Гончаров Геннадий
С И Н Я В К А*
Зима 1969-70 года выдалась не только суровой, но и самой неудачной за всё десятилетие. Я и мой товарищ по охоте Веденист Веретенников, бригадир пути со станции Онон, имея по две лицензии на отстрел косуль, никак не могли их добыть. В заречную тайгу уходили в каждую субботу после обеда, к вечеру добирались до своего зимовья в Захарихе. Попутно проверяли петли на зайцев в молодом сосняке и осиннике. Каждый раз попадали по два-три ушкана. Затапливали железную печь на всю ночь и прогревали стылое помещение. Быстро заваривали особые охотничьи пельмени, изготовленные наполовину из мяса и капусты . Варили шайдочный чай и, с кряхтением попив его, укладывались спать на полати из жердей с настеленными на них ветками берёзы и ерника. С осени сверху был настелен слой пырея, но он вскоре превратился в труху. Печь накалялась докрасна, но когда прогорала, то зимовье быстро остывало и любой из нас, первым проснувшийся от холода, растапливал её снова. За длинную зимнюю ночь каждому приходилось вставать не менее трёх раз. Кроме того, ночью нас донимали мыши. Их там было несметное полчище. Они шуршали повсюду: под полатями и в пазах бревенчатых стен, прыгали оттуда на нас как акробаты, пробегая не только по туловищу, но и по лицам, оставляя неприятное ощущение. Продукты мы прятали от них в ведро и накрывали железной крышкой. Да ещё сверху клали тяжелый камень. Под потолком на длинной тонкой проволоке висело ещё одно ведро с запасом крупы, соли, сахара и сухарей для случайного путника. Так они умудрялись проникнуть и в него, устраивая возню с писком среди ночи. Ведро при этом раскачивалось как маятник настенных часов «ходиков» .
На утреней зорьке мы расходились по логам в надежде на удачу. Но тщетно. Каждый раз она обходила нас стороной. Иной раз высмотришь в бинокль пасущихся в логу или на увале коз и начинаешь скрадывать. Только подойдёшь на дистанцию выстрела и начнешь их выцеливать, как, словно по чьей-то команде они подхватываются и скрываются в чаще. Один раз в лютый крещенский мороз, на восходе солнца я из сивера , буквально на четвереньках, выполз на ряж «Толстый мыс» между двух толстенных сосновых пней и замер от удивления. Внизу на пологом уклоне, примерно в пятидесяти метрах кормилось около десятка косуль и среди низ здоровенный красавец гуран с ветвистыми рогами. Его изящное тело и манера поведения вызывали чувства восхищения, уважения и преклонения. Воистину, сочетание грациозных животных и суровой, но великолепной сибирской природы составляет особую, неповторимую прелесть русской охоты.
Через бинокль я подсчитал отростки на рогах. Пять штук! Мать честна'я! Молнией пронеслась мысль, что эти рога уже прибиты к стене в прихожей моей квартиры. А козы в это время спокойно ходили среди кустиков таволги и объедали вершины веточек с засохшими листочками. Мне даже казалось, что я слышу как хрумкают их челюсти, перетирая пищу. Животные временами занимали такое положение, становясь одно позади другого, что одной пулей можно было поразить сразу двух, а то и трёх. Чувствуя, что от мороза скоро сведёт мои пальцы, я не стал ждать когда козы окажутся на одной линии; взял на прицел вышедшего на открытое место гурана. Мушку направил на область груди за лопаткой, чуть пониже позвоночника. С учётом того, что стрелять нужно было «под гору», когда пулю тянет вниз и, учитывая тугое сопротивление морозного воздуха, я рассчитал, что пуля должна ударить по сердцу. Прошептал : «Господи, благослови!» Глубоко вдохнул и стал медленно выдыхать. Как только выдох кончился я нажал на спуск. Увы. Выстрела не последовало. В затворе застыли остатки смазки и боёк вместо резкого удара «прошелся пешком» и упёрся в капсюль патрона. Я чуть не взвыл от досады. Отполз и спустился в сивер. Быстро нашел берёзу с отворотами бересты. Срезал её ловтаки и развёл костерок. Подержал над ним затвор карабина, вставил на место. Но без патрона в патроннике. Нажал на спуск.. Чакнуло — работает! Мгновенно зарядил и выполз на прежнее место, потеряв всего-навсего не более двадцати минут. Кровь молоточками стучала в висках. Глянул на прежнее место кормёжки. Аля-улю! Коз и след простыл, будто их и вовсе не было.
Встал во весь рост и в бинокль осмотрел всё пространство и противоположный сивер вплоть до «Тонкой гривы». Пусто! Направился к месту кормёжки и осмотрел следы. По ним понял, что козы спокойным шагом спустились в густой колок, заросший ольховником, черёмухой и красноталом.. Там и залегли до вечерней кормёжки.
Поднявшись на ряж, пошел по нему в вершину Зыковой пади. И тут сверху раздалось курлюканье во'рона. Словно издеваясь надо мной, он извещал лесных обитателей, что идёт человек с ружьём. Развернувшись в вершине, снова пролетел надо мной да так близко, что был слышен шум его крыльев. На этот раз он коротко куркнул над самой головой, будто спросил : « Ну что, выкусил?! Так тебе, недотёпе и надо!»
Уже направляясь к зимовью я услышал выстрел где-то в первом разлоге Захарихи . По эху, отдавшемуся как от пустой бочки, понял , что стрелок промахнулся. Придя в зимовьё, затопил печь, ножом наковырял в ключе льда и «сварил» чай. Попил с устатка и от досады. Вскоре подошёл Вена. Лицо — мрачнее тучи. Разрядил и положил на землю под полатями ружьё, накрыв его козлинкой, чтобы медленно отогревалось и не «запотело», а потом и не покрылось ржавчиной. Сел с кряхтеньем на чурку против печки, протянув к ней руки, то сжимая, то разжимая ладони. Я подал ему кружку с горячим чаем. Подождал пока он сделает несколько глотков и успокоит дыхание. Затем спрашиваю: «Кого стрелял?»
- Да вот, пробубнился, паря. В первом разлоге выскочили из осинника на меня козы, штук пять и давай обегать с обеих сторон. Развернулся махом и стрелил вдогонку. Метров с двадцати до козы во время самого ускока, но пулю будто кто отвёл. Срубила ветку в стороне. Посля глянул на ствол — мушка сбита. Утресь, когда шел по наледи, то поскользнулся и упал на спину, да так халыснулся, аж искры из глаз полетели. Ружьё-то и ударилось стволом о лёд. А я даже и не подумал проверить мушку-то, быдто кто мне разум помутил . Досадно, конечно, когда стреляешь мимо. Худшего позору охотнику нету. Не охота, а одна маета.
- Да, дела, Вена! Охота есть охота. Никогда не предугадаешь — какой она будет. Что же теперь-то делать будем? Ведь ещё месяц и лицензии пропадут: сезон закончится, а мы козьей печёнки так и не распробовали. Какие же мы после этого охотники?
- Верь-не верь, а нас, всё-таки кто-то сглазил, когда мы уходили на охоту. Не иначе как Петелиха, будь она неладна. Али Груня Крутолобая. Пойди, теперича, узнай. Вкруговую одни завистники. В глаза тебе говорят одно, а сами думают другое, ну а делают — третье. Вот и пойми их. Не зря гласит пословица, что чужая душа — потёмки. В общем, Григорьич, придётся ехать к бурятке Дариме в Усть-Агу, пусть покухает, порчу снимет. Заодно и ружья окропит лаженой водой с алханайского ключа.
- Ну, не знаю, Вена. Я в эти предрассудки никогда не верил. Хотя и есть многое, необъяснимое и недоступное до нашего разумения. Иной раз поневоле поверишь в наличие потусторонних сил.
- Знай, не знай, а Дарима пошаманит и подскажет: какой такой музган*на нас порчу навёл. Наслышком доносилось, что она многим всё точно угадывала и снимала любую напасть.
- Тогда поезжай и попробуй избавиться от порчи. А мне нельзя, положение не позволяет. Начальство узнает — опозорит. Да вдобавок ещё из партии попрут, как собаку из церкви. А там и рапорт об отставке предложат подать « по собственному желанию», как принято в нашей системе.
Подкрепившись пельменями и просушив портянки, подались мы по ряжу до вершины распадка Нижняя Глубокая. Спустились по нему на берег Шилки и пошли в Усть -Онон, старинное село, лежащее на стрелке, где сходятся реки Онон и Ингода В лицо дул сводящий скулы ветер «хиуз», который местные жители в насмешку называли «Бомбеем». Кто и почему дал такое название — неведомо. Не иначе как в порядке юмора наш лютый холод мечтали сменить на южный зной. Сохранилось это название ещё с царских времён...
Преодолевая хиуз и отворачивая от него лица то вправо, то влево, добрались до деревеньки и зашли к нашему товарищу по охоте и рыбалке Илье Беспрозванному. За чаем с шаньгами поведали о своих неудачах. Илья выслушал, а потом и говорит, да так уверенно:
- Это Синявка, паря, вам такую напасть устроила. Не иначе как она. У неё, как и у отца-покойничка, накованный глаз. Тот, бывало, поглядит на человека али на скотину, да хошь на кого — сглазит. Позалонись, когда ён ишшо жив-то был, сосед его, чуваш ворота открыл. А ён посередь дороги стоял и глаза -то во двор чувашу давай пялить. А через день у этого чуваша поросёнок возьми да и сдохни. Вот ведь чё музган натворил. Ежлив у меня поросилася чушка, то я его гонком гнал от самых ворот, не пускал во двор-то, чтоб от его изуроченья поросята не передохли. И дочь его така же. Не зря её прозвали Синявкой. А ишшо у ей была тётка, котора жила в Кироче, покуль там же и не померла. Люди про неё баяли, что она была ересница, то бишь - колдовка. Так она чё вытворяла-то. В ночь на Ивана-травника оборачивалась собакой и бегала по суседским дворам, на коров порчу наводила. Да так, что те начинали с кровью доиться, коровы-то.
Колдовала, чужих коров доила и крынки ставила; а свою не держала. А без молока не жила, и без масла, и без сметаны. И молока крынку поставит, там простокваша только, а остально всё уже сметана. Даже сам отец говорел:
— Приду на обед, разболтаю эту крынку, —
гыт, — и выпью, я, — гыт, — сытый, одне сливки.
И вот она доила. Придёт, это, вот раньше на поветях спали, ешшо сделают, это, балаган, и там койки поставят и спят.. И вот оне там спали: этот дядя Петя и дядя Гоша. И она пришла к им во хлев и давай коров доить, а у них две коровы доилося. И она доит, и оне с койки подняться не могут, быдто их кто привязал. Оне её , шшитай, видят и слышат, как она доит коров, но ни сказать и ни пошевелиться не могут , пока она их не подоила, этих коров-то и ушла, быдто в воздухе растворилася.
Потом она три года продержала петуха, он яичко снёс, этот петух-то,
и она за пазухой таскала этот яичко, пока не вывелася змея. И она звала её Акулиной. И вот эта змея ползала по дворам, молоко сосала у коров. Она посылала её. И жила она у ней
в крынке. Раньше таки глиняны крынки были, Её положут, она лежит в этой крынке. И вот ходила она с этой змеёй, коров доила.
Вот ведь каки здеся были дела.
Тут Вена постучал себе по лбу кулаком и говорит:
- И как же я ране-то не допёр: в чём дело? Ведь она кажный раз встречала нас в переулке то с тазом с золой, то с ведром с помоями и подолгу смотрела вслед! Да не столь на на нас, сколь на ружья.
- Вот, вот, - поддержал Илья, -тут она вам и подстроила свои козни. Навела порчу, едри её в корень. Короче говоря, ребята, вы теперя нарисуйте её морду на берёзе и расстреляйте. И обязательно в глаза. Должно сработать. Не раз проверено на моей памяти.
Поблагодарив Илью за чай и за совет, мы подались на станцию. На выходе из переулка я оглянулся. На крыльце своего дома стояла Синявка и смотрела нам вслед . У меня заныло под ложечкой и впервые в сознательной жизни я поверил в некоторые предрассудки..
В следующий раз мы пошли на охоту, когда стоял февраль-бокогрей . По утрам было 25-30 градусов мороза, а днём ослабевало до 20-ти. Усть-Онон обошли по Ингоде , чтобы не попасть на глаза Синявке. По тропе в пади Чортовая поднялись на ряж и по нему быстро дошли до Третьего разлога, где стояло наше зимовье. Растопили печь заготовили на ночь дрова. На толстой берёзе древесным угольком нарисовали женское лицо с большими глазами. Выстрелили по разу с двадцати шагов. Я в левый глаз, Вена — в правый. Попали точно. Для пущей уверенности, в лоб забили ржавый гвоздь. Поужинали и легли почивать.
Утром, наскоро поев пельменей и почаевав, положив в рюкзаки хлеба с салом; ещё до восхода солнца разошлись по угодьям. Я поднялся на Толстый мыс и в бинокль увидел в вершине Зыковой пади группу коз. Заметил ориентир: хорошо приметное и одиноко стоящее на ряже дерево со сломанной вершиной, против которого они паслись. Спустился в сивер и по нему дошел до того самого места, где росло то дерево. Остановился и успокоил дыхание. Поставил прицел на постоянный. Затвор на боевом взводе. Прошептал:«Господи, благослови!» Выполз на ряж. Опаньки ! Вот они, желанные, как на ладони. Совсем рядом. Пожалуй, сто метров — не более. И стоят все задом ко мне. Прислонив к сосне ствол, выбираю самую крупную. Время будто остановилось. Мушка застыла посреди прорези прицела. Палец на спусковом крючке сводит от мороза. Глаз начинает слезиться. «Ну давайте же, родные, поворачивайтесь!» Вдохнул на полную грудь и продолжительно выдохнул. Не дышу. Моя коза медленно поворачивается ко мне. Мушка с прорезью ложатся на среднюю линию туши и скользят по лопатке, к её заднему краю, в область сердца — самое убойное место. Стоп! Коза застывает, подняв голову, развернув и наклонив вперёд уши. Что-то её встревожило. Не дай Бог, сейчас сорвётся с места. Нельзя упускать выпавший мне шанс. В вершине пади куркнул ворон и я мгновенно нажал на спуск, ощутив лёгкий толчок приклада в плечо Выстрела не слышал , а только увидел как за козой на снег брызнул сноп крови и мне в уши ударило эхо со щелчком переломанных костей. Козы унеслись как на крыльях и лишь «моя» распласталась на снегу, вытянув шею. Встаю и иду к своему трофею. Крупная старая, яловая косуля лежит, показывая мне прикушенный язык.
- Слава тебе, Господи! Ещё не последняя! - прошептал я по старинному сибирскому охотничьему обычаю и перекрестился . После скрадывания и удачного выстрела сознание раздваивается. Чувствуется радость от результата и немного грусти от того, что всё окончено. И в это время там, куда ушел Вена , голкнул со щелчком выстрел. Щелчок этот означал , что пуля нашла цель. С приподнятым настроением я у своей добычи выпотрошил брюшину и горячие кишки, согрев тем самым застывшие пальцы, разрезал кожу и подъязычье на нижней челюсти, просунул ремешок, затянул петлёй и по снегу словно санки приволок козу к зимовью. Затопил печь и сварил с картошкой свежие козьи почки. Вскоре подошёл Вена и сказал, что завалил гурана в вершине Сеннушки. Принёс в рюкзаке печёнку, а тушу присыпал снегом в чаще. Подберём, говорит, на обратном пути.
Так и поступили. По натоптанной в снегу тропе волокли свои трофеи как санки. Покидали тайгу с благодарностью, что она на этот раз была благосклонна к своим гостям. Да, в тайге мы именно - лишь гости, а не хозяева. Спускаясь с хребта по Нижней Глубокой, на бегу подстрелили еще одну козу. Спрятали её для Ильи на устье в зарослях ольхи, неподалеку от приметной берёзы с кокориной, присыпав снегом. Печёнку из тела вынули и положили в рюкзак для него же. И уже потемну притащились с двумя козами в Усть-Онон прямо во двор нашего товарища по охоте. Оставили их в сенях, закрыв на засов наружную дверь и зашли в избу. Меня не покидало чувство, будто в минувший день кто-то вёл нас и помогал.
Илья встретил нас в приподнятом настроении. Его старый кот обнюхав наши ноги ещё у порога, мяукнул по-особому, давая знать хозяину, что от гостей исходит запах крови. У того сразу же поднялось настроение. Васька никогда не ошибался в своих выводах относительно добычи. Это был эксперт экстра-класса!
-Ну что, навроде, завалили!?,- бодро спросил Илья.
-Завалили, да не одну,- ответил Вена, - вот тебе ещё и печёнку принесли от твоей козы. Порадуй душу!
-О-о! Печёнка — это хорошо! Знать, постигла вас удача. А я что вам баял! Синявкину морду расстреляли?
-Всё путём, Дмитрич. Ещё и гвоздь в лоб забили.
-Ну и слава Богу. Теперя её порчам наступит полный трындец! Разболакайтеся! Милости прошу к столу! Небось забыгали, покуль приташшилися с такой добычей. Да ишшо, поди, «Бомбей» проходу не давал. Счас, паря, брусничной настойки примем по рюмочке с устатку-то. А посля и чайком побалуемся . Моя хозяюшка Манюня-катуня ноне витушечек напекла, как на Маланьину свадьбу. Ешь — не хочу! Сколь за столом — столь и в раю!
На горячей печи, пуская пар из носика, насвистывал большой медный тульский чайник из приснопамятных довоенных лет. Мы помыли руки, освежили лица, вытерлись одновременно краями холщового полотенца с вышитыми петухами и уселись за стол. Пропустили с кряканьем по-маленькой рюмочке брусничной настойки, провозгласив тост за удачную охоту. Закусили солёным салом, квашеной капустой и маринованными груздочками. Уплели по миске пельменей. Затем, наговорившись вдоволь , приступили к чаепитию - особому ритуалу забайкальцев с характерным пошвыркиванием, по-местному : «зёрбаньем». Тётя Маня поставила на стол глиняный запарник, из которого, щекоча ноздри, шел пар с ароматом цветочно-травяного чая.
— Эвот вам пользительный узвар приготовила. Готовить его просто. Зальешь кипятком траву, котора помогат от всякой напасти. Настоишь и пьёшь. В войну таблетки-то не знали, всё травы пользовали. Узвар приготовишь, так и лечишься. А куды было деваться-то, мил человек? Кругом голимая тайга на сотни вёрст. Ни лекарей, ни фершалов— как хошь, так и лечися сам. Зато место-то како браво! Летом всё в зелени! Черёмуха зацветёт— кругом белым бело! А цветопад-то когда, дак будто снегом всё припорошит. А дух-то от её! А сахар-то вам в чашку положить, али с прикуской любите?
—Да кладите уж в чашки—ответил я за двоих.
Хзяин всем налил по первой чашке, приговаривая:
• Нате-ка горяченького.
Я осторожно отпил и говорю:
- У-ух! Горячо-то ка-а-ак, голимый кипяток!
• А ветер-то под носом, вот и дуй! Можа тебе, любезный, молочком забелить? Забел-то е-е-вон в той кружке налит.
• - Забелите, тётя Маня. Белёный мне с детства нравится. Да и пьётся он, как бы это сказать: помягче да послаще.
- Во-во! Попейте чайку — развейте тоску. Слышите, чайник-то как поёт, прям услада для души. Чай не пил — какая сила, а попил — совсем ослаб, - приговаривала Маня, подливая в мою кружку молоко. Затем повернулась к Вениамину:
- А ты, любезный, пошто чаёк-то без забелу пьёшь? Ить нам гуранам чай с молоком, что сера с табаком. Чай попьем, а посля самосаду покурим и заодно серу пожуём, покуль зубы ишшо держатся.
Вена, громко и продолжительно пошвыркивая, в знак согласия кивал головой и время от времени покрякивал, вытирая со лба испарину. Горячий чай так и угревал в животах и расслаблял всё тело. Чаевали - аж до третьего пота. Тетя Маня едва успевала подталкивать нам свою стряпню, приговаривая:
- Угошшайтесь витушечками-то, не смушшайтесь. Ить не только для себя с Илюшей, а ишшо и для вас напекла. Оне толчёным семенем конопли намазаны. Ароматны да румяны. Сами во рту тают, сдобненьки да мяконьки — ум отъешь. А вы, поди намаялись, коды по лесу-то хлестались, да намёрзлись, покуль доселева дошли. Зима-то ноне стоит злюшшая-презлюшшая. Давненько такой на нашей памяти не было. Эвон коковень-то с самого Рождества лютует. Да и Бомбей такой хиузит, что навой раз с ног едва не сбиват. Чем ближе к весне, тем злее. Скорей бы уж Масленка подходила, да зима отпустила. Жду — не дождуся. Да и скотина уже намаялась. Боюся — как бы не замоздела. А то ведь и завсе околеть могёт. Охо-хо! Не приведи, Господь!
После этих слов Маня поднялась из-за стола, прошла в передний угол,
перекрестилась перед потускневшей иконой Георгия Победоносца, оставшейся от покойной бабушки и невесть как сбереженной в лихие годы, на ходу уголком головного платка отёрла губы и присела на кровать, опустив на колени натруженные руки с искривлёнными пальцами. Кот мигом запрыгнул туда же, усевшись рядом с хозяйкой.
Поглаживая кота, Маня продолжала общение с нами. Живя на отшибе в безлюдном месте, она всегда была рада гостям. Её речь лилась и журчала, как таёжный ручей. Так и слушал бы её до бесконечности.
• Онон с нашего мелкого берега промерзат всё боле и боле, аж до самого дна. Пролубь-то Илюша нову поближе к тому берегу выдолбил. Скоро, поди и под утёсом, аде самая глыбь, долбить придётся.
• И придётся, - вмешался Илья, - выдолблю на самом омуте, где завсегда рыбы много, что летом, что зимой. А еслив выдолбить ишшо перед самой весной, то её там кишмя-кишит: знай только не зевай и вычерпывай. В иные годы её оттуль возами возили. А теперича и природа не та и жизнь по-другому пошла.
• Да-а , - вторила Маня,- Пошто-то не так, не по-людски стали жить. Молодёжь жениться не хочет. А еслив и сойдутся, то так, без закона и без детей. Вместо них собачек заводят. Это у их называется гражданским браком. Живут одним днём себе в удовольствие. Народ-то со временем выродится ….
• В кодексе о браке и семье, тётя Маня, такого понятия как гражданский брак нет,- сказал я,— это явление там рассматривается , как сожительство, не порождающее прав и обязанностей сторон. Случись что, ходят потом по судам, взывая к справедливости.
— Пойдём, однако. Пора и честь знать!-сказал Вена, поставив чашку вверх дном на блюдце. -За чаем не только вечер — зима пройдёт! За разговором-то. Спасибо, тётя Маша! Постряпушки ваши шибко вкусные. Будете на станции — к нам пожалте. Завсегда рады.
• Да это как получитца! В ногах-то теперича прежней прыти уж нетути. Отплясали, отбегали. Куды чо и подевалось?! Охо-хо! -помолчав полминуты и продолжая гладить кота, добавила,- Привет Полине и баушке Прасковье передавай. Зубы-то она хоть подлечила, али как?
• Подлечила. Ей в районе заместо больных железные вставили. С имя теперь не только чай с сахаром вприкуску пьёт, но за обедом еще и костыги доле того разгрызает. А привет обязательно обеим передам.
• Ну и слава Богу!
Поблагодарив Маню за угощение, объяснив Илье — где для него спрятана коза, мы взяли предложенные им сани, положили в них трофеи и по темноте двинулись к Вене домой. На станцию, сплошь забитую составами пришли ближе к полночи. А когда пролезли под вагонами на последнем пути, то вывернулись прямо на Петелиху со своими козами. Откуда её несло в тот неурочный час — лишь Богу ведомо. Ошарашенная увиденным она только и успела произнести: «Здравствуйте!» - и застыла, как вкопанная. И ещё долго смотрела нам вслед. Вена же высказал опасение, что нас опять сглазят.
А Синявкины чары после того исчезли. И мы уже редко приходили из тайги с пустыми руками. Оказалось, что Петелиха, да и Груня тут не причём. Да и в Синявкином колдовстве я сомневаюсь. Просто мы стали вести себя более уверенно и спокойно. Соответственно, правильно оценивать обстановку и не допускать ошибок. Это и стало залогом успеха.
Минуло полвека с того времени. Появилось и взросло ещё два поколения. Внуки и правнуки. Давно уже улеглись на погостах Илья и Вена с женами. Там, где располагался Усть-Онон, лишь заросли крапивы на месте дворов и в стороне заросший лесом погост. Да всё те же заросли черёмухи по берегам. А я по милости Всевышнего ещё живу, заканчивая девятый десяток, сохраняя разум, телесное здоровье и бодрость духа.. Не для того ли, чтобы рассказать потомкам о давно минувших временах?
А той прежней и чудесной забайкальской кормилицы тайги уже нет. Исчезла под натиском дикой рыночной экономики за короткий период всего-то в четверть века. Её всю в виде сырой древесины алчные бизнесмены, «чёрные» лесорубы и всякого рода проходимцы, с молчаливого согласия , а где и при прямом содействии чиновников, вывезли в Китай под ласкающий слух шелест долларовых купюр, заглушающий голос разума. А что не смогли и не успели вывезти, то огненной метлой смели рукотворные пожары, устроенные с целью сокрытия хищнической вырубки и списанные в официальных отчётах на молнии, засухи, короткие замыкания на линиях электропередачи и на палы, устраиваемые теми же «раздолбаями» из числа местных землепользователей. Получилось по-Марксу: «Цивилизация, если она развивается стихийно, оставляет после себя пустыню.»... Убежали за Становой хребет в Якутию звери, улетели птицы, исчезли многие виды насекомых. Где совсем недавно звучали птичьи голоса, стрекотали кузнечики, журчали ручьи и шелестели листья, воцарилась мертвящая тишина. Зачастили пыльные бури, сквозь которые едва проглядывало красное солнце. Многочисленные горные ручьи ушли вглубь и журчат теперь где-то под каменными осыпями. Лишенные защитной лесной кроны, под палящими солнечными лучами высыхают хранилища влаги — мари, мочажины с поточинами, болота и озёра. Ливни и бури уносят с горных склонов остатки подстилки и почвенный слой, обнажая скальные породы, сметая в долины камни и песок, превращая некогда цветущий край в пустыню. Теперь после обильных дождей воде негде накапливаться и она вся мгновенно скатывается в реки, порождая наводнения и смывая в пучину имущество тех, кто нажил его на вывозе леса за границу. И поделом. Зло обернулось обильным урожаем к тем, кто его посеял. С каждым годом реки будут мелеть всё больше, пока не исчезнут совсем. А миллиарды тонн снеговой и дождевой воды, не задерживаясь в исчезнувшем накопительном слое, когда-то оберегаемом тайгой, будут скатываться в песчаные и каменные русла и мчаться к Амуру, Лене и Байкалу, сметая всё на своём пути.
Помню, как осенью в год Победы я, двенадцатилетний отрок, охотясь на рябчиков в окрестностях Усть-Кары в бассейне реки Шилки, вконец уставший и голодный, наткнулся на поляне на широченный пень даурской лиственницы. Прилёг на него, очистил от мха и из любознательности стал считать годовые кольца на солнечной стороне от края к центру. Насчитал триста семьдесят и далее не мог разобрать из-за плотности и почернения древесины. Дерево росло и простояло почти четыреста лет, пока его не спилили люди. Столько же времени и триллионные денежные вложения потребуются на лесопосадки и естественное восстановление тайги. Но для этого нужна будет другая, не «рыночная» экономика и люди с другими мозгами. Желательно, с еврейскими, как у Ландау. Или с немецкими, как у Бисмарка. Но не с такими, как у Чубайса, будь он не к ночи помянут. Но только появятся ли они? Лично я не уверен. Но полноценную тайгу уже в былом величии восстановить невозможно.
А за Аргунью, в Китае тайга осталась нетронутой и стоит себе такой, какой была сто и тысячу лет назад. Там ещё со времён Конфуция за самовольную рубку леса виновным отрубали правую руку. И генетический страх живёт в людях и поныне. Да и традиции дают о себе знать. Об этом замечаю мимоходом, для примера рачительного использования отечественных ресурсов. И о необходимости принятия строгих законов о сбережении природы. А с нею — и всего нашего, удивительно терпеливого и стойкого народа. На этой тревожной ноте заканчиваю свой рассказ. Будьте здоровы и благоразумны!
* Синявка --ядовитый гриб семейства мухоморов(местное).
Январь 2020. Поезд № 738 Москва - Воронеж
Гончаров Геннадий
ч
ч