- К середине дня с перекурами добрались мужики до облюбованного ими на болоте места, там перекусили с дороги и, не мешкая, дружно взялись за работу, – пересилила сон свой рассказчица, – семеро их было тех лесопроходцев то с Панком тогда. Четверо из них пошли в лес для сруба сухостой валить, а двое других взялись выкапывать землю на штык лопаты по размеру предстоящей заимки для ночлега. А юного Панку отрядили соорудить прикол для лодки, што с собой приволокли, спустить её на воду и наловить ему к ужину в озерке здешних карасишек, затем соорудить костёр для будущего варева и сварганить уху. Поздно вечером, навалив двухметрового сухостоя и обозначив для стоянки, уплотнив ещё и трамбовочной бабой земляной пол в будущем пристанище, все работнички поужинали с устатку плотно наваристой ушицы, но спать ложиться не рискнули, а устроились все возле костра. Так и просидели всю ночь у огня они, развлекая себя разными побасёнками о том, о сём, чтобы не заснуть. А едва рассвело, согрели чаем со смородинным листом кишочки свои и снова дружно впряглись за работу, и за два с половиной дня соорудили работнички небольшую, но надёжную, как надеялись они, себе для сна рубленную хибарку.
- Какую хибарку? – ворохнулось вдруг на постели одеяло.
- Домишко простецкий, ночлежка лесная, – аукнулась нехотя тишина, – спать тогда в последние две ночи ложились болотные кумовья по очереди, рязводя большой кострище до утра. И лишь на третий день под самый конец завершили работнички строительство во славу сна лесную избёнку, сложили в ней печурку из принесённых в лодке кирпичей и для сна сколотили из сухих жердин двухъярусные нары, стол и по бокам от него пару лавочек. Сложили у входа весь свой инструмент и заплечные котомки строители, отужинали мирно озёрным уловом, усугубив под горячую юшку с рыбкой с устатку, да и завалились храпеть на жёсткое ложе. Заперли избушку на клюшку изнутри, не зря ведь дверь они, как и раму окна, хоть и без стёкла прихватили с собой. Надеялись уставшие собиратели морошки на удачу в предстоящее утро, потому и улеглись отсыпаться, намаявшись, но не обещал им, к сожалению, этой радости царь Карась!
Известное дело, что человеку худо без сна, без еды и без питья, – двинулась, сделав в речи короткую паузу, дальше обожаемая Сёмкой сказочница, – сон для любого человека – это и силы его, и здоровье в первую очередь. Без еды подготовленный человек сможет и месяц, и даже более продержаться, а вот без питья не более недели сможет прожить, даже, если будет он по утрам росу с листвы чистую слизывать, а вот без сна суток трое, от силы четверо, ну, пятеро на ногах выстоит человек и свалится замертво мять бока, похрапывать. Вот и улеглись по нарам мужики, расслабившись, подстелив под бока себе добрую охапку свежей, пахучей травы. А Павлушке, как самому молодому члену их отчаянной артели на общей лежанке места в заимке не нашлось, так он тут же, не поленившись, нарубил себе у порога мягких еловых лап, уложил их в углу в сторонке от входа в таёжную опочивальню прямо на землю, расстелил поверх них всё ту же траву, кинул свой зипунок поверх них, да и забылся, как дитя малое, ничего и никого не слыша и не видя во сне, будто умер, заперев дверь изнутри перед этим.
Утром ночевальщик одиночка проснулся, открыл глаза и удивился. Дверь в заимку настежь распахнута и ясный солнечный денёк давно уже полощется в выходном проёме, и тихо вокруг. Встал он, лежебока, ничего совсем не понимая, со своей неприметной в углу лежанки, вывалился из сварганенной мужиками опустевшей заимки на белый свет сонным колобком, но и там никого. Испугался Панко, метнулся обратно в избушку, а там щерятся на него пустые нары и забытое в углу у входа артельное барахло. Лежат неразобранными котомки его сотоварищей по походу, и на столе, как были оставлены, так они и остались с ночи нетронутыми остатки от вчерашнего ужина. И костёрок, который до утра никогда не затухал, в это раз даже не тлел, и печурка была холодная, как нетопленная.
- Боже праведный! – взмолился молодец, – помоги?!
Оробел он не на шутку, оставшись один. Пробежал, ознобив, холодок по коже его. И показалось ему, будто, что кто-то буравит его сзади недобрым глазом в незащищённую спину. Оглянулся паренёк, а из озера то, поднялся, встав на свой могучий хвост и смотрит на него, но никто-нибудь, а сам царь Карась и машет ему, зазывая к себе, своими мокрыми плавниками. Расплылся как девица на выданье мокрой пастью своей и манит гостя к нему подойти, дескать, иди и ты сюда в мои объятия и ничего тебе за это не будет, а сам своими глазищами так и ворочает, привораживает глупого пришельца болотный правитель. Тут и взвыл от лютого страха, оставшись один юный Панко, будто собака по усопшему хозяину, и пустился бежать напролом во все лопатки, не разбирая дороги с проклятого болота. Так и прибёг домой он босый и расхристанный без котомки и мокроступов, и без его кузовка с морошкой в нём. Увидали люди, что Паня то один домой с болота возвернулся, окружили его, чтоб узнать, што да как, а он выпучил на них свои от страха огромные глазищи и дико замахал ручищами в сторону болота, замычав что-то совсем невразумительное.
- Дёмич там! Не ходите туда!
- Где, Панушка, Дёмич то? – начали было пытать его взволнованно односельчане.
- Там, на болоте, – сжался в комок испуганно кокшаровская блудня да со страху то как сгребёт в охапку одну молодуху, сдавил её хрупкие плечи своими клещами и говорит ей, – айда со мной, девонька. Пойдём вдвоём на Синее озеро. Пошли, милая, там вместе со мной у царя Карася в чистом озере купаться будем!
- Забилась девонька, как горлица в силке, в руках у безумца. Испугалась. Насилу отняли её у него. И поняли люди тогда, што парень-то умом, видно, тронулся. С тех пор то его и прозвали в посёлке заводские селяне Паней-Дёмичем.
- А ты, баба, знала его? – пожалел родную душу малец.
Ничего не ответила та ему, но близится конец истории, и одолевает частая зевота в кровати дошлого слушателя. Смыкает веки навалившийся сон. Клюёт носом в подушку, лёжа на боку неугомонный совёнок, но уж больно сладок хвостик у сушёной то в рассказе бабушкиной сорожки.
- После этого случая и стали посёлковые жители примечать, – журчит ласково, как ручеёк нежный голосок его нянюшки, – што начал пропадать куда-то их недоумок, лихой Паня-Дёмич. Каждый год как, по расписанию уйдёт он в конце лета куда-то, и не видать в обозрении его целую неделю, а то и более!
- Вот где его всё это время Леший по лесу носит? – гадает между собою народ.
- Никто не знает, а знать-то людям, уж ой как охота. Вот и ждут его любопытные в посёлке заводские работяги, как манны небесной дожидаются терпеливо, когда ж он опять возвернётся из тайги домой их пропащий лесной гулёна!
- А чё такое манна небесная, – проклюнулось желторотое чудо.
- Дар Божественный голодающим, – пояснила ему верующая душа.
- А-а-а! – донеслось тоскливо из-под одеяла.
- Возвернётся Дёмич через несколько дней, и не узнать его совсем. Радостный весь полуумок, аж светится, как новогодняя ёлка, но главное то, што он каждый раз появлялся из лесу помолодевший какой-то. Сколько лет уж прошло с того дня, когда он, их бродяга то с болота один вертанулся, а он всё такой же, как был молодым, так и не меняется вовсе. Год от года нисколечко даже не старится, ни одной морщинки не появилось на его лице!
Решили тогда заводские мужики узнать, куда же это он их нестареющий юродивый мотается каждый год, молодость свою сохраняя. Дождались они очередного конца лета и, изготовившись заранее, стали караулить, когда ж ходок тронется в путь. И вот рано утром глядят они, пошла холщовая душа босоногой саженью землю мерять. Шасть сторожко на окраине заводского посёлка в кусты за прудом, что разрослись стеной за околицей. Тут и мужики за ним уже вслед. А блудня идёт себе, никуда не сворачивает, прямиком туда, на Кокшаровское болото. Ну и следопыты в хвост за ним, крадучись. Мокроступы живенько приготовили. Только видят мужики, что блаженный идёт по зыбкой болотине и никуда не проваливается. Шлёпает себе босыми ходулями напропалую и в ус не дует. Тут-то уже и догадались народные дознаватели, что это и есть та самая забытая тропа, о которой якобы знали все Вогулы, и которую проторил с испугу, убегая их дурачок. Струхнули мужики и стали тогда они по ходу засечки делать. Так и дошлёпали сообща вслед за ним до самого Синего озера. Смотрят из укрытия любопытные порты, а ихний убогий ходит и, не спеша, вокруг озера собирает, и ест спелую ягоду морошку. Набьёт он сладкой радостью полный рот себе и, прожевав, блажит как иерихонская труба, приставив ладони к губам.
- Я пришёл, царь Карась! Выходи, супостат, на беседу, – и опять давай по полной царской ягодкой, наслаждаясь, баловаться.
- И так продолжалось это представление ровно три раза, как в сказках сказывается, – перекрестила лоб былинница, – а потом он, накричавшись и наевшись до сыта сладкого болотного лакомства, бултыхнулся лесная шлёндра во всём, в чём пришёл в Синее озеро и давай там в нём нырять, бултыхаться и плавать весело вразмашку, и совсем он полоумным дурнем мужикам не кажется. Не стали тогда сопроводители своего ходока в гости к царю Карасю дожидаться, когда он выйдет из воды на берег и заведёт беседу с ним. Развернули свои оглобли не робкого десятка заводские следопыты в жутком страхе назад и сыпанули, поспешая ближе к родному очагу. К вечеру, изрядно подустав, они с новостями на пороге домов своих объявились. И вот ведь какая странная непонятка, как оказалось, с ними при этом приключилась.
- Какая непонятка? – загорелись детские глазёнки.
- Ты слушай и не перебивай, – отмахнулась суровая нянька, – следопыты искренне думали, што они всего то лишь день по болоту за Паней-Дёмичем шастали, – продолжала гнуть своё бабуля, – а оказалось, што только на третий день к его концу сумели выгрести на посёлок они из болотной трясины, Карасёвой погибели!
- Ой как страшно мне, баба, – перевело дух полуночное дитятко.
- Вот с той поры и знает поселковый народ про эту тайную тропку Пани-Дёмича да ходить по ней очень уж опасается, – зябко закончила бабушка свою быль-небылицу.
- А где он сейчас? – ухнула филином голова на подушке.
- Кто? – не поняла его, сама уже засыпая, домашняя присказка.
- Ну, Паня-Дёмич этот? – ввернул напоследок словечко, зевнув, полудрёма.
- Хоть давно это было, – вздохнула родная душа, – но поговаривают в народе, што дурачок то этот до сих пор ещё живой и невредимый!
- Как давно, ба? Скажи мне!
- Да, почитай, уже с полвека и будет, как ушёл он однажды в лес и больше домой, в посёлок назад не вернулся!
- А куда ушёл?
- Думают, што на Синее озеро!
- А чё он там делает?
- Там, якобы и живёт в той самой со сгинувшими мужиками построенной заимке!
- Зачем?
- Стережёт, наверное, вместо царя Карася его сладкую ягоду, болотную морошку, – от себя неуверенно предположила повзрослевшая в прошлом Надюшка.
- А царь Карась?
- На отдых, видно, подался злой супостат, – улыбнулась себе под нос притихшая в ночи былая красота, – коли другим сторожем вместо себя обзавёлся!
- На пенсию чё ли ушёл? – серьёзно уточнил было внучек.
- На неё, похоже. На неё, – встала с кровати подуставшая матрона.
- А мужики? – с дрожью в голосе допытывался полусонный горемыка.
- Какие мужики?
- Ну те, с которыми Паня-Дёмич в первый раз на болото отправился?
- А што мужики? – склонилась печальная головушка, – мужики те так и загинули в лесу без следа. И концов их до сих пор ещё совсем не нашли!
- И никто не знает, где они сейчас?
- Никто!
- И не искали их?
- Да как не икали, – вздохнула баба, – искали, – завершила она свою длинную, как и жизнь сама её личную повесть, – да только толку то што? Ты спи давай, – огладила она на внучке его одеяло, – закончилась сказка! Спи, дитятко моё неразумное, и ни о чём себе не думай!
- А царь Карась к нам домой не придёт? – во весь рот зевнул, соглашаясь уснуть, и слушатель полуночных баек-приключений.
- Не придёт, – заверила его сама забота, – спи спокойно, чадушко, – услыхал Сёмка последние слова и тут же в глубокий омут-сон провалился.
- Ну, спи, спи, – донеслось до уставшего работничка сквозь тяжёлую дрёму, – всю жизнь так и проспишь, дрыхало непутёвое!
Семён с трудом разлепил свои тяжелым сном спеленатые веки. Перед ним, уткнув руки в боки, стояла Танька Вероника в белом как на работе халате и, скалясь, глядела, как на дурака, на развалившегося во всю кровать морского тюленя.
- Ты чё, Тань, – удивился дремавший ластоногий зверь, – случилось чево?
- Случилось, случилось, – серьёзно ответила коломенская верста.
- Ну не тяни уже, сказывай, – напрягся сонный объездчик постели.
- Я скажу тебе, – присела к нему подружка жены.
- Вот и скажи. Чё кобенишься то…
- Я то ничё, – а, вот ты, чево? – всё так же таинственно продолжила гостья.
- И я ничё, – начал терять терпение Сёмка, – я, просто, уставши, спал!
- Так и я о том же!
- О чём?
- О том, что ты всё проспал, утопив своё ухо в подушке!
- Да ты как, вообще, сюда попала то? – пришёл, наконец, в себя одинокий засоня.
- Через дверь, – всхохотнула ехидно Капкина свидетельница.
- Зачем? – мотнул головой непроспавшийся тугодум.
И вдруг, не удержавшись, высоченная Танюха расплылась будто масленый блин на горячей сковороде.
- Спишь и не знаешь, простофиля, что у тебя в обед сын родился!
- Чё-о?! – вылезли глаза из орбит у состоявшегося родителя.
- Сынок говорю, у тебя севодня родился, папаша, – сквозь смех повторила свою новость на ходулях своих качаясь, вихлястая каланча, – поздравляю!
- С чем? – ещё не до конца проснулся засоня.
- Да сын говорю, у тебя родился, Семён Аркадич, – повертела пальцем возле виска у своей головы шаловливая деваха.
- Когда родился? – напрягся хозяин дома.
- Ноне в обед, – донеслось до него.
Наконец, сообразив, о чём идёт речь, новоиспечённый отец, вскочил, засопел, как и всегда засуетился, не зная, что предпринять.
- Сколько времени? – машинально спросил он.
- Пятый час вечера, – прозвучало в ответ.
- Надо же, – теснилось в сонном мозгу, – склянки пробили, а команды всё нет. И- Надо же, – теснилось в сонном мозгу, – склянки пробили, а команды всё нет. И чё ему делать то? И где этот чёртовый царь Карась с его морошкой, – но вдруг, осознав, враз спохватился, – причём здесь какая-то морошка, у него сын родился, а он всё о пустом да о какой-то морошке там думает, – ну не дурак ли ты, Сёмка, – укорил он сам себя и понял, – значит, родился у него их долгожданный малыш, – ты хоть видела мальчонку? – вцепился в гостью взглядом Раскатов.
- Видела!
- Какой он?
- Светленький!
- Значится, весь в мамку будет – жёлтая головка, – обрадел от полученной новости обалдевший папаша, – так, светлый, говоришь? – уточнил он у Татьяны ещё раз, – Точно?
- Точно, точно, – ощерилась весело та, – точнее не бывает!
Теперь очумевшему полудурку предстояло решить: надо ли ему переодеваться или так бежать в роддом как есть. Сунулся в спальню тупая пешня непонятно зачем. Встал и задумался там деревянный идол. Вернулся в большую комнату, не сообразив, зачем туда он ходил в спальню, и встал как вкопанный по середине, вращая обезумевшими глазами.
- Чё это я?
- Што эно с вами, Семён-свет Аркадич? – вывела его из ступора рослая блондинка.
Хоть и готов был, ошарашенный радостной вестью, случившийся папашка, к тому, что должен кто-то у него сегодня родиться, но всё равно, эта весть оказалась для него, как снег на голову спросоня, неожиданной.
- А-а?! – не понял вопроса, ошарашенный состоявшийся папаша.
- Ты чё блажишь то, отец? – не скрывая иронии, захихикала медработница. Ты чё же вот таким мешком и хочешь пойти?
- А как надо то?
- Ну не чучелом же!
- Понял, – окончательно очнулся заводской электрик и снова двинулся в спальню.
- Туфли не забудь онать, кавалер, – крикнула ему вдогонку длинноногая оторва.
Появившись в выходных брюках, в светлой с коротким рукавом рубашке навыпуск и в свадебных туфлях временный холостяк осанисто преобразился.
- Ну как?
- Вполне солидный, молодой мужчина, – оценила внешний вид вестник радостных новостей.
- По-твоему, годится?
- Вполне, – заключила одобрительно белокурая вышка, – сразу же видать, што энто счастливый отец семейства. Настоящий мужик, на люди не стыдно показаться!
- Ну тогда пошли, отец семейства, – подхватил гонца под руку разряженный кочет, красавец супруг в связи с радостно-неординарным случаем.
- Пошли, – игриво взвилась вслед больничная заноза.
Вывалилась парочка ходко во двор. Полуденная жара на улице уже начала спадать, но не совсем. Ещё чувствовалось раскалённое дыхание земли. Запер хозяин дом на ключ со двора и молча вышли кум с кумушкой за ворота. А навстречу им шли по улице люди, с работы домой возвращаясь, что означало окончание смены. И все уставшие работяги, как и полагается неторопливо вышагивали, надеясь на предстоявший ужин.
- Выходит, не соврала Танька про время то, – мелькнула успокоительно мыслишка в голове заводчанина, – не проспал ты свои склянки вахтенный старшина, – ухмыльнулся бывший моряк в запасе.
Словно подслушав мужиковские мысли, подружка жены остановилась, выдернула свою руку из-под локтя провожатого, сделала пару шагов в сторону и молча махнула ему, обескураженному ухажёру длинной клешнёй, прощаясь.
- Ты куда это, Вероника? – удивился тот.
- Ступайте ка вы, Семён Аркадьевич, к жене в больницу один, – серьёзно ответила ему резвая попутчица, – мне ещё домой заскочить по делам надо, захватить кой-чево. Я ж сегодня на дежурство с подменой остаюсь за Серафиму Ильиничну!
- А чё у неё?
- Да так, – махнула девонька рукой, – ничего особенного. Сынок из армии в отпуск заявился. Свалился под утро нежданно-негаданно, вот и придётся мне за неё отработать!
- Чё праздновать встречу будут?
- А как же!
- Ну иди, тогда иди, коли так, – согласился с ней неохотно напарник и спохватился, – а где я там без тебя искать Капитолинку то буду?
- Найдёшь. Люди подскажут!
- Какие люди?
- Увидишь, – подняла руку не прощание подруга жены и бегом размотала высокие свои голенастые ходули в сторону своего родительского дома.
Оставшись один, сей отец названный сумасбродной Вероникой по отчеству в честь того, что у него родился ребёнок, медленно пошлёпал по направлению к единственному в их городе родильному дому.
- И чё я там увижу? – ворохнулись в мозгу у ходока пролетарские его извилины.
Жара на улице к его выходу из дома начала понемногу спадать, и едва ощутимый в воздухе ветерок лениво будоражил устоявшуюся незыблемость дневной духоты.
- Роддом! Слово то, какое, – рассуждала отцовская душа, шагая на первую встречу с женой после её благополучного разрешения мальчишкой, – дом, где все новорождённые детки обретают своих родителей, – усмехнулся про себя бывший гидроакустик, – но где у них их с Капкой родители? – билась в сердце матроса лёгкая волна негодования и жалобы, – што у него, што у другой, не сыскать на этом свете, а ведь, были, но нет их. Значит, и не будет у их сынишки и ни бабушек, и ни дедушек, и помощи от них никогда не дождёшься, – зябко стало от этих невесёлых дум одиноко бредущему доморощенному философу, – ну ничего, – не сдавалась в нём живущая мужицкая напористость и уверенность в придачу, – мы и не такое с Капитолинкой видали, – закусил удила морской старшина, – сын – это не обуза, – пропела сладко его душа, – это продолжатель рода Раскатовых, свет в окошке. И теперь они сами с женой уже стали родителями. От этого и радость в их доме, умножась, поселится, потому как свой сын в этой жизни на свет появился, их желанное и счастливое продолжение в будущем!
- Здорово, Семён! – прервал его размышления чей-то знакомый голос.
- Здоров, – обернулся на приветствие застигнутый врасплох одинокий мыслитель.
К нему, улыбаясь, подруливал Гошка Пахомов сменщик в бригаде.
- Ты куда это, красавец, под вечер так нафуфырился?
- Да вот иду… – замялся названный красавцем.
- Уж не в роддом ли?
- Туда, – признался обалдевший отче.
- Неужели Капа твоя родила?
- Родила сегодня в обед…
- Поздравляю! – протянул свою руку товарищ по работе.
- Спасибо! – пожимая рабочего краба, выдавил из себя улыбку довольный папаша. – вот иду узнать, кого Бог послал!
- Ты чё, ещё не знаешь, кто у тебя родился? – искренне удивился Георгий.
- Да нет, – пожал плечами озадаченный новостью пеньтюх, – вроде как сын!
- Так сын или вроде?
- Сын конешно, – изобразил опять улыбку, потревоженный в думах мыслитель.
- А чё так грустно то?
- Да устал, понимаешь, немножко!
- Ну ты, брат, даёшь, – прыснул в кулак словоохотливый работяга, – рожала жена, а устал, видишь ли, он. Ну, мо-ло-дец!
- Мы оба рожали, – серьёзно на шутку отреагировал Шишак, – она в роддоме – а я в доме у себя на диване, мучаясь!
- Так-то оно так, – согласился с доводом заводской приятель, – ждать да догонять – хуже нет!
- То-то и оно!
- Ну с тебя тогда причитается, папка, – хохотнул на прощание радостный сменщик.
- С нас не заржавеет, – полетело тому в ответ.
На том и разошлись двое встретившихся тружеников завода.
- Смотри не забудь, – донеслось до Семёна сквозь его туманные мысли.
- Не забуду, – включился в думы свои заново идущий на голгофу мудрец, – ну вот и чему так рад, улыбаясь чужому счастью, посторонний человек, – начал снова пытать ум и душу новоиспечённый папаша, – ну пусть родился ребёнок, но не у него же, а он рад… И чему рад он, этот человек – не понятно, – повисали в голове Семёна непростые вопросы, – но, может быть, так уж устроено всё на Земле человечество, что появление на свет, где бы то ни было, новой жизни – это всеобщая радость, и совсем неважно, кто и у кого родился. Важно то, что он появился, вылупился на белый свет живой и здоровый пупс – маленький человечек, – рассуждал, озадачившись смыслом жизни, Раскатовский ум, – но почему они тогда эти же самые люди-человеки, сколько существует на свете цивилизация, всякий раз радуясь рождению новой жизни, при этом убивают друг друга без всякой жалости, как бы в розницу, по одному, так и оптом, сотнями тысяч сразу? – роятся в голове у мужика его дурацкие мысли, долбят, будто долотом по деревянному черепку.
- НА нлубоко ли, ты, отче, ныряешь? – остудил размышленца внутренний голос, – того и гляди, не выплывешь – головушкой тронешься! Чё тогда?
- Капитолинке, однако, придётся после родов и дальше декретный, так сказать, себе отпуск продлять, – вернулся в русло действительности хозяин семьи, – одна с малышом в доме будет нянчиться, а ему придётся вкалывать за двоих. Но всё равно получается, што с деньжатами то будет у них пока туговато, а вот покупать то им ещё о-го-го как много чево надо будет. Ребёнок будет расти, и расходы на него будут увеличиваться, – подсчитал все семейные капиталы на ходу предстоящий посетитель женской обители, – ну так и пусть, – быстро в уме прикинул он все в их семье предстоящие доходы, сравнив их с ожидаемыми в будущем на выросшую семью расходами, – базарные цены с домашними не сходятся, – ощетинился в душе Семён, – но я разберусь, – упрямо решил он, – на куски разорвусь, но никогда я себе не позволю, чтобы мой сын когда-нибудь и в чём-нибудь, нуждался. Если надо – буду и в две смены мантулить в цеху или найду на стороне подработку!
- Осилишь ли, куманёк задуманное наспех? – усомнилось слегка мужицкое нутр заводского роботяги.
- Осилю, – ответил ей упрямый старшина второй статьи, – и Капитолинке я раньше срока выйти из декретного отпуска, не дам. Пусть, што положено, – рассудил Семён, – то и будет. Мать должна быть постоянно рядом с ребёнком, – нащупал для себя верный курс электрик Раскатов и ходко двинул, построив галс, в сторону родильного дома, поспешая.
Сам роддом – длинное в форме печатной буквы «Г» оштукатуренное, кирпичное на два этажа с большими окнами окрашенное в серый цвет здание, с торца поперечной малой части которого располагался приёмный покой, где и пришлось ему, будущему отцу Сёмке Раскатову чуть ли не в драку рано утром сдавать на больничную койку свою любимую на сносях роженицу Капельку в эту чисто женскую для мужчин закрытую обитель. Горячая голова надеялся, что там, при входе в эту дамскую богадельню он обязательно встретит ту же самую, как бочонок упитанную бабку, которую видел он, когда солнышко, просыпаясь, озарило горизонт. Шагая, он и думать то даже не думал о том, что там на посту вполне по сроку службы может оказаться другой человек. Поспешая, данный полководец сложных и запутанных мыслей и не заметил, как дошёл туда, куда так целенаправленно стремился.
- Однако, – увидел он открывшуюся ему картину.
Перед окнами родильного дома стоят то тут, то там мужики и переговариваются со своими жёнами через эти настежь распахнутые большие окна, а те в свою очередь, тяжело навалившись молоком переполненной грудью на их деревянные крашенные подоконники в пёстрых больничных халатах из фланелевой тёплой ткани, не столько как бы слушали, о чём интере6суются, стоя внизу, их мужья, сколько, скупо удовлетворив всё их отцовское, естественное любопытство о новорождённых, всё больше выспрашивали о том, как у них обстоят там без хозяйки в их доме дела. И не спроста возникали у женщин на этот счёт то подобные вопросы.
Им известно было, что все мужики не только в их городе, но и во всей стране, хоть в первый, хоть и в очередной раз, став отцами, отмечали это знаменательное событие в их семье. Кто-то праздновал, радуясь прибавлению в семье, скромно в кругу родных и тихо, не привлекая к себе внимания, а кто-то с размахом шумно в окружении друзей и знакомых товарищей. Но каждый поступал так, как позволяли ему собственный характер, личная по жизни ответственность доступная наличность в кармане и присутствие разума в голове. И так ещё с исстари в народе повелось, что появление на свет новой жизни – это то событие, которое требовалось отмечать, обмывать, так сказать, у новорождённого дитятки. А пока матери, разродившись, лежали в роддоме, их папашки честно соблюдали древний обычай. У кого то эта дань прошлому имела короткий срок за столом и у себя на кухне, у кого-то и целый день в питейном заведении, а у кого-то и целую неделю с загулом на всю округу, не зная границ.
Вот бедные бабоньки то и беспокоились, зная про этот заведённый не их мужиками обычай, но их же мужьями и соблюдаемый. А мужчины, знай, гнули своё. Отнекивались, с неохотой отвечая жёнам на вопросы про дом или вовсе отмалчивались, пропуская мимо ушей неинтересную для них тему, допытывались большей частью о самочувствии жены и их новорождённого чада. Талдычили в голос, стоя внизу счастливые родители, глуповато добиваясь у своих мамашек приятных для отцовской души подробностей. Так и протекал между двумя, в данный момент супругами, неспешный разговор о делах их семейных под тихий шелест листвы, ненавящивый аккомпанемент роддомовского сквера. Лето. Тепло. И обитые железом врата священного эдема, сиречь входа в его женский рай, были настежь открыты – заходи, кто хошь, кому сюда надобно. Но желающих туда войти, что-то среди присутствующих у жён под окнами мужчин не наблюдалось.
Но матрос самоуверенно, круто заложил свой курс прямо в чрево роддома, надеясь встретить там у входа утрешнюю санитарку, но вынужден был разочароваться, потому что у входа на стуле сидела вовсе не та, утрешняя кубышка, а совсем другой архангел Михаил – благообразного вида пожилая женщина. Небольшого росточку, худенькая лицом, чем-то смахивающая на иконку, телом пышная, как одуванчик, но не тучная да ещё и в белом не по росту длинном халате, с едва покрытой головой и короткой под мальчика стрижкой. И эта новая дежурная бабулька напоминала Семёну нахохлившуюся от дневной жары как от дневного света полярную сову, которая, оседлав у входа стул сидела и вертела головой по сторонам, карауля вверенный ей роддомовскую пристань, двухэтажный курятник.
Вот к ней то и направился, наплывая большим военным кораблём на специальный медицинский швартовый пирс бывший флотский старшина, намереваясь выяснить, что да как тут у них в этом доме деется.
- Вы к кому, папаша? – осведомилась вежливо мягонькая пампушка.
- Я к жене! - отрапортовал ей вошедший посетитель.
- Понятно, что не к тётке, – прощебетала миролюбивая клуня, – как фамилия?
- Чья? – хрипло отзвонила корабельная рында.
- Ну не моя же?
Лихой папаша назвал.
- Когда поступила?
- Севодня утром!
- Щас глянем, – встала со стула и прошла внутрь деловая Клава. Вернулась, неся в руках толстый в твёрдой непонятного цвета обложке журнал учёта. Раскрыла его там, где между страниц выпирала, торчав вместо заложки ручка и стала медленно вести по записи своим коротким, как варёная сосиска, пальцем, – Ра-ска-то-ва. Да! Есть такая, – оторвала взгляд от журнала и улыбнулась новая дежурная, – девочка у вас родилась, папаша, – ещё шире расплылась она сладкой патокой, – поздравляю!
- Какая девочка? – опешил Семён, – а мне сказали, что мальчик у нас!
- Да чё вы тут мне голову морочите, мужчина, – обиделась благообразная клуша, – вот у меня здесь чёрным по белому написано Раскатова, а напротив её фамилии и данные о том, что девчонка у вас родилась четыре кило триста весом!
- Странно, – усомнился ошарашенный гость, – а в какой палате она лежит?
- Кто? – не совсем поняла божий одуванчик.
- Ну не тётка же, – съехидничал морячок, подражая хохлатке.
- А! – дошло до той, – в третьей. Как и все на втором этаже, – уткнувшись носом в журнал, уточнила превратный постовой.
Выйдя на улицу, обескураженный супруг остановился и стал искать, где эта третья палата находится. На стене здания, где происходил неспешный обмен новостями промеж роженицами и их мужьями, в окурат над окнами первого этажа кем-то с немалым ростом масляной краской разного цвета были старательно намалёваны большие и корявые, будто китайские иероглифы цифири. Недовольный прежним слогом утрешнего гостеприимства носитель собственного счастья на руках, сразу же приметил эти разномастные каракули на серо-бурой штукатурке. Сориентировался, как учили, подошёл как и все, встал под окно и гаркнул, что было силы, приложив свои ладошки рупором ко рту.
- Ка-пи-то-лин-ка! – громко позвал он.
Но в ответ на зычный призыв его никто в намеченном им окне не появился, и тогда ходячий граммофон повторил свою попытку, добавив звуку. И снова в ответ лишь глухая тишина и пустота в окне. Тогда в третий раз, осерчав, рявкнул сколько есть силы в лёгких мощной сиреной, как подводная лодка при входе в порт из похода, матрос, взбудоражив в округе не только роддом, но и все прилегающие к нему улицы и переулки.
- Сеня, я здесь! – услышал крикун вдруг в ответ откуда-то из далека негромкий ему знакомый голосок.
Оглянулся удивлённо на расслышимый голос пушечный громобой и увидел совсем в другом конце этого изуродованного цифрами вытянутого здания свою родную и милую кнопку – радость ненаглядную. А та, высунувшись почти всем своим похудевшим телом в широко распахнутую створку окна и держась одной рукой за остеклённую раму, другой она, неуклюжая черепаха в казённом халате махала неловко, привлекая к себе мужнино, с непонятной стороны на улице кричащего, внимание.
- А мне сказали, что ты в третьей палате тут лежишь, – подбегая к окну с любимой, виновато признался неудачливый посетитель роддома, – вот я и стал там звать тебя!
- Как это в третьей, – теперь уже удивилась жена, – кто тебе такое сказать?
- В приёмном покое, бабка дежурная!
- Ошиблась она, – успокоила мужа жена, – я в седьмой палате, Сеня, нахожусь!
- А родился то, кто? – не удержался от вопроса обманутый сторожихой родитель.
- Тебе разве, не сказала Татьяна? – потеряла дар речи Капитолинка.
- Танька то сказала, – с недоверием признался муженёк.
- Так чё ж тогда ты спрашивашь?
- Потому што бабка в приёмном покое твердила мне, што девчонка!
- Чево? – опешила кормящая мамаша.
- Девочка, – заверил её ничего не понимающий супруг.
- Да ну её, Сеня. Не обращай внимания, – махнула рукой после родов немножко на лицо подурневшая пигалица, – как ты там, дома то один справляешься?
- Я то… – вздохнул её благоверный, – нормально. А ты-то как?
- Не ты, а мы, глупый, – поправила своего недотёпу папашку новоиспечённая мама, – и мы тоже в полном порядке. Всё у нас нормально. Не беспокойся!
- А вот у бабки, похоже, уже ненормально, – осерчала, взбунтовавшись, морская, да и скорая на расправу душа, требуя справедливости, – я ей устрою щас головомойку!
- Ты чё это, медведушко мой, удумал? – всполошилась не на шутку Капелька.
- Щас! – успокоил её правдолюб, – я скоро, – и припустил к приёмному покою.
- Сеня! - настиг ходока взволнованный голос супруги.
Но торпеда уже пошла.
- Так кто говоришь у меня, уважаемая, родился? – вперил свой взгляд в брехливый бочонок из-под фикуса оскорблённый разоблачитель.
- Ну чё за народ, – взъерепенилась роддомовская нянечка, – ты им одно говоришь, а они тебе опять – давай за рыбу деньги!
- Нет, ты скажи, – наседал обманутый отец, – ты доложи мне кто тут у меня сегодня народился?
Дежурная кубышка в халате немножко обиделась. Её, похоже, никто ещё за всю её долголетнюю службу в медицине так дерзко и беспардонно не обзывал.
- Я ж тебе русским языком сказала, што девчушка, – покрылась розовыми пятнами белоголовая сова, не замечая ходящие желваки скандального, по её мнению, посетителя.
И тут у матроса сорвало кингстоны. Он подошёл к рассерженной охраннице этого роддомовского общежития, обнял её аккуратно под пухлые локоточки, приподнял слегка от больничного пола и переставил в сторонку, как что-то такое ценное, но мешающее тут пришедшим людям в повседневном обхождении.
- Вот здесь тебе говорящему истукану и место!
У пожилой женщины от такой наглости челюсть отвалилась в немом удивлении да так и осталась, зависнув надолго, раззявив открытый рот, и только когда обнаглевший хам и нахал, с точки зрения упразднённой им с поста санитарки, пробежал уже по коридору на первом этаже почти половину, она вдруг заверещала на весь роддом, как пожарная сирена.
- Карау-ул! Мужик в роддоме! Задержите его! Помоги-ите!!