Братьёв-то много нас, клан большой. Да терять кого из них преждевременно до того горше, сил нет никаких на это.
Мы-то своей ровней росли, но за старшими братьями тянулись, было с кого пример брать.
Бабуля моя всё говаривала, вот, де, Пашка-Дракон этот, до чего здоровый, спасу на него нет.
А приезжал-то я редко, от случая. Утягивал город-то, вплетал в свою топкую заботами круговерть. Сейчас жалеть поздно, хоть срок жалости-то не даден ни разу. В деревне споро вести разносятся, ветру не поспеть. Ввечер я прибыл попуткой с Косты, а на следующий день только сел с утра на крылечко засмолить табачку – гля, брательник Паха пешкует улицей ко мне прямиком. Поздоровкались, обнялись крепко, братья всё ж.
- Надолго ли? – спрашивает Пашка.
- Три дня у меня – отвечаю – воскресеньем в обратку.
- Ага. Давай что ли завтра мотанём до дедовой вотчины. Рыбы возьмём как следует, бабуле хоть оставишь в достатке.
- Это дело.
Места заветные, дедами завещанные.
На Шалми мы с Пахой стартанули с Кеври. Там они с отцом, Валеркой Окунем, лодку деревянную, дедовскую ещё, держали последнее время. Горючки меньше палить чтоб. На микробе по лендерской дороге дал крюка, огибая озеро через сопку, и, почитай, на месте. Поставили мотор, сети переложили, бенз, гужон.
А озеро тихое, безветрие. Зеркалит вода недвижимой гладью редкий пух невесомых ватных облаков, замерших в бездонной голубой синеве. Солнце палит, греет волосы на затылке. Пашка сел за мотор, напрямки, через узкий пролив, ушли в острова. К вечеру проставили сетей по проверенным уловистым местам, что знаем оба с детства. Притабанили к Каллио. Пологая скала уходит в воду, обрываясь на непросветную глубину. Сядешь с удочкой у самой кромки, да поглубже поплавок отмерить – место богатое на краснопёрых «лаптей». Сидели, гутарили о дедах, о рыбалках, о жизни, неспешно потягивая пивко. Часа не прошло, натаскали с Пашкой на уху и на печево. Изба рядом, в заливе, что за мыском, дошли на гребях.
Там уж, как ушицу поставили в котелке над костром, расчехлили ноль-семь беленькой. В лесу-то оно как, стопарей не держит никто на заимке, незачем. Выверенной рукой, не дрогнув ни на грамм, сплеснул Пашка в железные кружки по соточке. Звенькнули за приезд, освоили каждый в два полных глотка. Тепло. На душе тепло. Вот не знаю, как точнее сказать. Кому довелось спытать, тот знает без слов. Сидишь с родной душой, трепешь о своём, покой внутри струится. И дышится сполна тебе, и мир ясен и точен, и всё твоё вокруг, для тебя.
Накипь сбросили алюминиевой затёртой ложкой раза три, ушица доспела. Умяли по две полные миски наваристого нектара. Тут уже беседа размеренная неторопливая. Пашка щурит добрым глазом, цедит в кружки по полтишку.
Я помню, смотрел всё на него. Дай Бог, думал про себя, каждому такого брательника.
А время-то на убыль шло беспощадно. Да кабы знать об этом наперёд. Жизнь-то, она своё берёт, тебя не спросив. Порой, как магнитофонная плёнка с бобины, зажёвана скоротечью лет, а то и вовсе вывернута наизнанку. Вот и поди разберись с ней, стервой.
На семь лет старше меня был, брат мой. Покуда я пострелёнком рос, мало общались, понятное дело, интересы-то разные. Когда деда моего хоронили, тогда и сошлись неожиданно близко, так и задружились. То в марте было. Пошли первые оттепели как раз, и дороги, помню, в наледи все, скользко.
Этот март таким же вышел. Шёл Пашка на буханке по зимней дороге. С племяшом, мальцом ехали. На повороте встречку грузовую вертануло взанос. Сказывают, успел Пашка крикнуть: «Спрыгивай!». Племяш-то сиганул на ходу прямо в сугроб, на обочину, успел. Пашка руль вправо, хоть в лес уйти, да куда там. Так грузовик в заносе и накрыл уазик.
Двадцать семь тонн сверху, гружёный шёл. Буханку и располовинило, сплющив. Пока там малец ходу до деревни, шестнадцать километров пешком, за помощью.
Но я верить до конца дней своих буду, что ушёл брат мой быстро. Не дожидаясь её, помощи-то. Ушёл, успев спасти раннюю молодую жизнь, не пожалев своей. Потому, как добряк добряком он был завсегда, таким и останется в памяти.