44. Машина влетела под встречный КамАЗ под Красноуфимском. Водителя родственники забрали хоронить домой; хоть злополучный рейс и был "левым", начальник гаража пошёл навстречу. Ладу с её спутником привезли в Св-ск. Борис не счёл уместным, чтобы сравнивали проводы двух жертв - скромные водителя и - он бы не поскупился - Ладочкины. Люди бы осудили. Ему посоветовали (предостерегли) не дразнить родственников пролетария.
В Св-ске Борис был совершенно бездеятелен. Раздавленный, оглушённый, сидел в ритуальном агентстве, надо было выбрать венок, он хотел живые цветы, но не гвоздики - Лада относилась к ним с суеверным ужасом. Считала кладбищенскими цветами. Других оказалось не достать. Носатые парни в "аэродромах" ещё не начали возить тюльпаны.
Организацию всего взял на себя - неожиданно - свёкор дочери. Мара все дни навещала в гостинице потухшего, сделавшегося каким-то маленьким, отца. Смуглый от природы, теперь он напоминал головёшку, вынутую из костра. Мара просиживала с ним до темноты, забирал её Алексей Петрович. Дома ждала свекровь с каплями наготове. Мара отвергла успокоительные.
Она хотела честно прожить эту боль, вычерпать её всю, тревожила воспоминаниями прошлого лета душу, как ранку в десне языком. Вина перед родителями, безразмерная, как штормовая волна, накрывала девушку. Почему она не поехала домой, когда провалилась? Или когда скрывалась от Пакса? Можно ведь было броситься в ноги к отцу, объяснить, как всё произошло, что в этом не было её воли... Нет, нельзя было ни броситься, ни даже приехать в город.
Тоска не вмещалась в худенькое Марино тело, и наконец вырвалась воем. Жутким, Вера Алексеевна вздрогнула на кухне.
- Оставь, пусть выплачется, - придержал Веру за плечо муж.
Он был растерян. Все его претензии к этой девочке, выглядевшей сиротой и до того, как она действительно осиротела, вдруг сделались мелкими, не стоящими внимания. Он почему-то, неожиданно для себя, представил Мару на автостанциях в челябинской глухомани, в пустых холодных электричках, с копейками в кармане. А ведь сын говорил ему, что девочка хлебнула лиха. Пытался что-то объяснить.
Не смог пробиться сквозь стальной лист предубеждения. И вот хватило одной эмоции сострадания, чтобы прокурор увидел себя со стороны: сильный во всех смыслах мужчина против безоружной девочки, не имеющей ни единого человека рядом. Митя. Митя стал этим человеком - теперь он по-другому посмотрел и на казавшийся ему идиотским, возмутительным поступок сына.
- Алексей Петрович, я, наверное, поеду домой, - сказала Мара Арбенину, не дождавшись окончания поминок.
- Конечно, я позвоню насчёт машины, - отозвался он. И вдруг понял: девушка говорит не об общежитии.
- Мара, что ты?! Твой дом теперь здесь. И Митя ждёт.
- У Мити есть вы. Отец совсем один, как я его отставлю? Не рвите мне сердце, пожалуйста. У меня совсем не осталось сил.
Пакс был потрясён.
Мара так и осталась стоять в углу у двери, и он почувствовал, что жена уходит, отучает себя от него, мысленно отодвигает, отвыкает. И он не может до неё дотянуться.
Или может? Врач ещё не разрешал Паксу сгибать переломанную ногу, но с подвеса уже сняли, и пару раз он даже спускал её с постели.
- Мама, - позвал он. Она поддержала его под руку, до локтя забранную в лангетку, парень опёрся на здоровую ногу, коснулся пола голыми пальцами правой. Сделал рывок и встал, качнувшись к Маре.
Она поняла и выбежала. Мчалась вниз по лестницам так, словно муж мог её догнать, скользила рукой по перилам, чтобы не упасть на поворотах. Сердце прыгало. Если она хоть на секунду сбавит темп, она не сможет, не сможет выйти из больницы. Вернётся в палату. Обнимет Митю.
Этого нельзя. Её место рядом с отцом. Мара не может потерять и его.
- А Митю? Разве я могу потерять Митю? Господи, зачем я жива?! - крикнула она кому-то, в кого не верила. И поскользнулась.
- Небольшое сотрясение, - сказал врач. И посмотрел на Веру Алексеевну: - Вы свекровь? Угрозы нет, но решайте в семье. Можем убрать. Срок ещё маленький - от силы восемь, ну, девять недель.