ПРЕДИСЛОВИЕ
Отпросившись с работы, я пришла к родителям. Неожиданно для себя застала маму в полной растерянности. Всегда собранная, знающая что предпринять – наша мама не могла понять: почему Павел не хочет пить его любимый клюквенный морс?
Очередной инсульт забрал нашего папу – Павла Григорьевича Бумагина.
Екатерина Семёновна не находила себе места, скучала по мужу. Не хотела оказаться на иждивении младшей дочери, семья которой переехала к ней. Плохо, бедно – но всегда были средства, заработанные мужем. В её трудовой книжке всего несколько записей, отдавая себя полностью семье, воспитанию детей, пенсии она не заработала. Семья часто переезжала из одного военного гарнизона в другой, работать не получалось. Стараясь найти выход, поговорила со мной. Директор моего предприятия пошёл навстречу, предложив принять её на завод вахтёром. Работа – сутки через трое.
Сколько было сомнений! Переживала, что малограмотная, а там журнал надо вести.
Объяснив, что особой грамотности не требуется, я уговорила маму не отказываться.
Освоилась мама легко и быстро. Не позволяла себе спать ночью во время дежурства (а возможность такая была), вязала нам носки. Стала уверенной в себе. Узнав, что можно получать социальную пенсию, оформив её, она уволилась.
Совсем неожиданным для меня оказалось послание мамы к нам – её четверым детям. Находясь на вахте, она, оказывается, описывала первые шестнадцать лет своей жизни в деревне, работу на железной дороге, жизнь в городе, чтобы мы имели представление о своих предках, об истории семьи.
ВОСПОМИНАНИЯ БУМАГИНОЙ ЕКАТЕРИНЫ СЕМЁНОВНЫ, МОЕЙ МАМЫ
МОЯ ЖИЗНЬ
Милые дети: АДА, ЛЕНА, ВИТЯ, СЕРЁЖА!
Это вам пишу, чтобы вы знали, кто ваша мама и кто были родные деды, прадеды. Воспоминание о детстве и вообще, что я помню.
Начинаю писать 23 декабря 1981 года.
Мой отец был Ларин Семён Филиппович, моя мать – Шабалова Наталья Леонтьевна – это её девичья фамилия.
Раньше я слыхала, как отзывались о моей маме, говорили что моя мама была очень красивая, стройная, и у неё были длинные косы. Это косы до колен, две косы и обе в руку толщиной.
С отцом жили они дружно.
Отцов папа звался Филипп Миканович Ларин. Бабушку звали Мария. Снохи её звали «мамынька» и мы, дети, её тоже звали «мамынька». Нас, детей, было десять человек. Всего - пять братьев, пять снох и десять детей. Мой отец - Семён,
Антон - самый старший, третий - Иван, четвёртый - Григорий, пятый - Петруха, и сестра шестая, она была выдана за Степнова.
Мы, Ларины, жили двадцать два человека, жили дружно, работой руководил дед Филипп. Это был властный человек, его все слушались.
Конец недели, суббота, садились взрослые, сыновья и снохи за стол. Стол был большой, скамейки были дубовые, длинные.
Каждую субботу ножом скоблили и стол и скамейки, и пол, это в стружку скоблили. Мыли. Дом был большой, тогда называли пятистенник, сенцы были деревянные, окна были большие: пять окон в одной избе и в другой три окна. Если бы я умела рисовать, я бы сейчас зарисовала всё: дом, двор, огород, речку, тополь, который мой отец посадил. Огород, дом были на горке и под горой в конце огорода текла речка и рыба там была, правда, небольшая.
У нас называли эту рыбу сорожник – это плотва, окунь, ёрш и сентипа (килька).
Мой отец любил ловить рыбу. Как я его помню – хватает удочки и бежит на речку. «Я – говорит, – кошкам рыбы наловлю».
Ларины кушали очень хорошо, а вот одежды не было. Ходили в лаптях, плели лапти сами зимой, чтобы хватило на всё лето и на осень.
Сеяли лён, конопель. Конопель использовали на оборы в лапти (это тонкие верёвочки). Лён сеяли,а как он красиво растёт, а какой запах, цветёт голубым, бывало, придём смотреть на поле, где растёт лён, до чего голубое, красота. Сеяли в низинах. Это около реки Сок. А сколько было в этой реке рыбы! Ведь эта река впадала в Волгу.
Лён брали осенью – его дёргали, вязали в снопы, сушили, а потом вальками колотили семечки, а потом или мочили, или расстилали по лугам. Он на траве лежал, а когда улежится, его опять собирают граблями опять связывают в снопы. Сушили в банях а потом мяли в мяльницах. Поднимают и опускают, и тогда летит кострига и получается куделя-волокно. Затем ступа большая, туда ложили вот эти кудели и толкли пестами. Песты дубовые. После ступы трепали на специальных мяльницах, затем были специальные гребёнки, на этих гребёнках делали мочки, а уж потом пряли на пряхах.
***
24 ноября 1981г. Пишу на дежурстве.
Лён пряли, получались тонкие нитки, накручивались на вьюшку, а потом специально была сделана палки с рогульками, на неё сматывали нитки, нитки считали, перекладывали и называли "басма".
Мне было пять лет, я уже пряла. Давали маленькую пряху, чтобы ноги до полу доставали. Нитку, которая тянулась, её смачивали слюнями. Я не раз запрядала свои волосы и тогда обрывала нитку и раскручивала, а если не получалось, тогда просто отрезала нитку вместе с прядью волос.
Очень хотелось подражать взрослым. В то время девушки ходили друг к другу на посиделки. Собиралось по шесть – десять человек, жили по неделе и только знали: прясть. Ходили только к родным, их кормили, обед был готов и всё для прях было готово.
Смотанные нитки назывались «мотушки». А счёт ниток назывался басм. Точно не помню, кажется десять пучков назывались "басм". И вот эти мотушки складывали в трёхведерные чугуны, засыпали золой, наливали водой и ставили в нетопленую печь, отбеливали нитки долго, ставили на пять – шесть дней, а потом ехали на речку, отполаскивали и колотили вальками. Вальки дубовые, килограмма по три. Колотят и опять полощут. На речку ездили на лошадях. Приезжают женщины с речки и руки у них с пару заходятся, они в холодную воду, оттирают снегом, плачут от боли.
Нитки красили, краску делали из древесной коры (это ольха, дуб) и шелухи лука. Получалась пряжа чёрная, коричневая, рыжая. Чёрная - это дуб. А вместе складывали ольху, дуб и томили в чугунах в печке. А когда получалась густая масса, тогда процеживали через мелкое сито и опять в чугуны сливали, доливали водой и клали туда мотушки, кипятили, их опять несколько дней подряд помешивали, чтобы прокрашивались ровно, но бывало, что и неровно красились нитки. Тогда холст получался интереснее.
Основу ходили сновали к одним в деревне. Только у них одних и было приспособление для основы, был ткацкий станок. Хозяину сколько-то платили, в общем, это был двор оборудован специально. Ткали холст, уже знали, сколько надо ниток на сколько аршин. Тогда мера была: аршин.
Холст ткали на мужские рубахи, женские кофты, юбки, полотенца, которые называли: для лица – «утиральники», для рук – «утирки». Тряпки для чугунов назывались «утымалки».
Холст ткали всякий: в клетку - это для женщин, а в полоску ткали для мужского белья. И когда сделали холст, тогда мерили, сколько аршин получалось, и делили на двадцать два человека. Детям меньше отмеряли, взрослым больше. Тогда и ниток не было, пряли сами. Отбирали самый первосортный лён и из него пряли очень тонкие нитки, чтобы шить. Шили руками. Тогда швейных машин не было. Как тогда казалось, что весело жизнь кипела! Русская печь была большая, в ней кругом были сделаны «печурки». Туда клали сушить варежки, валенки, носки. Помню, как кто-то из женщин в варежку положил яйцо в печурку. Это была зима. Сидим на печке, пацаны, целая ватага, да ещё соседские дети приходили играть на печку, и вдруг слышим – пищит цыплёнок, вылупился из яйца!
Вот тогда дед ругал женщин:
– Кто это положил?
Положила тётя Графена, дяди Петра жена, до чего ж она была озорная, ей завсегда хотелось сделать что-то необыкновенное.
Тогда в случае праздника престольного или свадьбы сами делали пиво, самогонку варили.
На стол ставили ведро, наливали ковшом в стаканы, пили , кто сколько хотел, но своего отца и мать я тогда никогда не видала пьяными,а вот тётка Графена напивалась, к гостям поворачивалась задом, подымала юбку, показывала попу и уходила, ей было всё равно, или свадьба, или праздник. И тогда приходил дядя домой и пытался её поколотить, но не тут-то было. Она завсегда пряталась в сеновал. Спрячется, отоспится, а когда приходит домой, у дяди уж зло проходило.
У моего отца правая рука была сломана. В детстве лазил за воробьиными яйцами на поветях (так называлось гумно, где складывали солому, там же зерно молотили), и упал. Правая рука не сгибалась в локте, так и была в согнутом состоянии и его и в армию не брали.
Ларины были трудолюбивые, сильные, энергичные, я их всех любила.
Мой отец с дядей Петром – пильщики, распиливали брёвна на половые доски и за работу брали лесом. Столько заработали леса, что построили четыре отдельных дома: дяде Антону, дяде Ивану, дяде Петрухе, дяде Григорию. Стали делиться, кому куда идти. Кому достанется семейный дом, с тем и дедушка будет жить. Разделились. Ада, ты этот дом видела (в нём начальная четырёхклассная школа).
У родителей в то время нас детей было трое. Потом родилась Алёнушка, брат Сергей и ещё родилась Шуронька.
Шурочке было три месяца, когда решили отпраздновать Покров. Моя мама сделала двадцать пять вёдер барды, чтобы приготовить самогонку.
Это осень, отец уехал в поле пахать. Приехал отец с пашни, в это время у мамы натекла пол литровая кружка самогонки. Папа распряг лошадей, привязал к рыдвану у амбара, дал им сена, зашёл в хату, выпил всё, что было в кружке, закусил редькой и лёг на печку.
У него сгорел мочевой пузырь и за сутки его не стало. Я видела, как он умирал. Подошла к нему с ребёночком – Шуронькой, а он в сознании, говорит: «Катька, смотри за хозяйством, на тебя вся надежда, мать неприспособленная, смотри за скотиной и уйди от меня». А у самого глаза полны слёз. И умер.
Сама не помню, но когда его хоронили, говорят, что я упала на могилку и потеряла сознание. (Об этом мне двоюродная сестра в 1951 году рассказала, когда ваш папа (Павел) в Румынию уехал служить, в Глубокий нас привёз с Адой, Серёжей, Виктором).
И хлебнула тогда горького до слёз. Тяжёлая началась жизнь после смерти отца. Матери было тридцать пять лет, а нас у неё пять человек. Работать было некому. Мама непрестанно болела. Надо было обрабатывать землю, пахать, сеять, косить, хлеб молотить.
Помогать некому. Взял нас к себе дядя Антон, и своё и наше убирал. В сенокос убирали сено. Мама с граблями стояла на колымаге, утаптывала сено. Лошадь дёрнулась, мама упала вместе с граблями, проткнула ступню правой ноги насквозь зубом от грабель.
Четыре года проболела мама. Хотели отрезать ногу. Она не согласилась.
***
Отчество у мамы – Леонтьевна. Дед Леонтий был здоровый, высокий, широкоплечий, очень сильный. Брал брёвна, один подымал, клал на плечо и носил. Они строили дом. Дедушка –
мастер на все руки. Дом построил, а сам надорвался, недолго поболел и умер. Бабушка – Екатерина Капитоновна, добрейший человек, ничего не было такого, чтобы она не умела. Стоило только ей посмотреть, и тут же она делала. У деда с бабушкой было пять человек детей. Старший Николай, очень способный. Нигде не учился, разбирался в технике, шил хомуты для лошадей, лапти плёл. Очень любил петь. Голос у него был, как у Лемешева. Пел в церкви. Женился неудачно. Жена у него мордовка была, грязнуха, очень медленно всё делала, больше командовала Николаем (в погреб – он, за водой – он). Бывало придёшь – я девчушкой была –он очень меня жалел. Не отпустит, пока не покормит. Жену звали Сеня.
– Сеня, надо Катюшку покормить!
У них детей четыре человека: Анна, Мария, Василий, Алексей.
Анна вышла за муж за Явлева Ивана. Погиб на войне. Трое детей учились очень хорошо, уехали в Новокуйбышев, там поженились и Анну к себе забрали.
Мария вышла замуж за парня из другого посёлка. Электриком был, пел, плясал, гулял, работать не любил. Мария с ним развелась. Заболела сердцем, сыну исполнилось 11-12 лет, умерла. Сына забрал дядя Николай, учил, содержал. Взяли парня в армию и он остался жить в Куйбышеве.
Алексей и я уехали по вербовке под Москву, на станцию Обираловка. Лёшка женился на племяннице начальника по строительству железной дороги. Звали её Мария. Лёшка пошёл работать учеником на велосипедный завод. Потом работал мастером. У них с Марией родилось трое детей. После аборта Мария умерла. Двоих детей забрали Мариины родители, а старшего увёз к родителям в Глубокий к Николаю. Мальчика звали Толя, по ночам у него была постель мокрая. Сам Алексей заболел туберкулёзом и умер…
Василий уехал в Москву, работал на заводе, женился на разведённой. Жили очень дружно. Жену любил. Началась война. Жену с сыном эвакуировали. Кто-то с собой вёз бензин. Он испарялся. Дети плачут, ночью. Одна чиркнула спичку и вагон загорелся, погибли дети и матери, и бабушки.
Василия в армию не взяли, он был глуховат. Вернулся в деревню. Женился. Пять дочек родилось. Но он всегда помнил первую жену.
Эту не любил. Работал трактористом, комбайнёром. Умер от воспаления лёгких.
Дядя Яша Шабалов, мамин брат. Он женился, взял Фаламееву. Не помню, как звали. При родах она умерла. Остался сын. Его растила бабушка Екатерина Капитоновна. Дядя Яша женился на полячке Анне. Её муж умер. Она пришла с двух или трёх годовалым сыном Григорием. Мачеха сына дяди Яши не любила. Тот подрос и отказался от всей родни, уехал совсем. Дядя его искал, писал, но так и не нашёлся. После войны его видели в Москве на одной вечеринке. Работал он шофёром, много пил.
Возвращаюсь к своей семье.
У мамы нога заживала и опять начинала болеть, но уже в другом месте. Оставшись в тридцать пять лет без мужа, стала выпивать. В то время вся деревня выпивала. Из свеклы делали бражку и пили.
Организовали колхоз, а тут засуха. Заболела сестрёнка Алёнушка желтухой, Шуронька заболела рахитом. Есть было нечего.
Мама поехала на мельницу молотить зерно, мы остались дома, а была зима, сильный мороз. Мамы не было дней пять. По возможности я кормила скотину, рубила дрова, топила печку. За ночь нас занесло снегом. Дверь не открыть, окна занесло, темно, ничего не видно, и два дня мы голодали и скотина в сарае не кормлена. Вода в ведре замёрзла. Еле пробила лёд, чтобы попить. На печке холодно. Настя, Сергей, Лена и Шура полезли в печку, я их закрыла заслонкой, чтобы им не так было холодно. Сама одела на себя папин кафтан, отцовы валенки и ходила по хате.
И вот пришла бабушка Фёкла. Открыла дверь, кричит:
– Катька, где вы! Вы живы? А где ж дети?
Отвечаю:
– В печке.
Она глянула, а они как черти, все в саже. Она попросила своего сына Николая, он нарубил дров. Затопила голландку, в неё вмонтирована плита, и мы отогрелись.
Через дом от нас жил Иван Ануфриевич Носков. У него семеро детей. Три девочки и четыре парня. Мать с ним решила сойтись. Мы все на дыбы, и его дети в нас стали кидать палки, комки грязи.
Однажды мама пришла доить корову, а корова пала. Получает справку, покупает другую корову, и другая пала. Вскорости умирает от желтухи Леночка. В доме пусто. Денег нет и простыней. Сделали гробик, положили стружку, постелили газеты и газетой накрыли. Без слёз не могу об этом говорить. Нищету эту никак не забуду. Зимой к соседям бегала прямо по снегу босиком.
Следом умирает от рахита трёхлетняя Шуронька. Животик большой, ножки тоненькие. Она не ходила.
В посёлке хуже нас никто не жил. Над нами смеялись, издевались.
Если отец есть – они люди. Если отца нет, то их и за людей не считают. Наш отец давно, у нас тогда не уродилась пшеница, взял одну молодую тёлку и сменял на пшеницу. Так его прозвали: «Блинов» – захотел мол, блинов, и продал тёлку. Отца не стало, меня стали дразнить: «Блинова дочь».
Да и мать задурила. Я стала стыдиться людей. Со мной девочки перестали играть: «Уходи, оборванка!»
Стала думать, что делать. Возненавидела я свой посёлок, обозлилась на подруг, решила уехать, чтобы никого не видеть.
Знать никого больше не желаю. А куда уедешь?
Ушла в совхоз. Мне дали двадцать пять свиноматок. От которых приплод – сто пятьдесят поросят. И сохранила всех до одного, а как? Когда ещё не было приплода, все станки надо было помыть, засыпать негашёной известью. Что я и сделала. Перемыла всех свиней, перегнала на другую сторону, в пустые станки.
Взяла хлорную известь, усыпала все станки – и пошёл жуткий запах и дым. Я так испугалась! Тогда я совсем не знала, что такое известь, потому что мы пользовались опокой*, мы её обжигали, толкли и белили хаты.
Свиньи растут, жиреют. Привезут корм, всем дают норму, а я своих кормлю до сыта. Привезут молоко для поросят – даю, пока не напьются. Так и жила в свинарнике: от темна до темна. Мне выдали спецовку, ботинки на деревянном ходу – скользкие, не гнутся, и ноги примерзают.
В это время в совхозе был большой падёж скота, а у меня, четырнадцатилетней девчонки, все свиньи сохранились, и приплод оказался самым большим.
Собрали нас, у кого лучшие показатели, и на конференции вручили книжечки «ударника».
Проработала там шесть месяцев. Стала очень худенькая, заболела воспалением лёгких и под коленками образовались какие-то шишки со страшной болью. Отпросилась у директора в больницу.
Пришла в больницу, а врач посмотрел и спрашивает:
– Девочка, где ты работаешь?
Ответила, что в свинарнике.
– Да разве вам можно там работать? Уходи оттуда.
Там я получала восемьсот граммов хлеба и больше ничего. Денег не платили, хлеб по списку выдавали.
Приехал мамин брат Иван и стал хлопотать, чтобы мне выплатили заработанные деньги. За шесть месяцев тридцать рублей выплатили. Мать и за это была так рада.
А ребята продолжают дразнить, да ещё прибавилось: «Свинарка-оборванка, блинова дочь».
У нас образовался колхоз. Работаю за мужика. Три года не урожай, всё горит. Голод, есть нечего. Колхозникам по двести грамм на трудодень засчитали. Прожили кое-как.
На следующий год стали семена пшеницы протравливать мышьяком: такие белые шарики.
Двоюродная сестра Таисия Степнова, они-то жили неплохо, только с мачехой, и сама большая лодырь, ещё и нечестная на руку, говорит:
– Давай уйдём из жизни.
Дала мне мышьяк и сама себе два шарика оставила. Подошли к колодцу, из бадейки налили в кружку. Размешала я в кружке и выпила. Таисия же не стала пить.
Вдруг мне не захотелось уходить из жизни. Зашла домой и выпила полгоршка парного молока.
Представить страшно, что со мной творилось. Рвало с кровью, и понос. К утру я уже не могла ходить. Отвезли в больницу – отходили.
Тут уж совсем житья не стало, добавили ещё и: «отравлена».
Окончательно решила уйти из дому. Осенью приехал вербовщик из Свердловска, вербовал на железную дорогу. Собрались все, его расспрашивают, а ехать-то никто не хочет.
Зашла я и сразу записалась, за мной следом ещё тринадцать человек. Приехали в Свердловск, нас поселили в общежитие – это длинный барак и одни топчаны. Холод, топила голландки. Выполняла всё, что скажут.
Отработали год. Возвращаемся домой. В доме кушать нечего. Сестра Настя и братишка Серёжа сидят на печке. Едой даже не пахнет. Пустые щи без ничего – картошка и капуста.
Тут я точно поняла, что так жить нельзя.
Из Москвы в 1932 году приехал вербовщик со станции Обираловка. Всё те же, что были в Свердловске, завербовались, и ещё четыре человека. Работали на железной дороге. Прокладывали рельсы, шпалы, подбивали гравий, песок под шпалы. Грузили гальку, песок в ручные тележки, разгружали.
Ходила в ботинках с деревянной подошвой. Получала меньше всех. Почему? Я не знаю. Да скорее потому, что платили, как несовершеннолетней. Мужикам платили больше. Но ведь я работала наравне со всеми, столько же часов. Хлеба давали восемьсот грамм. Шестьсот грамм сахара, я его не трогала, собирала в течении года. Ела один чёрный хлеб. Сверху посолю, запью кипятком и так казалось вкусно! Но всегда хотелось есть. Что эти восемьсот грамм без приварку? Настолько была измождена, но всё равно считала, что я хлеб ем, а дома и этого не видят. Срок отработали. Собрала деньги, сколько у меня было. Купила чемодан, 67 метров мануфактуры, положила туда и сахар.
Если бы видели и знали – какая я была счастливая! Думала, приеду, привезу сахар, материал, немного одену своих.
С Курского вокзала пошли на Казанский. Все мужики здоровые, бегут, я не успеваю за ними, отстаю. Кое-как дошла до вокзала. Меня подождали. Билеты были бесплатные, закомпостировали их.
Стали садиться в вагон. Мужики захватили все хорошие места. Мне досталось около двери средняя полка вдоль вагона. Положила свои вещи под голову. Подошёл дядя Яша (мамин брат) и говорит:
– Давай положим на верхнюю полку. Я отказывалась. Он взял и положил как раз около двери, сказав:
– Ты спи, Катюшка, я покараулю.
И что же? В Казани все мои вещи утащили. Ни чемодана, ни мешка… дверь открыта…
Как только я пережила?
Приехала домой на первый день масленицы. Сестра и брат на печке. А мама у стола что-то хлопочет, есть же ничего нет.
Рассказала маме. Она плачет:
– Ну что же, наша доля горемычная. Не плачь! Хорошо, что хоть ты живая. Знать, Богу так угодно.
Время к весне шло. Появился конский щавель. Мама насушит в печи, натолкёт, в муке лишь обваляет и печёт лепёшки – не проглотишь.
Мама и дети измождены, кости да кожа. В туалет червями ходили.
Серёжа взял сумку на плечо. Пошёл, как нищий, побираться. Просить: «милостыню – Христа ради».
Стала я уговаривать маму, чтобы опять уехать в Москву. Еле уговорила. Продали наш дом под школу в колхоз. Купили маленькую избушку, тёлку отвели к дяде Николаю.
Приехали в Москву, а нас не принимают. Десятник Титов Иван Захарович помог оформиться на работу. Он Настю взял к себе няней. Маму оформили кубовщицей, титан топить. Я пошла на стройку. Сгружали кирпичи с платформ, на носилках носили к строящемуся дому.
За год мои поправились. Мама поехала в отпуск и Серёжу взяла с собой. Забрала Настино пальто. Оказывается, она переписывалась с Иваном Ануфриевичем. Это пальто она подарила его дочери и вышла за Ивана Ануфриевича замуж.
Мы её ждём, ждём, а она пишет, что замуж вышла. Настя осталась раздетая. Она устроилась на железную дорогу. Возвращаться в деревню я не хотела, и любыми путями мне надо было получить московский паспорт. В Москве жили далёкие родственники – Мочаловы. Пришла к ним и стала просить, чтобы помогли устроить меня в чью-нибудь семью домработницей. Помогли, рекомендовали Эмилии Михайловне. И только через три года, наконец, удалось получить постоянную московскую прописку.
(Эмилия Михайловна удивлялась, как это мать могла отпустить, оставить в большом городе девочек).
Я сразу решила устроиться на работу на Шарикоподшипниковый завод. Мне выходить на работу, а у Эмилии температура под 40 градусов, взяла и заболела, плачет:
– Если меня не жалко, то делай как хочешь.
После я устроилась в училище, где Павел (ваш папа) учился.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В своём очень раннем детстве Катя росла хохотушкой, ей всё было смешно. За обеденным столом чаще всего ей доставалось ложкой по лбу от деда, чтобы не смеялась. Она была заводилой, атаманшей, уводила соседских ребятишек в лес, однажды с её подачи дети наелись белены (их еле откачали), или к своей бабушке, довольно далеко, которая всех кормила, и они снова возвращались по домам. Будучи старшей, Катя с детства помогала по хозяйству, семилетняя – запрягала лошадь, ездила за хворостом.
Жизнь у Эмилии Михайловны была наиболее счастливым периодом Катиной взрослеющей жизни.
Катерина работала учеником скорняка в меховой мастерской, после – учеником в мастерской военкомата по пошиву военной формы. Эмилия Михайловна старалась, чтобы Катрин могла ни от кого не зависеть, (что умеешь, на спине не носить). Затем Катерину перевели в столовую военного училища, сперва на кухню, потом – официанткой. Она не хотела работать официанткой, стеснялась. Её вполне устраивала работа на кухне. Одновременно училась в вечерней школе, окончила два класса.
В столовой она познакомилась с нашим папой.
Эмилия всегда помогала нашей маме и её сестре Насте. Вещи приобретала – на двоих.
Кате не надо было много рассказывать и показывать – всё схватывала на лету. Даже незнакомые слова могла применить в своей речи, полностью не осознавая их смысла.
Однажды, смущаясь, поделилась, в какую ситуацию попала, применив незнакомое слово. Ей продали несвежую рыбу. Вернулась в магазин, требуя заменить рыбу, продавец отказалась. Катя повысив голос, стала требовать… «минструацию».
Все продавцы вмиг убежали. А она, торжествуя, подумала: «Ага! Перепугались!»
И, чтобы услышали её, наконец, ещё громче стала повторять это слово, требуя немедленной замены товара. Почему-то с красным лицом выскочила продавец и быстро заменила несчастную рыбу.
Вернувшись домой, где были гости, с победным видом рассказала о случившемся… Смутила присутствующих. Когда ей объяснили значение слова, чуть со стыда не сгорела.
О некоторых эпизодах маминой жизни я написала в своих рассказах: «Мама», «Папа», «Встреча», «Вербовка», «Реальность». В «Окошках детства» отображена моя детская жизнь с мамой и папой.
ОБ ЭМИЛИИ МИХАЙЛОВНЕ ШКИЛИНЬ И ЕЁ СУДЬБЕ
В 1916 году Эмилия вместе с первым мужем – командиром латышских партизан, ушла в леса. Он приказал ей прервать беременность, (обстановка не позволяла). После заключения мира их отправили отдыхать в Крым в санаторий. Там они с мужем расстались. Она вышла замуж за латыша, его бывшего заместителя, по фамилии Пинне.
Свою девичью фамилию она не меняла. В период Ежовщины ( 1936-1938 г.г.) начались репрессии против латышских стрелков.
Долго не могла узнать Эмилия о судьбе своего мужа, говорили, что погиб при крушении поезда на Байкальской железной дороге.
В последствии оказалось, что его арестовали. Что он после ареста прыгнул в пролёт между этажами в Бутырской тюрьме и разбился насмерть. Следом арестовали его брата, он занимал должность директора конного завода в Смоленске. Жена брата Лайма, чувствуя неотвратимое, срочно попросила Эмилию забрать их приёмную дочку Илгу к себе в Москву. Катрин ездила её забирать.
Вскорости арестовали Лайму. (Вышла она совсем старенькой, в 1953 г., после смерти Сталина).
В маленькой квартире мама проживала с Эмилией, со стареньким отцом её мужа – добрейшим человеком, и с Илгой. Эмилия хотела удочерить Катрин, но это было невозможно.
Согласившись с советом Эмилии, Катерина в 1939 году вышла замуж за Павла Бумагина. В 1940 году родилась я – Ада. Эмилия Михайловна прислала для меня замечательные маленькие одёжки, вещички. На фотографии, где я на руках у папы с мамой, платьице, сшитое бабушкой Эмилией.
В 1941 году началась война. Часть, в которой служил папа, стали бомбить в первые дни войны. Нас эвакуировали во Фрунзе (Бишкек). Много раз переводили папу, мы кочевали по всей Средней Азии. В 1949 году к нам приехала мамина сестра Настя. Она служила в армии, была шофёром – доставляла горючее для самолётов. После окончания войны рассталась со своим мужем и переехала к нам. Работала в ателье мастером по пошиву женского платья.
В 1957 году, возвращаясь из отпуска, тётя Настя сделала пересадку в городе Рига. Было раннее утро. Настя решила посмотреть столицу Латвии, поднялась в трамвай, подошла к кондукторше и … Настя узнала в ней Илгу! Задержалась тётя Настя в Риге на сутки. Незабываемая, радостная встреча состоялась с Эмилией, Лаймой и Илгой, с мужем Илги Эдуардом, с их детьми: Лигой, Жанной и Владиславом.
Тётя Настя и мама после войны разыскивали Эмилию Михайловну. Но на письма, отправленные по старому адресу, никто не отвечал. В 1948 г. мы, делая пересадку в Москве, пешком отправились на Первую Мещанскую улицу в надежде встретиться с дорогими людьми. Папа со мной и Серёжей остались ждать на улице, а мама поднялась в квартиру, где раньше она жила вместе с Эмилией Михайловной и Илгой. В квартире оказались новые жильцы, которые ничего сказать не могли.
Оказалось, когда освободили Ригу, Эмилия Михайловна поменяла квартиру, переехала туда вместе с Илгой. Выживали за счёт квартирантки – врача фронтовички. Они помогали ей после рождения ребёнка.
После 1953 года, когда вспомнили про латышских стрелков, как ветерану, Эмилии дали квартиру на ул. Земгалю. Предоставили дачу на берегу моря. Бабушка Миля приезжала к нам в Калининград. Рассказала, как переживала, понимая, что часть, где служил папа, первой попала под немецкие бомбы. Страшные события 1941-1945г.г. не оставляли никакой надежды …
Перед тем как расписаться с Толей, я была в Риге.
Очень плотно мы общались с бабушкой Эмилией. Братишки на каникулах ездили к ней на дачу, к морю. Часто перезванивались.
Однажды весной, когда у мамы расцветали пионы, пришло скорбное известие. Папа и Мама вместе поехали проститься с любимым человеком с огромными букетами белых и розовых пионов. Эмилия Михайловна ушла из жизни на восемьдесят девятом году, весной 1957 года.
После ухода Эмилии, оставив старшую дочку Лигу с мужем-архитектором в Риге, Илга с Эдиком, дочкой Жанной и сыном Владиком переехали в Винницу, поближе к родственникам Эдика.
ПРИМЕЧАНИЕ:
*ОПОКА-меловой известняк, известковый суглинок.