидесятых годов Ефиму дали от управления порта квартиру на ул. Ленина №4 на втором этаже.  Я там часто бывал в детстве. В этой двухкомнатной квартирке всегда было весело, там собирались все бабушки Аня, Нюся, Вера и много разных родственников. Отмечали праздники и дни рождения, а то и просто играли в карты и в пять-пятнадцать. Это такая игра в домино, когда сумма крайних костяшек должна быть кратна 5 и только это записывалось на каждого.
Алла поступила в Ленинград, в железнодорожный институт, познакомилась там с Юрой Коряковым, они поженились в 1954 году,  в 1958 году родился сын Игорь, а в 1965 году дочь Ирина. 
В детстве мы дружили с Игорьком, напротив дома на Ленина 4 был летний кинотеатр, и любимым занятием у нас было смотреть фильмы с верхушки дерева за стеной. Выше этого дома шли в гору террасы, где жили наши родственники Халачи. Мы ходили к ним собирать садовую шелковицу. О, ее потрясающий вкус ни с чем не сравнить, но перемазаны мы были ей полностью в темно-красный кровавый цвет, поэтому собирали ее в трусах. Водой она плохо смывалась, очищалась лучше соком молодой зеленой шелковицы, а потом уже мы шли под летний душ в правой части сада.   
Помню, как когда мне было лет 14, я пришел за  Игорем, чтобы  идти к Халачам собирать шелковицу, но в квартире стояла полная тишина, там лежал покойник. В этот день скончался Ефим Карга.

                Вера Архангельская и Бердянская

Младший брат моего прадеда Итро Самуил Давидович Коген 1875 г.р. жил с женой Эстер и дочерями Гулеф 1906 г.р. и Деворой (Верой) 1913 г.р. в Семи Колодезях (ныне пос. Ленино). У него была усадьба, большой фруктовый сад.
 

Там же находилась и мельница, мукомольное дело в его хозяйстве было одним из главных. В Феодосии его отец Давид присмотрел участок земли, на нем буквально накануне революции они построили двухэтажный добротный дом на ул. Арабатской (ныне ул. Чехова 12).
 
 Он и сейчас выделяется своей величественностью и орнаментами.
В нем около 20-ти окон, много комнат и, очевидно, что он предназначался кроме проживания семьи еще и для сдачи жилья.
С раннего возраста к девочкам были приставлены гувернантки, которые занимались не только воспитанием, но и обучением детей.
С установлением Советской власти  дом в Феодосии у семьи отобрали. В деревне  лишены были они и фруктового сада, и мельницы. Но хозяина  оставили при мельнице осуществлять мукомольное дело. Конфисковав земли и производство, частично оставили свой выезд. Среди немногих имевших в Семи Колодезях телефоны, оставили и телефон. Все было относительно благополучно, но в конце 20-х годов в России началось раскулачивание. Однажды из Симферополя в район приехал представитель Крымской власти, и его на постой поставили в усадьбу Когенов. Хозяин даже закрепил за гостем своего кучера с линейкой. А в ночь, после  отъезда гостя, в квартиру ворвались люди под руководством кучера, загнали семью в дальнюю комнату, закрутив ручки двери проволокой, и произвели разгром в квартире с грабежом имущества.
 А через несколько дней семью арестовали и привезли в Керчь, где по решению РИК от 16.03.30 года (обвинение по статьям 58-10, 16, 58-13 УК, протокол 49 раскулачили окончательно и выслали на спецпоселение в Приморский район Архангельской области. Обвинение было за агитацию против коллективизации. Причем, как гласит Архивная справка, выданная уже 25.03.92 года МВД СССР УВД Архангельским облисполкомом "сведений о конфискации имущества в "Деле Коген Д. С. нет".
Всю семью, в том числе и девушек – Гулев,  двадцати трех лет, и Девору, шестнадцати лет  отправили " к месту назначения".
Сначала их привезли на станцию Емец, разъезд Шелекса, затем, с открытием навигации, отвезли в деревню "Летняя золотица" Приморского р-на Архангельской области, в 1932 году перевели на жительство острова  "Жижгин" Беломорского района с центром "Пертокинск". Живя в одиночестве, она часто вспоминала свою жизнь в детстве, в девичестве. Писала стихи:

Тихо плещутся волны о берег морской
Призывая уютным шептанием:
Приходи, отдохни от  невзгоды земной.
Успокою тебя я качаньем.

Я стою  и спокойно гляжу на прилив,
Он мне душу совсем не тревожит.
Пусть придет моя смерть и меня, как и всех
Украдет, в свое время,  и сгложет.

Но как в  море ворвется могучий силач
И как рыцарь ко мне обратится:
Я  силен, ты млада и любви ты полна,
Говори, к чему сердце стремится?

Ты не  бойся меня и ко мне подойди,
Дикой лаской с тобой поделюсь я,
На руках  понесу  и на дно уложу
И к тебе с поцелуем склонюсь я.

С первого дня  семья работала  на лесоповале. Со временем старшую сестру перевели в контору одного из предприятий, отец работал на разных работах, мать по болезни осталась на хозяйстве.
Старшая сестра Гулеф заболела туберкулезом. 16 апреля 1934 года Эстер, решив проведать больную дочь, отправилась в сорокаградусный мороз в поселок, куда перевели работать Гулеф.
Застигнутая бураном, она замерзла, не дойдя до поселка двух километров. Не дожив до 33 лет, в 1938 году, умерла и Гулеф. А в 1944 году младшая дочь Вера одна похоронила отца.
 
Девора Коген (справа) с двоюродной сестрой Ольгой Карга.
 Архангельск, 1946 г.

Все  годы пребывания на поселении  с 16 до 35 лет Вера проработала на лесоповале. В 1948 году вышел закон "О реабилитации жертв политических репрессий", а накануне в январе1948 г. она писала:

К тебе я снова прибегаю
Чтоб передать свои мечты.
Что значит счастье – я не знаю.
Но все! Уж отцвели цветы.

Как злой преступник в заточенье
Весну и лето провела.
О Боже! Дай ты мне терпенье,
Иль смерть. Мне жизнь не мила.

Нет жизни. Лето на исходе.
Горят последние лучи.
Жизнь – покоренная природа.
Душа, не плачь и не кричи.

"Не забывайте островок,
Куда заброшена судьбою.
Как  ветром сорванный цветок
Одна! С невинною душою
На нем я потеряла все:
Любовь, родных, надежду, веру.

С освобождением бед у Веры не убавляется, а прибавляется.  Она  едет к себе на Родину, в Крым, в надежде начать все сначала. Там у нее много родственников. Но главную помощь  в прописке ей оказать никто не мог, так как в середине 40-х  – начале 50-х годов Крым был "условно закрытой областью". Судьба опять распорядилась по-своему. Больше семи дней ей не разрешают находиться в Феодосии и выдворяют из города. Вот короткая запись, которая доносит до нас ее обиду и отчуждение: " Жизнь стала страшной, когда любимая Родина – цветущий Крым – стал для меня чужим и немилым".
Она уезжает в Бердянск, к  своей родной тетке, которая ее принимает. Если раньше родные и близкие ее называли Верой  Архангельской, то теперь она стала Верой Бердянской. Там она прожила до 1954 года. С передачей Крыма Украине ей разрешают поселиться в Феодосии. Она выходит замуж за караима Исаака  Соломоновича Ходжаш  - человека порядочного, работящего, крановщика башенного крана.  Детей у нее уже быть не могло. Но, все же, тридцать лет прожили они душа в душу и были счастливы на исходе жизни. Меня бабушка Вера тоже нянчила там же среди караимских бабушек.
 
                Девора Самуиловна Ходжаш

В 1986 году муж умер. Жизнь научила Веру бороться, не сдаваться. И в самые трудные дни жизни она могла поставить все на свое место. После смерти мужа у нее произошла размолвка с братом мужа.
Услышав ее автобиографию, он глубоко оскорбил ее. Она писала:

Я много лет жила в неволе
Не зная счет тех мрачных дней.
Сейчас  горит душа от боли –
Так тяжело терять друзей.

И встал вопрос передо мной:
Когда ты был самим собой?
Когда проездом заезжал?
Со скорбью брата провожал?

К могиле розы положил …
И вдруг! …Как будто все забыл…
Меня жестоко оскорбил
И вновь вопрос передо мной:
Когда ты был самим собой?

Освобожденная со спецпоселения из района Соловецких островов, Вера добилась полной реабилитации спустя сорок пять лет - лишь в 1992 году. Умерла Девора Самуиловна Ходжаш (Коген) 1994 году, в однокомнатной благоустроенной квартире многоэтажного дома, в полуподвальном помещении, которую они получили с мужем в новостройке в счет снесенного жилья под постройку дома.
Незадолго до смерти она написала стихи:

Что сказать мне о гласности?
О ней много писали.
Но о людях простых
Ничего не сказали.

Тех, которые выжили
И вернулись из ада.
Рассказать бы о них . . .
Или может не надо?

В них душевные раны
Еще не зажили.
А в те годы суровые
Они молоды были.

Их тогда не коснулась
Семейная радость
Потому и пришла
Одинокая старость.

Не придут их проведать
Ни дети, ни внуки.
Опустилися вниз
Изнуренные руки –

Те, что лес корчевали,
В зиму бревна катили,
И упавших коллег
Без родных хоронили …

После смерти Деворы эту однокомнатную квартиру Феодосийский горисполком сдал в аренду, как нежилое помещение (полуподвал), караимскому обществу " Мэхэбэтлык", где теперь музей караимской культуры и быта. Его инициаторами и основателями были зам. председателя Правления Савелий Маркович Альянаки (мой отец) совместно с председателем правления Феодосийского национально-культурного караимского общества «Мэхэбэтлик» (Согласие) Айваз Ираидой Азарьевной и членом Правления Штойко (Коген) Александрой Давыдовной. Но за помещение пришлось побороться.
Важную роль сыграл в этом мой дядя – Юрий Борисович Коген - председатель ассоциации «Крымкарайлар». Отец также имел отношение к получению нашей караимской комнаты. Когда начальник порта Большаков Юрий Павлович боролся за то, чтобы забрать эту комнату для порта, но узнал, что за нее также ходатайствует мой отец, то он отступился, так как очень его уважал.

          Шаббетай Гелелович Альянаки и его род

После присоединения Крыма к Российской Империи  в 1783 году остро встал вопрос переписи населения, новых подданных России.  Для этого, в частности, около 1785 года караимам стали давать фамилии. Часто это были клички и прозвища, связанные с характером и внешним видом старшего родоначальника, также они давались по роду деятельности и месту рождения.
С караимского языка Ал Янак переводится как краснощекий. До революции фамилию писали Альянакъ.
Мой род начался с отца Гилеля Альянаки, имени которого я не знаю.
Очевидно, он был с ярко выраженным красным цветом щёк.
Описание начну с моего пра-прадеда габбая Шаббетая Гилеловича Альянаки - Кайки (1816-1884). (Нередко к фамилии Альянаки добавлялась фамилия Кайки (твердый, упрямый).
Имя Шаббетай от шабат (суббота) – священный день отдохновения от мирской суеты и поклонения Богу.
Габбай – это староста, ведающий хозяйственными делами общины (казначей). Название происходит от глагола «гава» ; взыскивать. Они же распределяют средства среди нуждающихся. Выбирались в габбаи люди исключительной честности и праведности. Звание габбая многие носили как своего рода почетный титул.
В 27 лет у Шаббетая была внебрачная связь и в 1843 г. родился сын Иосиф, которого он признал. Первый же брак Шаббетая был в 29 лет с Ханой, дочерью  Иосифа Поповича. У них родились сыновья – Юфуда в 1846 г. и Гилель в1848 г.  Но отношения с Ханой не сложились и он второй раз женился на Назлы Йешувовне Коген 1833 г.р., моей пра-прабабушке по линии Коген,  дочери моего пра-пра-прадеда Йешуа Когена, духовного главы караимов Феодосии более 20-ти лет до 1844 года. Первым ребенком у них родился мой прадед Абрам в 1852 году. А затем родились сыновья Ешува в1855 г. и Давид в1859 г. Потом дочь Хаджикей в1862 г, сын Симха в1864 г., дочери Анна в1866 г. и Сара в1870 г. Последним был сын (Эльягу) Илья в1873 г.
Памятники Иосифу, Саре и Илье сохранились. Памятники некоторых детей Шаббетая удалось вернуть на караимское кладбище.

 
Иосиф Шабетаевич Альянакъ. Сконч. 22 мая 1884 г.
 
Сара Шабетаевна Альянакъ. Сконч. 28 апреля 1889 г.

 
Эльягу, сын габбая Шабетая Альянакъ (1873-1889)
На памятнике младшего сына Ильи надпись на иврите:
Этот памятник поставлен на могиле почтенного молодого Эльи, благословенна его память, сына почтенного Шаббетая Альянаки габбая, да будет душа его в саду Эден. Умер в возрасте 16 лет в 5649г. (1889г.) в месяц ияр (второй месяц согласно Торе «месяц сияния», разгар весны), да будет душа его завязана в узле жизни.

После смерти Шаббетая феодосийским учителем Яковом Кокенаем (отцом Б. Я. Кокеная) в 1884 году была написана Кина (Плач)
 

 «На смерть гевира (мужественного человека, предводителя общины) Шаббетая, сына гевира Гелела, прозванного Альянакъ». 
Плач написан на древнееврейском языке. Любопытно, что караимы пользовались в случае необходимости для шифровки своей переписки знаниями одновременно двух языков – караимского и древнееврейского. Они писали древнееврейскими буквами (современный иврит) караимские слова, и никто, кроме них, не мог понять, что написано.
Наш замечательный краевед Константин Виноградов на стенах многих зданий закрепил исторические панно, картины и сведения о людях и событиях в Феодосии. Вдруг я натыкаюсь на панно с почетными гражданами и читаю:
 «1 марта 1861 г. утвержден в Потомственном почетном Гражданстве г. Феодосия Департаментом Герольдии Правительствующего Сената.
Альянаки Александр, купец 2-й гильдии г. Феодосия».
Как же, подумал я, в моем древе не значится моего полного тезки.
Но выяснил, что это, конечно, был не караим, а армянин. Дело в том, что в 19 веке караиму не могли дать имя Александр, давались только библейские имена, а христианские имена караимам стали давать только в 20-м веке при Советской власти. Армяне, очевидно,  заимствовали некоторые тюркские прозвища, кто-то из их родоначальников  в конце 18-го века, когда давали фамилии, тоже был краснощеким.   

                Бани, фонтаны и мидраш

В ХIХ веке в Феодосии было много бань и фонтанов, откуда брали воду.
Любопытна история феодосийского купца караима Шаббетая Симовича  Хаджи (1800-1870) по прозвищу «Миндаллы». Он носил большую золотую медаль, дарованную ему за заслуги российским правительством. Шаббетай  был благотворителем, провел ремонт краеведческого музея в Феодосии на свои средства.  На ул. Турецкой (ныне ул. Желябова) у него был дом с садом, на территории которого сейчас находится портовый детский сад «Юля».
 
Руины бани Шаббетая Хаджи на территории детсада Юля.

Миндаллы построил у себя турецкую баню, которая была известна в городе как «шебетеевская баня». Баня была выстроена в мавританском стиле. Это было классическое здание распространенных в Крыму турецких бань с купольной крышей, с маленькими круглыми отверстиями, служащими окнами, и подогреваемым полом. Вход в баню закрывала пара деревянных дверей, на пер¬вой из которых висел т.н. "токмак", т.е. колотушка, которая своей тяжестью автоматически закрывала дверь. Три стены зани¬мали каменные лавки, прерываемые на южной стене двумя мраморными раковинами и кранами ("хурна") горячей и холодной воды. Большой ку¬пол, имевшийся в комнате, пропускал через несколько круглых окон¬цев, дневной свет. Почти весь пол был занят квадратным камнем - "кобек-таш" ("камень-пупок"), на котором люди лежали, а банщик ("далляк") купал и массировал их. Как раз под полом этой комнаты находились т.н.  "гуль-ханэ" ("комната роз"), т.е. помещение,  отапливающее всю баню.  Поэтому "кобек-таш" и вся комната всегда хорошо нагревались. В южной стене был большой вырез, через темное отвер¬стие которого слышно было клокотанье кипящей воды. В детстве это темное отверстие всегда пугало меня, женское отделение было построено точно по такому же плану. Для женщин приход в баню составлял целое событие, т.к. здесь они встречались со знакомыми и про¬водили время. Иногда они собирались целыми группами со своими соседками, приходили сюда с закусками и для них бани служили тем же, что для мужчин клубы или кофейни. Если же сюда перед венцом приво¬дили невесту, то были слышны звуки музыки,  песен. Шел обряд купа¬ния и одевания невесты.

В 1920-м году жителями карантинной слободы были разобраны на топливо все деревянные строения, примыкающие к бане, а потом разрушена и баня.
 
Фонтан Шаббетая Хаджи.

Здесь же в его имении был, сохранившийся доныне старинный фонтан с надписью на иврите: «Источник живой воды Шаббетая, сына почтенного рибби Симы Иерусалимского, габбая. 1840 г.». Вверху фонтана еще в начале 20-го века были статуэтки львов и грифона, а на нижней панели изображения рыб. Фонтан, вероятно, построен был около 16 века армянскими христианами.
 
Караимский мидраш Шаббетая Хаджи. Феодосия. ул. Мичуринская 14

Через дорогу от бань и фонтана на ул. Мичурина, 14 сохранилось здание караимского мидраша.
Для караимов мидраш (школа) имел исключительную роль. Как говорил известный караимский вероучитель Эльягу Башиячи: «Прежде чем построить кенасу, надо построить мидраш. Святость мидраша больше святости кенасы». Очевидно, что кто же будет молиться в кенасе, если его не научить в мидраше.
Одним из основных занятий в мидраше в течение всех лет обучения был перевод Библии с древнееврейского языка, считавшегося святым (Лешон а-кодеш – святой язык) на караимский язык.
В 1848 г. в городах Таврической губернии действовало 15 караимских мидрашей, в которых обучалось 470 человек. В Евпатории было 7 мидрашей (8 преподавателей и 255 учащихся, в Чуфут-Кале 1 учитель и 80 учеников, в Феодосии (1 – 45),  в Перекопе (1-35), в Бахчисарае (1 -30), в Симферополе (1-4), и в Севастополе 1 учитель и 2 ученика.
В караимский мидраш дети поступали в возрасте 5-6 лет. Они обучались чтению на древнееврейском языке и переводу на караимский язык Пятикнижия Моисея (Торы), «микра» (чтения Св. Писания). Первые полгода занятий в мидраше мальчики изучали «Алеф-бет» (азбуку), потом еще год читали по слогам («симан-тортмак» - в переводе «тянуть звук»), и только на второй год они приступали к чтению собственно Торы.
Длительность обучения зависела от успешности учеников; как правило, выпускники достигали 15-17 лет, а иногда и 19-летнего возраста. Занятия обычно проходили следующим образом: один из учеников вслух читал какой-либо стих из ТаНаХа (Ветхого Завета), потом каждый по очереди переводил прочитанное на караимский язык. В мидрашах существовал и такой порядок: нередко старшие ученики («кальфа») помогали учителю в обучении младших воспитанников («дардаков»).   
Вот как выглядел процесс обучения в мидраше со слов караимского просветителя И. И. Казаса, который сам являлся выпускником подобной школы: «Она помещалась по большей части в одной комнате, положим, довольно просторной, но слишком тесной для скоплявшихся там учеников, число которых доходило до 50-60, а то и больше. Мебель состояла из длинных неуклюжих столов и таких же скамеек. В некоторых училищах не было и их. Тут, как в нынешних татарских мектебе, и учитель, и ученики сидели, поджавши под себя ноги прямо на полу, устланным войлоками за длинными низкими скамейками, служившими им столами, на которых лежали учебные книги. Только для учителя отводилось место в углу с небольшим матрацем для сиденья и подушками для облокачивания. Ученики не разделялись на классы и группы, а с каждым из них учитель занимался отдельно, и понятно, мог ему уделить единицы минут в день. Вследствие педагогической неопытности учителей и несовершенство методов преподавания, на одно механическое чтение тратилось два-три года, а иногда и больше. По одолении трудностей механического чтения начиналось изучение священного писания посредством перевода на татарский язык, значительно отличающийся от современного ученикам татарского языка, и в грамматическом, и в лексическом отношении.  Дидактическое правило – от легкого к трудному – вовсе не соблюдалось. Переводили чисто механически с рабской буквальностью, без соблюдения синтаксических правил и конструкции того языка, на котором переводили, без сообщения каких-либо грамматических правил изучаемого языка и без объяснения смысла переводимого. Когда все книги Ветхого Завета были переведены таким образом, на что тратилось несколько лет, начиналось чтение жиденького учебника грамматики древнееврейского языка на библейском же языке, именно тогда, когда сколько-нибудь смышленые ученики уже успели, посредством собственных наблюдений, усвоить все излагаемые в учебнике элементарные грамматические правила, и это запоздалое преподавание грамматики оказывалось совершенно бесцельно. После грамматики начиналось чтение некоторых написанных на средневековом библейском языке произведений караимских писателей».
Юноши, окончившие мидраш, получали (вместе с правом «шхиты» - ритуального забоя млекопитающих и птиц для еды в соответствии с требованиями кашрута) звание «эрби» для занятия учительской или духовной должности в караимских начальных школах.
В мидрашах нередки были случаи применения телесных наказаний (пощечины, палочные удары) в отношении провинившихся учеников.         
Я написал пьесу «Яшка», мы ее с успехом играли в Феодосии и в школе искусств в Евпатории. Написана она была по мотивам «Записок караимского школьника» Арона Ильича Катыка конца XIX века. Привожу маленький отрывок записок о порядках в мидраше:
«Класс наш представлял собой большую комнату в четыре окна. Около входа стояла кафедра эрбии – простой черный стол, которому от роду было не меньше двух тысяч лет. Как это он держался на своих античных ножках, это был, очевидно, секрет мастера. На столе стояла чернильница с несколькими гусиными перьями (в мидраше стальных перьев не употребляют) и штук десять линеек. На столе же была солидная кизиловая палка, длиною сажени в полторы. Назначение этой драгоценности (чтоб ей ни дна, ни покрышки) я скоро узнал на собственном опыте. Линейки и кизиловая палка служили орудием обуздания учеников. Причем линейками учитель действовал, если строптивовыйный ученик  находился вблизи; кизиловая палка поражала преступника, сидящего далеко, так что сидя на своем стуле, учитель мог оперировать своими орудиями в пространстве всего класса.
В классе нашем, нужно вам знать, четыре отделения: новички составляют первое отделение, за ними следует отделение иман-тартмак, т.е. чтение по слогам, дальше – тефсирники, т.е. переводящие Библию, наконец, отделение адерета и мивгара, в которое входят ученики, готовящиеся на степень «эрби». Представители каждого отделения имеют свои особенности. Новички – народ маленький, загнанный. Иной новичок зайдет за парту и совершенно скроется за ней; благо еще, если макушка выступает над партой. И чего только не вытерпит новичок, пока привыкнет к парте, сделанной не по его росту. Увидит учитель, как карапуз копошится и не может достигнуть того, чтобы голова его выступала над партой вся и скажет «кабаку»:
; А ну, усади его!
«Кабак» спокойно подходит к новичку, хватает его за ухо или голову и делает движение вверх. Глядь, из-за парты явственно выступает красная мордочка с выпученными глазами и покрасневшим ухом.
Новички – это объект развлечений для всего класса. С ними делают, что хотят. На их спинах отражаются все радости и горести класса. Новичок – громоотвод, по которому часто наносится удар, готовый разразиться над головами старших отделений.
Второе отделение симан-тартмак. Ученикам этого отделения уже лет по десяти и держат они себя несколько иначе. Правда, и они терпят еще не меньше новичков, но терпят, так сказать, активно, а не пассивно. Новичок, когда идущий мимо «тефсирник» угостит его затрещиной, съеживается, стремится исчезнуть, испариться незаметно. Симан-тартмакжи, получив затрещину, обязательно запротестует:
; Ты чего дерешься, бабан джанына…
Совсем другое дело тефсирник. Ему лет 15. Он в школе уже лет 7. Три года он учился читать, а четыре года переводит Библию и изучает грамматику. 
Посмотрели бы вы на физиономию тефсирника. Бог ты мой, какая серьезность и сознания своего достоинства! Когда учитель лупит новичка, тот визжит, как свинья, которую режут. Когда же линейка гуляет по спине тефсирника, тот делает вид, что все совершающееся ничуть его не касается. Хе-хе! Я думаю, ему больно не меньше, чем новичку, но на то он и тефсирник, чтобы достоинства своего не умалить и не уподобиться «нонтукам» (так называют нас, новичков).   
По отношению к новичку тефсирник – бог. Обрадуется тефсирник или загорюет, об этом прежде всего узнает новичок. Бывает так. Ученье кончилось, ученики расходятся. Идет новичок, а за ним два тефсирника. Один предлагает другому:
; В мяча сыграем?
; Вали!
Тефсирники хватают новичка, становятся друг от друга шагах в пяти. Один из них толкает новичка к другому, второй, схватив «мяч» (новичка), толкает его к первому и так раз тридцать. Как вы думаете? Очень приятно положение «мяча», а? Вот попробуйте испытать, что это за мармелад. О, эти тефсирники! Они самым бесцеремонным образом очищают карманы новичков. Подойдет тефсирник к новичку:
; Ну, выворачивай карманы!
; Да у меня нет ничего. Нет ничего. Колым-аям чирисин!
; Пой! Вытаскивай, говорю, а то сам вытащу!
И бедный новичок отдает часть своего завтрака, в надежде на то, что ему останется другая часть. Обыкновенно так и бывает. Ограбленного одним тефсирником, другие не трогают. Наконец, высшее отделение составляют те, кто дошел до адерета и мингара. Этих совсем немного: 8-9, а то и того меньше. Это будущие эрби, рослые, здоровые. Иногда такой парюга с бородой. И учитель часто говорит ему:
;Хоть ты и в бороде, но дурак, братец мой!
Кандидат в «эрбии» чувствует себя хозяином класса. Новичков он устраняет с дороги ногой, тефсирников – кулаком. Иногда тефсирник несет бородачу Библию и просит:
; Объясните, пожалуйста, мне этот «пасук». (Бородачу обязательно говорят «вы»).
  Бородач принимает весьма важный вид, затем обстоятельно обругает всех предков вопрошающего до пятого поколения, потом самого вопрошающего угостит эпитетом «осел» или каким-нибудь в этом роде, и если тефсирник все это перенесет  смиренно, бородач объяснит «пасук».
Ну, а новичок к бородачу не суйся!
Зато новичков кандидат в «эрби» не обирает. Что вы! Достоинство не позволяет.
Сам эрбака уважает представителей четвертого отделения и в обращении с ними в ход линейки не пускает, а если уж очень рассердится, бросит в них Библией или чем другим, все же это благороднее, чем линейка.
Бывает, впрочем, редкий случай, когда эрбака подымает линейку на будущего эрби. Тогда, как правило, разыгрывается маленькая трагикомедия. Схватит будущий эрбии конец линейки и не пускает. И так за один конец тянет настоящий, за другой – будущий  эрби. В этих случаях, обыкновенно, эрбака пасует, и линейка переходит во власть будущего эрби, который линейку кладет на стол эрбии настоящего. Вот вам все отделения нашего класса».
В конце 1850-х годов феодосийский купец Шаббетай Симович Хаджи пожертвовал сумму в 8000 руб. на строительство нового здания для мидраша и на обучение в нем детей из бедных семей. Оставшаяся от строительства сумма была положена в банк, чтобы на проценты получали стипендию бедные ученики, этого хватило на обучение 12-15 мальчиков.
Ежегодно весной в день смерти «Миндаллы» в школе устраивалась панихида, затем всем детям давали по букету сирени и мешочек со сладостями и в этот день уроки отменялись.

Дочь Шаббетая Альянаки Анна 1866 г.р. вышла замуж за Самуила Мангуби, и было у них 6 детей: Сара (1898), Менахэм (Моня) (1900), Яков (1901), Ревекка (Рива) (1902), Абрам (1907) и Ципа (1909).
Ревекка вышла замуж за Абрама Кайки 1898 г.р., погибшего на фронте в 1944 году.  А брат его деда Авраам Симович Кайки (1828-1892 г.) был бездетным феодосийским купцом, также много жертвовавшим на нужды караимской общины и учредивший стипендию на обучение бедных мальчиков. После своей смерти А.С. Кайки оставил на вечное хранение в банке капитал в 50000 руб. серебром, проценты с которого должны были расходоваться на благотворительные цели. Например, в суровую зиму 1894 года душеприказчики А.С. Кайки купили на проценты с его капитала 1000 пудов угля и 500 пудов дров для раздачи нуждающимся. В 1907 году в мидраше за 12 стипендиатов Шаббетая Хаджи община платила учителю 600 руб., а за 6 стипендиатов Авраама Кайки – 300 руб. 
Моня был офицером Белой армии, а Яша и Ципа – рядовыми.
В начале двадцатых годов они не бежали в Турцию, а были обмануты объявленной большевиками регистрацией. Вместо регистрации их посадили в тюрьму, которая была на ул. Базарной. Сейчас это двухэтажное здание находится за сквером напротив центрального рынка. А потом их расстреляли на Карантине. Памятник стоит около церкви Иверской иконы Божьей Матери.
Сама же Анна умерла от голода в Феодосии в 1923 году.
На Всесвятском кладбище есть рядом два памятника. Один – обелиск памяти красноармейцев, партийных и советских работников г. Феодосии, погибших в борьбе за советскую власть в 1919-1920 годах. А рядом единственный памятник добровольцам армии генерала Врангеля, сохранившийся на юге России, на котором фамилии убитых и надпись: «Не рыдай так безумно над ним, хорошо умереть молодым». 
Рядышком со мной в Феодосии большую территорию занимали казармы Виленского полка, созданного 29 октября 1811 года. Его знамена покрыли славой Бородино, Ахалцык, Шатой. Последние же бойцы покинули земли Тавриды в ноябре 1920 года.
 
Церковь Св. Николая. Феодосия.
На перекрестке была полковая церковь св. Николая Чудотворца, которую разрушили. Сейчас поставили памятный крест и стенд с иконой, фотографией храма и стихами Марины Цветаевой, написанными в Феодосии 26 декабря 1913 г.

Генералам двенадцатого года
Вы, чьи широкие шинели
Напоминали паруса,
Чьи шпоры весело звенели
И голоса.

И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце вырезали след —
Очаровательные франты
Минувших лет.

Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу.

Вас охраняла длань Господня
И сердце матери. Вчера —
Малютки-мальчики, сегодня —
Офицера.

Вам все вершины были малы
И мягок — самый черствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!

А у меня было такое стихотворение:

            Родина

Когда пред нами общий враг,
Стихает пыл взаимных драк,
Придет, рыча, бренча, меча, -
С мечом – погибнет от меча.

В гражданских войнах правых нет,
Лишь белый, черный, красный цвет,
Как в поле созревает рожь,
Так зреет в нас незримый Свет.

В нем схватки нет идейных слов,
Он всех согреть, спасти готов,
Сквозь смерти тлен и жизни ложь
Растет в нас мудрость и любовь.

Не просто так – одна страна,
Зовется Родиной она.
Со Светом, через боль и страх,
Идем мы с нею на руках.

Потом, став сильной, сквозь века,
Несет она нас, как река.
В ней слава, радость, скорбь и грусть,
Ведь Родина – Святая Русь!















        Воспоминания о караимах конца ХIХ, начала ХХ века
                Из воспоминаний Б.Я.Кокеная

 
Старинный фонтан поблизости с домом, где родился художник Айвазовский назывался караимским, но это неправильно, т.к. наверху фонтана (с правой стороны) была мраморная доска с надписью на армянском языке от 1586 года. Этот фонтан мы называли "Эски-Чешме",  т.е. древний фонтан. Он представлял из себя четырехугольное каменное знание с плоской крышей. Кро¬ме железного крана, по которому шла вода, по бокам были еще два каменные желоба, по которым, при высоком уровне воды в хранилище, особенно после дождей, также струилась вода. Так как краны ничем не закрывались, то вода текла целые сутки беспрерывно и стекала по улице.  Полукругом были вбиты довольно толстые сваи или столбы перед фонтаном, чтобы, поставив на них бочонки с водой, было бы удобнее надевать их на себя. Водоносами и водовозами были у нас турки. У каждого из них было по два бочонка в 2-2,5 ведра вмести¬мостью. Один из них надевался на спину, а другой бочонок ставился на первый плашмя. Турки разносили по домам эту воду по 5 коп. за бочонок,  а где-нибудь на притолоке над дверьми каждый бочонок от¬мечался мелом в виде палочки.  Когда собирались десять палочек, они стирались и вместо них ставили один кружок.  Когда эта бухгал¬терия указывала сумму в несколько рублей (3-5 р.), хозяева распла¬чивались с водоносом. Честность с обеих сторон, конечно, была аб¬солютная. Через несколько лет, накопив таким путем денег, турок уезжал к себе в Турцию, но предварительно приводил взамен себя другого турка, который на несколько лет заменял первого. Второй поступал точно таким же образом. Турки всегда были весьма вежливые честные, хорошие и простые люди, воспитанные в правилах восточной вежливости и уважения к старшим себя и старикам. Были еще турки водовозы, жившие во дворе Бараш Ананья-ка, ниже Эски-Чешме.  Они возили лошадьми воду в других менее гористых районах города.  Вода к этому фонтану Эски-Чешме (древний фонтан)   была проведена по гли¬няным трубам, по-видимому, еще во времена генуэзцев, т.е. лет за 500-600 назад. На востоке добывание воды считалось благочес¬тивым и благородным делом.

Перед началом вечерней службы в кенаса прихожане собирались во дворе или в его преддверии, называемое "Азара". Здесь вдоль стен шли лавочки-сиденья. Внизу - сиденья были разделены перегородками, куда ставили обувь молящиеся, т.к. вход в обуви в кенаса допускал¬ся до определенной части храма, а дальше должны были снимать обувь, памятуя фразу Библии: "Сними свою обувь - место это священ¬но! ". Эти клетки для обуви берут свое начало, как видно, с очень давнего времени. Такие же клетки для обуви имеются в евпаторийском и калейском ке¬наса. В последнем - каменные. В ожидании наступления момента,  ког¬да можно будет начать вечернюю службу,  старики рассказывали друг другу последние события, новости дня и политики,  а мы, сидя в от-далении, прислушивались к этим разговорам, не смея принять в них участие, чтобы не прослыть невежей и невоспитанным мальчиком. Мы могли отвечать только на вопросы. Сейчас же после захода солнца священник поднимался, разговоры прекращались и все заходили в храм. Не всегда службу совершал официальный служитель культа - священник. По канонам караимской церкви это мог совершить каждый грамотный и хорошо знакомый с обрядностями прихожанин. Если тут присутствовал кто-либо из приезжих, то ему оказывали честь, пред¬лагая совершить службу. Он подходил к аналою лицом к "кыбла",  т.е. к югу, так же, как и у мусульман, а не к востоку, как у христиан и евреев. На аналое лежало белое, как снег, облачение. Совершающий молитву делал земной поклон, затем поднимался и, читая молитву об¬лачения, набрасывал на себя это белое покрывало.  Затем начиналась вечерняя служба, продолжавшаяся минут 25-30.  К концу службы перед последней молитвой наступала мертвая тишина,  т.к.  эта молитва со¬вершалась молча, и каждый мог к словам молитвы прибавить и свои слова и желанья. После этой молчаливой молитвы священник поднимал¬ся на ноги и, отступив шаг назад от аналоя, поворачивался налево и говорил общине:  "Да будет Ваша молитва принята с благоволением!". Затем поворачивался направо и повторял ту же фразу, на что прихожане каждый раз отвечали:  "Амен! ".
Если кто-либо умирал, то в продолжение 7 дней после вечерней и утренней службы читали заупокойную об умершем. Ближайшие же род¬ственники обязательно присутствовали эти дни на службе, подпоясан¬ные черными поясами из материи. Сидели они на самой задней скамей¬ке. Перед уходом они снимали эти пояса и оставляли в храме. Если кто-либо болел, то читали после службы молитву о выздоровлении. Если у кого-либо в семье происходили трудные роды,  грозившие смертью роженице, то открывали двери "Святая святых", которые соответствовали в православных церквах - "царским воротам". После всего этого народ выходил вновь в "Азара" или же во двор кенаса, где, повернувшись лицом к дверям храма, ждали стоя выхода священника или того, кто совершал службу. Он вновь благословлял народ словами: "Да будет принята Ваша молитва с благоволением!". Иногда к этой фразе прибавлялись другие тексты из Библии, после чего народ расходился по домам. Если это был седьмой день по смерти кого-либо, то община приглашалась в этот день для поминок на "эт-ашы", т.е. на "мясную пищу", т.к. в продолжение недели в доме умершего не употребляли в пищу мясного. Такое приглашение повторялось и на 40-й день. В первый и седьмой день по умершем совершался обряд "аяк-ичмеки", т.е.  обряд бокала с вином и хлебом ("аяг" или "аяк" по старо-караимски "бокал"). Самые ближайшие родственники покойно¬го садились на полу на ковер или войлок. На ковре ставили бокал с вином и кусок хлеба.  Священник или тот, кто совершал этот обряд, также садился на пол на колени и читал соответствующую молитву. После чего он давал каждому из присутствующих отпить из бокала глоток вина, а последний доканчивал, не оставляя ничего в бокале. Затем разламывался хлеб и совершающие обряд съедали этот ломтик хлеба. Прочтя заупокойную - "зехер" об усопшем, все поднимались и обряд на этом заканчивался. То же самое происходило и на седьмой день перед заходом солнца.  После вечерней службы прихожане пригла¬шались в дом умершего на т.н.   "эт-ашы".  Здесь к приходу народа накрывался стол, на который подавались мясные блюда больше частью: плов из риса, мясной пирог "куветы",  суп из турецкого гороха - "но хут" с мясом, а также подавалась халва, т.к.  "одыр-халвасы", которую готовили из жареной муки, меда, сахара, горького перца и гвоздики.  Причем,  по традиции все подавалось в нечетном виде на стол. На 40-й день, если умирали старики, подавалась белая халва, т.н. "ак-халва". После пищи читали заупокойную - "зехер" и, поже¬лав благополучия хозяевам, а также сказав несколько утешительных фраз, прихожане расходились по домам.
В субботу и другие дни (народ) прихожане приглашались и по случаю рождения или "суннета" (обрезание), или бракосочетания, или еще по какой причине и тогда, после краткой молитвы, джамаат (общи¬на) радостно проводил время. Иногда тут появлялись и татары-музыканты и тогда не обходилось без "конушма".
Среди народов – аборигенов Крыма в доброе старое время, т.е. до I -ой мировой  войны эти пирушки-конушма были в большом ходу. Особенно ими увлекалась караимская молодежь. Как народ более состоятельный среди других народов Крыма эти конушма не могли их сильно бить по карману, т.к. в то время пятипудовый мешок белой муки стоил пять руб., а теперь такой мешок, но темной муки стоит две тысячи руб., а наша зарплата в месяц в среднем равняется 300-400 руб. Раньше, т.е. до 1914г., средняя зарплата равнялась сорок-шестьдесят руб. (40-60 р.). Я говорю, конечно, о средней массе, т.к. интеллигенция, директора, инженеры, торговцы и пр. имели заработок в несколько раз больше, а поэтому и жизненный уровень тогда был выше, чем после 1914 года. Кроме того, у многих из караимов были наследственные сады и виноградники, переходившие из рода в род. Поэтому закуски, а особенно вино и фрукты были из своих садов, а т.к. за приобретением хлеба и продуктов не было никаких очередей и затруднений, то конушма с его обильным угощением не были так чув¬ствительны устроителям, тем более, что молодежь часто устраивала эти пирушки и вскладчину. У кого же была возможность, устраивал на свой счет. Кроме живности: кур, гусей, индюшек и баранины на стол готовили и много сладостей: ак-алва, баклава, сарычик, кай¬мак с розовым вареньем, сладкие пирожки, пирожные и т.п. и т.д. Караимки были большими специалистками в изготовлении всяких сла¬достей. Столы, что называется, ломились под тяжестью различных кушаний и деликатесов, а различные вина доставлялись из собственных садов, оттуда же получали и водку "чапра-ракысы" т.е. водка, вро¬де коньяка, из виноградных выжимков, настоянных на фруктах.
Повод для устройства конушма был самый различный:   если кто женился, то он устраивал пирушку и до, и после женитьбы, какое-ли¬бо торжество было в семье - устраивали конушма. Кто переехал в свой новоприобретенный дом или к нему приехал дорогой гость, или дети окончили учебное заведение, или же двое поспорили и кто-ни¬будь выиграл и т.д. и т.п. И, наконец, устраивали конушма и без причины. Но самой, так сказать, законной причиной для устройства конушма молодежи был призыв в армию. Ежегодно еще задолго до при¬зыва месяца за два, в тиши ночи по караимской слободке были слыш¬ны глухие раскаты турецкого большого барабана. "Даул'а". Ему где-нибудь далеко с татарской слободки отзывался с какой-нибудь свадь¬бы такой же, но более приглушенный расстоянием и тишиной ночи и потому более приятный гул барабана или резкий звук зурны. В конуш¬ма иногда участвовали и женщины, и девушки, в отличие от татар, где женщины не участвовали. Но никогда я не помню, чтобы перешли границу приличия, несмотря на изобилие спиртных напитков. Большею частью караимская мужская молодежь участвовала сама, а женщин, кроме тех, которые были в тех домах, где на сегодняшний день устраивалась конушма, не было. Музыка на этих пирушках бывала обяза¬тельно туземная: человек 5-8, а иногда и 10 татар и отатарившихся крымских цыган составляли оркестр из зурны,   бубна-дарэ,  скрипки, иногда одного медного духового инструмента, флейты и обязательного "Даул'а" . Играли, конечно, без нот. Но никто из участников этих конушма, будь он караим, татарин, грек, крымчак или армянин, не променял бы звуков этого дикого оркестра на звуки симфонического или другого европейского оркестра, в том числе и я, грешный участ¬ник этих пирушек и пишущий эти строки о милом прошлом моей моло¬дости. Песни заказывались участниками, а оркестр играл заказ или же один из музыкантов выступал соло и пел, а вместо рофрепа (припев или "байит-баглама") играл оркестр. Песни были исключительно крым-ские на татарском языке. Иногда музыканты тут же импровизировали обращение к тому или другому участнику конушма.  Танцевали соло, но чаще вдвоем - один против другого, имея в руках бокалы с вином. После танца играл туш и участники танца выпивали вино, а деньги, которые были наклеены на лоб, смоченные вином, шли музыкантам (т. наз. "шабаш"). Меня всегда удивляла эта ненужная расточитель¬ность: музыканты таким образом за одну ночь собирали несколько сот рублей (довоенных).  Когда же раздавались буйные звуки "хайтарма", то куда девалась усталость? Все приходили в движение и с неподдельным интересом следили за всеми деталями танца; "Хайтарма" же были различны:  "пигит-хайтармасы" (т.е. хайтарма молодежи), "агыр-хайтарма" (степенная хайтарма), "гозлув-хайтарма" (евпато¬рийская хайтарма) и т.д.
При наблюдательном отношении к песням конушма, можно было заметить,  что в начале вечера играли одни песни, позже другие мо¬тивы,  а к утру совсем особые,  более мягкие тона,  а иногда, лежа дома в постели под открытым окном, так приятно было спать, слыша сквозь сон, смягченные расстоянием, приятные звуки утренних песен конушма...
Надо сказать, что эти пирушки не всегда происходили в 4-х сте¬нах дома или во дворе, иногда участники с музыкой переходили из до¬ма в дом или просто ходили по улицам. Есть несколько страниц у пи¬сателя Елпатьевского в его очерках Крыма, посвященных караимской конушма в деревне Отузе в саду.
Одна особенность, как хорошая черта крымских жителей, запом¬нилась мне с детства. В этом выражалось уважение к чужим верова¬ниям, в противовес фанатичной непримиримости средневековья. Когда конушма приходилось по пути проходить мимо кенаса (храма), то шагов за сорок-пятьдесят по мановению руки кого-нибудь из участников караимского конушма, татарского или других народов Крыма, моментально прекращались песни, пляски и музыка и эта, часто полупьяная толпа в абсолютном молчании и глубокой ти¬шине проходила на такое же расстояние мимо храма, после чего ко¬нушма продолжалась своим чередом.
Перед постом "киппур-оручы" за 10 дней каждую ночь служитель кенаса Бабая-ака Стамболлы (стамбульский), бывало, глубокой ночью часа в 3-4 ходил по улочкам слободки и речитативом пел: "Селиха!  селиха", созывая народ на молитву, подобно тому, как муэдзин созывал народ в мечеть. И это было в порядке вещей, и никто из не¬караимских семей не жаловался, что будит их глубокой ночью. В дет¬стве мне всегда было интересно ходить на ночное бдение и слушать печальные мотивы покаянных молитв глубокой старины из уст стари¬ков.  Бывало, идешь ночью и в глубокой тишине и темноте южной ночи видишь одну свечу, поставленную на стеклянной веранде кенаса в знак того, что храм уже открыт и ждет прихожан. А где-нибудь среди узеньких и кривых улочек слободки раздается приятный голос Бабай-ака, который своим пением будит прихожан. В тишине проскрипит и хлоп¬нет чья-то калитка и невидимое лицо, ударяя палкой по камням, дви¬жется по направлению свечки в храм. Так как ночью женское отделе¬ние кенаса не открывали, помню, несколько женщин, бывало, сидят во дворе под окнами кенаса и слушают древние мотивы, которые, кроме старшего поколения, мало кто и помнит, а незаписанные на ноты, они, просуществовав сотни лет, бесследно исчезнут в наш безумный век войн и убийств.
Рядом с кенаса был европейского вида дом моих двоюродных братьев, сыновей Эрби - Яков-ака Ага. Они происходили из рода феодо¬сийских Ага, а во дворе у них был еще старинный домик, имевший од¬ну стену с двориком женского отделения кенаса.  Этот домик, где они сами жили, был остатком того Тарап-ханэ (монетный двор), которым заведовали их предки еще до русского владычества. Наверху этого домика в чердаке,  который мы и называли Тарап-хане и вход в кото¬рый был с обширной кухни этого маленького домика, хранился всякий хлам, а также разные кинжалы в оправах, ярлыки с печатями и много чего интересного, которому я (мне было тогда 4-5 лет) не придавал значения. Мать же моих братьев Ага, боясь, что дети,  играясь кинжалами, поранят друг друга, продала их цыгану. Когда я вошел в возраст и стал понимать, то к этому времени там ничего не осталось. Так бессмысленно пропали эти вещи и бумаги большой исторической ценности.
Вспоминаю рассказы моего детства, слышанные в доме моих братьев Ага про одного из этих заведовавших монетным двором. Две¬ри или калитка этого дома выходили на улицу т. наз. Япрак-маллесы (улица Листьев), выше кенаса. Каждое утро в условленное время к этим дверям приходили музыканты и будили Ага.  Когда последний, вы¬пив свой утренний кофе, выходил, то ему один из его охраны подво¬дил оседланного коня. Лошадь преклоняла колени перед Ага, и он са¬дился верхом и ехал во дворец хана, но т.к. Кафа подчинялась непосредственно турецкому падишаху, то, по-видимому, Ага ехал во дво¬рец ставленника султана. В доме Ага, как передавали, было богатое убранство, а потолок был инкрустирован перламутром и, когда зажи¬гали свечи, то потолок переливался всеми цветами радуги при свете огней. Фрагменты этого инкрустированного потолка я видел еще в 1932 г. после разрушения этого домика у живших в этом дворе Мересиди Яков-Ака. В детстве на топчанный пол этого домика мои братья настилали деревянный пол. Во время этих работ там был обнаружен в полу древний очаг караимских старинных домов т.наз.  "тандур". Зи¬мой здесь грелись, опустив в тандур ноги. Все это прошло и быльем заросло, а я один из последних могикан вспоминаю о делах давно минувших дней на память будущим поколениям.
В этот же дворик каждой осенью привозили деревянный уголь и дрова для раздачи бедным. Так,  одна из моих теток Хороз-Саратта привозила несколько подвод деревянного угля и здесь их раздавала бедным жителям караимской слободы.  Тут бывали также и крымчаки, жившие на этой слободке,  которым также не отказывали в угле.
Осенью после т.наз.   "баг-бузумы", т.е. уборки урожая в садах и виноградниках, я и мой двоюродный брат Иосиф-Ага несли на сло¬бодку глубокую большую ивовую корзину "салла", наполненную вино¬градом и фруктами и раздавали их там тем, кто не имел своего собствен¬ного сада или по своей бедности редко могли себе позволить поку¬пать виноград. Эта раздача также шла из садов Хороз Сара-тота. Другие владельцы садов также раздавали фрукты и виноград,  а также "шира", т.е. сусло виноградное, который разносили ученики-род¬ственники этих лиц.
В дни моего детства патриархальность обычаев еще хорошо со¬хранялась и эти славные черты, как раздача угля, фруктов, денег, а на пасху - муки, передавались из поколения в поколение до наших.
На патриархальность указывали еще следующие черты людей старого поколения, т.к. они довольствовались малым. Так, какой-нибудь старый караим в своей лавчонке, если зарабатывал чистой прибыли в день один рубль или два и это удовлетворяло потребности его семьи, и если случайно в какой-нибудь день эту сумму зарабатывал еще за¬долго до конца дня, то он закрывал свою лавчонку и уходил домой, рассуждая: "Господь послал мое дневное пропитание на сегодня, а завтра Он также позаботится обо мне. Пусть же сегодня зарабатыва¬ют другие, которые еще не заработали свое дневное пропитание". Если такой "купец" делал "почин" утром, а его сосед еще не сделал почина, то он второго покупателя не отпускал сам, а приво¬дил к соседу, который еще не сделал "почина".
В самое жаркое время лета (в конце июля - начале августа) перед постом Недава за десять дней до этого начинали ходить на кладбище на могилки. Караимское кладбище в Феодосии помещалось за го¬родом на горе. Кладбище было древнее, и покойный археолог А. Фиркович находил здесь могилы с датой от 1078 г.  Вид отсюда на город, бухту и море был замечательный. Мы, южане,  склонные,  как и люди востока, к созерцанию, долгие часы проводили, любуясь морем и сле¬дя за парусами проходящих судов, а разбросанные вокруг нас могилы, памятники прошедших поколений, говорили нам о тленности нашей жиз¬ни, а зелень на них - о вечно юной и прекрасной природе, и в та¬кие минуты мир и покой охватывали наши души и все молча, лежали на траве между могилами и надгробными камнями, каждый живя в сво¬их мыслях и мечтах. В эти моменты бег времени прекращался и время останавливалось...
Рано утром с рассветом мы, ученики караимской школы и несколько стариков собирались на кладбище, куда с утра начинался стекаться народ, особенно женщины. Стариков приглашали читать заупокой¬ную, а мы ученики составляли хор, и в чистом утреннем воздухе звон¬ко отзывались в разных местах наши юные голоса. За это каждому из нас платили кто пятак, а кто 20 к. и больше, т. что за день мы собирали рубль и больше, а в начале ХX века на один рубль могла прожить целая семья.  Таким образом,  за 10 дней мы собирали немно¬го денег и покупали себе обувь или еще что-либо для своих нужд. К тому же ежегодно осенью нам - ученикам в доме Сарибан Авраам-ака, который жил ниже дома, где родился художник-маринист Айвазовский, каждому из нас на общинные средства шили по костюму,  так что среди нас не было таких, которые ходили бы оборванные и грязные. К полудню уже хождение на кладбище почти прекращалось,  т.к. в это время бывало очень жарко,  а на кладбище принято было ходить только в черном, или в одежде темных цветов. Вечером, когда уже удлинялись тени, опять усиливался приход на кладбище. Это продол¬жалось почти до захода солнца, когда мы все оставляли кладбище до следующего дня. Кушать мы приносили с собой, а по дороге в пекар¬не покупали у турок турецкие бублики (по копейке) штук 50-40 для всех.  Кладбище имело очень опрятный и веселый вид: зелень, трава, яркое солнце, чистый воздух, даль моря - все это располагало к хо-рошему настроению, и вид опрятных могил на этом фоне не портил на¬шего аппетита. Воду мы, дети, приносили недалеко от кладбища из источника. В день поста, который продолжался только до полудня, после конца молитвы в храме, на кладбище приходили исключительно мужчины. В это время, до выхода прихожан из храма, на площадке пе¬ред кенаса, возле фонтана готовились к "корбану", т.е. жертвопри¬ношению,  этому остатку древних времен. Состоятельные люди, по же¬ланию или обету, посылали одну или несколько овец для корбана и их собиралось штук 20-25. Так как эти десять дней не разрешалось есть мясной пищи в знак печали о разрушении первого храма Соломона и это время называли "пычак котарылган", т.е. нож поднят, ибо в те¬чение этих 10 дней запрещалось резать скотину, то некоторые семьи посылали резать для себя также и птицу. Все эти животные и птицы лежали в ожидании конца молитвы в храме.  Джамаат выходил из кенаса и собирался тут же на площади. Тогда священник подходил к животным, ему давали особый нож и он резал одну овцу или несколько и отходил. Затем эту операцию продолжали другие лица, имевшие звание "эрби". Не помню, чтобы мой учитель и газзан Товья Леви-Бобович ког¬да-либо резал животных.  Как видно этот старинный обычай, отзывав¬шийся эпохой еще идолопоклонства, не был в согласии с его взглядами на жизнь.  После свежевали мясо барашек и тут же раздавали бедным семьям, дети которых относили домой это жертвенное мясо. Не отказывали в мясе и разным беднякам, жившим на караимской слободке других национальностей. Несмотря на разность религий и ритуальные предубеждения того времени, все же бедняки не придерживалась на
этот день этих правил строго и не отказывали позволить себе есть мясо овец, резанных не по ритуальным правилам своей религии.  В ожидании начала "корбана", мясники, кое-кто из слобожан и мы малы¬ши лежали в тени дома Ага, возле кенаса, перебрасываясь плодами
"узерлик"  (гармала, могильник – лекарственное растение), который к этому времени созревал вполне. Мы ходили на гору Митридат, где этот "узерлик" рос в большом количестве, так что, наполнив свои карманы, мы ловко попада¬ли в голые места - руки и лицо - и больно били друг друга. Нам, малышам, всегда хватало работы везде, где было какое-либо сборище. После всего этого джамаат расходился по домам и разговлялся.
В Крыму, как и везде по России, когда наступала засуха, люди шли крестным ходом в поле,  за город,  на кладбище молить о прекра¬щении засухи и ниспослании дождя. Была такая засуха во время моего детства, т.е.  в первых годах 20 столетия. В нашем городке русские, греки,  татары и др.  национальности выходили за город,  служили мо¬лебны. Почему-то только караимы не выходили, хотя в ритуале караим¬ского богослужения есть специальные молитвы о ниспослании дождя. Уже караимам начали говорить об этом и др.  национальности.  Но вот настало время, когда был назначен день для молебствия о ниспосла¬нии дождя. Народ собрался, и во главе со священником Баба-Джан-Бабаевым двинулись на кладбище со свитками Св.  Писания.  День был жаркий,  на небе ни облачка и солнце палило во всю. Газзан Бабаев пришел с зонтиком в руках. Прихожане,  подталкивая друг друга, указывали на зонтик в руках священника:  "Смотри, мол, какая самоуве¬ренность! "
Как бы ни было, народ двинулся с чтением псалмов по горной дороге на кладбище. Что там происходило, я не знаю, т.к. на кладбище я не ходил, но когда братья пришли домой, все они были мокры до последней нитки от проливного дождя. Молодежь, сняв с себя пиджа¬ки, укрыли свитки Св. Писания, а сами как следует выкупались под ливнем. После этого случая долгое время в городе в общинах разных национальностей не утихали разговоры об этом случае и о том, как газзан Баба-Джан Бабаев шел на молебствие с зонтиком...
В день поста - "Буюк оруч" (на "киппур") караимы собирались со всей качинской долины в дер. Гулюм-бей, где у Бурназа Ос. Дав.  в его доме устраивали кенаса (храм), а службу в храме нес Фуки К.Н. В долинах Бельбека и Алмы собирались также у кого-либо из караимов. В Гулюм-Бее после вечерней молитвы все караимы этой деревни,  а также приехавшие из других мест в этот день на молитву,  приглашались на разговенье в дом Бурназа О.Д., где за общим столом встречались друзья и знакомые.  После ужина устраивалась вечеринка - конушма и только утром,  отблагодарив радушных и хлебосольных хозяев,  гости разъезжались по домам. Так из года в год этот щедрый хозяин угощал своих гостей,  а их собиралось от 30 до 50 чел.,  на свой счет.  Этот Бурназ был большой благотворитель. Так, когда было освящение караимского храма в Севастополе в 1910 или 1911 г.  все  присутствовавшие на этом торжестве - от адмирала до служащего были приглашены к нему на дом, где он на свой счет, также как и в Г-Бее, устроил торжествен¬ный обед, продолжавшийся целые сутки, и гости разошлись только на следующий день. Он также ежегодно выдавал замуж одну девушку из бедной семьи, которой давал полное приданое, а свадьбу устраивал на свой счет. Этот тороватый хозяин не сидел, подобно многим бога¬чам, на мешках с деньгами без пользы себе и другим. Он, получая от жизни сам, в то же время давал возможность жить и другим, помогая им своими деньгами, а главным образом человеческим отношением.

                Из воспоминаний А. И. Баккал

 
1. Музей Древостей. Караимский зал.
 
2. Музей Древостей. Караимский зал.


«Даже небольшие караимские дворы были уютными. Дорожки во дворе выложены большими белыми гладкими камнями, их обязательно моют по пятницам. Дорожки - к дому от калитки, к сараю от дома, к колодцу. Забор значительно выше человеческого, роста, т.к. двор - это такая большая, большая комната,  в которой растут деревья. У каждого караима во дворе обязательно дерево шелковицы. Варенье из шелковицы (дут татлы) лечит от ангины, от «плисновок» - так называли маленькие болезненные прыщи, которые иногда бывают во рту. Собирать шелковицу надо умело, чтобы не помять нежную ягоду. Обычно её собирают не совсем ещё созревшей: из перезревшей ягоды варенье не такое красивое, ягоды разваливаются.  Голубой глиной (килом) мыли голову (даже в холодной, морской воде), волосы становились как шёлковые. И тело мыли. Особенно веселило детей, когда они бегали, обмазанные этой глиной. Было очень весело-весело, не щипало глаза, не то, что мыло. Много целебных свойств  приписывалось этой глине.
Помню осенние заготовки. Караимки – хорошие хозяйки. Чего только не варили на зиму! Вкусное айвовое варенье. А из отходов, из косточек, очень вкусное желе. Ничего не  выбрасывали зря. Абрикосовое варенье! Ягоды целые, прозрачные. А малиновое варенье варили так: на большое блюдо укладывали целые ягоды малины дырочками кверху и в каждую дырочку капали спирт, потом все засыпали сахаром, а через 12-15 часов варили. Все было не только вкусно, но и красиво. А кизиловое варенье! А варенье из листьев белой лилии, и из листочков розы, из грецких орехов! А вкус белой халвы (ак-халва). Это было трудно, хоть и очень дёшево: сахарный сироп и хорошо взбитые белки. Но технология! Часа три это варили на слабом огне! А кайма??? Торт из подсушенных пенок!
Это делалось по большим праздникам. Ели с розовым вареньем. Из мясных блюд вспоминаю очень вкусный пирог – кобете, это в тесте запекались куски мяса. Мясной суп с особым горохом – «Нохут» и с рисом. А слоёные пирожки с мясом, с орехами, с горохом.
По праздникам из кенасы мужчины (джамаат-общество) наносили визиты всем караимским семьям по очереди. Жены готовили столы и обильные, и красивые. Посещение джамаата – вроде смотрин. Старались не ударить в грязь лицом. Мужчины ели и пили немного, надо было никого не обидеть! Помню, как волновалась мама, выставляла меня за калитку караулить и сообщить, когда покажется джамаат. И вот в конце переулка появилась группа мужчин, человек 20-25. Я лечу во двор и кричу: "Джамаат идёт!" Всё приходит в движение. Женщины бегут встречать джамаат!
Как-то в пятницу во время уборки я вынесла коврики на улицу и стала их трясти. Мама мне сделала замечание: "Нельзя в пятницу трясти коврики на улице, напротив нас живет татарская семья, а у татар праздничный день - пятница. Надо уважать чужие обычаи". Никогда не было никаких ссор, неприятностей на национальной почве. Несколько татарских семей, несколько русских, несколько караимских жили на этой узенькой, маленькой улице Орта Джеми и никогда не только столкновений, но даже неува¬жительного отношения друг к другу не было.
Осенью варили мыло. Мама, уже в наше время, пользу¬ясь порошками, вспоминала то мыло, говорила, что ниче¬го лучше не знает. Покупали овечьи курдюки у пастухов, вытапливали из них жир для готовки, а из выжарок дела¬ли мыло, добавляли в них древесную золу. Помню во дворе большой чан на углях. Золу и выжарки долго варили, помешивая (точный рецепт не помню), а потом выделывали кусочки мыла, сушили их, и всю зиму пользовались ими для стирки белья.
Однажды я, девочка, присутствовала на похоронах. До сих пор помню, что меня поразило много разных отрезов материи на гробе. У караимов принято не цветы и венки класть на гроб, а отрезы материи по 2-3 метра. Чем состоятельней человек, тем дороже материал он кладёт: бархат сукно. Этими отрезами расплачивались с газзаном. Они были и материальной поддержкой семье умершего.
Одно из приятных развлечений для женщин – баня. В бане мылись в туниках. Посреди бани стоял большой круглый камень, на него клали мыло, тазы. А после бани устраивали на нём чаепитие. Договаривались на определённый час. Заранее готовили угощения, придумывали сюрпризы. Однажды моя бабушка Султан устроила прекрасный обед – угостила всех хамур-долма. Предварительно договорилась с банщицей, принесла большую кастрюлю бульона с хамур-долма (это очень мелкие пельмени, 2-3 помещались в столовой ложке) приготовила скатерть, тарелки. Обед прошёл очень весело.
По субботам ничего нельзя было делать, даже спички зажигать. Это был полный отдых. Я любила субботние дни: с утра все нарядные, в хорошем настроении (сердиться нельзя!). Я тоже нарядно одета, иду здороваться с бабушкой и дедушкой,  целую у них руки. Воспитывалось уважение к старшим, почтение, любовь.  И вместе с тем было много шуток смеха. Постоянно готовились какие-то веселые, смешные сюрпризы то для меня, то для дедушки, то для бабушки - никто вниманием обойден не был.
По субботам в праздники ходили в гости. Пели караимские песни (помню веселую «Язга чиксам эв алсам"). Танцевали "хайтарму", играли в карты. Однажды моя ба¬бушка Султан написала эпиграммы - частушки на знакомых женщин. Частушки были лаконичные, но хлесткие, краткая характеристика, редко - похвала. Помню начало одной частушки на Р. Каракоз: «Озюнь махтар, бик безер» - себя хвалит до устали. А вот на мою маму: «Капусында Элеги Хатындарны зерегы О ким акам бикесы? Баккал Исаакны бикесы», что значит: кто она, проворнейшая из женщин? Это жена Исаака Баккала. Бывали очень хлёсткие частушки, но никто не обижался, было много смеха. Кто-то сказал: «Султан-то опять острит!» У бабушки была толстая тетрадь с её караимскими стихами. 
(Девушки в баню собирались на целый день, где они особенно любили сочинять частушки. Одна девушка импровизировала первый куплет с мелодией, а вторая должна была ей ответить. Если же какая-нибудь девушка не справлялась с этой задачей, то неудачницу обдавали ведром с холодной водой.  А.А.). 
У караимов было принято  помогать бедным; если выходила замуж бесприданница, то богатые караимы жертвовали ей на приданое.   
А вот один интересный случай,  который в Севастополе был известен, как "дело Болека", мама всегда добавляла, что дело это было "громче, чем дело Бейлиса". Богатая невеста, сирота Ева Чауш выходила замуж за Болека (не знаю его имени). Все знали, что невеста богата, за ней 10 тысяч приданого, большие деньги по тем време¬нам. Готовилась пышная свадьба в здании севастопольского дворянского собрания. Столы ломились от угощений. Неве¬сту одевали её подруги, уже почти все было готово. В это время в комнату, где одевали невесту, вошла одна из ее подруг и сказала, что очень неприятный разговор идет сейчас у Болека с братом невесты Ильей Чауш. Болек тре¬бует "деньги", а брат может сейчас дать ему только век¬сель, какой-то богач этот вексель подтверждает, но денег взять в банке не могут, т.к. дело было в выходной день, банки были закрыты. Невеста приоткрыла дверь и увидела злое лицо жениха. Он кричал: "Деньги на стол".
Невеста сняла фату и сказала: "Подите, скажите же¬ниху, что свадьбы не будет, ему нужны мои деньги, а не я". Долго ее уговаривали, но она настояла на своем, свадьба не состоялась. Пришлось у дверей дворянского со¬брания поставить трех молодцов, высоких, красивых, в черных костюмах, которые всем прибывающим говорили: "Свадьба отложена". Кстати эти трое - мой отец и его два брата. Бабушка любила вспоминать, как кто-то из уже приехавших гостей ее спросил: "Чьи это орлы?", и она сгор¬достью ответила: "Это мои орлы". Обычно свой рассказ мама заканчивала так: "Целую неделю потом мы вкусные торты ели!" Судьба Евы Чауш такая: она вскорости вышла замуж за Давида Капона. А Болек остался холостым.
Меня удивляло то, что бабушка никогда не обращалась к дедушке по имени. Мама мне объяснила, что так раньше было принято по караимскому обычаю. Муж был настолько «выше» жены, что она не имела права называть его по имени, обращаясь к мужу так: «Вам говорю!», «Отец моих детей, Вам говорю!»
У дедушкиного брата было две жены. У первой не было детей, и он взял вторую. По караимскому обычаю это разрешается. Помню, эти две жены всегда одинаково одевались. Первая жена с большой заботой и любовью относилась к детям, рожденным второй женой.
Наша семья, как и все известные мне караимские се¬мьи, была очень доброжелательна и к родным, и к знакомым, и к соседям, помогали друг другу как могли. Мама до са¬мой своей кончины посылала посылки своей гимназической подруге по Бахчисараю Паничке Борю. Так ее называла ма¬ма. Когда мама не могла уже сама это делать, она проси¬ла меня купить лекарство, подарки для Панички, послать посылку. Мама вспоминала, как её приглашали к Паничке в сад. Гостила неделями. Там детям было очень весело, много развлечений. Например, упряжка из двух пони и маленькая карета, в которой катали детей. Кучер – брат Панички  одевал ливрею, садился на козлы и начиналась весёлая поездка. Сад у Борю был огромный, они много работали, но и отдыхать умели. Паничкина мать была хорошей пианисткой, играла на рояле, а дети пели, танцевали. Потом, уже пожилой женщине, Паничке очень пригодилось то, что она научилась у своей мамы хорошо играть на пианино – она зарабатывала на жизнь, работая  тапером, сопровождала игрой на рояле немые фильмы.
Перед войной мама ездила в гости к бабушке в Крым, заехала по дороге в г.Мелитополь. Там, на улице какая-то старушка продавала семечки. Ее лицо показалось маме знакомым. Она подошла к старушке и спросила, кто она. «Пашенька, ты меня узнаёшь?» - заплакала старушка.  Это была Апика Майтоп, наши соседи по Бахчисараю. У них был дом, большой сад, они много работали. Когда бы к ним ни зашли – всегда они в трудах: там сушат фрукты, там варят варенье.  Встречали они всегда очень радушно. Сад и дом у них отобрали, они уехали в Мелитополь изарабатывали тем, что продавали семечки. Мама и им потом посылала посылки.
У караимских женщин одно из увлечений -  вязанье, но вязали не кофточки, как сейчас, а кружева. Кружевные покрывала, скатерти, салфетки на комод, кружева к полотенцам. Замечательные кружева вязали из тончайших ниток. У меня хранятся полотенца с кружевами, связанные мамой. Трудно поверить, что это вязано руками,  а не машиной.  Мама рассказывала, как она с подружками вязала кружева себе для приданого, собирались девушки и вязали наперегонки. О своих подругах мама всегда вспоминала с любо¬вью, называла их Паничка, Верочка, Пашенька.
         И я вспомнила ещё один случай из детства. Бабушка была уже тяжело больна, у нее был рак груди. Уже редко она встаёт с постели. Приближается Пасха. Решили пригласить помощницу для предпасхальной генеральной уборки. Женщина понравилась. Договорились, что и после Пасхи по пятницам она будет приходить и убирать дом.  Но после второй уборки исчезло дорогое бабушкино кольцо. Обыскали всё. Помню, как я ползала по войлоку, которым на зиму застилали полы, чтобы не дуло с пола. И под кроватями, и под диванами – везде. Кольца нигде не было. Бабушка шёпотом сказала своей сестре, что, видимо, кольцо украла женщина, которая убирает дом. Уборщице об этом, конечно, ничего не сказали. Через полтора месяца кольцо нашлось. Где? Не помню. Но хорошо помню, как бабушкина сестра пошла в магазин и купила дорогой материал на платье. Когда пришла уборщица, бабушка со слезами на глазах всё ей рассказала, вручила в подарок материал и просила простить её, согрешившую в мыслях.

             Юфуда Шаббетаевич Альянаки и его род

Старший сын Шаббетая Юфуда познакомился с тёзкой матери Ханой (Анной) Исааковной Коген-Попович, внучкой моего пра-пра-прадеда газзана Йешуа Когена.  Хана была лежачей больной, у нее были парализованы ноги. Но он сильно влюбился и, несмотря на это, женился на ней. Жили они в большом доме с двором, постройками и большим колодцем. Находился он на месте, где сейчас ул. Ленина 2. (Пятиэтажный дом с гастрономом «Морским» напротив могилы Айвазовского). Болезнь Анны не помешала им иметь 9 детей.
 
Шабетай Юфудовичъ Альянакъ. ск 29 августа 1889 г. см. 21 лет
 
Караимы читают Зехер (поминальную молитву) над могильной плитой Шабетая Юфудовича Альянаки.
 
Дебора Юфудовна Альянаки (1889-1890)

Первой родилась Софья в 1880 г., потом сыновья Иосиф в 1885 г. и Шаббетай в 1887 г. Затем в 1889 родилась Дебора, но, к сожалению, как часто бывало в то время, 1890 г. она умерла. Детская смертность была очень высокой, в чем я убедился на своем древе. Но вскоре, в 1890 г. родился Илья, в 1897 г. Ольга, в 1898 г. Абрам, в 1899 г. Савелий, и в 1905 г. снова Софья, которой дали имя скончавшейся дочери.
Первая дочь Софья была очень красивой девушкой. В конце XIX-го века в порт приходило много иностранных торговых судов, бывало в день до десятка. В 1998 г., когда ей исполнилось 18 лет, она как-то набирала во дворе воду в колодце, а во двор тихо зашел какой-то моряк. Он восхитился ее формами, подкрался сзади и неожиданно схватил ее. Она же в это время смотрела в черную бездну колодца, ей было и так страшно, вышло наложение страхов, один на другой, и она мгновенно скончалась от разрыва сердца.
На части памятников на кладбище есть лунки – небольшие круглые углубления. Согласно традиции эти лунки делались для того, чтобы в них собиралась дождевая вода для птиц. Чаще всего лунки делались на надгробиях, под которыми покоились молодые девушки, чтобы птицы могли пить воду, так как считалось, что птица  -  символ души, а также чистоты, непорочности и невинности. В Священном Писании встречается  словосочетание «птица небесная». Так Софья не успела прожить жизнь, и от нее остался только такой памятник с лункой для птичек.
Иосиф стал учителем, о нем вспоминала татарка Эмине Смедляева:
«По окончании четырех классов мы стали ходить в среднюю крымскотатарскую школу, которая была далеко от нас. В эту школу ходили учиться дети из разных районов города, Сары-Голь, Бакъыр-Оба, Ачкъал и других. В этой школе были спальни. Наши учителя были интеллигентными людьми.
Уроки физики нам давал учитель Альянаки. Он был среднего роста, черноволосый, чернобровый, черноглазый, с белым лицом и румяными щеками («альянаки» значит «с румяными щеками») – красивый был человек. Темно-коричневое пальто, в руке у него всегда был тканевый шарф. Его обувь всегда была начищена до блеска. Альянаки любила вся школа. Он любил свой предмет и хорошо его знал. Дети, приходящие из Ачкъала, были очень неспокойные, но даже они сидели тихо на его уроках.
Мне очень нравилась методика преподавания нашего учителя. В течение всего урока он объяснял стоя на ногах, рисуя формулы на доске и показывая их нам.
Несмотря на то, что он был караимом, он объяснял урок на красивом и понятном литературном крымско-татарском языке. Смотря на учителя, я загорелась желанием тоже стать учителем. Благодаря Аллаху я стала учителем. Как и учитель Альянаки во время уроков я не кричу на учеников, не обижаю их, иногда только при необходимости повышаю голос. Чтобы на моем уроке ученики сидели смирно, готовили домашние здания и хотя бы немножко уважали меня, я стараюсь быть похожей на моего учителя.
Я преподавала пятьдесят лет в одной школе в 5-10 классах. Я часто вспоминаю моего учителя Альянаки. Он жил на Армянской улице, в переулке, где была могила Айвазовского.
Где бы я не была, несмотря на то, что его рядом со мной нет, он остается для меня учителем. Всем учителям я желаю быть таким же, как мой учитель Альянаки».

Эмине Смедляева, 1992 год, г. Акъмесджит,  Марьино.
Иосиф в первую мировую войну воевал в звании подпоручика в Вооруженных силах Юга России. Потом он был взят в плен. Весной 1922 состоял на особом учете в МВО (Моск. Военный округ).

Илья  был фельдшером, в 1918 году его вызвали помочь женщине с родами. В это время шла гражданская война. Он не вернулся домой, очевидно, его убили где-то по дороге.

Сын Юфуды Абрам много работал и учился. Потом он стал бухгалтером на Нефтебазе. В 1937 г. у него от русской женщины Беляковой Евгении Карловны родился сын Юрий.
Евгения переехала в Феодосию из Кронштадта из-за тяжелой болезни мужа по рекомендации врачей, тем не менее, муж вскоре скончался. Мать Абрама Хана Исааковна была против брака сына с русской женщиной. Другие родственники караимы об этом ребенке не знали. Так как связь была внебрачной, то мать дала Юрию свою фамилию. В конце тридцатых годов Абрам ухаживал за больной матерью, скончавшейся в 1939 году. Только после ее смерти в 1940 году в 42 года он женился на караимке Анне Ильиничне Софер. В войну Абрам был лейтенантом – делопроизводителем Прешовского краснознаменного ордена Богдана Хмельницкого полка 129 гвардейской стрелковой житомирской краснознаменной дивизии. Имел медали «За отвагу», «За оборону Кавказа», Ордена Красной Звезды, Отечественной войны 2-й ст. 
Вернулся с войны в 1944 году, забрал из Керчи жену и уехал с ней жить в Саратов. Детей у них не было. Умер Абрам в 55 лет от рака.
А его сын Беляков Юрий Абрамович закончил муз. школу по классу виолончели, в 1962 году окончил Всесоюзный заочный институт инженеров железнодорожного транспорта.
Стал доцентом кафедры «Автоматика и телемеханика на железнодорожном транспорте» Ростовского государственного университета путей сообщения. Имеет более 30 учебных и научных работ. Награжден медалью «Ветеран труда».

Дочь Юфуды, вторая  Софья жила с родителями в их доме, образование имела 4 класса, 1930-м году пошла работать на ракушечную фабрику в Феодосии. В 1941 году их родовой дом  разбомбили, и она жила с детьми на ул. Красной (около Белого Бассейна в Феодосии).  В 1945 году брат Абрам, вернувшийся с фронта, забрал их тоже жить с собою в Саратов.
Дочь Софьи Анна Иосифовна Кефели (1937 г.р.) училась в Саратове, потом поступила там же в авиационный институт и работала в НИИ. Муж ее Василий Головачёв был учителем музыки.
 
Авраам Кефели. Ашдод. Израиль.
Способности его передались их сыну Алексею (Аврааму) Кефели (1972), взявшему фамилию деда (Кефели букв. из Кафы). Он закончил в Ростове консерваторию по классу композиции и эстрадно-джазового фортепиано, эмигрировал в Израиль. Живет в Ашдоде. Служит газзаном в Кенасе и работает ректором в музыкальном институте. Является композитором и создал множество произведений на караимские и еврейские мотивы.  Сын его Даниил (1993) играет на саксофоне. Авраам написал большую книгу Сиври Синэк Саз (сборник музыкального фольклора крымских караимов), где представил с нотами много исторических, обрядовых, лирических, шуточных песен, мелодий и танцев. Например, там была музыка к агават (колядная песня к Пуриму, - празднику спасения еврейского народа). Очень важное, можно сказать жизненное значение имел в старину праздник Пурим для караимских учителей, обыкновенно бедных и не получавших ни от общества, ни от родных учащихся определённого жалованья за свой тяжёлый педагогический труд, который составлял единственный источник их существования.
В первую ночь Пурима их ученики, разделившись по группам, ходили по домам членов общества и распевали агават, т. е. песни в честь главы данного семейства, его жены, его детей, и, выражая им честь благожелания соответственно их занятиям, общественному положению, их возрасту и полу.
За это каждый хозяин платил им в пользу учителя что-нибудь, родители же учеников вносили плату за обучение их детей, определяя её размер добровольно, смотря по своему состоянию.
Таким способом обездоленные воспитатели юношества собирали малую толику денег, на которые они должны были существовать в продолжение года, до следующего Пурима.

Я сделал стихотворный перевод агавата последнего газзана Симферополя Соломона Марковича Кумыша, а моя дочь Анна его пела на караимском и русском языках:

Много милостей от Бога
Было нашему народу,
Славу за спасенье рода
Господу мы возгласим!

Припев:

Пусть же будут в дни Пурима,
Радостью у караимов,
Добротой, благодареньем
Все наполнены сердца!

Вся хвала Тебе, Создатель,
Справедливо зло исправил,
Над народом Ты поставил
Мордехая и Эстер!

Припев.

Все, что будет мне по силам
Совершу благого в жизни,
С верой послужу Отчизне,
И отпраздную Пурим!

Припев.

 
Савелий Юфудович Альянаки. Фото 1900 г.
 
Савелий Юфудович Альянаки

Самый младший сын Юфуды Савелий (1899 г.р.) был учителем математики в Феодосии, его любили ученики. Один из его учеников был татарским полицейским во время войны и в память о любимом учителе спас от расстрела семью моего деда Марка Альянаки. Савелий воевал и погиб в 1942 г. Его дочь Ольга также стала учительницей, она была замужем за Михаилом Яковлевичем Дубинским. Род Дубинских знаменателен.
 
              Авраам Семенович Дубинский.

Дед Михаила Авраам Семенович Дубинский (1860-1928) был главным смотрителем Чуфут-Кале. В конце XIX – начале XX Чуфут-Кале активно посещали экскурсанты изо всей страны и даже из-за рубежа. Само слово «экскурсия» для Крыма в это время становится популярным и даже  модным – многочисленные группы посетителей осматривают исторические достопримечательности полуострова. Местом для приема туристов на Чуфут-Кале служил главный зал дома А. С. Фирковича, где в 1906 г. поселился после назначения на эту должность Авраам Дубинский. С его приходом караимское кладбище было очищено от мусора, была приведена в порядок территория самого пещерного города. 30 января 1919 г. «за молитвенное наставление прибывающих для поклонения местным святыням паломников и заботы по охране многовекового кладбища в Иосафатовой долине» шамаш А. С. Дубинкий был назначен Таврическим и Одесским караимским духовным правлением (ТОКДП) исполняющим обязанности настоятеля Большой (Соборной) кенасы Чуфут-Кале и возведен в сан Младшего Газзана. Как правило, многие туристы проезжали через Бахчисарай на Чуфут-Кале на  мажарах (двухколесных повозках) или поднимались пешком. С веранды дома А.С. Фирковича открывался прекрасный вид. Посетителям подавали холодную воду, молоко и язму (традиционный напиток караимов и крымских татар, состоящий из кислого молока (катыка) с водой, чеснока, петрушки, укропа и соли). 
У Авраама Семеновича Дубинского было 8 детей и после революции он продолжил жить с семьей в Чуфут-Кале. В этот период смотрителями крепости Чуфут-Кале были сыновья газзана А. С. Дубинского – Яков и Семен, которые выполняли свои обязанности вплоть до 1942 г., когда их заставили уйти оттуда немцы.
 
             Яков Абрамович Дубинский

 Я.А. Дубинский (1895 -1958(Феодосия)) окончил четырехклассное городское училище, с 1936 г. работал в Севастопольском музейном объединении, являлся одним из создателей историко-археологического музея Юго-Западного Крыма (Музея пещерных городов).
В годы фашистской оккупации многие ценные музейные артефакты были похищены. В 1942 г. крепость Чуфут-Кале была взята штурмом немецкими солдатами, назвавшими репортаж об этом событии «Приключение в лабиринтах яйлы».
В 1962 г. Михаил Дубинский устроился работать смотрителем и объездчиком на Чуфут-Кале, а в 1973 г. женился на Ольге Савельевне Альянаки и они уехали жить в Феодосию.

Я помню, как в детстве, в середине шестидесятых мы с родителями поднялись на Чуфут-Кале и зашли в дом, где еще кто-то жил из рода Дубинских.  Тогда нас застал там сильный ливень, а Чуфут-Кале, по сути, сплошная скала и было ощущение смешения двух стихий – воды и камня. В восьмидесятых годах внук Авраама, Михаил Яковлевич Дубинский часто прогуливался по набережной Феодосии. У него была седоватая кучерявая голова, и сопровождал его большой черный ньюфаундленд. 

 
       Дом с колоннами на ул. Ленина 7. На балконе поэт. В. Спиртус.

Продолжаю про Юфуду и Гилеля Альянаки.
В переписи 1920 года на ул. Ленина, дом№7 числятся Юфуда с женой Ханой и детьми. Также в этом доме жили Гилель с детьми и семья караимов Кефели.  Интересна история этого огромного дома с колоннами. На рубеже веков там был сквер. В начале 20-го века
с тыльной стороны нынешнего дома, перпендикулярно ул. Екатериниской, на ул. Дурантовской (ныне ул. К. Ф. Богаевского, дом №3) был построен дом, где открылась частная женская гимназия, учреждённая В. М. Гергилевич, ставшей её начальницей. Находился он где-то посредине современного дома. Потом (предположительно после 1921 г.) был построен на углу Богаевского/Ленина дом с колоннами.
Обучение в гимназии было семиклассным, но работал и дополнительный восьмой класс. Гимназия готовила домашних учительниц по предметам и домашних наставниц. Учились девочки из семей с разным достатком, поэтому была введена форма, одинаковая для всех гимназисток.
В городе было создано "Общество попечения о недостаточных учащихся Феодосийской женской гимназии, учреждённой В. М. Горрилевич". В него входило 166 действительных членов, плативших членские взносы. Были и "жертвователи", которые давали деньги, вещи. В 1912 году их насчитывалось109: Княжевичи, Стамболи, Крымы, Чарнецкие, Хаджи, Дуранте, Гергилевичи и другие. Председателем правления выбрали племянницу великого мариниста Нину Александровну Айвазовскую.
Внимание правления было направлено на изыскание средств на нужды большого количества "недостаточных" учащихся (плату за учёбу, на учебные пособия, одежду, горячие завтраки). Для получения денег силами учениц и желающих взрослых устраивались спектакли, концерты, вечера, танцы, конкурсы по музыке, пению, декламации. После окончания гимназии девушки могли работать домашними учительницами и домашними наставницами.
В аренду сдавался большой концертный зал, где выступали приезжие артисты из московских и петербургских театров.

 
Александр Вертинский в образе Пьеро.

Дважды в нём пел Александр Вертинский. Сохранились программа его вечера "Печальных песенок  Пьеро", состоявшегося в 28 декабря 1917 года, и его фотография в костюме Пьеро с автографом: "Я буду помнить милую, милую внимательную публику этого зала".
А потом он срочно покинул Феодосию, потому что, как написал Максимилиан Волошин «в Феодосии началась какая-то междунациональная потасовка со стрельбой, резней и вином», «перестрелка между татарами и большевиками». Еще Вертинский выступал в Феодосии в сентябре 1918 года. Эмигрировал Александр Вертинский на пароходе, уносившим в политическое небытие самого Врангеля.
Дом же, в квартирах  которого в 20-м году жили Юфуда и Гилель, вполне возможно ранее им принадлежал (они были достаточно богаты), а потом экспроприирован, но им разрешили жить в квартирах своего дома. Во время голода в начале 20-х годов у Юфуды началась цинга и выпали все зубы, возможно от этой болезни он и скончался в 1922 году.
Во время войны гимназия (а состояла она из двухэтажного здания и одноэтажного корпуса, выходившего на Горького) была бомбёжками разрушена. После войны на её месте пристроили левое крыло дома с колоннами (сам дом с колоннами пострадал мало), соединив его с ранее существующим домом на Богаевского/Ленина.


                Абрам и Бьяна. Род Халачей

 
Альянаки Давид, Абрам, Ксения, Бьяна, Марк. Фото 1910 г.

Мой прадед Абрам Альянаки был сыном Юфуды и Назлы, моей пра-прабабушки, дочери газзана Йешуа Коген.   Абрам родился в 1852 г. в Феодосии. Был он человеком добрым, мягким и слабохарактерным, женился очень поздно, в самом конце XIX века на Бьяне Марковне Халач 1872 г.р. – девушке волевой и решительной. Альянаки были богаты, и  Абраму в наследство досталось два дома, один на ул. Итальянской №13 – последний угловой дом справа по проспекту Горького, на пересечении с улицей, ведущей в военный порт, а другой – на углу к военному порту от нынешнего кафе «Антресоли». В то время в городе было много кофеен, где на «зеленом сукне» играли в азартные игры, в частности в карты, в игры «макао» и «иллюзион».  Абрам проиграл в карты один дом, потом решил отыграться и умудрился следом проиграть и второй дом.
Поэтому он считался потом среди родственников позором семьи. Со значительной долей вероятности, первый дом находился на ул. Гугенетовской и был сдан в аренду порту под морское училище (мореходку). В нем преподавал штурманское дело штурман Перек Михаил Казимировоич, ставший потом известным фотографом. Также вероятно, что в середине 19-го века, именно во втором доме по ул. Итальянской, еще молодой И.К. Айвазовский снимал большую комнату под мастерскую, пока не был выстроен его большой дом, где сейчас галерея. В начале 20-го века там была фотография Д.М.Таймаз.   
А Абрама и Бьяны в 1900 г. родилась дочь Ксения, в 1904 году родился сын Давид, но через несколько лет умер от инфекции, а 12 июня 1906 г. родился Марк - мой дедушка Мара. Около 1912 года еще родился сын Савелий, но потом он умер в голодные 20-е годы, и уже в 1932 году Марк своего сына, моего отца в память о брате назвал Савелием.
Абрам Юфудович Альянаки скончался в 1915 году.
Фамилия Халач переводится как чесальщик шерсти, шерстобит, сбивающий верблюжью и овечью шерсть.
Род Халачей был небогат, даже беден.
 
Авраам Халлач

Сохранился памятник деду Бьяны, моему пра-пра-прадеду Аврааму Халачу (1810-1879 г.)
Надпись на нем: «на память об Аврааме Халаче старом. Умер на семидесятом году жизни. Душа его во благе пребывать будет».   
У  Бьяны были младшие братья – Гилель, Моисей, Марк  и Юфуда.
Гилель Маркович Халач был 1879 г.р. женился он на Султан (Софье) Эру 1888 г.р. В 1911 году Гилель купил дом с террасами на склоне горы на ул. Мариупольской 5. Дом находился прямо выше по склону нынешнего караимского музея метров на 150. Там теперь пятиэтажки. Внизу был сенник, а вверху каретный сарай. Посреди двора был колодец. Работал Гилель в Заготзерне на Сарыголе экспедитором.  Работал он хорошо и его даже премировали шифоньером. Было у Гилеля с Соней трое детей – Семен (1912), Мильке (1914) и Рая (1916). 
В 1941 году после десанта немцы в целях своей безопасности всех из города выгоняли, и Гилель отправил на подводах семью к родственникам в Старый Крым, а сам уезжать отказался. Осталась и Бьяна. Жила она на ул. Морской. Когда Гилель отлучался, во время оккупации из дома многое было украдено, ухитрились украсть даже пианино. Дом Бьяны разбомбило, осталась одна воронка. Она перебралась жить к Гилелю.  Бьяна скончалась во время оккупации, ей было около 70 лет. После войны был сильный голод, Гилель стрелял воробьев, собирал улиток, но все равно сидел у своего дома опухший от голода и умер в 1947 году. Похоронен он был  с родственниками на караимском кладбище вверху, где высоковольтная линия.
Его сын Семен Гилелович Халач родился и жил в Феодосии, закончил Учительский институт по специальности история и география, и преподавал в школе в Феодосии. В 1934 году женился на Евгении Даниловне Челеби 1912 г.р. (фамилия Челеби переводится как «ученый») Родилось у них трое детей – Игорь (1937),  Жанна (1941) и Шура (1944). В начале оккупации Семен Халач тайно работал вместе с Харсуном Иосифом (мужем сестры Раи) рабочими на табачной фабрике.  Официально же в справках они числились, как изготовители гробов. 
Во время войны у него был белый билет (справка медицинской комиссии о негодности к военной службе), но он попал потом в партизанский отряд  в Старом Крыму. Руководила  феодосийским подпольем (Старый Крым входил в него) Наталья Михайловна Листовничая, беспартийная, до войны бывшая заведующей яслями. На Карантине  у нее была явочная квартира. В партизанском отряде оказался предатель, он составил списки бойцов.
На веранду дома Семена в Старом Крыму немцы повесили табличку: «Семья партизана».  Потом его и Иосифа Харсуна немцы арестовали, и согнали всех арестованных в церковь за базаром в Старом Крыму. Потом повезли в Симферополь.  Два раза они были под расстрелом. Сестра Рая хорошо знала татарский и сказала полицаям, что она Халач, а не Харсун, и ее с детьми выпустили. Семен и Иосиф попали в плен и их увезли в Константинополь в концлагерь. После войны же их репрессировали уже свои. Советский лагерь находился в Донбассе.  В середине пятидесятых годов, после смерти Сталина, они вернулись из лагерей. Семен очень не любил вспоминать это время. Ему поломали судьбу и не дали преподавать в школе. Он работал на нефтебазе.
Его жена Женя была с детьми в оккупации в Феодосии и в Старом Крыму. Игорь потом закончил вуз и стал металлургом, потом закончил аспирантуру, работал в Днепропетровске, потом в Ставропольском институте деканом. Работал в лаборатории по исследованию свойств титана и у него были научные труды, которые издавались даже в Америке. Халач Миля (1914-1954 г.) в детстве играла с детьми и ударилась затылком об угол кровати, потом у нее постепенно развилась опухоль, и к 20 годам она ослепла. Жила она тоже на ул. Мариупольской, скончалась в мучительных болях в 1954 году.
 Халач Рая (1916-1970 г.) в 16 лет вышла замуж за Ефета Харсуна, родила троих детей - Наташу в1935 г, Лиду в 1937 г. и Валерия в 1939 г. Рая в войну тоже жила с детьми на ул. Мариупольской. Наташа Головачева   стала библиотекарем и 16 лет заведовала центральной феодосийской библиотекой им. Грина. Валерий был капитаном катера в Феодосии.
У брата Бьяны Юфуды было два сына, родившихся в Феодосии - Марк (1900) и Давид (1912). Оба воевали. Марк был сержантом и дважды был награжден «Медалью за боевые заслуги», а также «Медалью за оборону Кавказа».  Давид после окончания Одесского технологического института пищевой промышленности работал инженером технологом. Был командиром пулеметного взвода, лейтенантом. Награжден медалями «За отвагу»и «За победу над Германией».
В детстве, в шестидесятых годах, я не раз бывал у Халачей. Мы ходили к ним собирать шелковицу.  Жили там тогда Семен  и дочь его Шура Халач, моя четвероюродная тетя, которая потом вышла замуж за моего троюродного дядю Когена Анатолия. Между собой они в родстве не были. Дом слева участка был выстроен на склоне и деревья в саду высаживали террасами. У брата моей прабабушки Бьяны Юфуды (Федора) были дети Марк и Давид. Марк 1900 г.р. был агрономом, прошёл всю войну, имел боевые ордена и медали. 
Давид Федорович Халач 1912 г.р. окончил Одесский технологический институт пищевой промышленности и работал инженером-технологом. Во время ВОВ  воевал в звании лейтенанта, был командиром пулемётного взвода, имел боевые награды.

                Марк и Сара Альянаки

 
              Марк Абрамович Альянаки
Мой дед, Альянаки Марк Абрамович, родился в 1906 году в Феодосии, рос добрым и вдумчивым мальчиком, хорошо учился, особенно легко ему давалась математика. С 16 лет он пошел работать разнорабочим по найму, а в апреле 1928 года был зачислен зав. магазином в ЦРК (центральный рабочий кооператив), в ноябре же 1928 года его забрали на 2 года в Красную Армию. Служил он в отдельной роте связи 7-го стрелкового корпуса. По возвращении из армии в 1930-м году был принят должность калькулятора ЦРК.

 
          Сара Абрамовна Мошевич.
Моя бабушка Сара родилась в Павлодаре в 1907 году.

 
     Абрам Мошевич.
Отец ее, Абрам Мошевич, был бухгалтером.

 
            Моисей Мошевич.
 
           Мэнахэм (Моня) Абрамович Мошевич.

У Абрама и его жены было еще три сына: Моисей, Моня (уменьшительное от Мэнахэм (утешитель), и Юдя (уменьшительное от Йегуда (будет восхвалять Бога). Когда Саре было 4 года, то умерла мать, потом отца Абрама посадили в тюрьму за какую-то растрату, и в шесть лет ее приютила украинская семья. Изначально у Сары была еврейская фамилия Мошевич от имени Моше (Моисей). Но приемные родители, будучи христианами, изменили одну букву, вышло Машевич (от Маша, Мария – мать Христа). Братья Сары были старше нее и жили в Крыму, один в Симферополе, другие в Феодосии. Когда в начале двадцатых годов настало голодное время, Сара поехала в Феодосию к братьям. Они помогли ей устроиться в глазную лечебницу принимать деньги от посетителей, и хотя у нее было только начальное образование, она смогла выполнять эту работу.  Правда, у нее был ряд заболеваний, - сильная близорукость, в дальнейшем атрофия зрительных нервов, реактивная неврастения. В конце двадцатых годов она устроилась продавцом в магазин, где с ней и познакомился Марк, инспектировавший выручку. Когда родственники узнали, что Марк встречается с еврейкой, то на него все набросились с сильными упреками, и он был в мучительном состоянии между разрывом отношений с родственниками или Сарой. Тогда к нему пришли три брата Сары и просили его, чтобы он не бросал сироту. Марк устоял, тем более, что он искренне любил Сару.
В конце 1930 года Марк и Сара поженились. Регистрация прошла в загсе, который находился на ул. Назукина №5.
 
                Савелий Альянаки

 
Евгений и Савелий Альянаки

23 марта 1932 года у них родился сын Савелий (мой отец), а 2 сентября 1935 года сын Евгений.  Надо сказать, что папа всегда ощущал себя пасынком среди караимских родственников. Когда они с отцом приходили в гости к бабушке Бьяне, то он как-то жался в углу, как прокаженный, чувствуя весьма прохладное отношение к себе, как к полуеврею. Он не любил об этом вспоминать. 
Марк был до чрезвычайности честным и порядочным человеком, что отмечали все его друзья и знакомые. Кроме того, он был человеком пунктуальным, тонко чувствовал психологию людей, был весел и музыкален, любил петь народные песни.
В 1931-м году Марк стал секретарем Центрального рабочего кооператива. Потом в 1933-м году работал заведующим ларьком №5 Горторга, потом зам. Зав. магазина №4, с 1934 по 1936 год калькулятором Крымторга. В 1936 году был назначен экономистом по ценам и освобожден от работы в ноябре 1941 года, когда Горторг был ликвидирован в связи с оккупацией. 
С начала тридцатых годов у Марка стали активно развиваться ряд заболеваний – у него был сахарный диабет, тромбофлебит, стала плохо работать, а после и почти не работала левая рука. Он получил инвалидность 2-й группы и на фронт его не взяли.
Бабушка Сара с 1938 по 1940 год она работала кассиром в фотографии феодосийского отделения глухонемых,

Здесь я считаю необходимым включить с некоторыми сокращениями книгу детских воспоминаний моего отца Альянаки Савелия Марковича, тем более, что я помогал ему редактировать и дополнять его книгу в Израиле в 2009-м году, незадолго до его смерти.

О том, что помню…
                Памяти моих родителей посвящается
Как началась война
Если завтра-война,
Если завтра в поход,
Если чёрная сила нагрянет,
Как один человек,
Весь советский народ
За Советскую Родину встанет!

Этой песней мы, дети 9-10 лет, дети одного двора с улицы Военной, №7 (ныне В. Коробкова, №9, где сейчас находится комплексная нефтегазоразведочная партия), в городе Феодосии встретили объявление о войне. Построившись в колонну по одному, "вооружившись" кто детской винтовкой, кто шашкой, кто пистолетом, надев на голову бумажные пилотки с нарисованными звёздочками, мы маршировали, смело, распевая эту песню. Наш дом был в центре города, рядом размещались милиция, гидрометеорологический техникум, военная казарма, поликлиника, «Скорая помощь», табачная фабрика. За углом находились центральная Итальянская улица, единственный кинотеатр города «Спартак», городской парк, детский сад табачников, школа, Центральный въезд в порт…Двор в большом по тем временам двухэтажном доме был небольшим. К нему примыкала маленькая пекарня. В конце двора находилась чья-то конюшня, где всегда лежала огромная копна свежего, душистого сена. Нам, мальчишкам, оставалась для игры только узкая полоска. Мы выходили из парадного на улицу, огибали дом, пекарню, заходили в ворота дома, направляясь опять к парадному. Люди нашего большого дома жили дружно, не зная бед и ссор.
Взрослым было не до нас. Озабоченные, сосредоточенные, притихшие, они собирались группами, обсуждая сложившуюся ситуацию. У многих на глазах были слёзы. Но мы тогда ещё не могли оценить трагедию матерей и жён, чьих сыновей и мужей призывали в армию. Я с пятилетним братом с завистью смотрел на тех соседей, у которых кого-то провожали в военкомат. Отец наш сильно болел. Он неделями не поднимался с постели, держа, больные, с сочащимися ранами ноги на высоких, специально пошитых твёрдых подушках. Провожать на войну в нашей семье было некого. Старшие мальчишки даже лазали через забор на территорию милиции, где на стойках с соломой учились поражать противника штыком и прикладом. Малолеткам спускаться туда не разрешалось, и мы довольствовались только наблюдением с забора.
С началом войны те, кто остался в городе, стали посещать занятия ОСОАВИАХИМа по овладению оружием, ездили на рытье противотанкового рва на пересечении Симферопольского и Керченского шоссе, даже не подозревая, что не пройдет и полгода, как этот ров станет местом массового расстрела евреев и крымчаков, а потом и местного населения. Помню себя девятилетним мальчишкой, бегающим по дну уже готовой части рва с детьми, которых родители брали с собой. Мне казалось, что небо над нашей головой так высоко, а мы находимся так глубоко… И до сих пор, хотя мне уже за семьдесят пять, кажется все это страшным.   
В эти первые недели войны дом напоминал растревоженный улей. По вечерам соседи собирались во дворе, обсуждая последние известия, рассказывая о новых событиях, делились радостями и горем. Ссоры, брань, которые раньше можно было слышать чуть ли не каждый день, поутихли. На детей, будто, не обращали внимания. Отец мой, свесившись из окна второго этажа (люди собирались как раз под нашими окнами), участия в разговорах не принимал, но внимательно к ним прислушивался. Однажды, придя домой, я обратил внимание на какие-то сборы. Брат радостно сообщил мне о том, что мы будем эвакуироваться. Соседка, что жила напротив по коридору, тётя Нюра, сшила нам четыре вещмешка. Вещмешки были разных размеров: самый большой для отца, самый маленький - для братика. Аккуратные, с карманами, с лямками, пошитыми из фитилей для ламп, они напоминали разными размерами сказку "Три медведя", где всех предметов было по три: большой, средний и маленький. Прошло много лет, но если мне попадается книга с этой сказкой, я сразу вспоминаю тот день, когда увидел новенькие, только что пошитые вещмешки. Мама мне сказала, что подала заявление на эвакуацию, так как нам здесь оставаться нельзя: немцы нас расстреляют.
Уже эвакуировались некоторые семьи из нашего дома. В душе я радовался, что мы поедем куда-то на Восток, поедем в поезде или поплывём на пароходе. Но я не понимал, почему это нас должны расстрелять, а других нет. Эту мысль я носил в себе и вопросов никому не задавал. Радость же моя по поводу отъезда была преждевременной, так как в эвакуации нам отказали: отец нетранспортабельный, да и только "разносить заразу"...
Но к этому времени все четыре рюкзака уже были уложены, а многие вещи были перенесены нами с матерью в дом к бабушке, на улицу Мариупольскую, за могилой Айвазовского. Отец стал угрюмым. Между ним и матерью вечерами начали разгораться споры. Отец настаивал на том, чтобы мама с нами уезжала, а он будет жить у родственников. "Может быть, всё и обойдётся", повторял он. Мать же настаивала на том, чтобы быть всем вместе: "Если уж суждено погибнуть, то всем вместе". Эту свою идею она пронесла через всю войну. Забегая вперёд, скажу, что в любую бомбёжку, где бы мы ни были, мы должны были бежать домой. Там мы садились к отцу на кровать и пережидали, когда всё кончится. Слава Богу, это "всё" всегда кончалось хорошо.
                Феодосию бомбили
Время шло, приближение врага чувствовалось всё больше и больше: чаще стали выть сирены, предвещая воздушную тревогу, на улицах стало меньше мужчин, в доме стали запасаться продуктами, свечами, спичками. За керосином, который привозили на бричке во двор для продажи, выстраивались длинные очереди, а нас, детей, заставляли дежурить до его завоза. Напротив нашего дома подвальные помещения были переоборудованы под бомбоубежище. Но самое главное: на выезде из города в сторону Симферополя начали рыть противотанковые рвы. На эти работы выезжали все жители города. Однажды мама взяла и меня с братом. Когда мы спустились на дно рва, нам показалось, что мы находимся в какой-то пропасти. Тогда никто не предполагал, что именно этот ров окажется могилой многим тысячам жителей, с которыми расправятся фашисты.
В один из вечеров, придя с работы, домой, мать застала отца подавленным, неразговорчивым. Как мы ни добивались, что произошло, узнать ничего не могли. А поздно вечером тётя Нюра рассказала, что кружки по изучению оружия стали распадаться: кто-то эвакуировался, кого-то призвали в армию, кто-то, оставшись один с детьми, не смог посещать занятия. А соседская Катька собрала всех во дворе и стала позорить тех, кто уклонялся от занятий, говорила, что все они готовы предать Родину. Самое страшное было то, что она привела в пример моего отца, который, по её словам, "всячески увиливает под различными предлогами от занятий, готовясь к встрече с немцами". Конечно, её выступление получило отпор. Все знали, как болел отец. Но отец всё слышал, и на него это сильно подействовало. Мать тут же пошла выяснять отношения. Не знаю, о чём они говорили, но тётя Катя долго не появлялась во дворе.
По-настоящему, что такое война, мы почувствовали во время первой бомбёжки города. Поначалу в этот день было спокойно. Ничто как будто не тревожило. И вдруг над городом очень низко стали летать самолёты. Вскоре раздались душераздирающие свистящие звуки, а за ними мы почувствовали содрогание земли. С уходом самолетов начали бить зенитки. Уши оглушали разрывавшиеся снаряды. В этот день отбой воздушной тревоги наступил не сразу. А когда его дали, все узнали, что на город было сброшено несколько бомб. Две из них упали рядом с нашим домом: одна на дом, где сейчас расположен ЖЭК-2, музей Цветаевых, а другая - на дорогу между нынешней художественной школой   и этим домом. В доме бомба прошла через крышу, потолок и. кажется, кого-то убила или ранила. А вот бомба, вошедшая под брусчатку дороги, на поверхности оставила только крылья. Специалистов в городе не оказалось, и пришлось ждать их из Симферополя. А пока всем жильцам близлежащих домов было предложено переселиться в бомбоубежище, так как бомба, якобы, могла двигаться под землёй и взорваться под одним из строений. Наутро стало ясно, что на город были сброшены бомбы без взрывчатки, но со свистящим приспособлением, наводящим на несведущих жителей, ужас. Первая паника прошла. Дальнейшие бомбёжки воспринимались с тем же страхом, но более спокойно.
Учебный год в школе начался как обычно, но количество детей в классах поубавилось. У большинства кто-то ушёл на фронт, кто-то уже получил и похоронки. К ним отношение было особое. Каждый из ребят стал больше озабочен помощью родителям, каждый стал внимательнее к другим. Широкий размах получила тимуровская, шефская работа. Так, из пекарни, что находилась в нашем дворе, мужчины были призваны в армию. Пришедшим туда работать женщинам нужна была помощь, и школа меня прикрепила за этим производством. После занятий я быстро ел, переодевался и бежал в пекарню. Я складывал буханки, нанизывал бублики на шпагат, подметал пол. В то время никакие бракованные хлебобулочные изделия не перерабатывались, и деформированный, поломанный хлеб, булки в реализацию не пускались, поэтому каждый день я уходил домой с одной-двумя развалившимися буханками горячего хлеба. Первое время меня дома ругали за то, что я приношу этот хлеб, но потом постепенно его начали резать и сушить на сухари. Так дома собралось большое количество сухарей, которые в дальнейшем сыграли немаловажную роль в выживании семьи. Голодное время приближалось неимоверно быстро.
                Наши оставили город
С каждым днём фронт приближался всё больше и больше. Об этом передавали из уст в уста. С тревогой слушались сводки информбюро. Но о том, что вот так, без особых боёв, будет сдан город, и не подразумевали.
... В этот день с утра нас, детей, никуда из дому не выпустили, под разными предлогами отвлекали от желания погулять. Накануне нам поручили разобрать прокипяченные, дезинфицированные папины бинты (а их был целый ворох), скатать и подготовить их для глажки. Работа была нудная, долгая, но это касалось самочувствия отца, и отказов в выполнении задания никогда не было. Почему-то и в самом доме, и во дворе, за которым мы следили из окон, была какая-то волнующая тишина. Из окна хорошо просматривалась и территория отделения милиции. Там было необычно много машин, на которые грузили какие-то ящики. Когда я сказал об этом родителям, то мне предложили отойти от окна и "не выдумывать".
Мать постоянно о чём-то шепталась с соседкой тётей Нюрой, которая чаще обычного забегала к нам. Ее мужа забрали в армию и она осталась со своею матерью и с двумя детьми. В квартиру к соседям нас не пускали, а вот их детей - Тамару и Витю - к нам привели.  Шестилетний Витя сообщил о том, что он видел с балкона "много машин, много солдат и даже танк". Тамара же, которая была на год старше меня и которой уже исполнилось 10 лет, по секрету сообщила, что "наши отступают". Поскольку это было сказано по секрету, говорить кому-нибудь об этом было нельзя, но у меня в голове не укладывалось, как это можно отступать в городе и ещё без всякой стрельбы. В моём сознании отступать можно было только на поле боя, в сражении. Там кто-то должен быть победителем, а кто-то побеждённым. Но даже если они, побеждённые, были "наши", то они должны были "стоять насмерть".
Второй раз слово "отступают" я услышал от соседей по коридору. Соседка вся в слезах зашла к нам попрощаться, так как она решила эвакуироваться на машине, вместе с организацией, где она работала. Насколько я помню, она работала в милиции. После её ухода отец поднялся с постели и долго перебинтовывал свои ноги. Обычно во время этой процедуры нам запрещалось бегать по комнате, играть в шумные игры. В мою обязанность входило убирать отработанные бинты, подавать флаконы с лекарствами, ножницы, чистые бинты. Не знаю, по договоренности или случайно, в комнату вошла врач. Она была одета необычно, на боку у неё висел противогаз. Не подходя к отцу, издали,она посмотрела на рану одной разбинтованной ноги и покачала головой, предупредив об аккуратности при перевязках. Я в это время стоял с бинтом и ножницами в руках. Отец кивнул в мою сторону и сказал, что "за этим у нас следит он", то есть я.
- Вот и отлично, с тебя потом и спрошу - сказала врач и стала прощаться. Мать пошла её провожать. Наверное, в тот момент, у меня появилось твёрдое желание стать врачом-хирургом, которое я пронёс через всю жизнь, вплоть до 35 лет, до возраста, ограничивающего поступление в мединститут. Мать возвратилась совсем встревоженная и ещё более расстроенная. Она сказала, что открыты все склады, магазины, базы, и люди тащат, кто что может. А позже зашла тётя Нюра и рассказала, что кто-то поджёг кинотеатр "Спартак", а от него пламя перекинулось на магазины по всей улице Итальянской.
Наступил вечер. Никто ничего не говорил. Радио молчало, света тоже не было. Оставаться вот так, отрезанными от всего, было
жутко. И отец принимает решение идти к своим родственникам на улицу Мариупольскую. Во-первых, она в стороне от центра, во-вторых, чтобы объединиться с родными людьми. Оставив ключи соседям, взяв с собой вещмешки, мы вышли на улицу. Отец быстро идти не мог, и со стороны можно было подумать, что семья вышла на прогулку. Могло смущать лишь то обстоятельство, что за плечами "прогуливающихся" торчали вещмешки. Уже спустились сумерки. Город был пустынен. Лишь со стороны порта двигались отдельные люди, гружённые сумками и мешками. Когда мы вышли на улицу Красноармейскую, у тогдашней поликлиники, то в испуге остановились: вся улица светилась ярким светом от пламени, которое вырывалось одновременно изо всех окон огромного многоэтажного здания новой табачной фабрики, построенного перед войной. Постояв несколько минут, мы все-таки перешли на другую сторону и двинулись дальше. Около греческой церкви стояла группа людей, на тротуаре лежал какой-то скарб, который вынесли люди из соседнего с табачной фабрикой, дома. Чувствовалось, что всё, что происходит, никого, как бы, не касается. Не так было пятьдесят лет спустя, когда горело здание уже старой табачной фабрики. Там собрались толпы неравнодушного народа, по улицам были разбросаны пожарные рукава, везде стояли пожарные и оперативные машины. А в 1941 году горевшее здание табачной фабрики никого не интересовало. Горели тогда десятки зданий и в целом улица Итальянская (ныне улица Горького), подожжённая при отступлении нашими. В городе было безвластие.
В город вошли немцы
Нам долго не открывали запертую калитку, и только когда узнали, что пришли мы, нас впустили, и опять калитка захлопнулась. Отца быстро усадили, подложив под ноги подушки, уложили спать брата, а мне разрешили подняться на верхнюю террасу двора. Зрелище было удручающее. Над всем городом пылало зарево. От Айвазовки до Карантина то там, то здесь пылало пламя. Ни звёзд, ни луны видно не было. Небо было затянуто, то ли тучами, то ли дымом. В воздухе пахло гарью, слезились глаза. Меня отправили спать. Сколько я ни просил разрешения спать на средней террасе, меня забрали в дом. Начала действовать идея мамы - где бы ни были, быть всем вместе. И я лёг около брата. Наутро волнений не убавилось. Всем интересно было знать: что там? Кто там, за калиткой? Улочка Мариупольская размещалась в стороне от центральной магистрали на Карантин. Как и в доме, где мы находились, так и в других домах тоже были закрыты калитки. Казалось, что улица вымерла. Но вот в начале её со стороны могилы Айвазовского показалась женщина. Хозяева дома узнали в ней свою соседку и вышли навстречу. Она сообщила, что в городе уже немцы. Они разъезжают на мотоциклах, кое-где расставляют посты. Возмущаясь, она рассказала, что нашлись люди, которые встречали их при въезде цветами. "В общем, - заключила она, - пока всё спокойно".
С приходом немцев жизнь города почти не изменилась, разве что людей на улицах стало меньше. Мы с родителями старались никуда не выходить, мама боялась, а у папы, больного тромбофлебитом, еще больше увеличились на ногах открытые раны. Напротив нашей квартиры жила семья Бабичевых, главу которой призвали в армию. Заботу о пожилой матери, детях – Тамаре и Викторе, легли на плечи тети Нюры. Она, уже наслышавшись о том, что евреев будут расстреливать, не отказалась помогать нашей семье.
С каждым днем требования немецкого командования все больше ужесточались. На заборах, в подъездах домов появлялось все больше приказов, «оглашений», требований, некоторые на немецком, румынском и русском языках. Разъезжающие машины с динамиками предлагали соблюдать порядок, быть лояльными к новой власти, что будет отплачено взаимностью. Так в городе начал устанавливаться оккупационный режим. О том, что это было временным явлением, сомнений, по крайней мере, в нашей семье, не было. "Как пришли, так и уйдут", говорили родители. И доказательством этому было празднование через три дня 24-ой годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции. За закрытыми дверями и занавешенными окнами, при керосиновых лампах собрались родственники, жившие в одном доме, и за скромным столом обсуждали сложившуюся обстановку. За эти три дня никто никуда за ворота дома не выходил. Немцев ещё не видели, а пользовались слухами и рассказами жильцов соседних домов. Но была твёрдая уверенность, что приход фашистов - временное явление и отступление без боя - это тактика для сохранения военной силы. Кто-то из соседок рассказал, что муж с сыном ушли со сформированным партизанским отрядом, который отправился от клуба КГБ, что был на углу улиц Карла Либкнехта и Кирова. А это уже что-то значило.
                Мародерство
Наступило время тяжких, томительных ожиданий. Тот, кто приходил из центра города, рассказывал о появляющихся приказах на стенах и воротах домов, издаваемых комендатурой. Приказы были отпечатаны на русском и немецком языках и заканчивались фразой: "За нарушение - смерть!".
Не помню точно сколько, кажется неделю, мы жили у родственников. Но вот появился приказ, что "если в квартире будут находиться посторонние, то наказаны будут хозяева, а также проживающие у них".

 
Ул. В.Коробкова 9. (бывшая ул. Военная). В этом доме в квартире на 2 этаже жил отец с родителями до зимы 1941 года
Забрав вещмешки, мы перешли в свою квартиру на улице Военной. Все вещи, которые мы перевезли перед предполагаемой эвакуацией, остались у бабушки. По дороге домой мы впервые увидели немцев. Жизнь в городе как будто не прекращалась. По улицам шли люди, разъезжали подводы, линейки. Только в жизнь города вклинились новые военные в серых формах и с непонятным для нас языком. По дороге нас никто не остановил, ничего у нас не проверил. В большом, всегда шумном доме было как-то тихо. Парадное встретило массой каких-то наклеенных объявлений, приказов, распоряжений,  как на русском, так и на немецком языках. Не останавливаясь, на ходу просмотрев их, мы поднялись к себе на второй этаж, у тёти Нюры взяли ключи и оказались в своей квартире. Через несколько минут у нас собрались соседи. Каждый что-то принёс, даже консервы и шоколад, которыми запасались в период смены власти. Все были рады нашему возвращению, но как-то особенно внимательно и заботливо относились к маме. Это она сама заметила, когда все ушли, отчего у неё разболелась голова.
Решили немного протопить, так как в квартире было сыро. Брату поручили подклеить на стёклах отклеившиеся полоски бумаги, якобы предупреждающие от растрескивания при обстрелах. По-видимому, родители надеялись, что наши в ближайшее время постараются возвратить город, может быть, даже с боями. Меня же послали во двор в сарай за углем и дровами. В коридоре первого этажа меня встретила тётя Катя. Я поздоровался и прошёл мимо. Вернувшись, я увидел её у нас. Она стояла у дверей и что-то говорила. Затем я услышал, как она сказала, что к ней на постой поставили двух немцев, от которых она узнала, что всех евреев будут расстреливать. Вот и сосед, сапожник Егозинский, собирается отправить своих пятерых дочерей куда-то в деревню. Может быть, там их не тронут.
                Отец и мать стояли в стороне, ничего не отвечая и не спрашивая. Затем она попросила у нас несколько свечей. Мать открыла гардероб и достала оттуда две свечи. Внизу гардероба в больших наволочках лежали сухари. Мама зачем-то взяла и несколько штук дала Катиным детям. Катя жила без мужа с двумя детьми, и все соседи всегда этой семье чем-нибудь помогали. После её ухода в доме наступило гробовое молчание. Никто ничего не говорил. Даже шестилетний брат почувствовал в этом молчании какую-то тревогу и присел на подоконнике.
Жили мы до войны неплохо. Если сейчас зажиточность определяют по наличию машины, дачи, то тогда - по наличию в доме патефона, грампластинок, полумягких стульев, настенных часов с боем, люстры. Кроме люстры, которую у нас заменял абажур, всё это было. И отношение к нам было как к вполне обеспеченной семье. За время нашего отсутствия все запылилось, и мама приступила к уборке. Папа пошёл в другую комнату растапливать печь. И вдруг дверь без стука отворилась, и в комнату ввалились два немца. Ничего не говоря, осмотревшись, они подошли к комоду; один бесцеремонно взял патефон, другой - специально изготовленный для хранения грампластинок ящик, и оба вышли из комнаты. Из-за наступившего шока никто не успел сказать ни одного слова, как дверь опять раскрылась, и эти же немцы подошли к гардеробу, открыли его, и один взял наволочку с сухарями, а другой - коробку со свечами, и ушли. Тут только всё стало ясно. Маму как прорвало. Она стала возмущаться бесстыдством женщины, которую только что пожалела, простив ей прошлую обиду, которую та нанесла больному отцу перед приходом немцев:
- Вот где её патриотизм, вот кто оказался предателем Родины! Нет, пусть нас расстреляют, но сначала я должна отомстить этому человеку. - Иди! Иди и заяви в комендатуру! - бросила мать отцу.
Дело в том, что, когда мы пришли домой, то в коридоре на первом этаже увидели массу приказов.  Самым броским было объявление, запрещавшее мародерство, как местному населению, так и немецким солдатам. О каждом факте мародёрства предлагалось сообщать в комендатуру или в полицию. Нарушители "будут строго наказываться".
Отец оделся, мама одела меня, шепнув, чтобы долго не ходили, а сразу вернулись домой. Но нам далеко и идти не пришлось. Только мы вышли из парадного, как наткнулись на немецкий патруль. Отец кое-как рассказал офицеру о случившемся, подведя его к объявлению. Немец понял, в чём дело, и поднялся к нам на второй этаж. Жестом объяснив, что произошло, мама послала меня показать Катькину квартиру. Офицер приказал вернуть на место патефон и пластинки и забрал солдат с собой.   А Катька сама притащила сухари и свечи и с рёвом и причитаниями стала извиняться. К этомувремени на крик и плач прибежали соседи по этажу и под презрительные приговоры выгнали её из нашей квартиры, пытаясь успокоить мать. Мама всю ночь раскаивалась за срыв, боясь мести. Но, вместе с тем появилась уверенность, что нужно бороться. Нельзя допускать унижение. Это она воспитывала и в нас.
                Регистрация евреев
 
А на следующий день, 11 ноября 1941 года, у нас в подъезде появился приказ: "Все евреи, проживающие в городе Феодосии и примыкающих окрестностях, должны явиться 13 ноября с 8 часов утра до 12 часов дня на регистрацию. Регистрация производится по Бульварной улице, №5. С сегодняшнего дня все евреи обязаны носить на груди еврейский значок указанной формы, белого цвета. (Тут же была нарисована звезда Давида – С.А.). Евреи, которые не выполнят данный приказ, будут расстреляны". А 27-го ноября появился новый приказ:
 
«Все евреи города Феодосии и окрестностей  обязаны явиться 1 декабря 1941 года на Сенную площадь №3 (Базарная улица №3) для переселения. Каждый еврей может иметь с собой исключительно носильные вещи и пищу на два дня. Все остальные вещи должны быть оставлены в полной сохранности в квартирах. Неисполнение приказа карается смертной казнью. Начальник немецкой полиции безопасности. О.Н.Ю.Б. г. Феодосия  27.11. 1941 г.»
Случилось то, во что не хотелось верить. К нам поднялся с первого этажа сосед еврей-сапожник Егозинский. Он принёс маме значок - шестиугольную звезду, которую вырезал из белой жести, сказав, что такие значки вырезал себе, жене и всем пятерым дочерям, и хочет посоветоваться, стоит ли отправлять детей в деревню, раз все равно переписывают и там. Что мог сказать мой отец?
Еще Егозинский сказал, что для того, чтобы евреям спастись, надо срочно покреститься. Он решил покрестить 5 своих дочерей и предложил покреститься Саре. Мара не возражал и дал отложенных денег, а Егозинский всю ночь шил хромовые сапоги для священника. Их и Сару крестили, правда, Егозинским это не помогло, они все потом были расстреляны. На другой день после крещения Сара  узнала, что семьи смешанных браков «перемещению» не подлежат, о чем им выдали удостоверение в муниципалитете, которое их, в последствии, не раз спасало. Удостоверение о крещении, крестик и справка с нацистской свастикой, подтверждающая смешанный брак караима с еврейкой, хранились у Сары за подкладкой ридикюля (сумочка на длинном ремешке, украшенная вышивкой), а в 1972 году после ее смерти Лена (невестка) ридикюль выбросила, не зная о тайнике за подкладкой.   
Через день мама, взяв паспорт, пошла на регистрацию. Регистрация производилась за углом от нашего дома, в помещении табачной фабрики. На пальто она прикрепила значок, а сверху на себя накинула шерстяной платок. Нам с нею идти она запретила. Папа поручил мне одеться и пойти к углу табачной фабрики и посмотреть, что там делается. Народа там собралось много. Мама встретилась с какими-то знакомыми и о чём-то с ними разговаривала. Видя, что многие родители пришли с детьми, я подошёл и стал с ней рядом, обняв её за талию. Мама стала прижимать меня к себе, и у неё потекли слёзы. Из парадного вышел полицейский и стал требовать, чтобы все перешли на одну сторону улицы и стали вдоль стены, не мешая прохожим и транспорту. "Очередь" стала очень длинной.
Вдруг приехала машина с динамиками. Из неё вышли немецкий офицер и женщина. Пройдя в помещение, они вскоре вернулись. Из машины офицер с помощью женщины-переводчицы стал говорить о том, что евреи оказали немецкому командованию неповиновение и не явились все на регистрацию, не выполнили приказ коменданта. В качестве наказания комендант приказал, что впредь, кроме звезды, которая должна быть больших размеров, на обеих руках следует иметь белые нарукавные повязки. Все медицинские работники на головном уборе должны иметь еще и красный крест. Он сказал, что регистрация проводится с целью учёта евреев и дальнейшего их переселения, что надо знать, какое количество транспорта потребуется для перевоза людей в другое место. Все поняли, что будет создаваться лагерь. Регистрация продлевалась на три дня, а кто её не пройдет, будет расстрелян.
Было холодно, на улицах лежал снег, и мама отправила меня домой. Кроме того, нужно было обо всем рассказать папе. Когда я отогрелся и собирался с братом опять идти к маме, дверь открылась, и мама пришла с двумя женщинами и двумя мужчинами. Нас отправили в другую комнату, а взрослые сели за стол что-то писать. Как потом я узнал, они обращались к коменданту с просьбой отменить новое распоряжение о значках и повязках. Когда же они ушли, то мама рассказала, что регистрация проводилась в большой комнате, где стояло несколько столов. Вели регистрацию женщины, за порядком следили полицейские. Когда мама записалась, записали и детей. Узнав, что дома есть муж, который болен, и что он не еврей, акараим, ей предложили подойти к отдельно стоящему столику, где кроме регистратора никого не было. Там всё записали заново, предложили на следующий день "принести паспорт мужа".
День клонился к вечеру, когда вся семья опять собралась вместе. Из неведения что-то прояснилось. Наступило временное спокойствие. Не верилось в расстрел такого количества людей. Затеплилась надежда, что при переселении наша семья останется неразделённой. Затемнив окна, посидев немного при свечке, мы в этот день рано легли спать.

                Расстрел евреев в Феодосии
В ночь на 1 декабря, накануне явки на сборный пункт мы не спали. Брата положили спать к Бабичевым - соседям в квартире напротив. А сама тетя Нюра провела ночь у нас. Родители мои обговаривали массу вариантов, как поступить, если будет так, или этак? Что делать отцу, если маму расстреляют? О "переселении на Украину", как было написано в объявлении, и речи не было. По слухам уже было известно, что евреев расстреливают. В то, что смешанные браки "от переселения освобождаются", веры не было. Но на сборный пункт решили идти все вместе. Утром, часов в девять, мы - папа, мама, брат Женя (ему в сентябре исполнилось 6 лет) и я, заперев дверь и отдав ключи тёте Нюре, вышли из дому. На дворе стояла настоящая зима: кругом намело сугробы снега. Со всех сторон группами, кто пешим порядком с рюкзаками за спиной, с сумками, а кто на санках, с сидевшими на вещах детьми, двигались в сторону базара. Обгоняющие нас знакомые здоровались с родителями. Лишь мы вчетвером шли с пустыми руками, без вещей. Свернув направо за базаром, мы оказались в огромной толпе. Сборным пунктом была городская тюрьма (двухэтажное здание тюрьмы сохранилось и по сей день – оно находится на углу через сквер от базара). Дверь в неё с улицы была открыта настежь, и около неё стояло несколько полицейских. А перед дверью в каре стояла масса народа. Одни пришли проводить своих друзей, другие просто поглядеть, а кто и позлорадствовать. От дверей всё время раздавались выкрики с требованием расступиться, "сдать назад!". Один из полицейских, вынув шашку из ножен, на всю площадь заорал: «Чего собрались? Неужели вам жиды за двадцать четыре года Советской власти не надоели?»
Народ молча стал отступать, а в дверь все заходили и заходили люди. Престарелых поддерживали за руки, кого-то подвезли на линейке.
Мы стояли в толпе и чего-то медлили. Оказывается, родители решили дождаться какую-нибудь семью, похожую ни нашу, со смешанным браком, чтобы понять, отпускают ли таких, как мы. Долго из парадного никто не выходил. Все только входили. Наконец вышла семья Жоги. Мама и папа подошли к ним. Они показали им удостоверение со свастикой, в котором говорилось о том, что их семья со смешанным браком (муж-украинец - жена-еврейка) "временно от переселения освобождается". Поблагодарив за информацию, мы опять-таки остались ещё чего-то ждать. Брат начал плакать, у него замёрзли ноги и руки. Родители решили, что всем нам на сборный пункт идти не стоит. Нас отвели на Карантин к родственникам отца, а мама и папа, взяв с собой консервы, хлеб и воду, отправились обратно. Меня с братом отвели к соседям, на второй этаж, где тоже были дети, и мы стали с ними играть. Я все время прислушивался, не пришли ли родители. Они появились только поздно вечером, уставшие, расстроенные от увиденного, натерпевшиеся страха: боялись, что из тюрьмы могли и не выйти. Торопясь до начала "комендантского часа" успеть домой, мы вышли от родственников. Шли медленно, так как у отца сильно отекли и стали болеть ноги. Теперь у нас было удостоверение, что мы, семья со смешанным браком, от переселения освобождаемся. В ночь на 3 декабря 1941 года всех явившихся на сборный пункт евреев расстреляли в выкопанном перед приходом немцев противотанковом рву. По городу ходили слухи, что земля еще долго шевелилась над умирающими людьми.
(В Симферополе расстреляли брата бабушки Сары Йегуду (Юдю) с женой и дочкой Галинкой 5-ти лет – А.А.)

 

В Феодосии появился новый приказ:
                Оглашение
По приказу полевой комендатуры оглашаю следующее:
1. В качестве районного шефа Феодосии назначается с 15 – ХII- 1941 года бывший Городской Голова Феодосии г-н Андржеевский Николай Иванович.
2. В качестве Городского Головы гор. Феодосии назначается с 15 - ХII - 1941 года г-н Грузинов Василий Сафронович.
3. Запретные часы для хождения гражданского населения от 17 до 7 часов. В течение этого времени гражданское население не имеет права выходить на улицу. Исключены лица, имеющие особые удостоверения полевой комендатуры.
4. Все до сих пор выданные удостоверения теряют свою действительность с 20 - ХII -1941 года в 12 часов дня. К этому сроку должны быть поданы заявления для новых удостоверений.
5. Лица, укрывающие партизан, или доставляющие последним какие-либо сведения будут расстреляны.
7. Все имущество, сданное на хранение, или оставленное евреями разным лицам, должно быть сдано до 25 – ХII -1941 года. Место сдачи: магазин на Галерейной улице № 13, около почты. Лица, у которых после 25 –ХII -12.1941 года будут найдены еврейские вещи, будут наказаны, как за кражу. 
8. Каждый житель города обязан регистрироваться в Городской Управе. Точные указания будут еще даны.
       Городской Голова                Разрешено.
       Грузинов.                Полевой Комендант. 

                Арест, или задержание
    После объявления о явке евреев на сборный пункт "для переселения" многие еврейские семьи, ужезная, что их ждёт, но надеясь все-таки на лучшее, отдавали своих детей соседям, знакомым, оставляя тем все своё состояние. Когда же город узнал, что всех собранных евреев расстреляли, а власти поняли, что некоторые еврейские дети остались в русских семьях, появились объявления об ответственности "за сокрытие членов еврейских семей, в том числе и детей". Мы слышали, что некоторые семьи стали сдавать принятых еврейских детей в комендатуру. Но кое-кто оставил их на свой страх и риск. Немцы тогда сами стали разыскивать таких детей. Однажды немецкий офицер увидел меня около дома и повёл за собой. Это заметила соседка и тут же рассказала моей матери. Что делать? Идти самой - ещё более осложнить положение. Отец в таком состоянии, что не сможет при волнении связать двух слов. Тогда решили обратиться к моей первой учительнице. К началу войны я закончил два класса школы №8 (ныне школа №4). Учительница моя, Клеопатра Ивановна Зименко, жила во дворе школы. Она очень любила меня. И мама побежала к ней за советом. Та тут же оделась, пришла к нам, взяла паспорт отца, мои метрики (в них национальность родителей тогда не указывалась), похвальные листы с портретами Ленина и Сталина и пошла в комендатуру. Оттуда её послали в полицию, там я сидел с какой-то девочкой около дежурного. Что Клеопатра Ивановна кому говорила, я не знаю. Знаю только, что полицейский, разорвав похвальные листы, разрешил меня забрать, и мы с ней пришли к нам домой. После войны Клеопатра Ивановна долго не могла устроиться на работу, и мама даже ходила с просьбой за неё в КГБ. И Клеопатра Ивановна была принята в школу №3,  а через некоторое время ей даже дали комнату во вновь выстроенном доме около банка.
Позже мы узнали из разговоров, что всех найденных еврейских и крымчакских детей в русских семьях собирали в Симферополе и отправляли в Германию. Так, благодаря самоотверженному поступку скромной учительницы, в очередной раз была сохранена наша семья.
      Продолжают искать еврейских детей
Время в период оккупации тянулось томительно. Нас, детей, во двор старались не выпускать. Да и играть было почти не с кем. Ребята постарше уходили к центру, в район сожжённых домов, что стояли вдоль улицы Итальянской (ныне улица Горького), а во дворе с появлением немцев все быстро расходились по своим квартирам. Вечерами становилось совсем тоскливо. На втором этаже нашего дома из восьми квартир жилых было только четыре. Остальные стояли закрытыми, так как хозяева эвакуировались, или выехали куда-то к родным.
Нужно сказать, что и раньше соседи второго этажа жили между собой дружно, а тут сама обстановка, режим с комендантским часом, требование соблюдать светомаскировку сплотили людей, и с наступлением темноты все собирались в одной из квартир, через площадку от нас, обычно в квартире напротив. Дети играли на полу, взрослые за игрой в лото делились впечатлениями за день, сообщали друг другу новости, говорили о ценах на продукты. В один из вечеров в дом возвратилась соседка по квартире, которая эвакуировалась с последней машиной своего предприятия. Но дальше Старого Крыма машина не проехала, и люди пешком вернулись домой. Все встретили соседку с сочувствием, проявляя интерес к тому, что она рассказывала. Ключ от квартиры она потеряла, и все женщины, взяв свои ключи, собрались в нашем коридоре около её двери, пытаясь подобрать ключ и помочь ей попасть в квартиру.
Мы с братом решили пойти туда, где была наша мама. В тот момент, когда мы вышли из двери одного коридора, чтобы попасть в другой, увидели, что по лестнице поднимается немец в фуражке с высоким околышем. Мы быстро перебежали лестничную площадку и вернулись в свой коридор, хлопнув дверью. В конце коридора стояли женщины, одна из них держала зажженную свечу.
 - Немцы! - зашептали мы и кинулись к маме.
В этот миг дверь с площадки открылась, в коридор вбежал с фонариком немецкий офицер. Увидев нас с братом, он издали поманил меня пальцем. Затем медленно пошел со мной по коридору к женщинам, освещая их фонариком и показывая то на одну, то на другую, спрашивая: "Мама? Мама?". Женщины заслонили маму сзади, а мне шепнули, веди, мол, немца к отцу. Я повернулся и повел офицера в противоположный коридор, в квартиру, где находился отец. Следом пошел и брат. Немец повернулся и оттолкнул его, мол, уходи.    
 - Брудер, брудер - сказала одна из женщин немцу.
Но он погрозил брату пальцем. В отличие от меня, смуглого мальчика, Женя был светлым. Войдя в комнату, где сидел отец, держа одну ногу на табурете, я подвел немца к нему и сказал, что это мой папа.
- Niks, матка, матка,- твердил немец.
Папа встал, и мы пошли к себе домой в свою квартиру. В коридоре уже никого не было, а мама ждала нас дома. Офицер потребовал документы. Взяв в руки паспорт с удостоверением об освобождении от переселения, немец осветил фотокарточку в паспорте, затем, осветив лицо матери и мое, он ничего не сказал и вышел из квартиры. Во второй раз удостоверение помогло отвести от нас беду. Немцы продолжали искать еврейских детей, чьи родители уже были расстреляны.
В это время в городе на тумбах для объявлений, в подъездах домов стали появляться одни за другими приказы, оглашения, объявления о сохранности квартир и имущества «переселенных» евреев. Причем за мародерство угрожали штрафами, принудительными работами, вплоть до расстрела. Грозили и комендант города, и городская управа, и начальник безопасности немецкой полиции, и даже некоторые управдомы.
 
 
Повсюду также висели плакаты с весьма красноречивыми рисунками и надписями: «ЖИДУ нет места среди нас! Гоните его вон!», «Жиды – ваши вечные враги! Сталин с жидами – одна шайка преступников!».
 
В Крыму проживало много крымчаков (крымских евреев – раббанитов). Очередной приказ от 10 декабря предписывал им так же, как и евреям, явиться по тому же адресу, но уже «на предмет препровождения в отдельную часть города». Пищу им предлагалось уже взять с собой на один день. Горожане, в том числе и крымчаки, уже знали, что всех явившихся на сборный пункт евреев расстреляли  в противотанковом  рву. Многие ни в чем не повинные люди предпочли самоубийство расстрелу.
В некоторых семьях родители умертвили детей сами, чтобы они не видели и не слышали того ужаса, который их ожидал. Некоторые покончили счеты с жизнью, повесившись в своих квартирах, во дворах. Рассказывали, что немцы еще долго находили трупы в лесочке на склоне горы Тепе-Оба над Феодосией.
Еще до расстрела крымчаков висело «оглашение» городского головы Грузинова с разрешения полевого коменданта о наведении порядка и сохранности имущества расстрелянных. Оглашение предписывало следующее: 
«Все имущество, сданное на хранение или оставленное евреями разным лицам, должно быть сдано до 25 декабря 1941 г. Место сдачи: магазин на Галерейной улице №13 около почты. Лица, у которых после 25 декабря будут найдены еврейские вещи, будут наказаны, как за кражу…Полевой комендант. Городской голова Грузинов».
 
После массового расстрела евреев в связи с попытками местного населения присвоить оставленное евреями в квартирах имущество, немецкие власти Феодосии на немецком, румынском, русском и украинском языках расклеило объявления, напечатанные крупным шрифтом: «За кражу – расстрел!»
Всех явившихся на сборный пункт крымчаков расстреляли, как и евреев, в противотанковом рву в ночь на 13 декабря 1941 года.   
(Здесь мне хочется привести пронзительное стихотворение известного поэта – крымчака Ильи Сельвинского, музей которого есть в Симферополе. А.А.):
                Я ЭТО ВИДЕЛ!

Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам,
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел. Сам.

Вот тут дорога. А там вон - взгорье.
Меж нами
     вот этак -
                ров.
Из этого рва поднимается горе.
Горе без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами...
Тут надо рычать! Рыдать!
Семь тысяч расстрелянных в мерзлой яме,
Заржавленной, как руда.

Кто эти люди? Бойцы? Нисколько.
Может быть, партизаны? Нет.
Вот лежит лопоухий Колька -
Ему одиннадцать лет.

Тут вся родня его. Хутор "Веселый".
Весь "Самострой" - сто двадцать дворов
Ближние станции, ближние села -
Все заложников выслали в ров.

Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой,

И трупы бредят, грозят, ненавидят...
Как митинг, шумит эта мертвая тишь.
В каком бы их ни свалило виде -
Глазами, оскалом, шеей, плечами
Они пререкаются с палачами,
Они восклицают: "Не победишь!"

Парень. Он совсем налегке.
Грудь распахнута из протеста.
Одна нога в худом сапоге,
Другая сияет лаком протеза.
Легкий снежок валит и валит...
Грудь распахнул молодой инвалид.
Он, видимо, крикнул: "Стреляйте, черти!"
Поперхнулся. Упал. Застыл.
Но часовым над лежбищем смерти
Торчит воткнутый в землю костыль.
И ярость мертвого не застыла:
Она фронтовых окликает из тыла,
Она водрузила костыль, как древко,
И веха ее видна далеко.

Бабка. Эта погибла стоя,
Встала из трупов и так умерла.
Лицо ее, славное и простое,
Черная судорога свела.
Ветер колышет ее отрепье...
В левой орбите застыл сургуч,
Но правое око глубоко в небе
Между разрывами туч.
И в этом упреке Деве Пречистой
Рушенье веры десятков лет:
"Коли на свете живут фашисты,
Стало быть, бога нет".

Рядом истерзанная еврейка.
При ней ребенок. Совсем как во сне.
С какой заботой детская шейка
Повязана маминым серым кашне...
Матери сердцу не изменили:
Идя на расстрел, под пулю идя,
За час, за полчаса до могилы
Мать от простуды спасала дитя.
Но даже и смерть для них не разлука:
Не властны теперь над ними враги -
И рыжая струйка
            из детского уха
Стекает
      в горсть
              материнской
                руки.

Как страшно об этом писать. Как жутко.
Но надо. Надо! Пиши!
Фашизму теперь не отделаться шуткой:
Ты вымерил низость фашистской души,
Ты осознал во всей ее фальши
"Сентиментальность" пруссацких грез,
Так пусть же
           сквозь их
                голубые
                вальсы
Торчит материнская эта горсть.

Иди ж! Заклейми! Ты стоишь перед бойней,
Ты за руку их поймал - уличи!
Ты видишь, как пулею бронебойной
Дробили нас палачи,
Так загреми же, как Дант, как Овидий,
Пусть зарыдает природа сама,
Если
    все это
           сам ты
                видел
И не сошел с ума.

Но молча стою я над страшной могилой.
Что слова? Истлели слова.
Было время - писал я о милой,
О щелканье соловья.

Казалось бы, что в этой теме такого?
Правда? А между тем
Попробуй найти настоящее слово
Даже для этих тем.

А тут? Да ведь тут же нервы, как луки,
Но строчки... глуше вареных вязиг.
Нет, товарищи: этой муки
Не выразит язык.

Он слишком привычен, поэтому бледен.
Слишком изящен, поэтому скуп,
К неумолимой грамматике сведен
Каждый крик, слетающий с губ.

Здесь нужно бы... Нужно созвать бы вече,
Из всех племен от древка до древка
И взять от каждого все человечье,
Все, прорвавшееся сквозь века,-
Вопли, хрипы, вздохи и стоны,
Эхо нашествий, погромов, резни...
Не это ль
       наречье
             муки бездонной
    Словам искомым сродни?

Но есть у нас и такая речь,
Которая всяких слов горячее:
Врагов осыпает проклятьем картечь.
Глаголом пророков гремят батареи.
Вы слышите трубы на рубежах?
Смятение... Крики... Бледнеют громилы.
Бегут! Но некуда им убежать
От вашей кровавой могилы.

Ослабьте же мышцы. Прикройте веки.
Травою взойдите у этих высот.
Кто вас увидел, отныне навеки
Все ваши раны в душе унесет.

Ров... Поэмой ли скажешь о нем?
Семь тысяч трупов.
              Семиты... Славяне...
Да! Об этом нельзя словами.
Огнем! Только огнем!

1942, Керчь

                Начало десанта
Приближался Новый год. Немцы находились в Феодосии уже почти два месяца. Постоянно до нас доходили слухи о зверствах немцев. В районе  главпочтамта они вешали местных жителей за нарушение режима нового порядка (напротив нынешнего панно корабля скульптора Саввы Бродского  на стене музея Грина).
Наравне с немецкими марками ходили и советские деньги по курсу 10 рублей за одну марку. Несколько раз в город выходил отец. Его сопровождал мой брат. Мама вообще никуда не выходила, не пускали из дома и меня.
Соседка тётя Нюра пришла и сказала, что прямо напротив нашего дома продают ёлки. Папа дал ей деньги и попросил купить нам ёлку. Решили, что ёлку установим у нас и встречать Новый год тоже будем у нас. Всё, что делалось в это время, "делалось в последний раз". Мне кажется, что за все мои девять лет жизни у нас не было такой высокой, стройной ёлки, как в том году. Игрушек у нас было много, всех по 2 - 4 одинаковых и их развешивали симметрично. На верхушку надели пику, а по бокам, мама настояла, надели звезды. Она верила, что долго немцы в Феодосии не задержатся. Раньше ёлку убирали родители, когда мы спали, а в этот раз разрешили украшать мне и Тамаре - дочери тёти Нюры. Спать легли поздно, но долго поспать не пришлось. 26 декабря ночью вдруг началась сильная стрельба. Стреляли со стороны моря, куда выходили наши окна. При выстрелах звенели стекла и сотрясались ставни. Мы поднялись, оделись, приготовили вещмешки и стали чего-то ждать. Нет, страха не было, а была радость. - Наши пришли, наши! - приговаривала мама.
Стрельба не прекращалась, а усиливалась. Разрывы снарядов сменились орудийной стрельбой. В дверь постучали. Это была тётя Нюра. Она позвала нас к себе, с восторгом рассказывая, как отступают немцы. Мы перешли к соседям в комнату. Все они тоже уже были одеты. Их окна и балкон выходили на улицу. На одном окне были открыты ставни, и мы увидели, как фашисты удирали в одном нижнем белье и сапогах. На земле лежал снег, с ним сливалось белое бельё, и казалось, что сапоги движутся сами. К рассвету пальба поутихла. В окна мы увидели матросов в бескозырках, которые приближались по улице. Захлопали двери, и соседи стали выходить в коридор, поздравляя друг друга с возвращением наших.
Но радовались мы рано. Самое страшное было впереди. Пока взрослые, потеряв бдительность, обсуждали   события ночи, мы, дети, спустились вниз, в парадное. Там стоял молодой матросик и читал расклеенные на стене приказы, объявления, распоряжения комендатуры и полиции. Вдруг он вскрикнул и упал плашмя на пол. Также закричал, схватившись за плечо, соседский мальчик старше меня. Это опомнившиеся немцы заняли позицию напротив нашего дома в углублениях перед окнами полуподвальных помещений и стреляли оттуда, убив матроса и ранив мальчика. Кто-то из соседей увидел, как несколько немцев пробиралось через лестницу на чердак, мимо квартиры Четвертаков. Морской офицер, который с матросами забрал труп, посоветовал всем покинуть дом, так как бой только начинается. Все жильцы спустились в подвал дома, где были сараи. Там почему-то появилась вода. Кто-то пришёл и сказал, что в доме на чердаке немцы ведут огонь по улице. На первом этаже засели наши, а на втором - румыны. Последние вели огонь, в зависимости от перевеса сил; то за наших, то за немцев. Через некоторое время наши навели порядок, и мы смогли перейти из подвала, где продолжала прибывать вода, в одну из квартир первого этажа.
Напротив нашего дома возвышалось здание бывшего гидротехникума (сейчас в нем находится средняя школа №1). У немцев там, по-видимому, был узел связи. В это здание, где жил хирург Сухарев, через проем стены трое - четверо подростков 14-16 лет, перебегая от дерева к дереву, стали приносить в вещмешках немецкие посылки, присланные из Германии или отправляемые немцами на родину с награбленным добром, принадлежащим феодосийцам. Посылки тут же вскрывались, содержимое раздавалось. Матери этих ребят очень переживали, плакали, прося их прекратить рисковать жизнью, но они это делали не с целью наживы, а ради людей. Помню, как я нанизал себе на руку большое количество ручных часов. Среди подростков были трое братьев Четвертаков. После десанта старшие из подростков ушли к партизанам.
Среди соседей была молодая женщина с грудным ребенком на руках. Муж её, молодой парень, при немцах служил полицаем. Он понимал, что ему необходимо скрыться, но жена не хотела оставлять дом, боясь, что по дороге их могут убить. Тогда он вбежал в квартиру, где все прятались, и закричал, что сейчас дом будет обстреливаться из миномета и все должны "спасаться, кто как и где может". Все поднялись и начали разбегаться кто куда. Мы, не поднимаясь наверх, решили идти к бабушке, папиной маме.
                Наши опять оставили город
Но дойти до цели мы не смогли. Добежав до скорой помощи (теперь там рентгенкабинет зубоврачебной поликлиники), мы попали под сильную бомбежку. Сейчас там напротив стоит жилая пятиэтажка, а тогда на ее месте стояли одноэтажные дома, заселенные большим количеством жильцов. Немцы, оправившись после ночного бегства и сдачи города, приступили к методическому обстрелу города и буквально забрасывали его бомбами. Каждую минуту всё новые и новые самолеты налетали на город, бомбя порт и прилегающие к нему улицы. Земля от разрывов ходила ходуном под ногами. Мы вбежали в этот первый попавшийся дом на улице Бульварной (ныне улица Десантников), и нас приютила женщина с двумя дочерями. К ним в квартиру перебрались все жильцы большого коммунального двора и легли на пол, каждый раз закрывая глаза и уши от свиста и разрывов падающих бомб. Постепенно мы научились определять перерывы между бомбежками, но как только появлялся гул самолетов, все моментально занимали свои места. Через день родители пошли в нашу квартиру посмотреть, что там делается, и увидели, что взрывной волной все стекла разбиты, входная дверь вместе с коробкой валяется на полу, ёлка, которой мы так радовались и которую с таким старанием наряжали, упала. Дом пустой. Никого из жильцов нет, кроме двух стариков, которые жили на первом этаже (кажется, Карповы). Опять началась бомбежка, и родители, взяв кое-какие постельные вещи, вернулись к нам. А через несколько часов, когда мы уже решили переходить в перерыве между бомбежками к родственникам, папу вызвали к воротам, которые были закрыты, чтобы никто не заходил во двор. Оказалось, что это пришла его мама, бабушка Бьяна. Она сообщила, что в их дом попала бомба, и он полностью сгорел. Спасти ничего не удалось, и она осталась, в чем стоит. Вместе с домом сгорели и все наши вещи, которые мы перевезли туда раньше, когда думали эвакуироваться. Так в одночасье мы потеряли всё, что думали спасти, сохранить до возвращения из эвакуации. Бабушка сказала, что она идет к дочке - тете Ксени,  которая тоже осталась без жилья. Кое-что из вещей через окна удалось спасти, и тетя Ксеня с мужем перебралась к родственникам мужа.
Те, кто ходил в город, рассказывали, что в исполкоме - советская власть, многие бывшие сотрудники приступили к работе, но люди поговаривают, что город долго удерживать не смогут.
Посоветовавшись, родители подумывали об эвакуации морем. Но в исполкоме их заверили, что город освобожден навсегда и слухам верить не надо. Слухи распускают те, кому нужно посеять панику. Кроме того, корабли, которые поддерживают связь с "большой землей", гражданское население перевозить не будут.
Бомбежек стало меньше, и отец часто уходил в поисках жилья. В наш дом вернулся кое-кто из соседей, квартиры которых выхолили на улицу, и туда, где сохранились стекла в рамах. С чьей-то помощью родители перетащили дверь с коробкой в коридор и приставили ее поперек к дверному проёму. А пока мы продолжали жить у чужих людей, спали на полу, с нашего двора в вёдрах приносили уголь и отапливали квартиру. Это была компенсация за предоставленный приют. Наконец, отец пришел и сказал, что дальние родственники, у которых пустуют три комнаты, согласны их ему сдать. Хозяйку на улице Бульварной предупредили, что через две ночи мы переберёмся в другое место. Она вроде бы согласилась, но на следующий день потребовала, чтобы мы здесь не задерживались и часа.      
- Вам здесь нельзя оставаться никак. Сегодня ночью такое будет, такое будет, что вы себе и не представляете.
Собравшись, мы покинули это жилье, и пошли на новую квартиру. В пустых комнатах ничего не было. Оставив вещи, мы отправились на старую квартиру за кроватями. Отодвинув коробку с дверьми, мы увидели, что в квартире никто не побывал, на подоконниках лежал снег, заваленная ёлка тоже была запорошена снегом. Забрав кровати, которые были на досках, а не на панцирных сетках, мы за два раза перенесли их вместе с постелью на новое место. На следующий день, отправившись с утра опять за вещами, мы увидели пустынные улицы. На углу улиц Розы Люксембург и Циолковского группа солдат жгла костер, их ружья стояли в стороне, связанные в пирамиду. Недалеко валялась убитая лошадь. Солдаты отрезали пласты мяса с убитой лошади и жарили его на костре. Прохожих почти не было. Выйдя на Бульварную (ныне Десантников) улицу, мы испугались: на улице Военной увидели немецких мотоциклистов. В город вошли немцы. Сообщением потрясла одна соседка. В том дворе, где мы были во время десанта, жил с женой доктор Фиделев. Это были престарелые люди. Когда немцы ещё до десанта объявили о явке евреев, то жители Феодосии упросили коменданта не трогать эту семью, так как это был очень хороший педиатр, который пользовался большой популярностью у феодосийцев. Считалось, что семья эта была очень богатой. Ночью  доктора и его жену кто-то вытащил в окно и бросил в колодец, который находился во дворе поликлиники.
В "Чёрной книге", составленной под редакцией В. Гроссмана и И. Эренбурга, имеется рассказ "Как убили доктора Фиделева", переданный А. Морозовым и подготовленный к печати  А. Дерманом (стр. 294). В книге "О зверствах немцев над евреями в Крыму" (стр. 20) говорится о том, что немцы расправились с двумя восьмидесятилетними стариками Фиделевыми. Но на самом деле этот акт был совершен местными варварами накануне возвращения фашистов после десанта. Теперь было понятно, почему хозяйка квартиры, где мы пересидели десант, так  волновалась  и настаивала на нашем немедленном уходе.
Мы поднялись наверх, взяли кое-что из вещей и продуктов. Раньше в центре боковой стены передней комнаты над зеркалом, которое стояло на комоде, висели часы с боем. Во время десанта они оторвались с крепления и лежали на боку на зеркале. Мама захотела забрать эти часы. Когда мы их перенесли на новую квартиру, повесили и завели, то они пошли. Мама с облегчением вздохнула.
- Все должно быть хорошо. Надо только бороться и не опускать руки, - сказала она. Она была очень суеверна.
Серьезную тревогу вызвало отсутствие воды. Почему-то везде в городе вода в водопроводе исчезла. Её брали из колодцев, которые были во дворе старых домов Феодосии. Но эти дворы, как правило, были закрыты, и все жители брали воду в подвале бывшего гидротехникума. Ежедневно один-два раза в мою обязанность входило приносить по два ведра воды. Лежал снег, было очень скользко, но деваться некуда, и я шаг за шагом преодолевал расстояние в несколько сот метров. Так продолжалось несколько дней, пока вдруг не стало известно, что с другой стороны подвала обнаружены трупы людей. Если раньше здесь выстраивалась очередь, то теперь этот "источник" оказался никому не нужен. Два дня мы собирали снег и топили его. После десанта он был грязный, сверху лежал слой сажи. Но на Форштадте (на нынешней конечной остановке автобусного маршрута №2 на улице Тимирязева) вдруг пошла вода из фонтана. Брали воду уже там, но за неё надо было платить какие-то копейки.
                На новом месте
 
Ворота дома по ул. Нахимова 50 (бывшая ул. Буденого), где во время войны жил отец с родителями. На коляске мама ; Альянаки Елена Борисовна.
 
ул. Нахимова 50. (бывшая ул. Буденного). За голубой дверью во время войны жил отец с родителями

Когда возвратились немцы, наша семья уже поменяла квартиру, переселившись на окраину года и, практически, ушла в подполье.  Дом, в котором мы поселились по улице Буденного, был в собственности дальних родственников отца. Двор был закрытый, с запирающейся калиткой.  Дом состоял из трёх частей, и каждая из частей принадлежала двум сестрам и брату. В двух комнатах с кухней поселились мы, а одну большую комнату с тамбуром заняла папина сестра с мужем. Двери  наших квартир  выходили на большую веранду с деревянной лестницей из 10-12 ступенек. (Позже мы узнали, что в этой части дома проживала еврейская семья, которую расстреляли).
Под верандой и квартирой папиной сестры (моей тёти) находился большой подвал. Папа жил наверху, а мы с мамой почти все время прятались в подвале, но это не всегда избавляло нас от тревог.
Когда вернулись немцы, они заняли подвал под конюшню, и мы вынуждены были перейти в жилые комнаты. В подвале стояли огромные, с толстыми ногами и длинной шерстью четыре лошади. «Тяжеловозы, - объяснил нам отец, - они возят орудия».
Кормили лошадей крупной пшеницей, какой я по сей день больше никогда и не видел. Пшеница хранилась в мешках в передней части подвала. Немцы из порта привезли пшеницу, которая не успела сгореть при отступлении наших войск. Она была обильно полита то ли бензином, то ли керосином. Если её вымачивать, то частично запах пропадал, Мы с братом, выходя погулять во двор, собирали под страхом смерти рассыпанное у входа в конюшню зерно и по жменькам носили домой. Однажды, выйдя погулять, братик взял с собой во двор перочинный ножик отца. Во дворе с лошадьми возился немец. Увидев нож, он подозвал брата к себе, взял нож и стал его раскрывать. В нем было два лезвия и ещё разные предметы. Немец что-то говорил Женику, но что, мы понять не могли. Ясно было одно: нож он хотел оставить себе. Я побежал домой и сказал отцу, что у нас отбирают нож. Мама сказала, чтобы мы оставили нож и сейчас же вернулись домой, а папа предложил попросить взамен немного пшеницы, так как она для нас была спасением от голода. Подойдя к немцу, я кивнул головой и показал ему на пшеницу, сложив вместе две ладони, надеясь первый раз пронести ее открыто. Немец, взглянув на меня, заулыбался, нож положил в карман и ушел в конюшню. Каково же было наше с братом удивление, когда он оттуда вышел с огромным мешком пшеницы на плече и отправился к нам по лестнице в квартиру. Открыв плечом дверь, он поставил мешок посреди комнаты и вышел. Эта пшеница стоила моим родителям дорого, так как они начали волноваться, что другие немцы не досчитаются одного мешка, начнут искать и обвинят нас в воровстве военного имущества, за что "граждане подлежали расстрелу". Всей семьей мы начали переставлять мебель в комнате, еле перетащили этот меток в угол и закрыли его комодом, поставив на комод зеркало. Но волнения наши были напрасны, хотя они длились более двух недель. Страх прошел, голод взял свое, и эту пшеницу мы стали вымачивать, сушить, носить с братом на улицу Продольную, где у знакомых людей на ручной мельнице перемалывали её, научившись ещё и сортировать крупу и муку. Правда, всю пшеницу мы доесть не успели, так как на неё позарилась переводчица во время одного из обысков, не зная, что пшеница была "керосиновая". Об этом будет отдельный рассказ.

                Жизнь заставила
Деньги у нас были на исходе. Сухари, консервы тоже кончились. В городе установился жесткий режим. Везде сновали полицейские, патрули. Время нахождения на улице было ограничено. В разрушенные дома входить запрещалось. К таким был отнесен и наш двухэтажный дом по улице Военной, в котором мы жили раньше. Папа меня с братом послал взять какую-то мелочь, если она сохранилась. Мы обошли дом и через ворота попали во двор. Оказывается, в доме проживало несколько семей - Корольчук, Карповы и др. Мы пробрались в свою квартиру и начали собирать мыло, синьку, нитки и что-то ещё. Патефона и пластинок как не бывало. С комода всё было снято, и он стоял открытым. На гардеробе не было дверок. Во всем был беспорядок. Но всё же мы многое смогли унести. Родители не ожидали, что мы принесем столько необходимых вещей, и очень обрадовались. Папа сказал, что теперь какое-то время мы можем не волноваться, у нас будет, что есть. Мы придвинули к папиной кровати стол. Он взял какую-то книгу, разорвал её на листочки, порезав их пополам, и разложил по столу. Затем чайной ложкой одну пачку синьки рассыпал по листикам. Мама, вспомнив свою работу провизора в молодости, быстро превратила разложенные листики с синькой в пакетики. Потом с одного из детских рюкзаков отпороли лямки,  разрезали их на кусочки и получились фитили. Наутро мне с братом предстояло идти на рынок и менять свой "товар" на продукты питания. Нас проинструктировали: если встретят знакомые и будут расспрашивать о семье, о папе, мы можем говорить всё, как есть, а при упоминании о маме должны были опустить головы и молчать. Получалось, что мы и не обманывали, но и правды не говорили. Утром мы были на базаре. Я очень стеснялся, а Женя оказался более смелым. С первых предложений нам обменяли фитиль на фасоль, за два пакетика синьки дали три луковицы. А в молочном ряду обмен не состоялся, так как у нас не оказалось тары. Всё, конечно, мы не поменяли, но домой принесли всякой всячины. Не обошлось и без неприятностей. Родители как в воду смотрели. Мы встретили много знакомых, которые у нас расспрашивали о жизни. Но когда речь заходила о маме, то беседа быстро прекращалась. Кто-то нам хотел дать денег, но мы не взяли. Одна женщина так разволновалась, что решила навестить папу, и стала спрашивать у нас, где мы живем. Брат не растерялся и назвал адрес старой квартиры. Но эта женщина раньше жила в нашем доме. В конце концов, мы адрес не назвали и быстро ушли. Этот день на базаре нас многому научил. Мы поняли, что некоторые люди меняли не потому, что наш товар был им нужен, а просто из сострадания, и это нас огорчало. Другие спрашивали то, чего у нас не было, но дома это нашлось, и мы с каждым разом значительно расширяли свой ассортимент. Ходили мы на рынок только в базарные дни. В конце концов, и товар почти иссяк, да и спрос на него стал падать. Но фитили были в цене, и мы не только меняли, но и продавали их. Деньги у нас уходили на покупку хлеба по карточкам. Хочу рассказать еще одну историю, связанную с рынком.
Время, которое мы проводили на базаре, для наших родителей было полно волнений, особенно когда начиналась бомбежка. Но мама всегда себя успокаивала, что рынок бомбить не будут. Это ведь невоенный объект. Но вышло как раз наоборот.
Случилось это 17 февраля 1943 года. Базарный день. Народу было много. К этому времени мы научились зарабатывать, помогая тем, кто привозил на рынок продукты на телегах или на тачках. Рассчитывались с нами, как правило, тем, что привозили: фруктами, овощами, картофелем, да и деньгами. А в этот день я был с соседскимпарнем, который взял меня в напарники. Рынок находился там же, где и сейчас, но он был не только не огорожен, но даже навесов никаких не имел. В центре стоял небольшой деревянный открытый со всех сторон пассаж, где продавались мясомолочные продукты. Всё остальное продавалось с прилавков, которые в 2 - 3 ряда стояли вокруг пассажа. Вдруг завыла сирена. Потом послышался гул самолётов. Обычно их приближение сопровождалось стрельбой зениток. Но в этот раз они вылетели откуда-то неожиданно и сразу стали пикировать на рынок. Все бросились бежать кто куда. Я спрятался под стойку, где уже тесно сидели, прижавшись друг к другу, люди. Свист бомб заставил не только сжаться, но закрыть глаза и опустить голову. Не знаю, сколько было бомб, но все они упали на рынок. Послышались стоны, крики о помощи. Люди стали разбегаться в разные   стороны.   Самолёты   как неожиданно показались, так неожиданно и исчезли.В этот день на рынке закончилась и жизнь художника Богаевского. Его гибель была страшнее гибели других: ему осколком практически отсекло полголовы. Об этом на следующий день гудел город. Немцы стали говорить о варварстве советских лётчиков. Был объявлен траур. Погибли не только горожане, но и жители близлежащих районов. В народе говорили, что бомбы сбросили сами немцы. Иначе, почему же на рынке в это время не было ни немцев, ни полицаев. Обычно после гибели фашистов по любым причинам командование забирало заложников, а в этот раз, как рассказывали, обошлось без этого.
Когда с рынка я бежал домой, то сначала меня встретил брат, а потом навстречу шел папа. Впервые во время бомбёжки я оказался так далеко от дома, попал в такую переделку.

                Первое наказание ремнем

Не помню, где я был. Но придя домой, в дверях я столкнулся с двумя немцами в сопровождении полицейского. О том, что проводится облава, я уже определил по концентрации немцев на улицах и курсирующим машинам.
Во время оккупации часто устраивались облавы. Проводили их немецкие офицеры или полицейские в сопровождении солдат. Они входили в квартиры, проверяли документы всех присутствующих, просматривали все углы, могли залезть на чердак, спуститься в подвал. В домах в первую очередь проверяли документы мужчин. В такой день в контролируемом квартале нельзя было ни пройти, ни выйти через оцепление. Лиц, вызывающих сомнение, тут же задерживали и препровождали в полицию или комендатуру.
Я был очень возбужден и взволнован. Пропустив входящих "гостей", я с порога спросил: - А твой паспорт не проверяли?
Услышав это, полицейский разворачивается, возвращается в комнату и просит маму предъявить паспорт. На улице был мороз, ветер, а около дверей горела раскаленная печь. Вернулись в квартиру и немцы. Полицейский, пока немцы начали греть руки над плитой, открыл мамин паспорт и стал его разглядывать: перелистал от начала до конца, посмотрел на штампик биржи труда с изображением свастики, затем открыл первую страницу и стал рассматривать фотографию. Игравший в стороне брат бросил игру и подошёл к маме. Полицейский (а это был молодой парень) вслух произнёс:
 - Да, молодая, - и возвратил паспорт (маме тогда было 35 лет). Что он хотел этим сказать, было непонятно. Ясно одно, что национальность в графе паспорта он вслух не прочёл. Молча кивнул немцам, и они ушли. Я уже и так понял свою ошибку, которая могла стать роковой для всех нас, а тем более для мамы.
Это был первый и единственный случай, когда родители меня наказали ремнём. Для меня же это был урок на всю жизнь и, находясь в любых экстремальных условиях, я никогда не задаю ненужных вопросов.

                День рождения

В период оккупации некоторое время я учился в школе. Школа размещалась не в типовом, а в приспособленном здании на улице Митридатской. Часть начальных классов была оборудована в одноэтажном домике за углом от основного корпуса, который оказался без жильцов. Учила нас молодая учительница Н.П, Самойленко, очень симпатичная, добрая, с длинной до пят косой. В школу я пошёл уже во втором полугодии, приблизительно в марте. Второй класс я закончил перед войной отличником, дома со мной занимались, мы особенно много читали. Учительница, записав только отца (о матери я промолчал), ничего не спросила. Но я постоянно чувствовал к себе особое внимание. Учился я хорошо, не давался мне только немецкий язык, который я ненавидел. Друзей у меня не было. Это объяснялось, наверное, тем, что у меня никогда не было свободного времени. Хотя на общей веранде я часто встречал мальчика и девочку. Это были брат и сестра, которые жили в доме через дорогу, их окна выходили на наши ворота. Родители наши были смолоду знакомы между собой. Практически только они и знали о маме, не считая дворовых соседей, дальних и близких родственников отца. Юра был на год младше моего брата Жени, а Лена на два года младше меня. Лена училась в первом классе и по настоянию её и моих родителей привела меня в школу и показала, где находится третий класс. Приходила к нам ещё одна девочка, мать которой вскоре умерла. В 1942-м году случилось так, что и у меня, и у брата не оказалось летней обуви. И тут Лена и Юра принесли нам по паре тапочек, пошитых их отцом из автомобильных покрышек.
В школе я ближе познакомился и с мальчиком Игорем, который всегда встречался около дома, где мы мололи пшеницу. Он был полной противоположностью мне. Я - худой, высокий, смуглый, он - полный, коренастый, блондин. Его парадное было рядом с воротами людей, где находилась ручная мельница. Он всегда провожал меня молчаливым взглядом, я же старался быстрей скрыться за воротами. Когда же мы встретились в школе, то в первый же день пошли домой вместе. Потом он даже помогал мне молоть пшеницу. Иногдамы заходили к нему домой. У него на столе стояли разные яства, но он никогда мне ничего не предлагал. Домой к нам я его не приглашал. Нельзя сказать, чтобы у нас с ним завязалась дружба. Просто были приятельские отношения.
23 марта 1942 года мне исполнилось 10 лет. Родители мои решили празднично отметить мой день рождения. К этому времени мама насобирала муки из "керосиновой" пшеницы, у моей тети взяла сахарина, около дома купила какого-то очень дешёвого молока и испекла большущий торт "Наполеон". К нам пришли Лена и Юра, Наташа, и мама разрешила пригласить Игоря. День рождения был радостным, веселым. Торт ел каждый, кто сколько хотел. Когда расходились, вдруг выяснилось, что мама Игоря работает где-то переводчицей у немцев. Так незаметно для всех у родителей испортилось настроение, которое передалось и мне. Я считал себя виновным в происшедшем. Пришли родители Лены и Юры и как-то успокоили нас, мол, мальчик, что он понимает. А оказалось, что он всё понял, но по-своему. На следующий день он доложил учительнице, что у меня есть мама. Это было полбеды. Но через пять лет, в 1947 году, когда уже давно закончилась война, на общешкольном комсомольском собрании он вспомнил этот день рождения. Мне уже было 15 лет, и меня принимали в комсомол. Игорь учился в восьмом классе, а я в седьмом, так как после третьего класса во время оккупации больше не учился. Так вот, после того, как председатель собрания поставил вопрос на голосование о том, "кто за то, чтобы принять Саву в комсомол", вдруг вскакивает Игорь, заявляет, что он против, и рассказывает, что мы при немцах "вот такие торты ели", и разводит руками. А то, что порой у нас вообще нечего было есть, что от однообразия пищи я отравился на всю жизнь рыбой, я не переношу по сей день не только вкуса и запаха, но и вида её, разве он знал? Выхоленный, уверенный в себе, он стоял перед всем собранием презрительно смотрел на меня. В то время я был председателем совета дружины мужской школы. Все меня знали. Заступилась за меня моя учительница математики Фрида Марковна Центер, напомнив ему, что мать его работала у немцев переводчицей, И все обошлось. Так юбилей моего первого десятилетия запомнился мне на всю жизнь.

                «Грабеж» полицейского

Во время оккупации жителям города выдавали по карточкам хлеб. Мы получали этот хлеб в магазине при пекарне, на улице Тимирязева, в том помещении, где сейчас находится цех чулочной фабрики. Что это был за хлеб, можно только догадываться. Он наполовину состоял из проса и ещё каких-то добавок, был очень твёрдый, формовой. Но самое неприятное в нём было то, что формы смазывались тавотом. Я до того не мог переносить этот запах, что ещё лет десять после войны не ел корки, мне всё чудился в них запах тавота. Хлеб выдавался, кажется, по 300 граммов на ребенка и 400 граммов на неработающего. Поскольку мама нигде не значилась, то на неё карточки не было. Нам полагалось по трем карточкам один килограмм хлеба, что составляло, помню, чуть больше половины буханки. За хлебом обычно ходили мы с братом. Однажды, войдя в магазин, мы увидели, что покупателей нет, а на прилавке сидел полицейский. Поскольку мой отец до войны работал в горторге, его очень многие знали. И нас, детей, если кто-то встречал из знакомых, начинал расспрашивать о семье. Мы, как правило, опускали головы и ничего не отвечали. Для всех знакомых нашей матери не существовало.
Вот и тогда продавщица спросила у нас, как себя чувствует отец, на что мы коротко ответили, что он лежит. Тогда продавщица при нас стала рассказывать полицейскому о том, что вот бедные дети, их мать расстреляли немцы как еврейку, отец очень болен, лежит, а мы хозяйничаем, добываем себе на жизнь. Полицейский взял у нас карточки, вырезал талончики, продавщица получила деньги, взвесила хлеб, и мы ушли. Позже мы узнали, что эта продавщица взяла себе еврейскую девочку и жила в доме за углом от нас. На следующий день за хлебом была очередь. Простояв её, мы подали карточки: продавщица, но уже другая, начала на нас кричать, что мы "наглецы, обманщики, и морочим голову". Оказывается, накануне у нас вырезали талоны не за один день, а за четыре. Продавцы работали через день, и эта ничего не знала. Вернувшись с плачем домой, растерянные, мы рассказали, что на три дня остались без хлеба. Папа хотел подняться и пойти разбираться во всем, но мама не разрешила этого делать, сказав, что "на чужом горе счастье никто не построит", придут, мол, "наши", вот тогда-то и разберемся. А пока постараемся перебиться. Да и денег на покупку хлеба у нас к этому времени уже не было.
                Немцы в нашем доме
В начале апреля в город, по-видимому, прибыло пополнение, и немцев стали расквартировывать на постой. При поселении никто ни у кого ничего не спрашивал, В квартиру заходил офицер с охраной и переводчиком. Осматривали жилье, на дверях меломписали количество поселяющихся, а на словах объясняли, в какой комнате должны они жить. К нам поселили четырёх солдат, причём в крайней комнате. Нам предложили переселиться в первую, проходную. Всё свое имущество мы перенесли туда (благо, что из мебели, кроме старенького гардероба, ничего не было).
Мама очень волновалась, что за людей к нам поселят. Знакомые рассказывали, как безобразно вели себя расквартированные, заставляя хозяев стирать, мыть полы, убирать за собой, мыть и даже чистить грязные сапоги. Вечерами они устраивали попойки, гулянки, водили женщин.  За неповиновение могли бить и даже выгонять из квартиры.
К вечеру подъехала машина, и в комнату внесли четыре железные кровати, постель и вещмешки. Когда немцы увидели нас, сидящих около больного отца, мы почувствовали, что они стали всё делать осторожно, аккуратно, чтобы не шуметь. Застелив свои койки, они ушли, ничего не сказав, а через час принесли откуда-то стол и четыре табуретки. В этот вечер мы легли спать рано, не обращая внимания на квартирантов. Утром меня отправили за водой, а мама растопила печь. Один из немцев, выйдя с полотенцем, мимикой стал спрашивать, где можно умыться. Мама показала на умывальник и сказала, чтобы я долил в него воды. Немец отобрал у меня ведро с водой и сам налил в умывальник воду. Когда они умылись, то перед уходом один взял вёдра и позвал меня с собой, по-видимому, чтобы я показал колонку. Другой, молча, поискал веник, найдя его, сам подмёл свою комнату. Одевшись, они ушли, оставив открытой свою дверь. Мама категорически запретила нам не только входить, но и заглядывать в их комнату.
Когда мы сели обедать, вернулись немцы. Они впервые увидели отца, который сидел на кровати за столом. Взяв ведро с водой, они во дворе вымыли сапоги и прошли в свою комнату. Один из немцев принес и, молча, положил нам на стол полбуханки хлеба. Родители начали спорить, брать или не брать этот хлеб. Остановились на том, чтобы я после обеда вернул его немцам, положив так же, молча, им на стол. Такое общение продолжалось несколько дней. Кое-когда немцы обращались к маме,   называя её "мамка". Эти обращения касались разрешения поставить ведро с водой на плиту, взять тазик, чтобы что-то постирать. Когда они попросили тарелку, то мама дала мне четыре тарелочки, вилки, большую тарелку, чтобы я им отнёс. С того дня контакт между немцами и родителями осуществлялся через меня. Завтракали они дома, а обедали и ужинали где-то в другом месте. Ни хлеба, ни каких-либо других продуктов нам больше не предлагали. Всё открыто лежало в их комнате на столе, но мы никогда ничего не трогали.
Однажды немцы привели ещё одного очень весёлого, разговорчивого солдата. Когда он уходил, то они подозвали меня, что-то ему сказали, показывая на меня. Тот, что-то говоря, взял мою руку и попрощался со мной. Всё это произошло в присутствии родителей. Мы знали, что за углом есть полевая кухня, где немцы после обеда раздают оставшееся детям. Но мама слушать не хотела о том, чтобы мы тоже пошли туда. А на следующий день, после посещения нас солдатом, рано пришёл один из квартирантов, взял два котелка и позвал меня с собой. Мама остановила меня, но немец покачал головой. Тогда она сказала, чтобы со мной пошёл и брат. Немец привёл нас во двор, где стояла полевая кухня. Около ворот с котелками, кастрюльками, с кружками слонялись разного возраста ребята в ожидании конца обеда. Немец завёл нас во двор, и я увидел на подножке котла того немца, который был у нас вчера. Он оказался поваром.
Немец, который нас привёл, подал ему оба котелка, и они наполнились и первым, и вторым. Мы решили, что нам поручили отнести эту еду для квартирантов. Под завистливыми взглядами детворы мы понесли котелки, опустив глаза, ни на кого не глядя. Дома родители, увидев котелки с едой, стали спорить, кому это, и остановились на том, что поставили их нетронутыми на стол немцев. А когда вскоре пришли и сами немцы и увидели еду на своём столе, то один рассердился. Ругая родителей, он стал показывать на нас с братом, мол, если сами не хотите, то причём тут дети? Со следующего дня мы стали регулярно ходить на кухню и старались в порядке очереди подходить к котлу. Если повар нас видел раньше, то подзывал к себе и давал всегда больше, чем остальным. О кухне узнал весь район. Желающих получить еду становилось всё больше и больше. К нам присоединились наши друзья Лена и Юра. Здесь стали появляться и взрослые. Около закрытых ворот было шумно, как обычно при скоплении детворы. Немцы периодически выходили и ругались, прогоняя ожидающих еду, но всегда наполняли остатками подставляемую посуду. А однажды вдруг калитка раскрылась, и из неё выбежал разъярённый немец с шашкой в руке. Все бросились врассыпную, а я, испугавшись, как сидел на камне, так и остался сидеть. Этот камень стоит перед воротами и по сей день. Ноги у меня отказали слушаться. Наверное, я побледнел. Немец сам испугался и стал меня поднимать, но я не мог встать на ноги. Когда я всё-таки поднялся, ко мне подошёл брат, и мы медленно побрели домой.
Через несколько дней наши бомбили город, и бомбы попадали как раз в район, где находилась кухня. Там у немцев, оказывается, был и штаб, и учебные кабинеты. Бомбой убило несколько немцев, в том числе одного, который жил в нашей квартире. Оставшиеся трое вернулись домой мрачные, нам объяснили, что погиб их друг.
Больше нас мама к кухне не пускала. Немцы ходили притихшие, молчаливые.
                Арест отца
В апреле на рынке нам с братом делать было нечего. Стойки были полупустые, да и предлагать на обмен нечего. Мужик, который приносил нам хамсу и который периодически брил отца, куда-то исчез. И отец, подобрав кое-какие вещи на обмен, решил пойти на базар сам. Повесив на правую атрофированную руку сумку, а в левую взяв палку, небритый, заросший, он вышел из дому. Я был в школе, и мама хотела послать с ним брата, но папа не разрешил.
Отец родился в Феодосии, всё время работал в родном городе, и у него было много знакомых. Подойдя к рынку, он увидел одного из них. Тут же подходит немецкий офицер и предлагает им следовать за ним. Через несколько шагов отца окликает ещё один знакомый. Офицер молча, кивком головы, приказывает следовать и ему. На углу улицы немец так же подобрал ещё одного мужчину. В полиции, проверив документы, всех мужчин отпустили, а отца задержали. Когда я вернулся из школы, мама мне сообщила, что папы давно нет, что она начала уже волноваться. Вдруг к дому подъехала легковая машина, из которой вышли немецкий офицер, двое солдат и женщина. Назвав нашу фамилию и получив ответ, они направились прямо к нам. Офицер сообщил через переводчицу, что должны провести у нас обыск. Солдаты открыли гардероб, просмотрев его содержимое, попросили убрать всё с комода и открыли его крышку. Офицер зашёл в комнату, где жили немцы, осмотрел её. За комодом в углу стояло полмешка керосиновой пшеницы. Немцы раскрыли его, посмотрели и опять закрыли. Матери было задано несколько вопросов. Не проверяя мамины документы, немцы вышли из квартиры и постучались в соседнюю дверь, где жила с мужем сестра отца. Переводчица задержалась у нас и сказала маме, что мы должны к шестнадцати часам явиться в полицейское управление, и объяснила, где оно находится. Затем все уехали.
Было это в день майского праздника, погода стояла теплая, но мама достала наши зимние пальто, сама оделась и стала ждать папину сестру, которая пошла с мужем к его родственникам. После обеда пришли немцы и легли отдыхать. Они не обратили внимания на то, что нет отца. Об обыске они тоже ничего не знали: мама всё привела в порядок, всё положила по своим местам и посадила нас есть. Вдруг дверь открывается, и в комнату входит переводчица, а за ней мужчина с кнутом. Увидев нас в квартире, женщина вроде бы стушевалась, спросила, почему мы не в полиции, и показала мужчине на мешок с пшеницей. Сама же подошла к гардеробу, открыла его и на полке взяла крепдешиновый отрез, который видела во время обыска. Отрез она положила в свою сумочку и, ожидая кучера, подошла к двери, где отдыхали немцы. Все они были в одних трусах, а один лежал на подоконнике и курил, высунув голову на улицу, а ноги свесив на стул у окна. Переводчица заговорила с немцами, объяснив, что они живут с партизанскими связными. Мама немного знала идиш, схожий с немецким языком, и заглянула в комнату к немцам. Никто из них не пошевелился, только тот, что лежал на подоконнике, приспустил трусы и начал чесать себе зад. Мама осмелела и стала кричать на переводчицу. Она говорила, что у неё нет ни стыда, ни совести, раз она занимается такими вещами. "Советская школа не для того учила тебя немецкому языку, чтобы ты занималась мародерством", - говорила мама. Пришёл кучер, но переводчица повернула его обратно и с ним быстро ушла сама. Было уже около четырёх часов и мы вышли следом. С веранды мы увидели, как от ворот отъехала линейка, на которой сидела переводчица.
Подойдя к полиции, мы встретили папину сестру, которая думала, что мы давно уже там, и решала, как ей поступить. Она передала нам свёрток с едой, мы попрощались и вошли в помещение полиции. Дежурному мама сказала, что нам велено было прийти к четырём часам, но мы немного опоздали. Полицейский сказал, чтобы мы сели на скамейку и ждали. - Раз приказано, значит ждите, когда надо, вызовут.
Так мы просидели до шести часов вечера, когда полицейские меняли дежурство. Доложив начальнику полиции о сдаче дежурства, полицейский заметил, что кто-то вызвал женщину с детьми и она ждёт. Начальник полиции приказал нас провести к нему. Мама рассказала, что отца арестовали на базаре, и во время обыска переводчица сказала, чтобы мы явились сюда. Услышав нашу фамилию, начальник полиции рассмеялся.
    - Мара? Да это честнейший человек!
      Он знал отца, знал, что он очень болен, и понял, что это недоразумение. Нас он отпустил домой и сказал, чтобы мы готовились к встрече с отцом.
       Действительно через час после нашего возвращения папа пришёл домой. Всё было на местах, а немцы встретили нас улыбками. Один из них стирал рубашку и стал извиняться. Ещё одна туча прошла мимо.

                Было и такое

Арест отца и обыск, стычка с переводчицей и пребывание в полиции в течение почти двух часов для нас с мамой бесследно, конечно, не прошли. Кроме того мы лишились пшеницы, которая нас спасала от голода. Настроение было не столько подавленное, сколько тревожное. Ведь спасло нас то, что в этой круговерти никто не спросил паспорта мамы. Достаточно было увидеть то, что она не прописана, что у неё в паспорте стоял штамп, что она на учёте на бирже труда как нетрудоспособная по зрению, и, наконец, узнать о её национальности, мы бы погибли. Неизвестно ещё было, какой сюрприз может преподнести переводчица. Ведь в Феодосии мамино удостоверение о временном освобождении от переселении было уже недействительно.
Правда, после этого случая у нас стали более конкретные отношения с жившими на квартире немцами. Оказалось, что никакие они не немцы, а австрийцы. В союзе с Германией они вынуждены были воевать на стороне немцев, хотя в душе не поддерживали ни войну, ни фашизм. В один из вечеров все трое показали нам фотографии своих семей, рассказали, как могли, о родителях. А через несколько дней их часть снялась, от нас забрали всё их имущество, и мы в квартире остались одни. Вся мебель вернулась на свои места. Мама стерла с дверей все надписи, надеясь, что нашу квартиру при новом расселении обойдут стороной. Так и получилось. Но во дворе в отдельной квартире поселили двух немецких офицеров.
Дом наш, хотя и был частным, жильцов имел много. Кроме трёх семей хозяев, жили наша семья, семья папиной сестры, внизу - одинокая женщина с жиличкой. И вот теперь поселили двух офицеров. Ни воды, ни канализации в доме не было. Дворовый туалет состоял из трёх отделений. Среднее было хозяйским, левое - наше, а правым пользовались все остальные. Не знаю почему, но офицеры предпочли пользоваться туалетом, которым пользовались и мы. Как-то зайдя в туалет, я увидел в углу красные бумажки. Присмотревшись, я убедился, что это деньги. Да, да, смятые советские деньги. Красные купюры с изображением Ленина достоинством в тридцать рублей. Я побежал к папе и почему-то шепотомрассказал ему, что "нам кто-то подложил деньги". Живя в постоянном страхе, я готов был к подвохам и всегда ожидал неприятностей. Папа предупредил меня, чтобы я никому ничего не говорил, а взял мусорное ведро и лопаткой собрал все бумаги в туалете. Сам он поднялся и вышел на веранду. На следующий день в туалете опять лежали купюры достоинством в 50 и 100 рублей. Папа мне объяснил, что немецкие офицеры пользуются советскими деньгами вместо бумаги, чем демонстрируют своё пренебрежение к советской стране. Так продолжалось не одну неделю. Жизнь заставила моего бедного больного отца в свою очередь спасти деньги, которых нам хватило вплоть до Джанкойского лагеря, о чём будет разговор дальше.
Лето клонилось к концу, и нужно было подумать о подготовке к зиме. В хозяйском сарае мы с братом пересеяли весь оставшийся там уголь, а угольную пыль с разрешения взяли себе. Потом мы ходили по близлежащим улицам и собирали конский и коровий навоз. Мы и раньше видели, как это делали не только дети, но и взрослые, думая, что просто идёт уборка улиц. К нам присоединились наши друзья. Когда же этого сырья стало много, под руководством отца мы во дворе выкопали яму, туда насыпали навоз, а сверху всё это засыпали угольной пылью, весь этот состав, разувшись, ногами перемешали, посредине сделали воронку и залили её водой. Потом  мы начали месить эту массу, постепенно добавляя воду. А затем из этого месива стали скатывать шарики и аккуратно раскладывать их в углу двора. Всей работой, сидя на веранде, руководил папа, он вёл подсчёт разложенным в углу изготовленным таким образом брикетам для топки печи зимой. Высушенные на солнце брикеты мы заносили в сарай. Но воспользоваться ими мы так и не смогли.

                Предательство полицейского

Этот августовский день с самого утра не предвещал ничего плохого. Мы проснулись, и я с братом отправился за хлебом, который получали по карточкам. А когда вернулись, то ещё у ворот услышали плач и стоны, доносившиеся с нашей веранды.
 
Ревекка (Рива) (1902-1994), Сара  (1898-1970) и жена их брата Абрама.
 
                Михаил Кайки (1941-2015), сын Ривы.

Поднявшись наверх, мы увидели, что у нас - хозяйки нашего дома, две сестры – караимки, тётя Рива и тётя Сара (двоюродные сестры Марка – А.А), плакали, причитая:
- Ой, что теперь будет, что теперь будет?! Мы погибли. Не жить и нашему сыночку Мишеньке.
Мама стояла перед ними вся красная, растерянная. Ничего не понимая, мы юркнули в квартиру и подошли к лежавшему на кровати отцу. Он лежал, вздрагивая, по щекам у него катились слёзы. Присев на кровать, и поглаживая его, мы спросили, что произошло, понимая, что случилось что-то страшное.
Глотая окончания слов, папа кое-как рассказал нам, что был полицейский, проверил документы, ничего не сказал, побежал к хозяевам, и вот они пришли перепуганные и зарёванные. Когда мы вышли на веранду, то мама, взяв себя в руки, резко, но твёрдо сказала:
- Хватит! Идите к себе. С вами ничего не будет. Просто у вас освободится квартира, и вы будете продолжать жить, как и прежде. Потом она и нам, и отцу рассказала, что полицейский кричал на хозяев, что они "скрывают жидов и коммунистов" и что за это он "весь дом перестреляет".
Мама, как обычно, в очередной раз начала собирать вещи. Нас с братом умыла, одела в одинаковые рубашки с бантами. Стала давать наставления отцу. Мы притихли. Даже нам было понятно, что сейчас сюда должны привести немцев. Мама держалась спокойно, показывая, что всё хорошо. Время от времени она подходила ко мне с братом, то гладила нас по голове, то целовала, вздыхая. В доме воцарилась напряжённая, тревожная тишина. В ожидании чего-то страшного каждый молчал. Переодев отца, разбинтовав его ноги, мы присели все на его кровати. Не в первый раз, когда в дом приходили немцы с облавой, проверкой документов или для поселения солдат, мы уже знали, что, увидев отца с открытыми на ногах язвами, они быстро удалялись. Поэтому к нам первое время не поселяли на постой ни солдат, ни офицеров. Мы стали ждать, что готовит нам судьба в этот раз. А пока суд да дело, брат вскипятил чайник, кипяток закрасили крошками горелых сухарей, принесённый хлеб разделили сначала на две части, а затем одну часть разделили ещё на четыре и приступили к завтраку (если его можно было так назвать). Ели почти молча. Мама только пыталась вспомнить лицо полицейского. Она была близорукой, да и в лицо особенно не заглядывала, но оно ей казалось знакомым. Спустя час-полтора к воротам подъехала машина. Из нее вышли немецкий офицер и полицейский, и направились прямо к нам на веранду. Мама встретила их на веранде, и хотела было провести в квартиру, но полицейский сказал, что туда они не пойдут, и потребовал вынести документы. Офицер взял мамин паспорт и начал его рассматривать. В конце паспорта стоял штамп биржи труда об освобождении от работ. Этот штамп был поставлен через знакомых за золотое кольцо. Мама, обняв меня и брата, стояла против офицера, смотря ему прямо в глаза. Проверив паспорт, взглянув на нас троих, он возвратил паспорт и повернулся уходить, не сказав ни слова. И тогда полицейский, останавливая немца, взял его за пуговицу мундира, стал говорить ему, показывая пальцем на мать: "Юда, юда!" Немец посмотрел на маму, затем на меня, на брата, развернулся и влепил полицейскому такую оплеуху, что тот скатился с лестницы ступенек на десять, упал внизу на колени и быстро стал отряхивать брюки. Офицер спустился, что-то сказал сердито полицейскому, сел в машину, а полицейский бегом побежал со двора. Обо всём этом мы стали рассказывать отцу, когда вернулись в комнату. Мама узнала в полицейском бывшего парикмахера, который работал в парикмахерской, находившейся напротив нынешней авиа кассы и к которому нас водили стричься. Волнение родителей ещё более усилилось, так как они решили, что это только начало. Но ни на следующий день, ни позже к нам никто не пришёл. О том, что произошло, мы могли строить только догадки: то ли у офицера были свои дети, и он вспомнил их и пожалел нас, то ли он рассердился на полицейского за его, мягко говоря, непорядочность. Но и в этот раз мы остались живы. Мы долго были в страхе, что полицейский нам ещё отомстит, но подошла осень, и мы покинули Феодосию, выехав в деревню.
Неожиданную подсказку о возможных причинах подобного поведения офицера вермахта я получил здесь в Израиле, спустя более полвека. В русскоязычной газете прочитал материал «Еврейские солдаты Гитлера», где рассказывается, что «150 тысяч солдат и офицеров вермахта, люфтваффе и кригсмарине могли бы репатриироваться в Израиль согласно закону о возвращении». Они имели еврейских родителей или бабушек с дедушками. Родившихся от смешанных браков арийцев с неарийцами называли «мишлинге», они спокойно жили при нацистах, занимали высокие посты и даже служили в армии. Вполне вероятно, что этот офицер был «мишлинге»…   
                Мы выехали из города

Оставаться на этой квартире нам становилось всё более опасным. Сильно обострились отношения с хозяевами. Всё больше людей из соседних домов стали интересоваться, почему не выходит за ворота двора наша мать. Да и обстановка в городе не способствовала спокойствию: всё чаще немцы проводили облавы, усилился патрульный режим, увеличилось время комендантского часа. В семье стали поговаривать о смене места жительства, так как побаивались, что кто-нибудь из соседей может донести на нас городским властям.
Но помогли нам сами немцы. Комендатура издала приказ, чтобы все жители в течение определённого времени покинули город, выехав за его пределы. Мы видели, как один за другим выезжали жители района. Выехали друзья нашей семьи, с чьими детьми мы дружили. Папа стал чаще выходить в город в поисках транспорта. Рядом с нами жила семья Прокопенко. Глава семьи работал где-то водителем. И вот с ним Борис Коген (отец Лены и Юры) договорился, что он перевезёт нас в Ичкинский район (ныне Кировский), в деревню Капотузы. В этот район подалось много караимов.
    Из-за нацистских репрессий оставаться в Феодосии было невозможно. Семья Когенов наняла машину и выехала в ичкинский район, в деревню Капотузы. Через шофера, который отвез их туда, они передали нашей семье, чтобы мы тоже ехали туда. Отец договорился с водителем, что он может за обручальное кольцо предоставить нам треть кузова. Когда же в назначенный час подъехала машина, то она доверху была загружена чужим скарбом, а для нас оставлено небольшое место в конце кузова. Папа рассердился, стал говорить с шофёром о нечестности. Тогда водитель грубо оборвал его, сказав, что «ждать не будет», для нас и "этого много" и что, если желаем, то он может отвезти нас в "другое место, а не в деревню".  Увидев маму, он сказал, что неизвестно, чем для него кончится рейс, если патрули узнают, кого он везет.
Мама уговаривала папу успокоиться и быстро уезжать, так как оставаться здесь она не могла ни минуты.
Водитель успокоился тоже и стал загружать вещи в машину. Нам стали помогать и те, кто ехал в этой же машине куда-то дальше. Взяли самое необходимое: две кровати, стулья, стол, одежду и посуду. Так мы оставили Феодосию. Через полтора-два часа мы были уже на месте. В Капотузах нас встретила в полном составе семья Когенов. Борис Петрович объяснил, что здесь лучше не оставаться, так как и поселиться негде, да и староста не из порядочных, и направил нас в соседнюю деревню Тохтабу, где нашел нам жилье на окраине села. "Мы сами не сегодня завтра переедем туда," - добавил он. Так мы оказались в Тохтабе. Приняла нас татарская семья, дом которой находился в центре села. Он состоял из двух комнат, которые располагались по обе стороны большой проходной кухни с каминами, являющейся одновременно и прихожей. В одну из комнат перебрались хозяева, а вторую отдали нам. Хозяйская семья состояла из трёх человек: хозяйки-старухи, её взрослой дочери и внука. Муж и зять с начала войны были призваны в армию. Быстро выгрузив вещи и расставив их в комнате, мы собрали кровати и, уставшие, легли спать.

                Арест семьи

Жизнь в Тохтабе началась со знакомства с деревней. Наш дом глухой стеной был обращен к дороге, которая через всё село вела в райцентр. Часть домов располагалась на возвышенности, с которой можно было видеть всю деревню.
Основное население здесь составляли татары. Из Феодосии сюда переселилось много караимских семей: Когены, Бобовичи, Ойнаки, Кефели, Келеши и другие. Язык караимов сходен с татарским, общаться нам между собою было легко. Всем переселившимся нарезали землю под огороды. Это были узкие участки по пять метров в ширину, уходящие, мне казалось, в бесконечность, так как до самого конца мы с мамой и братом обработать полоску так и не смогли. Продукты мы опять-таки получали в обмен на предметы домашнего обихода. Собираясь группами по 4-5 человек, мы отправлялись в близлежащие сёла. Ближайшим к нам было село Фаренгейм - бывшая немецкая колония. Мама, наконец, обрела свободу и без страха ходила по деревне и в другие сёла за продуктами. В Тохтабе папа у какого-то татарина выменял на золотой зажим для галстука муку. Так что голодать нам не приходилось, хотя пища была однообразной.
Как топливо использовали курай (сорные растения), который нужно было собирать на полях. Подальше от деревни находилось поле с собранным уже подсолнечником. В этот день хозяйская дочка Зекия маму, меня и брата повела собирать трубчатые стволы подсолнечника - бодылью. Мы их вырывали, отряхивали от земли и укладывали в кучу. Затем всё это перетягивали верёвками, и получались вязанки, которые легко нести за плечами. Идти было не тяжело, так как поле находилось на возвышенности, и тащить надо было вниз. Деревня перед нами лежала как на ладони. Вдруг Зекия сказала, что в деревне что-то случилось, она около нашего дома видит много народа, двуколку, полицейского. Мама была близорукой и не видела далеко даже в очках. Она ничего не сказала, но пошли мы быстрее. Возле дома народ расступился, пропуская нас вперёд. Папа сидел в комнате. Рядом с ним стоял полицейский. Мы вошли, и папа нам сообщил, что приехали за нами, чтобы доставить нас в районную полицию. Это было 22 апреля 1943 года. Полицейский сказал, что он не спешит и у него есть время, чтобы родители могли собраться. Он предупредил, что поедем через час. И вдруг мама вспомнила о нас, спросив полицейского о детях. Он сказал, что о детях ничего неизвестно и мама может поступать по своему усмотрению.
Народ около дома был постоянно. Одни уходили, другие приходили. Причину ареста полицейский не знал, а родители ему ничего не объяснили. Аресты в деревне происходили не каждый день, и для сельчан это было целое событие. Пришла тётя Нюся - мама Лены и Юры - и предложила оставить нас, детей, у неё. Мама отдала ей от квартиры ключи, папа отдал оставленные ему в наследство от бабушки четыре золотых вещицы - цепочку, браслет и два кольца. Мама сомневалась: что делать с нами? Она села за стол и разложила пасьянс. Картам она верила и в трудный момент всегда обращалась к ним. Карта выпала хорошая, успокоенная мама вышла во двор. Мы стояли около лошади и гладили её. У мамы мы спросили, когда мы поедем, и, услышав, что нас хотят оставить здесь, заплакали. Подошёл отец, и мама вопросительно посмотрела на него. "Как дети решат, так и будет" - ответил отец. И мы заулыбались. Услышав решение нашего отца, тётя Нюся взяла детские пальто, унесла их к себе домой и в подкладку в разных местах зашила по две золотых вещи. Подошло время уезжать. Простившись с хозяевами, знакомыми, мы вчетвером устроились в бедарку. Впереди сел полицейский, и мы под молчаливое сочувствие сельчан поехали. На краю деревни нам помахала семья караимов Бобовичей, наших родственников (Гулеф была старшей сестрой Бориса Когена, отца Лены), которых уже потом, после освобождения Крыма, по ошибке депортировали вместе с татарами. Дети этой семьи до сих пор живут в Казахстане.

                В Ичкинской тюрьме

В Ички (ныне Советское) мы приехали к вечеру. Для полицейских арест целой семьи с детьми был, по-видимому, событием. В кабинете начальника полиции было, кроме него, несколько полицейских. Пока конвоирующий оформлял документы, остальные с любопытством рассматривали нас. С суровым лицом начальник предложил отцу выложить всё из карманов и снять ремень. Увидев, что делает отец, к столу подошёл и младший брат. Ему только что исполнилось семь лет. Он, подражая отцу, как взрослый, расстегнул пальто и из внутреннего кармана достал и положил рядом с бумажником отца самодельную записную книжку (какие были у нас на случай потери детей) со всеми данными о нём. Полицейские заулыбались. А когда Женя стал снимать с себя ремешок, как папа, то кабинет огласился оглушительным хохотом присутствующих полицейских. Улыбнулся и начальник полиции. Своим поступком брат не только рассмешил всех, но и разрядил обстановку. Мама спросила, что же будет с детьми. Начальник, растерявшись, посмотрел на подчинённых и нерешительно сказал, что они могут находиться с матерью. Так папа оказался в одной камере, а мы с мамой в другой.
Камеры были общие. Женщины, устроившиеся на ночлег, стали перекладываться, уступая место детям. Мама поместилась на полу, расстелив своё пальто. Утром разговорились, и оказалось, что в камере сидят женщины, а их мужья или знакомые находятся рядом. Они убедили мать, что старший сын должен находиться с отцом. Это поможет передать мужьям и родственникам то, что они хотят им сказать.
Когда нас выпустили на прогулку, то мама попросила конвоира разрешить мне перейти к отцу, но он не разрешил, пообещав просьбу передать начальнику. И действительно, меня вызвали и поручили раздавать банки с едой арестованным, сначала женщинам, а затем мужчинам, и остаться потом с отцом.
В первый день ни маму, ни папу никто не трогал, никуда не вызывал. Мы получили какую-то свободу и могли переходить из одной камеры в другую. Обычно в этой тюрьме держали всего один-два дня и, разобравшись, отпускали или отправляли дальше. Отца вызвал начальник полиции и сказал, что по поводу нашей семьи должен приехать офицер из Симферополя. Когда тот приехал, то на допрос вызвали мать и отца врозь. С отцом он беседовал корректно, выясняя, что за удостоверение у него по поводу отсрочки переселения. С мамой же он разговаривал цинично, ругая её за то, что она взяла с  собой детей. В заключение он сказал, что пока, до решения вопроса свыше, мы будем находиться здесь под стражей. За время нахождения в этой тюрьме нас никто не проведал, никто ничего не передавал. Те же, кто сидел в камерах, относились к нам доброжелательно, делились передачами, которые приносили им родственники.
А на следующий день приехал немецкий офицер из Симферополя. Он вызвал мать на допрос и жестоко обращался с ней. Вернулась она в камеру вся в слезах и кровоподтеках. На следующий день нас с вещами вызвали к начальнику полиции. Он возвратил родителям то, что было отобрано при аресте, кроме паспортов, и сообщил, что мы не освобождаемся, а под охраной отправляемся в лагерь в Джанкой, оттуда по этапу будем отправлены в Симферополь, в другой лагерь, который находится в совхозе. Это было место, откуда живым никто не возвращался.

                Страшная ночь

Ичкинский полицейский участок находился в пятидесяти метрах от железнодорожной станции Грамматиково (ныне Краснофлотская). Молодой полицейский, совсем ещё мальчишка, повёл нас к стоявшему на втором пути составу. Винтовку он держал наперевес и предложил подняться на открытую платформу. На передней части платформы была будочка с каким-то механизмом, а в центре сложено несколько пустых деревянных ящиков из-под фруктов. Была тёплая осенняя погода. Ярко светило солнце. Мы постелили свои пальто на ящики и уселись в ожидании отправления поезда. Как всегда на железнодорожной станции, на перроне было много людей, продававших фрукты. Когда полицейский вёл нас через пути, на нас обратили внимание. К нам подошла женщина с ведром яблок, предложив их купить. Папа полез в карман за бумажником, в котором оставалось несколько рублей. В это время из будочки выскочил полицейский и, направив винтовку на женщину, потребовал отойти от платформы. Женщина, ничего не подозревавшая и не видевшая раньше полицейского, испугавшись направленного на неё ружья, начала кричать, убегая от платформы. Люди с фруктами, услышавшие крик и увидевшие родителей с детьми под охраной, подошли к платформе и стали бросать нам фрукты, ругая полицейского. В это время поезд тронулся, и мы поехали. Мама взяла в оборот полицейского. Чего только она ему не наговорила! И что он учился в советской школе, которая не учила его жестокости, и что он ведь не фашист, а пошёл служить к немцам, и так далее, и тому подобное. Полицейский пошёл в свою будку и там притих. Мама с папой о чём-то тихо разговаривали. Мы, собрав брошенные женщинами яблоки и груши, молча ели их. Женик попросился в туалет по-маленькому. Папа сказал мне, чтобы я подвёл его к краю платформы, предупредив, что брат может упасть. Мама же прокомментировала: неизвестно, что лучше - ехать дальше или упасть...
Когда мы приехали в Джанкой, день клонился к вечеру. Проходя мимо базара, полицейский сказал маме, что можно пойти что-либо купить. Так подействовали на него её слова.
Сдав нас дежурному по лагерю, полицейский ушёл, попрощавшись с нами и пожелав нам всего доброго. Нас провели в камеру, где никого не было. Дверь с окном выходила прямо во двор. В камере вдоль одной из стен до потолка проходила кирпичная труба так, что между нею и стенкой было небольшое расстояние с наваленным на пол сеном. Когда за нами закрылась дверь, мы устроились на этом сене, уставшие, подавленные, не зная, что нас ждёт завтра. Но до завтра мы ещё, оказывается, должны были пережить несколько страшных, мучительных часов.
Среди ночи мама нас разбудила и, прижав обоих к себе, замерла. За окном отчётливо было слышно цоканье лопаты, копающей яму. Родители решили, что это копают яму для нас, и с минуты на минуту ждали, когда за нами придут и поведут на расстрел. Но с рассветом, поднявшись, папа обнаружил, что в задней стенке камеры заложено окно и от ветра железка била по решётке, создавая звук копающей лопаты. В таком страхе мы встретили утро в Джанкойском концлагере, находясь в полной изоляции.

                В Джанкойском концлагере

Утром 26 апреля 1943 года нас разбудил полицейский. Открыв камеру и войдя в неё, он увидел четырёх человек, лежащих на соломе, крепко прижавшись друг к другу. Расстояние между трубой и стенкой было небольшое, и мы не могли свободно разместиться. Полицейский стал расталкивать нас, предлагая подняться. Обращался он к отцу на татарском языке. В его голосе были нотки доброжелательности. За время оккупации папа встретил первого татарина-полицейского.
Оказывается, придя на дежурство, он получил список заключённых, поставленных на довольствие. Наша фамилия ему была очень знакома. В татарской школе в Феодосии у него был с такой же фамилией преподаватель математики – Савелий Альянаки, о котором осталась у него самая теплая память. И он решил выяснить, кто мы. Действительно, у отца был двоюродный брат, который работал учителем. На довольствие в лагере поставили только родителей. Еду разносили в жестяных банках из-под консервов. Ложек не давали, и есть было нечем. Полицейский же принёс две ложки, еду нам налили в какие-то большие банки, и мы в первый день были сыты. Мама попросила, чтобы нас с братом выпустили погулять. Наше окно выходило в большой и чистый двор. В камере же было сыро и мрачно. Если в предыдущей тюрьме родители находились врозь, но среди людей, которые могли поделиться и ложками, и едой из передач от родных, то теперь мы были все вместе, но ни на кого надеяться не могли. Полицейский посоветовал отцу обратиться к коменданту по вопросу питания детей и одновременно за разрешением выпускать их во двор на прогулки.
После обеда отца повели через двор в управление. Какой-то чиновник объяснил ему, что здесь мы останемся до тех пор, пока не дадут спецвагон для отправки таких, как мы, в Симферополь. " Детей будут кормить, им будут разрешать гулять во дворе", но раз в день они должны разносить воду по другим камерам.
К приходу отца мы с мамой переворошили всю солому, полицейский дал веник, и весь мусор, который был в камере, мы вымели и вынесли. Полицейский пообещал, что через день, во время своего очередного дежурства, он под предлогом выдачи детской постели, поменяет нам и старое сено. Так мы стали коротать время в ожидании нашей отправки. Полицейский-татарин принёс нам в следующее дежурство ложки, дал нам бутыль для запаса воды. Раз в день мы с братом перед обедом разносили по камерам в ведре воду.
Этот полицейский постоянно отодвигал нашу пересылку под предлогом болезни отца.
Находящиеся в заключении разговаривали с нами, многие делились едой, многие просили передать записки в город, думая, что мы живем в Джанкое, но мы объяснили, что мы такие же заключенные, как и они. Один раз мы передали записку из одной камеры в другую. Это заметил конвоир, который сопровождал нас, открывая камеры, А вечером меня повели в контору. Там со мной беседовал очень важный полицейский. Он спросил, что за записку я передал. Он мне прочел нотацию и сказал, что если кто еще будет передавать записки, то я их должен сначала показывать ему. Я объяснил, что передавать записки мне больше никто не будет, так как все знают, что я с родителями тоже в заключении нахожусь и в город не выхожу. Он посмотрел на меня и велел отвести меня в камеру. После этого гулять по двору нам разрешали, но разносить воду по камерам запретили.
Дни тянулись томительно один за другим. Только один раз, когда отец пожаловался, что у него закончилось лекарство и пришел в негодность перевязочный материал, к нам пришла женщина-врач в белом халате, долго рассматривала язвы на ногах отца и ушла. После ее ухода отцу передали сверток с лекарством и бинтами и простыню, сказав, что госпиталя для лагерников еще нет.
Мы ждали отправки нас в г. Симферополь в лагерь, откуда почти никто не возвращался. Но приехал какой-то высокий чин и нас приказали водить на работы.
Семью нашу из отдельной камеры разъединили. Маму перевели в барак для женщин, с мужчинами поселили отца, а нас с братом поместили с другими детьми, среди которых были и постарше. Там мы пробыли почти до конца дня.
Утром построение, затем мать уходила с общей массой, а отец работал на территории лагеря, на упаковке каких-то вещей. Нас с братом и еще тремя детьми заставляли убирать территорию лагеря, помогать на кухне носить воду, чистить гнилой картофель, вытирать столы и др.
На ночлег мы возвращались усталые, замученные и постоянно голодные. Мама приходила с побоями, постоянно чувствуя на себе вину за наши мучения. Самое страшное и тяжелое было то, что мы испытывали надругательства не только от немцев, но и от наших предателей-полицейских и надсмотрщиков.

                Ночь в полицейском участке

На седьмой месяц нашего пребывания в Джанкойском лагере, а именно 29 октября 1943 года знакомый полицейский отца сообщил, что в городе и районе провели облаву и забрали всех мужчин. Нас выпускать во двор запретили. Через день нас, наверное, отправят, так как на двух полицейских готовят документы. Мы волновались в ожидании неизвестного. Но отправки нам дождаться так и не довелось. Ночью бараки открыли; какие-то мужчины отдали отцу документы и объяснили, что немцы отступают и что всех из лагеря выпускают, надо торопиться на станцию, так как из Джанкоя на Керчь отправляются последние поезда. Как мы потом узнали, это были члены подпольного комитета лагеря.
Вместо того, чтобы идти на станцию, папа по чьему-то совету пошёл искать комендатуру, чтобы поставить печать на право выезда. В комендатуре было не до нас. Там царили паника и хаос. Какая-то женщина, не глядя, шлёпнула в паспорта штампы и закрыла дверцу стойки. На вокзале кто-то из мужчин подошёл к нам и указал на товарный состав, который пойдёт в сторону Феодосии: в вагоне нужны были женщины и дети на случай проверки, для прикрытия. Сели мы в вагон для сыпучих продуктов, без крыши, с очень высокими бортами. Там уже было несколько человек. Не успели мы устроиться, как состав тронулся. Поезд шёл медленно. На одной из станций кто-то стал проверять, кто едет в вагоне. С земли нас осветили фонарём и пошли дальше. В дороге началась бомбежка. Повреждённый впереди путь стали ремонтировать. Длилось это недолго, и вскоре мы вышли на станции Грамматиково (ныне Краснофлотская). К нам примкнул молодой парень, которого забрали накануне во время облавы. Идти ночью через посёлок, да и по дороге было страшно. Не прошли мы и десяток шагов, как дорогу нам преградил часовой, который ходил вдоль железнодорожного полотна. Он стал свистеть, и на его вызов прибежал полицейский.
Мы опять оказались в том же полицейском участке, откуда нас отправили в Джанкой. Начальник полиции, увидев нас, вытаращил глаза и схватился за пистолет. Он испугался, что мы пришли мстить ему. Помогли штампы Джанкойской комендатуры, которые отец успел поставить на паспорта ночью, после выхода из заключения. Отец объяснил, что мы добираемся домой в деревню. Начальник полиции поручил одному из полицейских разместить нас до утра в камере. Когда мы вышли из кабинета начальника, мама, перепуганная, стала просить, чтобы в камере нас не размешали, мы согласны пересидеть где-нибудь, но не там. В знак благодарности мама дала начальнику золотое кольцо, которое она вытащила из-под подкладки Жениного пальто ещё по дороге в поезде. Полицейский провёл нас в какое-то большое помещение, где у входа стоял диван, а в конце комнаты было много пустых кроватей. Мама от кроватей отказалась и попросила хлеба для детей и разрешения устроиться на диване. Пока мы усаживались на диване, полицай принёс нам большой белый круглый каравай.
В эту ночь никто из нас не спал. Получилось так, что мы попали из огня да в полымя. Только забрезжил рассвет, первым исчез парень, а следом через двор ушли и мы. Наш путь лежал по дороге в деревню Тохтабу. "Откуда ушли, туда и придём" - сказал отец. На время мы успокоились, когда убедились, что выбрались из посёлка, вышли на дорогу и за нами никто не следует.

                Возвращение

По дороге на Тохтабу мы несколько раз делали привалы. Нам очень пригодился хлеб, который дал полицейский. Можно было собирать кое-какие ягоды, но хотелось скорее прийти домой, и мы отказывались от этого удовольствия. Пройдя небольшой подъём дороги, мы увидели панораму нашей деревни и обратили внимание на то, что в селе было какое-то оживление. К амбару, который стоял почти в самом центре села, и от него сновали люди. На нас никто не обращал внимания, но когда мы стали подходить к своему дому, то люди из соседних домов смотрели на нас с удивлением и даже с радостью.
Хозяев в доме не было. Наша комната была пуста. Кроме голых кроватей и стульев, ничего больше не было. Опечаленные, что пришли к пустому очагу, но радостные, что, наконец, вернулись, мы, уставшие, сели. И тут началось! К нам потоком потянулись люди: кто-то убедиться, что мы вернулись, кто-то посмотреть,  действительно ли это мы. В комнате появились кое-какие наши вещи. Пришла дочь хозяйки и сказала, что все наши постельные принадлежности у них и она их сейчас нам принесёт.
Все, конечно, думали, что нас уже расстреляли. Мать Лены и Юры, тётя Нюся ездила в Ички, заходила в полицию, но ей сказали, что нас вывезли. Лишних вопросов тогда никто не задавал, и она вернулась в село, решив, что мы погибли. Но когда мы вернулись домой, то все подумали, что вернулась Советская власть и оккупация закончилась. Тем более, что накануне днём экстренно оставили деревню румыны, а сегодня был вскрыт амбар, и люди с мешками разносили по домам его содержимое. В связи с нашим возвращением кто-то из знакомых принёс нам мешок пшеницы, мешок подсолнечных семечек, наволочку ногута (сорт гороха). Посетил нас и староста Семен Крысин. Это был средних лет мужчина, которого в селе уважали. Он расспросил отца обо всём, посмотрел паспорта со штампами Джанкойской комендатуры, сказал, чтобы мы не пугались, что ему позвонили и сказали, что оккупационный режим восстанавливается, что нам лучше поселиться в другом доме на окраине деревни, подальше от дороги и удалился, пожелав всего хорошего.
Практически, почти все наши вещи вернулись на своё место. Не вернулись только настенные часы, которые хозяйка пока попросила оставить у неё. Но радоваться было рано. Где-то на севере полуострова наши войска потеснили немцев, и они в панике чуть было не оставили полуостров, но быстро всё стало на свои места. Командование Советских войск решило не отвлекать силы на Крым и двигаться на запад, а «Крым никуда не денется». Власть оккупантов восстановилась, но румын на постой в деревню не прислали. Мы оказались опять в неведении. Пшеницу, семечки и часть гороха мы возвратили в амбар, и единственным "живым" продуктом у нас теперь был только горох.
Первое время мы каждый день ждали, что всё должно повториться, что за нами опять придут. Зашёл староста и сказал, что завтра будет облава и чтобы из дома никто не выходил. Мы поняли, что нам надо жить и ждать, что будет дальше, надеясь на лучшее.
Жизнь пошла своим чередом. Стали готовиться к зиме, припасать для отопления курай, стебли подсолнечника. Полы в квартире были земляные, и периодически их приходилось смазывать тонким слоем жидкой глины. В деревне, так же, как и в Феодосии, наша семья дружила с семьёй дяди Бори и тёти Нюси: родители между собой, а дети между собой. Никаких игрушек не было, и мы выдумывали себе разные забавы. Однажды решили попробовать курить. Забрались в подвал, из сухих волосков кукурузы сделали папироски и закурили. До того накурились, что чуть все не отравились.
Не обошлось и без нового волнения. В деревне жил полицейский. В его семье было четверо детей. Где-то в соседней деревне он нашёл себе другую женщину. Однажды, прискакав на лошади рано утром домой, он застрелил и жену и всех своих детей, свалив всё на партизан, а главными виновниками назвал нас. Комиссия, приехавшая расследовать это убийство, пришла к нам домой. Во время расследования полицейский вдруг объявил, что у нас под окном даже валяются гильзы, которые, как потом доказал староста, подбросил сам полицейский. Убийцу нашли и арестовали, а потом говорили, что его повесили в Ичках.
Прошла зима, и наступила весна. Мы с мамой ходили на огород: копали землю, убирали сорную траву, выбирали камни. Кое-что посадили и даже увидели всходы. Но в середине апреля (12.04.1944 года) дошёл слух, что пришли наши. Через день в деревню вошла колонна наших танков и автомашин и сделала привал. Папа, узнав, что наши идут на Феодосию, уговорил офицера довезти нас до города. В селе собрали сход, который проводился офицерами. Наш староста Семен Крысин на сход явился в советской офицерской форме с погонами. На сходе объявили, что староста был связан с партизанами, и спросили у сельчан, есть ли к нему претензии.
Самой первой отправили из деревни нашу семью. Мажару загрузили нашей и двумя другими семьями, и мы почти пешком последовали в Феодосию.

                Послесловие

Феодосия нас встретила мрачно. Вдоль улиц то там, то здесь стояли разрушенные дома, смотрели на нас глазницы окон сгоревших зданий. В нашей квартире жили люди, которых, выезжая из города, поселили хозяева для охраны дома. При нас эти люди выносили из квартиры свои вещи, так как отец заставил их выселиться. Так за время войны мы четырежды теряли своё имущество. Самое лучшее, что мы хотели оставить до возвращения из эвакуации, сгорело в доме бабушки при бомбёжке, часть имущества пропала во время десанта, часть вещей мы бросили при выезде в деревню, часть вещей пропала в деревне, пока нас таскали по тюрьмам и лагерям.  И ничего. Жизнь показала, что всё это дело наживное, лишь бы были живы и здоровы сами люди.
Отец с 21 апреля уже стал работать (Феодосию освободили 13 апреля 1944 года). Сразу пошла работать и мама. Они работали в горторге - папа калькулятором, а затем экономистом по ценам, а мама на плодоовощной базе рабочей. Я в 12 лет пошёл трудиться в колхоз и работал там до октября, потом с перерывами и до сентября 1945 года.
В этот период проводились общественные работы по восстановлению города: расчищались улицы, разбирались завалы разрушенных домов, сносилась бетонная стена, которую немцы возвели почти по периметру Итальянской улицы, обеспечивая себе укрепления на случай нового десанта. Уже к 15 сентября 1944 года наша семья отработала 110 часов на восстановительных работах, получив удостоверение №4 от исполкома как "активные участники восстановления разрушенного немецко-фашистскими оккупантами   города Феодосии".
Но внутри нашей семьи был негласный уговор не распространяться о пребывании нас во время оккупации в тюрьме и концлагере. Мы опасались возможности заключения нас уже в советские лагеря, так как знали об отношении советских властей к бывшим в оккупации и, тем более, к попавшим там в лагеря.
Прошли годы. Я, брат и дети той семьи, что нас спасали, выросли. Родители наши после войны жили одной благородной целью - выучить детей. И выучили, дав всем высшее образование. Материальное не взяло верх над духовным. Своих детей мы растили и воспитывали в уважении к старшему поколению и к тяжёлому военному времени.
 
Альянаки Савелий Маркович и Елена Борисовна (папа и мама)
 
Семья Альянаки (Борис, Елена, Александр, Савелий, 1974 г.)

Спустя двенадцать лет автор этих строк женился на Лене. Дружба с 1942 года со временем переросла в любовь.
Впервые мне открыто пришлось рассказать о пребывании с родителями в Джанкойском заточении в 1967-м году. Участвуя в одном из совещаний горкома партии по вопросу «Выдачи бывшим партизанам и подпольщикам удостоверений», один из представителей обкома партии в перерыве подозвал меня и стал расспрашивать о моем участии во время оккупации в подпольном движении. Я все отрицал, но он вдруг называет мне деревню Тохтабу и старосту Семена Крысина. И напоминает мне, что мы знакомы, что староста «ему через меня и моих друзей передавал какие-то сведения с едой незадолго до освобождения Крыма».
Я вспомнил, что меня с братом, а иногда и с дочерью Когенов Еленой староста Тохтабы посылал несколько раз передавать еду человеку, который встречал нас на опушке леса за этой деревней. Мы знали, что он скрывался  от немцев.  Ни о каких «сведениях» мы и понятия не имели. Оказывается, он меня узнал и даже вспомнил мое имя. Весь этот разговор состоялся в кабинете завотделом агитации и пропаганды Корнилецкого в его присутствии. Тогда и пришлось, в открытую, признаться, где мы были. Именно тогда и было принято решение о назначении меня секретарем комиссии по выдаче партизанских билетов. Я должен был связываться с областным партийным архивом, практически регулярно получая ответы на все вопросы, подтверждающие пребывание в отряде «до конца его действия» или «после отправки на задание обратно не возвратился», что означало «дезертировал» и в выдаче документов в последнем случае на заседания комиссии, как правило, отказывалось.

 
К.Ф.Богаевский. Феодосия. 1930 г.

Здесь я хотел немного дописать о Константине Федоровиче Богаевском. Это был выдающийся художник-романтик, большой друг Макса Волошина. Жили в Феодосии и Старом Крыму еще два больших романтика – Александр Грин и Константин Паустовский.
Богаевский был очень интеллигентен, порядочен, чистоплотен и педантичен. Когда директор феодосийской галереи И.К. Айвазовского Николай Степанович Барсамов чудом, благодаря особому отношению капитана корабля к картинам Айвазовского, сумел вывезти бессмертные полотна на Кавказ, то 70-ти летний Богаевский, оставшись в оккупации, стал давать в галерее уроки живописи мальчишкам, чем, фактически, спас их от работ в Германии. Богаевский воспитывался в немецкой семье и прекрасно знал язык. В подвалах оставались еще фонды и однажды один из немецких офицеров захотел взять себе один из эскизов Айвазовского, так Богаевский всю ночь копировал картину и отдал утром офицеру копию, конечно, рискуя жизнью.   
Погиб же он отчасти из-за этой чрезвычайной чистоплотности, -  все упали в грязь на рынке при бомбежке, а он пожалел костюм.
После освобождения Крыма в апреле 1944 года обнаружились фотографии, где Богаевский был рядом с немецким офицером и
потом, фактически, были гонения на его жену Жозефину Густавовну.  Она и сестра Антуанетта решили ехать к брату Льву в Геную.
Старшая сестра моего деда Марка Ксения была их соседкой, и часть вещей оставили у нее.  Мы с папой уже в 90-х годах передали в дар галерее Айвазовского инкрустированный ломберный столик Богаевских и перламутровую шкатулку Жозефины Густавовны.
Долгие годы были препятствия в том, чтобы дать Богаевскому звание почетного  гражданина  г. Феодосии, но сейчас есть надежда, что это, все же, удастся сделать.   
 
Я с бабушкой Сарой.
 
Альянаки Марк Абрамович

Дедушку Мару и бабушку Сару я хорошо помню. В середине шестидесятых я учился в школе №2, а через дорогу был их дом, где они жили на третьем этаже в однокомнатной квартире.   
Я заходил к бабушке и дедушке после школы, но накормить меня было пыткой, я почти ничего не ел. Единственное, что я любил – это черную (гречневую) кашу с молоком и с сахаром. Со входа в нос шибали запахи софоры и мази Вишневского – дедушка лечил свои тромбофлебитные ноги. Он был очень добр, был весел и музыкален, любил петь народные песни, пел он с большой душевностью. В частности, петь «Степь да степь кругом» я у него научился и тоже люблю ее петь.
 В восемь часов вечера на старом большом радиоприемнике на ножках и с проигрывателем наверху я слушал «Спокойной ночи малыши», а ночью по потолку пробегали полосы света от фар машин, проезжающих по ул. Советской.   
Умер дедушка в день Рождества Богородицы в 1969-м году, почти накануне моего дня рождения. Когда я зашел в квартиру, то увидел на подоконнике носки и многолезвийный перочинный ножик с красивой голубой ручкой. Мне сказали, что это дедушка приготовил мне в подарок ко дню рождения. И я заплакал. Бабушка Сара меня тоже очень любила. Она была настоящей еврейской мамой.

                Об отце и матери.  Детство.

 
 
Мой папа ; Альянаки Савелий Маркович родился 23 марта 1932 года в Феодосии. Свидетельство о рождении в тридцатых годах в Крыму писали на двух языках – русском и татарском. Справа в верхнем углу, как обычно: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!», потом «Народный комиссариат внутренних дел», а отец и мать – бабас и апас. Отец ходил в детский садик Табачной фабрики на ул. В. Коробкова, единственный из довоенных, который работает до сих пор.
Учился в Феодосийской Мужской средней школе №20 (сейчас №2) которую окончил в 1951 году. В 1954 году поступил в Крымский Государственный педагогический институт  на заочное отделение географического факультета. Работать начал, когда учился в школе.
Лето 1949 и 1950 работал старшим пионервожатым в пионерском лагере завода п/я 116. С декабря 1950 года был старшим пионервожатым Мужской Средней школы №20, где работал до призыва в армию. В это же время заведовал кабинетом пионерской работы в феодосийском доме Пионеров. Также работал пионервожатым в санатории «Восход» и его очень ценили, так как весь коллектив был полностью женским, а он был веселым, доброжелательным и всегда готовым прийти на помощь. Потом он оттуда ушел вскоре работать в Дом Пионеров и все очень жалели об этом.


 
С 1951по 1953 г.  отец служил в рядах Советской Армии, где по специальной программе получил звание младшего лейтенанта. После возвращения я с января по сентябрь 1954 года работал массовиком в доме Пионеров и одновременно педагогом детского санатория ЮЖД (Южной Железной Дороги). Работал педагогом-воспитателем в детском санатории «Волна». А с 1960-го по 1969-й год он был директором феодосийского Дома пионеров и школьников. С 1970 по 2000 годы работал директором средних школ №15 и №17. Его школы, как правило, занимали первые места в соц. Соревнованиях.
Но он не был спортивным человеком. Поле 40 лет начал активно полнеть и вдруг его отправили на военную переподготовку, где хотели сбросить с парашютом. А сбрасывали только тех, кто весил менее 100 кг. А у Савелия на весах была отметка – 98 кг. Он срочно побежал и выпил 2 литра воды, и избежал счастья свободного полета.
 
В 2000 году родители эмигрировали в Израиль, где папа и скончался в 2009 г. Любопытно, что в его автобиографии отчество тещи написано Александровна, хотя она Абрамовна. Так велик был страх упоминания еврейских имен. Савелий с детства мечтал быть врачом, быть может, видя мучения от болезней родителей, только он хотел стать педиатром. После окончания школы в 1951 году он подал заявление в Крымский медицинский институт им. И. В. Сталина в Симферополе, но на экзаменах его «срезали», хотя он хорошо готовился. Он всю жизнь был уверен в том, что это было связано с его еврейским происхождением. С 1952 года отец был внештатным корреспондентом газеты «Победа», а после эмиграции в Израиль в 2000 году - руководителем прессцентра Всеизраильской Организации Переживших Катастрофу (ВОПК). С 1947 года был бессменным Дедом Морозом сначала в Доме Пионеров (бывшем на месте гостиницы Лидия), затем в школе, а потом в Израиле, в семье и у друзей. Папа очень любил маму и меня с братом Борисом и все для нас делал. 
Я думаю, что главным качеством отца была человечность. Она вмещала в себя внимательное отношение к людям, чуткость, сострадание, желание помочь каждому, попавшему в беду. Много пережив в детстве, он глубоко чувствовал боль каждого человека, как свою. Все люди, с кем я встречался, говорили о нем, как о доброжелательном человеке, всегда идущему навстречу и желающему поддержать каждого, чем он мог: и устроить на работу, и утешить, и дать совет в воспитании ребенка, он никогда не проходил мимо чьей-то беды. Несколько детей он спас от тюрьмы беседами с ними и с родителями. Брал в 17 школу детей не по району, если ребенку надо было переходить несколько дорог, а не одну. Старался взять на работу учителей, попавших в трудную жизненную ситуацию. Например, в 15 школе взял учительницей труда Веру Флавовну Козик. Это помогло выжить ее семье в трудное время.   Вера Флавовна проработала там много лет и стала лучшим учителем труда Крыма.  Также помог с работой учительнице математики Каревой Людмиле Михайловне в очень трудной ситуации.
Он организовал в городе первую детскую киностудию, клуб юных моряков, по его инициативе создана комната-музей пионера-партизана Вити Коробкова. Одной из первых школа №15 перешла на кабинетную форму обучения, стала работать в режиме пятидневки, в ней начались применяться сдвоенные уроки. Папа стоял у истоков создания городского отделения МАН (Малой Академии Наук) Искатель (где и я состоял). Под его руководством в школе№15 были созданы музеи филателии и природы, истории совхоза – завода «Феодосийский». У него была одна из лучших в городе коллекция марок, приезжали даже филателисты из других стран, например из Чехословакии. Школьники шефствовали над детским домом, ветеранами Великой Отечественной войны, ухаживали за могилами погибших, вели раскопки. Однажды они раскопали останки, где нашли личные данные бойца. Это оказался солдат из Грузии, из города Телави. Оттуда приехали родственники, а потом пригласили школьников к себе в гости. Отец взял меня с собой тоже, я был на год младше ребят. Поехали автобусом. Какая это чудесная была поездка и как же тепло нас там принимали. Впервые я там попробовал вино. Все наверху гуляли, вначале учительница пыталась контролировать процесс, но потом махнула рукой. С хозяином мы спустились в подвал, где был вкопан огромный кувшин, а из земли торчало только горлышко, сантиметров 30 в диаметре. Он опускал туда большой ковш и давал всем из него пробовать белое сухое вино. 
15 школа заняла первое место в республике по предупреждению правонарушений среди учащихся. А в 17-й школе отец организовал  первый в городе технический центр. В каждом классе был телевизор и из этого центра вещались разные образовательные программы. Его школы почти всегда занимали первые места в соцсоревновании. Конечно, он был достоин звания заслуженного учителя, но как он говорил, что фамилия подвела, вот если бы была украинская, тогда бы совсем другое дело.
Он один раз видел меня в роли Диогена, которого я играл более 12 лет. У меня была тогда трудная семейная ситуация и мама сказала, что когда он смотрел на меня из зала, то у него вдруг появились слезы на глазах. Это была эмпатия.
 
Моя мама Елена Борисовна была замечательной мамой, очень доброй, внимательной и гостеприимной, чудесно готовила. После войны она училась в Бахчисарае, была очень спортивной, в команде по легкой атлетике она заняла 1 место по Крыму в эстафете на 400 м. Закончила Симферопольский университет и стала учительницей математики и физики.
 
 Я родился я в 1957 году в Феодосии в здании, где сейчас краеведческий музей (музей Древностей). До революции это была Генуэзская гостиница, а в середине 20-го века там был роддом. Если смотреть со стороны набережной, то я родился на втором этаже за вторым окном слева. Родители сняли квартиру в пер. Циолковского 14, но когда мне был месяц, они переехали к родителям отца на ул. Буденного 16 (Ныне ул. Нахимова 50). Это было совсем рядом, за углом, эти улицы пересекались. Настояла на этом мать отца – бабушка Сара, она очень любила Савву, может быть, даже слишком, как всякая еврейская мать, да еще пережившая оккупацию и чудом избежавшая расстрела вместе с семьей. Родители же моей матери жили в Бахчисарае. Моя мама при большом авторитете своего  отца Бориса Петровича, тем не менее, воспитывалась в вольнолюбивом духе. Поэтому жить в одной квартире с очень ревнивой свекровью ей было тягостно. Окно выходило на улицу на первом этаже и, иногда, она даже в него выпрыгивала, чтобы прогуляться и сбросить отрицательную энергию. А вообще, мама была очень гостеприимной, она всегда стремилась накормить всех, кто приходит в дом. Эта ее особенность передалась и мне. Отец работал в то время директором Дома Пионеров, который находился на территории нынешней гостиницы «Лидия». Результат выдающийся, если учесть, что ему было тогда 25 лет. У него были связи в Исполкоме и родителям дали квартиру на ул. Чехова 36 (ныне Чехова 39). 
Там и прошло мое детство. Деревянные ворота, общий двор. От ворот шел спуск вниз, с левой стороны была лестница на второй этаж. Вначале большая веранда. Вверху нее были узорчатые совсем маленькие окошки, по сути это была деревянная решетка с окошками. Все они были из разноцветных стекол, и когда солнце было на юге в зените, то свет попадал на них, и вся веранда освещалась веселыми разноцветными лучами. Потом шел вход в комнату, из которой прямо дальше был вход на кухню с печкой. Посреди комнаты налево шел вход в еще одну комнату. Удобства были на улице. В туалете был черпак из немецкой каски. Во дворе бегали крысы. В квартиру они тоже попадали, и мама однажды засекла большую крысу на спинке моей кроватки. Она вполне могла меня загрызть. Вызвали санинспекцию. Нам дали большую клетку-ловушку, которую поставили во дворе. Попасть в нее можно было только внутрь. Когда там набралось достаточно крыс, то пришедшие инспекторы стали заливать их кипятком. Не знаю, что испытывали при этом те и другие, но зрелище и звуки были ужасные. К счастью, я этого не видел. Поскольку тогда давалось только два месяца на свой счет после декретного отпуска, а кормящим мамам  предоставлялись только дополнительные перерывы для кормления во время работы, мной занимались в остальное время разные бабушки. 
Однажды меня оставили на ночь на тетю Соню, которой было всего 10 лет, и в полночь я стал истошно кричать: «Апа, дай ди, пись-пись!». Кричал целый час, пока не пришла соседка тетя Клава и не успокоила меня своей опытной рукой. А означало это: «Тетя, дай воды и хочу писять». Так что первые свои слова я сказал и на татарском языке.
Я любил ходить с родителями на караимские праздники, где было весело и очень много вкусностей. Там был один очень крупный караим, кажется из рода Хафузов, по прозвищу «Змей Горыныч». У него был огромный нос и он умел по-особому таращить глаза, в общем, из того разряда,  которым говорят, что мол, друг, сними противогаз, химатака уже прошла, а он отвечает, что его и не надевал. Так вот, этот «Змей Горыныч» как-то показал мне Москву, подняв за уши, и мне это так «понравилось», что я этот прием повторил в спектакле «Яшка», правда, показывали Стамбул.
Еще я обожал ходить к бабушке Вере, младшей сестре моего деда Бори, на улицу Роза Люксембург, так  как там на праздники и дни рождения собиралась большая веселая компания и готовились совершенно необыкновенные вкусности. Конечно, кубетэ с бараниной в бульоне внутри пирога. Эта пропитанная толстая корочка была необыкновенно вкусна. Запомнились мне маленькие слоеные пирожки с тертыми орехами и медом, запекавшимися на топленом масле и трехслойный торт с белым и какао бисквитом, с вкуснейшим кремом с жареными орешками, акалва (белая караимская  халва с орехами). 
На поминальные дни обязательно яйца по-караимски.  Эти яйца варились 5-6 часов в крепко соленой воде (чтобы не потрескались) и становились коричневыми. Потом они разрезались пополам и посыпались перцем. Если в детском садике у меня самым нелюбимым блюдом была манная запеканка с киселем, я до сих пор содрогаюсь при мысли о ней, то более всего я любил домашние эклеры с заварным кремом.
Первый телевизор появился у нас в начале шестидесятых годов. Он был  с очень маленьким экраном и огромной полой линзой перед ним, которая заполнялась водой. Потом был телевизор Неман-3 (удивительно, как я смог запомнить название) его купили около 1964 года. Экран у него был уже побольше, и его залепляли цветной пленкой со всеми цветами радуги. Внизу был красный цвет, потом желтый, зеленый и вверху голубой. В Доме Пионеров у отца был театральный кружок, и он приносил иногда разные костюмы, мы наряжались и играли. Помню себя в костюме петушка, а соседскую девочку в костюме лисички.  В передвижениях своих я был весьма свободен, как и многие мои сверстники. Тогда не было такого страха детей куда-то одних отпускать, и мы сами уже в семь лет уходили за Тепе-Оба за «шпионами», так мы называли горящие ярко-красным и желтым цветом пионы, которые расцветали в мае за горой с видами на Орджоникидзе и Коктебель. Помню, как мы на склоне горы вырыли небольшую пещеру и смотрели из нее на искрящееся в лучах заката море. Однажды зимой мы пошли в горы на ставок, стали ходить там по льду, я провалился под лед, но глубина была по пояс. Минут через 15 штаны на мне замерзли и стали колом, было очень холодно, мы пошли к нашей пещере, но она была обвалена сверху, остались стены, за которыми мы спрятались от ветра. Мы, конечно, играли и проказили. За ворота клали какую-нибудь угрожающую табличку из фанеры с надписью типа: «Кто пройдет, тот умрет» и подглядывали снизу ворот за реакцией людей, смеясь, когда кто-то реально пугался и обходил, или клали кошелек, привязывали к нему ниточку, и утягивали, когда кто-то пытался его поднять. Регулярно бывали сильные ливни, после которых мы находили старые монеты, подхваченные потоками с гор, чаще это были дореволюционные пятаки. В центре, где сейчас Укртелеком, была автостанция, после ливней там образовывалось озеро по колено и приходилось идти вброд, закатывая штаны. Я ходил во вторую английскую школу с ранцем за плечами. Однажды я надел ранец, который стоял на тумбочке с ковриком, и этот коврик оказался зажатым между мной и ранцем. Так я и шел через весь город с болтающимся под ранцем ковриком, и никто не сделал мне замечания, очевидно считая это национальной традицией.
Учебу мою контролировали строго, так как почти вся родня были учителями:  мама – физики и математики, отец – географии и истории, тетя Соня была учительницей русского языка и литературы, старшая сестра моей бабушки Нюси Гулеф была учительницей начальных классов. Однажды я загулялся, вернулся очень поздно и не сделал уроки, и мама сказала, что завтра мне поставят единицу. Тогда я решил в три часа ночи встать и сделать уроки. Спал я на диванчике в промежуточной комнате, а на дальней стене висели большие старинные часы начала века. Часы эти принадлежали раньше тетушке моего отца Ксении. За моей комнатой была кухня с печкой, где я и хотел сделать уроки. У нас часто отключали свет, и я помню свое необычайное состояние, когда читал «Робинзона Крузо» в свете колышущегося пламени свечи, и полутени пробегали по листам старой книги. Так вот, я проснулся под бой часов, они били три раза.  Но когда я на кухне начал писать, то спросонья уронил чернильницу, и она пролилась на пол, хоть и называлась непроливайкой. Сейчас нет уроков чистописания, а тогда в первых классах это был один из главных и сложных предметов. Шариковой ручкой это сделать невозможно, так как вся суть была в правильном нажиме на перо, чтобы все вертикальные линии были широкими, а горизонтальные – тонкими. Это было искусство.
Я начал какими-то тряпками вытирать пол, потом опять писал и считал, в общем, до утра успел. Утром мы с мамой пошли в школу, где она тоже преподавала, и, когда она заявила нашей учительнице начальных классов Екатерине Андреевне, что мне надо поставить кол, то я гордо заявил, что все сделал. И тогда Екатерина Андреевна  перед всем классом поставила меня уже не в укор, а в пример, хотя, надо сказать, что такие каракули я ночью повыводил. Но все простили за усердие.
Особым удовольствием у нас было ходить по выступу около 40 сантиметров шириной в середине волнореза вдоль моря, где сейчас набережная. О волнорез билась волна, а выступ был местами разрушен, это было рискованное приключение. В сентябре мы сдавали плавание на водной станции около концертного зала в конце набережной. Там было два пирса на расстоянии друг от друга около пятидесяти метров, эту дистанцию на скорость мы и проплывали. А еще я обожал Коктебель моего детства и юности – он был тогда еще почти Волошинским, - пустынный берег, тишина по вечерам с плеском волны и только под Карадагом небольшой барачный пионерлагерь, мы спали на верандах. Там я впервые в 10 лет научился плавать на глубину, еще по-собачьи.  А сколько я находил тогда еще сердоликов и халцедонов, на Карадаге же попадался и горный хрусталь с загадочным фиолетовым аметистом внутри. А это плавание вокруг мыса с рюкзаками на матрацах, потом ночевка в сердоликовой бухте у водопада,  трудный  выход в скалы через «Чертову трубу», а потом снова спуск и ныряние под «Золотыми воротами».
После смерти дедушки Мары две квартиры на Чехова и Советской поменяли на одну трехкомнатную квартиру на ул. Гарнаева. Помню, как мне в первый и единственный раз показали на смежном балконе мальчишку – предводителя нашего двора, на следующий день он подорвался на снаряде. Тогда это было частым делом. Также разорвало на части одного из близнецов в нашем классе. Он в квартире ковырял крупный патрон, а другие дежурили. Вообще, город был поделен пацанами на зоны, в которые не следовало ходить чужим. И если до революции это были зоны по национальному признаку, то после войны уже, в основном, по территориальному, сформировался советский человек со стертыми признаками национальности. Около дома было болото, на котором мы плавали на плотах, потом там стали строить 17-ю школу, где мы уже играли в военные игры в подвалах, сооружая факелы из березовой коры в консервных банках на палках. 
Иногда мы ездили в Чуфут-Кале, там еще жили его последние смотрители Дубинские, мы заходили к ним в гости. Как-то нас застал там проливной ливень, а Чуфут-Кале, по сути, сплошная скала и было ощущение смешения двух стихий – воды и камня. 

Как-то я спросил маму про счастье, которое она в жизни испытала.  Она сказала, что это было три раза. Первый раз, когда отец вернулся с фронта, - она и младший братик Юра бежали ему навстречу, а он подхватил их обоих на руки. Второй раз, когда я родился. А в третий раз, когда отец признавался перед смертью ей в любви. Он вдруг столько стал ей говорить самых чудесных слов, которые раньше ей никогда в жизни не говорил.      
Когда я поступил в Ленинграде в институт точной механики и оптики, то очень скучал по маме и спустя полгода написал:

          Маме

Мама ласковым туманом
Стелет мысли мне,
Грезится со мною рядом
В нежной тишине.
 
Тронет теплою ладонью,
Скажет что-нибудь,
Сразу на сердце спокойно,
Ровно дышит грудь.
 
А в глазах ее – обитель,
И не нужно слов, -
Мама, мама – ты хранитель
Детских сладких снов.
 
Знаю что сердца родные
Бьются в унисон,
Как шумят дубы лесные,
Слившись мощью крон.
 
Тихий, кровный, днем и ночью
Слышу сердца стук,
Вечный верности источник
Мама на посту.


               








                Дядя Женя

 

 
            Альянаки Евгений Маркович
               
Брат отца, Альянаки Евгений Маркович, родился в 1935 году. Он был веселым балагуром, за словом в карман не лез, но мог быть резким, задиристым и драчливым. Дядя Женя знал множество анекдотов и поэтому всегда был в центре застольной компании. В школе учеба давалась легко, особенно точные науки, но учиться он не любил.
Если в школе его кто-то обзывал жидом, он сразу лез в драку и потом его не трогали. Евгений пошел работать на симферопольский завод радиоаппаратуры «Фиолент» и проработал там всю жизнь. Любил поговаривать: «Держись за заводскую трубу, не пропадешь!». Женился он на Людмиле Остапенко. Любопытно, что она была единственным человеком, рожденным на острове Валаам, ведь там был монастырь. В советское время монастырь был закрыт и монахи ушли. Там появилась военная морская часть, где ее отец был интендантом. Так вот, у ее матери на Валааме случились неожиданные роды, и Люда родилась в монашеской келье 24 января 1941 года. Когда она была в Валаамском монастыре уже в наше время, то ее монахи очень торжественно приняли и одарили подарками. В Симферополе на заводе «Фиолент» Евгений Маркович за годы поднялся по служебной лестнице от технолога до начальника по сбыту и его очень ценили, так как он был легко контактен, у него было множество связей на всех уровнях, и он мог разрешить самые сложные вопросы, много бывал в командировках. У дяди Жени был острый язык, он любил пошутить, выпить в компании и настолько мог быть не выдержан в чувствах, что когда у нас дома на ул. Гарнаева, однажды, случилось застолье, а на улице неожиданно возникла драка, то он выскочил из дома и принял в ней живейшее участие. А как-то мне, еще малому, дает молоток и говорит: «Ну-ка, пойди, разбей телевизор!» Проверял. Я подумал и не пошел. Незадолго до смерти он спросил меня, как я отношусь к нему? Я сказал, что он мне интересен. Он усмехнулся и сказал: «Что я тебе, женщина, что ли?». И еще, когда я сказал, что умею прощать, он помолчал, а потом сказал, что это большой дар. Ему это трудно давалось, хотя он бывал щедр, и мог помочь близким. Умер он за день до своего 60-ти летнего юбилея, который собирались широко отмечать на заводе и все собранные средства пошли на похороны.

               










                Бабушка Нюся и ее род Фарумда.

 
Фарумда Ханыш (Анна) Абрамовна

Моя бабушка по маме (Коген) Фарумда Ханыш (Анна) Абрамовна (в обиходе родные звали ее Нюсей) родилась в 1908 году в Крыму в Семисотке на Арабатской стрелке в 6 км от моря, а потом семья
перебралась в село Ак-Монай (с 1945 года Каменское) на берегу Азовского моря. Рядом были подземные каменоломни, в которых добывали камень до 1938 года. Эти катакомбы сейчас являются туристическим объектом, и даже там стали проводить соревнования по подземному ориентированию.  В 1921 году в Ак-Монае семья голодала, в доме была большая бочка с черной икрой, сверху плавал слой жира, но есть они ее не могли, так как не было хлеба. Потом в двадцатые годы Нюся была отправлена в Феодосию в поисках работы. В конце двадцатых годов в Феодосии работала ракушечная фабрика, на которую она и устроилась.
 
Анна Фарумда (справа)

Был также караимский клуб с танцами и развлечениями. Дружила она с одногодкой Аней Коген, сестрой моего деда Бориса. Аня водила ее к себе домой, где они с Борей познакомились и сдружились, а потом поженились.
После войны бабушка Нюся устроилась работать санитаркой в Скорую. Помню этот ее маленький кабинет, куда привозили больных и травмированных. Она курила «Беломорканал» папиросу за папиросой, хорошо говорила по-караимски, что было почти по-татарски. Мне запомнилось ее частое ругательство «бабанджана с чаем» и еще выражение «улю мила», относящееся к гостю, что «если ты это не съешь, то я очень обижусь».
Фамилия Фарумда от персидского слова фармудэ (приказывать, повелевать). Представители рода прибыли в Крым из Персии (нынешнего Ирана) в 15-м веке. То есть, можно допустить, что они были потомками родоначальника караимского вероучения Анан-Бен-Дауда и его единоверцев. В Крыму жили они в Чуфут-Кале. В ревизских сказках по г. Бахчисараю в 1792 г. были списки караимов Чуфут-Кале, и там числился мой пра-пра-прадед Юсуф Авраамович Фарында. У него была жена Бераха и дочь Биче. В 1795 г. он был выписан по указу Казенной палаты в Евпаторийское купечество.   
Сын его Авраам Юфудович Фарумда (фамилия была изменена) был женат на Ханыш Ильиной 1810 г.р.  и у них были дети Шелеме, 1826 г.р., Юсуф, 1830 г.р. и мой пра-прадед дед бабушки Нюси по отцу Фарумда Симха Авраамович, 1837 г.р.
В ревизских сказках о купцах и мещанах г.Одессы от 1858 г. числятся Ханыш Ильина и ее сын Симха. Шелеме же и Юсуф умерли в Одессе в 1854 г. Симха был шамашем (младшим служителем в кенасе), и тогда же, в 1858 г. Симха Фарумда с несколькими караимами поехал искать коммерческого и личного счастья в Карасу-Базар (ныне Белогорск).
В 1858 г. временно проживающие в Карасу-Базаре караимы Авраам Бабаевич Черкез, Илья бен Шломо Иртлач, Иосиф Черкез, Шамоил Кефели, Симха бен Шалом Бабович, Эшува Мичри (впоследствии первый газзан Карасу-Базарской кенасы) и Симха Фарумда сообщали в ТОКДП (Таврическое и Одесское караимское духовное правление):
«Синагоги в кругу нашем нет, а имеется молитвенный дом, который имеем в найме». Общая численность караимов, проживавших в Карасу-Базаре в 1858 г. составляла 18 человек «мужеского полу» (что в совокупности с женской половиной их семей могла доходить до 40-50 человек). В связи с отсутствием молитвенного дома в Карасу-Базаре местные караимы в 1860-х годах вынуждены были отправлять свои религиозные требы в феодосийской караимской кенасе. В январе 1960 г. от городской полиции Карасу-Базара в ТОКДП поступило донесение о том, что живущие в городе «по торговыи и другим делам» караимы не имеют возможности «соблюдать правила религии», и поэтому им было рекомендовано по всем вопросам религиозного характера  обращаться к газзану симферопольской кенасы, в том числе и для составления отчета о родившихся, умерших и сочетавшихся браком единоверцах.   
В Карасу-Базаре Симха Фарумда женился на Ханыш (Анне), и у них родилось четверо детей – Бераха, Султан, Симит (от турец. слова бублик) и мой прадед Авраам в 1879 г. Потом семья переехала жить в
Евпаторию, где Симха числился мещанином и занимался торговой деятельностью, но все- же семья был достаточно бедна.  Там у него еще родились сын Юфуда в 1885 г. и дочь Эстер в 1887 г.

Мой пра-прадед Аарон (Арон) МордехаевичТанатар родился в Бахчисарае в 1849 году, был мещанином.  Танатар в переводе с караимск. яз. «взойдет заря». Так называли мальчиков, родившихся до рассвета. До вхождения Крыма в Российскую Империю караимам запрещалось жить и строить дома в Бахчисарае, они жили в Чуфут-Кале, в Бахчисарай утром ездили торговать, а вечером возвращались. Город был разбит на «молле» - отдельные кварталы, группирующиеся вокруг мечети и составляющие отдельную административную единицу. Назывались «молле» обычно по имени мечети. В конце XIX - началеXX века в Бахчисарае насчитывалось 32 «молле». В 1874 году Арон женился на Анне Юфудовне Йалпачыкъ (Ялпачик) 1854 г.р. Они уехали жить в Евпаторию, где в 1875 г. у них родился сын Иосиф-Шалом, который, к сожалению, вскоре, 1876 г. там же скончался, тогда они вернулись в Бахчисарай, где в том же 1976 родился сын Юфуда, а в 1878 году моя пра-бабушка Эстер (Стира). Потом, в 1880 г.в Бахчисарае родился Мордехай, но в 1897г.    скончался. Так же в 1889 г. родился Вениамин, но почти сразу, в том же году умер. Был также сын Абрам и Давид, у которого была дочь Анна (1916 -1999 г.). 

Мой прадед Фарумда Абрам Симович был очень веселым, хорошим  и добрым человеком, - со щедрым сердцем. Где он только не жил и не работал, чтобы заработать на кусок хлеба,– на Арабатской стрелке приказчиком в имении, в Феодосии был приемщиком рыбы.
Женился он на Эстер Ароновне Йалпачыкъ (Ялпачик)1878 г. рождения. (см. выше).



 
        Эстер Ароновна Йалпачыкъ (Ялпачик )
 
            Эстер Ароновна Фарумда с детьми Ханыш и Симой
 
Фарумда Эстер Ароновна. Фотограф Его Императорского Величества Бойко. Бахчисарай.

У них родилось четверо детей – Симха (Семен) в 1906 г., моя бабушка Нюся в 1908 г., Вера в 1911 г. и Аната в 1916 г.
Стера ревновала Абрама, потом они развелись, так как Абрам загулял. Но он продолжал помогать семье. Дети разбились на два лагеря. Сеня и Нюся приняли сторону отца, а Вера и Аната – матери.
В 1917 году семья терпела лишения и Нюсю в 9 лет отдали к богатым родственникам в Евпаторию. Там она присматривала за двухлетним ребенком. Однажды хозяин дал ей деньги и сказал:
; Пойди и купи один пряник.
Ну, сказал бы еще – два пряника, но нет, только один. Она купила на рынке этот пряник, и по дороге ей страшно хотелось его укусить или хотя бы лизнуть, но она понимала, что пряник предназначался не ей, и все может плохо для нее закончиться, она выдержала.
Под конец его жизни у него уже была мельница и магазин. Однажды, когда он его открывал, на него упала чугунная балка, которая содрала ему родинку. Ему предлагали обратиться к врачу, но он этим пренебрег. У него началась меланома (рак кожи) и он «сгорел» от нее за три месяца и умер в самом расцвете сил в 1921 году.
 
Семен Абрамович Фарумда с матерью Стерой.

Сын его Фарумда Семён Абрамович ушёл добровольцем на фронт, был участником Финской и ВОВ. После тяжелых ранений был комиссован как инвалид войны 2-й группы. И все же работал на оборонном заводе в Москве в качестве инженера по технике безопасности. На фронте был санинструктором. Был награждён орденом Красной Звезды,  медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией».

 
Фарумда Юфуда Симович (Федор Семенович)

Интересна история младшего брата моего прадеда Абрама Юфуды Симовича Фарумда, 1885 г.р.  Юфуду потом называли по-русски Федором.



 
АКДУ. Юфуда Симович Фарумда (сидит третий слева) фото ок.1900 г.









 
АКДУ. В центре И.И.Казас, второй слева стоит Фарумда Ю.С. Фото 1904 г

Он поступил в Александровское караимское духовное училище в Евпатории и с отличием окончил его в июне 1904-го года со званием эрбы (учитель). 
 
Илья Ильич Казас
Был учеником Казаса Ильи Ильича (1832—1912) — выдающегося караимского  просветителя, педагога и поэта. Хорошо изучил библейский и караимский языки. Затем Юфуда был призван в вооруженные силы из Ростова-на-Дону. Служил в звании прапорщика в действующей армии, XVI армейский корпус, 41-я пехотная дивизия, 162 пехотный Ахалцыхский полк, 44-й резервный батальон, 6-я рота. Потом Юфуда ушел в запас. На первую мировую войну был призван из прапорщиков запаса. Был героем первой мировой войны, которую провел от начала до конца (1914-1918) на фронте и дослужился до звания штабс-капитана. За боевые отличия был награждён орденом Владимира 4-й степени. Также был представлен к награждению Георгиевским оружием.
С началом гражданской войны служил в Вооруженных силах Юга России в звании капитана. Потом с частями Белой гвардии покинул Россию и попал, как и очень многие эмигранты, в Париж. Кроме воинских доблестей Юфуда обладал хорошей предпринимательской жилкой. Он открыл заправочную бензиновую станцию и кофейню при ней, стал неплохо зарабатывать. Потом в Париже он стал владельцем магазина и ресторана на rue Chevalier-de-la-Barre, 18-е.
После гражданской войны огромная масса нищих оборванных и голодных белоэмигрантов рванула в Париж. Юфуда стал помогать соотечественникам, кормил их, давал деньги. Юфуда женился на Софие Акимовой, но семья была бездетной, и это позволяло ему помогать соотечественникам. Многие из них оставили о нем очень хорошую память. Об этом рассказывал моему дяде Когену Юрию Борисовичу караим Михаил Сарач, который держал в Париже шляпное ателье и помогал тоже многим караимам, но уже в наше время, и посылал деньги в Крым на помощь караимскому обществу.
С 1921 года Федор Фарумда состоял исполняющими обязанностями газзана Парижской караимской общины до конца своей жизни, соответственно был одним из читающих молитвы на кладбище.
Во время Второй мировой войны Ю. С. Фарумда в 1941 г. попал в плен и был заключенным Компьеньского лагеря
После второй мировой войны в 1946 году, уже, будучи больным и перед своей смертью Юфуда очень хотел узнать что-то о своих родственниках, может быть помочь чем-то им, попрощаться с ними. Он прислал своей невестке Стере, матери бабушки Нюси, два письма подряд. Писал он именно Стере, может быть потому, что знал ее старый дореволюционный адрес на ул. Школьной в Бахчисарае, а все его родственники были разбросаны по миру, либо же их уже не было в живых. Но Стера и все ее родственники очень испугались этих писем, так как за них могли посадить, как за связь с иностранцем. Ему  ответили с просьбой больше никогда не писать писем.  Умер Юфуда в 1946 г. и был похоронен на кладбище Левалуа-Перре.
Жену моего прадеда Абрама Стеру в конце жизни называли старая бабушка, так как прожила она 95 лет.
Я хорошо помню ее, у нее было доброе улыбающееся, хотя и очень сморщенное лицо, и сама она была какая-то сухонькая и полусогнутая. Жила с дочерью Верой в Бахчисарае до 50-х годов на ул. Школьной, а потом они поменялись на ул. Ленина, недалеко от вьезда в город на небольшом подъеме слева, и жили в своем домике с садиком.
Стера была превосходной хозяйкой, в ее доме готовили лишь национальную кухню, она знала большое количество караимских сказок, песен и поговорок.

                Мой род Йалпачыкъ (Ялпачик)

В Иосафатовой долине за Чуфут-Кале сохранился памятник моему пра-пра-прадеду Юфуде Ялпачику, скончавшемуся в 1871 г. Юфуда был дедушкой моей прабабушки Стеры. Ялпачик от караимского слова йалпакъ (плоский, приплюснутый).

 
Юфуда Ялпачик (ск. В 1871 г).
 
У отца Стеры Арона Юфудовича Ялпачик с братьями Симхой (Симеоном, Семёном) 1860 г.р.), Самуилом 1863 г.р., Чадуком и Ананом был в центре Бахчисарая большой магазин – «Торговый дом братьев Ялпачик». На первом этаже шла торговля, а на втором они жили с семьями. Были они довольно состоятельными и за  Стерой дали приданое, за что она работала в их магазине кассиром. 

 
 
 
Чадук Юфудович Ялпачик с женой Бетей Марковной.


 
Семья Симхи Юфудовича Ялпачик. Верхний ряд: Юфуда, Бикеч, Бибуш.
Средний ряд: Вениамин, Авраам, Султан, Гелел, Симон. Самуил.
Нижний ряд: Илья, Ефим. Фото 1915 г.

 
Обратная сторона показанной выше фотографии (открытки) Эстер Фарумда с детьми.

В Бахчисарай г-ну Симе Юфудовичу Ялпачику.
22 февраля 1909 г.
Дорогой дядя. Поздравляю Вас с наследниками. Желаем им прожить многия лета, а вам дождаться видеть ихнюю свадьбу и обрадоваться.
Стира Фарумда.

Дядя Стеры (Стиры) Симха был купцом 2-й гильдии, он женился на Султан Ильиничне Бабаджан 1870 г.р. и было у них 9 детей: Юфуда (Федор) (1894), Бикеч (1895), Бубуш (1901), Авраам (1898), Самуил (1990), Вениамин (1906), Илья (1908), Ефим (1909) и Гелел (1912). В 1919 году Симха Юфудович Ялпачик  был избран на почетную должность габбая бахчисарайской караимской общины.
Сын Симеона Ялпачик Ефим Семенович родился в 1909 г. в Бахчисарае. Конечно, в советское время отчество преобразовалось в Семенович. До войны Ефим работал токарем на заводе «Дизель строительный». С 4 августа по 27 декабря 1941 года – рядовой ездовой. Его отчаянность не имела предела, и командование ставило рядового Ялпачика в пример всем остальным. Он был награжден орденом Отечественной войны II степени. В январе1942 года часть, в которой Ефим служил, была окружена под Оршей и он, вместе с другими, будучи тяжело раненым, попал в плен и вывезен в Германию в г. Нейенн под Штутгартом, где находился с 1942 по 1945 г.г.
22 апреля 1945 г. был интернирован американскими войсками, вернулся в Запорожье, а оттуда уехал жить в Мелитополь.

 
Брат Ефима Юфуда (Фёдор) 1894 г.р. был зампредседателя революционного комитета Евпатории. Его постигла трагическая участь: за помощь Советской Армии во время десанта в Евпатории в 1942 г. он был расстрелян фашистами вместе с другими евпаторийцами.
Вениамин в 1939 г. участвовал в освобождении западных областей Украины, потом участвовал в Финской Великой Отечественной войне.
Самуил (Семен) воевал в 1944-м году в Севастополе и пропал без вести. Сын Вениамина Владимир тоже был в Севастополе и тоже пропал без вести.

Сын Ефима Ялпачик Федор Ефимович родился в 1947 г. Закончил институт механизации сельского хозяйства в Мелитополе.


 
          Федор Ефимович Ялпачик.

Стал деканом и зав. кафедрой Таврического государственного агротехнического университета. Кандидат технических наук, доцент. Автор монографий, учебников. 20-ти изобретений, около 200 публикаций. Отмечен «Знаком Почета». Продолжатель добрых традиций известной в Мелитополе династии работников сельского хозяйства, ученых, педагогов.

 
 

Ялпачик Гелел Семёнович 1912 г.р. был девятым ребенком в семье.
В 1932 г. Гелел поступил в Институт инженеров-механиков сельского хозяйства в Мелитополе, который окончил в 1937 г. и там же проработал 42 года. Гелел Семенович был составителем «Русско-караимского словаря». До войны жил в Мелитополе и преподавал в институте механизации сельского хозяйства. По состоянию здоровья Гелел не смог эвакуироваться с институтом, оставшись в оккупации. Эрудиция и глубокое понимание особенностей происхождения караимского этноса позволили ему убедительно доказать немцам тюркское происхождение крымских караимов. Краткая историко-этнографическая справка о караимах, составленная Гелелом Ялпачиком 10-13 октября 1941 г по требованию мелитопольского отдела «СД» (по распоряжению одного из старых офицеров «СД», руководившего в Мелитополе акциями массового уничтожения, для подготовки материала был установлен трёхдневный срок) сыграла значительную роль в судьбе 130 мелитопольских караимов. 
При отступлении немецких войск семью Ялпачик вместе с жителями Акимовки, где в то время Гелел Семенович работал на опытной станции, конвоировали для отправки в Германию. Но благодаря смелости Гелела семья смогла сбежать из-под конвоя.
После войны Гелел Семенович вернулся в институт и работал старшим преподавателем. Но в 1950 году под предлогом того, что в институт приглашены работники с учеными степенями и званиями, его уволили. На самом деле, причиной увольнения была в том, что он пребывал в оккупации. Но Гелел Семенович не впал в отчаяние и ушел работать в техникум механизации гидромелиоративных работ.


 

К 1967 году Гелел Ялпачик опубликовал ряд научных статей и, защитив кандидатскую диссертацию, вернулся в МИМСХ в качестве доцента на кафедру «Сопротивление материалов». Написал более 100 научных статей, книг и учебников в области механики, деталей машин и сопромата.
 


 

 

У отца прабабушки Стеры Арона Ялпачика  был младший брат Анан, сын которого Михаил стал заслуженным артистом РСФСР под псевдонимом Зинин.  Родился он в Евпатории в 1906 г.
 В 1926г. поступил в училище им. М. С. Щепкина при Малом театре в Москве. После закрытия училища, способного ученика оставили при театре. В 1951г. он с женой – заслуж. артисткой Якутской АССР Н.С. Ивановой, поступил в Горьковский театр драмы.

 
Михаил Зинин был актером широкого диапазона, с колоритной фактурой и низким голосом. Его главные роли в Горьковском театре: Егор Булычев (по пьесе М. Горького); Городничий («Ревизор» Н. Гоголя); Нечай Шалыгин («Сон на Волге» А. Островского); Вожак («Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского); Князь Шуйский («Царь Федор Иванович» А. Толстого);Князь Щербацкий («Анна Каренина» Л. Толстого); Сердюк («Иркутская история» А. Арбузова); Купец Орешин («На горах» П. Мельникова-Печерского); Лорд Хэстинг («Король Ричард Третий» У. Шекспира).
Сын Самуила Юфудовича Ялпачик (1863) Юфуда Самуилович (1890-1942) со своим сыном Фёдором Юфудовичем 1916 г.р. во время войны проживал в Ленинграде на ул. Гатчинская д.14 кв. 43. Федор Юфудович Ялпачик отмечен в книге памяти «Блокада», как скончавшийся от голода в мае 1942 г. и захоронен на Пискаревском кладбище. 


           Серая; Мордехаевич Шапшал и спасение караимов

 
Думаю, что моей жизнью, я, как и многие караимы, обязаны, в том числе, выдающемуся сыну караимского народа Шапшалу. 
Он был караимский филологом, ориенталистом, доктором филологических наук, профессором, уллу газзаном (старшим священнослужителем караимов), позднее гахамом - верховным иерархом, главой караимских религиозных общин.
  Серая Шапшал родился в Бахчисарае в 1873г. Он был последним 12-м ребёнком в большой патриархальной семье известного караима, 61-летнего садовода Мордехая Шапшала. Матери Серая не помнил, т.к. она умерла, когда ему было всего 9 месяцев, и мальчика воспитывали его старшие сестры и братья. До 11 лет Серая учился в караимской приходской школе (мидраше) в Симферополе. Затем его старший брат Мошака (Михаил), державший в Санкт-Петербурге конюшню скаковых лошадей, привез Сераю в столицу для дальнейшего обучения в гимназии или кадетском корпусе, о котором мечтал мальчик. Но так как Серая, практически, не знал русского языка, ему пришлось два года отучиться в Охтинском ремесленном училище, и только в 1886 г. его определили в первый класс частной гимназии Гуревича, поскольку в другие средние учебные заведения 13- летнего подростка принять отказывались.
         По окончании гимназии, в 1894 г., С. Шапшал поступил по совету родных и друзей на факультет восточных языков Санкт-Петербургского университета. Учился Серая отлично и за годы учебы два раза побывал на практике в Турции. Он также  активно работал в мусульманском благотворительном обществе Санкт-Петербурга, которое возглавлял тогда влиятельный в высших кругах генерал Султан-Гази-Вали-хан, киргиз по происхождению. Генерал весьма благоволил к молодому Шапшалу и часто брал его с собой по делам общества в турецкое посольство и в персидскую миссию.
         В 1899 г. С. Шапшал окончил университет с дипломом I-й степени по курсу арабско-персидско-турецко-татарского языков, и ему предложили остаться в университете для преподавательской деятельности.
         В   конце 1900 г., когда Шапшал готовился в университете при кафедре турецко-татарской словесности к защите профессорского звания, персидский посланник в Санкт-Петербурге Мирза-Риза-хан Арфауд-Доуле получил из г. Тавриза (Тебриза) поручение от  наследника персидского престола Мохаммеда-Али подыскать для него учителя русского языка.
Так в январе 1901 г. Серая Шапшал прибыл в Тавриз в распоряжение валиахда Мохаммеда-Али. Это был невысокий полноватый мужчина 28 лет, женатый на своей двоюродной сестре и  имевший к тому времени  двух сыновей: двухлетнего Ахмеда  и годовалого Мохаммеда. По отзывам современников,  Мохаммед-Али-мирза был корыстным, скупым, подозрительным, властолюбивым человеком. Он не пользовался популярностью ни в народе, ни среди своих приближенных. До приезда Шапшала наследник без особого успеха занимался французским языком, сменив, при этом, пять учителей-французов. Поэтому валиахд заключил с вновь прибывшим преподавателем временное годичное соглашение, по которому положил ему небольшое жалование. 
          Неудивительно, что  наследник встретил  Шапшала с недоверием. По словам самого Сераи Марковича, персы поначалу отслеживали  каждый его шаг. Их интересовали буквально  все стороны личной жизни, например, они смотрели, не было ли в его жилище каких-либо икон и т.п. немусульманских обрядовых предметов, или проверяли даже такой интимный момент, как  отправление естественных надобностей: берет ли чужеземец с собой в туалет бумагу или кувшин с водой, как принято в мусульманских странах. Однако с помощью своего товарища по факультету Некрасова, служившего драгоманом (переводчиком) генерального консульства в Тавризе, он быстро освоился в незнакомой ему среде.  Вскоре, эрудированный, доброжелательный и тактичный Шапшал, обладавший к тому же дипломатическим талантом и завидным терпением, сумел заинтересовать своего ученика и расположить к себе. Постепенно не только русский язык стал предметом их бесед, но также география, история, начальная математика, а также  экономика, культура и обычаи России При этом наследник проявлял удивительные прилежность и старание, занимаясь по два часа ежедневно, включая пятницы и праздничные дни.               
 Помимо обучения валиахда Серае Марковичу предложили преподавать общеобразовательные предметы и русский язык в частном  привилегированном училище Лукмание. Он с энтузиазмом взялся за новое дело, поскольку любил детей, был прирождённым педагогом и мог дать им максимум знаний. Но его поразила царившая в школах средневековая система наказаний учащихся. Поэтому Шапшал с первых месяцев преподавания в училище начал настойчиво убеждать наследника престола запретить жестокие телесные наказания учеников и, в конце концов, добился этого.
Валиахд приблизил его к себе, сам представил его к ордену “Льва и солнца” 2-й степени и заключил с ним  контракт на 10 лет, присвоил ему Ханский титул и настолько приблизил его к себе, что стал поручать ему, к неудовольствию придворных, не только свои личные дела, но и ответственные государственные задания.
                8 января 1907 г. старый шах умирает и на престол в Тегеране вступает его сын Мохаммед-Али, с нетерпением  ожидавший этого момента на протяжении всей болезни отца.               
        С воцарением на престоле Мохаммед-Али-шах  “…осыпал Шапшала, получившего титул Эдиб-ус-Султана, всякими милостями, назначил его почетным генерал-адъютантом, удвоил его содержание и поручил ему заведывание церемониальной частью при Дворе, где он стал играть выдающуюся показную роль. Шапшал постепенно стал неразлучным членом шахской семьи, питавшей к нему большое доверие“.    
    Противостояние шаха и Меджилиса все обострялось. Совершенно очевидно, что С. Шапшал, будучи одним из наиболее приближенных к шаху людей, помогавших ему удержаться у власти, оказался в самом эпицентре  революционных событий и  тем самым подвергал свою жизнь реальной опасности.
           Невольно вспоминается здесь печальная судьба А. С. Грибоедова, погибшего от рук разъяренной толпы персов там же в российской миссии в Тегеране за несколько десятилетий до описываемых событий.
         Опасное развитие революционных событий в Персии заставило Россию и Англию, отбросив все противоречия, сесть за стол переговоров для решения вопросов защиты своих многочисленных интересов  в этой восточной стране. И 31 августа 1907 г.  между ними было подписано соглашение о разделе сфер влияния в Персии, по которому, если суммировать его суть  в двух словах, на севере страны полновластной хозяйкой становилась Россия, а на юге – Англия. Соглашение было направлено, прежде всего, против революционного движения и позволило этим странам активизировать своё вмешательство во внутренние дела Персии, что, однако,  вызвало в стране новую волну народного возмущения. Меджлис внес протест против раздела Персии на сферы влияния, а Мохаммед-Али-шах, воспользовавшись моментом и поддержкой со стороны России, стянул к Тегерану войска.
В ответ энджумены многих городов обратились по телеграфу с призывом свергнуть реакционного шаха и стали вновь создавать вооруженные отряды. Обстановка в итоге сложилась не в пользу шаха, и он был вынужден пойти на соглашение с Меджлисом. Так закончился революционный 1907 год  - первый год правления Мохаммед-Али-шаха.
         Известно, что Шапшал не сочувствовал крайним мерам шаха и, хотя он, монархист по убеждениям, не был сторонником  Меджлиса, но и не поддерживал жестокую тиранию. Он был против многих средневековых порядков, царивших при шахском Дворе и в стране. Однако, как человек преданный своему отечеству и императору (верноподданичеством караимы отличались во все времена), он, прежде всего, думал о том, чтобы интересы России не пострадали в результате бурно развивавшихся революционных событий.
        Уверенность в своих силах ему придавала и неотразимая внешность, гипнотически воздействовавшая не только на женщин, но и на мужчин. И Шапшал умело пользовался своим обаянием, часто действовал через женщин, которые ни в чем не могли ему отказать. Надо отметить, что у караимов всегда было особое почитание женщины. Настоящий караим по отношению к женщине – прежде всего галантный обходительный кавалер и заботливый любящий муж или сын.
         А события, меж тем, разворачивались в стране с калейдоскопической быстротой. 28 февраля 1908 года во время  загородной прогулки на Мохаммед-Али-шаха было совершено покушение. Злоумышленники бросили в его экипаж 2 бомбы. Сам шах не пострадал, но 10 человек было ранено, а трое стражников и один прохожий - убиты. Серая Шапшал в этот трагический момент быстро организовал эвакуацию шаха с места теракта и, при этом, повел себя настолько мужественно и находчиво, что буквально спас жизнь шаха.
         С каждым днем конфронтация шаха и Меджлиса обострялась, как и общая обстановка в стране. После покушения шах еще более активизировал свои действия против конституционалистов.
       События в Тегеране продолжали развиваться с катастрофической скоростью. Решив раз и навсегда покончить с конституционалистами, шах стянул к Тегерану верные ему войска. 22 июня он объявил в городе военное положение и приказал командиру персидской казачьей бригады полковнику Ляхову занять здания Меджлиса и соседней Сепехсаларской мечети, и разоружить собравшихся там защитников конституции. Казачья бригада, подвергнув массированному артиллерийскому обстрелу Меджлис, азербайджанский энджумен  и  даже мечеть, жестоко подавила сопротивление их защитников. Более трехсот человек погибло, многие депутаты были арестованы, закованы в кандалы и брошены в тюрьму, где их подвергли изощренным пыткам. Около 30-ти самых известных защитников Меджлиса были привезены в цепях в загородную резиденцию шаха Багишах. Там над ними учинили жестокую расправу. По приказу Мохаммед-Али-шаха  были казнены редактор популярной газеты, знаменитый оратор и другие лидеры движения конституционалистов.            
  Здесь стоит рассказать одну историю, связанную с этими казнями и поведением на них Шапшала. Якобы в Персии существовала такая традиция, что перед самой казнью шах подходил  к каждому приговоренному и плевал ему в лицо, а шедшая следом свита должна была повторить эту средневековую процедуру. Шапшал, естественно, отказался плевать, заявив, что у него в стране так поступать не принято, и что он может это сделать, только подчинившись приказу своего начальника, а именно присутствовавшего там же российского посланника. Гартвиг в ответ на это дипломатично заявил, что столь серьезное решение может принять только Его Императорское Величество. И якобы был послан в Санкт-Петербург запрос: «Плевать или не плевать?» И вроде бы Император начертал резолюцию: «Не плевать. Мы – Николай Второй».
 Потом Шапшал покинул Персию.  Но покидал он Персию не один, а с молодой женой-караимкой Верой Кефели. Женитьба Шапшала - это ещё одна удивительная страница его биографии, связанная с именем шаха. Когда у жены Мохаммеда–Али обнаружили катаракту, и её необходимо было прооперировать, встал вопрос о хирурге-офтальмологе, который должен был быть не только прекрасным специалистом, но и обязательно женщиной, так как ни один мужчина не имел права прикасаться к жене шаха и видеть её лицо. Очевидно, по подсказке Шапшала, нашли глазного хирурга караимку Веру Кефели (в девичестве Эгиз) - замечательного врача-офтальмолога, которая работала в Одессе и в Париже. Она  была приглашена в Тегеран для проведения операции по удалению катаракты. После удачно проведённой операции шах решил облагодетельствовать незамужнюю караимку и «подарил» ей мужа в лице караима  Сераи Шапшала, повелев им жениться. Поскольку они нравились друг другу, сумасбродное благодеяние шаха в итоге помогло Шапшалу стать семейным человеком.
В Санкт-Петербурге Шапшал был принят на службу в Министерство Иностранных Дел в качестве переводчика и преподавателя азербайджанского языка. Он был представлен царю Николаю II, который отнесся к нему весьма милостиво.
 
Гахан караимов С.М.Шапшал рассказывает наследнику Алексею легенды Крыма.
         А между тем, в результате продолжавшейся в Персии вооруженной борьбы и наступления рештских  революционных войск  и отрядов бахтиар в июне 1909 г. на Тегеран столица после четырехдневного сражения была захвачена конституционалистами. Шах сел в бест в русской миссии. (Бест (перс.) — убежища на территории некоторых священных и неприкосновенных мест, в XIX веке часто посольств и миссий).  Собравшийся 3(16)июня 1909 г. чрезвычайный  верховный совет объявил о низложении Мохаммед-Али-шаха и провозгласил новым шахом его 11-летнего сына Султан-Ахмеда, а регентом назначил проанглийски настроенного  старейшего каджарского принца Азад-Уль-Молька. Через 3 дня малолетний Ахмед-шах был признан и Россией и Англией. А свергнутый Мохаммед-Али, сидевший в бесте с бесчисленным количеством прислуги и отрядом войск, со слезами умолял российского посланника разрешить ему послать в Санкт-Петербург телеграмму о помощи в надежде, что Россия своими войсками вернет ему корону.
От новых властей экс-шах  получил в качестве компенсации 100 тысяч туманов ежегодной пенсии и разрешение выехать за границу. 27-го августа,  совершенно униженный, он отбыл под охраной русского конвоя  в Российскую Империю, предварительно послав Шапшалу  письмо с просьбой о встрече в России.
         В Одессе, куда Мохаммед-Али прибыл вместе со своей многочисленной свитой 22 сентября 1909 г., ему  был оказан торжественный прием с оркестром и ротой почетного караула, которой командовал сам командующий войсками Одесского военного округа. Роскошный просторный дом с видом на море и садом для прогулок гарема тоже очень понравился бывшему шаху и, пораженный таким высоким приемом, он просил немедленно послать телеграмму на имя  императора Николая Второго с выражением благодарности за столь щедрое  гостеприимство.
В тот же день в 8 часов вечера  Мохаммед-Али принял в своем новом пристанище Сераю Шапшала, специально заехавшего в Одессу по дороге из отпуска в Крыму, чтобы встретиться с разрешения МИДа   с экс-шахом, побеседовать с ним и узнать о его дальнейших планах. Шапшалу пришлось долго выслушивать его жалобы на судьбу и своих неблагодарных подданных. Мохаммед-Али еще надеялся, что Россия поможет ему вернуть престол и имения в Персии, и просил Шапшала передать российскому правительству и Императору его просьбы.
С помощью России военным путем он вернул себе престол, но потом опять был низвергнут.
            Серая  Маркович Шапшал посвятил себя преподавательской, творческой и общественной деятельности. Он был членом Российского археологического и географического обществ, его избрали вице-президентом общества русских ориенталистов. В 1915 г. на караимском съезде в Крыму Шапшала избирают гахамом, т.е. высшим светским и духовным лицом всех караимов в мире, резиденция которого находилась в Евпатории.
В 1917 г. по инициативе Шапшала был создан Караимский национальный совет, одной из центральных задач которого стало оказание помощи нуждающимся, учащейся молодежи и беженцам из районов боевых действий.
С.М. Шапшал в своем этико-философском сочинении «Адам-оглу» («Сын человеческий») писал: «Человек не вечен на земле, а поэтому не должен привязываться к земным благам, копить добро и полагаться на свое благосостояние и богатство. Вместо этого человек должен помогать ближнему и делать добро, делиться с бедняком, ибо богатство он не возьмет с собой на тот свет, а добрые деяния всегда останутся за ним и он за них получит награду от Бога».    
В марте 1919 г. он под угрозой расправы новых властей Крыма вынужден был тайно покинуть Родину и перебраться через Кавказ в Стамбул, где служил переводчиком в банке и помогал турецким ученым и языковедам проводить реформу турецкого языка. Благодаря Шапшалу вместо устраненных из языка иностранных заимствований было введено как исконно тюркских 330 караимских слов. В 1928 г. он по приглашению польских и литовских караимов, избравших его своим гахамом, переехал в Вильнюс, где преподавал турецкий язык в Вильнюсской высшей политической школе.
В 1939 г. Серая  Маркович Шапшал обратился в расовое бюро министерства внутренних дел германского рейха с просьбой об изучении вопроса об этническом происхождении караимов. После оккупации немецкими войсками населённых караимами областей Восточной Европы это обращение было тщательно рассмотрено германской администрацией на предмет нееврейского происхождения караимов: были привлечены три крупнейших историка специалиста по истории караимов — Зелиг Калманович, Меир Балабан и Ицхак (Игнацы) Шипер.
 Все трое были до войны яростными противниками теории о тюркском происхождении караимов. В своих работах они приводили многочисленные доводы еврейского прошлого караимов. Но в заключении, сделанном для нацистов, они независимо друг от друга и вопреки собственным научным убеждениям поддержали теорию С. Шапшала о тюркском происхождении караимов, и тем самым спасли  караимов от Холокоста.
В рамках доктрины деиудаизации караимизма, Шапшал ввел термин «гахан», как тюркскую альтернативу слову «гахам», считая его происходящим от хазарского слова «каган». Среди современных караимских деятелей Крыма гахан отождествляется со словом «хан».
В Феодосии караимов, практически, спас десант. Решение о признании караимов тюрками, родственными монголам, а крымчаков сефардскими евреями принял в декабре 1941 года рейхсфюрер СС Генрих Гимлер. Но случилась какая-то задержка в передаче этого решения офицерам оперативной группы Д в Крым. 27 декабря 1941 года командир действовавшей от Керчи до Судака зондеркоманды 10 Б штурмбанфюрер СС Алоиз Перстерер самостоятельно принял решение об уничтожении караимов и в типографию был отдан приказ о явке евреев смешанного брака, караимов и цыган 1 января 1942 года. Но в воскресенье 28-го декабря типография не работала, а 29 декабря начался десант. А после повторной оккупации немцами весной 1942 года указ Гимлера уже дошел.   
В 1939 г. совет факультета филологии вильнюсского университета избирает Шапшала профессором – экстраординатором кафедры восточных языков. В послевоенные годы он работал старшим научным сотрудником Института истории Литовской Академии наук и организовал на основе своих редких коллекций этнографический музей караимского быта.
         Жизненный путь   профессора Сераи Марковича Шапшала закончился в Вильнюсе в 1961 г. на 89-м году жизни. Он оставил после себя множество трудов по караимистике, востоковедению и языкознанию, уникальный этнографический музей караимской истории и культуры в литовском городе Тракай и светлую память в сердцах всех, знавших его. А знают и помнят его во многих уголках нашей большой планеты как одного из лучших  сыновей малого, но древнего караимского народа.

                Династия караимов Дуванов

Фамилия Дуван переводится с караимского языка как «управляющий». 
Первым известным представителем славной династии Дуванов был Эзра Исаакович Дуван (1844-1906 г.)  ; евпаторийский купец II гильдии, общественный деятель и филантроп, почетный потомственный гражданин Евпатории. Женат он был на Биче Симовне Бобович (1851—1912 г), дочери первого гахама Таврического и Одесского караимского духовного правления Симы Соломоновича Бобовича.
 
Симха (Семён) Эзрович (Сергеевич) Дуван
Старший сын Эзры и Биче Симха (Семён) Эзрович (Сергеевич) Дуван родился в Евпатории в 1870 г. В 1906 г. он стал городским головой Евпатории и был им почти до революции. Усилиями Семена Эзровича Евпатория из глухого провинциального городка превратилась в международный курорт. Он основал библиотеку, театр и многочисленные медицинские центры. Он также был хорошим агрономом и скотоводом.
    В памятной записке о С. Дуване, составленной "в собственной Его Императорского Величества" канцелярии, перечисляются его заслуги перед Отечеством:
     "Совершенно преобразовал город Евпаторию новой планировкой, устройством мостов, электрического освещения и трамвая, улучшением санитарного состояния его, благоустройством пляжей, дач и вообще развитием курорта, сооружением городского театра, сквера, городской библиотеки, созданием совершенно новой очень красивой и благоустроенной части города и т. д. Выстроил ряд образцовых школ, больниц... Много и с пользой работал по землеустройству, сам ведет образцовое сельское хозяйство... Устроил по всему Евпаторийскому уезду телефонную связь..."
    С. Дуван был крупнейшим земельным собственником в Евпаторийском уезде. Ему принадлежало около 5 000 десятин земли. Занимаясь общественной деятельностью, он служил не ради жалования, а из желания принести как можно больше пользы родному городу и Родине.
    Он оставил о себе хорошую память среди современников чрезвычайно широкой благотворительной деятельностью. За свою социальную деятельность ему были дарованы многочисленные награды; среди них и золотая шкатулка, отделанная бриллиантами, от последнего русского императора Николая II.
    После революции Семен Дуван выехал во Францию.
Во времена оккупации выступил защитником караимов от антисемитской политики гитлеровской Германии. В сентябре 1938 г. С. Дуван предпринял поездку в Берлин и обратился к министру внутренних дел по поводу определения этнического происхождения и вероисповедания караимов. Ему оказали содействие русское эмигрантское бюро и епископ Берлинский и Германский Серафим. 5 января 1939 года на имя С. Дувана из Государственного расового Бюро Германии пришло разъяснение, в соответствии с которым караимский этнос не отождествлялся с евреями ни по вероисповеданию, ни по расе, что в годы Второй мировой войны помогло спастись многим караимам, оказавшимся на оккупированных Германией территориях.
Семен Эзрович Дуван был награжден орденами св. Анны 2 и 3 степени, св. Владимира 4 степени, медалью Российского Общества Красного Креста, Романовским знаком отличия 2 степени, а королем эллинов Георгием I ему был пожалован серебряный крест Греческого королевского ордена св. Спасителя за ассигнование Думой под его председательством пяти тысяч рублей на строительство греческой Свято-Ильинской церкви в Евпатории.
 
    В его честь в Евпатории названа улица Дувановская (еще при его жизни за выдающиеся заслуги перед городом) и уже в наше время поставлен памятник у городского театра.
Сын Семена Эзровича Иосиф Семенович Дуван родился в 1894 г. в Евпатории. В первую мировую войну корнет И.С. Дуван в одном из боев получил тяжелое ранение (в результате попадания пулеметной пули раздроблены бедро и нога), направлен в Царскосельский лазарет № 69 в Петроград. После излечения в сентябре 1916 г. был прикомандирован к шифровальному отделу Генерального штаба. Иосиф на всю жизнь остался инвалидом. После Гражданской войны находился в эмиграции в Берлине, затем – в США, с 1925 г. – в Аргентине. В 1951 г. И. С. Дуван принял православие, являлся прихожанином храма Св. Троицы на ул. Бразиль в Буэнос-Айресе, состоял членом Директории церковной организации, занимался благотворительностью. Умер он в 1956 г. в Буэнос-Айресе, похоронен на городском кладбище Чакарита.   
 
Исаак Эзрович Дуван (Дуван-Торцов)
  Младший сын Эзры и Биче  Исаак Эзрович Дуван (Дуван-Торцов) родился в 1873 г.  Он стал выдающимся актёром и режиссёром, крупным театральным деятелем. 
В 1896 Исаак окончил юридический факультет Киевского университета, а спустя 3 года стал старшим кандидатом при киевской судебной палате. Но адвокатская карьера не манила Дувана, ибо с ранней молодости его манила сцена.
   Увлечение театром у Дувана началось со школьной скамьи. Поступив в университет, участвовал в спектаклях Киевского драматического общества, в течение 2-х сезонов играл на сцене киевского железнодорожного театра. В 1901 был приглашен в драматическую труппу Н. Соловцова, у которого прослужил 2 сезона в Одессе и Киеве.
    В 1904 Дуван снял городской театр в Вильне, одновременно занялся постановкой спектаклей в виленском народном театре. В 1905 перенёс свою деятельность в Киев, где состоял антрепренером в театре киевского общества грамотности, а с 1906 одновременно работал в театре "Соловцов".
    Как артист, Исаак Эзрович придерживался лучших традиций русского классического театра и отличался в своей игре большим благородством тона, несмотря на комический и бытовой характер своего репертуара.
    Дуван состоял преподавателем в драматической школе киевского общества искусства и литературы. Его амплуа - комик-резонёр. Лучшие и любимые его роли: Городничий ("Ревизор" Н. В. Гоголя), Подколесин ("Женитьба"), Фамусов ("Горе от ума" А. С. Грибоедова), Расплюев ("Свадьба Кречинского" А. В. Сухово-Кобылина), большинство героев А. Н. Островского
В  спектакле "Мнимый больной" играл Беральда, где его партнером был сам патриарх русской сцены К. С. Станиславский.
В эмиграции в 1920-х Дуван-Торцов работал в берлинском театре "Синяя птица" и в "Пражской группе" Московского Художественного театра, преимущественно в качестве режиссёра. Последние годы жизни Дуван -Торцова прошли в Париже.
 

К теме искусства можно добавить, что наш знаменитый режиссер Марк Анатольевич Захаров на четверть был караимом, так как его бабушка по отцу была караимкой. 

А прототипом Остапа Бендера послужил караим Леви Юфуд - хозяин табачного магазина, "турецкоподданный", знакомый писателя Ильи  Ильфа.
 
Самуил Моисеевич Майкапар.
Караим  Майкапар Самуил Моисеевич (1867- 1938 г.) был
известным пианистом и композитором, преподавателем Петроградской консерватории. Большую популярность завоевали его цикл фортепианных миниатюр "Бирюльки", романсы и "Музыкальный слух"  которые с успехом играются в музыкальных школах.
 
Одна из величайших балерин XX века Анна Павлова (1881 – 1931 г.) наполовину была караимкой. А история случилась такая.
  В конце 1880 года из солнечной Евпатории в туманный Санкт-Петербург приехал молодой, интересный и честолюбивый караим Шабетай Шамаш, которого в быту называли Матвеем. В Евпатории остались его жена Бикенеш и две дочки. На имевшиеся у него средства Шамаш открыл прачечную, в которую поступила работать молодая привлекательная женщина – незамужняя крестьянка из деревни Бор Тверской губернии Любовь Павлова. Между ними возник роман,, и через некоторое сремя на свет появилась девочка, которую назвали Анной. Узнав о происшедшем, жена Шамаша, находясь в глубокой депрессии, пыталась покончить с собой, вскрыв себе вены. Трагедия отца и его семьи (о которой, кроме нескольких караимов, никто не знал) навсегда стала для Анны Павловой глубоуо личным семейным делом. Караимы никогда не бросают своих детей на произвол судьбы, и Шамаш всегда, чем мог, помогал своей дочке и ее матери. Именно он настоял, чтобы дочь начала учиться в балетной школе. Однако, вскоре он разорился и вернулся в Евпаторию.
  После окончания Вагановского училища, в 1899 была принята в труппу Мариинского театра. Танцевала партии в классических балетах "Щелкунчик", "Конёк-Горбунок", "Раймонда", "Баядерка", "Жизель".
Всемирно известная балерина была незаконным ребенком и вынуждена была тщательно скрывать свое происхождение из-за существующего тогда крайне негативного отношения к этому явлению. Ей даже пришлось поменять данное ей матерью отчество Матвеевна на Павловна. А ведь она любила своего отца, и даже став звездой русского балета, никогда не забывала его до самой его кончины, помогала ему материально.      
  В 1907 на благотворительном вечере в Мариинском театре Анна Павлова впервые исполнила поставленную для неё М. Фокиным хореографическую миниатюру "Лебедь" (позже "Умирающий лебедь"), ставшую впоследствии одним из символов русского балета XX в.
Последнее выступление балерины в Мариинском театре состоялось в 1913, а в России - в 1914, после чего она обосновалась в Англии и в Россию больше не возвращалась. По легенде, последними её словами были: "Приготовьте мой костюм лебедя!".

Симха Эзрович Дуван написал мемуары, которые обнаружила в 2014 г. бывшая сотрудница Ялтинского краеведческого музея Мария Александровна Кублицкая, проживающая в Аргентине. Настоятель храма Святой Троицы в центре Буэнос-Айреса протоиерей Александр Ивашевич обратился к ней с просьбой провести каталогизацию библиотеки и архива при храме. Этот храм является первым православным храмом в Южной Америке; построен по инициативе «Апостола Православия в Южной Америке» протопресвитера о. Константина (Константин Гаврилович Изразцов (1865-1953); освящен 6 октября 1901 г., и в 1920-1940 г.г. стал центром притяжения для примерно тысячи русских белых эмигрантов, приехавших в страну. 
С. Э. Дуван прислал эти воспоминания, отпечатанные на машинке, своему сыну Иосифу Семеновичу Дувану из Монте-Карло в 1951 г.
         
          





              Из воспоминаний С.Э.Дувана               
                ;
                Царица
 
С глубоким душевным волнением приступая к жизнеописанию и характеристике светлой памяти Императрицы Александры Федоровны, я считаю необходимым оговориться, что кроме личных моих впечатлений от встречи с Нею, я пользуюсь блестяще изложенными воспоминаниями Графини Клейнмихель и дочери лейб-медика Е. С. Боткина, разделившего трагическую судьбу несчастной царской семьи.
Графиня Клейнмихель упоминает, между прочим, о том, как увидевшая Императора Николая II при посещении Им Парижа, знаменитая предсказательница Де-Таб воскликнула: «Сколько несчастия я прочитала на лице этого молодого человека. Это ужасно! Несчастие, большое несчастие!..» 
А воспоминания об Императрице графиня начинает с того, что Императрица не знала людей и что жена Великого Князя Владимира Александровича встретила ее снисходительно-покровительственно, когда еще будучи принцессой Алисой Гессенской, Она сопровождала своего отца в Санкт-Петербург. А когда Принцесса Алиса стала супругой Николая II , Великая Княгиня, как тетушка, собралась было делать Ей наставления. Но царица, не забывшая первой встречи с нею , дала почувствовать своей высокопоставленной родственнице, кто теперь госпожа.
Великая Княгиня не простила Ей этого и делала в Санкт-Петербургском обществе все, что могло повредить Государыне. Она уговаривала высокопоставленных дам давать Императрице советы, а затем на все лады распространяла Ея ответы.
Однажды Императрица сказала Министру Двора Графу Фредериксу: «Зачем Вы хотите, чтобы я приглашала к себе лиц, дающих мне советы, могущие мне только повредить?»
Императрица понимала опасность, грозившую императорской Фамилии от злоупотребления своим положением некоторых членов Императорской семьи, и советовала Государю со всей строгостью пресечь их.  Царица имела много врагов среди родственников своего мужа, врагов, ненавидевших Ее и делавших все, чтобы Она стала нелюбимой…Россия  ждала Наследника, а четыре дочери принесли четыре разочарования. 
Государыней были недовольны, точно это была Ее вина. Наконец, родился сын. Но стали говорить, что ребенок недолговечен, будучи расположен к опасным кровоизлияниям.
«Кровь, все кровь», - говорила Императрица…
Великая Княгиня Анастасия и Милица Черногорская доставили к Наследнику пресловутого Распутина. Этот Распутин, как говорили, умел останавливать кровотечения. Случилось так, что с приездом Распутина Наследник стал поправляться, и вера в Распутина с этого момента стала безграничной.
Если Царица бывала в обществе, на концертах и прочее, Она всегда оставалась равнодушной и грустной, держа на коленях больного Наследника…Не любившая общества, часто болевшая, Императрица после волнений, перенесенных после революции 1905-го года, прекратила давать балы.
Царицу порицали повсюду, в особенности там, где Ее не видели. Ее отношение к Распутину было лишь последствием страха за состояние здоровья Наследника. Но Ее везде грязнили, приписывая Ей циничные обвинения в связи с Распутиным. Распространялись слухи, что через этого фаворита-мужика можно при Дворе всего достигнуть.
Никому не приходило в голову, что те, к кому от него обращались, исполняли его просьбы из желания угодить высшим сферам. Однако бывали исключения. Так, ни Граф Фредерикс, ни министр Булыгин не приняли посланных к ним с рекомендацией Распутина. И это не вызвало решительно никакого неудовольствия ни со стороны Государя, ни со стороны Императрицы.
Списки с циничными вымышленными письмами Императрицы к Распутину ходили по рукам в салонах. Но когда эта фальсификация стала известна, было уже поздно, и цель негодяев была достигнута…
Немецкое происхождение Императрицы также служило причиной недружелюбного к Ней отношения, хотя Она получила совершенно английское воспитание, гордилась тем, что Она внучка Королевы Виктории, и говорила постоянно с мужем или с детьми только по-русски или по-английски. Простота обращения Государыни и Великих Княжон, как сестер милосердия, с ранеными офицерами и солдатами, повредила ореолу Царской Семьи.
При настроении 1915- го года, все было направлено против этой несчастной семьи, делавшей только добро, и совесть которой всегда была неизмеримо выше совести Ея врагов. Императрица очаровывала всех, кто когда-либо близко с Ней соприкасался. Даже Керенский, впервые познакомившийся с Ней при Их заключении в Царском Селе, сказал Гофмаршалу Графу Бенкендорфу: «Я представлял Ее себе совершенно иной. Она очень симпатична. Какое достоинство, какая сила воли, какой разум!» Он несколько раз повторял Государю: «Какая Она у Вас умная!».
Госпожа Мельник, дочь Боткина, тоже свидетельствует, по отзывам отца, о необычном обаянии Императрицы, об Ея доброте, ласковости и совершенно исключительной деликатности. В случае надобности видеть доктора, Она посылала к нему кого-либо из дочерей с просьбой навестить Ее, если не трудно. Никому Она никогда не приказывала. Ее сострадание к раненым и забота о них были беспредельны. В Царском Селе моментально стали открываться лазареты, куда Ея Величество постоянно посылала вина, лекарства, разные медицинские усовершенствования и другие мелочи. В течение всей войны на Рождество и Пасху раненым выдавалось, на Ея личные средства, великолепные подарки, как серебряные ложки и вилки с гербами и устраивались елки с угощениями и развлечениями.         
Значительные суммы раздавались семьям нуждающихся раненых, часто не подозревавших, откуда идет помощь. В этом деле помогала А. А. Вырубова, человек очень щедрый и отзывчивый к чужому несчастию. По инициативе же Императрицы были оборудованы санитарные поезда имени всех членов Царской Семьи, - образцы чистоты и удобства, подвозившие раненых к Москве и Петрограду.
Сколько радости и утешения приносили Ея Величество и Великие Княжны своим присутствием в лазаретах.
Все Они работали наравне с остальными сестрами, убирая за больными. А Императрица, несмотря на слабое здоровье, приезжала ежедневно в лазареты, занималась перевязками, обходила палаты и сидела с работой у изголовья наиболее тяжелых больных, часто заявлявших, что не могут заснуть без Ея Величества, и что только Ея присутствие успокаивает боли.   
Один из офицеров, поехавших как-то в сумерках на кладбище, увидел, что из подъехавшего автомобиля вышла дама вся в черном, остановилась у первой же могилы, осеняя себя крестным знамением, отойдя от одной могилы, она пошла дальше, останавливаясь перед каждой следующей и творя молитву. Так она обошла все кладбище. Это была Императрица, которая одна ночью молилась за души погибших своих подданных.
Однажды Императрица попросила д-ра Боткина принять Распутина на дому, как больного. На это Боткин ответил, что в медицинской помощи он ему отказать не может, но видеть его у себя в доме не хочет, а потому поедет к нему сам.
Несомненно, что иногда Царица прислушивалась к вредным советам Распутина, искренно почитая его за святого. Несколько раз Императрица и Великие Княжны с горячей верой писали Распутину, прося молиться за всю Царскую Семью. Письма эти затем попали в следственную комиссию в Таврическом дворце, и когда одного из членов этой комиссии спросили, почему эти письма еще не опубликованы, то он ответил: «Если мы их опубликуем, то народ будет поклоняться Царице и Великим Княжнам, как святым».
Боткин утверждает, что «не было ни одной более русской женщины, чем Ея Величество».
Императора Вильгельма Она прямо не любила. Намекни Она одним словом, и Вильгельм обеспечил бы Им мирное существование на Ея Родине. Но даже будучи в заключении в Тобольске, и терпя ужасные муки, Ея Величество говорила: «Я лучше буду поломойкой, но я буду в России». Это Ея подлинные слова. Несомненно, что из всех заключенных больше всего выдержки и присутствия духа было у Царской семьи. 
Теперь я перехожу к изложению моих личных впечатлений.
В начала 1915- го года уполномоченным Ея Величества при моем содействии был заарендована, для обслуживания раненых, находящаяся на Дувановской улице, Приморская Санатория  д-ра Ламана. Учреждению этому затем было присвоено наименование «Собственной Ея Величества Императрицы Александры Федоровны Приморской Санатории».
По докладе вернувшихся в Петроград уполномоченных, я был в августе вызван телеграммой Государыни в столицу, а оттуда в Царское село. Я остановился в Европейской Гостинице. По прибытии же моем, в назначенный для аудиенции день, в Царское Село, меня ждала там у вокзала, посланная за мной придворная карета с лакеем, облаченным, как и кучер, в красную с черными орлами ливрею.
Я, при отъезде из Евпатории, захватил с собой для поднесения Государыне альбом с фотографиями города.
Запряженная прекрасной парой вороных, карета быстро примчала меня к Александровскому дворцу, тогдашней резиденции Императорской фамилии. Стража распахнула огромные бронзовые с орлами ворота, и мы по тенистой аллее подкатили ко входу во дворец. Здесь навстречу мне вышел скороход в красной ливрее, коротких синего бархата штанах и в белых чулках.
Мы поднялись по нескольким ступенькам в просторный коридор, где он передал меня маленькому арапчонку в чалме и халате. Этот, в свою очередь, повел меня по устланной коврами и украшенной картинами анфиладе комнат до самих покоев Императрицы. А здесь уже ждал ливрейный лакей, тотчас распахнувший передо мной массивную в инкрустациях дверь, и я очутился лицом к лицу с Царицей. Красивая, стройная и величественная , Она встретила меня чрезвычайно просто и ласково.
Мне трудно передать мое первое впечатление. Я был восхищен.
Я поцеловал протянутую мне руку. И позже, каждый раз, когда я целовал эту руку – я восторгался ею.
За долгую жизнь мою я нигде не встречал таких красивых рук, как у Императрицы. Поразительная белизна, нежная, бархатистая и душистая кожа их – не забываемы.
Вопреки ожиданию моему, Она заговорила совершенно свободно по-русски, а когда, оправившись от первого смущения, и раскрыв альбом с фотографиями, я собирался объяснять их, Он меня предупреждала: «Да, да, я вижу, это Дувановский театр, а то Дувановский сквер, Ваша библиотека, Дувановская улица» и т.д.      
Оказалось, что состоявший при Ней и ныне еще здравствующий в Бельгии, бывший наш губернатор Граф П. Н. Апраксин заранее очень подробно осведомил Ее обо мне.   
«Я знаю о вашей деятельности, - продолжала Она, - и прошу вас принять в свои руки и мое дело. Прошу Вас быть заведующим учрежденной мною в Евпатории Приморской Санатории. Вы побываете здесь у генерала Вильчковского, моего уполномоченного по управлению всеми лазаретами, санаториями и санитарными поездами, находящимися в моем ведении. От него Вы получите необходимые инструкции, а затем будете представлять мне ваши доклады». Ответив, что буду безмерно счастлив служить Ея Величеству, я откланялся, и в том же порядке был доставлен на вокзал. 
  На следующий день, сговорившись по телефону, я побывал у Генерала С. Ф. Вильчковского. Об этом исключительного ума  и очень интересном человеке я расскажу особо. А пока об Императрице.
Вернувшись домой, я вступил в исполнение обязанностей по заведованию Ея Санаторией, которая была рассчитана на 300 больных  и раненых (100 офицеров и 200 солдат). В ней применялись грязевые, рапные, морские, солнечные, песочные, паровые и электрические ванны. Обслуживалась Санатория тремя врачами. Пища была первоклассная. Была своя библиотека, шахматы, домино и прочие игры. Был рояль. Устраивались концерты, чтения и иные развлечения. Больных доставляли в специальных санитарных поездах. Уголь, дрова, сахар, керосин, овощи и все, недостающие во время войны продукты, подвозились в изобилии особыми поездами.
Применение перечисленных выше способов физического лечения, творило чудеса, заживляя тягчайшие раны, и исцеляя от ревматизма, малокровия, почечных заболеваний и проч. 
Военным начальником Санатории был назначен Князь Головани – красавец грузин атлетического сложения и необычайной силы. И ему я думаю посвятить позже несколько отдельных страниц своих воспоминаний. Не могу, однако, не упомянуть вскользь об одном происшедшем при мне трагикомическом эпизоде. Нагрубившего ему парикмахера Князь одной рукой (другая раненая была на привязи), схватил за шиворот, приподнял на аршин над землею и выбросил, как щенка, на улицу.
Я посылала Царице ежемесячные отчеты, которые возвращались ко мне с подробнейшими отметками Высокой Хозяйки. Кроме того, я ездил много раз в Царское Село, где делал Ей личные доклады о жизни Санатории. Запросто принимая меня для этих докладов в каком-либо из лазаретов, Она поражала меня своим трогательным отношением к нуждам опекаемого Ею учреждения. Ни одна мелочь не ускользала от Ея внимания. Ни одна мать не могла так заботиться о своих детях, как это делала Императрица по отношению раненых.
И даже во время этих приемов Царица не прерывала своей работы, то заготовляя корпию, то занятая вязанием теплого белья для больных.
  В один из своих приездов перед Пасхой в Петроград, не успев еще представиться Императрице, я поехал в Царское село навестить раненого сына, находившегося в лазарете Екатерининского Дворца. Направляясь к нему по коридору, я услышал, что по телефону было сообщено о предстоящем тотчас посещении лазарета Государыней. Меня обрядили в больничный халат и поставили среди выстроившихся в два ряда врачей и сестер. А через несколько минут Она уже проходила среди нас вместе с сопровождавшим Ее Наследником. Меня Она не заметила. Но Наследник дернул Ее за платье: «Мама, мама, и Дуван здесь». Императрица протянула мне руку с ласковым укором:
¬¬; Как же это Вы еще не побывали у меня?   
; Простите, Ваше Величество, я только сегодня приехал и, не успев еще испросить у Вас аудиенции, хотел до того навестить сына.
; Ну, ну, идите к нему, он славный, Алеша его очень любит. А я послала Вам сегодня в Евпаторию пасхальное яичко.
  Это «яичко» оказалось большим художественно украшенным фарфоровым яйцом Императорского завода. Такое же яйцо получил Полковник Головани. Остальной же служебный персонал получил яички поменьше. Маленькие яички достались и всем раненым офицерам и солдатам. Кроме того, все мы получили по маленькому Евангелию с автографом Императрицы.   
Изумительно было уменье Ея Величества, переобремененной работой, пользоваться малейшим случаем, чтобы кого-либо порадовать. О любвеобильном сердце Ея и безмерной доброте можно было бы сказать очень много. Я наблюдал трогательные моменты Ея сердечности и во время приезда в мае 1916 года Царской Семьи в Евпаторию. В своей Санатории Она обласкала всех раненых, а в земском лазарете, кроме того, на моих глазах Она обняла агонизирующего солдата-татарина, который умер буквально у Нее на руках.   
В один из приездов в Царское село, когда я находился у А. А. Вырубовой, неожиданно приехала Императрица. Застигнутый этим визитом врасплох, я хотел ретироваться, но Она остановила меня: «Оставайтесь, оставайтесь, Вы нам не помешаете».
 Я считаю долгом особо упомянуть об Анне Александровне Вырубовой, которую я близко узнал при встрече в Царском, и в особенности во время пребывания ея в течение месяца у меня на даче. Она была послана в Евпаторию для лечения грязевыми и песочными ваннами от костных повреждений ноги, полученных при железнодорожной катастрофе.
 
Анна Александровна Вырубова.

  Всегда восторженная и жизнерадостная, порою наивная как ребенок, она буквально обожала Императрицу.  Она была необыкновенно добра и отзывчива. В Царском, устроив на свои средства прекрасный лазарет, она, кроме того, помогала Государыне и раздавала пособия всем к ней обращавшимся. Не было никому от нее отказа и в Евпатории, откуда она поддерживала перед Царем и Царицей многочисленные ходатайства обращавшихся к ней лиц.    
  И на эту патриотку, всем существом своим преданную Родине и трону, клеветали господа демократы, вплоть до того, то ей приписывали интимную связь с Распутиным. И только когда по требованию Керенского учредили специальную следственную комиссию, убедились, после освидетельствования врачей, в ея непорочной девственности. Она по моим сведениям и поныне здравствует в Финляндии.
  Я бы не исполнил своего долга, не посвятив сегодня несколько слов и светлой памяти Царя-Мученика, Царя-Миротворца – Императора Николая II-го.
 
 Не было жертвы, перед которой Он остановился бы для блага России. Его отречение от Престола, признание Временного Правительства, рыцарская верность союзникам и Его последнее обращение к войскам с призывом продолжать войну до победного конца – являются ярким тому свидетельством.
Правда, Он делал ошибки, был слишком доверчив и слабоволен, но Его врожденное благородство и честность привлекали к Нему сердца всех, Его знавших. К тому же, образцовый семьянин, отец и муж, Он снискал горячую любовь жены и детей своих. Упорно отвергая представлявшиеся Ему возможности бегства за границу, Он кровью своей запечатлел безмерную преданность свою унаследованной Родине.
  Мне остается почти теми же словами заключить все уже сказанное об Императрице. Вся вина этой поистине свтой женщины, заключалась в безграничной и самоотверженной любви Ея к России, мужу и детям, и безропотной покорности судьбе, и набожности.
  Царство Им небесное.
                ;;

  Еще в ранней молодости, почувствовав непреодолимое влечение к общественной деятельности, я не пропускал ни одного заседания  Городской Думы, внимательно прислушиваясь к мудрым разглагольствованиям наших допотопных отцов города.
  Увы, они меня совсем не удовлетворяли. Это был народ, отсталый во всех отношениях, и совершенно не знавший цены необычайным природным богатствам моей Родины.
  Я вырос в Евпатории, старом татарском городишке с населением в 2-3 тысячи человек, таящемся подальше от морского берега , в узеньких, кривых улочках и переулочках. Грязь в этих улицах была такая глубокая, что в ней буквально тонули лошади. У меня и поныне перед глазами сцена, которую я наблюдал, еще будучи гимназистом. Для перехода с одного тротуарчика на другой бросали несколько больших булыжников, по которым обыкновенно обыватели шагали, балансируя и рискуя шлепнуться в лужу.
Идет субтильная барышня. Дошла до середины улицы, стала на большой неустойчивый камень и вот-вот упадет. Девочка растерялась – ни взад, ни вперед не двинуться. Походящий цыган, сжалившись над бедняжкой, засучивает выше колен штаны, добирается до нее, хватает ее в охапку и переносит на тротуар. Та же, вместо благодарности, набрасывается на своего спасителя:
; Ах ты – нахал ! Как ты смел брать меня на руки?!
; А что, баришна, не нравится, пайдом назад.
Не успела несчастная опомниться, как он схватывает ее и относит на тот же балансирующий камень. Пришлось уже потом мне разыграть кавалера и с опасностью грязевой ванны для обоих – протянуть ей руку помощи. Едва достигнув требуемого законом возраста – 25 лет, я был избран гласным Думы. Молодой и неопытный, я прошел огромным большинством голосов, потому что кандидатура моя была горячо поддержана городским Головой «графом» Мамуна. Он решил, что в моем лице встретит покорного и молчаливого сотрудника. Увы, он жестоко ошибся. Избирателями являлись, главным образом, местные греки – лодочники и мелкие лавочники, почти безграмотные и едва владевшие русским языком.   
  «Граф» же Мамуна, тоже грек, неизвестно каким путем приобретший графский титул, всей этой публике страшно импонировал. А так как он, к тому же, всячески угождал им, то в течение пяти трехлетий он был неизменно избираем в городские Головы. Интересы города у него были на последнем плане. Проси каждый день, что хочешь. Получай подряды, не плати податей и т.д. и т.п.
  Из тех же соображений и членами Управы на все ответственные должности проводились исключительно греки.
  Человек недалекий и на что не способный, но хитрый, Мамуна очень дорожил своим покоем и теплым местечком.
  К тому же я, как караим, входящий в состав гласных в числе шести единоверцев, мог на выборах привлечь их голоса.
  Но, как сказано выше, он жестоко ошибся.
  Вступив в исполнение обязанностей гласного, я со всем пылом молодости принялся разоблачать вредную деятельность Управы. Раздавала ли она в ущерб городским интересам подряды, потворствовала ли мясникам и булочникам, закрывала ли глаза на санитарные нарушения, всюду я резко высказывался против ея докладов. Я, пользуясь предоставленным законом каждому гласному правом оставаться в случае несогласия с решением Думы – при особом мнении, широко этим правом воспользовался. Не проходило почти ни одного заседания без того, чтобы к отправляемому на утверждение губернатора журнала Думы, не было приложено особое мнение Дувана. Такой журнал передавался губернатором на заключение губернского по городским и земским делам присутствия. А это последнее, ознакомившись с указанными мною мотивами, систематически отменяло решения Думы.
  Благодаря этому городской Голова и его присные меня возненавидели. Затем я постепенно стал входить в Думу и со своими предложениями, которые волею-неволей ею принимались.   
  Так, прежде всего, обратив внимание на отсутствие мостовых, я попросил Думу уполномочить меня и двух по моему указанию гласных на поездку в Санкт-Петербург за наш личный счет для исходатайствования перед правительством об отпуске из полукопеечного сбора необходимой на замощение суммы.
  С каждого пуда зерна, вывозимого из города, казна взимала по полкопейки. Деньги эти предназначались «на замощение подъездных к порту путей и передавались в распоряжение города по рассмотрении его ходатайства о признании тех или иных улиц «подъездными». Само собою понятно, что понятию этому можно было придавать самое широкое толкование, транспортируя зерно из амбаровк пристани по любой улице.
  А так как из богатого Евпаторийского уезда вывозилось ежегодно по несколько миллионов пудов разного зерна, то на счету его накопились в казне большие суммы. Никто, однако, до меня не подумал о том, чтобы ходатайствовать об отпуске необходимых для благоустройства города средств.
  Дума не могла, конечно, отказать в просимом полномочии едущим за свой счет гласным.
  Поездка наша увенчалась блестящим успехом. В распоряжение города было отпущено 300000 рублей, на каковые две трети улиц были покрыты великолепными гранитными мостовыми. А позже, уже в должности члена Управы, я таким же способом домостил и остальные улицы.
  Следующей заслугой моей в первое трехлетие общественной службы явилось улучшение городского водоснабжения. До этого Евпатория была лишена даже сносной питьевой воды и пользовалась горько-соленой подпочвенной водой, доставляемой татарами в деревянных бочках из загородных колодцев. Тут, по моему настоянию, Дума пригласила гидрогеолога профессора Головкинского, изысканиями коего у нас была обнаружена на глубине 65 саженей богатейшая артезианская жила: пробуравили на площади первый артезианский колодезь, и отличная вода забила высоким фонтаном над поверхностью земли. Колодезь давал до 10000 ведер воды в сутки. Второй колодезь вырыли в городском садике, чахлая растительность коего сразу ожила. А в последствии, созданные моими же стараниями триста десятин городских дач, вырыв у себя артезианские колодцы, превратились в сплошной фруктовый и декоративный сад. Но об этом речь впереди.               
  К выборам на второе трехлетие, я, обогативший город мостовыми и водой, приобрел в населении большие симпатии и много новых голосов. Сторонниками моими явились, главным образом, татары, часть караимов, большинство русских, маленькая колония армян и немало греков, понявших, что моя бескорыстная деятельность идет на пользу всему городу.
  Во главе новой избирательной кампании я не только сам был блестяще переизбран, но и провел в гласные много новых полезных граждан. По настоянию Думы, я решил тогда баллотироватьсяв члены Управы, не препятствуя и избранию старого Головы, в надежде, что, оценив это, он не будет тормозить мои начинания. Но на этот раз уже мне пришлось горько обмануться в своих ожиданиях.
Мамуна не только остался по-прежнему безучастным к интересам города, но и проявил в отношении меня совершенно исключительное коварство и низость.         
  Он упросил меня провести в члены Управы и своего приятеля – грека Пашурова, уверяя, что это очень порядочный и умный человек, который явится для нас полезным сотрудником. В действительности же оказалось, что Пашуров простой кабатчик, непроходимо глупый, безграмотный и бесчестный.   
  Оба мы были избраны в члены Управы, причем он получил даже одним голосом больше моего.
  Губернатором нашим в это время был только что вступивший в должность Владимир Федорович Трепов, человек исключительного благородства, чрезвычайно добросовестно относящийся к своим обязанностям, вникавший во все нужды подведомственных ему городов и земств. Это был самый умный из семи губернаторов, с коими мне пришлось иметь дело в долговременную мою общественную работу. 
  Воспользовавшись тем, что новый губернатор не успел еще ознакомиться с местными городскими делами и составом общественных деятелей, наш Мамуна помчался к нему отстаивать утверждение новоизбранного члена Управы Пашурова. Почтенный «граф» охарактеризовал меня перед Треповым, как человека малокультурного, левых убеждений, и всегда действующего во вред городским интересам. Одновременно горячо рекомендовав Пашурова, как безукоризненного во всех отношениях человека, он просил утвердить только его одного. Когда же избирательный журнал был доложен членом губернского присутствия Чихачевым губернатору, последний, рассказав о визите Мамуны, заявил, что считаясь с отзывом многолетнего городского Головы, он полагает правильным утвердить только Пашурова. Чихачев же, через руки которого проходили наши думские журналы, видел во мне энергичного, независимого и полезного работника. Он посоветовал поэтому Трепову, во избежание ошибочного шага, познакомиться со мною, прежде чем принять на веру отзывы «графа». В.Ф.Трепов, всегда корректный, попросил Чихачева предложить мне, если бы я того пожелал, побывать у губернатора. Чихачев, с которым я даже лично не был знаком, осведомил меня через других обо всем происшедшем и настоятельно рекомендовал обо всем объясниться с Треповым.
  Охотно откликнувшись на это предложение, и забрав находившиеся у меня копии журналов с моими «особыми мнениями», я отправился к губернатору. Извинившись, что вызвал меня, он попросил меня откровенно пояснить ему, чем вызывается столь резкая неприязнь ко мне со стороны неизменно пользующегося многолетним доверием населения городского Головы.
  На это я ответил, что заранее прошу его не верить ни одному моему слову, а только лишь ознакомившись с предъявленными ему официальными документами, судить о том, почему Мамуна невзлюбил меня.   
  Я процитировал ему несколько наиболее показательных примеров разоблачения мною недобросовестных действий Управы, подкрепив их ссылками на постановления губернского присутствия, поддерживавшего мои особые мнения.
  Внимательно меня выслушав, и просмотрев журнал, В. Ф. Трепов весьма деликатно спрашивает меня, что же побуждает меня стремиться к занятию должности члена Управы, материальный интерес или какие-либо другие мотивы.
; Нет, Ваше Превосходительство, ; отвечаю я, ; я человек состоятельный и заранее имел ввиду служить городу безвозмездно, но я люблю родной город, вижу, что природные богатства его доныне Управою не оценены, и чувствую, что могу быть в этой области немало полезным.
  На этом наша беседа закончилась. Ничего не сказав о своем решении, В. Ф. Трепов только поблагодарил меня за визит к нему.
  А на следующий день общие с Чихачевым знакомые сообщили мне, что я произвел на губернатора хорошее впечатление, и он решил теперь же вызвать и Пашурова, дабы лично ознакомившись с ним, проверить, насколько отзывы Мамуны о нас обоих соответствуют действительности.
  Пашуров, вызванный губернатором, был на седьмом небе от оказываемой ему чести, и помчался в Симферополь. Разговор его с Треповым длился не более пяти минут, вполне достаточных, чтобы последнему стало ясно, что перед ним безмозглый и наглый целовальник, в результате чего губернатор сказал Чихачеву: «Я утверждаю Дувана для тех, кто оценил его, а для Мамуны я утверждаю кабатчика».
  Прошло несколько дней, и Мамуна, получивший уже уведомление о нашем утверждении, пригласил нас для принятия присяги. Встретив меня с распростертыми объятиями и горячо пожимая мои руки, он воскликнул: «Ну, поздравляю вас, дорогой Семен Сергеевич, как я рад – рад и за вас и за себя. Я знаю, какого ценного помощника я получаю в вашем лице, и мы будем дружно работать».
  Мне стало стыдно за старика. Какое лицемерие, какое непревзойденное бесстыдство! И я не выдержал:
; Полноте, Николай Андреевич, ; ответил я.
 ; Я ведь знаю, какого вы обо мне мнения. Но, «кто старое помянет, тому глаз вон». Я готов забыть прошлое. Прощаю ваши старания о том, чтобы меня не утверждали, и прошу только об одном: давайте будем работать действительно дружно и искренно. 
  Густо покраснев, Мамуна жалостливо запротестовал:
; Что вы, что вы, помилуйте, Семен Сергеевич, то мог наговорить вам подобный вздор?
; Мне все рассказал губернатор.
; Как он оказался на это способен? Как же это некрасиво!
; Но зато очень красиво ваше выступление перед ним и сегодняшняя встреча со мною.
  На этом наш обмен любезностями закончился. Мы приступили к службе, мирно распределив между собою обязанности по заведованию отделами Управы.
  Я взял на себя работу по благоустройству города, по развитию курорта, санитарной части и народному образованию.
  Пашурова посадили казначеем. В ведении же городского головы номинально числились остальные отделы.
  Это распределение подлежало утверждению Думы, на первом заседании коей предстояло еще избрание заступающего место городского Головы. Таковым по закону являлся член Управы, получивший при выборах наибольшее число голосов, и только в случае отказа его Дума могла предоставить эту должность второму члену. Всем казалось естественным, что роль эта предназначена мне, да и сам Пашуров еще до заседания Думы скромно заявил мне и другим, что, конечно, меня он считает более подходящим для роли заступающего место городского Головы.
  Ведь заступающий, в случае отсутствия или болезни городского Головы заменяет его во всем; председательствует на заседаниях Думы и Управы, созывает разные комиссии и т.д. Словом, выполняет все официальные функции главного представителя города. Пашуров и на заседании Думы чистосердечно заявил, что он не считает себя способным к выполнению столь ответственной роли. Но его друзья во главе с Мамуной стали настойчиво убеждать его не отказываться. Пашуров продолжал упорствовать. Но когда один из гласных воскликнул: «Господа, зачем насиловать разумную волю человека? Иван Михайлович (Пашуров) отказывается, и мы должны просить С. С. Дувана», Пашуров вскакивает и заявляет: «А нет, я понимаю, что значит «разумная воля» (это выражение показалось ему очень оскорбительным), нет, нет, я не отказываюсь».
  Таким образом Пашуров стал заместителем «графа» Мамуны, и во всех случаях заместительства подписывался так : «за. м. гар. Галави И.М.Пашуров». Это означало «заступающий место городского Головы».
  Началась моя трудная служба. Мамуна и Пашуров всячески мне гадили. Особенно резко это сказывалось на заседаниях Управы, где приятели двумя голосами неизменно побивали мой один.
  Я не унывал и упорно вел свою линию, поощряемый большинством гласных и авторитетной поддержкой В. Ф. Трепова. Наибольшее внимание мною было уделено улучшению санитарного состояния города и развитию курорта. Моими стараниями была построена заразная больница, значительно улучшена очистка города, совершенно преобразована пожарная команда, раньше состоявшая из нескольких кляч, при развалившихся бочках, и не располагавшая даже сколько-нибудь пригодными шлангами. Съездив снова за свой счет в Санкт-Петербург, я добился уступки городу находящейся в центре его большой площади с тюремным зданием, здесь мною был пока устроен открытый рынок, а тюрьма перенесена за город во вновь отстроенное теплое и светлое помещение. Моей же настойчивостью и трудами были выстроены два прекрасных городских училища.
  Наибольшей заслугой своей в ту пору явилось превращение трехсот десятин городской земли в цветущие дачные участки.
  Непосредственно примыкавшая к городу земля эта находилась под огромным слоем наносного песка. Очистив эту землю от песка, я предложил Думе распродать ее на льготных условиях отдельными участками в одну десятину, с обязательством засадить и застроить каждый участок, по указаниям, выработанным Управой. Город, со своей стороны, обязывался провести улицы и осветить их. В замощении же не было надобности благодаря плотному скалисто-глинистому грунту, представлявшему собою природное шоссе. Предложение мое Думой было принято, участки быстро распроданы, и на 300 десятинах бывшего песчаного пустыря, как по волшебству, выросли великолепные фруктовые и виноградные сады, гостиницы, пансионы, санатории и частные виллы.   
  Этому способствовали, как я сказал выше, артезианские колодцы, вырытые почти на каждом участке. Я первый подал пример засадки и застройки дач, создав на приобретенном мною у самого моря участке, образцовый фруктовый, виноградный и декоративный сад. Скептики высмеивали мои затеи, трубя повсюду, что я безумствую, бросая деньги в песок. В угоду им я даже назвал мою дачу «Приятное заблуждение», заменив впоследствии это наименование на дачу «Мечта».
  Энергия моя была неистощима. Одновременно с устройством дачного района я м в старом городе создал у берега городской сквер, добыв и там артезианскую воду. В сквере этом был устроен прекрасный с огромной террасой, городской ресторан, где арендатор за скромную плату отлично кормил. Здесь местная и приезжая публика летними вечерами лакомилась шашлыками, чебуреками, кефалью на шкаре (решетке над огнем) и прочими необыкновенно вкусными крымскими блюдами, заедая их сочными и ароматными евпаторийскими дынями и персиками. Тут же помещалось и отделение городского клуба. А в специально выстроенной музыкальной раковине играл приглашенный по моей же инициативе великолепный симфонический оркестр. Меня высмеяли и тогда, когда я предложил его пригласить, ; какой, мол, евпаторийский татарин, караим или грек поймет что-нибудь в серьезной музыке, но и на этот раз я оказался прав. Публика, и особенно молодежь, валом повалила на симфонию, и я смело мог заявить, что местное население было в отношении музыки совершенно перевоспитано. Вкусы развились, и даже старики, любившие простые местные мотивы с не меньшим удовольствием слушали Чайковского или Мусоргского. 
  Это было в 1905-м году. Сейчас же после Русско-Японской войны в столицах началось так называемое «освободительное движение», перекинувшееся затем на провинцию, ознаменовавшееся учреждением Государственной Думы, и завершившееся кровавыми еврейскими погромами на юге России. Впоследствии было установлено, что инициатором их был так называемый «Союз Русского Народа», возглавляемый доктором Дубровиным. Многие губернаторы и подведомственная им полиция, не только поощряли, но часто и провоцировали эти погромы. Разнузданная чернь, нередко заблаговременно спиваемая, предавалась убийству и грабежу еврейского населения, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей.
  Начавшаяся в Одессе волна погромов докатилась и до Крыма: Симферополь, Феодосия, Мелитополь (Мелитополь входил в состав Мелитопольского уезда Таврической губернии) и другие крымские города были последовательно залиты еврейской кровью. Единственным городом, избежавшим этой печальной участи была Евпатория, обязанная своим спасением самоотвержению тогда еще молодого члена Управы.
  Погромы обычно совпадали со всеобщими забастовками, когда праздная толпа заполняла повсюду городские улицы, базары и площади. Всякое движение останавливалось. Прекращалось железнодорожное и внутригородское сообщение.   
  То же самое в мае 1905 года происходило и у нас. Прекращена торговля и всякая работа, фабричная, заводская, и даже домашних служащих. Ни извозчиков, ни иных общественных или частных способов передвижения.
  Озверевшие хулиганы безнаказанно рыскали в толпе, открыто призывая ее к буйству. Город замер. Полиция бездействовала. Возглавлялась она у нас исправником Михайли, толстомордым и бессовестным. Я, недолго думая, запряг свой кабриолет и отправился в полицию.
  Вопреки всеобщей забастовке, толпа, не успев опомниться от неожиданности, дала мне проехать. Я почти повелительно предложил Михайли сесть в мой кабриолет и объехать город, успокаивая толпу, и в качестве начальника полиции строго запрещая малейшие эксцессы. Ему оставалось только, скрепя сердце, мне повиноваться. Я дошел до такой дерзости, что пригрозил застрелить его, если у нас начнется погром. Решительные шаги мои возымели успех. Всё утихомирилось. Погром был избегнут, а на следующий день прекратилась и всеобщая забастовка.
  Я считаю долгом оговориться, что в этот период губернатором нашим был уже не В. Ф. Трепов, который, разумеется, ни в одном из крымских городов погром не допустил бы. Он был уже в Санкт-Петербурге членом Государственного Совета.            
  Таврическим губернатором был тогда Е. Н. Волков, человек безвольный, недалекий, и типичный черносотенец.
  Наглядным показателем его отношения к погромам было его совершенно безучастное присутствие на улице у губернаторского дома, где на его глазах толпа безнаказанно свирепствовала и убивала. Он пальцем не пошевелил для прекращения буйства.
  У меня и поныне хранится покрытый многочисленными подписями благодарственный адрес Еврейского Общества, поднесенный мне через несколько дней по успокоении города.
  Не успокоился только исправник Михайли. Обозленный, что я сорвал его провокаторские планы, он решил жестоко мне отомстить.
  Месть свою он осуществил в несколько приемов, сначала в бытность мою членом Управы, а позже уже и во время нахождения моего в должности городского Головы.
  Я расскажу пока о первом случае, происшедшем спустя две недели после памятного дня.
  Я и Михайли, каждый по своей должности, участвовали на заседаниях воинского присутствия при наборе солдат.
  Заседания эти проходили под председательством предводителя дворянства, при обязательном участии воинского начальника, исправника, члена городской Управы и двух врачей (военного и городского). Во время перерыва на одном из таких заседаний исправник вдруг обращается ко мне: «Семен Сергеевич, в нашей тюрьме нет иконы, и это очень печально. Я бы просил вас, как члена Управы, озаботиться приобретением таковой».
; Хорошо. Я доложу Управе о Вашей просьбе. Да, кстати, скажите, какой приблизительно расход на это потребуется.
; Да что там за расход, достаточно ведь и маленькой иконы, ну, рублей в 25-30, что ли.
; Если речь идет о такой небольшой сумме, то я беру на свою ответственность этот расход. Вы, пожалуйста, приобретите икону  пришлите в Управу счет. Он будет оплачен.
  В разговор этот неожиданно вмешивается городской врач Антонов, и, обращаясь к Михайли, говорит:
; Да зачем же покупать икону. Вы просто обратитесь к гимназическому священнику, отцу Василию. Ему при постройке гимназической церкви пожертвовали такую массу икон, что он буквально не знает, куда их поместить, и, конечно, охотно уступит вам одну для тюрьмы.   
; Ладно, я так и сделаю, ; отвечает Михайли.      
  Проходит неделя, и ко мне в Управу является от исправника столяр со счетом в 350 рублей «за киот для тюремной иконы». Ничего не понимая, я возвращаю столяра и прошу передать Михайли, что тут очевидно какое-то недоразумение, ибо я никого на такой расход не уполномочивал, и что я с ним по этому поводу поговорю. Столяр является в полицейское управление, и, в присутствии помощника исправника и пристава, передает исправнику мой ответ. Тот рассвирепел и начал орать: «Ах, вот как: Дуван, значит, слова не держит, ну хорошо. Г-н пристав, составьте сейчас же подписной лист, обойдите весь город и, заявив всем, что Дуван, караим, не желает платить за икону, которую он, как член Управы, обязался оплатить, Вы собираете частные пожертвования для покрытия этого счета».
  Пристав немедля приступает к исполнению приказания начальства. Ничего этого не зная, я захожу вечером в городской сквер, и первый встретившийся там знакомый набрасывается на меня: «В чем дело, Семен Сергеевич? Почему вы не оплатили расхода на икону, и пристав теперь собирает пожертвования, а исправник в клубе рвет и мечет, рассказывая всем о вашем поступке. Я и сам внес один рубль приставу».
  Я не успел опомниться от удивления, как в этот момент подходит к нам доктор Антонов, хохочет, услышав заявление моего собеседника, и говорит ему: «Вот так курьезная история. Знаете вы, в чем дело? В перерыве на одном из заседаний воинского присутствия Михайли просит Семена Сергеевича, как члена Управы, озаботиться приобретением для тюрьмы маленькой иконы в 25-30 рублей. В ответ на это Семен Сергеевич просит исправника купить желаемую икону и прислать ему счет для уплаты в Управу. Я же посоветовал Михайли не покупать, а попросить, чтоб отец Василий уступил ему одну из многих икон оставшихся о пожертвованных  на гимназическую церковь. Вот Михайли выбрал среди них самую большую, почти в сажень величиной, и заказал для нее дорогой киот, в 10 раз превышающий сумму, ассигнованную по его же указанию. Естественно, что Управа отказывается оплатить такой счет. Поэтому Михайли и затеял этот сбор пожертвований».
  Таким образом, совершенно не подозревая всех последствий своего рассказа, Антонов наивно засвидетельствовал перед моим приятелем, как в действительности все произошло. Надо заметить, что полицейский врач Антонов являлся образцом классической глупости, формализма и черносотенства. На меня он смотрел свысока, и вместе с Михайли являлся ярым моим противником.
  Но об этом речь впереди. А пока я продолжаю свой рассказ.      
  Зашел я в клуб, и там десяток лиц тоже окружили меня с вопросами по поводу негодования только что ушедшего исправника. Я на другой же день послал ему официальное письмо, требуя, чтобы он немедленно отменил свое решение о пожертвованиях и публично со мною объяснился. «В противном случае, ; писал я, ; если до завтра требование мое не будет исполнено, я привлеку вас к судебной ответственности за клевету».
  Ответа на это письмо я не получил, и подал городскому судье жалобу на исправника и пристава.
  Такая «дерзость» произвела повсюду впечатление разорвавшейся бомбы. Как? – обвинять полицию в клевете?! Подавать на нее в суд?! Такого случая тогдашняя Россия еще не знала.
  Город и губерния заволновались. Целыми группами приходили ко мне доброжелатели отговаривать от «безумного шага». Сам губернатор Волков примчался из Симферополя, чтобы «воздействовать» на меня своим авторитетом.
  Добрым согражданам нетрудно было доказать, что тут не только защита моего доброго имени, но и опасение крупных беспорядков, ибо провокация исправника, мотивировавшего свой поступок тем, что Дуван – караим, могла легко вызвать настоящий погром.
  Не поколебали моего решения ни увещевания губернатора, ни плохо скрытая угроза его.
; Что это вы затеяли, Семен Сергеевич? Я полагаю, что вы напрасно на исправника обиделись. Ясно, что тут недоразумение. Подумали ли вы о том, что судебный процесс против представителя полицейской власти, помимо обращения к начальнику губернии, может неприятно отразиться и на вашей личной карьере. Наконец, как бы следовало стать выше мелочного самолюбия, если даже таковое данным случаем и задето. А я, со своей стороны, укажу исправнику на его излишнюю горячность и опрометчивость. Я настоятельно рекомендую вам это дело прекратить, и попросту протянуть руку исправнику. Я полагаю, да, вероятно, и многие согласятся стем, что кто первый протянет руку, тот и будет прав.       
  ; Никак нет, Ваше Превосходительство, доказывать таким способом правоту свою я решительно отказываюсь, ибо добрым именем своим я дорожу больше, чем любой карьерой. Дело зашло далеко. Клевета исправника приняла слишком широкую огласку. Только публичным судом я могу показать обществу, где истина. Простите меня, но последовать авторитетным указаниям Вашим я не нахожу, к сожалению, возможным.
  Так Волков и отъехал не солоно хлебавши. Я же, не теряя времени, принялся за подготовку материалов для верного выигрыша в суде.
  Наиболее трудная задача заключалась в обеспечении надежными свидетелями. Ведь дело шло о показаниях против полиции, и трудно было рассчитывать, чтобы у обывателей хватило гражданского мужества правдиво изобличить начальство. Я начал с того, что вместе с одним приятелем обошел ряд лавок, по преимуществу греческих.
Приходим в первоклассный гастрономический магазин Панаиотова (гласного думы).
; Здравствуйте, Афанасий Иванович, что у вас новенького?
;Цесть имеем кланяться, Семен Сергеевич. Вот полуцили свезий икру. Замецательная шамая (самая), незинский агурцик, удельный вино, киевский варенье и т.д.
  Попросив отпустить его мне кое-что из названных деликатесов, я, с безразличным видом, продолжаю:   
; А что, Афанасий Иванович, вы тоже вероятно подписались при сборе пожертвований на икону?
; Ах, Семен Сергеевич, цто зе поделаесь, когда приходит господин пристав, по приказанию исправника, рази мы мозем отказать. Вы знаете, как мы вас увазаем и никогда не подумаем, цто вы не дерзали слово, ну а кто пойдет против полиции?
; Ну само собой разумеется, да я вовсе и не в претензии на тех, кто подписался. Кстати, нет ли у вас еще хорошего шоколада?
; Как зи, как зи, вцера еще полуцили «миньон» Крафта, и свезий коробки от По;ка из Харькова.
  И я, и сопутствующий мне приятель, купив сладостей, дружески распрощались с любезнейшим Афанасием Ивановичем.
  Ту же сцену мы разыграли и в лавках Евангелиди, Василькиоти и других. Я был вполне удовлетворен тем, что каждый из этих свидетелей чистосердечно подтвердил в присутствии третьего лица и факт сбора, и несомненно клеветнический характер заявлений пристава. Затем я пригласил из Симферополя молодого, талантливого адвоката Лебединского для защиты моих интересов на суде. Человек более чем либеральных взглядов, он с радостью ухватился за возможность участия в столь редком и пикантном процессе, как выступление против полиции.
  Настал день разбора дела у городского судьи. Весь город в волнении. Камера суда переполнена публикой. На улице огромная толпа, состоящая, главным образом, из рабочих, средних обывателей и аристократии обоего пола, коим не удалось проникнуть в камеру.
  Судья оглашает обвинительный акт и начинает допрос свидетелей.
Первым вызывается д-р Антонов.
; Расскажите, свидетель, что Вы знаете по этому делу.
Антонов путается, сбивается, и, наконец, овладев собою, развязно заявляет:   
;Да что же, господин судья, дело выеденного яйца не стоит. Оба: и исправник, и член Управы, просто не поняли друг друга, вот и все. Мне совершенно непонятно почему Семен Сергеевич мог обидеться.
; Да ведь вы же присутствовали при их разговоре?
; Присутствовал…
  Я обращаюсь к судье с просьбой допросить свидетеля Туршу, при встрече с которым в городском саду д-р Антонов иначе описывал все происшедшее. Антонов хлопает себя по лбу:
; Ага, теперь я понял, почему тогда Семен Сергеевич так подробно расспрашивал меня в саду.
;  Поздно поняли, ; заявляю я.
Антонов багровеет. Туршу повторяет всю картину, как ее изображал Антонов. Последний оплеван.
  Вызываются поочередно остальные свидетели: Панаиотов, Василькиоти и другие. Они мнутся, бормочут что-то непонятное. Я прошу судью допросить их под присягой, добавив, что и они при третьем лице подтвердили факт клеветы.
  В общем, все доказательства ея, по выслушивании свидетелей ярко обрисовываются. Мой молодой защитник произносит громовую речь превратив несчастных полицейских в порошок. Защитник Михайли Луцкий (караим), весьма слабо и неубедительно выгораживает исправника. Городской судья торжественно провозглашает:
; Прошу встать. По Указу Его Императорского Величества, и на основании статей таких-то Свода Законов, исправник Михайли приговаривается к тюремному заключению на 3 месяца и пристав на 2 месяца.   
  Трудно передать, что произошло за этим. Бурные аплодисменты присутствовавших в камере. Неистовое «ура» с улицы толпы, услышавшей через открытые окна решение суда.
  Не успел я выйти, как меня, буквально, подняли на плечи. Пожимают руки, дико вопят, особенно рабочие и мелкий люд.
; Браво, господин Дуван, молодец Дуван, не испугался полиции и, так им и следует!
  Это принимало уже прямо революционный характер и, вспомнив губернаторские предупреждения, я, признаться, немного струсил.
  Долго еще бурлил город.
  Засуетились друзья исправника. Решили апеллировать в окружной суд: выписать самого Корбчевского и т.д., вплоть до того, что нашлись и охотники «переломать ребра Дувану».
  Почти все газеты провинциальные и столичные посвятили этому из ряда выходящему событию целые столбцы. Среди них особенно выделялась статья талантливого фельетониста  Дорошевича в московском «Русском Слове». Статью эту прочел случайно при совершенно курьезных обстоятельствах. Спустя несколько дней после процесса мне надо было поехать в Одессу. Пароход отходил из Евпатории около 8 часов вечера, и когда я поднялся на него, публика 1-го класса находилась за обедом в столовой. Заняв место за общим столом, я заметил что пассажиры оживленно о чем-то беседуют, передавая из рук в руки номер «Русского слова».
  Мой сосед обращается ко мне:
; Вы, кажется, сели в Евпатории. Может быть, вы сможете рассказать нам несколько подробнее об этом замечательном процессе, может быть, даже знаете члена Управы Дувана?
; Да, я его немножко знаю, ; отвечаю я, ; и кое-что мог бы об этой истории рассказать.
  Заинтригованные пассажиры забрасывают меня вопросами:
; А что, он молодой, или старый? Какой, однако, молодчина! Знаете ли вы его, что он вам рассказал, как он выглядит?
; Да вот, он сам перед вами, господа.
Шумные аплодисменты явились ответом на мои слова. Все окружили меня, заинтересовавшись моим повествованием.
  Закончилась же история с исправником довольно просто. Апеллировать он не решился, да и Карабчевский, и все, более или менее, видные адвокаты решительно отказались выступать его защитниками. Пригласили меня на вечер к одному из старых обывателей города, а Михайли спрятали в соседней комнате. Затем неожиданно его вытолкали и произошла сцена вроде примирения гоголевского Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, с тою лишь разницей, что Михайли должен был не только публично просить у меня прощения, но и напечатать в крымских газетах, что он, признавая свою вину, искренне о своем поступке сожалеет. Но зато, крепко затаив свою злобу, он, спустя два года крепко отомстит мне уже в бытность мою городским Головою. 
  Об этом я расскажу позже. А пока еще несколько слов о незабвенной памяти В. Ф. Трепове.
  Я упоминал уже, что знал семь губернаторов и столько же вице-губернаторов, а что только В. Ф. Трепов являлся среди них во всех отношениях на своем месте. Человек огромного ума, исключительного благородства   и безукоризненной преданности служебному долгу, он умел покорить даже большевиков, прекрасно знавших его монархические взгляды и политическое прошлое. Он спокойно проживал на своей квартире в Петрограде, вплоть до убийства Урицкого, неоднократно его вызывавшего и с необыкновенной почтительностью подолгу с ним беседовавшего. Его не трогали, пока не был убит этот ленинградский диктатор. Затем, когда в связи с этим убийством пошли беспощадные массовые репрессии, В.Ф.Трепов был сослан на Кавказ и зверски умерщвлен в Кисловодске (а по другой версии в Кронштадте).
  Мы расстались с ним на этих страницах с момента утверждения меня членом Управы. Впоследствии, уже в бытность мою городским Головою, я много раз посещал его в Петербурге, неизменно пользуясь его покровительством и помощью при поездках моих в столицу с ходатайствами о городских нуждах. Я расскажу об этом отдельно.
А пока, кое-что об его деятельности на посту Таврического губернатора. Он держался всегда с необычайным достоинством и абсолютной объективностью, снискав глубокое уважение и симпатии всех правых и левых: общественных деятелей, будь то губернское или уездные земства, или любое казенное или городское учреждение.
 Истинный аристократ и боярин в лучшем смысле этого слова, большой хлебосол и необычайно радушный хозяин. Особенно заметно это было, когда он чествовал обедом состав губернского собрания, в ответ на традиционный обед, даваемый земством губернатору. Когда же он приезжал в какой-либо город по делам службы, он решительно отклонял устраиваемые городом обеды и чествования. Тогда как все его и предшественники и заместители с величайшей охотой принимали такие обеды, обмениваясь на них взаимными тостами и фальшивыми комплиментами.
  В частности, при посещении нашей Евпатории Владимир Федорович разъезжал по городу на простых извозчиках, отклоняя предлагаемые ему экипажи городского Головы.
  В первый из своих приездов к нам после истории с Мамуной он демонстративно отказался от объезда города в сопровождении городского Головы, как это было обычно принято. Подчеркнув этим свое возмущение лицемерием Мамуны, он просил меня, члена Управы, сопровождать его повсюду. На этом я закончу пока характеристику В. Ф. Трепова и расскажу кое-что об остальных губернаторах.
  Первым губернатором, при коем я начал общественную деятельность, был М. П. Лазарев. 
  Типичный помпадур в стиле щедринских типов, он никогда и ничем серьезно не интересовался, ища только популярности. Достигнуть этого в 1893 году было совсем не трудно.
  В глазах тогдашних малокультурных крымских  жителей губернатор был окружен особым ореолом. Видеть его вблизи, и даже разговаривать с ним, почиталось за счастье. Учитывая это, Лазарев с тросточкой в руках ранним утром обходил симферопольский базар, запросто вступая в беседы с торговцами.
  При посещении того или иного города он неизменно принимал устраиваемый в честь его обед. Устраивала его городская Управа по подписке. Любой обыватель, внеся 10 рублей, удостаивался чести губернаторского рукопожатия и обеда за общим с ним столом.   
  За отсутствием в тогдашней Евпатории достаточно просторного помещения, губернаторский обед устраивался в бараке при грязелечебнице. Охотников участвовать в таком обеде, кроме гласных Думы, набиралось человек  пятьдесят. Они встречали губернатора, выстроившись на площадке, где он торжественно всех обходил, каждому пожимая руку (минута незабываемая!). Затем начиналось пиршество. Губернатор провозглашал первый тост во здравие «необычайно деятельной и блестяще способствовавшей процветания города Управы, в лице графа Мамуны и его сотрудников».
В ответ на это городской Голова превозносил до небес Его Превосходительство, неустанно пекущееся о благе населения и сегодня осчастливившего город высоким вниманием своим.
  Присутствовавшие млели и во всю глотку кричали «ура».
  Попрощавшись со всеми опять-таки «за руку», помпадур отъезжал.
И долго еще счастливое событие это служило темой радостных воспоминаний среди участников обеда, небрежно, как бы вскользь, произносивших: «это было, когда я обедал с губернатором».
  Та же история повторялась во всех крымских городах и закончилась тем, что лучшая улица каждого города бала названа «Лазаревской» в знак глубокой признательности «За неутомимые заботы о нем» человека, в сущности, палец о палец не ударившего.
  Вторым при мне губернатором был В. Ф. Трепов, и затем Е. Н. Волков, о которых я уже говорил.
  Следующий губернатор Новицкий В.В. утвердил меня городским Головою. После него самодур Лавриновский Н.Н.  За ним гр. Апраксин П.Н. , и, наконец, в 1914 г. бывший командир Крымского конного полка Н. А. Княжевич, предпочитавший должность Таврического губернатора пребыванию на фронте.
  Большой карьерист, пользовавшийся вначале покровительством Императрицы, ; впоследствии был Ею же смещн по жалобе татар на его кузена Щербинского, состоявшего при нем чиновником особых поручений. Сам Княжевич не брезговал ни общественными, ни частными обедами и дарами. Страшно тщеславный, он во многом напоминал Лазарева. Что же касается Щербинского, то открытый взяточник и пьяница, он именем губернаторского кузена терроризировал всю губернию. Не пожелавшие более терпеть его бесчинств, крымские татары командировали к Императрице Зайде-Ханум Муфтийзаде, умную и смелую жену полковника-татарина. По жалобе ее Княжевич был смещен в 24 часа. Ведь подумать страшно, что Щербинский и сам являлся кандидатом в губернаторы. Так было принято: следующей служебной степенью чиновника особых поручений являлась должность вице-губернатора, заканчивающаяся затем губернаторством.
  Будучи смещен с должности Таврического губернатора, каковою он особенно дорожил, Княжевич был назначен Одесским Градоначальником. Но ввиду последовавшей вскоре революции, он не успел там повластвовать. Это вдохновило В. М. Пуришкевича посвятить Княжевичу следующие стишки:

                Крымская Цикада    

Чем больше дров, тем меньше лесу.
Россия – край прогнивших шпал.
Градоначальником в Одессу
Назначен юркий генерал.

Его карьеры путь нам ведом:
Уйдя из строя в год войны,
Он брал где лестью, где обедом,
Ловя военные чины.

В боях не получив крещенья,
Хватал с мечами ордена,
Считая вздором убежденья
В лихие наши времена.

Но получивши звезд без счета,
Звездою сам, увы, не стал.
Зане всегда топил кого-то,
Себе готовя пьедестал.

Дитя тылов и вахт-парада,
Жирея на микробах смут,
Недолго «крымская Цикада»
К нам залетев, пробудет тут.

Путь закоулков, перешейков,
Таков Княжевический путь,
Пока он только «пти» Воейков,
Но будет «гран» когда-нибудь. 

(Воейков Александр Николаевич (1860-1942) – генерал-майор).

Эти бездарные и бессовестные губернаторы, вице-губернаторы и чиновники и погубили Россию. Никакие Ленины, Керенские или Милюковы и никакие революционеры не причинили нашей несчастной родине столько зла, как эта гнусная компания старорежимных правителей.
  Отчасти слабоволие злополучного царя Николая II-го, а больше всего бесчестность злоупотреблявшего доверием Его окружения и явились причиной гибели России и мученического конца несчастной  Семьи Царской.
  Семь губернаторов и столько же вице-губернаторов я знал. Много можно было бы порассказать о них, но я и так отклонился в сторону.
  Об одном только вице-губернаторе, наиболее ярко выраженном типе отъявленного мракобеса, я не могу умолчать.
  Это Масальский-Кошура, впоследствии Харьковский губернатор. Он правил Таврической губернией в неспокойных 1905-м и 1906-м годах. Часто исполняя обязанности отсутствующего губернатора, он распоясывался вовсю. Автомобилей еще не было, и разъезжал он в сопровождении отряда стражников (ингушей) с ружьями наперевес, бешено мчавшихся за его коляской.
  Так разъезжал он и у нас, наводя панику на горожан, едва успевавших уклониться от нагаек стражников, расчищавших дорогу его превосходительству.
  Беззастенчивость его была беспредельна. Он бесцеремонно заявлял мне при председателе земской Управы, что придет к нам обедать. Общественными делами он не интересовался. Объезжая со мною город и делая визиты только председателю местного отдела Союза Русского Народа, исправнику и д-ру Антонову, он настойчиво внушал мне, что в деятельности своей я должен руководиться исключительно их указаниями. Председателя земской Управы он очень любил и никаких внушений ему не делал, ибо тот был одного поля с ним ягода.
  Во главе земства находился тогда Порфирий Бендебери, крупный помещик из породы зубров. Едва грамотный, но с большой смекалкой, он справедливо считался хорошим сельским хозяином и отличался большим хлебосольством. Пиры и попойки у него почти не прекращались. Закармливал он и земских гласных, губернское начальство, преимущественно из крестьян.
  Постоянными же его гостями и собутыльниками были Михайли, Антонов и предводитель дворянства Сербинов, такой же, как и он, недоучка и пьяница.
  Меня он ненавидел и, совместно с Мамуной, не пропускал случая выкинуть в отношении меня какую-нибудь гадость. Судьбе угодно было, однако, чтобы я же через несколько лет заменил его на посту председателя земской Управы. Но об этом будет сказано дальше.
  Женат был Порфирий Бендебери на своей бывшей горничной Дашке, которую предварительно изнасиловал. Эта Дашка, впоследствии Дарья Хведоровна, заслуживает того, чтобы уделить ей здесь несколько строк.
  Баба очень неглупая и бойкая, она сумела использовать увлечение ею Порфирия и громогласно заявляла всем: «что у нея на долони (ладони) волосья вырастут, коли Порфирий на ней не женится».
  И действительно, она ловко его окрутила и стала барыней Дарьей Хведоровной. А так как к тому же она была прекрасной хозяйкой (пироги и кулебяки ее славились на всю губернию), то и гости у них не переводились. Она умела, по-своему, и занимать их.
; Я, ; говорит, ; одела у тиятр платье вампир (ампир) и произвела у ем курорт (фурор). Раньше Парфышка меня забиждал, а теперь сам губернатор у мине ручку цилует.
  Увидав как-то в Москве в художественном магазине статуэтки русских писателей, она скомандовала:
; Завернить мине парочку от тих Гоголей.
 
   Борис Ильич Казас

До описания моей деятельности на поприще городского Головы я считаю священным долгом своим посвятить несколько строк, незабвенной памяти, доктору Борису Ильичу Казасу, одному из выдающихся евпаторийцев моей эпохи, пользовавшемуся до самой кончины своей необычайным уважением и любовью всех его знавших.
  Это был поистине святой человек. Отец его, Илья Ильич Казас, здравствует и подвизается в Евпатории и поныне.
  Борис Ильич начал врачебную карьеру свою на Юзовском металлургическом заводе под Харьковом. Уже тогда он проявил себя исключительно самоотверженным врачом и человеком, о чем среди многочисленных случаев я приведу здесь два характерных эпизода. Первый произошел на заводе, когда неосторожному рабочему приводным ремнем оторвало кусочек носа. Тотчас же решив насадить на ранку живую кожу, Борис Ильич обнажил свою руку, и, вырезав из нее необходимый лоскуток, заштопал нос раненого. Другой случай еще разительнее: его, как ближайшего врача, вызвали ночью в соседнюю деревню к дифтеритному ребенку. Дифтеритной сыворотки тогда еще не было и в помине. И вот, спасая задыхающегося малютку, Борис Ильич делает ему трахеотомию (надрез на горле), высасывает весь гной и сам заражается дифтеритом.
  Он основательно изучал не только хирургию, внутренние и женские болезни, но и глазные болезни. Мне как-то пришлось быть свидетелем чрезвычайно трогательной сцены. Мы отправились с Борисом Ильичом в евпаторийскую турецкую баню. Такие бани были устроены из мрамора, с мраморным сводом, таким же полом и сидениями сидя на которых голые люди предоставляют себя в распоряжение банщика татарина, обмывающего их намыленной в горячей воде жесткой щеткой. Едва успели мы занять свои места, как к доктору подползает старик-татарин, обнимает и покрывает поцелуями его ноги. Бедный Борис Ильич страшно смущен, а старик, на мой вопрос, чем вызваны его поцелуи, отвечает мне:
; Я 25 лет был слепым, а благодаря этому человеку я прозрел. 
Оказалось, что Борис Ильич, искусно вырезав два застарелых катаракта, вернул ему зрение.
  Его евпаторийская практика полна сотнями подобных случаев. Там он искусным вмешательством, при тяжелых родах, спасает роженицу и ребенка. Тут артистической трепанацией черепа возвращает жизнь умиравшему от воспаления мозга. В других местах настойчивым лечением с ночными дежурствами спасает одних больных, а в иных случаях своевременным вливанием соляного раствора спасает потерявшего массу крови больного. Очень часто простым внушением и бодрящим ласковым словом воскрешает впавшего в отчаяние страдальца и т.д. без конца.
  Борис Ильич был очень красив и особенное впечатление производили его добрые, карие глаза. Все, кому пришлось испытать его искусство и доброту, его буквально боготворили. Этот человек не признавал усталости. Никогда, в любой час дня и ночи с его стороны не было отказа на призыв к больному, будь он богат или беден. Его бескорыстие и доброта были беспредельны. Очень часто он снабжал нуждающихся больных и лекарствами, и деньгами. Ему никогда не удавалось поспать больше 4-х ; 5-ти часов в сутки. Правда, крайнее утомление все же давало себя знать, и он нередко засыпал на 5 – 10 минут, поставив больному термометр. О его засыпании у больных ходили целые анекдоты. Одна богатая старуха, страдавшая бессонницей, вызвала к себе знаменитого тогда гипнотизера Фельдмана, но боясь оставаться одной при усыплении, попросила Бориса Ильича присутствовать при сеансах гипнотизера. Что же из этого получилось? Пациентка не поддавалась усыпляющим сеансам Фельдмана, но ассистировавший при этом д-р Казас заснул глубоким сном. Когда же, дав ему выспаться, его разбудили, то старуха сказала:
; Ну, я так рада, что Борис Ильич хоть раз хорошо выспался за мой счет.    
  Он был до крайности щепетилен в исполнении принятых на себя обязательств. Зная эту черту его, я решил провести его вгласные Думы. Этим я хотел, с одной стороны, ввести в состав гласных умного человека, а с другой, лелеял в душе мысль, дать ему таким путем час-другой отдыха от больных. Но когда во время предвыборных собраний моих сторонников я выставил его кандидатуру, то на меня все замахали руками:
– Нет, нет, что Вы, помилуйте, да он ни на одно заседание не придет.
– А все-таки мы будем его баллотировать, – ответил я.
– Напрасно, Семен Сергеевич, мы его все равно забаллотируем.
– Ну что же, попробуем.
Когда же на выборах подсчитали количество полученных доктором Казасом избирательных шаров, то оказалось, что он прошел первым, получив из 570-ти шаров всего пять неизбирательных черных. А намой вопрос: «Почему же вы набросали столько белых шаров?», лица, грозившие забаллотировать его, то один, то другой наперерыв заявили мне: «Да как же я могу бросить Борису Ильичу черный шар, мне он спас жизнь, у меня вылечил ребенка, а у меня отца» и т.д.
Я это отлично предвидел. Не ошибся я и в расчете на аккуратность посещения Борисом Ильичом думских заседаний. Он не пропустил ни одного из них, всегда принимал деятельнейшее участие в решении обсуждаемых вопросов.
  Он был моим закадычным другом и горячим поклонником моей общественной деятельности. Нужно ли говорить, что и я любил его всей душой и безмерно уважал. Ему же я обязан моим здоровьем и здоровьем моей семьи. Пользуясь дружескими отношениями нашими, я, иногда притворившись больным, просил его подежурить ночь возле меня, имея в виду дать ему возможность хорошо поспать. Это был редчайший друг, не стеснявшийся указывать мне мои ошибки и недостатки. Он страшно дорожил моей репутацией. А так как у меня, как у всякого общественного деятеля, было немало врагов, чернивших меня, то он везде, в качестве врача бывавший, нередко слышал всякие наветы на меня. В таких случаях он тотчас мчалс ко мне с вопросом, правда ли то, что он обо мне слышал. Получив же мои основательные опровержения, он восклицал:
–  Ну, я же этим подлецам покажу!
  Это был друг всегда готовый пожертвовать для меня своей жизнью. Это он доказал, между прочим, заслонив меня своей грудью, когда на одном революционном митинге распропагандированные и озверелые солдаты бросились на меня с целью меня убить. Впрочем, это был человек не от мира сего, не задумывавшийся пожертвовать жизнью не только ради друга, но ради любого ближнего своего. И такого человека большевики несколько раз арестовывали и как контрреволюционера вели на расстрел. И каждый раз только коллективное вмешательство толпы рабочих, глубоко его чтивших, спасало его от верной гибели. 
  Он состоял главным врачом Земско-Городской больницы, когда я под угрозой большевиков решил скрыться. Я умолял Бориса Ильича бежать вместе со мной, но он категорически от этого отказался, заявив мне, что он ни за что не бросит сотни находящихся на его попечении больных. В последствие он сумел заслужить уважение даже большевиков.
  Он скончался 65 лет от роду в 1921 г. от сыпного тифа. Большевистские власти сделали тогда все возможное для его спасения: выписали знаменитых профессоров, окружили замечательным уходом и даже запретили проезд по улице, где он лежал. Но переутомленное сердце сыпняка не выдержало.
  Мне рассказали обо всем этом бежавшие оттуда очевидцы. Они рассказывали, что большевики устроили доктору Казасу необычайно пышные похороны, и что весь город с плачем провожал гроб его к месту последнего упокоения.
  Светлая память о дорогом Борисе Ильиче сохранится в моем сердце до самой моей смерти.   
  Впервые я был избран городским Головою в 1905-м году. Одновременно со мной баллотировавшийся Мамуна получил одинаковое со мной количество избирательных шаров. Благодаря этому только от губернатора зависело утверждение одного из нас. Губернатором тогда был Новицкий, бывший прокурор Окружного Суда.
Но не дождавшись его решения, я вынужден был спешно выехать за границу к тяжко больному отцу. Через неделю я получил в Вене телеграмму моих единомышленников, извещавших, что губернатор остановил свой выбор на мне. Оказалось, как я позже узнал, что многие из симферопольских поклонников моей общественной деятельности настоятельно рекомендовали Новицкому предпочесть меня Мамуне. Это происходило, когда вспыхнула первая революция и беспорядки охватили всю Россию. В частности, в Евпатории подожгли и разграбили нашу паровую мельницу, как потом выяснилось, при благосклонном участии исправника Михайли. Он не только палец о палец не ударил для прекращения открытого грабежа муки, но выстроив тут же против мельницы свой отряд городовых, преспокойно наблюдал пожар мельницы, воспользовавшись коим, грабители буквально возами забирали находившиеся в большом запасе мешки с мукой, а кто не имел телеги, уносил эти мешки на глазах полиции просто на спине. Эта картина, видимо, так поразила одного гимназистика, что он тут же набросал карандашом горящую мельницу, стоявших против нее полицейских, и группу грабителей, тащивших на возах и на спинах муку. Позже, по возвращении моем из-за границы, гимназистик этот преподнес мне сделанный им с натуры набросок.
  Такова была первая месть Михайли за привлечение мною его к ответственности за клевету и осуждение его. Не ограничившись этим, он в последствие отомстил мне еще подлее, но об этом я расскажу дальше.
  Вернувшись в начале июня из своей поездки, я застал в городе полный хаос. Не успел я водвориться в качестве городского Головы, как ко мне в Управу нагрянула делегация полевых рабочих от нескольких сот их сотоварищей, расположившихся лагерем на городской привозной площади. Распропагандированные революционными «товарищами», они отказались идти на работу, а т.к. хлеба уже созрели, и необходимо было немедленно заняться их съемкой, то сельские хозяева тщетно пытались законтрактовать тунеядствующих рабочих. В ответ на обращение нанимателей, они, лежа на брюхе, поднимали ногу с лапотью, на которой мелом было написано: 5 рублей в день. И это в то время, когда красная цена за уборку хлеба была 50-60 копеек за день, причем, разумеется, были многие часы отдыха и обильная еда (мясные борщи, каша, дыни, арбузы и т.д.) за счет хозяина. Эти-то господа делегировали ко мне своих товарищей с требованием, чтобы Управа даром их кормила.
  Я ответил делегатам, что сам сейчас отправлюсь к рабочим поговорить. Прибыв на площадь, и взобравшись на камень, чтобы меня лучше слышали, я обратился к ним с речью. Я энергично заявил им, что город не станет и не в состоянии кормить сотни лентяев, что они обязаны немедленно отправляться на сбор хлебов, или покинуть город, что никаких угроз и беспорядков я не боюсь. Я напомнил им, что лица, поджегшие и разграбившие нашу мельницу, повредили только беднейшему населению, вынужденному за отсутствием дешевой муки переплачивать наживающимся на чужой счет спекулянтам. Я предложил им приступить не позже следующего дня к работе, или отправляться восвояси. В противном случае, заявил я, губернатор пришлет отряд конных казаков, которые выдворят их силой. В заключение, я обещал им, что на один день пришлю им продовольствие. Если же они моему требованию не подчинятся, то пусть пеняют на себя. Тут какой-то местный портняжный подмастерье пытался возражать мне от имени рабочих, но я сразу осадил его, сказав, что он ничего общего с полевыми рабочими не имеет, и слушать его я не желаю.
  Присутствовавший при этом исправник Михайли, ничего со своей стороны для восстановления порядка не предпринимая, слушал мое обращение к рабочим и только иронически ухмылялся. Однако выступление мое увенчалось полным успехом.
  Я на следующий день, согласно своему обещанию, отправил рабочим продовольствие, а еще на следующий, они все поголовно пошли на уборку хлеба.
  Завершив таким образом свой дебют на новом поприще, я приступил к подготовке первого собрания Думы. Я решил с первого же ее заседания войти с целым рядом серьезнейших предложений.
  Составив и отпечатав брошюрку с моими проектами, я разослал ее гласным для предварительного ознакомления. Брошюрка представляла собою краткий конспект мероприятий, клонящихся к развитию города, как курорта, и улучшению его благоустройства.
  Предполагалось осуществить их отчасти путем городского займа, главным же образом распродажей новых городских участков. Тут имелись ввиду покупка казенного участка, постройка театра, насаждение новых скверов, устройство электрического освещения и т.д. Проекты мои, став общеизвестными, возбудили в городе много толков. Многие сочувствовали, иные относились к ним скептически, а противники мои рвали и метали, называя их пустыми бреднями. Особенно свирепствовал некий присяжный поверенный Тришкан. Это был совершенно особенный тип, несмотря на два университетских диплома (он окончил юридический и математический факультеты), умом далеко не блиставший.
  Он хотел добиться отрицательного решения Думы, заранее публично раскритиковав мои проекты. С этой целью он устроил большое собрание в клубном зале, зазвав туда городских гласных и массу избирателей. Взобравшись с моей брошюркой в руках на кафедру, он стал потрошить по косточкам каждое слово ее, не оставляя камня на камне ни от одного предложения. Одни из них он называл бредом сумасшедшего, другие совершенно безграмотными, третьи бесчестными и клонящими город к банкротству и т.д. А под конец своего выступления так остервенел, что, заорав не своим голосом, соскочил с кафедры и, разорвав брошюрку в клочья, бросил их на пол, стал их топтать и плеваться. Публика в огромном большинстве возмущалась поступком психопата, а один из остроумных гласных, татарин Аджи-Халиль, на всю залу воскликнул:    
; Улян! (ай да молодец). Я думал, он два факультета кончил, а оказывается, не он их кончил, а факультеты его кончили.
  Но исступленная выходка Тришкана ничего, конечно, в ходе событий не изменила, и первое же заседание Думы под моим председательством прошло блестяще.
  Несмотря на оппозицию его друзей, все предложения мои были приняты единогласно, и получил самые широкие полномочия на проведение в жизнь моих проектов. Переполнившая зал публика встретила аплодисментами, как мое появление на председательском месте, так и, в особенности, решения Думы, одобрившей мои предложения. Важнейшее из них, как я уже упоминал, заключалось в приобретении казенного участка. Участок это площадью в десять десятин находился между старым городом и дачным районом. Очень давно здесь было принадлежавшее казне соленое озеро, и название это – «казенное соляное озеро» ; так за ним и сохранилось. Озеро, находившееся у морского пляжа, давно высохло, и теперь место это представляло собою котловину для свалки мусора. Я проектировал покупку этих десяти десятин с целью, выровняв, разбив на участки и распродав их, построить на вырученные деньги театр и насадить вокруг него большой сквер. Однако Главное Управление Земледелия и землеустройства, за которым числилась эта котловина, и, в особенности, местный представитель его агроном Золотилов, продолжили упорно именовать ее соляным озером, и сообразно этому высоко расценивать. Об уступке городу злополучного участка необходимо было ходатайствовать в Санкт-Петербурге. Снабженный полномочием Думы уплатить за него до 40000 рублей, я туда и помчался. Вот когда понадобилась энергия, изворотливость и настойчивость. За всю мою карьеру я так не потрудился, как в данном случае. Эпопея эта настолько занимательна, что стоит подробно ее описать.
  Заручившись, как обычно, рекомендацией В. Ф. Трепова, я прежде всего, направился к князю Васильчикову – главноуправляющему землеустройства и земледелия.   
  Приняв любезно, он согласился на уступку казенного участка за 40000, и попросил меня передать о его решении Директору Департамента Забелло. А этот последний сразу обдал меня холодным душем, завив, что Министр упустил из виду, что они не вправе совершать без санкций Государственной Думы никакой продажи на сумму свыше 10000 рублей.
  Оказалось, что с моим ходатайством надлежало обратиться в Государственную Думу, что равносильно было полному провалу дела или бесконечной проволочке его.
  Огорошенный такою новостью, я, однако, не сдался, и, не теряя времени, обратился к князю Васильчикову с просьбой о переоценке на месте казенного участка, не стоящего, в сущности, и нескольких тысяч рублей. Снова поддержав меня, министр создал особую комиссию, в которую, кроме представителей его министерства, вошли и представители и других ведомств: министерства Внутренних Дел, Финансов и Государственного Контроля.
  Весьма радушно приняв у себя названную комиссию и изрядно попотчевав, я полностью расположил ее к поддержке моего ходатайства. Да это и не трудно было для лиц, убедившихся на месте, что «казенное озеро» является просто-напросто свалочной ямой.
Но на беду мою, представителем от министерства Земледелия был упомянутый выше агроном Золотилов. И когда все согласились на оценке участка в 9600 рублей, он остался при особом мнении, настаивая на том, что участок дешевле, чем за 40000, отдавать нельзя. Дело перешло в Государственный Контроль, от которого зависело окончательное решение вопроса. Я снова полетел в Санкт-Петербург.   
Надо было найти дорогу к Государственному Контролеру.
  Тут уже произошли чудеса.
  Государственным Контролером был старик Шванебах. Мой приятель, тайный советник Нейгард, гостивший у меня на даче, знакомит меня с бароном Штемпелем, совершенным рамоли; (расслабленный, немощный, впавший в слабоумие человек) и весьма древним старцем – закадычным другом Шванебаха. 
  Нейгард уверил Штемпеля, что я сын того Дувана, с которым они постоянно играли в винт. Отец же мой никогда в жизни в Петербурге не был. Тем не менее, вспомнив о нем, барон дал мне рекомендательное письмо к Государственному Контролеру, посоветовав оправиться к нему запросто на дом. На следующее утро я был уже у Шванебаха, который принял меня совсем по-дружески, оставаясь в халате и попивая кофе.
  Когда я раскрыл пред ним свой портфель с подробным описанием намеченных мною на новом участке Нового Города и раскрашенного на картоне предполагаемого театра, сквера и т.д., Шванебах воскликнул: 
 ; Вот какой Вы молодец! Евпатория должна гордиться таким городским Головою. Я утвержу постановление комиссии Министерства Земледелия, как только оно ко мне поступит, а тем временем я советую Вам побывать у министра финансов Коковцева, чтобы и он не поставил препятствий вашему проекту.
  Недолго думая, я отправился к Директору Департамента Земледелия Забелло, и, пользуясь уже обеспеченным сочувствием, упросил его не посылать протокола комиссии Государственному Контролеру официальным путем, а доверить мне для передачи в Канцелярию Государственного Контроля, находившегося на той же площади, где и Министерство Земледелия. Таким путем через полчаса протокол был передан мною куда следует. А на следующее утро я снова у Шванебаха с вопросом, утвердил ли он уже наш протокол.
  Старик смеется:
; Да что Вы, голубчик, ведь пройдет не меньше двух недель, пока дело поступит в мою канцелярию.
; Да оно уже там, ; отвечаю я, ; благоволите, Ваше Высокопревосходительство, запросить канцелярию.
  Шванебах, полагая очевидно, что я рехнулся, снисходительно соглашается протелефонировать в Канцелярию. Ему отвечают, что я лично принес вчера бумаги из Министерства Земледелия. Изумленный до крайности, он затребовал дело, и тут же при мне надписал на протоколе комиссии: «Утверждаю. Государственный Контролер Шванебах».
 Теперь надо было, по совету Шванебаха, не откладывая, побывать у Коковцева. Я опять к В. Ф. Трепову за рекомендацией, а тот рекомендуем мне до визита к министру побывать предварительно у Директора Департамента Министерства Финансов. На мое счастье, таковым оказался некто Никитин, бывший раньше председателем Таврической Губернской Земской Управы в Симферополе, и находившийся тогда в дружбе с моим отцом.
  Никитин, любезно приняв меня, и узнав о цели моего визита, вдруг заявляет, что его доклад Министру по нашему делу уже заготовлен в смысле отказа в удовлетворении моего ходатайства, о чем он собирается завтра доложить министру.
  Развернув и тут свои проекты, напомнив ему о былой дружбе с моим отцом, и воззвав к его патриотизму, как к крымцу, я взмолился, чтобы он изменил доклад в благоприятном для меня направлении. Он, недолго думая, достает из ящика готовый доклад, при мне перечеркивает его красным карандашом и обещает после моего визита к министру представить ему новый доклад, составленный в желаемом для меня смысле.
  Спустя два дня, испросив аудиенцию, я отправляюсь к Коковцеву.
Мне приходилось еще только гласным бывать по разным делам у старых министров: у министра Внутренних Дел Сипягина, у министра Путей Сообщения князя Хилкова и у самого могущественного тогда графа Витте. Но тогда все было спокойно и не было революционного настроения, какое царило при посещении мною Коковцева в 1906-м году. Тогда, ввиду недавних покушений на министров, Коковцева особенно охраняли. Чтобы быть им принятым, надо было переждать в приемной, переполненной вооруженными жандармами. Я явился в форменном мундире и с цепью городского Головы на шее. А сбоку торчала несколько длинная для меня шпага. Сейчас вы узнаете, почему я так подробно на этих мелочах останавливаюсь.
  Едва дошла моя очередь и я очутился на пороге обширного министерского кабинета, как я споткнулся и шпага моя, выскочив из ножен и описав полукруг, со звоном упала к ногам Коковцева, сидевшего за огромным столом.
  Услышав шум, жандармы ворвались в кабинет, а перепуганный до смерти министр вскочил со своего места.
  Картина потрясающая. Растерявшийся же молодой городской Голова с глупой улыбкой воскликнул:
; Дурацкая шпага – никак не могу к ней привыкнуть!
Поняв, в чем дело, Коковцев расхохотался и предложил мне кресло у своего стола. Несколько успокоившись, я начал докладывать ему цель моего ходатайства. Он слушал вначале с иронической улыбкой мое описание природных богатств Евпатории и чудесных исцелений от грязевых, морских и песочных ванн, а когда я закончил доклад, он заметил:
; Не слишком ли Вы перехваливаете Вашу Евпаторию? 
Тут, вспомнив, что родная сестра его, по мужу госпожа Яцына, прожила одно лето у меня на даче, где песочные ванны оказали изумительное действие на ея детей, почти исправив им горбы – я ответил ему:
; Но ведь Аделаида Николаевна наверно рассказала Вам, как у меня на даче поправились ее дети.
; Ах, так они жили у Вас? Как же, как же, я помню, что дети ее тогда вернулись совершенно неузнаваемы.
С этого момента настроение его сразу изменилось в мою пользу. А через несколько дней, выслушав благоприятный доклад Никитина, он тотчас его утвердил.
  Преодолев таким образом все препятствия, я с триумфом был встречен на торжественном заседании нашей Думы, где решено было немедленно приступить к продаже, согласно моему плану, разбитых на восьми десятинах новых участков, на двух десятинах начать постройку театра и насаждение сквера, а, в знак признательности за мои труды, будущий театр, сквер и главную улицу Нового города назвать моим именем. По моему же предложению Дума, выслушав, какое огромное содействие оказал мне В. Ф. Трепов, постановила выразить ему благодарность города и уполномочила меня об этом ему телеграфировать. А на мою телеграмму я получил от Владимира Федоровича следующий ответ: «Успехом этого дела город обязан исключительно Вашей изумительной энергии и настойчивости. Мне же было только легко и приятно Вам помогать. Трепов».
  В результате, от продажи приобретенных за 9600 рублей участков в городскую кассу поступило чистых 400000 рублей, кроме отчисленных на постройку театра и сквера 250000. Не теряя времени, я занялся вопросом о театре. Я устроил нечто вроде маленького конкурса для выработки наилучшего проекта его. В конкурсе этом приняли участие наш местный весьма даровитый архитектор П. Я. Сеферов, ученик Московской Художественной Школы, талантливый строитель Петебургско-Сельского вокзала инженер И. М. Минаш и наш городской архитектор А. Л. Генрих. Затем, по моему поручению, три архитектора взаимно раскритиковав друг друга, составили один общий проект. Не ограничившись этим, я отправился с двумя нашими архитекторами, Сеферовым и Генрихом, в Одессу и Киев для осмотра на месте тамошних театров. Причем Одесский считался тогда наилучшим во всей России, как по архитектуре, так и по внутреннему устройству, а Киевский Новый Соловцовский отличался своими техническими усовершенствованиями. Вернувшись из нашей поездки, мы приступили к постройке Евпаторийского театра. П. А. Сеферов заведовал архитектурной и художественной частью его, а А. Л. Генрих взял на себя все внутреннее устройство театрального зала, прилегающих к нему фойе и разных служб,  и сцены с уборными для артистов и всех закулисных приспособлений.

 
  Так родился у нас великолепный по архитектуре и по внутреннему устройству Дувановский театр на тысячу мест.
  Ложи и все места в зале, вплоть до галерки, были так хорошо рассчитаны, что из любого угла было отлично видно и слышно все происходящее на сцене. А огромная сцена, все закулисные приспособления и уборные для артистов были верхом совершенства.    
. Такие корифеи русской сцены, как Савина, Давыдов, Цесевич, Смирнов и другие восхищались и прямо наслаждались всеми этими нигде им не встречавшимися удобствами.
  На торжество открытия театра по моему приглашению съехались городские Гловы всего Крыма, губернатор, губернский предводитель дворянства и другие гости. Всем, в том числе и гастролерам Московского оперного театра, был предложен роскошный завтрак. Для открытия первым спектаклем была поставлена «Жизнь за Царя», исполненная знаменитыми московскими артистами во главе с басом Цесевичем, тенором Смирновым и Кузнецовым, голоса коих особенно выделялись при великолепном резонансе театра. Общим восторгам и шумным овациям по моему адресу не было конца. А городская Дума после этого решила увековечить открытие театра постановкой в фойе большой мраморной доски, на которой золотыми буквами было выгравировано мое имя, как главного виновника постройки его, и имена двух архитекторов строителей: П. Я. Сеферова и А. Л. Генриха. Затем, в мае месяце, для постановки драмы мною была приглашена вся труппа Санкт-Петербургского Александровского театра во главе с Марией  Гавриловной Савиной, В. Н. Давыдовым, К. А. Варламовым, Н. И. Ходотовым и другими. Они оставались у нас целый месяц, в течение коего были сыграны и неоднократно повторяемы лучшие пьесы их репертуара. Я разместил их на моей вилле «Кармен» вблизи театра, и чествовал великолепным завтраком на даче «Мечта». Причем меню состояло исключительно из крымских блюд: шашлыков, чебуреков, халвы и т.д. Большой обжора ; дядя Костя (Варламов) уплел один чуть не целого барашка. Затем, спустившись в сад, под балалайку Ходотова – Савина и Давыдов проплясали «русскую». С тех пор между Марией Гавриловной и мною установились чисто дружеские отношения. Я возил ее, между прочим, к себе в имение Дувановку, где она страшно восхищалась цветущей степью, и, в особенности, награждавшимися тогда каракульскими ягнятами. Увидев их, она с чисто детским восторгом воскликнула:
; Ах, какая прелесть живые каракули, а я как раз думала себе сшить каракулевое пальто.   
  Приехав несколько позже в Петербург, я преподнес ей пальто из наших каракулей.
  Театр наш настолько прославился на весь Крым, что на гастроли знаменитых артистов люди специально приезжали из разных городов.
А в путеводителе по Крыму Г. Москвича (сохранившемся у меня и поныне) было в 1912-м  году напечатано следующее: «Прежде чем перейти к описанию Евпатории, необходимо сказать несколько слов о новой части города, или вернее, Новом Городе, возникшем с американской быстротой, благодаря прозорливости, энергии и настойчивости городского Головы С. Дувана. Город этот – миниатюрная копия благоустроенных европейских городов, сказочно вырос на запущенном пустыре между «Стареющим» городом и дачами. В разгаре земельной горячки господин Дуван отправился в Петербург и буквально за бесценок – около 10000 рублей – приобрел для города пустырь, неуместно втесавшийся и обесценивавший городские земли. Пустырь этот был быстро разбит на участки и свыше 400000 рублей были наградой городу за талантливый ход его Головы. Тому же господину Дувану город обязан постройкой изящного здания театра, который высится среди прекрасных новых зданий созданного по-американски города. И какой провинцией теперь кажется старая Евпатория сравнительно с новой. Тот же С. Дуван выстроил на свой счет красивейшее здание библиотеки в ознаменование реформы Императора Александра II – 19-го февраля, пожертвовав на это 20000 рублей.
  Тут я сделаю маленькое отступление, рассказав кое-что о «умном» докторе Антонове, о котором я уже упоминал. Он при обсуждении в Думе моего предложения о постройке театра на загородном участке заявил, что это безумие, и что никто туда в театр не пойдет, ибо там могут напасть разбойники, и что никто на новых участках строиться не станет. А сам один из первых приобрел участок вблизи театра, поострил дом, в коем и поселился. И еще маленький эпизод из его нелепых выступлений.
  Как «городовой», т.е. полицейский врач, он получал казенное жалованье всего в 300 рублей в месяц. Я же на одном из первых заседаний Думы, желая ему помочь, провел вопрос о зачислении его вторым городским санитарным врачом на жаловании в 1000 рублей в месяц. Это не помешало ему, однако, постоянно будировать, подчеркивая, что как городской врач, он от Управы не зависит. И вот однажды я получаю от него написанное на официальном бланке городского врача следующее предложение: «Осматривая городские купальни, я обнаружил в них человеческие экскременты, ввиду чего прошу городского Голову сделать соответствующее распоряжение об их очистке. Городской врач Антонов».
  В ответ на это, я написал ему на бланке городского Головы нижеследующее: «Городовой врач Антонов сообщил мне об обнаружении им в городских купальнях нечистот. Предлагаю санитарному врачу Антонову немедленно принять меры к их удалению. Городской Голова Дуван».
  Ошеломленный таким оборотом дела, он помчался к моему другу Директору Гимназии Самко поделиться с ним своими впечатлениями от полученного предписания.
; Вы подумайте, какой умный этот Дуван, - говорит он.
; А Вы зачем продолжаете глупить,  ; отвечает ему Самко, ; если знаете, что он умнее Вас.

(Здесь сделаем вставки из двух публикаций С. Дувана в парижских газетах 1930-х годов, а затем продолжим «Воспоминания»). 

                Царская семья в Евпатории

В 1915 году по распоряжению Императрицы Александры Федоровны, расположенная в парке у моря, Ламановская санатория была преобразована в «Евпаторийскую, Имени Ея Величества, Приморскую Санаторию».
  Она находилась в общем ведении генерала С. Н. Вильчковского, который управлял всеми лечебными заведениями Императрицы. Хозяйственное же заведование было поручено мне.
 Государь, никогда раньше в Евпатории не бывавший, чрезвычайно заинтересовался блестящими результатами санаторного лечения и решил приехать к нам из Севастополя, где находился тогда со всей Царской Семьей.
  16 мая 1916 года Царская Семья прибыла по железнодорожной ветке, проведенной в военное время. Высокие гости были встречены на перроне представителями разноплеменного местного населения: русских, татар, караимов, греков, евреев, армян и поляков. В качестве городского Головы я приветствовал Государя и поднес ему хлеб-соль. Императрице был поднесен старинный ларец слоновой кости с 25000 рублей, представлявшими личные пожертвования гласных Евпаторийской Думы на нужды раненых воинов.
  Со времени существования города это был второй царский приезд: в 1812 г. посетил Евпаторию Император Александр I.
  Высоким гостям был оказан чрезвычайно радушный прием. Около 1200 человек образовали цепь по всему пути. Десятки тысяч народа, толпившегося за цепью, вели себя образцово, порядок нигде не был нарушен. Императорский кортеж  двигался медленно, что дало Царской Семье и всем встречавшим ее возможность близкого, непосредственного общения. Столь необычайным для него приемом Государь был глубоко взволнован. Прежде всего, Высокие гости направились в кафедральный собор, а оттуда в мусульманскую мечеть и караимскую кенасу – храмы наиболее многочисленного, после русских, населения города. Прослушав везде торжественный молебен, Царская Семья посетила «Санаторию Ея Величества». Здесь, обласкав раненых и побеседовав со служебным персоналом, Государь вместе с наследником направился в парк, чтобы оттуда пройти к морю, а Императрица, как хозяйка Санатории, входившая во все детали ведения дела и ухода за больными, осталась вместе с великими княжнами, в обществе сестер милосердия и раненых.
  Наследник радостно резвился на песке, с детской живостью отдаваясь столь редкому для него удовольствию. Внезапно, я был прерван вопросом Государя:      
; А это, вдоль стены, улица вашего имени?
; Так точно, Ваше Величество.
; А нельзя ли нам обратно вернуться по ней? Она ведет к воротам Санатории, если я не ошибаюсь?
; Совершенно верно, Ваше Величество, и, если Вам угодно, мы пройдем ее, только это отымет больше времени и будет несколько затруднено, так как улица запружена народом.
; Ничего, пойдемте.
  Меня охватила страшная тревога, но высказать ее я не посмел. Оставалось только подчиниться. На улице бушевала толпа в 5-6 тысяч человек. При неожиданном появлении Государя с Наследником со стороны моря поднялось нечто невообразимое. Нельзя описать охватившего народ энтузиазма. Дикое громовое ура, и в мгновенье ока Государь, юный Цесаревич и все сопровождавшие их были окружены и стиснуты живым кольцом восторженных граждан. Все стремились подойти вплотную к Государю, целовали руки Наследника и забросали их дождем цветов, запасенных к царскому выходу.
(Увы, после того, как разыгралась революция, я видел многих из этой толпы, когда они изрыгали проклятия по адресу несчастного Царя и участвовали в зверских убийствах беззащитных офицеров и горожан).
  Затем царская семья осмотрела городской театр и посетила учрежденный мною Земско-городской лазарет.
  Здесь, между прочим, произошел случай, чрезвычайно всех взволновавший. Среди тяжко больных солдат находился татарин Мустафа. Узнав о посещении царя, он пришел в возбуждение, молил доктора употребить все средства, чтобы он мог дожить до этого момента. Он лежал в палате второго этажа. Пока Высокие гости обходили больных в первом этаже, она так разволновался, что с минуты на минуту могла наступить смерть. Заведющий лазаретом доктор Б. И. Казас, счел необходимым доложить об этом Государю. Немедленно все поднялись наверх. Государь обласкал несчастного и прицепил ему на грудь Георгиевский крест. Императрица его обняла, и он скончался буквально у нее на руках, окруженный всей Семьей и шепча молитвы.
  Из лазарета гости направились к царскому поезду, на завтрак к коему были приглашены губернатор, предводитель дворянства и я. В самый разгар беседы, когда Государь рассказывал о том, насколько он был тронут сердечным приемом разноплеменного населения города, губернатор вдруг  говорит ему:
; А знаете, Ваше Величество, ведь и немцы хотели поднести Вам хлеб-соль, но я не допустил, полагая, что едва ли это будет вам по душе, когда мы с немцами воюем.
Лицо Государя буквально потемнело, глаза налились кровью, он ударил кулаком по столу и вскрикнул:
; Немцы – нет, ни за что!
  Воцарилось тяжелое молчание. Тогда губернатор торжествующе обращается ко мне:
; Слышите, Семен Сергеевич, а вы спорили со мною, чтобы допустить немцев.
; Ваше Величество, разрешите мне доложить Вам все обстоятельства дела.
  И я объяснил, что здесь идет речь о местных немцах-колонистах, коих отцы и деды родились в Крыму, совершенно обрусели и преданы Царю и России не менее, чем все мы. Многие службой и всей жизнью своей неоднократно доказали эту преданность. А когда вспыхнула война, евпаторийские немцы внесли мне на нужды раненых собранные по их собственной инициативе 100000 рублей. Узнав от меня об отклонении губернатором их ходатайства об участии во встрече Царской Семьи, многие из них плакали.
  Моментально, настроение Государя изменилось, черты лица смягчились, и грустным, взволнованным голосом он сказал:
; Как жаль, как жаль, если это так, конечно, их надо было непременно допустить.
  Случай этот особенно показателен тем, что обнаружил пред нами слабость воли Государя и неустойчивость его характера.
  На протяжении каких-либо пяти минут, под влиянием выслушанных противоположных суждений, он дважды изменил свое мнение.
  Вторая половина дня была посвящена отдыху Царской Семьи у меня на даче «Мечта», где в это время проживала подруга Императрицы
А. А. Вырубова. Она пользовалась евпаторийским грязевым лечением.
  К приезду Высоких гостей вся дача «Мечта» была покрыта сплошным ковром маков и васильков, специально для этой цели доставленных крестьянами.
  Свободные от тягостных официальных обязанностей и, почувствовав себя в интимной обстановке, члены Царской Семьи предались маленьким удовольствиям. Все, за исключением Императрицы, выкупались в море, погрелись на пляже, фотографировали друг друга на песке и в воде. Наследник занялся сооружением на пляже крепости из сложенной там черепицы и камня, в чем ему усердно помогал Государь. Крепость эта сохранилась нами до самой революции со следующей надписью: «Первая крепость, собственноручно сооруженная Наследником Цесаревичем Алексеем в 1916 году».
 Для развлечения детей из моего имения было доставлено гнездо каракульских овец (баран, матка и три ягненка), очень успешно разводимых в Крыму. Овцы были привезены в сопровождении старого овцевода, малоросса, Федора Литвиненко, дававшего Государю объяснения об этой отрасли. Не узнав Государя, когда тот впервые подошел к нему, Литвиненко, принимая его за одного из офицеров свиты, разговаривал совершенно непринужденно. На вопрос Государя:
; А когда привезли этих овец сюда?
Он простодушно ответил:
; Привезли сегодня утром, потому что ожидают Государя.
  Тут я шепнул ему, что с ним говорит сам Государь. Он страшно взволновался, бросил шапку на землю и хлопнулся на колени.
; Батюшка Царь, ; завопил он. – Прости меня, а я дурень, и не признал, с кем говорю. Семьдесят лет живу на свете и не думал, что доживу до такого счастья.
  Царь поднял его и всячески обласкал.
  Наследник был в восторге от ягнят. Вместе с сестрами долго резвился с ними и страшно обрадовался, когда узнал, что они предназначены ему в подарок.

                * * * 

Евпаторийское море и пляжи произвели на Императрицу  столь глубокое впечатление, что был поднят вопрос о том, чтобы к будущему сезону привезти Наследника на дачу Мечта». И эти планы, как и многие другие, были безжалостно сметены жестокой революционной стихией.

Газета «7 дней», Париж, 24 ноября (начало 1930-х  годов). 

                Генерал И. А. Думбадзе

 

Кто в бывшей России не знал или не слышал о генерале Думбадзе, ялтинском градоначальнике, грозе революционеров, известном своими причудами, исключительной преданностью Государю и слишком независимом самостоятельном характером? Живя почти по соседству с Ялтой, я знал о нем, однако, только понаслышке, и представлял его себе в образе чудовища. Совершенно случайно мне пришлось познакомиться с ним за границей, а затем несколько раз встретиться в Крыму и настолько близко знать, чтобы составить совершенно иное представление об этом оригинальном и, безусловно, недюжинном человеке.
  В 1907 году, будучи уже евпаторийским городским Головою, я поехал в Германию на воды. Спутником моим оказался А. З. Яцута, непременный член Таврического по городским и земским делам присутствия. Я поселился в Киссингене, в санатории, а Яцута в гостинице. Мы встречались у источника или на прогулках. Однажды он подошел ко мне, в сопровождении пожилого небритого и неряшливо одетого господина, в синих очках и помятой шляпе. Он назвал его: Петр Николаевич Ратиев, херсонский помещик. Ратиев оказался интересным собеседником. Он часто появлялся в обществе русских евреев, живших в одном с ним пансионе. Большой компанией, с дамами и детьми, они совершали прогулки в окрестности Киссингена; иногда и мы с Яцутой к ним присоединялись. Ратиев всегда был оживлен и весело со всеми шутил.
; Скажите, ; часто обращался он к почтенному харьковскому или екатеринославскому купцу, ; почему вы ездите за границу, когда существует такой дивный уголок, как Крым? Почему вам не поехать в Ялту?
; Да что вы! Разве вы не знаете, как этот негодяй Думбадзе к нам относится? Он ни одного еврея в Ялту не пустит.
; Какой вздор! Я ежегодно там бываю, знаю многих домовладельцев и торговцев-евреев, и все они отзываются о Думбадзе, как о человеке вполне справедливом и корректном. Самого Думбадзе я не знаю, но думаю, что распространяемые о нем слухи до крайности преувеличены. Поверьте мне, немало туристов-евреев бывает ежегодно в Ялте, и Думбадзе никому из них не чинит стеснений.
  Споры на эту тему приводили к постоянным стычкам, и по адресу Думбадзе сыпалось много нелестных замечаний. Несмотря на это, Ратиев успел всех расположить к себе. Мужчин он подкупал прямотой и недюжинным умом. Дамы и дети привязались к нему, благодаря его веселому характеру, остроумным шуткам и лакомствам, которыми он баловал их.
  Мне и самому приходилось неоднократно спорить с ним по политическим вопросам. Он был ярым поклонником М. О. Меншикова (публицист, идеолог русского национального движения) и новосовременные фельетоны того чаще всего бывали предметом нашего спора. Однако, своей искренностью и умением уважать взгляды говорящих с ним, Ратиев подкупил и меня.
  Как-то у источника, где я стоял с Яцутой, он вдруг лукаво обратился ко мне:
; Послушайте, Семен Сергеевич, я не хочу больше играть с вами комедию, я вовсе не Ратиев, а Думбадзе.
; Как так, ; обращаюсь я к Яцуте, ; почему же вы скрыли это от меня? А вы, генерал, почему вдруг признали возможным открыть мне ваше инкогнито?
; Да очень просто, присмотревшись к вам, я решил, что могу вам довериться.
; Но это все-таки нехорошо с вашей стороны, я ведь тоже нередко бранил генерала Думбадзе.
; Ну полноте. Только прошу вас, дайте слово, что вы никому моей тайны не выдадите.
  Я дал слово. Во все время дальнейшего нашего пребывания в Киссингене я уже невольно являлся его сообщником. Думбадзе по-прежнему был окружен компанией евреев, продолжая спорить с ними и часто вызывая их на самые резкие о себе отзывы. Мне стоило больших усилий не выдать себя, присутствуя при их спорах. Сталкиваясь с особенно упорствующими, он настойчиво рекомендовал им поездку в Ялту, выражая готовность отвечать чем угодно, что он окажется прав.
  Нередко происходили и такие курьезы. Дама обращается к Думбадзе:
; А что, Петр Николаевич, вы пойдете завтра с нами в горы?
Думбадзе молчит.
; Петр Николаевич, что с вами, о чем вы задумались? Вы даже не отвечаете на мой вопрос.
Тут я вмешиваюсь, чтобы вывести его из неловкого положения:
; Петр Николаевич, ведь София Абрамовна обращается к вам с вопросом, а вы молчите. Петр Николаевич! Петр Николаевич!
; Ах, черт возьми! – говорит Думбадзе, ; простите меня, голубушка, я право же даже забыл, как меня здесь зовут.
Общий хохот. Все решают, что Ратиев шутит. Он же действительно запутался, так как настоящее его имя было Иван Антонович. 
  Так прошло около месяца. Думбадзе собрался уезжать в Париж. Все его друзья-евреи отправились на вокзал его проводить. Многие принесли цветы и конфеты. Каждый старался оказать как можно больше внимания милому «Петру Николаевичу». Пошли, разумеется, и мы с Яцутой. Все наперерыв совали отъезжающему свои карточки и адреса, сердечно приглашая к себе в гости. Думбадзе отвечал, что и сам еще не знает, где будет жить осенью, но что он известит их, как только устроится, а может быть, они еще встретятся в Крыму.
  До отъезда оставалось несколько минут, пошли рукопожатия, пожелания и даже поцелуи. Вдруг Думбадзе отводит меня в сторону и говорит:
; Послушайте, Семен Сергеевич, у меня к вам просьба – как только поезд отойдет, откройте мое инкогнито. Он вошел в вагон. Поезд тронулся. Замелькали платочки и шляпы. Дамы посылали воздушные поцелуи. Едва поезд скрылся, я обратился к провожавшим:
; Ну, господа, а знаете ли, кого вы так тепло провожали?
; Что за вопрос! Ведь вы и сами хорошо знаете – Ратиева!
; Нет, господа, не Ратиева, а Думбадзе.
  Все, буквально, остолбенели. Сцена из «Ревизора». Наконец, начали приходить в себя, и на меня посыпались вопросы:
; Как Думбадзе? Какой Думбадзе? Нет, этого не может быть! Вы просто шутите! Ведь он такой славный и симпатичный. Нет! Нет! Это невозможно! Нет! Нет! Думбадзе не может быть таким! Откуда же вы его знаете? А вдруг и вправду он Думбадзе. Как же нам теперь быть?
; Ну полноте, господа, успокойтесь. Это действительно не кто иной, как Думбадзе. Вот его карточка и адрес, да и Александр Захарович Яцута отлично его знает и может подтвердить мои слова.
Яцута смеется и кивает головой. Долго еще не могли успокоиться пансионеры «Дианы», при каждой встрече, переспрашивая меня, не пошутил ли я.
  На следующее лето некоторые из них действительно рискнули поехать в Ялту, и были сердечно приняты грозным градоначальником. Мое же знакомство с ним едва не закончилось чрезвычайно печально.
  Не тем, кто опасался этого, а именно мне через год Думбадзе запретил въезд в Ялту «как лицу политически неблагонадежному».
  Моя первая встреча с Думбадзе в Крыму совпала с пребыванием в Ялте Царской Семьи. В качестве депутата от евпаторийского земства и представителя города я в 1908 году ездил в Ялту представляться Государю. Евпаторийскому земскому собранию, по ходатайству председателя его, предводителя дворянства, действительного тайного советника Булгакова Саид Бея, было разрешено всем составом приехать в Ливадию для представления Государю.
 Особая комиссия, в которую входил и я, обсудила формы нашего приветствия и остановилась на решении поднести Государю адрес от евпаторийского земства. Составление адреса поручили мне. Я же решил воспользоваться данным случаем, чтобы привлечь внимание на город Евпаторию и ее уезд.
  Уклонившись от шаблонной формы адресов с изложением верноподданнических чувств, я придал нашему адресу характер доклада «державному хозяину земли русской» о богатствах Евпаторийского уезда и целебных силах единственного на черноморском побережье Мойнакского грязелечебного озера и евпаторийского пляжа.
  Я указал, что из нашего уезда ежегодно экспортируются за границу десятки миллионов пудов зерна и соли, что евпаторийские грязи, песок и морские купанья творят чудеса при лечении целого ряда серьезнейших болезней. Упомянул, что Евпатория с каждым годом привлекает все больше и больше больных, но что отсутствие железной дороги и порта сильно мешает развитию курорта и уезда, по своим исключительным природным богатствам заслуживающего особого внимания и по праву имеющего общегосударственное значение. Я от имени земства ходатайствовал о высоком покровительстве нашему уезду.
  Адрес был одобрен и подписан земским собранием. Спешно выписали серебряную художественной работы папку от Фаберже и тронулись в путь.
 По приезду в Ялту я отправился с визитами к Думбадзе, жившему в особом флигеле в Ливадии. Вместо скромненького, неряшливого помещика Ратиева меня принял бравый генерал. Принял чрезвычайно радушно и оставил завтракать. Просил рассказать, как отнеслись «киссингенские приятели» к его шутке и долго хохотал при описании происшедшей при его отъезде сцены.
  На следующий день мы с председателем земской управы отправились к губернатору, чтобы условиться о деталях царского приема и ознакомить его с содержанием нашего адреса. 
  Таврическим губернатором был тогда В. В. Новицкий (бывший прокурор Симферопольского окружного суда). Человек сравнительно еще молодой, довольно своенравный и мало знакомый с придворными обычаями и взглядами, он и сам не знал, как быть в данном случае. Недолго думая, он наотрез заявил, что подношение адреса считает неуместным и ни за что его не допустит. А вот, мол, если хотите, подносите хлеб-соль, как это в таких случаях принято. Никакие просьбы и возражения не действовали. Мне стало досадно. Рушился весь план. Спорить было бесполезно. Вдруг мне пришла мысль прибегнуть к помощи Думбадзе. К тому же я вспомнил, что Думбадзе с губернатором не очень ладил, а при дворе был своим человеком.
  Захватив свой адрес, я помчался к нему и рассказал о своем горе.
; А ну-ка покажите адрес. – Он внимательно прочел. – Великолепно, я убежден, то это Государю понравится; ему так надоели эти трафаретные адреса с набором громких и далеко не всегда искренних фраз. Вы вот что сделайте. Завтра, едучи на прием, захватите адрес с собой, а так как сегодня уже поздно и я ничего не успею, то завтра утром переговорю с министром двора. Авось дело уладим, не унывайте. А губернатору пока ничего не говорите.
  На следующий день в 10 часов утра был назначен общий прием на площадке перед старым Ливадийским дворцом.
  Представляться должны были, кроме гласных Евпаторийского земства, все крымские предводители дворянства, волостные старшины и председатели Земских управ.   
  Чудное крымское солнечно утро 1-го ноября. Нас выстроили полукругом. Из дворца появился Государь.
  На балконе поместилась Императрица с Наследником и великими княжнами. Государь, в сопровождении министра двора барона Фредерикса, сал обходить поочередно всех представлявшихся, обращаясь то к одному, то к другому с разными вопросами и приветливыми словами. В свите находился и Думбадзе.
  Нас представляет губернатор, называя каждого по фамилии. При этом страшно волнуется. Губы дрожат, иногда путает имена.
  Доходит очередь до меня, перепутав меня с В. К. Винбергом, председателем Ялтинской земской управы, стоявшим позади меня, Новицкий докладывает: председатель Ялтинской земской управы…
; Позвольте, позвольте, ; перебивает Государь, улыбаясь.  – Какой же это председатель земской управы, это евпаторийский городской голова, я его помню. Он представлялся мне в прошлом году.
  Губернатор, страшно смущенный, продолжает:
; Виноват, евпаторийский городской голова, Дуван.  – И тут же, очевидно поощренный вниманием Государя, добавляет:
; Считаю долгом доложить Вашему Величеству, что городской голова Дуван отличается большой энергией и много сделал для Евпатории и т.д.  Государь вновь перебивает :
; Как же, как же! Знаю. – Затем, обращаясь ко мне, спрашивает:
; Вы прибыли на пароходе? Как доехали? Вероятно, укачало?
; Так точно, Ваше Величество, качало сильно. К сожалению, у нас железной дороги нет, приходится ездить морем или на лошадях.
; Да, это жаль. – Государь протягивает мне руку.  ; Благодарю вас за полезную общественную деятельность.   
  И направляется дальше. Тогда ко мне подходит Думбадзе и говорит:
; Давайте сюда ваш адрес.
  Услышав это, и пользуясь тем, что Государь разговаривает с Винбергом, губернатор перебивает:
; Нет! Адреса подносить нельзя.
; А я говорю, что можно, ; резко отвечает Думбадзе, ; давайте скорее.
  Не слушая губернатора, я направляюсь к экипажу, в котором оставил папку с адресом. Государь, очевидно уже предупрежденный, молча провожает меня глазами. Я возвращаюсь и вручаю папку министру двора. Тот вполголоса что-то докладывает Государю.
; Велите положить у меня в кабинете,  ; говорит Государь.
  На следующий день иду благодарить Думбадзе. Он очень доволен и говорит, что адрес Государю очень понравился и Император несколько раз прочел его с большим вниманием.
  Еще через день все мы получили приглашение в Новый дворец, построенный на месте старого Ливадийского Императорского дворца, к высочайшему завтраку. Государь очаровал всех своей простотой и гостеприимством.
  После завтрака перешли в гостиную, где было подано кофе. Появилась Императрица с великими княжнами и Наследником. Государь представил общей группой всех гостей Государыне. Императрица и княжны приветливо заговаривали то с одним, то с другим.   
  Государь стал обходить гостей, задавая разные вопросы. Очень интересовался земским делом, расспрашивал об особенностях того или иного города или уезда. При этом проявил, особенно удивившие крестьян, серьезные познания в области сельского хозяйства, а многих из нас знакомством с историческим происхождением городов Крыма. Подойдя ко мне, Государь спросил, не мною ли был составлен поднесенный ему адрес? Получив утвердительный ответ, он благодарил меня, сказав, что адрес его очень заинтересовал; стал расспрашивать об экономических возможностях и курортных богатствах  уезда и города и закончил обещанием поддержать ходатайство о постройке железной дороги и порта, и при первой возможности посетить Евпаторию.
  Последнее обещание было выполнено только в 1916 году, во время войны. Государь со всей семьей провел в Евпатории целый день.
  А теперь продолжаю историю с Думбадзе.
  Через месяц по возвращении моем из Ялты, полицейский пристав вручил мне под расписку официальное уведомление ялтинского градоначальника о том, что «евпаторийскому городскому голове Дувану, как лицу политически неблагонадежному, воспрещается въезд в пределы Ялты и ялтинского градоначальства».
Подписано – Думбадзе.   
  Убежденный, что тут простое недоразумение, я телеграфирую Думбадзе, прося разъяснить, в чем дело. Ответа никакого. Телеграфирую губернатору, тоже находившемуся еще в Ялте. Он отвечает, что постановление сделано ялтинским градоначальником помимо его согласия.
  По отъезде Государя губернатор вернулся в Симферополь, и я тотчас же отправился к нему.
; В чем дело, ваше превосходительство? Чем вызвано такое дикое постановление?
; Видите ли, на вас поступил донос. Я оставил его без внимания, а Думбадзе вот решил, что вас нельзя пускать в Ялту.
; Позвольте! Как же так! Я не могу отнесись к этому безразлично. Как же мне быть?
; Да чего вы, собственно, волнуетесь? Напишите, если хотите, Думбадзе. Сошлитесь на меня и ходатайствуйте об отмене постановления.
  Такой совет меня, однако, не удовлетворил, я решил попытаться переговорить с Думбадзе по телефону. Отправляюсь на станцию и вызываю его. Подходит сам:   
; Кто говорит? А, это вы, Семен Эзрович? Здравствуйте, дорогой, как поживаете?
; Покорно благодарю, ваше превосходительство, нопосле того, что вы сделали со мной, вы еще спрашиваете, как я поживаю?
; Голубчик! Я здесь ни при чем. 
; Как вы ни при чем? Ведь постановление-то подписано вами?
; Да мало ли что! Приезжайте ко мне. Я вам все расскажу.
; Да что вы издеваетесь, что ли, надо мной? Как я могу ехать в Ялту, когда любой околоточный на основании вашего же постановления меня оттуда выставит? Да меня ни в одну гостиницу там не пустят.
; Пустяки, вы приезжайте прямо ко мне, в Ливадию, а оттуда уже поедете в гостиницу.
;Ну хорошо. Завтра к вечеру я буду у вас.
  На следующий день я поехал. Это был канун Рождества. Подъезжаю к Думбадзе. Прошу доложить. Мне отвечают, что генерал болен и никого не принимает. Я прошу передать, что приехал из Симферополя по специальному вызову  генерала. Просят войти. Застаю Думбадзе в постели. Встречает меня возгласом:
; А, дорогой мой! Здравствуйте! Я так рад, что вы приехали.
Начинает креститься.
 ; Вот клянусь вам своими детьми, что я во всей этой истории ни при чем.
; Да в чем же дело, наконец?
; А вот сейчас узнаете.
Думбадзе обращается к адъютанту:
; Вызовите, пожалуйста, по телефону исправника Гвоздевича и скажите, чтобы захватил с собою все бумаги, касающиеся господина Дувана.
  Через полчаса является с папкой Гвоздевич. Тоже своего рода знаменитость. Много выходок именно этого Гвоздевича приписывалось Думбадзе.
; Послушайте, Михаил Михайлович, ; обращается к нему Думбадзе, ;
Покажите Семену Сергеевичу привезенные вами бвмаги.
; Помилуйте, ваше превосходительство, как можно.
; Покажите, я вам говорю, ему можно.
  Нехотя раскрывает Гвоздевич папку. Первая бумага – отношение департамента полиции ялтинскому градоначальнику. Вот почти буквальное его содержание (я его хорошо запомнил): «По имеющимся в департаменте полиции сведениям, евпаторийский городской голова Дуван принадлежит к партии социалистов-революционеров. Производит среди крестьян сбор на вооруженное восстание. В 1905 году поощрял и поддерживал всеобщую забастовку. Ездит ежегодно в Финляндию для председательствования в революционном комитете (а я в жизни своей никогда в Финляндии не был). Ездил в прошлом году за границу под видом лечения, а в действительности, для участия в международных революционных организациях (это как раз в том году, когда я встретился в Киссингене с Думбадзе) и т.д.
Я смеюсь:
; Что ж вы всей этой чепухе поверили?
; Боже меня сохрани! Да знаете ли вы, чо эта бумажка три месяца пролежала у меня в столе и что после этого вы и Царю еще представлялись.
; Так что же побудило вас потом дать ей движение.
; А то, что ваш евпаторийский исправник Мамуна, являющийся автором доноса в департамент полиции, видя, что губернатором и мною донос оставлен без следствия, послал его отдельно в дворцовую полицию, в то время, когда Царская Семья еще находилась в Ялте. Вот оттуда-то я и получил нагоняй. Как же, говорят, вы можете допускать подобного господина на глаза Государя и вообще разрешать ему приезд в царскую резиденцию. А в этом случае шутки, вы знаете, плохи. Ми попытки отстоять вас ни кчму не привели. Вот я и решил, лучше запретить вам на время въезд в Ялту с тем, чтобы позже дать вам возможность очистить себя от клеветы. Я это сейчас и делаю, хотя и вижу, что Михаил Михайлович Гвоздевич недоволен.
; И что же мне остается теперь делать, жаловаться на вас?
; Ну разумеется! Подайте жалобу шефу жандармов, товарищу министра внутренних дел Курлову. Просите гласного дознания по по поводу доноса. Можете сослаться на меня, что я вам его показал.
  Поблагодарив Думбадзе, я оправился домой. Я решил ехать в Петербург, чтобы лично подать жалобу, заручившись кое-какой поддержкой, так как чувствовал, что иначе трудно будет чего-нибудь достигнуть. Последующее подтвердило, что опасения мои были основательны. Моя настойчивость возымела действия. Курлов поставил на моей жалобе резолюцию: «Командировать в Евпаторию жандармского ротмистра для производства гласного дознания».
; Ну вот, теперь успокойтесь и возвращайтесь домой.
  Приблизительно через три-четыре недели прибыл в наш город ротмистр Зеленко, оказавшийся, на мое счастье, не только человеком дельным, но и совершенно беспристрастным. Он оставался у нас около 10 дней и за это время успел собрать обо мне самые обстоятельные сведения. Он допрашивал не только губернатора и полицейских чиновников, но почти всех моих свидетелей. Ему не трудно было ориентироваться в небольшом городе.
  В конце концов, ротмистру удалось установить точно, что донос являлся делом рук исправника Михайли, имевшего столкновение со мной еще в бытность мою членом Управы.
  Конечно, постановление Думбадзе было аннулировано, исправник отделался только получением выговора, а имя мое было реабилитировано.
  Первым поздравил меня с этим исходом дела все тот же Думбадзе.

С. Дуван. Газета «Возрождение»; Париж, 1934 г.

                (Продолжение «Воспоминаний»)

                Как я пережил революцию

В январе 1917-го года я поехал по городским делам в Петроград. Мне необходимо было также явиться с докладом к Императрице по делам находившейся в моем ведении Санатории Ея Величества.
  Мне пришлось быть свидетелем всех событий, сопровождавших начало революции. Я жил в Европейской гостинице на Михайловской, где толпа начала прежде всего громить булочные. Затем, постепенно, разыгрались дальнейшие волненья, сопровождавшиеся стрельбой на Невском и закончившиеся диким разгулом толпы и убийством офицеров.
  Сын мой – раненый офицер, служил в Генеральном Штабе. Мне едва удалось к нему пробраться, когда здание Генерального Штаба было уже занято революционной молодежью во главе с какими-то развязными девицами, свободно там распоряжавшимися. Сын мой держал себя чрезвычайно независимо, вступал неосторожно в политические споры, чем вызывал крайнее раздражение группы лиц, захвативших Штаб. Только чудом удалось ему избежать расстрела. Мы условились при малейшей возможности уехать, не откладывая, домой, в Евпаторию.
  Я был в Царском Селе у Императрицы за несколько дней до названных событий. Застал Ее страшно угнетенной, но ни в коем случае не допускавшей, что ход революции может повлечь столь печальные для России и династии последствия. В Царском Селе все еще было спокойно, и жизнь как будто шла нормальным порядком, но во дворце царила тяжелая атмосфера. Императрица жаловалась, что потеряла всякое доверие к своему окружению, и особенно подозрительно было поведение дворцовой прислуги.
  Мой рассказ о происходящем в Петрограде произвел на Нее удручающее впечатление, но Она и мысли не допускала об измене войск. Совершенно спокойно выслушав мой доклад, Она сделала все необходимые распоряжения, касающиеся Санатории, и просила побывать у Нее еще раз перед отъездом. Но исполнить мне это не удалось.
  Оставаться в Европейской гостинице становилось опасно: я переехал на квартиру к Н. А. Султан-Крым-Гирею, старому сенатору, бывшему помощнику Наместника на Кавказе. Человек большого ума и кристальной душевной чистоты, он был известен своими либеральными убеждениями, за каковые когда-то пострадал. В Петрограде он пользовался огромным уважением и популярностью, также, как и жена его, милейшая старушка, Поликсена Ивановна, урожденная графиня Гендрикова. Они приютили у себя меня и моего сына. Комнату в Европейской гостинице я еще сохранял за собой и время от времени там показывался. Во время одного из посещений моих ко мне вбежала едва одетая в страшном волнении барышня С., дочь нашего директора гимназии, находившаяся в Петрограде на курсах. Вид у нее был ужасный. В крайнем возбуждении она стала рассказывать, что, живя на Таврической улице, явилась свидетельницей разгула черни и зверского убийства городовых, что солдаты врывались в ее комнату и хозяйская кухарка едва ее отстояла.
Бедная девушка была почти ненормальна. (Увы, события так потрясли ее, что она кончила психическим заболеванием и умерла в сумасшедшем доме в Симферополе). Мне едва удалось успокоить ее и отвезти к Крым-Гиреям. Добрые старики, разумеется, оставили ее у себя, и обласкали, как могли. Но оправиться ей уже не удалось; день и ночь она рыдала, уверяя всех, что, наверное, и родные ее убиты. Мне удалось по телеграфу снестись с ее отцом, ответившем, что жена его немедленно выезжает за дочерью. Решено было дождаться ее и уже всем нам вместе употребить все усилия, чтобы вернуться в Крым.
  Через несколько дней приехала мадам С., и мы стали собираться в дорогу. Труднейшая задача заключалась в том, чтобы добиться пропуска для моего сына. Офицеров из Петрограда не выпускали. Все вокзалы были заняты солдатами, контролировавшими документы пассажиров. Нам удалось раздобыть фальшивый пропуск, к которому сын мой приложил вместо печати просто оттиск с медного пятака. Безграмотного солдата у Николаевского вокзала это вполне удовлетворило. Всякими правдами и неправдами нам удалось раздобыть четыре места до Москвы. Уезжала мадам С. с дочерью и сыном. от Петрограда до Симферополя мы ехали шесть суток. Вагоны были битком набиты солдатами дезертирами; не только коридоры, но и все уборные были ими заняты. Поездка была кошмарная. Только благодаря находчивости моего сына нам удалось относительно сносно совершить это путешествие, причем солдаты нам приносили на станциях хлеб и кипяток. С момента отхода поезда из Петрограда мой сын взял товарищеский тон с солдатами, объявив себя революционным офицером, раздавал им папиросы и, в конце концов, так расположил к себе, что, подъезжая к Москве, он был уже избран комендантом вагона. Солдаты беспрекословно подчинялись всем его распоряжениям и на каждой станции толпе, врывавшейся в вагон, заявляли, что едет представитель временного революционного правительства; несли караул у вагона и никого не пропускали. Наконец, пересев в Симферополе на Евпаторийскую ветку, мы на седьмой день добрались домой. В провинцию еще не так скоро доходили вести о происшедшем перевороте, и в городе соблюдался еще относительный порядок.
  Я решил, впредь до новых выборов, оставаться на своем посту городского Головы. Желая с первого же дня приезда войти в курс происходящего в городе, я вызвал к себе секретаря Управы. Это был некий Иванов, молодой человек, по образованию юрист, принятый мною на службу по публикации в Новом времени. Человек крайне правых убеждений, подобострастный и необычайно почтительный, Иванов всегда отталкивал меня своей чрезвычайной угодливостью. Иначе как превосходительством он никогда меня не величал, несмотря на то, что тогда я еще никаким превосходительством не был и всегда требовал его обращения только по имени и отчеству.
  Явившись по моему вызову, Иванов прежде всего гордо заявил мне, что он в настоящее время не просто секретарь Управы, а председатель Революционного комитета.
; Это мне совершенно безразлично, ; заявил я ему, ; для меня вы секретарь Управы. Потрудитесь доложить мне о ходе городских дел за время моего отсутствия.
; Но, Семен Сергеевич, городские дела все приостановлены. Всем распоряжается Революционный Комитет, и мне докладывать вам нечего.
; Но на каком основании, позвольте вас спросить? Ведь вы совершаете беззаконие. Разве вы не знаете, что Временным Правительством все городские и земские учреждения оставлены в силе, и я вам заявляю, что пока не будут произведены новые выборы, я не считаю себя вправе сдавать свою должность. С завтрашнего дня я вступаю в исполнение своих обязанностей, а через несколько дней мы соберем Думу. Прошу вас завтра же заняться подготовкой необходимых материалов, и завтра я вам укажу день заседания Думы и список вопросов, подлежащих обсуждению.
; Я не могу этого сделать, Семен Сергеевич, сегодня вечером в Думском зале будет происходить заседание Революционного Комитета, я доложу ему о вашем приезде, и он решит, как с вами поступить.
; Рассуждения вашего Революционного Комитета меня совершенно не интересуют, и я не нахожу себя обязанным подчиняться решению Комитета, никем не уполномоченного распоряжаться судьбами города. А вот если у вас сегодня заседание, то, несмотря на всю усталость от дороги, я приду послушать, о чем вы будете там мудрить.
; Кстати, скажите мне, из кого состоит ваш комитет?
; Он свободно выбран народом от всех классов населения, ; отвечает  гордо Иванов, ; но я вам не рекомендую, Семен Сергеевич, приходить на наше заседание, и вообще не советую вам больше показываться в Управе, вы рискуете подвергнуться неприятностям.
; Ну, мне ваших советов не нужно, и угроз ваших я не боюсь. Теперь вы можете идти. Вечером я приду на ваше заседание, а завтра вступаю в должность и рекомендую и вам без рассуждений приступить к исполнению ваших обязанностей. 
  Страшно побагровев и величественно раскланявшись, Иванов ушел, не подав мне руки.
  В 8 часов вечера я отправился в Управу. Вся улица перед зданием Думы была запружена народом, заполнившим также все лестницы и коридоры. Толпа состояла из разнузданных пьяных солдат, каких-то баб, всякого хулиганья, каких-то юрких кудрявых мальчишек и всякого городского отребья. Я едва протискался, вначале никем не замеченный, но едва я появился в освещенном коридоре, меня узнали, толпа загудела, послышались угрожающие возгласы:
; А, вот он, Дуван. Как он смел сюда явиться. Долой Дувана! Долой буржуя и царского приспешника!
Меня окружили тесным кольцом. Нисколько не растерявшись, я громко обратился к толпе:
; В чем дело, господа? Дуван здесь. Что имеете против меня? Прошу заявить мне в лицо, я каждому отвечу.
Произошло замешательство, толпа на минуту замерла. В первых рядах выступал некий Зарубов, пьяный мужик, бывший член Союза Русского Народа, подрядчик, принимавший деятельное участие во всяких погромах и беспорядках. Очевидно, и здесь, почувствовав себя в своей сфере, он являлся коноводом. Из толпы послышались крики:
; Ну чего же ты, Зарубов, молчишь?! Говори!
; Ну, что же, и скажу!
И, обращаясь ко мне, он начинает выкрикивать:
; Ну вот, к примеру, вы спрашиваете, чем вы виноват? Ну, а кто же Царя принимал?
; Царя? Ты первый, Зарубов, принимал, мы все принимали Царя, а ты стоял в первом ряду и больше всех драл глотку и кричал ура на улице. Я-то тебя отлично приметил, да, может, кто из вас видел Зарубова тогда? – обращаюсь я к толпе.      
; Понятно, видали, ;  раздается несколько насмешливых голосов.
Тогда зарубов вновь наскакивает на меня:
; Ну, а кто Императрице служил, кто камергера получил?
 ; Камергера я, положим, никакого не получал, а вот что Императрице служил – это верно, там уж не ты служил, а я. Ты хочешь сказать, что я заведовал Санаторией Императрицы, так что же в этом дурного. Что мы заботились о больных и раненых солдатах, о наших же братьях и сыновьях. Впрочем, тебя, Зарубов, это не касается, ты и сам во время войны укрылся в тылу, да и сына своего укрыл, а вот мой сын пошел добровольно воевать и вернулся тяжело раненный.
; Это верно. Это мы знаем! – закричали в толпе.
; Ну, а кроме того, что плохого было в том, что Императрица у нас в городе устроила Санаторию и поручила ее мне. Разве забыли ва, господа, что благодаря этой Санатории и покровительству Государыни наш город не испытывал никакой нужды в продуктах, в то время как другие города крымские не имели ничего. Вы помните, господа, как я получал вагонами уголь, керосин, сахар, дрова, и все это вам раздавал.
 ; Помним, помним, господин Голова, покорнейше вас благодарим.
Настроение толпы стало значительно меняться в мою пользу. Шнырявший тут  же и заметивший это Иванов поспешил позвонить и объявил, что заседание Революционного Комитета начинается.   
  Все хлынули в зал, Иванов занял председательское место. За стол уселись члены Революционного Комитета. Бегло окинув взглядом собравшихся, я увидел за столом того же Зарубова, двух частных поверенных, несколько мальчишек, весьма юрких, с десяток солдат и несколько баб, весьма подозрительного уличного типа. В общем, человек  тридцать. Это и был комитет. Впрочем, я забыл упомянуть, что в составе членов его находился слесарь Зайчик, здоровенный рыжий детина, монтер городской электрической станции Михайлюк, два городских подметальщика и несколько обозных. Не ожидая приглашения, я занял место рядом с Ивановым. По зале пронесся недовольный гул. Нисколько не смущаясь, я заявляю, что прошу слова. Растерявшийся Иванов в страшном волнении смотрит вопрошающе на публику. Не ожидая его ответа, я встаю и обращаюсь к присутствующим:
; Господа, я считаю необходимым заявить вам, что только что вернувшись из Петрограда, я завтра вступаю к исполнению своих обязанностей городского Головы. Я вижу, что в мое отсутствие в вашем лице здесь образовался Революционный Комитет. Я не знаю, какие вы ставите себе задачи, кем и как вы избраны, но предупреждаю вас, что вмешательство ваше в городские дела я считаю незаконным и его не допущу, ибо, согласно декрету Временного Правительства, городские и земские самоуправления сохраняют свои полномочия вплоть до новых выборов. Если вам угодно пользоваться Думским залом для ваших заседаний, я охотно вам его предоставлю каждый раз, когда вы заблаговременно ко мне обратитесь, а сейчас я считаю себя вправе по должности своей принять участие в вашем заседании, и охотно дам вам объяснения по интересующим вас вопросам, ибо вижу, что вы здесь совершенно не в курсе, происшедших в столице событий.         
Тут вскакивает Зарубов:
; Нам все это не интересно слушать, а вам тут нечего делать, ; и начинает стучать кулаками по столу и орать:
; Я заявляю, что Дуван должен уйтить, уйтить и больше ничего. Тогда я вскакиваю и тоже, ударив кулаком по столу, кричу Зарубову:
; А я заявляю вам, господин Зарубов, что я не уйду и не уйду. Не вы меня выбирали и не вам меня смещать! Мы все признали Временное Правительство и должны ему подчиняться. Когда будет избрана Городская Дума на основании нового закона и будет избран другой городской Голова, может быть, именно вы, господин Зарубов, тогда только я уйду.
Среди присутствующих послышались смех и иронические замечания. Ясно было, что шансы Зарубова падали. Несомненно, чо никаким престижем он не пользовался и был выдвинут как горластый и наглый коновод. Иванов и два частных поверенных стали смущенно перешептываться. Один из последних вдруг заявляет:
; В таком случае, товарищи, я предлагаю делегировать из нашего комитета шесть человек в состав гласных старой Думы, пока не будет избрана новая.
; Я не знаю, ; отвечаю я, ; на основании какого закона вы делаете ваше предложение и кто уполномочил вас посылать гласных в Думу. Если вы имеете в виду контролировать нас, то я ничего не имею, даже если вы все тридцать человек будете присутствовать на заседаниях Думы. У нас не было и нет тайн.
Вскакивает опять Зарубов:
; Нет, не желаем, это он нас обманывает. Он останется Головой, а мы будем гласными. Нет, мы не желаем.
; Это ваше дело, ; отвечаю я, - была бы честь предложена, а не желаете и не надо.
Иванов вдруг заявляет, что на очереди стоит продовольственный вопрос, просит выслушать доклад комиссии, избранной Революционным Комитетом. Читается доклад, очевидно составленный тем же Ивановым с предложением раздать бедноте имеющиеся в распоряжении города запасы продуктов, причем приводится масса фантастических цифр о находящихся якобы в городском складе товаров. Я вновь подымаюсь и заявляю:
; Я из доклада этого лишний раз убеждаюсь, что комитет взялся не за свое дело. Сведения об имеющихся запасах совершенно не точны, кроме того, имеются в пути 10 вагонов разных продуктов, которые на днях прибудут. Раздавать их бесплатно мы не вправе. Раздача будет произведена своевременно согласно постановлению Думы, заседание которой состоится через неделю, причем  так же, как и раньше, малоимущей части населения продукты будут выдаваться по себестоимости, а особенно бедным по проверке Городской Управы и безвозмездно. Лиц, интересующихся этим вопросом, я прошу пожаловать на заседание Думы, о котором будет объявлено. Больше я ничего вам, господа, не скажу и, пожелав вам успеха, удаляюсь. 
  На следующий день, явившись рано в Управу, я узнал, что заседание Революционного Комитета, после моего ухода, было тотчас закрыто Ивановым. Не успел я усесться в своем кабинете, как раскрывается дверь и в комнату входит упомянутый мною выше слесарь Зайчик, н слова не говоря, направляется к моему столу и выдвигает один из ящиков. Я хватаю его за руку:
; Вы что тут делаете, что вам здесь нужно? Как вы смеете входить в мой кабинет?
Зайчик смущается, вытянувшись в струнку, и говорит:
; Извините, господин Голова, когда вас не было, я оставил здесь в вашем столе мои струменты и левольвер. Дозвольте их взять. Вы уж нас извините, такой тут порядок был без вас.
Мне осталось только рассмеяться и отпустить бедного Зайчика вместе с его инструментами и оружием, которые действительно оказались в моем столе. По уходе его я вызвал Иванова. Он был неузнаваем. Та же подобострастная фигура и более чем почтительное со мной обращение. В руках у него была папка с бумагами, накопившимися за время моего отсутствия, тщательно подобранными и зарегистрированными. Сделав вид, что я совершенно забыл о вчерашнем, я занялся с ним текущими делами, наметил день заседания Думы и список неотложных вопросов, подлежащих обсуждению. Я распорядился, чтобы Иванов приготовил приглашения гласным на частное совещание к завтрашнему дню. Во время совещания этого обнаружилось, что состав Управы и гласных за время моего отсутствия совершенно растерялся. За исключением нескольких человек, трезво отнесшихся к событиям, почти все были терроризированы Ивановым. Больших усилий мне стоило успокить их, доказать, что мы не вправе бросить городские дела на произвол судьбы и настоять, чтобы к предстоящему заседанию Думы гласные явились в полном составе. Они боялись, что толпа ворвется в Думу, произойдут беспорядки и, быть может, опасные эксцессы. Хладнокровие и выдержка их ободрили. Я уверенно поручился им, что все обойдется благополучно.
  Через неделю состоялось заседание Думы. Толпа действительно запрудила зал, и, конечно, весь состав Революционного Комитета был налицо. Но заседание наше прошло в образцовом порядке. Иванов, по моему предложению, занял свое обычное секретарское место и читал доклады, оробевшие было вначале гласные стали приходить в себя, видя, как я спокойно веду заседание. Никто из присутствующих ни разу не нарушил тишину. А народу было невероятное количество в зале, в коридорах, на лестницах и на улице. Спустя несколько дней я узнал, что Иванов и его товарищи продолжают тайком мутить толпу и, особенно, солдат. Надо заметить, что в городе был расквартирован запасный полк крайне разнузданных солдат, не признающих никакой дисциплины и совершенно игнорирующих начальство. Почти всегда пьяные, они толпами разгуливали пи городу. Среди них шныряли уже большевистские агитаторы. Атмосфера с каждым днем сгущалась, по городу поползли слухи, что солдаты собираются громить город, избивать офицеров и буржуев. Дело стало принимать опасный оборот. Надо было, прежде всего, успокоить солдат. Мне пришла мысль устроить им разговение от имени города, так как, как раз надвигались Пасхальные праздники, и тем расположить их в пользу города. Я вновь созвал экстренное заседание гласных. Все они под влиянием событий были в панике, и к мысли моей об устройстве угощения для солдат отнеслись скептически. Тем не менее, мне удалось настоять на избрании комиссии для устройства сбора среди слоев населения, чтобы собрать необходимую сумму для организации празднества. Расходы требовались громадные: надо было накормить весь полк в 2000 человек вместе с офицерами. Такая затрата была, конечно, не по силам городской кассе, да и в задачу мою это не входило. Моя основная мысль заключалась в том, что все граждане, без различия сословия и положения, приветствуют полк, как защитников Родины и наших случайных гостей.  Я роздал гласным подписные листы с тем, чтобы каждый собрал сколько может для образования необходимой суммы на предстоящие расходы. Я просил собирать среди всех слоев населения, не стесняясь суммой пожертвования. За два дня мы собрали 40000 рублей, сумма огромная по тому времени, жертвовали щедро не только люди состоятельные, но и служащие, рабочие, прислуга, все сколько могли. Проект мой быстро стал достоянием города, пошли всякие толки и пересуды, и больше всех был смущен Иванов, основательно опасавшийся, что мне удастся привлечь солдат на нашу сторону и нарушить его бунтарские планы. Чтобы воспрепятствовать осуществлению нашего празднества, он собрал специальный митинг в огромном зале Судебных Установлений. Пошел на митинг и я. Зал был битком набит разношерстной толпой, среди которой на этот раз преобладали солдаты, очевидно, специально собранные Ивановым. Митинг открыл Иванов, сразу обратившийся к солдатам, приблизительно, со следующей речью:
; Товарищи солдаты, я обращаюсь к вам. Старорежимный городской Голова и контрреволюционер, Дуван, собирается вас купить и устраивает для этого обед. Вы не должны его принимать.
Я прервал его речь, крикнув вовсе горло:
; Я протестую, это ложь, это ложь!
Тут солдаты бросились ко мне с кулаками и стали орать:
 ; Замолчи. Мы тебя убьем, как собаку!   
Скрестив руки на груди, я им ответил в упор:
; Убивайте, храбрые воины, я безоружен и бессилен против вас. Но вы обязаны меня выслушать. Это у вас называется свобода? Одному можно лгать и клеветать, а другому нельзя даже защититься. Я требую, чтобы вы меня выслушали.
; Ну, хорошо, говори.
Так вот, повторяю, Иванов вам лжет. Не Дуван вам устраивает обед, а весь город. Вы наши сыновья и братья. Вы проливали за нас кровь. Скоро наступают праздники Пасхи. Вы оторваны от родных углов. Город хочет вас приветствовать и устроить вам пасхальные разговины. Деньги, которые мы собирали, жертвовались не только богатыми, но и беднейшими гражданами города. Мы не брезговали и пятаками. Не Иванов должен за вас решать этот вопрос, и не здесь вы должны его решать. Отправляйтесь в ваши казармы и обсудите там, принимаете ли вы наше предложение, а завтра вы мне дадите знать ваш ответ.
; Это он правильно говорит, товарищи! Мы так и сделаем.
  Таким образом, митинг Иванова провалился. На следующий день ко мне в Управу явилась делегация из семи солдат. Они очень вежливо заявили мне:
; Так что, господин Голова, мы вас благодарим и решили ваше приглашение принять. Только мы слышали, что вы собрали много денег. Так вот, мы просим, если что останется, передать в нашу полковую кассу.
; Конечно, мои дорогие. Я и сам об этом думал и, наверно, передам вам хорошую сумму.
  Теперь оставалось организовать это трудное дело. Ведь надо было разместить и накормить 2000 человек. Не имея подходящего помещения для такой массы людей, я, по соглашению с директором гимназии, решил устроить обед на обширном гимназическом дворе. Лесники нам пожертвовали доски для столов и скамей. Плотники безвозмездно их соорудили. Рестораны, гостиницы и лавки ссудили необходимую посуду. Гимназисты, как распорядители, мною назначенные, украсили двор флагами и гирляндами. Кроме того я назначил гимназисток трех старших классов быть хозяйками на этом приеме и ласково принять наших гостей.
  Настал день праздника. Чудный, солнечный день. Тысячи народа окружили двор, и многие поместились на заборе. Среди последних оказалась одна старая баба, которая обратилась к толпе с речью:
; И что это царский приспешник, Дуван, затеял? Разве нашим солдатикам нечего есть? Они должны отказаться от этого обеда.
Речь ее была встречена гробовым молчанием, так как почти все присутствовавшие являлись жертвователями и жаждали посмотреть это торжество.
  Ровно в 12 часов весь батальон, во главе с офицерами, предшествуемый музыкой и со знаменами, в образцовом порядке вошел во двор, и наши милые хозяюшки их усадили вокруг столов. Тут ко мне подошел Иванов и говорит:
; Семен Сергеевич, мы будем от имени Революционного Комитета приветствовать солдат.
На это я ему ответил:
; Тут Революционному Комитету делать нечего, вы были против этого обеда. Не вы его устраиваете, а город. И только я, как представитель города, буду их приветствовать.
; Но вы, Семен Сергеевич, караим, а сегодня русская Пасха.
; Об этом вы не беспокойтесь, устроим и без вас. 
Я обратился к старику-священнику:
; Батюшка, прошу вас освятить столы и отслужить молебен.
Надо заметить, что угощение заключалось в следующем: каждый солдат и офицер получали по маленькому куличу и пасхе, по пяти крашеных яиц, по фунту жареного барашка, по полфунта ветчины, по нескольку пирожных, конфет и орехов, по коробке папирос и по бутылке пива. По окончании молебна я, взобравшись на эстраду, обратился к солдатам с маленькой приветственной речью, благодаря их за принятия нашего приглашения, пожелав всякого благополучия и радостного возвращения в родные края. Речь моя была встречена громом аплодисментов, и солдаты принялись уписывать наше богатое угощение. Хозяюшки-гимназистки старались вовсю, приветливо и ласково разговаривая с гостями и потчуя их.   
  Поочередно поднимаясь, каждый из представителей отдельной роты обращался ко мне с трогательной благодарностью. Затем каждая рота подходила ко мне и качала меня . растроганы они были до слез, и многие из них бесхитростно записывали на бумажных скатертях свои впечатления. По окончании обеда в таком же образцовом порядке батальон отправился в казармы. Тотчас же после их ухода та же баба, которая возмущалась нашим обедом, вновь, взобравшись на стену, закричала:
; Братику, я старая женщина, я никогда не видала и сто рублей, если бы мне сегодня дали и тысячу рублей, чтобы я не видела этого праздника, я бы их не взяла. Дай Бог здоровья господину Дувану. Как он обласкал наших солдатиков.
  Затем выяснилось, что из двух тысяч присутствовавших один только унес с собой нож и вилку. Обнаружив это по приходу в казармы, солдаты вложили ему нож и вилку в зубы и под конвоем привели его в гимназический двор, чтобы он положил их на место.
  На следующее утро в Управу явилась депутация в десять человек и старший из них заявил мне:
; Господин Голова, мы пришли вас благодарить за устроенный нам прием и просим вас оказать нам честь пожаловать завтра к нам в казармы  и с нами поговорить.
 

Тут же я им вручил 10000 рублей, остаток от собранных сумм, а на следующий день отправился к ним в гости. Меня торжественно встретили у ворот, и, усадив в особо приготовленное кресло, один из солдат обратился ко мне с эстрады с речью:
; Господин городской Голова. Мы перед вами очень виноваты. К нам приходили всякие неизвестные нам люди и забивали нам головы. Теперь мы поняли, какую мы делали ошибку. Мы благодарим город за устроенный нам прием, никогда его не забудем, и отныне город может быть спокоен. Мы будем в нем поддерживать полный порядок. А сейчас мы покорнейше просим вас пожаловать на эстраду и объяснить нам что-нибудь насчет революции.
  Я не преминул воспользоваться этим приглашением и в кратких словах рассказал им, что, только что вернувшись из Петрограда, я был свидетелем всего там происшедшего. Упомянул о самоотверженном поступке Государя, отрекшегося от престола, признавшего Временное Правительство, и просившего о продолжении воны до победного конца, призывая всех подчиниться распоряжениям Временного Правительства.
  На следующий день солдаты во главе с офицерами на Соборной площади присягнули новому правительству. В городе водворилось спокойствие и порядок, пока Керенский, по требованию Иванова, не удалил из Евпатории этот полк, вызвав из Севастополя наиболее распущенный другой запасный полк.   
  Уже при участии этого полка пришлось проводить новые выборы гласных Думы, причем по неясному декрету Временного Правительства, все, без исключения, граждане обоего пола, начиная с шестнадцатилетнего возраста, и даже все пришлые, находящиеся в этот момент в городе, в том числе и солдаты, имели право голоса. Несмотря на противодействие Революционного Комитета, не желавшего, чтобы я производил выборы, я решил оставаться до последнего момента, до водворения новой Думы. Конечно, шла страшная агитация со стороны Революционного Комитета, который вручал свои списки преимущественно неграмотным бабам, уверяя их, что каждый голосовавший получит землю. И вот эти бабы являлись ко мне в Управу, настойчиво требуя, чтобы я их допускал вне очереди к голосованию, и, вследствие моего отказа, грозили меня избить, крича, что я не желаю, чтобы они получили землю. А участвовавшие в выборах солдаты запасного гарнизона, не имевшие ни малейшего представления о процедуре выборов, но тоже снабженные списками Революционного Комитета, когда я, как председательствовавший, пытался объяснить им, как надо класть записи в избирательные ящики, орали на меня: «Буде, буде, попили нашей кровушки!». И часто, наперекор мне, бросали свои списки в черное отделение ящика вместо белого.
  В конце, закончив выборы и, все-таки, будучи выбранным в гласные, я отказался выставлять свою кандидатуру в Головы, несмотря на то, что у меня были все шансы быть переизбранным, и уехал отдыхать в Ялту. А городским Головою оказался избранным все тот же Иванов. 
  Пережив затем бомбардировку Ялты взбунтовавшимися матросами, я вернулся в Евпаторию, где уж в это время тоже стали хозяйничать большевики, но город еще находился во власти местного гарнизона, составленного из офицеров под командой молодого полковника Выграна, которого впоследствии большевики-матросы живьем сожгли в топке крейсера «Алмаз». 
(9(22) января 1918 г. на рейд Ялты подошел эсминец «Гаджибей», экипаж которого перешел на сторону большевиков. Начались кровопролитные бои за город  с применением артиллерии и гидроавиации, по городу с кораблей было выпущено около 700 снарядов. 24 января 1918 г. на помощь «Гаджибею» подошли эсминцы «Керчь» и «Фидониси». Паника создалась невообразимая: застигнутые врасплох жители бежали в одном белье, спасаясь в подвалах, где происходили душераздирающие сцены. На улицах была форменная война: дрались на штыках, валялись трупы, текла кровь. Начался разгром города, было расстреляно множество офицеров, расстреляны также 2 сестры милосердия, перевязывавшие татар из татарских эскадронов. Арестованные офицеры выводились на мол и там убивались матросами и красноармейцами).
Матросы ворвались к нам в декабре1917 года и, по указаниям местных главарей, начали поголовно истреблять сотнями совершенно неповинных людей, пристреливая их, бросая в море, зарывая живьем в землю и т.п. В найденных впоследствии списках обреченных моя фамилия стояла первым номером с припиской: «А городского Голову, Дувана, растерзать на куски».
  Своевременно предупрежденный моими друзьями-рабочими и поместив свою семью на слободке, в доме моего кучера, я вместе с ним стал разъезжать по городу. Кучером моим был татарин Садук, исключительно честный и преданный мне человек. Проехав с ним в кабриолете демонстративно среди толпы, угрожающе ко мне настроенной, мы выехали за город, где Садук оставил меня на маленьком железнодорожном полустанке.
  Забравший в первый проходящий товарный поезд, я доехал до Симферополя, где скрылся в квартире моего друга д-ра Казаса. Отрастив себе бороду и, сделавшись почти неузнаваемым, я оставался в ожидании дальнейших событий.
  Большевики, пронюхав каким-то образом о моем местонахождении, послали отряд матросов, чтобы меня арестовать. К счастью, они в лицо меня не знали. Я сам отворил двери на их звонок, спрашивая, что им нужно.
; Пусти, мы ищем городского Голову, Дувана, он здесь скрывается.   
Я спокойно им отвечаю:
; Идите, товарищи, ищите. Только не пугайте детей.
И, обняв двух детишек доктора, я остаюсь в передней. Обшарив весь дом, нашумев и напившись вином, которое они потребовали, матросы удалились. А я при уходе предложил им еще папиросы. Вскоре, евпаторийские рабочие, мои друзья, предупредили меня, что я должен бежать, так как мое местопребывание точно установлено и меня обязательно схватят.
  Жена доктора, записавшаяся в качестве сестры милосердия в большевистский комитет, достала мне паспорт какого-то умершего Степана Павловича Ерулина, а доктор дал мне свидетельство, что я психический больной, которого везут в Харьков в лечебницу для душевнобольных. Чтобы сопровождать меня пригласили молоденькую сестру милосердия. С ней мы отправились на вокзал около 12 часов дня в ожидании севастопольского поезда, направлявшегося в Москву. До прихода поезда на платформе к нам подошла группа красноармейцев, узнавших меня. Но энергичная сестра милосердия сумела отстоять меня, убедив их в ошибке и показав мои фальшивые документы.
  Поезд пришел, переполненный матросами, которые не впускали меня с сестрой ни в один вагон. Но, случайно, в составе поезда оказался вагон с туберкулезными сестрами милосердия, которые, заметив меня с сестрой, устроили нас в их помещении. Во время проверок документов в пути сестра не допускала солдат близко ко мне, уверяя их, что я буйнопомешанный, и показывая мои документы.   
После трехдневного путешествия, приехав в Харьков, мы отправились
Прямо в психиатрическую лечебницу д-ра Грейденберга, с которым я был знаком по Симферополю. Дождавшись у него в приемной своей очереди, я вошел в кабинет. Весьма ласково доктор обращается ко мне:
; Что вам, голубчик? Скажите, на что вы жалуетесь?
А я раздраженно кричу ему:
; Да вы посмотрите на меня, доктор!
; Успокойтесь, успокойтесь. Я вас вижу.
Я еще бодрее, повысив голос, требую, чобы он лучше посмотрел.
И только тогда, когда доктор, вдруг узнав меня, воскликнул:
; Боже мой, это вы, Семен Сергевич?! Что с вами?!
Вкратце пояснив ему всю историю и предъявив свидетельство о болезни, я просил его скрыть меня у себя в лечебнице. Почти два месяца я провел среди сумасшедших и, случайно узнав, что большевики проведали о моем пребывании в Харькове, так как молоденькая сестра по глупости написала в Симферополь своим родным о нашем местопребывании, я решил бежать в Москву. Отправив сестру в Симферополь, я на Харьковском вокзале разыскал старого чиновника, давно меня знавшего, и просил его поместить меня в каком-нибудь поезде, идущем в Москву. В ответ на это он заявил, что это абсолютно немыслимо, так как все поезда заняты большевиками. После упорного настояния моего он предложил мне, если я рискну, устроиться на багажной полке пустого вагона, предназначенного для комиссаров. Я рискнул. Ровно в полночь появилась банда матросов-комиссаров, пьяных, горланящих, с музыкой и песнями ворвавшихся в вагон. Меня они не заметили. Оргия продолжалась всю ночь, причем среди них оказались и матросы, зверствовавшие у нас в Евпатории. Они хвалились друг перед другом, сколько каждый из них собственноручно передушил и перестрелял.
  Ровно трое суток, не будучи замеченным, я пролежал на своей койке без пищи, без воды и без отправления естественных надобностей.
  Как вдруг, на четвертые сутки, один из них, заметив меня, предложил товарищам тут же меня расстрелять. Но злосчастная судьба одного несчастного офицера, спрятавшегося, как оказалось, под нижней полкой, явилась для меня спасением. Матросы вытащили его и расстреляли на моих глазах, а обо мне забыли. К вечеру, добравшись до Москвы, я и там долго скрывался по разным лечебницам, и, в конце концов, считая себя в безопасности, решился снять комнату. Я поселился у одной старухи, жившей со своей 11-летней внучкой-сироткой. Но, увы, через месяц был узнан в аптеке одним симферопольским фармацевтом-большевиком. Я пришел в аптеку с рецептом, и когда фармацевт заявил, что меня ищут, и что я буду арестован, я преспокойно ответил ему, что я ничего не боюсь, что я заявлен в комиссариат и не собираюсь скрываться. Попросив его приготовить лекарство и сказав, что через час я зайду, я исчез и не возвратился. Я решил бежать из Москвы в Киев, уже занятый немцами. Надо было пробраться через Оршу, являющуюся границей занятой немцами территории. Высадившись на одном полустанке, я с помощью корчмаря-еврея, которому уплатил солидную сумму, добрался окольными путями до Днепра, где стоял пароход. Увидев немецкого лейтенанта, я попросил его по-немецки взять меня на пароход, объяснив, кто я такой и что я спасаюсь от большевиков. На том пароходе я добрался до Могилева и там, забравшись в поезд, занятый немцами, благодаря любезности немецкого полковника, устроился в его купе. Много ужасов пришлось еще пережить в Киеве, после чего с немцами же я пробрался к себе в Крым, тоже ими оккупированный. А спустя два месяца с ними же доехал до Одессы, откуда и пробрался в Константинополь.

Архив храма Святой Троицы, г. Буэнос-Айрес, Аргентина.    

               




















                Мой род Азарьевичей

 

      Слева Эстер Коген (сестра моего прадеда Итро, будущего мужа Султан (Софьи) Азарьевич). Софья в белом платье. Фото ок. 1895 г.

Девичья фамилия моей прабабушки Сони, жены Итро Когена, была Азарьевич. Происхождение фамилии от имени Азария, Азариил (древнеевр.  Азарел, "Бог помог" «Яхве помог»)
Ее прапрадедом был рибби (учитель) Азарья из Чуфут-Кале, родившийся около 1740 года, от которого и пошла фамилия. А ее прадедом был бахчисарайский купец 3-й гильдии Юфуда Азарьевич.
В 1801 г. в Бахчисарае купцом 2-й гильдии числился только Беньямин Ага, о котором писалось ранее. Он платил налог (процент с капитала)  24 руб. Юфуда же платил 7 руб. 20 коп., также, как и его брат – купец 3-й гильдии Шелеме Азарьевич. А вот другой их брат, тоже купец 3-й гильдии - Исаак Азарьевич был побогаче, и платил налог 14 руб.   
Сыном Юфуды, моим пра-пра-прадедом был Азарьевич Моисей Юфудович. Родился он в 1797 году в Бахчисарае, был у него также младший брат Самуил. 3 ноября 1843  в возрасте 46 лет в Евпатории Моисей женился на 17-летней  Бюбюш Иосифовне Шишман, отца которой уже не было в живых. Моисей не был вдовцом и это был его первый брак. 23 августа 1844 г. в Евпатории у них родился первенец, мой пра-прадед Авраам. Потом у них родились еще Рахель в1847 г., Юфуда в1851 г., и в Феодосии дочь Шеханья в 1861г. Потом они уехали жить в Бердянск, а позже вернулись в Бахчисарай. В 1879 году в возрасте 82-х лет Моисей числился бахчисарайским мещанином.
 
 Азарьевич Авраам Моисеевич и его род

Старший сын Моисея мой пра-прадед  Авраам родился в Евпатории 23 августа1844 г. С детства Авраам предназначался к деятельности духовного пастыря, учился в Евпатории в АКДУ (Александровское караимское духовное училище), курс которого окончил в 1859 г., а затем вернулся к отцу в Бахчисарай. В 1881 г. Авраам был назначен на должность газзана керченской караимской общины. Есть также запись о том, что Авраам Моисеевич Азарьевич исключен из мещан г. Бахчисарая Таврическою Казенною Палатою 25 июля 1885 г. за поступлением в духовное звание.
В 1988 г. Авраам Моисеевич избирается севастопольской караимской общиной на освободившуюся в то время должность газзана севастопольской кенасы, где и прослужил всю оставшуюся жизнь.

 

15 мая 1908 г. вместе с гахамом С. М. Пампуловым Авраам вел первое богослужение при открытии и освящении Севастопольской Кенасы на ул. Большая Морская 11. Постройка ее началась еще в 1896 году, но затянулась на долгий срок из-за нехватки средств. В январе 1908 года город посетил караимский гахам С.М.Пампулов с целью побудить местное караимское общество собрать недостающую сумму денег. Сбор пожертвований дал 4000 рублей и через четыре месяца был торжественно открыт новый храм. Он отличался не только размерами (здесь одновременно могли молиться 400 человек), но и изяществом архитектуры.15 мая на церемонии открытия присутствовали: гахам Пампулов; караимское духовенство, съехавшееся со всего Крыма; одесский газзан Кефели, многочисленные официальные гости, начиная с главного командира Черноморского флота вице-адмирала Р.Н.Вирена, заканчивая членами городской думы.
После торжественного внесения свитков Торы и троекратного обхода кенасы, состоялось первое богослужение. Наряду с гахамом его вел и севастопольский газзан Авраам Моисеевич Азарьевич.
 В 1899 году он был награжден серебряной медалью «За усердие», в 1903 году – золотой медалью с той же надписью. В 1907 году Авраам был удостоен звания потомственного почетного гражданина Севастополя.
У Моисея был младший брат Самуил Юфудович Азарьевич. Вот на дочери Самуила Эстер Авраам и женился, то есть на своей кузине – двоюродной сестре. Вообще-то такие браки не приветствовались и были исключениями.
Караимское духовенство тщательно следило за точным соблюдением конфессиональных обрядов. Стремление к укреплению связей внутри всей караимской общины требовало соблюдения чистоты вероисповедания. Согласно караимским религиозным законам, лица, вступающие в брак, обязались исповедовать караимскую религию; оба будущих супруга должны достичь совершеннолетия (девушке должно было быть не менее 16, а мужчине – 20 лет); требовалось также обоюдное согласие на брак. В случае отказа мужа от караимского вероисповедания, жена оказывалась свободна и могла повторно вступить в брак (как в том случае, если бы она была вдовой), в то время как у евреев-раввинистов отказ от своего вероисповедания не приводил к разрыву брачных уз.
Перед тем как заключить брак, между будущими молодоженами составлялся акт помолвки, проходившей, как правило, в присутствии духовного лица. Караимский газзан отдавал отцу невесты дар жениха со словами: «Поскольку такому-то юноше понравилась ваша дочь, и он хочет жениться на ней, по его просьбе вручаю вам это золото, как дар по случаю предстоящей его женитьбы».
Спустя некоторое время, непосредственно перед обрядом бракосочетания, между женихом и невестой составлялся брачный договор (шета;р); написание его текста входило в обязанности газзана или шамаша (им же доверяли разрисовывать шетар традиционным орнаментом). Брак у караимов считался действительным при следующих условиях: если женихом была внесена определенная денежная сумма или драгоценности на эту сумму (подарок жениха невесте) – так называемый «могар» или «вено» (ценный предмет, вручавшийся женихом невесте или отцу невесты); при наличии брачного договора, куда записывались размер подарка жениха и перечень приданого, принесенного невестой из дома отца; при осуществлении супружеского сожительства. Если не выполнялось одно из этих трех условий, то брак считался недействительным. Само же бракосочетание, предварявшееся традиционными караимскими обрядами, совершалось после окончания вечернего богослужения в кенасе. Из кенасы свадебная процессия отправлялась в дом жениха или невесты, где газзаном зачитывался брачный акт.
Для расторжения брака или помолвки также существовали правила:      
Обнаружившаяся в первую брачную ночь нецеломудренность невесты, неверность одного из супругов, болезнь мужа или жены, которая могла привести к невозможности супружеской жизни (умалишенность, постоянная болезнь или бесплодность), семейные конфликты, жестокое обращение мужа с женой, отказ мужа от содержания жены и, наконец «все то, что позорит честь и доброе имя семьи». После расторжения брака разведенной жене вручался разводной лист (гет), который свидетельствовал о ее незамужнем статусе и подтверждал право на вступление в новый брак.         
В конце XIX века шетары составлялись уже в более упрощенной форме. Сохранилась выпись из метрической книги за размашистой  подписью моего пра-прадеда:
Сим удостоверяю, что в метрической книге о бракосочетавшихся караимов, хранящейся при Севастопольской караимской синагоге, за 1899 год, за №1 записан акт следующего содержания:1999 года, января 17 дня феодосийский купец Авраам Иосифович Коген-Попович, 32 лет, холост, вступил в законный брак с дочерью Севастопольского купца Исаака Исааковича Челеби девицею Эстер, 17 лет.
В чем подписом и приложением казенной печати синагоги удостоверяю.  г. Севастополь 1899 года, января 18-го дня.
Газзан Севастопольской Караимской Синагоги А.М. Азарьевич.

 
Скончался Авраам Азарьевич 13 ноября 1908 г. и сохранился его памятник на караимском кладбище в Севастополе. На памятнике ошибка в дате рождения (1843 г.). Видимо, родственники, увидев ошибку, не посчитали это столько важным и не сочли нужным ее исправлять. Его жена Эстер ненамного пережила мужа, она скончалась по болезни в 1911 г. У Авраама и Эстер было 11 детей.






 
В верхнем ряду стоят слева направо: Азарьевич Анна Абрамовна, Рая, Самуил, Ева, Лея, Моисей.
Сидят Берта, Авраам Моисеевич Азарьевич, Эстер, Султан (София), Илья.
В нижнем ряду стоят Сара и Мария.
У Авраама и Эстер было 11 детей.
Старшей дочерью была моя прабабушка Султан (Соня) (1874), а затем  родились сын Самуил (1877), Бюбюш (Берта) (1879), Рахиль (в более древней традиции Рахель, а в современной Раиса) (1882), Авва (Ева) (1883), Анна (1886), Моисей (1888), Лея (1890), Илья (1893), Сара (1895) и Мария (1900).


 
  Скончался Авраам Азарьевич в 1908 г. и сохранился его памятник на караимском кладбище в Севастополе (в центре фотографии).
 
Эстер ненамного пережила его, она скончалась по болезни в 1911 г.
Моя прабабушка Соня была для самых младших братьев и сестер уже как мама, тем более, после смерти матери Эстер, ведь разница между нею и младшей сестрой Марией была 26 лет. В связи с этим и для меня вышел казус: внук Марии Кирилл Федоров стал моим четвероюродным дядей, хотя младше меня на 4 года, а правнучка Юфуды Самуиловича Азарьевич, брата моей пра-пра-бабушки Эстер Анна Эль (Фиркович) стала четвероюродной тетей, хотя младше меня на 14 лет. 
 
Азарьевичи Самуил с женой Анной, Братом Моисеем с дочкой Самуила Стерой на руках. Семь Колодезей, 1916 г.
Старший сын Самуил был веселым по характеру, но незадачливым, учился плохо и работал у младшего брата Моисея в магазине в Семи Колодезях. На фото тот самый магазин, который Итро передал братьям жены Софьи, перед отъездом в Феодосию.
Самуил погиб в войну в 1942 г.
 
                Эстер Самуиловна Азарьевич. Фото 1916 г.
Его такая же веселая и жизнелюбивая дочь, моя троюродная бабушка Эстер (Стера) (1914 -1989) и передала мне семейную фотографию Абрама и Эстер с одиннадцатью детьми, сделанную в 1901 году.
Ева была незамужней и жила у сестры Леи, которой помогала смотреть детей - Марка (1918 - 1971) и Стешу (1924 - 2005). Муж Леи Марк Тепси погиб на фронте в 1944 г. У его сына, тоже Марка Тепси с женой Зоей Викторовной Варламовой в 1957 г. родилась дочь Вита, а у Зои не было молока, и моя мама Елена кормила ее грудью, так как у нее молока было в избытке, то есть Вита стала моей молочной сестрой. Хотя официальное ее звание – моя четвероюродная тетушка, так как моя прабабушка Соня и ее бабушка Лея  были сестрами. Марк занимался покупкой ткани для ателье «Белая акация», склад находился за железнодорожным  вокзалом. Он был очень крупным, красивым мужчиной с большими усами, воевал. Но потом жизнь не сложилась. Он не ладил с женой, и у него была какая-то  растрата на складе. Марк попал под поезд в Феодосии, и его разрезало пополам.
Младший брат моей прабабушки Сони Моисей до революции был хозяином магазина в Семи Колодезях, который на фото, а после переезда в Феодосию Моисей работал в порту весовщиком. Он с молодости прислуживал в кенасе до Великой Отечественной войны, а после войны, когда кенасу разбомбили, то его звали на дом, и он на всех поминках у людей читал молитвы.
У Моисея и его жены Рахиль (Раисы) был сын Абрам 1923 г.р. и дочь Инна 1926 г.р. Старшая сестра Моисея Берта была незамужней и помогала растить Абрама и Инну. Я уже писал, что мой дед Борис встретил на фронте этого самого Абрама, своего двоюродного брата. 
Во время боя у Бориса отказали ноги, и Абрам тащил его на себе, а через несколько дней погиб – 2 марта 1945 года под Бранденбургом.

 Моисей Азарьевич с дочерью Инной и женой Раисой
 
Инна Азарьевич с мужем (двоюродным братом Веней Аги) и его сыном от 1-го брака Толей. Справа Стеша Азарьевич. Фото ок. 1964 г.
Инна работала в Феодосии в госпитале медсестрой и долго не выходила замуж, а под сорок лет вышла за Вениамина Аги - двоюродного брата по линии матери Раи. Детей у нее не было, и она воспитывала Толю - сына Вени от первого брака. Потом они уехали в Грузию, в Тбилиси. Она забрала туда отца Моисея, где он и скончался в 1985 г. в возрасте 97 лет. Потом Инна после смерти Вени, уже в преклонном возрасте, эмигрировала в Израиль и жила в Нетании в семье двоюродной сестры Стеши Азарьевич. 
Сара Абрамовна Азарьевич (младшая сестра моей прабабушки Сони) вышла замуж за адвоката Моисея Симовича Кискачи. В 1926 г. у них родился сын Юрий, а в 1930 г. Семен. Когда Юрию было 5 лет, а Семену 9 месяцев, их родители Сара и Моисей скоропостижно скончались. В то время старшие сестра и брат Сары Анна и Илья
жили в Ленинграде, куда Анна и привезла сирот. Оба ребенка были
истощены и нуждались в уходе. Илья Абрамович был женат на Семите Бабакаевне Бабаджан (Семита от караимск. сымыт – мука-крупчатка). У них не было собственных детей, Юра и Сеня Кискачи стали их приемными сыновьями.
 
                Кискачи Юрий Моисеевич.

Юра с ранних лет стал проявлять интерес к музыке. У него были превосходный слух и память. Как  раз в начале 30-х годов была создана музыкальная школа-десятилетка при консерватории. Юрий Кискачи стал одним из первых, зачисленных в новое учебное заведение. Он прекрасно занимался не только на фортепиано, но и по всем другим дисциплинам. В годы Великой Отечественной войны школа была эвакуирована в город Ташкент. Анна Абрамовна и Илья Абрамович остались в Ленинграде и были блокадниками.  Условия жизни в эвакуации были нелегкими, но Юра продолжал упорно заниматься и с отличием окончил школу.
В 1945-м году Юра и его младший брат вернулись в Ленинград. Юрий поступил в Ленинградскую консерваторию в класс профессора М. Я. Хальфина.
С отличием окончив ее, он начал свою педагогическую деятельность в 3-м Музыкально-педагогическом училище, а затем в Музыкальном училище им. М. П. Мусоргского. Именно с этим училищем связаны его достижения. Он был сталинским стипендиатом. В течение многих лет Юрий Моисеевич был заведующим фортепианным отделом, несколько лет был завучем, а затем и директором училища.
Оба сына стали  музыкантами, Игорь скрипачом, Александр – флейтистом. Игорь работал в Мариинском театре, потом уехал в Лос-Анджелес. Александр воспитал несколько лауреатов международных конкурсов, знаток и интерпретатор старинной музыки. В училище им. М.П. Мусоргского есть класс им. Кискачи Ю.М.

 
Мария и Борис Каракоз  Фото15.07.1928. Севастополь
Самая младшая сестра моей прабабушки Сони Мария родилась в Севастополе. Вышла замуж за караима Бориса Каракоза,  у них родился сын Игорь в 1929 г. В тридцатые годы семья переехала в Ленинград, где в 1937 г. родилась дочь Галина. В начале блокады дети были эвакуированы, а она пережила блокаду.

 
               Сара Абрамовна и Игорь Каракоз.
А вот 72 летняя бабушка детей по отцу Сара Каракоз скончалась от голода в блокадном Ленинграде в мае 1942 года и похоронена на самом большом блокадном Пискаревском кладбище в Ленинграде.
 Ее сын 13 летний Борис приделал к гробу колесики и отвез туда свою мать.

 
Игорь Борисович Каракоз
Потом Игорь стал членом Союза кинематографистов СССР, организатором кинопроизводства. В советские годы он был заместителем директора киностудии «Ленфильм», директором таких картин, как «Жена ушла», «Никудышная», «Две строчки мелким шрифтом», «Анюта», «Грибной дождь», «Пацаны».

 
                Азарьевич Юфуда, Биба, Сара, Эстер. Фото1893 г.
Юфуда Моисеевич Азарьевич (1851-1925) (младший брат моего пра-прадеда Авраама) родился и жил в Бердянске, был купцом.
 Женился на Эстер Эфетовне Майтоп (1860-1898), от которой у него были дети Биба 1888 г.р., Сара 1892 г.р. и Ева 1896 г.р. После ранней смерти жены женился на  Гулюш Соломоновне Коджак (1868-1942 г.)
 Потом с семьей переехал жить в Феодосию. Юфуда ездил в Харбин, где покупал и продавал разные товары.

 
Печать Юфуды Моисеевича Азарьевич





 
Оттиск печати Юфуды Моисеевича Азарьевич

Сохранился медный поддон для жарки с его клеймом и печать.
 
              Федор Азарьевич Джумук.
Его внук, сын Евы, Джумук Фёдор Азарьевич (1926-2015) был врачом-хирургом, воевал, имел боевые награды. В 90-х годах Федор Азарьевич работал травматологом феодосийской городской поликлиники и зашивал мне палец после ранения электрофуганком в столярной мастерской специнтерната для слабослышащих.

Азарьевич Самуил Юфудович и его род.

Младший брат Моисея Юфудовича Азарьевича Самуил родился в начале 19-го века в Бахчисарае. Потом переехал жить в Бердянск. Был он дважды женат. От первой жены, Султан Исааковны Сарач, у него были дети: Эстер (1854), Мериам (1857), Юфуда (1861) и Исаак (1863).
После смерти жены Самуил Азарьевич женился вторично 27 мая 1863 года на дочери феодосийского мещанина Бикенеш Иосифовне Фуки, которая родила ему Иосифа (1864) и Мордехая (1865). Умер Самуил Юфудович Азарьевич 4 августа 1866 года.
Мериам (Мария) Самуиловна Азарьевич вышла замуж за Моисея Фуки и они уехали жить в Ак-Монай (Каменское). Там у Моисея было имение. Он был земледельцем, садоводом, виноградарем, что позволяло семье жить в достатке, а было у них 8 детей: Султан (1878-1930), Яков (1878 г.р.), Самуил (1880-1921), Иосиф (1883-1935), Абрам (1888-1921), Девора (1891-1919), Анна (1893-1995), Илья (1898 г.р.)
Яков женился на Бече Юфудовне и было у них четверо детей, родившихся в Феодосии: Татьяна (1922 г.р.), Ирина,  Александр (1922-2004) и Надежда (1926 г.р.). 



 
 Татьяна, Ирина, Надежда и Александр Фуки

Двойняшки Александр и Татьяна уехали из родного города на учебу: брат поступил в Днепропетровский инженерно-строительный институт, сестра в институт культуры. С началом войны 19-летнего Александра призывают в армию. Ускоренный выпуск Харьковского военно-топографического училища, и на фронт. Всю войну он прошел офицером-топографом в саперных частях, получил орден Красной Звезды. Воевал в Молдавии, Румынии, Австрии. В это время близкие были в оккупации в Феодосии, им было не менее тяжко. Во время одной из бомбежек в 1943 году была ранена мать Бече Юфудовна. Но после Победы они ждали Сашу еще долгих четыре года. Александр Яковлевич окончил высшее Ленинградское топографическое училище, связал судьбу с армией, стал одним из составителей военных карт Бессарабии, Ирана, пустыни Каракумы. А потом получил направление в Крым, служил в топографической части. После отставки до 70 лет работал в геолого-разведывательном отделении Крымского института минералогических исследований, в семье же всегда был всеобщим любимцем. 



 
                Анна Моисеевна Фуки

Старшая дочь Моисея Фуки Анна родилась в Феодосии 14 января 1993 г. В 1899 г., когда Анечке было 6 лет, отец неожиданно скончался. В 1911-м году Аня окончила феодосийскую гимназию и получила квалификацию учительницы начальных классов. А в 1913 г., когда Анне было 20 лет, преждевременно скончалась и мать, ей пришлось взять на себя заботу о младших братьях и сестрах. Ко всему еще, настало тяжелое время первой мировой войны, а затем революции и гражданской войны, что помешало Анне создать собственную семью. До начала Великой Отечественной войны она работала счетоводом на табачной фабрике в Феодосии. В свободное время бесплатно учила детей музыке и школьным предметам. Во время оккупации Анне пришлось переехать из Феодосии в село Изобильное Нижнегорского района, где он учительствовал уже 10 лет. При одной из бомбежек феодосийский дом Фуки разрушила бомба, возвращаться стало некуда, и Анна осталась у брата навсегда. Она работала счетоводом в совхозе, по-прежнему бесплатно занималась с детьми. Помогала брату в создании музея, в розыске мест захоронения погибших в войну сельчан. Не один год хлопотала Анна Моисеевна об увековечении памяти караима, капитана Евгения Ефета, командира эсминца «Гордый», героически погибшего на Балтике.

 
               Евгений Борисович Ефет


 
Евгений Борисович Ефет родился в 1909 г. в Евпатории в караимской семье. С детства мечтал стать моряком. В  1933 г. окончил Военно-морское училище имени М. В. Фрунзе в Ленинграде. В 1939 году был назначен командиром эсминца «Карл Маркс».
 Со своим кораблем он принимал участие в финской войне, после чего был удостоен ордена Красного Знамени, а двенадцать членов его экипажа были награждены орденами и медалями.
В декабре 1940 года Евгений Борисович был назначен командиром нового эсминца «Гордый».
В первые дни войны вместе с другими кораблями «Гордый» ставил мины, отражал воздушные атаки врага, ходил в дозоры.
В трудные дни обороны Таллина «Гордый» поддерживал артиллерийским огнем наши оборонявшиеся части. Потом знаменитый прорыв наших кораблей из Таллина в Кронштадт. Место «Гордого» — в охранении крейсера «Киров». Гитлеровские самолеты 26 раз атаковали эсминец, но он отбил все вражеские атаки.
В ночь с 13 на 14 ноября 1941 г. отряд кораблей, в составе которого был и «Гордый», взял курс на о. Ханко. На мостике эсминца стояли капитан 3 ранга Ефет и недавно назначенный комиссаром на «Гордый» батальонный комиссар Дмитрий Иванович Сахно.
Сильный западный ветер поднял большую волну. Вода захлестывала палубу. Но главную опасность представляли мины.
Сначала взорвался катер. Подошедшие тральщики сняли его экипаж. Спустя какое-то время подорвался тральщик, расчищавший опасный фарватер.
По приказу флагмана «Гордый» встал в голове отряда.
До боли в глазах всматривались в темноту впередсмотрящие, сигнальщики. Смотрел и командир. Да разве что-нибудь увидишь!
В 3 часа 22 минуты левый параван «Гордого» срезал мину. Она взорвалась у самого борта. Корабль дал крен, но продолжал двигаться по инерции, пока не последовал новый взрыв. Эсминец еще больше осел.
— Спасать людей! — приказал твердым голосом Евгений Борисович Ефет.
Моряки прыгали на подошедшие катера, в шлюпки.
— Спокойнее, товарищи! — раздавался голос командира.
К борту «Гордого» стал подходить минзаг «Урал». Вдруг между эсминцем и «Уралом» Ефет заметил плавающую мину.
— Отойти от борта! — приказал он командиру минзага. — Немедленно уходите!
«Урал» вовремя отработал машинами. Под кормой эсминца раздался новый взрыв. Окутанный паром «Гордый» погружался в воду.
Корма эсминца так глубоко ушла под воду, что по верхней палубе стало невозможно ходить. Передвигаться по ней можно было только ползком, цепляясь за скобы и выступы...
До гибели корабля оставались считанные секунды, но ни командир, ни комиссар не покидали мостика. С других кораблей слышали, что с мостика гибнущего эсминца что-то кричали тем, кто цеплялся за якорные устройства на вздыбленном баке. Ефет и Сахно ободряли краснофлотцев.
И вдруг раздалось пение. Сперва еле слышные, потом голоса звучали все громче и громче. Над ночным морем плыли звуки «Интернационала». Его пели командир корабля Ефет, военком Сахно, пели краснофлотцы, оставшиеся на корабле». Недолго звучал мужской хор над штормовым заливом. Они ушли со своим кораблем ко дну.

В Евпатории, в районе кенасы есть улица имени героя. Его именем назвали и большой прогулочный теплоход.
Анна Моисеевна Фуки переписывалась с женой и сыном Е.Ефета из г. Ломоносов. Она скончалась в 1995 году в возрасте 102-х лет и стала самой большой долгожительницей моего рода, и не только из-за природных данных, но, очевидно, и благодаря своей большой человеческой доброте и бескорыстии.       
 
 Крымские караимы уже очень немногочисленный, но очень достойный народ. В конце повествования стихи о караимах, мой гимн Крыма и о Жизни. Как-то одного Великого духовного подвижника спросили:
; Позвольте, Отец, спросить Вас, а что такое смерть?
Он помолчал немного и сказал:
; Прежде чем пытаться понять, что такое смерть, надо сначала ответить на вопрос, а что такое Жизнь?

                Караимы

Спасибо, род мой, верный и прямой,
Не знающий измены и коварства,
Ты верил То;ре многовековой
И память чтил Израильского царства.

Ты в каждом сердце трепетно носил
Священные Заветы Моисея,
Ты милости Всевышнего просил,
Любил и чаял, взращивал и сеял.

И каждого любил ты, как себя,
Ведь все когда-то были пришлецами,
И жертвовал собою, всех любя, -
Есть Вера в нас, и есть Закон над нами!

Газзан в кена;се звучно распевал
На древнем языке псалмы Давида,
И пели хором, и Алтарь сиял,
Молились скрыто женщины, все видя.

Читали зе;хер в скорбные часы,
И плакали по воинам убитым,
И воспевали девушек красы,
Даре; внимали быстрым звонким ритмам.

И пели агава;ты, конушму;,
Как, пальчики оближешь, выпекали,
Задорно танцевали хайтарму,
И бешено, горячие, скакали. 

Спасибо и родителям моим,
И дедам, что Отчизну защищали,
Тебе, забытый старый караим,
Чей памятник разбили и украли.

Не каждый смог осуществить мечту,
Но были, все же, Господом хранимы,
За доблесть, неподкупность, доброту,
Народ мой славный, честный  – караимы!

                Гимн Крыма

Наш Крым дорогой – провозвестник свободы,
Купель вдохновенья, любви и мечты, 
Ты - родина славная многих народов,
Ты - море и горы, леса и сады.

Припев:

Ты с Россией в духовном и кровном  слиянье,
Растворяешься в ней, а Россия в тебе,
Ты – России любовь, в ней твое расцветанье,
Ты и щит, и копье в ее славной судьбе.

Ты всех принимаешь с открытой душою,
Как сердце ребёнка, как солнце во мгле,
Мы в счастье и в горе навеки с тобою,
Ты – песня небесная, - рай на земле!

Припев.

Тебе присягаем на верность с любовью,
Ты стал навсегда нашим домом родным,
Да будет пусть мир в тебе с хлебом и солью,
Да будет всегда благоденствовать Крым!

Припев.

              Жизнь

О, сколько жизней в нас без Бога,
А в Боге жизнь всего одна,
В них страсти, блеска, шума много,
Она ж тиха и не видна.

Но если вдруг они погибнут
Во мраке бездны роковой,
Сумеем, может, мы постигнуть, ;
Спасение лишь в ней одной, ;

Безвременной и беспредельной,
В той жизни, где мы жить смогли
Любовью жертвенной и цельной,
И честь, и совесть сберегли.

Служили этой жизнью долго,
Мы каждый день даря себя,
Иль жизнь отдали в миг, по долгу,
Мы нашу Родину любя,

Иль неустанно мы молились,
Вымаливая ближних всех,
А может, с подлостью сразились,;
Отдали жизнь за чей-то грех.

О, эта жизнь – она над чувством,
Как состояние души,
Над мыслями и над искусством, ;
Она судьбу и разрешит, ;

Лишь этой жизнью побеждая
В себе предательство и страх,
Закончим жизнь, не умирая, ;
Уснем у Бога на руках.




    

               Содержание

Караимы                стр. 1
Анан Ганаси бен-Давид                стр. 7       
Крымские караимы                стр.12
Мангуп и Чуфут-Кале                стр. 16
Караимы в Литве                стр. 29
Петр I имеет караимские корни                стр. 31
Ага-Думпа (Господин перевернулся)                стр. 33
Взятие Крыма и отстаивание своих прав караимами         стр. 53
Феодосия в начале ХIХ века                стр. 37
Пушкин и караимы                стр. 57
Перстень Пушкина                стр. 58
Династия караимов Крым и их дачи-дворцы в Феодосии   стр. 64
Династия караимов Стамболи                стр. 71
Йешуа Давидович Коген-Баба                стр. 88
Благотворительность                стр. 101
Се;фер Тора; (Свитки Торы)                стр. 105
Коген Авраам, сын Итро Когена                стр. 106
Таппухи;м                стр. 108
 Узун-Дауд и его род                стр. 115
Марк Тапсаша;р                стр. 125
Родион Яковлевич Малиновский                стр. 126
Иосиф Ромуальдович Григулевич                стр. 135
Итро Двидович Коген и его род                стр. 143
Дедушка Боря                стр. 159
Дядя Юра                стр. 168
Дед Абрам                стр. 169
Караимские бабушки                стр. 173
Вера Архангельская и Бердянская                стр. 180
Шаббетай Гелелович Альянаки и его род                стр. 188 
Бани, фонтаны и мидраш                стр. 193
Воспоминания о караимах конца ХIХ, начала ХХ века          стр. 205
Из воспоминаний Б.Я.Кокеная                стр. 205
Из воспоминаний А. И. Баккал                стр. 216
Юфуда Шаббетаевич Альянаки и его род                стр. 222
Абрам и Бьяна. Род Халачей                стр. 237
Марк и Сара Альянаки                стр. 241
О том, что помню                стр. 249   
Об отце и матери. Детство                стр. 321
Дядя Женя                стр. 338
Бабушка Нюся и ее род Фарумда                стр. 340
Мой род Йалпачыкъ (Ялпачик)                стр. 353
Сера;я Мордехаевич Шапшал и спасение караимов                стр. 371
Династия караимов Дуванов                стр. 382
Из воспоминаний С.Э.Дувана                стр. 392
Мой род Азарьевичей                стр. 470


          Библиография

1. «Караимская народная энциклопедия» (1- 6 тома, 1995-2000 г.)
2. «Караимская жизнь» (Записки караимского школьника), 1911 г.
 А. И. Катык.
3.  «Знаменитые караимы» А.Ю. Зелев.
4. «Облака над Иосафатовой долиной» В. А. Ельяшевич.
5. «Караимское кладбище в Феодосии» В. А. Ельяшевич.
6. «Караимы Феодосии. История. Религия. Культура», 2018 г.
В. А. Ельяшевич.
7. «История возникновения и развития караимизма» И. О. Синани.
8. «Воспоминания» 1930-1949 г. Кокенай Б.Я.
9. «Ага-Думпа» Кокенай Б.Я.
10. «Воспоминания» Е. Стамболи (пер. с франц. Глушков Г.В.)
11. «Анан-Бен-Давид га-Насси сефер га-Мичвот» (пер. Хаим Малхаси).
12. «Джамаат идет» (Очерк о Бахчисарае) А.И.Баккал.
13. «Общие заметки о караимах», 2012 г.  И. И. Казас.
14. «Маршал Малиновский», 1988 г. Голубович В.С.
15. «Караимы – сыновья и дочери России», 1995 г. А.И. Фуки.
16. «Зехер чаддыким» М. Султский (Султанский) 1838 г.
 (Пер. В. А. Ельяшевич, 2012 г.)
17. «О том, что помню», 2009 г. Альянаки С.М.
18. «Стамболи. История рода. Воспоминания. Путешествие в Крым»
2019 г.  Жорж Мачерет-Стамболи (пер. с франц. Г.Беднарчик).
19. «Сборник музыкального фольклора крымских караимов», 2018
Авраам Кефели.
20. «Золотой век крымских караимов. Караимы в Российской Империи в конце ХVIII – начале ХХ века», 2019 г. Д.А. Прохоров.
21. «Золотой век крымских караимов. Караимские общины: биографии. Факты. Документы. Конец ХVIII – начало ХХ века», 2019 г.
Д. А. Прохоров. С.М. Воронков. В. А. Кузин.   
22.«Феодосийский некрополь. (Мемориальный альбом)», 2011 г.
Т. Пермесская. В. Браславская.
23. «Памяти отца моего» (К столетию со дня рождения Гелела Семеновича Ялпачика), 2014 г. Е. Г. Ялпачик, Е. С. Ялпачик.
24. «Добрый приют. Прошлое и настоящее», 2019 г. О.Н. Ольховатский.
25. Караимы и Москва (Московская общественная организация «Культурно-просветительское общество караимов»), 1997 г.
26. Караимы – последние жители Мангупа (В.А. Ельяшевич, М.Б. Кизилов, И.С. Липунов), 2021 г.

2020 г.