КОЛЬЦО 26-27-28
26. ПОДПОЛЬЕ
Антусь сквозь сон различил назойливые размеренные мелкие удары — тук, тук. Ах ты, всё ж таки не выдержала крыша в сенях. Говорили они с братом Костей, что надо перекрывать этот угол, подгнила солома, а матери с Леокадой снизу казалось, что всё добре, сойдёт. Не сошло, прохудилось… Хорошо, что в пуне Бронек припас пару-тройку снопов отборной сухой соломы, как раз на этот случай. Куда это капает? Над скрыней, поди, под лестницей на чердак. Тазы надо пока подставить… в пуне тазы… Он дёрнулся пойти рассмотреть злосчастную течь и едва не свалился с кровати, очумело озираясь.
Какие сени, какая пуня… Это капает за окном настырный зимний июльский дождь с жёлоба аргентинской черепичной крыши на отцветающее алоэ палисадника. Где ты, как ты сейчас, столетняя хата под высокой, с переломом, толстой соломенной кровлей, с тяжёлой дубовой скрыней в тёмных прохладных сенях? Там сейчас должно быть лето, жара, яблони усыпаны румяными плодами, жужжат шмели над пожней в дымке сиреневых луговых трав... и война. Целы ли мать, братья, хата… Анеля в Ленинграде?! Где вы все, живы ли, что там у вас? Четыре года полной неизвестности. Антон сцепил зубы, тихо и длинно помычал.
- Свенты Пётр, — обернувшись к образу над своей кроватью, прошептал он крепколобому кудрявому бородачу в зелёном плаще с витым золотым ключом в руках и перекрестился, — пусть будут живы…
Надо собираться к Синицам. Там сегодня нужные люди. Будут… нет, лучше — должны быть, мало ли что — курьеры от аргентинской компартии: нелегально собирают для Красной армии средства, одежду-обувь, медикаменты-консервы и возят под видом камьонеро в Уругвай, в Красный крест. И человек из Байреса, из своих, подольских, что развозит просоветские журналы-газеты.
Тяжёлая высокая створка деревянных дверей с полукруглыми окнами наверху с натугой отворилась, неспешно выпуская пожилого господина в роговых очках. Увидев поджидающее его авто и вынимая перчатки, он озабоченно оглядел небо, пробормотал «гут», — дождь кончился. Заприметил в углу двора сутулую высокую фигуру, которая, оттопырив худой зад, приникла к живой изгороди. Господин в очках прислушался и окликнул, делая приглашающий жест:
- Герр Рихтер!
Тощий соглядатай — седовласый старик с тонконосым хрящеватым лицом в резких морщинах — с готовностью обернулся, поспешно подошёл, старчески семеня, но вытянулся браво.
- Что там у соседей за музыка, что за сборище, герр Рихтер? — спросили роговые очки.
- Говорят, что празднуют какие-то свои польские именины, герр директор, — отрапортовал старик.
- Эти… давно здесь в Америке? — поморщившись, спросил господин.
- Давно, герр Вальтер, — доложил Рихтер, — с двадцатых годов.
- Присматривайте, герр Рихтер, — поручили очки, — славяне все крайне сомнительны, да.
- Разумеется, герр Вальтер, — согласно кивнул старик, но вдруг несколько затуманился и через небольшую запинку показал в полуулыбке белозубый краешек вставной челюсти. — А знаете, ведь я когда-то чуть не женился на польке.
Герр Вальтер неодобрительно воззрился на старика — что за неразборчивость, жениться на славянке, какие размытые принципы. А казалось, одни проверенные люди.
- Как это вас угораздило, — проговорил он с прохладной усмешкой. — Я рад, что в итоге вы сделали верный выбор и для супружеской жизни нашли в Риге немку.
- Да, герр Вальтер, моя покойная Марта была образцом истинной немецкой женщины, — поспешил подтвердить Рихтер, уже жалея о своей неуместной откровенности, которая может подмочить его здешнюю репутацию. Место хаусмайстера с просторной казённой квартирой в одной из лучших школ города немалого стоит, да ещё дочь в учителях.
- Надеюсь, эта полька была хотя бы красива? — несколько смягчился герр Вальтер.
- О-о… это было очень, очень давно, я уже с трудом припоминаю. Ещё в том столетии. До всех этих революций в России. Она была влюблена в меня, как кошка. Но её отец хотел обмануть меня с приданым, — Рихтер усиленно дал «задний ход» романтическим воспоминаниям.
- Вот видите, — удовлетворённо заключил герр Вальтер, — я же говорю — они все крайне ненадёжны. И опасны. От них можно ждать любой пакости даже здесь. Вы ведь знаете, как нелегко нашим героическим солдатам приходится на Восточном фронте. Мы должны поддерживать фатерлянд, его боевой дух.
Рихтер истово кивал.
- Надеюсь, по вашей части всё готово к фестивалю во вторник. Дети музыкально подготовлены отлично, ваша дочь постаралась и будет представлена к поощрению. Должны быть серьёзные люди. Оттуда, — значительно добавил директор вполголоса, натягивая перчатки и жестом подзывая автомобиль.
- Благодарю вас, герр Вальтер. Хайль… — старик попытался вскинуть руку, но герр Вальтер поспешно удержал её.
- Нет-нет, герр Рихтер. Не надо лишнего усердия. Никакой огласки. Мы всё же не дома, не забывайте. Обстановка противоречивая. Следует соблюдать осторожность во всём. Бдительность — наша главная заповедь.
Роговые очки с кожаным портфелем в блестящих замочках грузно уместились в тесный салон авто и отбыли, оставив облачко вонючего выхлопа.
Рихтер выдохнул, горделиво и довольно огляделся, неспешно достал из одного кармана газеты, из другого очки в металлической оправе. Водрузив их на свой высохший старческий нос и аккуратно окольцевав проволочками дужек большие дряблые уши, старик просмотрел заголовки и ушёл читать в здание. Возле входа красовалась солидная чёрная доска с надписью «Эскуэла Алемания».
У Синиц в углу на этажерке томно подвывал патефон, захлёбываясь меланхолией очередного танго, клубами и струями плавал папиросный дым. Разговор, временами сбиваясь на русский, шёл на кастиже кое-как — чтобы понимали камионеро Пабло и Мануэль, чей обшарпанный грузовичок стоял на заднем дворе впритык к дому Синиц.
- Но, камарада, эстас пенсандо мал, — негромко толковал озадаченному Богдану коренастый Пабло. — Британия и США союзники, да, но здесь они тянут в разные стороны...
Антону этот Пабло понравился сразу: и его крепкое энергичное мужское рукопожатие, и невольно ощутимая основательная уверенность, и невесёлые внимательные глаза. Сразу почуялось, что в паре с другим аргентинцем, вёртким беспокойным смуглым Мануэлем, Пабло — главный. Да и все свои сразу так и обернулись к нему, словно флюгера под ветром, — от Пабло исходила странная сила, которая вызывала доверие и желание подчиняться. На кого-то он похож, всё думал смутно Антон, разглядывая его обширный лоб в мелких завитках тонких волос, но на кого..?
- А как это так? — не понимал глуховатый Ян Высоцкий, из своих, мебельщиков, напряжённо наставляя в сторону Пабло смешное оттопыренное ухо. — С какой стати, раз они вместе в одно дело впряглись, против фашистов? Как так можно?
- Пойми, амиго, — повернулся к нему Пабло, — тут тоньше, хитрее. Одно дело — политические союзники, другое — экономика. Здесь британцы всё под себя подмяли — железные дороги, порты. А другим завидно, — Пабло прищёлкнул пальцами, насмешливо прищурив глаз, — потеснить хотят. Отсюда и разница: британцы стоят за нейтралитет Аргентины, а Штаты хотят втянуть на своей стороне, во что бы то ни стало. Этьендес?
- Но ведь ещё идеи, — вставил задумчиво Богдан. — Одно дело фашисты, другое — коммунисты...
- Но эс дель тодо, им на самом деле наплевать на идеи, — покачал лобастой головой Пабло. — Им что фашизм, что коммунизм — всё едино. Они шакалы. Смотрят только, где больше пожива. И свою власть удержать. Местные верхи просто глядят, чья возьмёт. Сами видите тут правых, их митинги, поддержку, настроения. А уж скрытых...
- Выше крыши, — подтвердил Антон. Пабло кивнул:
- Им фашисты ближе, чем коммунисты. Коммунисты для любого капиталиста — враг…
Ближе к проходу в кухню женщины паковали коробки.
- Реня, ты что-нибудь понимаешь? — вполголоса спросила Реню, складывая вязаные свитера и варежки, жена мебельщика Яна, рыженькая, нежнокожая, в россыпи веснушек на бледном лице, скуластая Зося. — Кто, за кого..?
- Нет, — скупо призналась Реня, покачав головой.
- И я не понимаю, — подхватила Зося, подкалывая прочнее пышную «змею» своей длинной косы, — Кто чего хочет и почему... Что нам-то делать?
- Ну, это мне ясно, — возразила Реня. — Всё, что можем, чтобы нашим хоть чем помочь.
Она обернула бечёвкой груду вещей, принесённых Яном и Зосей, затянула покрепче.
- Да я каждый день спать не лягу, пару варежек не связав — заторопилась Зося тонким своим голоском. — Как все наши, все за Советы. А вон человек с Байреса, подоляк, — Зося повела глазом на совсем молодого парнишку, толкующего за столом с Мануэлем, — говорит, у них есть много, кто против. Доносят полиции… Не знаю, — пожала она худенькими плечами, — как послушаешь Москву, что немцы у нас творят, так волосы дыбом...
- Не все Москве верят, свои обиды имеют. Но я так чую, — отвечала Реня, — что не время сейчас счёты сводить. Наше дело — своему народу подсобить в лихую пору. Вместе держаться.
Она помолчала, и добавила:
— В костёл вот тоже хожу, — сказала она ещё тише, — молюсь за наших, хоть там вроде и безбожники. Ну, пану Богу на небесах виднее, кто его помощи заслуживает. За кем он, а за кем сатана стоит.
Реня отложила готовый пакет.
— А в местных делах совсем уж не понятно. — Она кивнула в сторону стола, где сидели мужчины. — Зося, ты ставь чайник, а я ещё воды наберу. Здесь чай, это кофе, а тут — матэ. Пирогов им ещё подложи...
- Среди военных каждый — фашист, хоть и скрытый пока, — говорил за столом, отставив калебас и блестя чёрными тараканами глаз, Мануэль. — У Рамиреса если власть в руках — может, и нейтралитету конец, в пользу фашистов. Мы должны показать — эль пуэбло контра эжос. Народ против них, поддерживает левых! — Мануэль потряс сжатым кулаком. — Упрятали эн присьон — навещать, передачи носить, выручать. Чтобы они видели, на кого замахиваются.
Он обвёл взором всю согласно покивавшую компанию. Пабло своим звучным, слегка надтреснутым баритоном негромко, но внушительно обозначил конкретные действия:
- Тут в городе сейчас сидят шестеро, активисты. Взяты за сбор помощи Советам. По нашим сведениям, сидят в карцере.
- У, я знаю, что такое их карцер! — живо откликнулся мальчишески вихрастый остроносый Комарук из Байреса, — два месяца сидел, из них неделю в карцере. Цементный пол, ни кроватей, ни стола, ни окна. Холод собачий. Могила могилой. Я уж думал, мне конец... Так было обидно в мои молодые годы да пропадать! — Парень выдохнул от воспоминаний, покрутил головой и хотел было пуститься в подробности, но только махнул рукой. — Зимой лишний час в карцере — и можно богу душу вручать. Ковдры, одеяла им как спасение жизни будет. Одеяла есть?
- Есть, — с готовностью отвечала на понятное Зося. — Вот стачали, тёплые, — она похлопала по свёртку. — Все наши женщины помогали.
- Завтра надо сходить. Наши идут рано утром, — Пабло говорил озабоченно, внимательно всматриваясь в лица. — Из ваших кто пойдёт?
- Я иду, — немедленно вызвался Ян. — И Богдан сбирался.
- Я тоже, — откликнулся Антон. — Стась, ты идешь? — повернулся он к Стасю.
- У меня репетиция завтра, — смято отвечал Стась, косясь в сторону. — Простите, ребята, но не могу. Правда. Никак.
Повисла маленькая пауза. Пабло и Мануэль обменялись быстрыми взглядами.
- Не волнуйтесь, компаньерос, — негромко сказал Богдан. — Стась за наших, не продаст.
Аргентинцы поднялись прощаться.
- Ну, договорились, — говорил Пабло, пожимая всем руки. — Аста ла виста, товарищи. Нам дорога сегодня дальше.
- Мне тоже в путь, — поднялся и Комарук, — в два места журналы и нашу газету доставить.
- На радио никто не останется, Москву слушать? — спросила Реня.
- Нет, нам рисковать, по ночам ходить-ездить, не стоит, — объяснил Пабло.
- Мне тоже лучше не светиться, — сказал Комарук. — Бережёного бог бережёт.
- Ну, удачи, товарищи. Грасиас пор тодо. Но пасаран, — Пабло поднял к плечу сжатый кулак.
- Но пасаран, — вразнобой вполголоса отвечали остающиеся.
Зося с Яном и Богдан помогли аргентинцам загрузиться в грузовичок, и тоже засобирались, ушли к себе. Растревоженный домик Синиц опустел, затих и задумался. Стась взял свой аккордеон и присел к патефону, вслушиваясь в музыку и вплетая свои ноты. Реня, прибирая со стола, вдруг проговорила нерешительно:
- Антусь, а этот Пабло сам откуда?
- Не знаю, — удивился вопросу Антон. — Ты о чём? Он из компартии. С ним Богдан на связи. А что?
- Как-то мне показалось, что он не здешний... Пить захотел матэ косидо, от калебаса, бомбижи отказался. Выговор иногда странный... Хотя… тут всяк по-разному говорит, конечно, кто откуда... Но знаешь… может, я ошибаюсь... мне один раз почуялось… так, по глазам... что он словно понимает по-русски?..
Антон задумался, припоминая весь разговор за столом. Но такие детали он и не заметил, путаясь в двух языках. Женский глаз иной… приметливее.
- Не знаю, Реня. Может, откуда-то из Европы. Может, с русскими имел дело. Компартия под запретом, он нелегал. Наверное, по чужим документам живёт. Нам знать не надо. Но Богдан точно говорил — он человек проверенный. Мне тоже подумалось — надёжный.
- Это да, — согласилась Реня, — ему сразу веришь. А всё-таки… я вот подумала… Как это так жить, нелегально? Ему лет под сорок… а где его семья? Знает ли про него? Или нелегальные без семьи? Женат ли он…
- Ре-е-еня! — изумлённо протянул Антон. — А ты не влюбилась часом? Вот дела! Может, мы тебя наконец сосватаем? Следующее собрание будет не фальшивыми именинами, а настоящей свадебкой, а? Стась, слышал? Твоя сестра наконец на кого-то обратила внимание!
- Ещё чего, — мрачно пробурчал из своего угла Стась. — Столько лет выбирала, и на тебе — на старости лет глаз положить на нелегала…
- Про «старость лет» я тебе ещё припомню, братик! — вспыхнула Реня. — А ну вас, обоих! — Она сердито загрохотала тарелками, сгребла их и решительно ушла на кухню.
__________ _____________________
камьонеро — перевозчик, водитель грузовика (исп.)
хаусмайстер — комендант, завхоз (нем.)
фатерлянд — отчизна (нем.)
«Эскуэла „Алемания“» — «Школа „Германия“» (исп.)
эстас пенсандо мал — неправильно думаешь (исп.)
этьендес? — понимаешь?
но эс дель тодо — не совсем так (исп.)
эль пуэбло контра эжос — народ против них (исп.)
эн присьон — в тюрьму (исп.)
ковдры — одеяла (укр.)
аста ла виста — до свидания (исп.)
грасиас пор тодо, но пасаран — спасибо за всё, они не пройдут (исп.)
матэ косидо — матэ, заваренный в чайнике (исп.)
27. ЖАНДАРМЕРИЯ.
Антон засунул руки в карманы и походил по комнате. Да, необычный этот Пабло… на кого он всё-таки похож? Может, и впрямь русский? По заданию партии. Как там, интернационал? Всё может быть. А Реня-то, Реня… озаботилась чем — женат ли… Это невероятнее, чем русский Пабло. Антон почуял в душе укол… чего? Неужто ревности? Мысль о Ренином замужестве за кем бы то ни было казалась ему неприятной.
Он подсел к Стасю на диван и выключил патефон. Спросил, взяв шутливый тон:
- Что, Стась, не хочешь нелегала в швагры… или как там, в свояки?
- Нет. — Стась хмуро снял с плеча ремень и бережно отставил аккордеон. — Не хочу. Этого мне только не хватало. И так-то сижу, а душа в пятках. Этот хрыч немецкий, комендант из их школы, всё вертится, вынюхивает: а что это у вас, соседи, за праздник? Крррыса старая. Больно вы храбрые, и ты, и Реня — затевать тут такие дела.
- А это как раз лучшая конспирация, — возразил Антон, — у них под носом. Заодно и сами посмотрим, что там у них делается.
- Посмотрит он! Зачем ввязываться? Спокойная жизнь надоела?
Антон откинулся на спинку и достал из кармана папиросы. Шутить и обсуждать Ренины симпатии вдруг расхотелось.
- Вот значит, что. Хочешь себе спокойной жизни, когда там, дома… сам знаешь, как… — Он взял Стася за плечо, наклонился ближе к нему. — Люди жизни кладут, — проговорил он раздельно, заглядывая в Стасево лицо, и выпрямился.
Стась отвёл глаза.
- А Богдан ещё за тебя поручился — мол, не продаст.
- Да не продам, Антусь! — вспылил Стась. — Само собой. Что это ты про меня думаешь? Как ты можешь?! — Стась тоже схватил папиросу. — Но и на рожон лезть не вижу резона.
- Резон, Стась, один — помочь нашим, Красной армии. Чем можем.
- Да чем мы можем-то? — возразил Стась. — На что это повлияет? Все эти варежки, башмаки, консервы. Даже деньги.
- Рассуждаешь, как мальчишка. Армии нужно разное. Имеет значение всё.
- Это «всё» — капля в море. А перехватят? И всех в карцер, вон как этот парень с Подольщины говорил, да и… пристрелят. Как пса. А оно стОит, таких рисков? Скажи, стоит, а?
Антон молчал. Стасю показалось, что он понят-поддержан, и продолжил:
- Знаешь, что-то мне сдаётся, мы не столько Красной армии помогаем, сколько работаем на здешних коммунистов. Как эти Пабло с Мануэлем.
- Так они же как раз для Красной армии и стараются, рискуют.
- Не знаю, Антусь… У них, похоже, и свои цели, и я ничего не понимаю, кто тут за что. Левые, правые… такие и сякие… анархисты какие-то, профсоюзы...
Помолчали.
- У тебя точно завтра репетиция?
- Да... Репетиция, — устало сказал Стась. — И мне это важно. Со мной считаются. Ценят...
- Ты возвращаться не собираешься… — медленно, без вопроса, проговорил Антон.
- Не знаю я, — с досадой признался Стась. — Почти половина моей жизни уже прошла здесь. Сознательной. Куда возвращаться? Кто меня там ждёт? У тебя-то там мать, братья... Анеля, может… ещё... ждёт... — добавил он, осторожно взглянув на друга. — А у меня есть только Реня.
- Понятно... — Антон смял окурок в пепельнице и встал. — Скажи Рене, я пошёл к себе.
В своей комнате наверху, под черепичной крышей, он увидел образок над постелью и наконец понял, на кого похожим ему показался Пабло: свенты Пётр… С ключом от рая. Разве что без бороды. Такие же мелкие колечки вокруг упрямо-выпуклого лба и крепкая жилистая шея.
В помещении жандармерии было тепло и даже душно — в открытое окно влетал вечный в этом городе ветер, доносились со двора запахи бензина от мотоцикла с коляской, над которым неспешно возились двое в мундирах и фуражках, время от времени запуская двигатель. И два постовых у шлагбаума. Ещё парочка слоняется про двору. Не убежишь, если что...
Жандарм, недовольно поджимая узкие губы, перебрал стопку одеял, просмотрел провизию в пакетах, простучал банки консервов. Богдан, Ян и Антон терпеливо ждали, стоя перед ним в ряд, готовые к провокациям и любым неожиданностям. Например, быть арестованными тоже… Чиновник отложил принесённое, пригладил волосы и внимательно оглядел визитёров.
- Руки поднять, — велел он и охлопал каждого, проверяя карманы пиджаков, жилетов, брюк.
- Что это? — он показал на буквы V и S на значках Янова пиджака. Сутуловатый Ян расправил плечи:
- V — победа, викторья. S — Сталинград, — пояснил он раздельно-чётко, выговаривая каждый звук и глядя чину прямо в глаза.
Чиновник пожевал губами и невнятно помычал в нерешительности.
- Надо снять, — наконец распорядился он, но без особого напора.
- Сними, и в карман, — проговорил, не поворачивая головы, Богдан. — Ему гвалт трэба.
В бумагах чин разглядел каждую букву, делая записи в толстых рыхлых конторских книгах. Наконец отложил перо.
- Хватит двоих, — заявил чин. — Ты и ты, — он ткнул пальцем в Богдана и Яна, — берите это всё и идите со мной, а этот останется. Хосе, — позвал он в соседнюю комнату, где сидел ещё жандарм, — запиши его документы.
Второй, моложе и смазливее, с аккуратными усиками и щегольским проборчиком набриолиненных волос, подошёл и принялся неторопливо разглядывать бумаги Антона.
- ШапЕль… француз? — обнаружил Хосе склонность к лингвистике.
- Нет, ШАпель, — поправил Антон ударение. — Не француз, нет.
- Поляко?
- Нет, — отверг Антон и это. — Паспорт — да, польский, но я белорус.
- Бэ-ло-рус... — повторил жандарм озадаченно. — Где это?
- Могу показать на карте, — Антону понравилась эта любознательность. — Есть карта, мапа? — Он огляделся.
- Нет, не надо, — отмахнулся чин. — Русо? — выдвинул он третью версию.
«Русо» здесь говорят о евреях, приехавших из России до революции. Ну так и я, подумал Антон, при России родился, а паны уж после объявились. Да что ему растолковывать… лишнее это. Пусть думает, что хочет.
- Русо, — согласился Антон.
Чин прошёлся по нему придирчивым взором, от шляпы на голове до ботинок, потом, подойдя к двери, заглянул, слегка перегнувшись, в коридор, направо и налево. Там было пусто.
- Русские крепко ломят, — сказал жандарм негромко. — Советы — сила. А ваших выпустят отсюда. Послезавтра или в четверг.
Антон кивнул, сложив губы в неопределённую полуулыбку. Чин сделал запись в книге, свернул Антоновы бумаги и с официально-безразличным лицом велел ждать остальных в коридоре. Похоже, здешние власти понемногу меняют курс?
____________ ___________________
мапа — карта (исп.)
28. ПРОСВЕТ. 1944г.
Дора отвернула край толстой мягкой байки и потрогала бок кастрюли. Тёпленько. Приложилась обеими худыми ладошками.
Я только понюхаю, подумала Дора, и осторожно подняла крышку. Нос блаженно окутал сытный ароматный дух перловой каши. Она жадно вдохнула раз, другой и сглотнула. Скорее бы мама вернулась, и где там Нинка ходит, опять у своей Люськи? Это на всех. Дора решительно закрыла крышку поплотнее и поправила байку, как было. Не буду обращать внимания. Будто у меня других дел нет — есть, я теперь школьница, я большая. Надо навести порядок в портфеле.
Дора взяла свой портфельчик, сшитый мамой из дверной дерматиновой обивки, вынула карандаши и тетрадки, открыла… закрыла. Вид и запах каши затмевал всё. Как вкусно… необыкновенно, как в сказке про горшочек...
- Надо попробовать, одну ложечку, — пробормотала Дора.
Тощие Дорины ножки сами дошли до буфета, руки сами взяли ложку.
- Самую маленькую... — прошептали бледные губки, но пальцы выбрали ложку большую, столовую. — Чуть-чуть, на краешке, я только попробовать…
Проба удалась — Доре показалось, что ничего вкуснее на всём белом свете и быть не может. Какое лакомство, какая каша, как на царский пир… Как мама умеет сварить-приготовить…
Дора закрыла крышку, вернула на место байку и обошла вокруг стола.
- В горлышке вкусно... — прошептала Дора и снова открыла кастрюлю, ещё немножко попробовала и снова походила вокруг стола, как планета вокруг Солнца.
- Надо подровнять... с другого краешка, — сказала сама себе Дора и подровняла… Потом ещё раз, и ещё. Подходы для «подравнивания» перемежались с прогулками вокруг стола. Дора очнулась, только когда ложка шкрябнула по металлу и показался край кастрюлькиного дна.
- Что я наделала... — ужаснулась Дора, глядя на тонкий слой оставшейся каши и не понимая, как это могло случиться?
Она поскорее закрыла крышку и снова укутала кастрюлю байкой, но тут же поняла, что это уже незачем, сделанного не вернёшь. Каши больше нет… Она настоящая преступница — съела общую кашу, маму и Нину оставила голодными!
- Убить тебя мало, — сказала сама себе Дора, — фугасной бомбой…
Она забралась в угол дивана, горько раскаиваясь, и стала ждать справедливой казни. Как накажет мама? Неизвестно… Представляла, как будет негодовать и презрительно фыркать Нина, как при каждом случае указывать на неё пальцем — вот она, бессовестная! Думает только о себе. И как теперь искупить вину, чем исправить? Невозможно, ничем... — думала Дора в отчаянии.
Услышав из прихожей оживлённый голос мамы, Дора пуще расстроилась. Она ещё не знает, горестно подумала девочка, представив, как мгновенно изменится мамино лицо, когда она откроет кастрюлю… Дора сползла с дивана и встала посреди комнаты, обдёргивая вязаную кофточку, приготовилась. Мама и действительно вошла довольная и весёлая.
- Мама, — поспешно сказала Дора, — ты так не радуйся…
- Почему это? — удивилась Анна Адамовна, оглядывая младшую дочь. — Что случилось?
- Я сделала ужасное, — трагически объявила Дора. — Мамочка, я… я съела кашу… Почти всю…
Анна Адамовна молчала, с болью разглядывая дочь. Тонкие прутики мослатых ног в башмаках с облупленными носами. Тощее тельце в кофточке поверх самодельного мешковатого платьица — самая маленькая в классе, левофланговая, фасон не прибавил объёмов. Маленькое бледно-прозрачное личико с крошечными губками и нездоровыми тенями подглазий. Тонких слабых волосиков с ровно выстриженной чёлкой хватает только на мальчишескую причёску. Родилась в печальную пору, а потом ещё и блокада. Когда же она выровняется, когда наши дети наедятся? Может, уже никогда — блокада и прорвана, и снята, а ощущение неутолимого голода всё не уходит.
Тем удивительнее то, что говорила в школе учительница: «Обратите внимание, мамы, наши девочки в столовой припрятывают еду, в основном хлеб прячут по кармашкам. У них такое соревнование — кто больше прибережёт, хотя мы следим, велим съедать всё. А для чего прячут? По дороге, вы знаете, разбитый дом на Зверинской улице. Там разбирают завалы пленные немцы. Девочки отдают хлеб им…»
Анна Адамовна дома спросила тогда Дору: так ли? Дора испуганно кивнула. «А что немцы? — Они берут и говорят „данке“… жалко их… они такие оборванные...» Анна Адамовна и тогда не нашла, что сказать, и сейчас не знала, что отвечать Доре. Ругать не поворачивается язык, а утешать, что «ничего страшного», тоже неправильно…
Она мельком заглянула в опустошённую кастрюлю — Нине хватит — и сказала:
- Тётя Юля прислала посылку. Вот принесла сейчас с почты.
- Посылку! — вскрикнула Дора. — Какое счастье!
Конечно, счастье, читая Юлькино письмо из посылки, думала Аня. Юлька спрашивала, кому из родных и друзей удалось остаться в живых, «а то теперь мы с тобой одни-одинёшенькие…» Ну, это её заносит, как всегда… дети наши живы, вот главное... «Не дождусь той минуты, — писала Юлька, — когда уже окажусь вблизи вас, мои родные. Дорогая моя Аничка, только бы мне соединиться с тобой! Хватит мучений в течение трёх лет… Посылаю три с половиной килограмма пшена, два килограмма шпигу и полтора мяса… девочкам коржичков… тетрадки и карандаши… Аничка, собираю тебе немного денег, вышлю рублей 250. Надеюсь, что скоро буду в Ленинграде… Ты пишешь, чтобы я не жалела одежды, да у меня и жалеть нечего… Валенки мне выдали в райвоенкомате, так что ногам тепло… Крепко, крепко всех вас целую...» Ах, Юлька, Юлька, может, ещё не все утраты знаем… война ещё не кончилась.
- Давай сюда, Люська,— протянула руку Нина, — отдавай уже, хватит красоваться. Это тётя Юля не мне, а Дорке прислала, бант в школу сделать. Но у Дорки волос мало, бант не держится. Пока я поношу.
- Красивый, шёлковый... — завистливо протянула Люська, с сожалением возвращая ленту. — Тебе-то можно и на голову, и на шею. Красивому всё идёт…
- Да, — подтвердила Нина, расправляя попышнее бант под воротничком и глядя в зеркало, — Ну, я пошла, пока. Да, — спохватилась она, — арифметику же так и не списала… ну, ладно, завтра на перемене спишу. Тетрадку не забудь, слышишь?
- Не забуду, — пробормотала Люська, вздыхая на золотистые кудри и ярко-голубые глаза Нины. Везёт же некоторым от рождения…
С сознанием своей исключительной привлекательности Нина неторопливо спустилась с лестницы — жаль, никто не встретился по дороге — перешла в свой, соседний двор и тут вдруг остановилась, словно споткнувшись.
Посреди двора, едва втиснувшись между дровяными сараями, стояла впритык к открытой настежь лестничной двери грузовая машина с откинутым дощатым бортом. Двое грузчиков в фартуках, пыхтя и прикрикивая друг на друга, втаскивали внутрь кузова тяжёлый шкаф, пристраивая его к уже разместившимся там книжному шкафу и изящному диванчику — спинка из трёх овалов синей узорчатой обивки в резных деревянных обрамлениях.
- Это наш... — растерянно проговорила Нина. — Что такое… куда? Дяденька, что это вы носите?
Но грузчики и внимания на неё не обратили. Нина поскорее добежала на свой этаж. Дверь квартиры была распахнута. В прихожей собрались все обитатели: хмурая тётя Сима, мама с застывшим непроницаемым лицом, худенькая черноглазая тётя Вера виновато моргала глазами и шелестела в руках какими-то бумажками, её дочь-подросток Валечка с толстыми косами и испуганная Дорка жались в углу, держась за руки. Кто-то ходил в глубине тёти Вериной комнаты.
- Мама, — бросилась Нина к матери, — а что тут такое?
- Племянник покойной Марии Ефимовны приехал, — тихо сказала Анна Адамовна. — Вещи её забирает.
Из Вериной комнаты вышел ещё один грузчик, неся картину в тяжёлой раме. Следом за ним показался сумрачный мужчина в сверкающих сапогах и кителе.
- Сколько вас здесь в комнате? — отрывисто спросил он Веру.
- Ордер у нас на троих, — заторопилась Вера, протягивая бумагу, — с марта сорок второго получен… Мы с дочкой и на мужа моего… Гусева. Он на фронте, моторист на кораблях Балтфлота…
Мужчина взял бумагу, вгляделся, прочитал и молча вернул. Прошёл на длинную кухню, огляделся. Снизу, грохоча сапогами, поднялись грузчики, справившиеся со шкафом. У кухонного окна стояло громоздкое кресло с клочьями ваты, торчащей через порванную кожу. Племянник с сомнением потыкал обивку.
- Забирать? — спросил грузчик. Племянник махнул рукой:
- Не надо…
Он вышел снова в прихожую и стал заглядывать в комнату Серафимы Андревны.
- Вот лампа её, — сама показала Серафима, — и пуфик. Стулья ещё были, да пожгли в первую зиму.
- Возьмите, — распорядился грузчикам про пуф и лампу племянник и прошёл к Анне Адамовне, оглядывая комнату.
- Это тоже из стульев Марии Ефимовны, — указала рукой Анна Адамовна, — один остался. Заберёте?
Племянник промолчал, кивая на картину над диваном:
- Их было две.
Он разумел те самые две картины, которые так полюбились Ане ещё до войны. И которые так напоминали ей родные места, Струневщину, отцовский дом на берегу реки Друйки.
- Да, две были, парные. Летнюю у Марии Ефимовны купили в декабре сорок первого. А зимнюю я взяла…
- Она пробита, — разглядел племянник. — Раз, два, три… В шести местах.
- Осколки... — скупо пояснила Анна Адамовна. — В начале декабря у Марии Ефимовны окно высадило, взрывной волной, осколки веером... Фанерой забивали. Потому зимнюю и не купили. Я взяла — на родину мою похоже… очень.
- Не возьму, — поколебавшись, сказал племянник.
Он ещё раз обошёл квартиру, забрал пачку старинных книг, отвергнув только распавшегося на куски Байрона и деловито отбыл, невнятно пробормотав «до свидания».
Обитатели квартиры молчали, мучаясь неприятным чувством. Вера Гусева растерянно оглядывала свою гулкую распотрошённую комнату.
- А так и лучше, — пробормотала она наконец, — всё думала, как это с чужой мебелью комнату дали… Ничего, свою заведём.
- Вот за что я тебя, Вера, сразу полюбила, — одобрительно сказала Серафима, — что ты на на кого не напираешь, не скандалишь, а всегда сама выход ищешь. Конечно, сообразим. Живы пока, а остальное — чепуха. Я вот уж подумала — в жакте диван стоит, там, где ключи, большущий. Тамошние всё ворчат, что места много занимает. Может, уступят недорого или так отдадут, договориться попробовать. И шкафов канцелярских там уйма, тоже спросить надо. А Валечке пока матрасик на пол найдём.
Нина дула губы, вспоминая, как приятен глазу и уютен был её любимый уголок в увезённом диванчике, и готовилась даже пустить слезу.
- Ну, ну... — нахмурилась Анна Адамовна, — что ты! Это же просто вещи. Их фамильные. Имеет право. Тётушкина память ему.
- Право-то право, — проворчала Серафима, — да что ж так-то. Не по-людски. Как оплёванные мы остались. Словно мы спекулянты какие, нажились на Ефимовне.
- Серафима Андревна, — горько сказала Аня, — это только мы с вами знаем, как тут всё было. Боюсь, другим это не объяснить… Может, уже и никогда.
(Продолжение http://proza.ru/2023/10/12/1189)