Любовь-она единственная

 
 
Небо было плотно-серым, шел мелкий дождь. Однако во мне пробудилось радостное ощущение долгожданной встречи с родными местами, где я учился и работал, хотя теперь я здесь чувствовал себя одиноким и подавленным, оттого что все вокруг уже было мне чужим. Я не видел родину более десяти лет. В бумажнике лежала записка с адресами и телефонами родственников, но у меня не было желания видеться с кем-либо из них. Осознать это сложно, и еще сложнее было сознавать, как ужасно я одинок в этом городе.
Такси медленно пробиралось в тот район, где находился мой отель. Дождь в Баку затруднил ход транспорта. Движение на улицах казалось сумасшедшим, а все водители казались заклятыми врагами друг другу.
В отеле на ресепшене учтивый мужчина с багровым лицом вежливо улыбнулся мне:
— Ваш номер 303. Если позволите, я вас провожу.
Он показал мне номер и, уходя, спросил:
— Вы играете в теннис?
— Немного, — ответил я, несколько удивленный заданным вопросом. Очевидно, мужчина, поняв мое удивление, добавил:
— У нас открыли теннисный корт, и для всех посетителей первая игра с инструктором бесплатная. Сейчас уже дождь закончился. Весной у нас быстро все проходит. Если у вас есть желание, то через два часа он вас будет ждать.
— Но у меня ничего нет с собой.
— У нас все найдется. Какой размер обуви у вас?
— Сорок три.
— Спасибо, — ответил он и, вежливо поклонившись, ушел.
Услышав родной язык, я остро почувствовал, как мне его не хватало.
Номер был большой, хоть и немного темный. Распаковав чемодан, я аккуратно развесил в шкафу свои вещи. После душа прилег и задремал. Проснулся от звонка телефона. Я услышал в трубке мужской голос, произнесший «Salam»:
— Говорит Сабир, инструктор. Мне сказали, что вы будете играть.
— Да, я помню. А что, уже прошло два часа? — спросил я сонным голосом
— Да. Я жду вас в баре у отеля, там вход на корт. Я рыжий. Вы без труда узнаете меня.
Мы встретились. У него были резкие черты лица, крутой нос и очень короткие волосы. Действительно, его нельзя было не узнать. Мы пожали друг другу руки и прошли через узкий коридор.
— Боюсь, что мне не справиться с вашим темпом игры, — сказал я, следя за его большими уверенными шагами.
— Неважно, это всего лишь игра, — Сабир широко улыбнулся.
Улыбка была и приятная, и дружелюбная.
Теннисные туфли оказались мне впору, шорты и рубашка поло на размер больше, но вполне приличные для игры.
Игра против моего ожидания доставила мне удовольствие. Периодический бег по утрам укрепил мне ноги. Движения мои были быстрыми и ловкими. Сабир играл с азартом и профессионально. После игры он мне посоветовал поужинать в ресторане «Зеферан». Я поблагодарил его и вспомнил, что в аэропорту видел рекламу этого ресторана.
Я сидел на открытой террасе около небольшого фонтана. Солнце уже садилось и бросало косые лучи, менявшие цвета моря. Его запах перемешивался с запахом нефти, всегда свежим и крепким, проходившим сквозь все преграды, сейчас он уносил меня в незабываемые студенческие годы. Конечно, приходилось недосыпать и недоедать, но молодость и вера в свои силы помогали преодолевать все трудности.
Помню, как впервые отправился в Баку. Поезд прибыл вечером. Я очнулся на платформе среди толпы. Ярко горели огни. Меня охватил страх перед надвигающейся ночью. О, только поскорее бы найти общежитие, где у меня будет свое место, не оставаться ни одной минуты под открытым небом. Тогда, давным-давно, это было моим единственным желанием.
После хорошего ужина я выпил черный кофе и отправился в отель.
Утром решил погулять по Старому городу, где было множество уличных кафе. Тут всегда пахло свежеиспеченным хлебом. Неторопливо шел я по улицам, убеждаясь в том, что Баку, каким видят его пешеходы, совсем другой, несравненно лучше, чем из окна автомобиля.
Во дворах некоторых домов на балконах развешанное белье на веревках надувалось как паруса, и близость моря не давала им покоя. Вскоре я оказался на узкой оживленной улице, где было несколько художественных выставок.
Я стал осматривать витрины. В одном из окон было выставлено несколько картин, одна из них, в центре, была выполнена углем. Оно изображала сидящую девушку. Я пропустил ее и начал смотреть то, что было вокруг, другие картины были написаны маслом. Все другие картины были реалистическими, жизненность всех картин еще усиливалась дотошным изображением каждой мельчайшей детали. Художник, чьи картины тут выставлялись, был, судя по имени, местным.
К сожалению, я вынужден прервать логическое повествование своего рассказа.
Я буду писать вполне открыто, иначе недосказанность создает неясность. Конечно, это будет не больше, чем я внутренне готов. Но то, что я расскажу, будет абсолютной правдой.
 
Я вырос в религиозной богобоязненной семье, где строго соблюдались все законы, предписанные Кораном. Родители много рассказывали мне об Аллахе, Пророке, об их святых деяниях. Мое младенческое сознание воспринимало все как волшебную сказку. С возрастом отношение к религии менялось, и теперь оно стало глубоко осмысленным. Я не пропускаю каждодневный пятикратный намаз и, читая священный Коран, размышляю над прочитанным.
 
Детство мое прошло в небольшом городке. Навсегда остались в памяти извилистые улочки, зеленые лужайки, таинственные сумерки, яркие звезды ночного неба… и чистый, свежий горный воздух, как родниковая вода.
Мой отец был влиятельным религиозным человеком. Все уважаемые люди, особенно старики, знали, как он сам выковал свой железный характер и как честно строил свою жизнь.
В юношеские годы отец мечтал стать врачом, но силы обстоятельств не давали ему возможность учиться. Грянула беда. Умер его отец. Он, будучи старшим сыном в многодетной семье, стал главой осиротевшей семьи. Отец простился со своей мечтой; бросив школу и взяв на себя заботу о матери и младших сестрах, начал работать. Он был молчаливым человеком, если говорил, то исключительно по делу. Толстое, круглое лицо старика с мясистым носом все еще живо в моей памяти.
У мамы был кроткий взгляд и очень приятный голос, после окончания техникума она вышла замуж, стала навсегда домохозяйкой.
«Любовь — она единственная… Так говорил сам Аллах». Эту исламскую цитату про любовь мама твердила постоянно. Ею она утешала себя, прощала других, ждала помощи в разных невзгодах. Мама глубоко верила, что именно эта священная мудрость таит главную суть жизни — спасение нашей души. Тихое ее причитание я запомнил с тех пор, когда начал понимать слова. Они звучали постоянно, как ветер за окном, как стрекотание сверчка и скрип старых половиц.
В школу я пошел в семь лет. Отец сам повел меня в школу. Остановившись перед высокими дверями, он крепко пожал мою руку, как взрослому, и сказал: «Учись, ты должен стать врачом».
Тогда по малолетству я не принял его слова всерьез, но проходили годы, и я всегда чувствовал, что отец не забывает об этом. Уже в восьмом классе мне самому стало понятно, что самая лучшая профессия — это врач.
Закончив школу, я поступил в медицинский вуз, на лечебный факультет. Учился я неплохо, правда, были свои сложности, но в целом преподаватели были довольны. После получения диплома я отправился к родителям.
В этот вечер мама зажгла свечу на столе и накормила меня пловом в честь возвращения домой. Отец внимательно рассмотрел мой диплом, похлопал меня по плечу, сказав: «Спасибо, сын». В его голосе я услышал отцовскую гордость. Мама ласково щебетала, угощая меня.
— Рад, что наконец дома? — спросила мать после чая.
— Конечно, рад!
— Вот теперь повидаешься с друзьями.
— У меня, наверное, и нет тут друзей…
Мать всплеснула руками:
— Нет друзей? У тебя-то?
— Времена меняются, — вздохнул я, — шесть лет прошло, время немалое. Люди уезжают. Люди женятся. Меняются их интересы.
И правда, с бывшими друзьями меня, в сущности, ничего не связывало.
 
Итак, закончилась одна глава моей жизни, началась другая. Я устроился на работу в нашу городскую больницу. Быстро освоился. Но вскоре настало смутное время. Распался Советский Союз. Отец всегда говорил, что это государство искусственно создано, что узбек не может ужиться с эстонцем, так и случилось. Началась первая Карабахская война.
Весь городок заразился всеобщим лихорадочным возбуждением. С каждым днем все большее число врачей заменяло свои белые халаты на военную форму. Больше половины моих коллег добровольно ушли на войну. Правда, были и мобилизованные, но меня не трогали. Тут сыграл авторитет отца. Моя работа утроилась, я почти жил в больнице. Наш город находился далеко от зоны конфликта, и у нас было очень много беженцев. Недалеко от нашего дома находился недостроенный детский садик, и некоторых беженцев поселили там. Мать почти каждый день ходила к ним, носила им еду, одежду. Возвращалась со слезами на глазах, часто повторяла: «Не дай Аллах никому это пережить».
Однажды летом она попросила меня посмотреть одну девочку, которая часто болеет. После работы, сложив нужные инструменты в саквояжик, я направился к детскому садику, где жила юная пациентка.
С тех пор как началась война, нам, врачам, очень часто приходилось видеть людей, на чьих глазах погибли дети, родители, они теряли мужей, братьев, они оставляли свои дома, все ими нажитое и уходили в неизвестность. Далеко не у всякого человека нервная система, психика, трезвый рассудок могли выдержать такие чудовищные стрессы. Помню, как я все свободное время проводил в студенческой и городской читальне, изучая неврологию, невропатологию, психиатрию, и как же сейчас мне это все пригодилось.
У низенькой ограды садика меня остановил высокий худой мужчина, бритый, в очках и в соломенной шляпе.
— Вы доктор? — обратился он ко мне. — А я дядя девочки… Ее зовут Лала. Прошу вас ничего не расспрашивать у нее, — он, глубоко вздохнув, продолжал говорить более тихим голосом, — бедная столько пережила. В 1992 году, в мае, когда мы все вынуждены были оставить свои дома и уйти из Шуши, по дороге зашли в блиндаж, чтобы скрыться от ночных вертолетчиков противника. И тут взрывается мина, нас завалило землей. Мы спаслись благодаря чистой случайности: одна из балок разлетевшегося наката блиндажа сдвинулась поперек над нами, и поэтому мы не были раздавлены. Несколько расколовшихся балок заклинило так, что между ними образовался узкий просвет, через который струилось немного воздуха. Это спасло нам жизнь. Почти сутки откапывали нас, мы уже думали, что нас не спасут, но Аллах велик. К сожалению, спасти ее родителей не удалось, теперь она живет со мной.
Он замолчал. И вдруг со вздохом сказал, поднимая на меня свои грустные глаза:
— Спасите ее, доктор! Умоляю вас! На вас вся надежда!
Девочка лежала на кровати, прикрытая тонким одеялом. Я попросил, чтобы она встала. Женщина, стоявшая рядом с ней, принялась раздевать Лалу. Платье было сдернуто в одну секунду. Плоская грудка, торчащие ключицы, ребрышки, как клавиши, все наперечет. Если бы не длинные волосы, ее можно было перепутать с мальчиком.
Большие миндальные глаза были печальны. Немого заикалась, а потому отвечала на мои вопросы коротко, было видно, что она стыдится этого недостатка.
Последними я осмотрел ее руки. У нее были исключительно изысканно красивые руки с необыкновенно длинными, явно недетскими, очень узкими пальцами, словно выточенными из слоновой кости, с нежно округленными ногтями. Эти руки поразили меня. Будто сильным током все мое мужское существо пронзило сознание того, какая неодолимая магическая сила может таиться в таких руках. Это острое сладкое чувство длилось тогда лишь одно мгновение. И пропало. Но мог ли я знать, что, покидая меня, магическое чудо обронит в моем сердце маленькое зернышко, и оно будет зреть тайно от меня до неведомой поры.
 
У нее была легкая анемия, учащенный пульс и… увы, вероятнее всего, панический синдром — болезнь странная и непредсказуемая. Она может исчезнуть быстро и навсегда, а может мучить до глубокой старости. Я взял ее прохладные ладони в свои теплые руки и спокойно, уверенно сказал:
 
— Ну вот что, Лала. Ты совершенно здорова. Только немного еще подрастаешь, и все будет хорошо.
Она улыбнулась мне в ответ.
Дядя девочки ждал меня на том же месте, где встретил.
— Ну что? — тревожно спросил он.
— Как я и предполагал, последствия всего пережитого. Нужно, чтобы она сильно не огорчалась, и, конечно, сильная радость тоже не очень хорошо. Ей нужна спокойная жизнь — заняться уроками, книги, шитье.
— Тут у нас никого нет, да и где найти книги, — ответил старик.
— Пусть придет к нам, у нас много книг, и, конечно, моя мама очень любит ее.
На другой день Лала пришла к нам. Мама встретила ее ласково, угостила сладостями, которые, оказывается, девочка очень любила, разложила перед ней цветные нитки и ворох нарядных лоскутов. Лала с охотой предложила свою помощь по хозяйству, и обе они так пришлись друг другу по душе, что вскоре стали как близкие, родные люди.
Ни я, ни отец ничего этого не замечали, потому что рано уходили на работу и поздно приходили. Но мама, улучив свободную минуту, когда кормила меня одного поздно вечером, тихонько с удовольствием говорила, какая Лалочка умная, старательная, как все ей нравится в нашем доме, как она расспрашивает про меня, каким я рос мальчиком, чем увлекался, с кем дружил. Я слушал мамино воркование, и меня невыносимо усталого клонило ко сну.
Настала осень. Лала начала ходить в школу. Училась она без особого рвения. Учителя по понятной причине были к ней не требовательны.
Наконец-то было заключено перемирие, и многие мои коллеги вернулись в нашу больницу. У меня стало меньше работы и больше времени, которое я мог теперь посвятить своему любимому занятию — чтению книг.
Я с детства читал запоем. Мать часто говорила, что я, читая, изображаю из себя героев прочитанных книг. Лала брала свое рукоделие, присаживаясь рядом и просила, чтобы я читал вслух.
В такие моменты она улыбалась, показывая прекрасные белые зубы, и ее темные глаза восторженно блестели.
Однажды читаю я вот так тургеневскую «Асю». Лала сидит напротив меня и внимательно слушает, потом поднимает голову и, будто кого-то убеждая, говорит:
— Я тоже… тоже умею любить, и даже лучше, чем они.
Она сказала все это без заикания. От неожиданности я перестал читать, подошел к Лале, слегка обнял ее за плечи.
— Успокойся, твое время еще впереди, — сказал и поцеловал ее в лоб.
И вот после этого она начала робко и бесконечно трогательно ухаживать за мной. Утром могла накормить меня яйцом всмятку с кружочками масла, могла сама подсаливать их, яйца крупные и свежие. Лала быстро научилась готовит их, как я люблю: чтобы яйца варили чуть меньше, чем обычно. К чаю подавала в разные дни разное варенье. Конечно, все это происходило под присмотром моей мамы.
Она старалась так, что даже мама оставалась довольной, и даже были дни, что уход за мной мать полностью отдавала ей.
Иногда мы прогуливались с ней по нашему большому саду. Я ей рассказывал о великих врачах и писателях. Отец, видя нас, хмурился.
Итак, я должен подчеркнуть, что, когда я проводил время с ней, я вовсе не был влюблен в нее. Надо откровенно признаться, что с женщинами у меня не было большого опыта. Как это ни странно, во мне все еще сохранился юношеский наивный облик, застенчивость. Я всегда неуверен и неловок. Впрочем, тогда и даже сейчас я не стремлюсь к мужским победам. А остатки моего религиозного воспитания удерживали меня от беспорядочных связей, даже если предоставлялась возможность. Я пишу об этом только потому, что вам не будет понятен весь ужас того, что случилось потом.
Время шло. Лала хорошо подросла, ее бледное худое личико округлилось и нежно порозовело, острые сосочки ее тугих грудок уже заметно приподнимали тонкую ткань блузки.
Мать стала то ласково, то с упреком убеждать меня, что мне пора жениться.
— А ведь я старею… Хочется порадоваться на твою семью… Понянчить внуков, — постоянно причитала она.
Еще она стала часто хвалить Лалу, что она прекрасная, всем хороша: и послушная, и красавица. А что немного молода для тебя — так разве ж это беда? Родит первого ребенка и сразу повзрослеет.
Но, видно, не одна мама жила такой мечтой. Я, конечно, догадывался о Лалином чувстве ко мне, оно, может быть, даже забавляло меня, но я старался не поощрять детскую любовь, я не мог представить Лалу своей женой. Ведь она все еще стояла перед моими глазами худеньким ребенком с бледным личиком и печальным взглядом. Как я мог такую любовь принять всерьез!
Время летело незаметно. В тот год Лала должна была заканчивать школу. Стояла зима. Под ногами скрипел снег. Я ушел с работы раньше обычного. Мама болела. Отца, как всегда, дома не было.
Я тихо зашел в гостиную и увидел маму, уснувшую на диване. Дверь в мою комнату полуоткрыта. Я осторожно заглянул туда. Ярко светила луна. На моей кровати лежала Лала. Она спала. Разметавшиеся черные волосы ниспадали на ее лицо, ровное дыхание чуть шевелило их.
Ее прекрасные руки лебедиными крыльями покоились вдоль тела. У меня перехватило дыхание.
Я стоял, пораженный этим видением. Очнувшись, тихо отступил к двери, но она скрипнула. И вдруг в лунной темноте я услышал нежный, ласковый ее голос без заикания: «Стой… Погоди… Пожалуйста».
Голос неодолимо влек к себе. Я задрожал. Меня охватил неведомый сладкий страх. Наверное, он-то и дал мне силы отступить назад, плотно закрыть за собой дверь и выбежать на улицу. Я не знал, куда себя деть. Через несколько минут хлопнула калитка. Это Лала уходила домой. Я медленно побрел в сад, немного погуляв, остывший зашел домой.
Все мы порой совершаем поступки, которые другим кажутся странными. Я никогда не мог бы передать этого мгновения, как я решился на это. Я упал на колени, закрыл глаза и обратился к Аллаху, чтобы он дал мне силу разрешить эту проблему. Не помню, как долго так сидел, но вдруг понял, что мне остается только одно — уехать в Баку. Казалось, что это ужасный бред совсем молодой девушки, что я уйду — и все забудется. И в один миг это желание стало решением. Чтобы она никогда больше меня не видела и не заговорила со мной. «Спастись, пока не поздно», — подумал я. Эти мысли вернули мне силы.
О, каким героем, сбросившем тяжелые оковы, чувствовал тогда я себя, как гордился своей отвагой, каким огромным свежим глотком свободы наполнялась моя грудь!
Но хочу сейчас сурово и решительно сказать: я разочарован в себе. И разочарование — это худшее, что могло быть… Я ушел как трусливый юноша, бросив ее. Вместо того чтобы принять Лалу, любить ее, обнять, я убежал.
Я испугался той страсти, с которой она рвалась ко мне. А если бы тогда я крепко прижал ее к себе, она бы пошла за мной на край света.
Когда я объявил родителям о своем решении, отец одобрил его, благословил, через своих друзей сразу же нашел работу и жилье. Мудрый, немногословный человек. Мать была решительно против, но кто ее слушал…
Когда Лала узнала, что я скором времени уезжаю, ее спокойное лицо стало вдруг каким-то странно напряженным, и словно тень тучи пробежала по ее черным ясным глазам. Она впала в какую-то беспокойную рассеянность, и я видел, что, говоря с мамой, она думала о чем-то другом, поглощающем ее мысли.
Перед отъездом мать долго плакала, она говорила, ломая пальцы, что знает, почему я уезжаю, и что это моя большая ошибка. Еще говорила, что я один сын и на старости лет должен быть рядом с ними.
Утром, когда я торопился, чтобы не опоздать — меня ждала машина, — я увидел просунутую под дверь записку. Я схватил ее, развернул и прочел. Почерк был неразборчивым, но я без труда все прочел:
«Ты покидаешь меня, и этим ты приказываешь мне умереть. Так я хотела бы, чтобы мой труп нашел не кто-нибудь другой, а именно ты…»
К сожалению, как уже говорил, я довольно легкомысленно обошелся как с ней, так и с ее письмом, которое она написала. Она забыта, и давно уже затеряно это письмо. Я прочел письмо бегло, пожал плечами, даже не пытался понять смысл написанного.
Работа в Баку была интересной, хорошее жилье, и я сразу же поступил в заочную аспирантуру. Мне долго не удавалось навестить родителей, но мы часто общались по телефону.
Мать говорила, что вскоре после моего отъезда Лале и ее дяде дали квартиру в новым районе, построенном для беженцев, на окраине города, и теперь они совсем перестали видеться. Эту новость я воспринял в ряду других, и, наверное, даже с облегчением.
Годы проходили, родители старели. Мама часто болела. Звонок о смерти отца меня сразил. Он умер внезапно, на ходу, так же как когда-то и мой дед. Мама ненадолго пережила его. Дом пришлось продать, и у меня не осталось никаких связей с дорогой малой родиной.
По рекомендации друзей я получил приглашение на работу в московскую клинику. Так я стал столичным жителем. Новый виток моей жизненной спирали потребовал и новых усилий. Со всеми обязанностями я успешно справлялся. Становясь старше, я стал чаще вспоминать детство, юность, имена, песни… И решил сделать себе подарок — навестить родину.
Теперь, мой читатель, вы знаете, кто я и откуда прилетел в Баку.
Я зашел на выставку. Стоял мужчина, очевидно художник, лет семидесяти, с нездоровым лицом, лысый, небритый, задумчиво пил чай. Ни на одной картине не было таблицы цен и что она продана. Никто не сопровождал меня, когда я стал внимательно осматривать все полотна, он не сделал попытки заговорить со мной. Лишь улыбнулся один раз, показав свою беззубую челюсть.
Осмотрев всю выставку, я вышел на улицу, мне захотелось еще раз посмотреть на картину, где была изображена молодая девушка.
Я начал осматривать картину снизу вверх. Я пропустил все лишнее и увидел красивые руки, они вцепились друг в друга, точно как звери. Это были руки редкой, изысканной красоты, тонкие, нежные запястья, необычно длинные и узкие пальцы. У меня содрогнулось сердце. В первые несколько секунд я думал, что нет, этого не может быть. Это казалось мне немыслимым, такие руки только одни на всем белом свете… И я их знаю. Это руки Лалы. Не мог больше удержать себя, я должен был взглянуть на ее лицо, чтобы убедиться в своих догадках. Мой взгляд стал нащупывать рукава и пробираться к узким плечам, я еще раз содрогнулся: это была она, Лала. Не уверен, что смогу описать ее. Глаза смотрят куда-то вдаль, лицо немного удлиненное, напряженное, волосы беспорядочно короткие, словно сама она постригла себя, губы плотно сжаты.
На мгновение мне показалось, что она, посмотрев на меня, что-то сказала. И с этой минуты я ничего больше не замечал вокруг. Все казалось мне бледным, смутным, расплывчатым, серым, уши гудели. И, не видя людей, я испуганно и удивленно шатаясь, ушел.
Очнулся у себя в номере и сразу лег. Я тяжело стонал, будто мой мозг открытый и в кровавой массе копошиться красные черви. Мои первые ясные мысли были о том, почему случайная прогулка завела меня именно туда? И почему столько боли у нее на лице? Неужели и правда, что она хотела мне что-то сказать? Быть может, она напомнила мне о своем письме?
Я вскочил и открыл окно. Мирно покоится город под облаками. Еще светятся огни в некоторых окнах, там сидят люди — кто-то за дружеской беседой; и конечно, спокойным сном спят там, где огонь уже погашен. Мне казалось, что только я один тревожно метался, ища выхода из злой осады. Моя душа лихорадочно стремилась разгадать эту тайну. Ночью я выпил стакан воды. Проходя мимо зеркала, взглянул на жуткие растрепанные волосы, капли пота на лбу, и глаза мои блуждали, будто они мне не принадлежали.
Утром я вернулся на выставку, стал потихоньку переходить от одной картины к другой, мне нужно было время, чтобы начать говорить с ним о картине. Полагаю, что он узнал меня, но не подал виду. Художник сидел и медленно пил чай.
— Скажите, пожалуйста, — с трудом начав говорить, я обратился к старику. — Портрет девушки, что выставлен на витрине, столько он стоит?
Старик долго молчал, потом встал, отложив в сторону пустой стакан, подошел вплотную ко мне и очень низким голосом ответил:
— Это картина не продается.
— Я готов заплатить любые деньги, — ответил я уверенно.
— Она не продается. Это картина — память для меня.
— Вы знали эту девушку?
— Да. Впрочем, какая разница? Она ваша знакомая? — осторожно спросил он.
Я не знал, что ответить, потом решил сказать правду:
— Да, она жила по соседству. Я давно ее не видел. Зовут ее Лала. Вы не знаете, где она сейчас?
Художник очень внимательно посмотрел на и жестом показал на старое кресло, чтобы я сел. Затем подошел к окну, не двигаясь, долго смотрел на улицу. Вдруг он решительно обернулся и уже совсем другим голосом начал говорить:
— Я не любитель долгих рассказов, но вам я расскажу все, что помню. В те времена я работал на берегу моря, где высокий берег. Место людное, и находились покупатели. Дочка моя тоже была со мной. В тот день мы, как обычно, расставили картины, нацепили на них цены и стали ждать. Но нам не удалось ничего продать, и уже к вечеру я обратил внимание на девушку, которая медленно, очень тяжелыми шагами, хоть и молодая, шла по набережной. Дочка почему-то заговорила с ней, и оказалось, что ее тоже, как и мою дочку, зовут Лала, и это сблизило их.
Девушка была чем-то взволнована, помню, как дрожали ее руки. От чая она отказалась. Я предложил нарисовать ее. Она, чуть заикаясь, ответила, что это ей теперь не нужно, что все уже решено. Но когда ее попросила дочка, она нехотя согласилась. А когда я закончил, она вдруг вскочила, как человек, которому тошнота поступила к горлу, табуретка с грохотом опрокинулась. Не замечая этого, она, не попрощавшись, быстро пошла прочь. Я оцепенел. Долгие годы я работал на берегу, много чего повидал, всякое бывало. Потому я понял, куда она спешит… Кто так встает, домой не идет. Да и правда, когда я спросил, есть ли кто-нибудь у нее, она ответила, что нет у нее никого. Я увидел, как жизнь уже ушла из ее глаз, походка стала быстрой и твердой. И я сорвался с места, догнал ее, сейчас уже не помню, какие слова я ей говорил, очевидно, в такие моменты нужны профессионалы, но она даже не слушала меня, а только пробормотала несколько непонятных слов, и снова рванулась вперед. Ее было не удержать никакой силой. Девушка решительно шла навстречу своей смерти…
Старик замолчал. Я с трудом владел собой. Мне хотелось разрушить все вокруг. Я ненавидел себя, за то что предал ее. Ненавидел этого художника, за то что он не удержал Лалу от чудовищного поступка.
Голос старика вернул меня в реальность:
— Уже на следующий день рыбаки нашли ее тело. Тут слухи быстро разносятся…
Вероятно, я вздохнул или застонал, потому что художник спросил у меня, все ли со мной в порядке.
Я молча встал и ушел.
На меня словно надели тяжелый железный шлем. Я шатался под его тяжестью. Мои мысли, как и ноги, не слушались меня.
Я шел медленно, уничтоженный рассказом старика. «Неужели, неужели все это правда», — повторял я словно в бреду. Я презирал себя, за то что жестоко отверг Лалу, которая мечтала подарить мне свою молодость, свою бесконечную любовь, и тем погубил ее.
Не в силах сдержаться, я неистово рыдал, проклинал себя самыми страшными словами, но безысходность горе свое я не мог не выплакать и не выкричать.
Не помня себя, я еле добрался до гостиницы. Не зажигая света, рухнул на кровать и долго лежал без движения. Зыбким сознанием я чувствовал, как мое упругое, сильное тело становится легким, невесомым и плывет в густом тумане. Вместе с ним проплывает и моя жизнь. Что в ней было? Суета. Мелкое тщеславие. Несколько женщин, черты которых я уже не помню. А ведь была черноглазая Лала! Необыкновенно красивой своей рукой она бережно вложила волшебное зернышко любви в мое сердце. Но как бесконечно долго оно таилось там, переплетало его неразрывными корнями и только теперь возникло прекрасным цветком. И я познал великое счастья любви. Познал... но слишком поздно. И за это меня постигла кара. Я обречен теперь любить только тень моей исчезнувший девушки.
Вернувшись в Москву, я стал жить в полном уединении. Друзья пытались переубедить меня, помочь вновь обрести себя. Но это ничего не дало. Если бы я жил с реальным человеком, то, возможно, избавился бы от этого состояния, но я жил только воспоминаниями о ней.
Постепенно я делался все более странным. Часто, находясь в комнате один, я громко разговаривал сам с собой. Прошло еще немного времени. Меня уволили с работы. Я полностью погрузился в религию. Однажды мне показалось, что я ясно слышу ее голос…