КОЛЬЦО-22-23-24-25
Кадр из фильма «Зимнее утро»
22. ЭВАКУАЦИЯ
В квартиру заполошно, но слабо постучали.
- Открыто, — крикнула Аня в прихожую.
Подождала, но никто не входил. Что такое? Она вышла и отворила дверь на лестницу. В мутном осеннем сумраке у перил присела Юлька, со сбитой набок шляпкой над расхристанным платком и с путаницей тёмных прядок на лбу.
- Юлька, что ты? — Аня беспокойно склонилась к сестре. Та подняла лицо:
- Аничка, нет, нет, всё хорошо… Как-то я ослабла, я сейчас…
Она поднялась и опираясь на сестру, заковыляла в квартиру, из прихожей упала в Анину комнату, самую ближнюю к выходу. Рухнула на диванчик возле буржуйки, на которой готовился закипеть пузатый чайник. Аня с сомнением оглядывала её всю, растрёпанную и взъерошенную.
- Ну что ты? Под обстрел попала? Отбой уже был. Сейчас, наверное, Серафима с девчонками придёт из убежища. Вот чайник вскипеть должен.
- А что ж ты не ходишь? — укоризненно пробормотала Юлька.
Аня махнула рукой:
- Да уж как судьба пошлёт. Некогда. Вот с работы пришла, надо протопить, Нину с Дорой покормить, да ещё Мария Ефимовна наша всё больше лежать стала. С ней на пару в квартире и остаёмся, на волю божью. Ей спокойнее, что хоть кто-то рядом. Вся её родня — сестры, племянницы — уехали ещё в сентябре, что ли, а она отказалась. Сначала ходила продавала вещи в комиссионный, но кому они сейчас нужны? На этом кое-как держалась, а потом хуже стало. Ослабла. Стала просить нас с Серафимой Андревной снести выменять то одно, то другое. Эх… я этого вообще не умею, Серафиме лучше удавалось, но когда ей, она в очередях с нашими карточками часами стоит. И что делать? Ну, мы с Серафимой и перестали искать покупателей. Себе вещи оставляем… Она просто так брать еду отказывается. Вон, видишь, стулья свалены?
Аня кивнула в дальний угол, куда едва пробивался свет коптилки. Там беспомощно громоздились друг на друге знаменитые резные стулья Марии Ефимовны.
- Стол её большой Серафима сумела пристроить как-то, забрали, и скатерть тоже, а стулья нет. Ну, я взяла, отдала Марии Ефимовне масло, хлеб, жмых — что было. Подумала, на крайний случай в буржуйку пойдут… Книги вот взяла, видишь? Шиллер... том Байрона.
Аня показала на внушительную стопку книг на этажерке.
- Жалко книги, — пробормотала Юлька, поведя глазом на толстые тома с золотыми обрезами, — дореволюционные издания…
- Ещё бы… Мария Ефимовна сама всю свою библиотеку уже… того… в печку, книгу за книгой. Зябнет. Предлагала ей к нам перебираться — отказалась. Серафима согласилась взять красную лампу и пуфик… Ну, получается, просто подкармливаем Марию Ефимовну, чем можем. Но много ли мы можем? Серафима тоже исхудала сильно, осунулась. Работу в госпитале уже не тянет, пару раз там сознание теряла, тяжело. На одном своём боевом характере держится.
Аня открыла дверцу буржуйки, подсунула полено.
- Ночью ещё моё пожарное дежурство на крыше. Юлька, что ты как побитая? Растерзанная вся. Ну, говори? Бежала от кого, что ли?
- Бежала, да... — Юлька не спускала остановившийся взгляд с огненных щелей печной дверцы. — Только не от кого, а… за кем… Подумать только, Аничка… Я, врач, жена доцента Уманского… — Она прикрыла глаза и покачала головой удручённо и недоумевающе.
- Так говори наконец. Что стряслось?
- Аничка, я гналась… Ты понимаешь, шла тут у вас в соседних дворах, и вдруг вижу, что-то шевелится, у подвального окна. Смотрю — кошка пробирается… Кошка! Кошка, Аничка!
- Кошка? — Аня удивлённо дрогнула бровями. — Да уж, давно не вижу, с месяц. Если только домашние у кого остались. Диких всех уже... того...
- Эта, знаешь, серенькая такая, обычная… Хотела её подманить.. кис-кис, говорю... подбираюсь тихонько… а она учуяла... заметалась… Я за ней, думала в угол её загнать и… господи-боже... прижать… ой... Уже шёрстки коснулась, чуть-чуть не схватила, а она как-то... из рук выскользнула и бежать, из одного двора в другой. Я за ней… Бог знает, сколько дворов за ней… как умалишённая... Там, где световой колодец у вас, щелью, опять уж в руках, казалось, была — я хребет её костлявенький рукой тронула, позвоночки… И вдруг раз — и нет ничего… Куда она подевалась, так и не поняла...
- Не поймала.
- Не поймала.
Сёстры посмотрели друг на друга.
- Жалеешь, что упустила?
- Нет! Господи! Нет, Аничка… На себя удивляюсь… прямо в голове помутилось…
- Ну и хорошо, что не поймала. Что бы с ней делать-то… разве ты бы?..
- Нет! — Юлька замотала головой. — Нет… Даже не представляю.
- Ну, я бы тоже не могла, — решительно заключила Аня. — Ну и нечего попусту переживать. Всё к лучшему. Сейчас вскипит, надо девочкам поесть сварить… Знаешь, а мне сегодня у Сытного рынка песок за манную крупу всучили.
- Песок? Куда же ты смотрела? Как это всучили?
- Да так. Женщина показалась приличной. Восемьдесят рублей просила. В парадную завела, кулёк свой раскрыла. Я даже пальцем на язык попробовала. Вообразила уже манную кашу — беленькую, как до войны, аж слюну сглотнула. На неделю, думала, растянем, девчонкам счастье будет. А дома открываю — сверху и правда манная была, тонким слоем, а под ней опилки и песок для веса. Счастье, что не высыпала разом, а развернула — всё слоями осталось. Песок отделила, опилки в воде всплыли...
- Надула… вот мерзавка... В милицию заявила?..
- Угу, сейчас. Скажут, участие в спекуляции. Пусть уж пан Бог её, бесстыжую, накажет за подлость… Ну да ладно. Вместо каши похлёбку сделаю, суп пожиже. А деньги что — кому они сейчас нужны.
- Аничка, — спохватилась Юлька, — а я же тебе тут принесла кое-что, смотри. — Она пошарила в карманах, извлекая кулёчки серой бумаги. — У нас есть знакомая фармацевт, выменяла у неё на хлеб. Это таблеточки сладкие, но на крайний случай, Аничка, когда сознание теряется. С витаминками. Даже половинками можно, поняла? Поможет быстро. Вот пакет ещё, травки сушёные, это как чай хорошо. И ещё вот хлеба, сколько получилось...
- Ох… хлеб?! Матка бозка… хлеб… Спасибо, Юлька... Как же вы с Аликом, Яша?
- Аничка, какая я дура! Я же главное не сказала, мелю всякую ерунду… как в тумане. Аничка, вот что, слушай... — Юлька села прямее, её тёмно-карие глаза тревожно засверкали на сухом пергаменте лица. — Яша мой — едет. На фронт. Мы с Аликом — в эвакуацию, вместе со всеми Уманскими — родители Яшины, сестра с сыном, дедушка... Яша всё устроил. Завтра отправление самолётом. Я уже карточки получила и предписание.
Аня бросила возиться с кастрюлей, опустилась на диван. Это новость так новость… Отозвалась медленным эхом:
- На фронт… эвакуация… Так. А куда?
- Конечным пунктом указан Барнаул, а как уж там будет…
- Барнаул? Матка бозка… где это, что это?
- Город… ну, в общем, далеко, Аничка… очень. Я тоже не знаю, Яша мне по старой дореволюционной карте показывал. Географию я всегда плохо знала… Где-то там в Сибири, река Обь. Алтай.
- Алтай… а это что? У меня с географией уж совсем плохо...
- Вроде бы горы. И степи, что ли. Заводы сейчас туда увозят… Знаешь, я тоже не представляю. Одна бы с Аликом не поехала, страшно, но раз с Уманскими, всё-таки спокойнее… Я тебе напишу сразу же, как доберёмся. Сразу же! Аничка, вот что. Я была сейчас у мамы на Геслеровском… ой, Аничка, я волнуюсь, она совсем оглохла, бомбёжек почти не слышит, и очень ослабла. Скверно на ней сказалось, что Лидина старшая, Мирочка, любимица наша… вот так вот… угасла. Хорошо, что Лида перебралась к своим в Лахту... там с маленьким, с Ромкой, наверно, хоть немного полегче — с дровами, уж наверное, и вода в колодце... может, там не бомбят?
- Да, наша Мирочка... — Аня потемнела лицом. — Вот как вышло. Думаю, Мирочка братика подкармливать норовила, такая добрая девочка… была… — Аня дрогнула голосом на этом непривычном слове, Юлька взяла её крепко за руку, сёстры помолчали, справляясь. — Не знаю, как они там теперь в Лахте. Дойти нет ни сил, ни времени. Напишу Лиде. Сейчас вот мама. Она тебе сказала? Забираю её к себе, на вторник договорились.
- Сказала… Только, Аничка, послушай. Я думаю, и Яша тоже, — вам всем тоже надо эвакуации добиваться и ехать! И маме, и тебе с девочками. Слышишь? Что ты рукой машешь?
- Предлагали... Но как я поеду, Юлька?! Подумала, как я с зингером своим? Машинка моя кормилица-поилица столько лет, с двадцать седьмого года, но её же с собой не взять, ножную! Чудище моё чугунное. Куда я с ней? С места не сдвинуться. А без неё? Пропадать? Ну, а теперь тем более, мама совсем плоха. И девочки… поручаю Ниночке Дорку, чтобы ответственность была… Мол, остаёшься за главную. Дорка ещё как-то поживее, а Нина стала очень тихая, школу отменили, она всё лечь пристраивается, всё помалкивает. С Серафимой её посылаю за водой, и в очередях с карточками стоять.
- Аня... ну как же ты не боишься оставаться, после смерти Мирочки?
- Не болтай, Юлька, ерунду. Боюсь. Но что толку бояться? Дело надо делать, тогда и бояться некогда. Лечь, бояться и лежать — тогда точно конец.
- А дальше? Ты же видишь, становится всё хуже и хуже. Я всё думаю…
- Ты меньше думай, Юлька, — строго сказала Аня. — Будь что будет, а я с места не стронусь. ДОма и стены помогают. А нестись в полную неизвестность, мыкаться по чужим людям? Нет, нет и нет. Зубы стиснуть надо. Выстоим.
- Аничка, — Юлька со всхлипом приникла к сестре, — получается, я тут вас с мамой бросаю…
- Перестань, — Аня отпихнула Юльку, — ничего тут не «получается». Никто ничего не знает, как будет. Риск сейчас всем и везде. Есть возможность уехать — надо ехать. Уманским тем более — они евреи, ты знаешь, как у Гитлера на этот счёт: «евреи и коммунисты».
- Аничка… а ты думаешь… город могут сдать?
- Сдать? Ты что? Кто это говорит? Ты где этого наслушалась?
- Н-ну… да нет, никто… Яша тоже говорит, что не сдадут. Но я волнуюсь! Ведь сколько городов уже сдали, Аничка…
- Ты эти разговоры брось! Доболтаешься, дурочка. В военное время. Волнуется она. Волнушка нашлась. Не сдадут! Ленинград — не сдадут. Ты — жена доктора Уманского, и сама доктор. А такие речи развела мне тут, паникёрские… стыдно, Юлька.
- Нет-нет, я ничего! Я тебе верю... и Яше тоже.
- Что мне. Ты вокруг посмотри. Мальчишки восьмилетние на крышах дежурят, зажигалки гасят. Тут у нас вчера на фабрике поломка случилась, прислали ремонтную бригаду: тётки две пожилые и девчонки тощие, тринадцать лет, с гаечными ключами… в детских ручонках, пальцы тоненькие, измазанные...
- А у нас, Аничка, скорая с артналёта раненых привезла, а носилки внести уже сил нет — фельдшер свалился, сознание потерял, самого на носилки положили… едва откачали.
- Ну и… то-то, Юлька. Сами — не сдадим город этим гадам. Разве что они прорваться в город могут. Тогда будем биться, за каждый дом, все. Кто что может. А старых-малых надо увозить. Пусть хоть кто-то спасётся. Ну, так, Юлька?
- Да-а, Аничка... вижу, недаром ты столько лет замужем за Павлом — такая сделалась, железная… твёрдая. Прямо агитатор… А я не могу, у меня всегда слёзы близкие. Ты про всех сразу говоришь, вообще… Всё это вроде правильно, но как подумаю, что оставляю вас тут под бомбёжками, голодными… что будет… не со всеми, а вот с нами... кто знает, увидимся ли мы ещё в этой жизни? Разлучаться приходиться… Сердце надрывается…
- Так нельзя сейчас, Юлька. Слишком ты чувствительная у нас. И меня не разнеживай. Кипяток будешь? Нет? Тогда иди домой собираться. Пойдём-ка на выход, не теряя времени. Когда отправление? Тёплые вещи собрала?
- Собрала. У Яшиного дедушки есть такой тулуп...
Юлька замолкла на полуслове и в ужасе округлила глаза, уставившись на клетчатую шторку междверного тамбура. Аня обернулась, проследила за взглядом сестры. Шторка шевелилась; женщины, оцепенев, молча ждали... Из-за краешка ткани наконец показались спутанная макушка и сонные детские глазки.
- Дора! — выдохнула Аня. — Что ты здесь..? Почему? Где Нина, тётя Сима?
- Ни няю... Они посли… в бомубезыссе… Я сказала им, с тобой буууду… — зевнул маленький ротик, невнятно шепелявя со сна, — не посла…
- Почему это? Кто тебе разрешил?
- А у меня десь убезыссе… на койзине. Тут не ст-йашно, тёпьенько дазе, мягко… Я вот так глазки зак-йиваю и уски тозе…
Дора зажала уши ладошками и крепко зажмурилась.
Юлька присела к ней, обняла и, всхлипнув, прижала к себе племяшку с обычным своим и для собственного сына, и для всех детей словечком:
- Ты моя кошенька…
23. СМЕРТНОЕ ВРЕМЯ
Дора дотянулась и выглянула из-за шкафа — мама сидит за столом, прихлёбывает из кружки. Жуёт что-то… еду...
- Мама…
Аня замерла. Как не вовремя. Прошептала, не оборачиваясь:
- Ну что? Рано ещё. Спи, как все спят.
- Мама, я есть хочу…
- Не время. Спи. Пока спишь, есть и не хочется.
- Нееет... — тонко пропищала Дора. — Не могу спать, в зывоте бойно... есть хочется… Ну пожалуйста, мамочка… дай хоть койочку хлеба… хоть кйошечку...
Аня поглядела на подсоленный кусочек хлеба в своей руке и представила, как следом за Дорой проснётся Нина, увидит, что едят. И мама увидит… Пойти на работу голодной? Чтобы свалиться прямо там… Нельзя, нет, нельзя. Сердито сказала:
- Знаешь, как на хуторе тётки Альбины говорили? Хочешь хлеба — подскочи до неба.
Главное — не оборачиваться и не смотреть на младшую. Продержаться.
Тишина. Заснула? Но из-за шкафа, резанув по сердцу, раздался тихий Дорин плач. Обиделась… Да, поговорка странная… куда это — подскочить до неба? В ангелы податься? Ох, матка бозка...
Аня встала, подошла к дивану, где лежала на спине мать, с опаской вгляделась в сумрак. Острый нос на иссохшем костлявом лице торчит как сухой сучок, глаза в глубоких тёмных провалах, рот запал, бесцветные губы растянуты в линию. Мамочка, неужто ты собралась в дорогу?.. Прислушалась-пригляделась: покрывало чуть ходит — дышит… Она осторожно просунула руку под одеяла, пощупала — сухо.
На цыпочках отошла к буфету, открыла створку, по-мышьи тихо пошуршала пакетиками на полке и пошла за шкаф. Отогнула штору маскировки, впустила полоску чахлого бледного света. Глянула на Ниночку — спит на бочке, приоткрыв ротик, бровки недовольно сдвинуты, светлая прядка свесилась из-за ушка до самого носика с тонкими прозрачными крылышками нежных ноздрей… Красавица наша. Павел всегда говорил — «мамина копия». «Улучшенная», — горделиво поправляла Аня. Где ты сейчас, Паша? С конца августа ни письма, ни весточки, ни слова...
По другой стороне из-под вороха одеял и пальто отчаянно смотрели мокрые Дорины глаза над крошечным горько изогнутым ротиком.
- На. — Она сунула в этот ротик крупинку, погладила Дорины вихры, приложилась губами и прошептала: — Тёти Юлин горошек. Только не глотай, поняла? Соси. Он сладенький. Чувствуешь? — Дора кивнула. — Вот так и держи, за щекой, и заснёшь. А хлеб потом, когда большая стрелка будет здесь, а тонкая — здесь. Помнишь?
- Да…
- Нина проснётся, умоетесь обе… непременно, слышишь? Чурочек подкинете в печку, чайник согреете, тогда Нина и хлеба даст, тебе и бабушке, а когда я вернусь, лепёшек из дуранды напечём, — монотонным заговором нашёптывала Аня. — А сейчас нельзя, рано. Режим. Держаться надо твёрдо, по-военному. Назло фашистам. Разве ты не боец, как все?
- Боец…
- А раз боец, то хныкать нельзя, стыдно. Надо стоять на посту и терпеть. Будем стоять? То есть сейчас — лежать. И спать. Солдат спит, а служба идёт. Да?
- Да.
- Ну и договорились. Спи.
24. СТАРИК
Дойдя до низа пустынной гулкой лестницы, Аня покосилась на площадку у чёрного хода. На прошлой неделе, утром, когда она шла на работу, там навзничь лежал мёртвый. Это было ясно, не подходя. Незнакомый. Прошла мимо, боясь опоздать. А вечером он лежал уже лицом вниз, с задранной одеждой и босой; ягодица вырезана… Аня развернулась и побрела в жакт, сказать управдому. Вместе с ней и женщиной со второго этажа вытащили тело в прачечную во дворе. Там была ему немалая компания…
Теперь так и тянет взглянуть в сторону чёрного хода, в опасении увидеть там ещё кого-нибудь. Закуток был пуст. А вот отворив внешнюю тяжёлую дверь парадной, она увидела спину сидящего на ступеньке. Не лежит… но можно и сидя испустить дух. Она почти вплотную осторожно обошла сидящего и заглянула в его опущенное лицо.
Человек, согнувшись в дугу, не шевелился. Из поднятого воротника большой шубы и меха сползшей на лоб шапки едва виднелись крупный старческий нос, впалые щёки, огромные чёрные полушария закрытых глаз под седой порослью кустистых бровей и верхняя часть посинелого рта. Кажется, этот готов, подумала Аня. Вот ведь угораздило прямо на дороге, не обойти...
- Эй, дедушка... — Аня коснулась его плеча, — вы живой?
Старик не шелохнулся. Надо тряхануть как следует, может, ещё не всё? Она вцепилась в его меховые плечи и изо всех сил подёргала.
Чуть дрогнули веки в запавших глазницах старика. Живой…
- Не спите, товарищ, нельзя, — Аня снова настойчиво потрясла его за плечи. — Слышите?
Ещё две-три попытки рывков-толчков, и старик наконец приоткрыл глаза. Ну, пошло дело… а то уж думала за нос подёргать.
- Нельзя так сидеть, — повторила Аня, — замерзнете, и всё... Куда идете-то? Вам далеко?
- К Аничкову... мосту… — едва шевельнул губами старик, через паузу добавил уже яснее: — На Невский...
- Ух, далеко… Что у вас там? Родные?
Надо его разговорить, растормошить. Она присела на корточки, заглядывая ему в лицо.
- В дом… искусств... На работу… там... актёры...
- Вы актёр? — обрадовалась Аня.
- Нет... — дрогнул старик синими губами. — Крас-но-дерев-щик я там... был. Теперь комендантом. Каждый день вот хожу… Надо каски, багры раздать, по постам... распределить, кто остался… Бестолковые они, как дети… актёры...
Старик уже даже чуть улыбнулся, одолевая оцепенение.
- И не говорите, — согласно кивнула Аня, — я тоже в театре, вот здесь, — она махнула рукой в сторону глухо занесённого снегами парка, — была в костюмерах… Как есть дети, бывало, намучаешься с ними… А сейчас, конечно, кто в ополчение пошёл, кто в эвакуацию. Кто на фронте выступает, в бригадах... Как же вы, до места точно дойдёте?
- Ничего, — старик попытался распрямить спину, — раньше с Крестовского ездил... трамваем... пока ходили. А в октябре наш дом… прямым попаданием... крышу снесло. Сюда переселились. К родне.
- Конечно, вместе-то легче, — подтвердила Аня, вглядываясь в лицо старика. — Я вот маму с Геслеровского забрала к себе. Но всё же вам и отсюда путь неблизкий.
- Не в пример ближе… дойду... Как эта публика, актёрская... без меня? Пропадут... а я без них — рабочая карточка... Жена вот тоже пошла работать. Но тут. Близко. Фабрика «Светоч»... конверты для фронта клеют.
- Две рабочих карточки, — одобрила Аня, — уже легче.
- Да две детские… внуков, — пояснил дед. — маленькие… Сыновья на фронте… само собой.
- А всё-таки путь дальний — давайте, я вас к нашей дворничихе доведу? Вот здесь, за углом. Погреетесь, кипяточку она вам даст.
- Спасибо, голубка... но нет. Расслабляться не надо. Вредно. Вы мне только подняться помогите. С тростью дойду. Уж не знаю, что это я так вдруг ослаб… споткнулся вот... ступеньку… снегом замело.
Аня потащила его грузное тело в тяжёлой шубе на себя, старик, весь ощутимо дрожа, тяжело встал. Она подняла палку с сугроба, разглядела затейливую резную ручку.
- Какая гладкая, верхушка красивая… прямо княжеская!
Синие губы старика дрогнули усмешкой.
- А ведь вы, сударыня, в точку попали... — сказал медленно, но внятно. — Именно княжеская... Делал я её для князя, Белосельского...Белозерского… как и всю мебель в его дворце... у нас на Крестовском. Палисандр это… лучшее дерево... Отдать заказ не успел… в семнадцатом… Тогда тоже голодно было… в девятнадцатом рыба да морковный чай. Ничего, выжили. Теперь я, вместо князя, с ней хожу.
Он взял трость в руки, опёрся и сделал пробный шаг.
- Ну как, сможете? — спросила Аня.
- Дойду, — твёрдо отвечал старик, но шаг его был совсем не твёрд. Аня посмотрела, как он медленно и зыбко пошёл, кренясь на бок, по узкой тропке, проложенной в сугробах, и сердце вдруг защемило — папа так же ходил после первого удара… Она представила весь его путь — к крепости, через мост, мимо Летнего, по Садовой…
- Постойте, — она догнала старика, сдёрнув варежку и шаря в кармане ватника. — Знаете что, вот… шрот возьмите. — Аня протянула на ладошке маленький тёмный комок. — В дороге рассосать, как конфетку. Знаете, моя младшая дочка так и думает, что это настоящие конфетки… ей только четыре.
- У вас дети здесь? — глянул ей в лицо старик.
- Да, две дочки.
- Милая дама… теперь возраст и не понять… — внушительно сказал старик, загибая пальцы её протянутой ладошки с «конфеткой», — Спасибо... отдайте дочкам.
- У нас есть... Я ведь с ними строго, по расписанию, всё заранее делю, по часам… иначе и нельзя. Это я на работу себе беру подкрепление, когда в глазах темнеет, нехорошо становится — в рот положишь, и отпускает. Я теперь здесь на «Комсомолке», швейной фабрике... гимнастёрки шьём. Возьмите, вам-то сейчас надо.
- Нет, — поворачиваясь идти дальше, неколебимо отрезал старик. — Я дойду, знаю. Чувствую. Мы тёртые калачи. А там у нас столовая. Подкормят... чем-нибудь. Детей берегите.
25. МОБИЛИЗАЦИЯ
На завывание воздушной тревоги никто никуда не пошёл, давно привыкли, только прислушивались, где ударит. Ударило, казалось, совсем рядом. Вся фабрика словно подпрыгнула, и заходила ходуном, содрогаясь. Тогда только подхватились с мест в тревоге. Стали звонить в МПВО, пока не выяснилось — тяжёлый фугас угодил в дом на Большом проспекте. Двоих, живущих рядом, отпустили, остальные вернулись на конвейер.
На обед в фабричную столовую Аня старалась не ходить, не тратить силы: лучше подремать, положив голову на локоть прямо на рабочем месте. Хотя и тут, и ночью, всё донимал один и тот же кошмар: она не успевает прострочить свои швы, а лента движется, увозя жёлто-зелёную лягушку гимнастёрки дальше, вызывая панику и отчаяние...
Но задремать не удалось — окликнула бригадир.
- Ну что, Аня, маму схоронила?
Аня ответила не сразу. Глянув в костлявое скуластое лицо бригадирши, сказала сумрачно:
- Спасибо, Варвара Капитоновна, что два дня дали. Я ж её хотела к папе, на Серафимовское. Да вот узнала — за гроб и могилу спросили кило хлеба и двести пятьдесят рублей. Ну где мне управится? Все «похороны» — зашила в одеяло и дотащили на фанерке в Народный Дом.
- Ну что ж делать, — кивнула бригадир, — о живых думать надо. Ты вот что, в кадры иди, велели.
- Зачем? — встревожилась Аня.
- Там скажут. Ну ладно, сама скажу… Мобилизация идёт, на оборонные работы. Отбирают, кто покрепче. Я тебя в список внесла.
- А я покрепче?
Бригадир посмотрела на неё, чуть улыбнулась.
- Да кто тебя знает — с виду воробей, глаза одни, а на деле жилистая. Может, даже семижильная. Из тех, кто гнётся, да не ломается. Ты девка положительная и надёжная, обязательная.
- Думаете?.. — Аня помолчала. Удивительно — тут не знаешь каждую минуту, за что и кого уцепиться, устоять, а со стороны, выходит, ты сама опора... — А куда это пошлют и на сколько?
- А вот не знаю, Ань! Куда надо, туда и отправят. Не за линию фронта, ясно, в городе.
- Варвара Капитоновна, вот вы партийная… первые этажи в огневые точки переделаны, окопы роем... Будем, как Севастополь? Скажите, как дальше-то? На душе тревожно.
- Кто ж знает, Аня. Может, всё самое тяжёлое ещё впереди, а сейчас лето на носу, какая-никакая, считай, передышка, хотя, вишь, обстреливают, гады, не унимаются. Оборону продолжать готовить надо. Слышала, что вроде сейчас на Поклонную гору берут… Главное — на казарменное положение, солдатское, учти.
- Как же на казарменное, Варвара Капитоновна? У меня дочки... как они? А огород? Я в парке грядки устроила, всё, что выдали, посадила… кто смотреть будет?
- А дочкам сколько?
- Четыре младшей, восемь старшей.
- Ну! Большие девки. У всех дети, Аня. Вон у Пахомовой трёхмесячный младенчик, она его в корыте дома оставляет. — Капитоновна достала папироску. — Ты всё некурящая у нас? Ну и хорошо, экономно… А соседи есть ходячие, могут доглядеть, помочь?
- Есть, хорошие… сроднились, зимой всё вместе… то есть, были… Одна, одинокая, в декабре умерла, в её комнату вроде будут переселять из каморки на первом этаже дворничиху, славная женщина, с дочкой. А вторая ходит, только опухла…
- Обычное дело, — понимающе покивала Капитоновна, — цинга, сейчас все опухли. Да синяки, да язвы. Хвою ей пить надо, обязательно. Пьёт?
- Пытается… да ещё зелёным мхом поросла…
- Мхом? Да ну? Такого ещё не слыхала, — удивилась Капитоновна. — Старая?
- Сорок семь…
- Ясно… — решила что-то своё, непонятное Ане, Капитоновна. — Иждивенка или работает?
- Санитаркой в госпитале осенью, а сейчас матрасы стегает, дома… На уборку улиц ходила даже с удовольствием, всех там строила — чистоту очень уважает...
- Подходяще, — вынесла заключение Капитоновна. — Это не так чтоб уж край. Обойдутся без тебя. Смотришь, по обстановке увольнительные дадут. Будешь ходить навещать.
- Н-не знаю, как это так устроить… — соображала Аня.
- Эх, Ань… как? Само устроится. Младшую в детский очаг. Старшая в школу ходит?
- Сейчас нет, распустили — конец года, да и учительница умерла.
- Аня, это солдатский паёк у тебя будет. Да на воздухе, зелень кругом, жуй всё подряд, лебеду, лопух, подорожник, что из земли полезло.
(Продолжение http://proza.ru/2023/10/12/1176)