Начало: http://proza.ru/2023/10/11/139
КОЛЬЦО.43-44
43. ЛУСИЯ
Из окна кухни Лусия увидела, что у киоска на улице остановился дон Антонио.
- Папа, — крикнула она вглубь квартиры, снимая фартук, — ты газеты так и не купил? Сходить?
- Сходи, — глухо донеслось из комнаты, — возьми мне «Ла Насьон» и «Ла Пренса»...
- Я себе журнал возьму, ладно? — дожидаясь невнятного согласия, Лусия наскоро погляделась в зеркало, подправила мизинцем помаду в уголке узких губ и заторопилась на улицу.
Дон Антонио переговаривался с продавцом и уже брал из окошка пачку папирос.
- Буэнос диас, дон Антонио, — поспешила перехватить его Лусия. — Нам сегодня была доставка из тинторерии, от сеньора Кантини. Они сказали, что ваш заказ готов, завтра и вам привезут.
- Перфекто, — рассеянно отвечал Антонио. — Грасиас, Лусия.
- Дон Антонио, — отходя вместе с ним от киоска, продолжила Лусия, — мы слышали, что вы всё-таки купили этот дом? — Антонио кивнул. — Так значит, вы не уезжаете? Вы остаётесь?
Антонио достал папиросу и закурил. Лусия ждала, впившись в его лицо глазами.
- Да, Лусия, — задумчиво поглядел он на Лусию. — Остаюсь.
- А как же ваша семья?
- Моя семья приедет сюда.
- Сюда? Вот как? — градус оживления Лусии заметно упал. Она опустила голову и покатала носком туфли маленький мандарин на мостовой.
- Надеюсь, что это получится, — суеверно добавил Антонио, соображая, почему Лусию так это заинтересовало, пока не вспомнил: — Я тоже слышал… что вы сами хотели приобрести этот дом, так ли?
- Да, — печально отвечала Лусия, — вы же знаете, что нам тесновато на семь человек, племянники подрастают, а тут и я к ним вернулась… когда овдовела. Отец брал отпуск на заводе и ездил в Байрес к самой Эвите, и представляете, — снова подняла она лицо, на котором засиял восторг, — хотя ему пришлось ждать целых четыре дня в очереди, его приняли! Эвита обещала нам помощь! Дадут субсидию. Дай Дева Мария всякого блага этой святой женщине! — Лусия благоговейно перекрестилась.
- Стало быть, я перебежал вам дорогу… эээ… перехватил, помешал, — заключил Антонио. — Мне очень жаль.
Он развёл руками.
- Конечно, можно присмотреть и что-то другое, — вздохнула Лусия, — когда будет субсидия. Но не хотелось бы переезжать в новое место. Здесь мы уже всех знаем… И были уверены, что вы уезжаете.
- Лусия... — Антонио уже повернулся уходить, но вдруг остановился. — Всё так неопределённо. Возможно, вы ещё купите этот дом.
Она вопросительно уставилась на него.
- Да-да, — кивнул Антонио. — Я всё-таки хочу вернуться на родину. Просто пока приходится отложить. И звать семью сюда. Аста луэго, Лусия, — Он коснулся шляпы и пошёл к себе.
Лусия смотрела ему в спину, потом на закрывшуюся за ним дверь его дома, обдумывая услышанные новости. Ну что же, посмотрим, что у него за семья, что там за жена такая. Неужто лучше меня? Сколько ей лет? Какие-то дочери, неизвестно, чьи. А как хорошо было бы именно мне, только мне, вселиться в этот дом, без всяких субсидий и покупок. Дон Антонио такой солидный, приличный и, похоже, небедный сеньор.... За него стоит побороться. Невыносимо быть прислугой у своих, нянькой племянникам, давать отчёт за каждый сентаво… Кстати, спохватилась Лусия, возвращаясь к киоску, — журнал, а лучше два, мне, и газеты отцу!
_________ __________________________________
тинторерия — прачечная (исп.)
аста луэго — до встречи (исп.)
44. ВЕСЫ
В комнате Антона встретили три его девочки, глядящие на него, как всегда, с большого, увеличенного портрета в парадной резной раме. Медленно опустившись в кресло напротив, он вгляделся в портрет. Нет, ничего такого он не видит, всё благополучно… никакая беда, тревога или отчаяние не читается на этих лицах, которые так не терпится увидеть въявь.
Как там толковал этот перонист, агитатор за аргентинское гражданство? Обменный курс в ресторанах заоблачный… продукты можно достать только на «чёрном рынке»… Чьи-то впечатления приводил, впечатляющие: старушка продаёт крошечный кусочек чёрного хлеба на ладони — такого же чёрного, как её рука… Там что, невозможно помыться? Не верю... Мальчишки торгуют папиросами поштучно и презервативами. Женщины предлагают купить хвост сушёной рыбы, головку чеснока, два дырявых — дырявых! — носка… Жить приходится по три-четыре семьи в конурке, спать в очередь на полу, шайки беспризорников, нищие старики...
Чёрное, всё сплошь чёрное? Питаются отбросами и ходят оборванцами? Такая чёрная беспросветная нищета? Чушь какая-то, враньё. Хотя… ведь даже сам советский посол говорил нашим: не спешите, там до сих пор живут в землянках и бараках… Ну, Ленинграда и моей Анночки это, наверное, не касается, живут, где и жили до войны, в просторной большой комнате, но не у всех, видно, так.
Ну и что думать, кому верить? Анночка, ты мне не говоришь, что у вас так тяжело и скудно. Правда ли это? Может, там у вас нельзя сказать всё как есть? Лапырям родственник пишет с родины, что живут они, как какой-то их прежний знакомец — невинная фраза, и только сами Лапыри знают, что речь о довоенном самом бедном в округе придурковатом еврее. Писать прямо о трудностях, похоже, оттуда нельзя? Письма читают? Не думал об этом...
Ничего подобного о бедности или голоде не пишет и Янина, всё у них вполне хорошо и сытно. Родня возит в Ленинград и продаёт на рынке сало, шерсть, яблоки, мёд — с чего Яне выдумывать это? На лето приезжали к Буткевичам Ниночка и Дорочка, поправляться после блокады…
Антон даже не представлял, какое сильное впечатление на девочек Шиловых произвело это пребывание на хуторе Буткевичей, равносильное попаданию на другую планету. Янина обставила всё так, словно их посетили королевские особы: всё лучшее — «ленинградским дзяуйчаткам». Окрестные жители, которых тётя Яня называла непонятным раскоряченным словом «жабраки», корзинами несли для «высоких гостей» собранные «дары природы»: сизую от влажного лесного налёта чернику с прилипшей мелочью зелёных листочков; колючую от чёрных зёрнышек, усеявших толстые ягодные бока, землянику; разнокалиберные разноцветные грибы, пахнувшие лесной сыростью; налитые бордовым соком крупные «шапочки» дикой малины. Со своих пасек и садов несли банки («слоики» — говорила тётя Яня) текучего янтарного мёда; всяких видов, размеров, цвета и сортов яблоки; шматки завёрнутого в холщовые лоскуты белоснежного, благоухающего чесноком, с мягкими, самыми лакомыми, «шкуратиками» сала или пахучей провяленной вандлины.
С берегов речки Друйки, зарастающих осокой и камышами, бесперебойно поступал свежий улов окуней, краснопёрок и плотвичек, нанизанных щедрыми плетями на ветки жульвиц. На кухне Буткевичей окушки превращались в наваристую уху, прочие разновидности в целые пательни — сковороды — аппетитно хрустящих рыбок. Вытащенных бреднем скользких толстобоких линей, зеленовато-коричневых и мясистых, недоумённо разинувших свои наивные губки, ждала та же участь, а вот суховатые остромордые хищные щучки становились сочными, приготовленными в печи котлетами или искусно фаршировались и томились в той же печке, откуда извлекались в иллюзорной целости пёстрого пятнистого тела, но в разинутой костистой щучьей пасти виднелся лакомый кусок светло-жёлтого фарша...
По утрам девочек всегда ждали сияющий медью самовар; круги ароматной, завялившейся к лету колбасы из заколотого в Рождество боровка; вынесенная из погреба деревянная миска со сливочным маслом в «слезах» сыворотки, «яечки с-под курки», всмятку… Нину удручал тёти Янин обычай подскочить к только что облупленному с верхушки яичку и ткнуть туда палец — проверить, «як сварылось», и она уворачивалась, поднывая: «Ну тё-о-отя Яня, не на-а-адо!», под хихиканье Доры и пятилетней ясноглазой Гели, Яниной внучки. В полдник непременная кружка парного молока со жменей ягод… «Усиленное питание» продолжалось с восхода до ночи.
То, что всё это благолепие предназначалось именно Яниным «пляменницам» и не слишком распространялось на домочадцев, Доре стало внезапно внятно, когда им с Гелей были тётей Яней поручены грядки клубники в огороде. Геле было строго предписано только собирать, а Нине с Дорой не возбранялось лакомиться. Нина отведала, поморщилась от острой кислинки и переместилась на соседнюю плантацию, в курчавые заросли пупырчатых молодых сладких огурчиков, укрывшихся под резными листьями, и в кусты смородины, увешанные серёжками созревающих ягод. Вот тут-то Геля с детской откровенностью, не ведающей сложных соображений взрослых, и буркнула, глядя исподлобья, как очередная клубничина, к которой уже протянулись Гелины пальчики, исчезает в Дорином редкозубом ротике:
- Гэтакая ты сястрыца — чорт и змей…
«Ни штучки больше в рот не возьму», — с жарким стыдом твёрдо решила Дора и принялась шустро наполнять корзинку Гели, которой она была, собственно, не сестрой, а двоюродной тёткой, но старше Гели всего-то лет на пять.
Такими же — не обязанностями, а развлечениями — для Шиловых, помимо парадных выездов на собственной «линейце» Буткевичей в гости к многочисленной родне, танцев с аккордеоном в пустом общественном амбаре и посещения костёла, где Янина окрестила обеих племянниц, — были любые события обыденной хозяйственной жизни хутора.
Жатва, когда можно собрать букет из васильков и вьюнков, выросших среди стеблей жита, и спрятаться в «бабке» из снопов на жниве.
Покос, где можно отыскать целый гербарий в школу и поохать над гнездом полевых мышек, потревоженных косарями, а потом по-королевски ехать на самом верху ребристой, как скелет кита в Зоологическом музее, телеги-кары на сеновал; кувыркаться там в сене, словно на батуте, уминая его, и зачарованно смотреть, как сенная пыль пляшет в ровных струнах света из широких щелей дощатой стены амбара.
Стрижка овец, которые, пойманные, вначале брыкаются и неистово блеют, а потом смиренно лежат на боку со связанными ножками на расстеленной по траве ткани, — и можно со страхом за беспомощную овечку наблюдать, как диковинные громадные треугольные ножницы пластами снимают «под корень» овечьи кудрявые «шубки», обнажая розовую, пугливо дрожащую кожицу.
Или смотреть, как идёт заготовка мелких дров в печку: рубятся на колоде косым срезом тонкие жерди, а потом укладываются в дровницу под стеной пуни, и вот вам пожалуйста — отличный фон для фотографий!
Младший неженатый сын Янины освоил и полюбил фотодело, оборудовал в глухой безоконной бане, топившейся по-чёрному, «фотостудию» проявки и печати, и общие многолюдные фото стали непременным «номером программы» родственных сборищ, а также портреты и съёмки «на натуре». Сёстры Шиловы с удовольствием позировали на сжатом ржаном поле, с серпами и в венках; с граблями у стогов сена; у колодца, с ведром добытой из его гулкой пропасти холодной воды; между яблоневых ветвей, отягощённых целыми пучками тесно прижатых друг к дружке яблочных шариков…
Это, конечно, не карточки из ленинградского фотоателье, где всё лишнее подправит ретушёр, но пара удачных кадриков этого сельского рая отправились за океан к Антону, однако и на них он не видел той беспросветной нищеты и убогости, которой его стращал перонист.
Хотя, конечно, раньше он первым делом рассматривал знакомые лица: поблёкшую Янину, ставшую бабушкой, в чьем обширном потомстве он уже и не чаял разобраться; Юльку, превратившуюся из подростка в неузнаваемую даму с модным коком надо лбом и с единственным сыном, холёным упитанным мальчиком… и много, пугающе много совсем незнакомых лиц.
Эти обширные компании совершенно неизвестных ему людей на фотографиях привели его в смятение. Только теперь, когда он увидел их всех глазами, его посетили сомнения... Стало остро внятно, что жизнь на родине не остановилась двадцать с лишним лет назад, не осталась такой, какой она существовала все эти годы в его памяти. Другие люди народились, выросли или состарились, а то и покинули знакомый ему мир родины. Другие порядки, страна, государство, да ещё война, обошедшая его здесь стороной.
До сих пор ему подспудно представлялось, будто он сошёл на станции, а поезд, загасив паровозную топку, так и ждёт смирно его возвращения, чтобы отправиться в путь. Но на деле поезд-то поехал дальше, без него, и что сейчас творится с тем поездом, чем он живёт-дышит, заполненный всеми этими пассажирами, занявшими освободившееся место? Да не будет ли он для них, вернувшись, ещё бОльшим чужаком, чем был когда-то здесь? Кто его там ждёт? Они все давно живут без него, и даже не замечают его отсутствия, не нуждаются в нём, затянулась, заросла дырка… Где теперь его место, где располагается то трепетно своё, знакомое и собственное, где ощущаешь себя спокойно и уютно — дОма? Где теперь его дом?
Из всех этих людей на фотографиях он безошибочно узнал и принял лишь свою Анночку, в ней одной видит прежнюю юную Анельку. Так что такое теперь его родина, его дом? Анночка... Одна Анночка и есть теперь его дом и его родина. Так не лучше ли ей приехать к нему? Пока оставленный им поезд не укатил слишком далеко, совсем не исчез из вида и досягаемости, пока ещё доносятся оттуда голоса и фотографии...
Сегодня он рассматривал, как одеты далёкие земляки. Да, может, и бедновато, и кургузо смотрятся некоторые по сравнению с той же здешней горожанкой Лусией, копирующей кинозвёзд, но сфотографируй гаучо в пампе, на чакареро на чакре — будет та же картина… Лжёт перонист. А уж ленинградцы одеты не хуже журнальных образцов — Анночка старается...
Да, такая ли уж большая разница для него, Антона, — где наконец-то быть вместе с Анночкой, которую ему не заменит никто на свете? Главное — соединиться с ней, а там будет видно. Вместе решать, куда обоим приклонить голову. Как быстрее и проще получится, так и поступать. У него всё ещё нет никакого гражданства. Все имевшиеся документы сданы, анкеты заполнены, но ответа и вызова нет и нет. Что не так?
Рассудительная Реня заметила, когда он готовил бумаги:
- Для советских стоит написать про сбор вещей в войну. Но если ты надумаешь-таки брать аргентинский паспорт… Дай боже, если у них не осталось сведений. Запишут в коммунисты и возьмут на заметку… Подумай, как лучше. Не торопись…
Антон поставил в советских анкетах прочерк на такой вопрос. Может, напрасно? Если придётся соглашаться на аргентинское гражданство, этот прочерк не имеет никакого смысла. Жить здесь и всё равно опасаться, что в жандармерии остались следы, и они могут в любой момент всплыть…
Может быть, препятствие в том, что официальных бумаг о браке нет? Антон соврал при опросе, будто бумаги оставались у Анночки и затерялись в войну. Если они читают посылаемые письма, то настоящее положение им известно… Имеет ли это значение в Советском Союзе?
Эта дьявольская неопределённость, неспешное колебание весов судьбы выматывает душу. То, что казалось правильным и легко обратимым четверть века назад, становится ловушкой, петлей, захлопнувшейся мышеловкой. Как легко было уехать, и как сложно теперь вернуться. Почему всё так, за что? Он не хотел никому ничего дурного...
(Продолжение http://proza.ru/2023/10/12/1235)