Неоткрытые острова

НЕОТКРЫТЫЕ ОСТРОВА
Книга о народном герое 80-х лет  «Архангельском мужике» Николае Сивкове.

От автора:

- Как же вам удалось сохранить в себе  старинную деловую хватку , предприимчивость свободного русского доколхозного крестьянина? - спрашивал я у Сивкова.
С неподражаемой скоморошьей интонацией и фирменными ужимками он отвечал:
- А - маскировался!
Его отчаянный порыв, его столыпинское фермерство, иначе как трагически закончиться и не могло.
Будучи свободным русским человеком в представлениях естественной, исторической свободы начала 20 века, сохранившим её в себе и сказочно перенёсшим её в своём сердце в суррогатную свободу 80-х годов, замутнённую «производственными стоками» советского времени, он был обречён или мутировать или погибнуть...
 Помыслы наши велики, дела-бренны. Не потому, что со всеми талантами и сердечностью мы живём в России, а потому, что мы мало живём на Земле, век наш краток.
За каждым из нас - пропасть, в которую осыпаются наши сооружения. Гранитные памятники дают трещины, картины тускнеют, книги перестают издаваться, устаревают проекты, опровергаются закономерности и зарастают стёжки-дорожки...
Двадцать пять лет прошло с осени, прославившей Николая Семёновича Сивкова - сначала локально, очерками в архангельской газете «Северный комсомолец», а затем глобально на всю страну - телефильмом Марины Голдовской «Архангельский мужик».
В 1988 году в издательстве «Советская Россия» вышло первое издание «Неоткрытых островов».
Последний раз я пил чай с Николаем Семёновичем в 1993 году. Об этом - в прилагаемом здесь очерке «Чашка чая на хуторе», (газета «День», 1993 г.)
В 2002 году побывал уже в опустевшем гнезде «Архангельского мужика», о чём писал в газете «Завтра» и теперь перепечатываю  в конце этой книги.
Нынешнее, юбилейное издание, дополнено скриншотами из телефильмов Марины Голдовской «Архангельский мужик» и «В Тарне, на распутье» режиссёра Валентина Рассказова.
В книге имеется небольшое послесловие 2021 года.
                Александр ЛЫСКОВ
                Москва, 2013 г.



У меня, как звезда в ночи, как маяк в пути, свой-то кораблик, своя-то волюшка.
Б. Шергин. «Матвеева радость»

1

В начале семидесятых правобережные земли совхоза «Моржегорский» объявили неперспективными. Все фермы, конторы, магазины, медпункты перевезли на левый берег Северной Двины. Дерев¬ни Слуда, Красная горка и другие, стоявшие на красивейшем, вечном, неподточном взгорье пра¬вого берега, умерли. А левобережная низменная де¬ревня Уйта окрепла за счет этого переселения, рас¬ползлась по болотине вширь. Ничего, что место было «не баско», зато автобусная остановка рядом.
—  Не  очень-то  веселая  деревенька  у  вас.
—  А зато у дороги. Если чего случится, так до больницы час езды.
—  Уж   слишком   как-то   по-стариковски   раз¬мышляете.   Это   уж   старикам   ни   красоты   не надо, ни простора.
—  У Сивкова-то на Красной горке, конечно, хорошо, вольно, да уж очень дико. Там только и остается, что работать с утра до ночи.
—  Думаете, он от скуки все и затеял?
—  А думаю, не без этого.
Уже тогда, летом 1985 года, много говорили о Сивкове по всей округе, у кого ни спроси про Красную горку.
—  Борода — первый    трудяга,— сказал    быв¬ший  директор  совхоза  Дурасов.— Уж  это   надо сразу признать. От этого и все остальное выводить. Если бы все у нас так работали, мы бы молочко с утра до ночи пили, да мяском закусывали.
Секретарь парткома совхоза Кожухов выска¬зался иначе:
—  Куркуль! И отец-то у него чуть под выселение в тридцатом не попал. И ему лишь бы хапнуть побольше. Да! Зачем, скажите, он по кооперации пятнадцать  телят  берет?   Зачем   выше   горла-то? Взял бы одного-двух, а то пятнадцать. И еще на шестьдесят замахивается. Яблочко от яблони не¬далеко катится.
И в конторе спрашивали меня:
—  А вы знаете, сколько Сивков зарабатывает? Посчитайте сами. Около пяти тысяч получил за бычков. Да еще приплюсуйте сюда основной зара¬боток.  Он ведь в леспромхозе слесарит.  Ненормальный какой-то доход получается, не кажется вам?.. 
—  По  работе  и  деньга,— отповедно   сказала баба Нина, моя квартирная хозяйка.— Не воро¬ваны, не обманны, так нечего и попрекать. Я вот тоже, держу квартиру для приезжих, и на меня женщины тоже косо смотрят. А не знают, каково с вами, командировочными, управляться...
Имя Сивкова уже тогда было в совхозе «Моржегорский» у всех на языке, потому что, затевая откорм на дому, он пожаловался в «Известия», подробно описал, как «тормозят», «ставят рогатки». К нему приезжал корреспондент, и спустя полгода в газете появилась заметка, в которой говорилось, что «сдвиги в экономике обязательно вызывают новые идеи, интересные предложения».  И потому такой человек, как Сивков, обязан был появиться. Не как «пережиток старого», а как необходимость настоящего.
 Заметка в центральной газете о мужике-соседе, конечно, была событием для села. Заметку, конеч¬но же, все читали. По сути своей тогда, летом 1985 года, она оказалась взрывной, но взрыва в архангельской глубинке не получилось. Наверно, потому, что в то время еще и понятия такого не родилось — семейный подряд. Еще и мысли не допускалось о том, чтобы отдавать землю в пользование звену, семье, в частные руки. Потому в статье искали не столько подробностей замысла Сивкова, сколько публичного слова, исходящего из центра, поощре¬ния, однозначной оценки этой затеи. Но автор будто бы и сам сомневался. И потому в глубинке сочли её случайной, скандальной. А по мнению многих, попросту ошибочной. Хотя вслух об оши¬бочности никто не высказывался.
— Ну, было совещание в районе. Мы там своё отношение к заметке высказали. Этого, по-моему, достаточно,— сказал мне тогда директор совхоза «Моржегорский» Соловьев, только что заступив¬ший на пост.— Зачем народ смущать? Посовещались и решили этим ограничиться. Такое было мне¬ние. Нам рекомендовали, ну, понимаете... Кроме того, я сам сначала должен все понять и обсчитать.
Эти последние слова директора показались мне символичными. Перед новым явлением — семья, хутор, телята на откорме — сперва просто растерялись.
Обратимся же к самому явлению.
К явлению экономическому — Сивков брался производить мясо вдвое дешевле совхозного.
К явлению социальному — Сивков становился фермером, то есть переходил в новую форму общественного бытия.
К явлению духовному — он хотел чувствовать себя полным хозяином, свободным человеком.
Когда же всё это началось? В какой месяц? В какой день?
А началось это не тогда, когда Сивков услы¬хал по телевидению, что решено развивать личные подсобные хозяйства («Андропову спасибо!»), и даже не с того дня, когда он пришел к бывшему директору совхоза Дурасову и получил первых телят по кооперации с совхозом. Началось всё, пожалуй, с сорок первого года, когда семья Сивковых эвакуировалась из Петрозаводска и попала снова в свой родной дом, брошенный было в тридцатые годы здесь, на Красной горке.
Военное лихолетье заставило и отца, и малень¬кого Кольку, единственного из пяти сестер и братьев оставшегося в доме до сей поры, по-новому взглянуть на старые стены.
И бревенчатый сруб, и тесовая крыша, и печь, а главное — земля под окнами, земля, дававшая хлеб насущный, несмотря на мировое потрясение, земля, уберегающая от смерти — вот что стало верой  и   правдой   Сивкова   с   того   сорок   первого   года.
Он помнил, как бедовали они первый год по возвращении из Петрозаводска на Красную горку, как постоянно ныло в желудке от голода. И пом¬нил, как справились на второй год. Картофельные ростки казались чудом. А на третий год уже пили молоко. Потом на столе появились огурцы, поми¬доры и баранина. Застольное время стало самым веселым на дню...
Я замечал, что Сивков всегда с особым чувст¬вом садился за стол в чистой горнице, с удовлетво¬рением оглядывал содержимое мисок, тарелок, выращенное своими руками, в своих теплицах, в своем хлеву. И мне всегда передавались от него это уважение к застолью. Мне нравилось, как, ел он помаленьку, ущипью. Видно было, что не живот правил им в его пристрастии к земле, а диво рождения.
—...Только погляди — посадил, и выросло,— распахнув после обеда окно и опершись локтями о подоконник, будто впервые любуясь землей,— говорил он мне тем летом.— Подумать только, из крохотного зернышка. А если удобрение кинуть — еще больше родит. А если вон те кусты срубить да чищенины вспахать — и там ведь расти будет. А полянок-то сколько! А островов-то не¬хоженых! Господи! Да сколько же тут на нашем «не¬перспективном» берегу скота можно пасти... А го¬лов
шестьдесят можно, если раскорчевать не полениться. Гляди, какое богатство вокруг дома! Да сколько можно глядеть-то! Вот и вспахал, и посеял, и раскорчевал, все сам-один. Ведь ты только погляди, солнце-то какое! Только подумай, какое солнце-то!..
Удивительно было одно — со всей своей при¬вязанностью к земле и пониманием ее Сивков ни¬когда не был крестьянином.
Живя на своем хуторе, ходил он за пять кило¬метров в поселок и кем только там не работал: и слесарем, и плотником, и монтером связи, и капитаном маломерных судов. И везде слыл первым трудягой, хотя душу в дело не особо вкладывал.
Зимой земледельческих работ не было. Но в мае, с отливом полых вод с трудом уходил он по утрам от ждущей земли к леспромхозовским машинам клепать железо, свинчивать его, сваривать. Рас¬сказывал, однажды в 1984 году остановился на полпути к гаражу и подумал: «Жизнь на пере¬ломе, Борода, второй не будет».
Вечером сёл в своем доме-башне у окошка, попросил у дочки тетрадку, карандаш и просидел допоздна, благо весенний свет не угасал над Дви¬ной.
Получилось, что на близлежащих заброшенных совхозных и новинных «ничьих» землях мо¬жет он содержать ферму в шестьдесят голов. Одних только кинутых сенокосов вверх по речке Шеньге — на сорок километров по обоим берегам. Да остров. На нем никакой загородки не надо — готовое пастбище. Все есть. Нужен только трактор да несколько навесных орудий.
Сивков решил, что они с сыном управятся и за скотника, и за пастуха. А сено заготовлять помо¬гут жена и дочь. Расходы — амортизация за трак¬тор, бензин, прочие... Последний раз нажал Сивков кнопку микрокалькулятора — на экране выско¬чила цифра 140. Столько рублей выходила стоимость центнера привеса. (Для справки: в совхозе «Моржегорский» центнер привеса стоил 280 руб¬лей).
Мясо оказывалось дешевым, телята — доход¬ными. В то время как совхозные были убыточ¬
ными. Выгода для хозяйства несомненная. И для «фермера» тоже. Хотя, конечно, Сивков понимал, что основываться она будет на безостановочном, кажущемся теперь чуть ли не первобытным, труде, «дореволюционном», о котором и не догадываются  землеробы нынешне¬го поколения.
Но ему и не нужно никаких особых развлече¬ний, никакого особого отдыха. Он уже достиг пятидесяти — такого возраста, в котором в основ¬ном работа дает радость и незаменимое удоволь¬ствие.
Сивков не пьет и не курит уже более пятна¬дцати лет. «Надоело по этому кругу ходить: выпьешь, захмелеешь, протрезвеешь, поболеешь, и снова, что ли? Надоело. Одно и то же». Мыслился ему другой круг: любимый дом с домочадцами, любимая земля, любимая работа на ней.
И, думая о своей ферме, он так защищался перед воображаемыми противниками: «Я ведь как бы предлагаю рацпредложение касаемо брошенных земель. Ведь сколько же осталось их под «непер¬спективными» деревнями?! Только старики и знают. А здесь под Красной горкой — я один. Скрою, схо-роню, грош мне цена. Совхозу невыгодно сюда ки¬даться. И на просторных-то полях не хватает сил. Да еще план давит. Присоединят эти правобережные земли — получат добавку и к плану. Ой-ей-ей!.. Вот где загвоздка,  Борода!  Тут тебя директор и прищучит. Если он тебя признает, так и земли надо будет признавать. А ему выгодней считать, будто их совсем нету, и по-прежнему пускать меня по линии кооперации, тут-то с него спроса никакого. Но ведь есть же эти земли! Есть! Не по-хозяйски это. Пусть невыгодно, ну, так и отдай мне. И отчиты¬ваться будет не стыдно. Ведь я пока что не на откуп, не в собственность беру землю, а в подряд. Моя трудовая книжка будет лежать в конторе сов¬хоза. Как у всех. И какой же я куркуль, коли на общество работать стану. Только и разницы, что вдалеке и один. Сам себе буду на этой земле и директор, и бригадир, и скотник...»
Сколь радостно это чувство — хозяин земли!
«Неужто не доведется мужику испытать его в полную меру? — думал я тогда, после первого зна¬комства с Сивковым.
Чувство хозяина... Оно каждому понятно. «Мой станок»,— говорит рабочий на огромном заводе. Он полный хозяин станка. Он может сказать: «Мой завод». И испытает при этом совсем иное, расплывчатое чувство, которое он понимает только через «мой станок». Так же шофер: «Мой ГАЗ». И почти никогда — «моя автобаза». Всегда — «наша». А вот машина — «моя». Хотя, конечно, она государственная. Но в машине он — полный хозяин. И потому — «моя».
Так же и Сивков, с каким-то внутренним восторгом часть совхозной земли, которую он наме¬ревался    обрабатывать,    называл    «моя    земля».
Не заработком единым, не личной только выгодой руководствовался он. Видел в будущем оживающие родовые дома в сотнях неперспективных деревень, подчистую выкошенные рёлки и мыски на лесных ручьях, все пали и пустоши, куда нет дороги раз¬машистой совхозной технике. Он думал о плодо-родии земли и сытости народа, и не сомневался, что прав. Что докажет разумность своих доводов. Что главное — позади: подступы к мысли о собственной ферме и расчеты: все они были в тетрадочке.
Но главное оказалось впереди.

2

Летом 1985 года в совхозе опять предложили ему не подряд, а кооперацию и дали всего пять те¬лят, а не шестьдесят. Возможно, действительно невыгодно было признавать эти земли совхозны¬ми. Возможно, сработала бюрократическая пере¬страховка «как бы чего не вышло», думал я, не зная еще тогда, что Сивков, однажды отказавшись го¬лосовать за депутата, которого счел недостойным, был зачислен в смутьяны, или, как говорили в на¬чале века, в неблагонадежные. Вот если бы кто другой взялся за создание такой фермы, можно было бы одобрить. Но Сивков? Нет, это был «не тот человек». То есть, нашлись вроде бы веские, по тем временам, причины холодного отношения к Сивкову. Его не принимали всерьез. Но все-таки и пять «кооперативных» телят в неперспективной деревне у «не того человека» стали для района событием. Тем более что Сивков с тех пор еще въедливее и напористее начал насаждать свои мысли о семейном подряде, о стаде в шестьдесят голов, о семейном звене. Появлялся в кабине¬тах — щупловатый, в вылинялой добела блузе, с маленькими   колючими  глазками,   с   энергичными взмахами рук, с постоянным стремлением идти куда-то, хватать что-то: пучок травы, грабли, ста¬канчик с карандашами.
—  Уж очень вы, как бы это сказать, несдер¬жанны,   что   ли,   Николай   Семенович,— говорил ему директор.
—  Такой   характер,— бойко,   слегка   ерничая, отвечал он.
—  Ломать надо характер-то.
—  Характер   человеку   один   дается.    Слома¬ешь — пропал!
Ходатаем он был наскочливым.  Долгих речей не терпел, отбояривался на бегу.
—   Все правду ищешь, Борода? Гоношишься... А зачем?
—  А чтобы помирать не стыдно было. Вот за¬чем.
Тягостными получались объяснения в кабинете директора.
—   Ну хорошо,— вроде соглашался с ним Со¬ловьев.— Но вот как ты понимаешь этот самый подряд? Ведь никаких инструкций еще нету, только разговоры одни.
—   Назови хоть подряд, хоть расподряд, а по¬нимаю так: я сдаю тебе, то есть колхозу, мясо в живом виде. То есть телят. Ты продаешь их го¬сударству. Получаешь деньги. И мы делим их. Те¬бе, то есть совхозу, и мне — то есть мне. Тебе — мне. Тебе — мне. Тебе — мне...
—   Наивный ты человек! Да в том-то и загвозд¬ка,  что  не знаем  мы  с тобой,  сколько  совхозу, сколько  тебе положено.  Нету таких  инструкций.
—  Столкуемся,  Виктор   Алексеевич, директор наш дорогой. Столкуемся. На то он и   подряд. Ря¬диться будем и сладимся.
—  Да я по рукам-ногам связан. Меня за вся¬кую инициативу с оплатой — сразу к прокурору. Извини, Николай Семенович, не могу даже пред-положительно ничего тебе сказать, пока директи¬ву не получу. Рад бы, да не могу.
—  Ты же сам директор!  Тебе ли директивы ждать?— вопрошал Сивков.
—  И я так же полагал, Николай Семенович. Вот работал агрономом в Холмогорах, сколько за¬думок     было!     Полагал,     стану     директором — в одну неделю реализую. Как и ты полагал, если директор,   то   хозяин.    Какое   там!    Функционер обыкновенный. Винтик. Извини.
И тут опять я вынужден выпустить часть диа¬лога — слишком сильно выразился Сивков по по¬воду бюрократических препон. Разговор в кабине¬те директора опять скатился к ссоре.
Третьим невидимым участником этих споров директора совхоза и претендента на подряд была несовершенная система оплаты труда.
Директор, отстаивающий интересы совхоза, знал, имел или мог знать, иметь математические выкладки, подтверждающие, что труд Сивкова на¬много интенсивнее, чем труд совхозного рабочего на откорме молодняка. Заготовленные им корма — калорийнее. Его труд прибыльней. Он и пай с их общей с совхозом выручки запрашивает больший. Знал директор и то, что в пересчете на центнер привеса денег получит Сивков даже мень¬ше,  чем  совхозный  рабочий с дотациями государства.   Рубль-то,  он  тоже понятие относительное. Это понимал директор. И ставить подпись под разрешением на долж¬ную, по его разумению, выплату будущему под¬рядчику отказывался. Ибо местом дорожил. Отка¬зывал, сознавая всю губительность своего упрям¬ства для подряда.
Какая избитая фраза: «Новой форме труда должна соответствовать и новая форма оплаты».
С этим тоже соглашался директор. И не только соглашался, но даже пример приводил из опыта совхоза имени Ленина, что в Пермской области. Был пример. Было признание опыта пермяков, ко¬торые труд своих подрядных звеньев поставили в зависимость  от  стоимости  продукции  и  только.
И никакими прокурорскими акциями это не сопровождалось. Пермяки нашли золотую сере¬дину «тебе — мне». Оставалось конкретно сотво¬рить ее и моржегорским экономистам. Сивков рвался к новому. Они не «пущали».
Да только ли они! Только ли экономисты!
«Не пущал» Сивкова и профсоюз.
—  А как же с восьмичасовым рабочим днем, Борода?— спрашивали его.— Ты с утра до ночи будешь трудиться. А надо не больше восьми часов. Законы нарушать никому не положено.
—   Не нужен мне ваш отдых. Я на работе и устану и отдохну.
—  Ты брось эти речи.  Человек должен гар¬монически развиваться.
—  Я    телевизор смотрю. Газет, журналов на шестьдесят рублей выписал.
—   Когда же, интересно, ты их читать успева¬ешь?
—  Успеваю. Да и вырезок вон полна папка. Для доказательства могу представить.
—   Все равно. Больше восьми часов не поло¬жено. Да к тому же сына, жену в работу впряга¬ешь, малолетнюю дочку. А ведь они у нас не оформ¬лены. Тут, знаешь ли, чем попахивает? Эксплуата¬цией. Вот чем...
И опять в спину Сивкова неслись упреки в не¬сдержанности.

3

Иринка в семье Сивковых младшенькая, и потому — любимица.
Она бежала от дому к моторной лодке, легкая, прыгучая, в ярком спасательном жилете, и Нико¬лай Семенович говорил, глядя на нее:
—  Жена хотела не особо. Тяжело, говорила, будет. Года-то не молодые. Пришлось власть при¬менить. Теперь и сама рада.
Девочка сунулась под руку отца. Так в обнимку они и пошагали к реке.
—  Папа, а я уздечку потеряла. Сделаешь но¬вую?
—  А вот два дня попасешь теляток, когда я их на отаву перевезу, и уздечку получишь.
— С заклепочками?
— С заклепочками.
Так «эксплуатировал» Сивков малолетнего чле¬на семьи.
Они и в лодке сидели сзади у мотора в обнимку, млели оба от любви и понимания друг друга.На острове, услыхав клич девочки, из кустов выбежала маленькая рыжая кобылка. Николай Се¬менович подсадил дочку ей на спину и шлепнул по крупу.
— Вот выменял на седло. У меня давно седло лежало без дела. Ну зачем оно мне? На корову, что ли, надевать? А в контору раз захожу — пас¬тух отказывается на работу ехать. Без седла — ни в какую. Я говорю: «У меня есть седло».— «Дай, Борода!» — «А вы мне самого захудалого жереб¬чика, либо кобылку». Давно хотелось хоть одного конька своими руками вырастить. Ну, что за кресть¬янин, коли ни одного конька не вскормил. Ну, пой¬дем, что ли, по острову я тебя проведу. Вот здесь я уже немного расчистил...
Острова как бы кочуют по Двине. Намываются половодьями, зарастают травой, кустами. Вырос такой остров и прямо напротив дома Сивкова. И стал называться Бородинским (от клички Борода)
Тогда в 1985 году он впервые вскинул здесь не острове старинный топор с клеймом мастера-кузнеца, и первая пятиметровая ивовая плеть повалилась на землю.
Нынче на том месте луг с гектар, и он все ши¬рится, поскольку не валидол глотал Сивков после сшибок в конторах, а хватал отцовский топор, пе¬реезжал на остров и рубил до изнеможения — строил собственный заливной луг.
А в дни ясного мечтательного настроения воз¬водил на северной окраине острова жердяной за¬гон и просторный тесовый летний двор, под кры¬шей которого в запас уложил глыбы соли-лизунца. Никто не обмерял нового пастбища, никто не учи¬тывал работу Сивкова на острове, не подгонял рас¬ценки «рубки», «корчевки», «трелевки». Не было ни нарядов, ни приказов, но работа была. И была пла¬та за эту работу спустя год — плата хоть и не подрядная, а кооперативная, но уже по конечному результату, по весу сданных бычков. С учётом пря¬мой зависимости от труда.
Сначала, работая на кооперативной сцепке с совхозом, он сдал пять бычков. Затем — восемь. И еще — двенадцать. Добьется Сивков, чтобы ему позволили взять больше молодняка, думал я тог¬да, прибавится и вычищенных земель, освоенных сенокосов. А если позволят организовать подряд¬ное звено на обоюдовыгодных с совхозом началах, дадут трактор — еще больше сделает Сивков, еще больше сдаст бычков. И ни одного запроса, ни одной бумажки ему при этом не потребуется.
И директор совхоза, размышляя о чувстве хо¬зяина, сетуя на должностную скованность, в глуби¬не души не мог тогда уже не позавидовать Сивкову. Потому что директор тогда не только не имел права, то есть ему не велели переводить совхоз на полный хозрасчет, но он даже не имел позволения ввести коэффициент трудового участия среди работников конторы. Твердый оклад и точка.

4

Проста была экономика у Сивкова, но очень своеобразна.
Приступая к разбору ее, я задумался о праве на подобный разбор. Ведь весь денежный фонд Сивкова была лишь его зарплата. Хорошо ли лезть в чужой карман?
Конечно, было бы нехорошо, если бы Сивков, одержимый замыслом, не вкладывал значитель¬ную часть своего заработка в создание и накопле¬ние основных фондов совхоза. Еще в 1984 году он купил тес для летнего дво¬ра на острове. Но двор мелочь в сравнении с бе¬тонным телятником на пятнадцать голов, который по чертежам из сельскохозяйственного журнала возвел Сивков на свои деньги возле своего дома. Сотни рублей затра¬тил на покупку и перевозку материала.
—   Николай    Семенович,    но    ведь    зарплату используют   обычно   для   нужд   своей   семьи?— спросил я.— Ну кто же из совхозных рабочих в Уйте, например, будет строить двор для совхоза на свои деньги? Засмеют ведь.
—  Так у них — «мое» и «наше». А у меня и совхозное и мое — все «свое». Я ведь этот телят¬ник и для совхоза строил, и для семьи. Мои вло¬жения после расчета за телят вернутся мне с про¬центом.
—  Да, да! И совхозу тоже от них процент на¬бежит!
—  А как же! У нас интерес обоюдный. При¬быль обоюдная идет нам с моего личного рубля. Все завязано. Никому не в убыток. И все само собой сложилось. Будто часу своего ждало. Отступаться не  думаю,  хотя  они  и упрямствуют  с  оплатой.
—   В том-то и дело, что у вас пока нет договора на подряд. А вот возьмут да и пустят на «ваш» остров телят из Уйты. Все «ваши» постройки при¬знают    недействительными,    незаконными.    Ведь совхоз не дал вам никаких гарантий.
—   Верно — никаких.   Все   только   на   совести держится,— говорил Сивков.— Ну так ведь это и немало — на совести. Это очень даже много. Ну, а то, что я будто от семейного бюджета отрываю — так ведь в Фонд мира, например, вносят из семейного бюджета? Вносят. Считайте, и у меня то же самое.
Сивков в пору своих начинаний был совсем как филантроп в отношении к совхозу, спонсор.
И наблюдая за ним, я понимал, что такое воз¬можно лишь на крутых поворотах экономики. Рас¬платился бы Сивков и совхозными деньгами, да до-ступ к ним для него был закрыт директорской волей.
И если Сивков считал совхозное дело «сво¬им»,   то  совхоз   считал  дело   Сивкова   «чужим».
Получали от Сивкова дешевое мясо, иной раз и до плана набирали только за счет его «коопе¬ративных» бычков, и премии получали за перевы¬полнение, а признать добровольного помощника равноправным не желали, договор на подряд не заключали. Благодать была для совхоза: одни доходы, расходов никаких. И при всем при этом еще и подозрительные взгляды за реку: «куркуль» и прочее. До чего же лицемерна иногда наша пра¬ведность!
—   Никаких   средств   вкладывать   в   Красную горку я не буду,— удивительно твердо и уже без ссылок на засилье директив заявлял директор.— Понимаете, я не знаю, какие цели Сивков пресле¬дует.
—   Вы думаете, корыстные цели у него?
—  Не знаю, не знаю. Что-то там еще строить предлагает.   Корчевать.   Осушать.   Нет,   не   буду.
На этот раз в голосе директора не чувствова¬лось ни растерянности, ни недоумения. На запрет и отказ никаких инструкций и директив ему не тре-бовалось. Тут он был полный хозяин.
—   Сивков — он же всего один на весь район такой. На всю область, может быть, на весь Союз! Единичное явление!— говорил директор.
—  Это же  хорошо,  что  хоть один-то есть.
—  А  чего  хорошего.   Он  ведь  не  вечен.   Как и мы с вами.  И что я тогда буду делать,  если вложу туда средства? Кто будет жить на Красной горке? Работать?
—  Надо будет искать кого-то. Ведь у вас все равно нет возможности  как-то иначе освоить пра¬вобережные пустоши. Вы всех перевезли на цент¬ральную усадьбу. А здесь земли мертвеют. А у Сивкова сын есть. Дочка.
—  Никто за сына поручиться не может.  Се¬годня он на хуторе, а завтра в поселке.
—   Ну,  постройте  на   Красной  горке  совхоз¬ный   дом.   Рядом   с   домом   Сивкова.   Найдутся желающие.
—  Нет, никто не поедет.
Только что директор признавался, сколь тяго¬стно ему, деловому человеку, в окружении инструк¬ций и запретов, а в Сивкове, находящемся в таком же положении, родственной души не учуял. На¬оборот, в своем лице явил ему и инструкцию и за¬прет.
Все в нас — и сомнение и недоверие.
Вот и Сивков, помнится, при первом знаком¬стве вдруг настороженно спросил меня:
—  А вы случайно не из милиции?
И сам, первый, пораженный этой неожидан¬ной догадкой и моим предполагаемым коварством, посмотрел на меня с тоской во взгляде. Потом уверился, что ошибся, и сказал в оправдание:
— А то всякие тут были. И комиссии и пооди¬ночке. И кагебешники под видом рыбаков. Я не обижаюсь — это их хлеб с маслом...
Ну, никак не верилось людям, что не корысть правит Сивковым!
Отчего же мы такие? Уж не по себе ли судим?
Но и другое соображение приходило в голо¬ву — да ведь это же любопытство подталкивало их. Ведь любая проверка, комиссия — это и любопытство тоже. Только после иного «рейда» оно пе¬рерастает в осуждение, в «дело». На Красной горке этого не произошло.
И любопытство, конечно, еще оставалось и да¬же подозрение, но действия Сивкова даже тогда так никто и не осмелился назвать сделками. Все признавали их полномочия, хотя были они не совсем обычными. И хотя не было пока ни статей, ни пунктов, утверждающих эти действия, но уже здравый смысл проверяющих подсказывал им, что как бы ни выпадали действия Сивкова из обще¬принятых хозяйственных операций, но они были необходимы. Вернее, их надо было признать тако¬выми, коли съедены уже были народом и пять и восемь телят, выращенных Сивковым по коопера¬ции,   и   коли   на  очереди   было   еще  двенадцать.

5

Замышляя подряд, возводя телятник, Сивков покупал цемент, заворачивал на Красную горку машины со шлаком, вез бросовую проволоку для арматуры, из металлолома же — использованные рельсы: отличные вышли балки. Платил за все на¬личными. Шоферам за подвоз — тоже наличными. Норовил и всякий проезжающий мимо трактор привернуть к себе: то надо пень выдрать, то сва-ленные деревья стрелевать. Он прицеплялся к хозяйственному механизму, совсем как городские мальчишки пятидесятых годов цеплялись крючками за грузовики и гоняли за ними на коньках.
Теоретически, конечно, и от таких прицепов расходовалось добавочное количество горючего. Потому Сивков и добивался хозрасчета, чтобы не попрекали самовольством. Он готов был платить за все. И платил из своих собственных.
Говорили, в подобных операциях наносился моральный ущерб водителям. Их, мол, подстрека¬ли к левому заработку. Это было бы справедливо, если бы Сивков заворачивал грузовики себе на дачу.
 — Да я бы рад был по заявке, через совхоз,— говорил Сивков.— От этого бы мне одна выгода. Ведь от семьи отрываю. Так ведь до конторы не докричишься. Не потому, что за рекой. Нет. Просто не хотят понять. Вот и приходится самому за дис¬петчера.
Если рассуждать без предвзятостей, то опера¬ции по отвлечению техники и средств на объект Сивкова протекали совершенно безболезненно для совхоза. Это были те самые столь желанные нынче прямые хозяйственные связи в низовом звене. Совхозные автомобили, тракторы пробегали порожняком сотни километров, простаивали иной раз сутками. Тут и являлся Сивков со своими пред¬ложениями. Другое дело, что автомобили у шофе¬ров были не в подряде, и на бензин выдавались та¬лоны, а не наличные. Другое дело, что шоферы, трактористы негласно торговались с Сивковым, но  это  пускай  остается  на  совести  шоферов  и трактористов. Сам Сивков никогда не зарился на даровые деньги.
—  Я, было, на сенокос от леспромхоза напро¬сился. Как шеф! Нам сказали: пятьдесят процентов заработка на производстве сохраняется и еще от совхоза по сорок рублей за тонну сена будут пла¬тить. Я говорю, зачем же нам те пятьдесят процен¬тов?! Мы же не работаем на производстве. У нас и здесь на лугу будет заработок хороший. Ведь за труд, говорю, надо платить. А они, видишь, какие все вежливые да добренькие. На государственный-то счет...
Уже тогда в 1985 году ясно виделось, что в лице Сивкова нарождался единоличный хозяин в усло¬виях общественного сельского производства вось-мидесятых годов. Единоличный — в смысле само¬стоятельный. С соответствующими убеждениями и программой, которую не голословно выдвигал, а проводил на практике.
—   Может  быть,  я  что-то  неправильно  пони¬маю? Что-то не так делаю?— спрашивал он.— Так подскажите. Поправьте. И не стесняйтесь. Сделай¬те меня подопытным. Все хорошее возьмите. Ведь есть же в моем деле хорошее. А плохое — оставь¬те. Ведь я не   захуторяться призываю. Глупо так думать.   Разве  я  против  животноводческих  ком¬плексов?  Разве против главной линии?  Просто я свою, пусть и неглавную, линию вывожу. Парал¬лельно...
Мы сидели возле Шеньги на бревне. Вверх по этой речке бечевой да шестами про¬водили когда-то карбас отец и мать Сивкова на дальние родовые покосы. Добирались сутки. Теперь на моторке бы за час доехали.
— Вот, говорят, я, мол, одиночка. Никто за мной не пойдет,— размышлял Сивков три года назад.— Мол, желающих на такое дело не будет. Но разве у одного только меня крестьянское-то в душе? Ведь все мы из крестьян вышли. Взыграет кровь. Да в больших-то городах, скажу я вам, еще сильней у людей к земле тяга. Известно, чего не имеешь, к тому и тянешься. Чего потеряли, про то душа долго болит. Нынче я на базар ездил в Архан¬гельск. Картошкой торгануть решил. Веселое это дело — базар. Люблю. Для меня праздник, ей-богу. Цена-рыночная. Ну, а женщи¬ны все равно ведь торговаться норовят. Хозяйки ведь тоже. Каждая копейка на счету. Одна и гово¬рит: ведь картошке-то десять копеек настоящая це¬на. А у вас? Я ей: ты приезжай, гражда¬ночка, в деревню, тогда и узнаешь, какая настоя¬щая-то цена. Гляжу — она в слезы. Стоит и плачет в платочек. Чем же обидел, спрашиваю? «Ничего, ничего. Просто деревню вспомнила. Вот вы гово¬рите — езжай в деревню. Да я бы завтра же. Так ведь куда поедешь? Дом продали...» Поговорить бы надо с ней, да какой разговор за прилавком? Так и ушагала горемычная. А сколько таких в городах. Не одна ведь. Другие найдутся и поедут. Да и наши деревенские — тоже есть охочие до подряда. При¬едут ко мне на Красную горку: «Как у тебя хоро¬шо-то, Борода!» Конечно, хорошо. Он в восьми-квартирном живет на центральной усадьбе. Одна клумба под окном. Найдется охотников. Ведь как я себе все представляю? Надо домик себе построить. Электричество — это обязательно. Трактор не¬большой дать хозяину с навесными орудиями. И за¬живут люди. И в трех, и в пяти, и в десяти кило¬метрах от центральной усадьбы. Один раз в неделю хотя бы автолавку подогнать. Телефон еще нужен непременно. Мало ли что. Вот и все расходы. Ко¬нечно, я на молодежь не очень рассчитываю. Хотя как раз молодым-то и полезно было бы через подряд пройти. Вот, читал, в Наро-Фоминске молодым дали семейную ферму. Но у них дети малые наро¬дятся. В школу детишкам ходить — а ферма на отшибе. А вот сорокалетние могут запросто. Дети уже выращены. А для внуков-то какое раздолье на заимке! Телят двадцать-тридцать можно кор¬мить без напряжения. Таких заимок с десяток, да прибавь сюда центральные фермы колхозов и совхозов со всеми их бензиновыми силами — вот это будет комплекс так комплекс самый настоя¬щий! Ни одна травинка не пропадет.
—  Но ведь вы-то сами до сих пор в леспромхо¬зе работаете и в совхоз не идете, хотя вас пригла¬шали. Я знаю, обещали дать высокомеханизиро¬ванную ферму на том берегу на центральной усадь¬бе. Квартиру с удобствами.
—   Вот если бы там это самое подрядное звено, как в Перми. И опять же — только бы звеньевым согласился.  Такой  характер.  Тогда, -  может  быть. Да, если бы там был настоящий подряд — и я давно бы там был. А то пока беспоДрядок.— Сивков рас¬смеялся неожиданному каламбуру.— В этом бес-поДрядке не вытерпел бы. Хотя, конечно, кто знает. Да чего сейчас гадать. Если бы да кабы... Теперь-то у меня все вокруг родного дома сходится. Нечего и гадать. Три года бьюсь. Что-то получится! Что-то решат? Неужто опять повернут на кооперацию?..
Неужели опять предложат Сивкову фор¬мально плести корзины и под этим прикры¬тием выращивать телят?— думал я. Это, ко¬нечно, выгодно администрации совхоза: правобе¬режные земли не надо признавать, и в то же время доход с них иметь. Но Сивкову-то эти дохо¬ды не будут засчитываться в общий заработок. А ему до пенсии — десять лет. И не хочется, чтобы величина пенсии исчислялась с доходов от плете¬ния корзин.
В ряду всех соображений Сивкова это было са¬мое приземленное, но от того не менее важное. А по человеческим меркам даже и поболее.

6

Тем летом исполнилось уже три года с тех пор, как Сивков начал пробивать подряд. Тяжба не измотала его, не сделала брюзгой, не омрачила жизнь. И разве что предчувствие какой-то радости толкнулось в его душе на рассвете того дня, когда в райисполкоме проходило заседание и говорили о Сивкове.
Проснулся он в тот день даже раньше обычного. Я видел, еще и пяти не было, а он уж в сапогах и в блузе вышел на помост, который нельзя на¬звать крыльцом — слишком высоко он вознесен над землей.
Более двадцати ступенек вели вниз двумя лестничными маршами с площадкой для отдыха на середине. Сивков приставил к глазам длинный морской бинокль и стал выискивать свое стадо на острове.
Через пять минут рассек сонную гладь Двины клепаный форштевень нашей лодки. А там на острове в комарином чаде теплые струйки молока звучно   вонзились  в   дно   эмалированного   ведра.
Сивков доил.
Из  кустов  высунулась лобастая морда  быка.
—  Борька пришел. Бо-рька.
С другой стороны проломилась еще одна та¬кая же морда. И тоже: «Борька, Бо-орька при¬шел».
У Сивкова все быки Борьки — тоже будто из экономии, чтобы не отвлекаться от главного. С ними Сивков минимум душевности. Не коровы ведь. Иначе, нельзя. Трудно будет. «Душу вложь, а потом под нож».
Молоко поставил на стол осторожно, чтобы сту¬ком жену не разбудить. Сын проснулся — кудря¬вый, налитой, чернявый — в мать.
—   Ну чего, пап, сена поворошить или пускай полежит, влагу отдаст?
—  Так, так. Ну, ну.
—  А пока печку в бане переложу.
—  Так думаешь? А может, не так? Думай, ду¬май!..
Необычно деятелен и говорлив был он в то утро, встревал во все заботы просыпающегося дома, всякий разговор подхватывал.
Потом метал сено на Шеньге, как леспромхозовский слесарь оказывал помощь совхозу. А уж райисполкомовская машинистка печатала: «РЕШЕНИЕ Березниковского исполкома...Признать, что организация семейного подряда на откорме скота в районе требует внимания со стороны   сельскохозяйственных   органов   района...»
А Сивков в это время с темной косынкой пота на рубахе между лопатками вонзал вилы в упругий сенный вал, вздымал над головой, и с шелестящим звоном обливало его духмяное разнотравье...
Канул август. Отдождила осень. Не уповая на решение исполкома, Сивков продолжал действо¬вать. Дважды прошелся по архангельским инстан¬циям. Побывал на приеме у секретаря райкома партии, вместо отпущенных пятнадцати минут про¬говорил полтора часа.
Вскоре после этого в совхозе «Моржегорский» был избран новый секретарь парткома. Вместо прежнего, видевшего в Сивкове куркуля и хапугу, с ложной многозначительностью сообщившего мне: «И отца-то его чуть в тридцатом не выселили» — парторгом стала Л. Сивкова, одно¬фамилица Николая Семеновича, давно разгля¬девшая здоровое начало подряда.
Из письма Сивкова
«Привет с хутора! Сообщаю, что стал крестья¬нином. Другими словами, двадцать восьмого де¬кабря заключил договор на семейный подряд. Втроем (беру в звено еще одного мужика) будем выращивать шестьдесят голов. Задача теперь — получить технику. Дают трактор Т-40 и навесные орудия по моему усмотрению...»
Мы переписывались. Сивков приезжал в Архан¬гельск, ночевал у меня, и мы допоздна говорили о деревне, все боль¬ше сближаясь. Хлопоты, мелкие неурядицы, ссо¬ры с начальством захлестывали его. И чтобы не добавлять ему огорчений, я не сказал, что после опубликования очерка о нем в архангельской мо¬лодежной газете я вынужден был, что называет¬ся, искать другую работу.
Потом, спокойно размышляя о тех событиях, я все более убеждался, что вынужденный уход мой из редакции после напечатания очерка о Сивкове был не частным делом, а продолжением, ответвлением воплощенной сивковской затеи.
Я был втянут в борьбу. Из журналиста превра¬тился в действующее лицо. (Именно в этом качестве и решился предстать в этой повести, говоря о себе «я»). И нашел даже немало пользы в злоключениях. Иначе бы Сивков так и остался для меня светлым мужиком, глядящим в окно и повторяющим:
 «Солнце-то какое!»
Скрытыми остались бы и про¬тивостоящие силы (директор совхоза не в счет), и многие последующие события этой истории оказались бы просто неведомыми.

7

Итак, в конце 1985 года Сивков добился своего, стал подрядчиком. Я остался без места службы.
За что?!
Отвечено было властителями тех времен до¬вольно образно: «А за то, что такими подрядами вы весь социализм по бревнышку растащите».
Сказа¬но это было после публикации очерка на общем собрании редакции «Северного комсомольца»  заведующей сектором печати Архангельского обкома КПСС Марией Антоновной Бочневой, окончившей в пятидесятых годах выс¬шую партийную школу, то есть человеком, имею¬щим специфическую  подготовку. Она была совершенно уверена, что Сивков, а затем и я, про-пагандирующий его опыт, покусились на устои со¬циализма.
Под «растаскиванием» подразумевалось, конеч¬но, стремление утянуть деревню в доколхозную пору, как будто возможно повернуть время! Ведь тогда, в середине 1985 года, и мысли не возникало не только у представителя обкома, но даже и у меня, автора, что покуситься на устои можно и с целью совершенствования здания, которое на этих устоях зиждется. И не теоретик-обкомовец, не жур¬налисты молодежки, увы и не я — автор, а тот же Сивков своему замыслу нашел место в истории деревни. Когда в одну из наших вечерних бесед в Архангельске зашла речь о романе Федора Абра¬мова «Пряслины», о Михаиле Пряслине, Николай Семенович сказал:
— Мишка-то где оказался? Мужик в расцве¬те-то сил, мой годок, Мишка-то Пряслин, где ока¬зался под конец-то книги? А на самой стариковской должности, в конюхах! Вот где! Не нашлось места в бригаде! А ведь он же прямо на семейный подряд выходил. Вот если бы продолжение той книжки писать, так в самый бы раз брать Михаилу Пряслину подряд! При его-то силе да соображении — непременно один для него выход оставался. Со все¬ми ведь тоже разругался мужик...
Так Сивков, человек от земли, один из первых разглядел историческую закономерность подряда. И мне глаза открыл. Мне, родившемуся в такой же неперспек¬тивной архангельской деревне, как Красная горка, за судьбу которой всегда болело сердце. Болело-то болело, да, знать, не так сильно, не до прозрения.
Сивков обнадежил.
До встречи с ним казалось, что тысячам непер¬спективных деревень уготовано исчезновение под тихий плач последних старух, под печальные повес-ти писателей-деревенщиков. Сивков своим словом, своей верой высушил у меня слезы, еще и не по¬дозревая, какие это сулит неприятности.

8

Сразу же после первой поездки к нему я кинулся на родину, чтобы поскорее попытать последнего оставшего¬ся в деревне мужика — может, он вдохновится примером Сивкова?
Константин Ильич Шестаков держал в деревне Синцовской полнокровное хозяйство. И биогра¬фия у него была подходящей, - думал я. Его отцу Илье Дмитриевичу еще «сидеть довелось» на отрубе в начале века. До сих пор остались следы от того хутора на Медведке и сруб от мельницы еще не весь сгнил. Известно было мне, что и в коллективи¬зацию терпели притеснения Шестаковы по при¬чине крепости хозяйства. Потому верным казался выбор кандидатуры Константина Ильича в подряд¬чики. Он остался один на всю деревню, и мне ду¬малось, достаточно только  формально  закрепить за ним в каких-то бумагах синцовские земли, и — готов подряд.
Вечером, в день приезда, я зашел в дом Шестаковых, который как поставлен был теремом во¬семьдесят лет назад углами на серые валуны, так стоял и до сих пор, осев только хлевом да поветью.
Сразу заговорили с хозяином о сенокосе, так что мой замысел вплелся в беседу легко.
—   Вот вы, дядя  Костя,  говорите,  что  Исада еще не кошена, и Березово, и Болотово, а Майдан и вовсе зарос, запущен. А вот я был недавно у одно¬го   мужика — Сивкова   Николая   Семеновича,    с Двины,— так он все такие полянки хочет сделать как бы своими, ну почти как до коллективизации. И все они у него будут изобихожены до травинки...
—  Это    нищету    опять   разводить,   что    ли? Чего-то, Сашка, ты тут неправильно говоришь. Что это за мужик такой? В какой стране живет? (Телевизора в те годы в деревне ещё не было. А.Л.) До кол¬лективизации-то ведь голь перекатная в деревне была. Опять, что ли, в ремках ходить?
—  Ага, конечно! Вот хотя бы взять, дядя Костя, вас. Уж вы такая голь была, что дальше прямо не¬куда — две мельницы имели. Кони, коровы. Сепаратор для молока. Косилку.
—  И до тебя дошла информация? Я думал, уж об  этом  никто  никогда  больше и  не вспомнит. Только  я  об  этом  разговор  вести  отказываюсь. Может, ты провокатор? Да и как это единолично-то? Я сколько лет на колхоз спину гнул? На обще¬ство? Зря, что ли, ломался всю жизнь? Лучше бы поодиночке, что ли, было? Это, значит, всю мою жизнь  зачеркнуть?  Чего-то  ты  не  то  говоришь. Я вот что думаю. Директор нужен хороший. У нас директор худой. Оттого и пустоши кругом, оттого и народ бежит. Вот был Шпанов — и хорошо люди жили. У меня по триста рублей в месяц запросто выходило.
—  Но вы же прекрасно знаете, дядя Костя, что он приписками занимался.  Его за это  и  сняли. Много ведь из тех трехсот ваших рублей, ну как бы это сказать, нечестных было, приписанных и вообще - дотационных...
—   Не мели — нечестных... Да за то, как я ло¬мил, мне по пятьсот в месяц надо было платить. Шпанов не виноват. Он знал, сколько на самом деле мой труд стоит, и платил.
—  И преступал закон.
—   Ну так закон и вини, а не Шпанова.
—   Вот этот мужик, Сивков, как раз и ломает основной закон-то, дядя Костя. Вот вы говорили, что вам мало платили, а он как раз и хочет, чтобы свою продукцию продавать за настоящую цену, но преж¬де бычков откармливать с минимальными затра¬тами. Отсюда и барыш иметь. Для этого он хочет на подряд взять и землю, и технику. Чтобы ни от кого  не зависеть.  Один на один с природой  на своем хуторе.
—  Я помню, как на хуторе-то жили, на Мед¬ведке-то,  с природой-то.  Комаров  сколько  было! Избуха  черная,   на  скору  руку ставлена.  Эту-то, было,   бросили.   Ночью  волки  под   самым   окном ходят. Так было на хуторе-то. А в деревню прибе¬жишь — красота. Людей полно. Деревня у нас с тобой на продуве — ни одного комарика. Нет, ни¬какого хутора мне даром не надо.
—  Так  я  не про хутор  говорю,  дядя  Костя, вот   про   эту   нашу   Синцовскую.   Здесь  возьмете подряд, если позволят?
—  Ты, Сашка, не туда гнешь. Ну, на кой мне твой подряд, когда я свои триста рублей одной ле¬вой беру в совхозе. Это ты не жил по-черному, крестьянского лиха не хлебнул, потому тебя и тя¬нет на подвиги. А мне — даром не надо. Пойдем-ка  лучше  сходим  с  бредешком,  вытащим  щуку в честь твоего приезда...
И это говорил самый работящий человек в де¬ревне!
—   Дядя Костя, а вот если найдется где-нибудь такой мужик, придет в контору нашего совхоза и заключит такой договор на Синцовскую. Поселится здесь, ну хотя бы в питолинском доме или у Лизаветы Артемьевны — да мало ли у нас пустых домов?
—  Ты соображаешь, что говоришь? Нынче мы тут с тобой хозяева. Почище любого помещика! А он с этим своим подрядом придет, со своим зако¬ном. И все у нас с тобой уплывет. Нет, мне чужих не надо. Сроду в нашей деревне чужих не было и не надо. Три фамилии было в деревне спокон веку — и никаких других больше не бывало.
—  Но ведь и три фамилии когда-то сюда при¬шли.
—  Когда это пришли? Спокон веку жили!
—  Но  ведь  когда-то  здесь  не  было  деревни вообще.
—  Ну, о такой старине я и думать не хочу.
—  Значит, вы против пришлых?  Значит, пус¬кай деревня помирает. Сами, значит, не берем и другим не даем. Так, дядя Костя?
—  Да никто сюда не придет, чего ты выдумал? Я — последний дурак здесь помру. Никто не при¬дет, не о чем нам с тобой спорить. Ну, побрели за щукой? А то я вон девок кликну, их много на лето наехало. Расторопные, только визгу много. Пой¬дем, Сашка, сбродим. Щуку гарантирую, а то и две...
И это говорил самый крепкий мужик в деревне!
—  Ведь   погибнет   деревня-то,   дядя    Костя!
—  Не первая и не последняя. Вон на том бере¬гу мы после войны целину пахали, вон в том лес¬ку,— так   черепков-то   выворотили   целую   груду. Там тоже, значит, когда-то деревня стояла. Да быльем поросла.
—  Осиной.
—  Ну осиной. Закон природы. Сам же говорил, когда-то тут ничего не было. Ну и не будет. Люди пожили в свое удовольствие и ушли. Закон при¬роды.
—  Но ведь земли, земли остались. Луга, пашни...
—  Теперь   мелиораторы   из   самой   пропащей болотины   скорехонько   тебе   наделают   и   лугов, и пашен.
—   Вы шутите, дядя  Костя!  Здесь же земли культурные, родящие. А вы рассуждаете, будто не потомственный крестьянин.
—  Какой я крестьянин. Я в другой класс пе¬решел. Я рабочий совхоза.
—  Вот вы все насмешничаете, дядя Костя, а ведь я серьезно.
—  А чего мне остается делать, коли нету у меня веры. Да и у тебя-то не вера, а выдумка. Взбрело тебе в голову — отруба да подряды, вот и носишь¬ся. Думаешь, нашел ключик. Ты мало жил. А я за свою   жизнь   всякого   наслышался   и   навиделся. И эмтээсы, и укрупнения, и кукуруза... Теперь вот твой подряд... Отшумит и он, как летний дождь. Мало ли что начальству взбредет в голову.
—  Да в том-то и дело, что это не от начальства идет. Это от мужика идет и против начальства.
— Ну,  так это  и вовсе дело пропащее.  Вон Вовка Лысков, только стопка перепадет, на бульдо¬зер садился и давай Оленин ручей засыпать, дорогу строить от Синцовской до центральной усадьбы. «Троллейбус будет ходить!» Прав-то скоре¬хонько  лишился, против  начальства-то  пошел, дак... Теперь мне, что ли, на бульдозер садиться воровски? Так я хоть и употребляю, а всегда в уме...

9

Агитация в Синцовской провалилась. Все на¬дежды оставались на газету. На двадцать тысяч подписчиков, среди которых не все же мыслили и жили, как дядя Костя, думал я.
Молодой редактор Сергей Емельянов, прежде работавший в райкоме комсомола, запус¬тил очерки о Сивкове в трех номерах под заглави¬ем «Остров без имени». Они печатались неделю. Вышли от строчки до строчки. И я представ¬лял, как читают о Сивкове все архангельские му¬жики, как прикидывают многие из них, с чего на¬чать возрождение родных деревень... А в это время «за закрытыми дверями» заведующая сектором пе¬чати Архангельского обкома КПСС обвиняла меня заочно в том, что, по мнению обкома, в Красной горке растаскивается социализм, что Сив¬ков «не тот человек», он отказался  голосовать за депутата Верховного Совета и т. д.
Узнал я о келейном обсуждении очерков неде¬лю спустя. Подошел срок продления творческого договора с редакцией. Я принес заявление, желая остаться в коллективе молодых единомышленников еще на один год. А редактор огорошил. Рассказал, какая каша заварилась.
—  На первый раз простили вроде,— сказал он о себе.— Но ТАМ (он указал на потолок) все не¬довольны. Говорят, мы лезем не в свои дела. Мы — молодежная газета — и нам по статусу не положе¬но. В общем, сам понимаешь.
Я понимал это так, что Сергей, только что пе¬реехавший из глухого района в благоустроенный Архангельск, не хотел терять своего места из-за какой-то вздорной публикации. Держался он бой¬цом-молодцом, говорил о журналистской смелости. Но когда я подал заявление о продлении творче¬ского договора с газетой, скис:
—  Понимаешь, старик, Бочнева строго-настро¬го предупредила, чтобы кадровые вопросы согласо¬вывать с ней.— И набрал номер телефона.
В кабинете начинающего редактора было тихо. Голос в трубке слышался отчетливо.
—  Мария Антоновна, вот тут Лысков просится еще годик у нас поработать...
—   Нет, нет. Мы не рекомендуем. Настоятельно не рекомендуем, - услышал я.
Молодой редактор развел руками, пожал пле¬чами.
Мне не хотелось портить парню карьеру, и рас¬стались мы друзьями.
Есть преимущество в грубом обращении. Ведь если ты получил откровенный пинок, то в ярости тебе как бы позволено дать ответный. Вежливость пинающего — «не рекомендуем» — лишает такой возможности. И долго потом изводит душу мрач¬ный вопрос: «За что?!»
Слово «демократия» уже тогда витало в возду¬хе, но все-таки еще до Ельцына, этого поистине мужицкого царя, оставалось немало времени...
Хотя ещё и при Горбачёве происходили необходимые сдвиги.
Вдруг я получил от Сивкова письмо. В нем клок московской газеты. Обведенные в кружок строчки: «Подлинный хозрасчет, зависи¬мость доходов предприятия от конечных результа¬тов должны стать нормой для всех звеньев агро¬промышленного комплекса. Широкое распространение получит подряд и аккордная система на уровне бригады, звена, семьи с закреплением за ними на договорный срок средств производства, включая землю...»
«Включая землю» было Сивковым жирно подчёркнуто... Два слова. А как много они значили!
Поверни жизнь в другую сторону, и совсем недалеко было мне до врага народа, коими в три¬дцатом прослыли многие мои предки-справные крестьяне.
Что за проклятье висит над нами?
Редкую семью найдешь, где бы не было этого самого врага. Еще бы немного, и весь народ стал бы врагом самому себе: ведь отго¬лоски той сверхбдительности — «не рекоменду¬ем», «не тот человек» — донеслись и до этих дней.
За что?!— не покидал меня вопрос. Какой такой социализм  Сивков растаскивал? На какие устои покушался? Покушался ли вообще?
И по некоторому размышлению вынужден был признаться: да, Сивков  покушался. Покушался  на социализм очередей, социализм пустых магазинов, социализм мертвых деревень, поголовного пьянства и общественной апатии. И с ним согласились бы в обкоме, если бы Сивков (я говорю о нем как о явлении и подразумеваю под этим именем определенные общественные силы) заодно не замахивался бы и на социализм привилегий власть имущих, социализм спецмага¬зинов и персональных машин, социализм банкетов за народный счет и шикарных дач, социализм квар¬тир   вне   очереди   и   больниц   спецобслуживания.
Сивков, мужик, лез во властители! Пускай пока лишь у себя на хуторе Сивков, мужик, требовал привилегий. Сивков, мужик, требовал спецмагази¬нов, в которых бы он сам торговал, хозяйствовал, сам бы «рекомендовал» и «не рекомендовал». Сив¬ков, мужик, тащил к себе бревнышки социальных удобств, бревнышки экономической власти, про¬исходящей от экономической независимости. И на него, конечно же, цыкнули: «Это - наше! Не трожь!»
Такими горячими внутренними монологами я врачевал свое изгнание из профессии, но и в гневе обличений не мог отделаться от сомнений: вдруг я не прав? Вдруг есть какой-то неведомый, недоступный мне смысл существования всех этих партийно-коммунистических привилегий, и есть небом или народом данное право членам КПСС «не рекомендо¬вать»?
Тем более что и откликов на очерк долго не было.
До чего только не додумаешься в одиночестве!

10

Отклики появились. И один из них не отку¬да-нибудь, а из родного совхоза «Суландский», где работал дядя Костя Шестаков, не поддавший¬ся на мою подрядную агитацию. Письмо пришло от нового, только что назначенного директора сов¬хоза «Суландский» Сергея Алексеевича Куклина.
Не могу удержаться, чтобы не привести здесь то целительное письмо, в котором ясно выражен взгляд на Сивкова, и, важно,  взгляд человека нового, ро-дившегося в конце пятидесятых.
«...Вопрос, который вы затронули, действитель¬но очень сложный,— писал Сергей Алексеевич Куклин.— Я понимаю директора совхоза «Моржегорский». Конечно, на первых порах можно перед таким явлением попросту растеряться. Но для меня на сегодняшний день бесспорно — таких, как Сив¬ков, надо поддерживать и идти им навстречу. В данной конкретной ситуации проигравших не будет. У Сивкова себестоимость привеса в два раза ниже совхозной. Выгода несомненна...Можно понять сомневающихся — срабаты¬вает бюрократическая перестраховка. Да и толком о семейном подряде никто ничего не знает. В каж-дом хозяйстве вопрос о нем надо решать по-своему...Я думаю, сначала необходимо разобраться, по¬чему возникают эти новые формы организации труда? Считаю, если бы наше сельское хозяй¬ство шло в ногу со временем и выполняло бы свою основную задачу полного обеспечения населения страны продуктами питания, то этот бы вопрос не возник. Но так как оно на довольно низком уровне (взять хотя бы среднемесячный привес на откорме у нас и за рубежом), то отрицать семейный подряд не стоит. Это хорошее подспорье в выполнении Продовольственной программы.
Но и увлекаться им, на мой взгляд, тоже не надо. Его лучше рассматривать как сопутствующий фактор развития нашего общественного сельскохозяйственного производства. Почему? Это уже, на мой взгляд,— политика. Ведь крестьянин по природе своей, с одной стороны,— труженик, с другой сто¬роны — собственник. Это чувство «хозяина зем¬ли» у некоторых со временем может переродиться в «чувство собственности на землю». И потом иско¬ренять это чувство будет много труднее, чем сей¬час внедрять чувство «хозяина»... По мере разви¬тия нашего крупного сельского хозяйства надоб¬ность в семейном подряде отпадет. Это дело вре¬мени, А пока я только «за»...
Несомненно, директор, хотя и был молод, но природу крестьянина знал, далек был от народни¬ческих идей. Но все-таки и в трезвых мыслях Сер¬гея Алексеевича, по мере того как я перечитывал его послание, усматривалось, как мне казалось, некое умолчание. Например, Сергей Алексеевич полагал, что губительное для общественной жизни пресло¬вутое «чувство собственности на землю» может пробудиться у будущих подрядчиков, в то время как, по моим наблюдениям, оно не спало и в нынеш¬нем чисто советском мужике, имеющем всего лишь личное под¬собное хозяйство. Оно, по-моему, и никогда не спало. Это мы часто усыпляли себя теоретическими выкладками о стертых гранях и прочем. И не заснет это «чувство собственности» до тех пор, пока крестьянин будет кормильцем, а горожанин едоком. До тех пор горожанин останется просите¬лем  у   крестьянина-хозяина,  более того. - работником   у   него.
В городе не столь явно просматривается это разделение ролей. Если в магазинах перебои с мясом и молоком, очереди, то во всем этом мы, горожане, виним городские власти, торговлю. Полагая, как само собой разу¬меющееся, что крестьянин всю душу, все силы и таланты отдаёт, чтобы накормить город. Но он никогда не соглашался на такую роль.
Его принуждали к этому всей историей, а он всегда по-своему сопротивлялся.
И я глубоко убежден, что его уход из деревни, от земли в последние годы —  молчаливое выражение глубинного недовольства. Крестьянин забастовал на новый манер и оставил нас с пустыми прилавка¬ми.
В городе такой ход мыслей кажется нам не очень убедительным. Но в деревне, когда я, дачник в своей фамильной избе, остаюсь один на один с крестьянином, владеющим коровой и поросенком, когда между нами не стоят ни торговля, ни власти, тогда и мое чувство горожанина-просителя хлеба насущного и крестьянское чувство земледельца-обладателя этого хлеба обнажаются, стано¬вятся руководящими в наших отношениях.

11

На следующее лето, приехав в Синцовскую в пору сенокоса, я снова, как всегда, попал в работ¬ники к нашему на сто процентов обобществленно¬му и коллективизированному советскому крестьянину-альтруисту (по мнению народолюбцев). Попал пусть в скрытую дружескую, земляческую, но - кабалу, кото¬рой и в помине нет у «единоличника»  Сивкова, старающегося обособиться от советсткости всеми силами.
В отли¬чие от него, например, семья Зайцевых на цент¬ральной усадьбе совхоза Суландский, куда как общественна, совхозна, живет по принципу «как все», шумно, разгульно, не очень-то устроенно. Имеет кроликов, поросенка и, что главное для меня,— корову.
И вот, в то лето, одолев пятикилометровый за¬росший проселок с двухпудовым рюкзаком, в ко¬тором были рыбные консервы, капуста, лук, поми-доры, огурцы, сто яиц и прочее, привезенное в де¬ревню из города, я, горожанин, скинув всю эту тя¬жесть у родного порога, почувствовал, как на меня наваливается другая тяжесть: где взять молока? Три литра в день. Опять за три километра к Зайцевым?
Под боком у дяди Кости своих дачников полна изба. Но все же я сначала к нему привернул и спросил, не может ли он давать хоть по литру в день. Как всегда, получил отказ. Поинтересовался, не завел ли кто-нибудь в округе, прежде бескоровный, Мальку, Розку, Пеструху? Нет, никто не решился. Если и идти, сказал дядя Костя, так опять к Зайцевым. Хотя и у них что-то худо доит, да притом две семьи уже берут у них молоко. Поторопись.
Я сорвался прямиком через лес, чтобы хоть третьим успеть.
Все-таки, думал, мне должна выйти льгота, все-таки я прошлым и позапрошлым летом помогал Зайцевым сено убирать. А кто такие эти две семьи, опередившие меня с бидончиками? Что-то я не ви¬дел их на зайцевской пожне ни год, ни два назад. Один я ломался. Нарождалось против конкурентов недоброе чувство. Я успокаивал себя: уж если им дали, то мне-то, конечно, обязательно дадут. В крайнем случае предложу не по пятьдесят ко¬пеек за литр, а рубль. Наберусь смелости и хоть таким рыночным способом добьюсь вожделенного молока для детей.
Тягостная предстояла миссия. И спешил я по¬тому, чтобы скорее кончить с этим делом.
Хозяйка встретила радостно, но все-таки сдер¬жанно, в чем я усмотрел дурной знак.
—  Анна Тимофеевна, я ведь, знаете ли, хотел у вас  опять молочка побрать,— противным даже для самого себя просительным голосом начал я.— До пятнадцатого августа и ни днем позже.
—  Сулема ли сделалась — не знаю, а совсем корова-то не доит. Иной день и трех литров не дает. Надо ветеринару показать.
—  Анна  Тимофеевна, а мне сказали, что вы даете двум, семьям...
—  Ты людей-то больше слушай, дак наплетут люди-то незнамо что.
—  Я бы по семьдесят копеек стал за литр пла¬тить.
—  Да за кого ты меня принимаешь?! Неужто думаешь, нажиться хочу?  На что мне деньги-то? Если я бы за деньги-то комбикормов могла купить. А то ведь они только в обмен на молоко. Сдам госу¬дарству     молоко — комбикорма     получу.     Тебе дам — фигу получу. А зиму-то    кормить корову надо.  Вы, городские, летом приехали, попользовались,  а зи¬мой-то не знаете, каково с ней пястаться.
—  Так я вам опять помогу на сенокосе, Анна Тимофеевна.   Опять   Марьину-то   шомушу   смечу, да и на Погосте полянку смечу. Поработаем опять как бывало,— с вымученной бравадой намекал я на давние связи.
— Только что если поможешь, так уж... От себя оторву. Ладно уж тогда. Давай бидончик. Утрешнего налью...

12

Так я в 1985 году был нанят в поденщики, в батраки, работ¬ники — как угодно назовите. Суть одна — я про¬дал, вернее, заложил свой живой труд в частное владение.
 (Так же и город находился все годы советской власти в закладе, что выражалось или в виде живой силы (бесконеч¬ные шефы), или в виде дотаций.)
Сивков же со своим подрядом ни о какой шеф¬ской помощи и не помышлял. И не шантажировал дачников, а охотно продавал и молоко, и мясо за на¬личные, ибо ему было куда потратить живые деньги— он пускал их в оборот.
Но о куркуле-единоличнике этом ниже.
А пока что вернемся к общественникам Зайцевым.
Несколько лет назад, когда впервые в роли отца семейства вынужден я был заниматься добычей мо¬лока на лето, то узнал, что одна из лучших пожней, которую еще я, будучи деревенским мальчиком, изъездил на дровнях, убирая сено в бывшем здесь колхозе «Новые всходы», отдана «на проценты» семейству Зайцевых. Я обрадовался. Хорошая зем¬ля стала почти что их собственной. Совхозными лошадьми, на совхозной косилке, совхозными же конными граблями Зайцевы управлялись на этой старой чищенине. Сбывались чаяния того же Федора Абрамова, который еще 25 лет назад при¬зывал передавать колхозникам до тридцати про¬центов заготовленного сена, то есть до тридцати процентов обобществленных пожен.  И вот, слава Богу, наконец-то деревенские  люди, избавились от необходимости унизительных ночных по¬косов, воровского способа ведения личного под¬собного хозяйства. Сытнее, достойнее стала крестьянская жизнь, - думал я. Значит, и молока у них прибавится. И мне — прибудет, на творог буду ставить. Слава властительной, московской щедрости!
Но, поработав за батрака на этих дарованных, «горбачевских» пожнях два последних сенокоса, я поумерил свой восторг. На своей шкуре (слезала кожа на водянистых мозолях) испытал норов советского земледельца. Ибо пресловутое «чувст¬во собственности на землю» у крестьян Зайцевых вынудило меня, горожанина,  гнуть спину на них. В какой-то мере и сам я оказался их собственностью.
Можно упрекнуть меня в мелочности, в лени, барстве. Сказать, так вот как ты любишь родину и земляков?! На словах только, а на деле, с вилами в руках? В спине хрупнуло под полным навильни¬ком, и сразу — батрак, работник... Сразу в земля¬ках  и  эксплуататоров  углядел,  сразу  и  укорил...
Именно для того, чтобы не дать разгореться в душе такому огню, чтобы уберечь добрые чувства к деревенским, к Зайцевым в том числе, я было кинулся на совхозную ферму, где стояли сотни коров. Но на ферме мне объяснили, что дана установка — ни капли молока в частные руки! Строго-настрого запрещалось иметь дело с такими, как я. Молоко не продавалось даже совхозным рабочим. Имелся план сдачи его госу¬дарству. И позволялось только этот план перевы¬полнять. И тот же ответ был у директора, что и у Анны Тимофеевны:
—  А на кой мне ваши деньги? Что я на них для совхоза куплю?
—  Но ведь это живые хрустящие деньги! Товар товаров! На них можно купить все!— наивно утверждал я.
— Вы мне хоть миллион предложите, а мне на них самого плевого приводного ремня к комбайну не купить,— говорил  директор.— За налич¬ный расчет покупаем только карандаши да пастовые стержни для конторы...
Странно получалось. Мой городской кошелек ничего не значил в деревне ни у Анны Тимофеевны, ни у директора совхоза. В  то время как крестьянин в городе со своим кошельком был в одних правах со мной.
Это я все к тому, что при всех трудностях жизни на селе при общественной системе хозяйст¬вования того времени более обделенными оказывались горожане.
А вот Сивков Николай Семенович при своей сис¬теме подрядного, несоветского, хозяйствования восстанавливал и справедливость и равноценность нашего с ним рубля, предварительно проводя, как он выражал¬ся, вторую коллективизацию. То есть он брал земли на Красной горке именно те, которые были отданы частникам «на проценты», как Зайцевым, и на которых мне, будь я соседом «советского» Сивкова, пришлось бы батра¬чить за литр молока.
А Сивков был рад продать мне за налич¬ные и только на наличные. Мне или кому бы то ни было, ну хотя бы на пристани на камбуз проходя¬щего пассажирского парохода «Михаил Ломоно¬сов». Ибо полученные наличные он вкладывал в свое дело и свободно распоряжался ими.

13

И  настал у  Зайцевых  сенокос,  пресловутая поэзия которого недоступна была для меня, залитого потом, заеденного мухами и комарами, мечу¬щего зарод за зародом. «Немятое тело попало в дело». В ходе этой работы я окончательно понимал, почему больше пели в старой деревне все же пе¬чальных, протяжных песен, особенно по вечерам по пути с сенокоса, жатвы.
Я ставил Зайцевым (хозяин работал на совхоз¬ном лугу) вторую, третью, четвертую тонны. И еще, и еще...
—  А сколько же нужно корове на зиму?— не выдержав гонки, спросил я у Анны Тимофеевны.
—  Тонны четыре надо.
—   Но мы ведь уже больше поставили.
—  Так продадим совхозу. Весной сено по хо¬рошей цене пойдет.
Нет, не видел я поэзии в ломоте сенокоса. Зато преследовали меня экономические выкладки.
Батрачил я у Зайцевых четыре дня.
Если бы я эти четыре дня поработал в совхо¬зе,— получил бы минимум сорок рублей. И зимой в городском магазине на эти сорок рублей купил бы 130 литров молока.
Отработав у Зайцевых, я получил от них 60 лит¬ров молока (по три в день). Заплатил им за это мо¬локо 24 рубля. Таким образом, если учесть поте¬рянные совхозные 40 рублей заработка да выпла¬ченные за молоко 24 рубля, то выходило, что я дол¬жен заплатить за 60 литров молока Зайцевым 64 рубля. То есть больше, чем по рублю за литр.
Такова цена у частника, который, однако, ра¬ботает в крупном общественном хозяйстве, благо¬даря чему вроде бы должен быть избавлен от «чув¬ства собственности на землю» и от вытекающих из этого пороков стяжательства, индивидуализма, эксплуататорства.
Опасность проявления таких мало приятных человеческих качеств почему-то предполагалась в Сивкове, открыто заявляющем, что личная выгода необходима, а никак не у миллионов «стопроцентных советских тружеников» подобных Зайцевым.
Как же быть? Ради столь любезного нашему сердцу бескорыстия крестьянской души опять отбирать у Зайцевых пожни, которые они получи¬ли «на проценты»? А у Сивковых и более крупные подрядные наделы? Опять броситься на искорене¬ние «чувства собственности на землю»? Или, нако¬нец, признав это чувство неотъемлемым в природе крестьянина, да и любого человека вообще, не отрицать эту природу, не бороться с ней, а приспособить ее к жизни страны и самим приспособиться к ней? Это такой же воп¬рос, как: поворачивать реки или не поворачивать? Осушать болота или не осушать? Вести сплошные рубки леса или выборочные? Быть или не быть?
Как бы там ни было, но именно благодаря от¬крытому признанию «чувства собственности на землю» у Николая Семеновича Сивкова на Красной горке, по моим наблюдениям, да и по его словам, жизнь разительно изменилась к лучшему.

14

Год спустя, летом 1986 года, сразу после тяж¬кого сенокоса у Зайцевых, я снова приехал на Красную горку.
И если в прошлом году на сотнях заброшенных луговых гектаров в окрестностях Красной горки бродил десяток телят, то нынче я услыхал там рев стада в шестьдесят глоток.
Даже в самые живительные для северной де¬ревни двадцатые, единоличные, годы, скота на Красной горке держали значительно меньше. Сивков одним своим двором возродил умирающую, так называемую не¬перспективную деревню.
Это было видно даже со стороны, с палубы теплохода, на котором я подплывал к Красной гор¬ке. В прошлом году в сплошной навальной зелени прибрежных лесов чернел один старый родовой дом Сивковых. Сейчас уже издали был виден желтый скотный двор, обшитый свежими досками, похожий на авиационный ангар и размером и кон¬струкцией, и еще сенной навес, вмещающий до ста тонн корма.
В прошлом году единственная «Казанка» лежа¬ла на булыжном берегу напротив дома Сивкова, а нынче — и бревенчатый причал и плашкоут для перевозки скота.
Год назад только на одном Бородинском острове можно было заметить телят, а нынче они глазели на теплоход уже и со второго, называемого Богачевым.
Глядя на эти перемены, я невольно тешил себя надеждой, неужели здесь на Красной горке оста¬новился, наконец, панический уход из родных гнезд, от родной земли? Вместе с нарождающейся в душе долгожданной радостью щемила тревога: удержится ли Сивков? Удачлив ли будет и дальше? Ведь так хрупко еще все. Достаточно вируса гриппа или пустячного вывиха и сразу — проруха. Хотя и знал я, что есть у него нынче два верных помощни¬ка, оформленных, как положено, в совхозе, но знал также, что все-таки в основном его личным тщанием расцвела Красная горка.
Хрупко любое начинание.
Знал я, что неудача постигла одного из тех, кто вместе с Сивковым решился на семейный подряд в Подмосковье. Невеселая эта весть донеслась и до Красной горки.
—  Я сразу понял, что Юра прогорит,— кричал Николай Семенович с низко осевшей кормы «Ка¬занки», когда мы переезжали с пристани на ху¬тор.— Даже хотел ему письмо послать.
Сивков, распаляясь все больше и больше, рассуждал о судьбе подмосковного сотоварища; кинул руль моторки и, выкрикивая фразы, взмахи-вая то одной, то другой рукой, все ближе подви¬гался ко мне на корточках.
—  У Юры сдаточная цена тридцать семь ко¬пеек, а за корма он платил по семьдесят пять. Чув¬ствуешь? Но главное, корма не свои! А у него ведь не телята — коро¬вы. Молочная ферма. Какой корм ни привезут, такой им и давай. Вот надои-то и не поднялись.  Вот и прогорел Юра.
—  А вы бы на его месте что сделали?
—  Я бы так сделал... Взял бы для начала не больше двадцати голов. Чтобы обязательно самому корма заготавливать. А через год, два, как окреп,— и в развитие бы пошел.
Сивков кинулся на корму, в лихом повороте завалил лодку, объезжая топляк.
—   И еще там у них ошибочка в самом начале была,— продолжал он, выровняв лодку.— У них, видишь ли, сперва ферму построили, дом. А потом стали хозяина искать. А я этим всю жизнь стра¬дал.  Всю жизнь,  можно  сказать, к этому, фермерскому, берегу прибивался. И мне теперь приятно. («Приятно» — словцо   у   Сивкова   для   обозначения   всяческого удовлетворения. А. Л.) А они опять же не с того конца начали. С человека надо начинать. Да так сделать, чтобы он как бы сам нашелся,— кричал Сивков на всю Двину.
—   В  газете  объявление,  что  ли,  дать?   Мол, такая-то неперспективная деревня со всеми угодь¬ями сдается в подряд.
—   Вот-вот!   И   желательно   с   фотографиями пейзажей. А что?! Нынче через газету даже свата¬ются.  Такое   деликатное    дело    обстряпывают...
Отрадно было видеть Сивкова, упоенного успе¬хом, полного надежд, сильного, молодого. Он ерничал, поминутно срывал с головы кепку, скоб¬лил плешь, гримасничал, как мальчишка, говорил, что с начальством «подписан мирный договор», мимоходом критиковал одного журналиста, написавшего рассказ о семейном подряде, где директор совхоза приказывает сровнять с землей постройки фермера.
—   Конечно, и у нас с директором пока еще не все гладко,  но,  чтобы так?!  Призагнул корреспондент!
Отстоявший свою правду, заключивший вы¬страданный подрядный договор, Сивков не соби¬рался теперь сводить старые счеты.
Им двигало не только благородство победите¬ля, но и трезвый расчет хозяина, которому с дирек¬тором совхоза и со всем остальным районным на-чальством и дела вести и «детей крестить». Хотя уже случай с худой косилкой, когда совхоз не сдержал слова и трава перестояла, натолкнул его на мысль, что такая повязанность с одним-единственным совхозом ему не с руки. Ему бы самому определять, кому сдавать выкормленных телят. Сдавать прежде всего тому, который бы в ответ на это без проволочек обеспе¬чил его новенькой косилкой и прочей техникой.
—   Ведь я дальше государства все равно не вы¬прыгну,— кричал Сивков и, подмигнув, подпустил скоморошину:— Дальше таможня не даст.
Отрадно было оказаться мне свидетелем свер¬шения человеком своих помыслов. Сивков зара¬жал верой в лучшее, оживлял надежды. И все люди вокруг него, казалось, должны быть единомышлен¬никами и сподвижниками, А Красная горка — наи¬прекраснейшим местом на земле.
Но летуче очарование праздника.
Вот что услышал я в доме Сивкова за обеденным столом:
—  Что вы говорите! С городом, с поселком разве сравнишь?! Здесь грязь, комары. А зимой как на необитаемом острове... Нет, в поселке, в городе, конечно, лучше!
Таким признанием озадачила меня хозяйка дома, супруга - Галина Васильевна Сивкова, чем же иным, кроме как любовью, обреченная идти вслед за мужем, вести большой крестьянский дом, в то время как в поселке товарки по-городскому живут. Все лето Галина Васильевна у плиты, у стиральной машины с утра до вечера. Без воды и канализации. Каково же это — видеть, ну хотя бы не счастье, так покой в устроенной городской жизни, более того, иметь дом в людном поселке, хоть и недостроенный, не¬обжитый из-за подрядных «причуд» мужа, и все же оставаться с ним здесь среди лесов. Мало еще оценен-ное подвижничество женщины.
Вообще, думается мне, без подвижничества не освоить пустующих деревень.
Хотя есть и дру¬гая точка зрения. Говорят, не надо никаких сверхусилий прилагать, а надо сперва дороги построить, комфортное жильё создать, тогда народ, мол, сразу приедет в малые деревни. Мечтать не вредно. Но ведь если мы будем ждать, когда построят эти дороги и тёплые дома, деревни зарастут, сравняются с лесом, и никто уже не будет знать, где находились такие пожни, как Исада, Березово, Болотово, тысячи таких покосов! Или снова надо будет бульдозерами вести мелиорацию на тех местах, где сейчас травы по пояс. Нет. Скорее всего, ожи¬дающие таких дорог так и останутся жителями городов и прекраснодушными мечтателями об освоении Нечерноземья России. Только подвиж¬ник, который «сядет» сейчас же на землю, только он будет заинтересован в строительстве дорог и в конце концов сам построит их. Ведь построил же Сивков скотный двор на сто голов. Раскорчевал остров.
И без участия жены-подвижницы то¬же не осилить бы ему своего замысла. Потому не иначе, как Галочкой, и зовет жену Николай Семено¬вич. Чудно это слышать и трогательно.
Мы трапезничали в доме Сивкова. До чего же идиллическое застолье выходило, с видом на Двину, с хрюканьем поросенка, сладко копавшегося под окном у грядок.
В доме было тепло, сытно. Хозяин шутил и со¬всем был не похож на яростного спорщика, на оратора, на неуемного трудягу.
—   Галочка, Галочка...
Нет, не только благодаря суровому подвижни¬честву самого хозяина двигалось семейное дело у Сивкова.
И не одной только родительской волей, не принуждением оставил он в семейном подряде сына, с виду тоже строптивого, гордого. Остался Сергей под отцов¬ским крылом вполне сознательно и добровольно. Просто не нашлось для него в округе лучшего то¬варища, начальника, более разумного руководите¬ля.
Не кривя душой, Сергей признался мне, что жить на хуторе ему, молодому-неженатому, нелег¬ко. Но зато работать в звене интересно. «Сами себе хозяева».
Сколь хрупко предприятие Сивкова!— поду¬малось мне.
Даже самые близкие люди не без усилия дер¬жатся в орбите его помысла. Жена поглядывает на поселок. Сын — «за перевал, где он ни разу не бывал, - по словам поэта Рубцова..
Кажется, даже Виктор Едемский, третий член звена, человек чужой Сивкову, менее сомневается.
Молча, по-гостевому скованно хлебал Едемский вместе со всеми горячую уху и говорил, что пере¬шел из сплавконторы к Сивкову потому, что у сплавщиков хоть спи, хоть ломи — одну и ту же пятерку в день получишь.
—  А здесь работа настоящая.
Сивков мгновенно вдохновился гласным одоб¬рением, нетерпеливо отложил ложку и заговорил:
—  Я  еще  двух  человек возьму.  Впятером — сподручнее будет. Можно в два раза больше голов держать. Совсем другой оборот.
—  Такими темпами вы здесь через год-два и отделение совхоза соберете, Николай Семенович?— спросил я.
Слов не нашлось у Сивкова, чтобы выразить, до чего же такой поворот мысли совпадает с самы¬ми задушевными его чаяниями.
—  Ой,   как  бы  здесь  отделение   было   впору! Ведь сколько земель пустует.— Сивков снова рас¬палялся.— Да тут, я вам скажу, не только отделе¬ние, а целый подрядный совхоз можно организо¬вать! Совсем самостоятельный! Со своей печатью и  кредитом  в  банке!   С  выходом  на  свободный рынок!
—  И   опять,   значит,   на   круги   своя?    Ведь совхозы себя не очень оправдывают.
—   Ну   уж   нет!   Мы   все   сделаем   по-новому! Все сделаем не так! Мы лучше сделаем! По уму!
—   Как же не так? Как же лучше-то? Спустят вам план и, срок придет, призовут на ковер.
—   Никакого ковра я не боюсь. Отвечу так, что все будут довольны. Только одно условие выдвину. План мы сами будем себе назначать. Вот я, к при¬меру, говорю: сегодня для меня самый разумный предел — пять   человек   и,   положим,   сто   голов скота. Все! Не перечь! И тогда я мясо по сто сорок рубликов за центнер тебе буду сдавать. То есть в два раза дешевле нынешнего совхозного. Хочешь по такой цене, так и не перечь. Дай мне волю. Дай мне самому начать, чтобы не как у Юры, а наоборот. Хозяин я или не хозяин? Ну не стой ты над душой! Вот в этом все отличие и будет заклю¬чаться. Мы начнем с чистого места. С нуля. Конеч¬но, от ошибок не застрахованы, но пускай они бу-дут хоть новые, ошибки-то. Свои. А старые все по¬боку. Все!
—  Ой, глядите, как расходился мужик! «По¬боку»... Молчал бы уж лучше! — послышался на¬смешливый голос Галины Васильевны.— Скольким таким смелым рога-то пообломали.
—  А у меня не посмеют, Галочка! Не дамся!
Я слушал, как Сивков объяснял свои планы соз¬дания большого подрядного хозяйства нового типа вроде американской фермы и думал, что ведь это тот самый Сивков, которому еще год назад прихо¬дилось втолковывать чиновным людям, в чем его отличие от кулака.
Что ни говори, а общественное сознание за год продвинулось далеко вперед.
Из письма Сивкова
...«В сравнении с прошлым годом отношение ко мне уже не столь холодное, но все еще не особо приветливое.   Можно   сказать,   выжидательное...»
Что же все-таки настораживало людей?
Причины были разные, но вбирались все в притчу, которую я услышал на одном школьном выпускном вечере из уст директора, обращавшего¬ся к ребятам с напутственным словом.
Вот спрашивают у строителя, что он делает? «Кирпичи    кладу» — был    ответ.    Спрашивают   у другого. «Дом строю»,— ответил второй. Спрашива¬ют у третьего. «Я возвожу светлое будущее». Мо¬раль притчи такова, что нам нужен человек, мыс¬лящий широко, а не в размер кирпича. Так пояснил директор своим ученикам, вступающим в жизнь.
Такой вроде бы нам нужен и крестьянин, строящий ни больше ни меньше, как коммунизм, а вовсе не   собственный  дом,   не   собственную   ферму.
А такие, как Сивков, зовут, мол, нас назад, к се¬мейному мировоззрению, к мещанскому взгляду на жизнь, к мелкобуржуазной идеологии, к упадку духа и морали. Но в том-то и дело, что единоличник Сивков оказался более государственным и широко мыслящим чело¬веком, нежели абсолютно советский рабочий совхоза Зайцев.
И если идти в размышлениях не от старых коммунистических притч, а от фактов текущего дня, если термин «новое мышле¬ние» применить не только во внешней политике, но и во внутренней, то и все подозрения в отноше¬нии Сивкова отпадут сами по себе.
А мы мыслим лениво. Все еще подозрительно относимся к людям предприимчивым. Вместо того чтобы использовать их энергию и оборотистость, оправдываем свои страхи высокими абстракциями «от каждого по способностям» и т. д., как-то не заду¬мываясь о том, что и способности-то у всех разные. У одних их вовсе нету. А у таких, как Сивков, они огромны. И этим способностям требуется соответ¬ствующий размах на земле, на деле, чтобы было где развернуться и в поте лица, и ежечасном труде добывать свое счастье. Но мы опять же многозначительно изре¬каем: «Счастье хорошо, а правда лучше». И видим в  предприимчивости  непременно   отступление  от правды.
Но в чем же отступает от правды «счастливый» Сивков?

15

Он открыт для всех, открыт настолько, насколь¬ко, не будучи наивным, можно ожидать искренно¬сти от человека вообще.
После обеда он достал свою сберкнижку и, при¬губив палец, начал листать ее, приговаривая:
— Вот ты в прошлый приезд говорил, что неловко вроде ко мне в карман заглядывать. Вроде чужие деньги считать не пристало. Но в том-то и дело, что они у меня в обороте вместе с совхозными, значит, не совсем и свои. Ничего зазорного тут нету. Гляди...
Записи в книжке за 1986 год были такие:
26 марта — приход — 5930
14 апреля — расход — 300
20 апреля — приход — 1200 5 мая    — приход — 1500
12 августа — расход — 500
25 августа — расход — 500 8 сентября — расход — 500
Мы сидели на диване, и Сивков пояснял свою бухгалтерию.
Около шести тысяч рублей было начислено ему после сдачи партии телят. Затем за тысячу двести он продал корову. Следующая операция — продажа из своего погреба пяти тонн семенного картофеля сплавучастку. Затем меньше чем за ме¬сяц трехразовый расход на общую сумму в полто¬ры тысячи — плата за строительные материалы. Из раскладки было видно, что, как хозяйствен¬ная ячейка, Сивков кооперировал теперь не с шо¬ферами и трактористами (в этом уже нет необхо¬димости, транспорт у Сивкова в полном распоря¬жении), а уже с лесопилкой. Завязаны были пря¬мые экономические отношения, и они дали резуль¬тат — пиломатериалы для огромного скотного дво¬ра, который, по мысли Сивкова, скоро перейдет на баланс совхоза и все затраты на его строительство будут ему возмещены.
Связи с лесопилкой отлажены, но идея не иссякла.
— У нас ведь работа сезонная,— размышлял Сивков над сберкнижкой. Зимой работы мало. И мы могли бы, к примеру, арендовать лесопилку на две-три недели, а то и больше, и напилить себе нужных материалов.
Полна соображений его голова. Цифры в сбер¬книжке вдохновляли его, как всякого делового человека. Деньги для него — прежде всего инструмент возрождения запущенных земель.
Его деньги были весомой статьей в бухгалтер¬ском балансе его звена. Лишь по сто пятьдесят рублей аванса в месяц выплачивали каждому члену звена в совхозной кассе. И вот уже Сивков ссужал из своих личных сбережений... Останавливается рука на этом слове — сбережения... В том-то и дело, что Сивков не берег своих денег. И его книжка только потому называлась сберегательной, что не суще¬ствует еще такой формы соединения личных денег с государственными. И вот уже Сивков ссужал со своего, скажем так, личного счета, из статьи прочих расходов 450 рублей Виктору Едемскому для покупки мотоцикла. Причем настаивал на ссу¬де. И именно для мотоцикла.
—   Ему три километра топать сюда каждое утро. Времени жалко да и сил.  На мотоцикле — пять минут. А сынишка его на сенокосе работал, так я ему на «Салют» дал. На велосипед.
—  А вот по слухам, Николай Семенович, вы об¬считываете Виктора. Когда я ждал перевоза, мужики говорили: «Сивков трактористу на сенокосе чуть не по двадцать рублей в день закрывал,  а Едемскому всего сто пятьдесят в месяц».
—  От незнания это,— мирно ответил Сивков.
Если что-то и утомило его за год, так это те же слухи, наговоры, подозрения в эксплуататорских замашках. Ему даже не хотелось оправдываться и говорить, что Едемский зарабатывал на сенокосе по шестьсот рублей в месяц, но эти деньги за вы¬четом аванса и ссуды придут к нему только после сдачи откормленных бычков. Он получит деньги за товар. Сначала сдаст продукцию, а потом получит. А те, кто «подозревает», привыкли работать наобо¬рот, по принципу «деньги вперед».
О Викторе Едемском отдельный разговор. И разговор этот горький.
Виктор и его жена были лишены родительских прав. Причина — пьянство. Вечная нехватка денег в семье. Голодные дети. Суд. Детдом...И все-таки Сивков не согласен со столь крутым поворотом судьбы его нового товарища.
— Поспешили. Я верю, мог бы он останови¬ться,— говорил Сивков.— И она могла бы. Поторопились с судом-то. Время-то сейчас как изменилось.
Да, за тот год, что мы не виделись с Сивковым, благодаря сухому закону, обмелели спиртовые реки, унося своим половодьем много горя людского. Уверен был Сивков, унеслось бы и горе семьи Едемских, ну хоть пообмелело бы. Тем более что появилась у Виктора захваты¬вающая работа, почувствовал он к себе отношение как к равному. Совсем иное отношение. Без ярлыка «лишенца». Даже более того. Разве сплавконтора поднесла бы Едемскому, числящемуся пропащим человеком, мотоцикл в кредит, а его сынишке, отпущенному   из   детдома   на   лето,   велосипед?
Все это случилось у Сивкова. И не хватало моих сил, чтобы до конца прочитать письмо этого мальчика из детдома, где в каждой строке повто¬рялось на все лады: «Папка, мамка, возьмите меня отсюдова!» А в конце письма был нарисован детской рукой трактор и, конечно же, лучистое солнце над ним: за рулём этого самого трактора  мальчик работал летом на сенокосе в Красной горке под руководством Сивкова, который признавался мне, что очень боялся. «Вдруг что случилось бы с парнишкой? Ведь без прав! Тогда бы все! Меня бы сразу прихлопнули».
Счастливое лето было у парня. Может быть, первое за всю жизнь, но, надеюсь, не последнее. Потому что всего один раз сорвался его отец, работая в звене Сивкова. И потому особенно жаль, что в начале сентября 1986 года строгости отменили и выдали в районе первые талоны на водку. Я видел эти полоски белой крепкой бумаги, с типографскими оттисками, с печатями.
И у Виктора Едемского появился такой талон...
Из письма Сивкова
«...В зимнее время у нас полтора человека будут лишних. Думаю их занять развитием собст¬венно подряда, то есть увеличением скотских мест, различных вспомогательных служб. Возмож¬но, возьмем добавочный договор на изготовление метелок, лопат, граблей, саней»...

16

Удивительно солнечным было то лето на Двине, странно холодным, но для сенокоса — благодат¬ным. Сивков гладил по головке двенадцатилетнюю ладненькую свою дочку Иринку и ласково говорил ей:
— На копешке постоишь, это тебе будет не в тягость. У нас зато взрослый освободится...
Кстати, если я, помогая на сенокосе Зайцевым, заработал лишь благосклонность хозяев, то дочка Сивкова заработала около 280 рублей.
Неспокойно было на душе у Сивкова в начале сенокоса. И не столько озадачила непредсказу¬емость погоды, сколько подвох дирекции, всучив¬шей ему неходовую косилку.
«На леченом коне далеко не уедешь,— думал Сивков, в бесконечных ремонтах, в добывании запчастей,  расходуя  первые  погожие  дни  июля. И сын Сергей, и Виктор Едемский, и Иринка — все работали безотказно, а свинченное, сваренное железо не хотело.
Худо, суетно начинался сенокос 1986 года. Впору бы запаниковать, ну, по крайней мере, не отвергать помощи, но Сивков оставался Сивковым. И когда в разгар очередного аврала к нему подошел доброволец из поселка и предложил помочь, предупредив, что много не запросит, поработает «для души», пятерки в день хватит, то Сивков отказал.
— Если ты свою работу в пять рублей оцени¬ваешь,— молвил Сивков,— так, значит, худой ты работник. Нам таких не надо.
Сивков — рационалист. Ему требовались такие же, как и он сам, трудяги-ломовики. К тому же не назначающие цену до работы, хотя и не заломную, «божескую», а сперва дело делающие, а потом уже получающие рублевую оценку проданному продукту своего труда.
Только к середине июля первому подрядному сенокосу на Красной горке был дан, наконец, полный разгон.
И надо было знать, сколь честолюбив Сивков, чтобы понять, каково ему получить номер район¬ной газеты с первой сводкой о сенокосе, в которой ни словом, ни цифрой не было упомянуто о его звене.
Газета пришла при мне. И мы сперва решили, что звено пощадили, не захотели позорить, ставя в отстающие, пощадили великодушно, помня свою необязательность с передачей косилки и чувствуя вину за неудачу в начале сенокоса. Но потом, когда копна за копной стали подниматься на его лугах с гораздо большей скоростью, чем у работающих на совхозном левобережье, а в сводках все же о звене Сивкова не упоминалось, тогда он уже по-другому стал объяснять для себя это умолчание: его опять не хотели признавать. Опять же он был «не тот человек». И кто год назад упрекал его в единоличии, теперь, когда он, благодаря подрядному договору, стал полноценным работником совхоза,— замалчи¬вали.
Гектар за гектаром для поставки мяса на народный стол осваивал Сивков с однодумцами брошенные правобережные земли, в то время как Зайцевы «для себя» обрабатывали лучшие совхозные. Люди Сивкова работали с утра до вечера на благо совхоза, но опять же выходило, что они на другом берегу, словно в другой стране.
Ни разу не появилась у Сивкова автолавка. И даже чтобы выплатить рабочим аванс, не удосу¬жились конторские переехать через реку — послали деньги почтовым переводом. Это в пределах одного совхоза!
Сивков   аванс   на   почте   получать   отказался.
Гордый, независимый по натуре, человек-личность, должностным людям представлялся он капризным и привередливым. То ли дело уступ¬чивые да уживчивые со своим рабским: «Все ладно, все хорошо». Мечта бюрократа, им же, бюрократом, и созданная для своего блага...
Как видно, были у Сивкова причины для после¬дующего крутого обхождения с должностными лицами.
— Почему    это      ты,     Николай     Семенович, комбикорма у нас не желаешь брать?— с укором спросил у него однажды директор.
—  У вас же у самих не хватает кормов. Разве дадите? Лучше уж не обнадеживайте.
—  Хоть сейчас бери.
—  Да брось ты словами сорить.
—  Вот  видишь ты  какой!   Все  сам  по  себе. Праведником, вроде, хочешь прослыть. А луга-то испортил.   Выхватил лучшую  траву,  а  по  краям оставил.
— Да ведь ты прекрасно знаешь, что у тебя под снег уйдут не только те закраины, а еще там и десятки гектаров.   А   кулижкой   попрекаешь.   В   моем-то доме да на меня  напраслину возводишь!   Ну-ко, нечего тебе тут делать!..

17

Осторожному человеку кажется, что вспыльчи¬вый много теряет от своей несдержанности. На самом же деле потери от резкости, видимо, ничуть не больше тех, которые проистекают и от осторож¬ности. Что ни говори, а неуживчивый Сивков все-таки достигал своей цели. Хотя, конечно же, с неизбежными утратами.
К примеру, оказался у него на Красной горке обрезанным телефон. Завязался спор с началь¬ником узла связи, - телефон Сивкову требовался в интересах обществен¬ных (мало ли что может случиться с работниками, с животными, с постройками). Никакой продвижки. «Не тот человек». Зато в ответах бумажных из област¬ного управления в бесстрастных чиновничьих фразах слова Вам, Вами с издевательской вежливостью  писались   обязательно   с   большой   буквы.
И  от  отдела  внутренних  дел  получай фермер строгий запрет на  хранение  ружья.  А случись возле телятника волки? Ведь лес   кругом!
—  Ничего!     Каменьями    отобьемся,— только и оставалось шутить Сивкову.
И я невольно заметил в тот второй приезд на Красную горку, что как ни зажигательны еще были речи, движения Сивкова, но уже чувствовалось, что азарт замысла уже отягчен был многими мелкими будничными забо¬тами, неожиданными, тупиковыми поворотами совершенно нового дела. Очарование мечты все чаще теперь уступало место в душе усиленной работе мысли, и все чаще без веселья в глазах задумчиво сдвигал Сивков кепку, неспешно оглаживал голову.
В одну из таких передышек, по-детски безза¬щитно, во всем виня только себя, признался мне Сивков, что заготовленного сена телятам перезимовать не хватит. И видно было, что тут ему очень хотелось вспомнить  простои на сенокосе из-за плохой косилки и еще кое-какие «объективные» причины, но ни слова он об этом не проронил.
Мы стояли под громадным навесом, еще и еще обмеряя на глаз запасы сена, и Сивков говорил, что придется или часть телят на зиму отдавать в совхоз, или просить сена вдобавок.
—  Значит, все-таки на поклон?  Так сказать, смирив гордыню...
—   Коли  гордость делу  помеха — такую  гор¬дость побоку. Пойду и попрошу. Или часть телят верну. Тут тактика нужна. Рекорды потом будем ставить. Сейчас мне, главное, выжить.  Вон Юра начал с рекордов, чем кончил?..
—  Николай Семенович, вы человек завод¬ной,   предпочитаете   открытую   борьбу,   но   ведь одной прямотой не выигрывалось ни одно сражение. Надо быть гибким. Ну, положим, иногда лучше промолчать...
— То есть, военную хитрость применять? Это я понимаю. Только чтобы не трусость, а то ведь они очень похожи. Вот ты говоришь, что я все в лоб, все напрямки. Что ж, это и хорошо, что вам так кажется. Значит, моя хитрость вам не видна. Значит, это настоящая военная хитрость...
И поди разберись, шутил хохочущий Сивков или рассуждал серьезно.
Слово молвить он мастер. На размах щедр. Вся игра мысли и чувства у него на лице. И писал он всегда открыто и прямо.
Из письма Сивкова
«...В подряд я верю и буду стремиться к более чистому подряду. То есть, уже в следующем 1987 году заведу в придачу десяток коров и буду брать молочных телят. Это выгодно и мне, и совхозу. Только выкармливать телят буду иначе. У них (у совхоза. А. Л.) выпойка 200 литров молока, затем идут заменители. Но их не достать. И на этом вся выпойка в совхозе кончается. А я своим буду выпаивать до 600 литров. Значит, на одну корову я могу взять около семи молочников. Для этого придется прибавить в звено еще одного человека. Но это не проблема. Желающих навалом. Мы с тобой зацепили у мужика больное место»...
И на самом деле, к Сивкову в звено просились, и он не боялся остаться один. И я верил тем летом, что, если, как говорится, Бог даст ему здоровья, то он минимум десять лет потянет коренником на Красной горке.
Я трижды постучал по доске, трижды плюнул через плечо, прежде чем перед отъездом спросить у Сергея, пившего чай с Едемским в бане, где у них было что-то вроде своего молодежного убежища.
—  Ну   а   предположим   все-таки,   занеможет отец, что тогда?
Сергей макнул сахар в кипяток и, глядя на Едемского, заговорил за двоих:
—  Мы теперь вроде всю эту механику уловили? Управимся вдвоем, если что...
Прочна, всерьез и надолго устраивал Сивков жизнь в неперспективной деревне.
Вот уже год, как ходила о нем слава по области, но почему не объявлялось последователей?— думал я, уезжая от него в тот раз.
В Подмосковье был заведен семейный подряд, в Эстонии около девяноста семейных ферм. В Бело¬руссии, на Украине, в Киргизии тоже полно. Совсем уже близко от Красной горки в деревне Пентелево Ярославской области вслед за Сивковым появилась семейная ферма, и в Вологодской области были. Но неужели на четыреста тысяч сельского населения Архангельской области будет один Сивков?

18

И кинулся я с этим вопросом километров на сто от Красной горки в сторону городка Вельска по следам архангельского поэта Николая Журав¬лева, который писал:
«Дороги вельские, Дороги сельские, Дождями мытые, Копытом битые...
И опять очутился в совхозе «Суландский», в родной деревне Синцовской, самой что ни есть неперспективной. Из десяти изб только две были жилые. В первой — старушка, Ирина Дмитриевна Брагина. В другой — чета пенсионеров, тот самый дядя Костя Шестаков, получивший, наконец, квар¬тиру в райцентре и намеревающийся уезжать туда насовсем. Из восьми остальных домов четыре стояли бесхозные, хоть сейчас покупай, причем два из них достаточно крепки, в них можно зимо¬вать. Они продавались. В них даже летом не бывало дачников, и они веригами висели на балансе Ровдинского сельсовета, словно ждали своего часа, своего нового хозяина.
И  увиделось  мне  на   них  такое  объявление:
«Требуется работящее семейство, знакомое с основами животноводства. Предлагается заключить договор на семейный подряд   по   выращиванию   крупного   рогатого скота.   Совхоз   окажет   всяческую   помощь   в ремонте дома и постройке животноводческого по¬мещения. За семьей будут закреплены угодья, пре¬доставлена    необходимая    сельскохозяйственная техника».
С предложением повесить такое объявление в Синцовской, а лучше опубликовать его в районной газете, я и пришел к председателю Ровдинского сельсовета Николаю Павловичу Шестакову.
Ему ведомо было о семейном подряде и его ничуть не удивляла дешевизна мяса, сдаваемого Сивковым.
—  Вы знаете,— говорил Николай Павлович,—ведь такой подряд у нас народился еще лет семь назад. Стихийно возник. Тогда еще, конечно, и понятия такого не было — семейный подряд. Это сейчас нам ясно, как назвать то, что было. И сейчас бы у нас все, конечно, сложилось совсем по-другому.
И Николай Павлович поведал такую историю.
Лет семь назад в деревне Лунки, что в двух километрах от Синцовской, осталась одна, послед¬няя работница, которая не позволила уводить телят на центральную усадьбу, заверив, что спра¬вится и на отшибе, и в одиночку. И справлялась, и, что удивительно, привесы получала самые высо¬кие в совхозе.
—  По-теперешнему времени мы ей сразу бы оформили этот самый семейный подряд,— сказал Николай Павлович.— А тогда пришлось все-таки перевести телят на центральную усадьбу. И теперь умирает, умирает деревня...
Пока Шестаков говорил о том, до чего хороши эти Лунки для жилья, я вспомнил слова везшего меня до сельсовета на дрогах сына моего «хозяина» Александра Зайцева. Он тоже, до того как стать конюхом, работал на откорме скота с матерью Анной Тимофеевной совсем по-семейному, вдвоем, и тоже за счет этой семейственности у них получа¬лось лучше, чем у других.
Я сказал об этом Николаю Павловичу, и мы сошлись на том, что почва для семейного подряда имеется. Надо сеять.
—  Энтузиасты   нужны.   Как   Сивков,— сказал Николай Павлович. И добавил с огорчением, что у них таких энтузиастов нет.
Шестаков - коренной суландский человек и людей в округе знает. И все же я попросил не спешить и подумать,  может  быть,  найдется  кандидатура.
—  Нет, отвыкли люди крестьянствовать. Чтобы, как  Сивков — отвыкли.  С легкой  душой  живут. Своя-то, подрядная земля, свое поле — это ведь какая заботушка. А только совхозным назови, и сердце уже не  болит. Потому что от-ветчиков за него много. То есть, ни одного.
—  Ну,   а   если   бы   нашелся   такой   человек. Письмо написал или пришел бы и сказал: хочу на семейный подряд в Синцовскую или Лунки...
—   Всей бы душой! И помощь бы необходимую оказали.
Вторил Николаю Павловичу и директор совхоза «Суландский» Сергей Алексеевич Куклин.
—  Вообще-то эти Лунки должны были  быть центральной   усадьбой   совхоза,— сказал   Сергей Алексеевич,— так  как  шоссе   Архангельск — Во-логда должно было проходить рядом с этой деревней по первоначальному проекту. Но кому-то захоте¬лось,  чтобы  шоссе  прошло  через  большое  село Ровдино. Дорогу скривили. И теперь надо искать другие пути для восстановления деревни.
-А надо ли, Сергей Алексеевич, восстанавли¬вать  такие  деревни?   Я  слыхал,  многие  против.
-Если   я   такими   деревнями   буду   разбра¬сываться, то через пять лет совхоз станет отделе¬нием. А еще через пять будут тут одни дачи. У меня, как у директора,  просто никаких  сомнений  нет на  этот счет,— конечно,  восстанавливать. -И с улыбкой добавил. - Иначе я  как бы  сам  себе  приказ  на  понижение  под¬пишу…
ТРЕБУЕТСЯ РАБОТЯЩЕЕ СЕМЕЙСТВО!!!
Этот лозунг был выдвинут на состоявшемся в те дни в Москве Всесоюзном научно-техническом совещании «Пути повышения трудового потенциала сельской семьи».
Ведь только в Российской Федерации, как оказалось, более девяти тысяч ферм поголовьем в сто голов и меньше. И все они расположены в маленьких деревнях. Готовый семейный подряд.
А сколько еще в потенциале?
Только в Архангельской области более девя¬тисот шестидесяти таких деревень, как Синцовская и Лунки. Предположим, думал я, в каждой посе¬лится семья. Предположим. И посчитаем, что же они могут дать, исходя из того, что  Николай Семенович Сивков в 1985 году, будучи еще не на подряде, а на кооперации, про¬извел 5 процентов мяса, сданного всем совхозом. Только двадцать таких сивковых составили бы по объему сдачи целый совхоз. А ведь лишь в Архан¬гельской области возможности развернуть свою ферму имеются почти для тысячи таких сивковых.
Был расчет вводить семейный подряд хотя бы потому еще, чтобы хозяином в таких пустующих деревнях, как Синцовская и Лунки, не оказался Дачник.
В той же Синцовской, узнав о возможном появлении здесь семейной фермы, одна женщина из отдыхающих в большом фамильном доме вы¬сказала крайнее неудовольствие по этому поводу.
— Здесь такая тишина! Такая красота! А ведь трактор будет с утра до ночи тарахтеть. Телята все вытопчут, изгадят. Навозом будет пахнуть!..
Уж если кому-то и выгодно окончательное и бесповоротное запустение «неперспективных» деревень, так это Дачнику. Его сопротивление тоже придется учитывать тем, кто пойдет путем Сивкова. А о том, как преодолеть все остальные препоны, он, Николай Семенович Сивков, разъяснит каждому желающему.
Из письма Сивкова
«...Когда поедете к нам, дайте телеграмму. И лучше дня за два, потому что за почтой я езжу через день...»
Он всей душой верил в семейный подряд, а скептикам всегда рассказывал такую историю:
— Начал, я как-то строить теплицу. Давно. До подряда еще. В марте дело было. В снегу по пояс копаюсь, сруб кладу. И один товарищ про¬ходит: «Чего это удумал, Семеныч?» — «Да вот помидорами на завтрак хочу Галочку побаловать. Да и мне самому, говорю, приятно будет со сметан¬кой или с маслом».— «Да ты в своем уме, Семеныч! Какие могут быть у нас помидоры! Холодно! Сыро! Брось, ничего у тебя не получится».— «Ну, что тебе сказать, говорю. Я-то делаю, пытаюсь и, значит, у меня два варианта: может, не получится, может, и получится. А вот у таких, как ты, дорогой товарищ, всего    один   вариант — никогда  ничего не   получится».

18

Этой сценкой я и закончил свой второй очерк о Сивкове.
Куда нести? Где печатать?
Как ни странно, но очерк опять опубликовали в нашей молодежной газете. Правда, редактор в газете был уже другой. Прежний, Сергей Емель¬янов, стал секретарем обкома ВЛКСМ. А новый, Александр Емельяненков, прирожденный журна¬лист, оказался человеком крутого замеса.
Как Сивков и ему подобные, несмотря на препоны начальства, все-таки добивались своего, то есть имели свободу хозяйствования в условиях, когда все остальные хозяйственники только и говорили, что о несвободе, так и Александр Емелья¬ненков опубликовал то, что посчитал нужным, в то время как все журналисты только и говорили о засилье цензуры. А ведь в лице этой так назы-ваемой цензуры у Александра Емельяненкова был не кто иной, как та же самая Мария Антоновна Бочнева, которая совсем недавно «не рекомендовала» даже близко подпускать меня к газете.
Личная смелость скотника Сивкова или редак¬тора Емельяненкова всегда в любой даже самой демократической системе останется главной и решающей.
После опубликования очерка я ждал осужде¬ния из обкома. Готовился к борьбе. Как же иначе, думалось. Если я последователен в своем мнении и высказал его, то последовательной должна быть и другая сторона. Однако в политике (в том числе внутренней, областного масштаба) законы не столь прямолинейны.
Спустя месяц мне, правда, довелось иметь беседу с первым секретарем обкома КПСС П. М. Те¬лепневым, но уже по другому поводу. Хотя там говорилось и о Сивкове. Но в основном разговор был о том, что полгода не выпускали на экран телеспектакль о Федоре Абрамове, поставленный режиссером К. Хорошавиной на документальной основе по моему сценарию. В спектакле раскрывались отношения писателя с земляками и с руководителями области. Я не случайно упоминаю здесь об этом спектакле.
Не только потому, что и он «не пошел». Но более всего потому, что родился-то он по подсказке Николая Семеновича Сивкова в том давнем нашем разговоре о «Пряслиных». Ниже я расскажу под¬робнее о наших телевизионных хлопотах. Ну, а пока вернемся к моему ожиданию реакции на очередную публикацию о Сивкове.
Обком безмолвствовал.
Зато в редакцию всё чаще стали звонить и приходить читатели.
Двое из них — Борис Красов и Вячеслав Пше¬ничный явились прямо ко мне домой.
Пришли, сказали:
— Хотим ехать в деревню и работать как Сивков.
Крепкие были парни, но уж очень городского вида — в кроссовках, бананах, куртках со множест¬вом ремешков, карманов, кнопок. Бросали в Архан¬гельске неплохое жилье — несомненную ценность в глазах одних, бросали работу под крышами теплых цехов, обеспечивающую гарантированный постоянный заработок, и кидались под открытое небо, в одичавшие поля, в разрушенные деревни, на риск и лишения.
Вроде бы мне, человеку, пропагандирующему семейный подряд, надо было всячески поощрить ребят, но и меня смутил городской вид гостей. Я тоже оказался в плену стереотипа, представ¬ляющего потенциального кре¬стьянина непременно в фуфайке, с обветренным лицом и сбитыми руками.
Ребята почувствовали мое недоверие и стали всячески убеждать, что смогут, осилят, стали показывать права мотористов, шоферов, будто в кабинете начальника отдела кадров. Они говорили, что доводилось работать и топором, и долотом, что они старинные друзья и давно мечтали жить своей головой, независимо, и подряд в заброшенной деревне — самое для них подхо¬дящее дело.
—  Но ведь судя по всему, скоро и в городе можно будет открыть свое дело. (Тогда уже пого¬варивали о кооперативах.) Извоз. Торговая палатка. Ремонт телеви¬зоров. Шиномонтаж. Кафе...
Тут Борис и Вячеслав в один голос заговорили, что у них сердце в деревне. Они хотят стать работни¬ками на земле.
—  И все-таки это романтика, ребята.
Они возмутились и обрушили на меня поток цифр, расчетов, доказывая свой рационализм. И в конце концов просьбы их свелись к одной — по¬знакомить, рекомендовать их Сивкову. Дать его точный адрес. А уж там они обойдутся и без моей помощи и моих смонений.

19

Из письма Сивкова
«...Кой-где ты, конечно, приукрасил в послед¬нем очерке, но мысли все вложил правильно. Только по сберкнижке нужно было еще пояснить, что за корову и картошку я не сделал вклада, там были другие деньги указаны. А те, что за корову и картошку сразу пустил в оборот. Сколько денег в телятник ухлопал — всего не подсчитать. При¬мерно до восьми тысяч вложил в него и в навес для сена. И мы, пожалуй, не будем торопиться сдавать двор совхозу на баланс. На это появились свои соображения. Ведь прежде всего эти наши средства, вложенные наличными в развитие под¬ряда,— лучшая реклама. И это самая для нас выгодная статья расхода... Ты клич бросил в «Север¬ном комсомольце» и отклик услышал. Я давно говорил тебе, что заденет мужика за живое. При¬езжали от тебя двое ребят. Я с ними провел семинар двухдневный... Это уж ты лишнего хватил, что я тебе про писателя Абрамова спектакль подсказал. Это жизнь всех нас к этому подвела...»
«Жизнь нас к этому подвела...»
Каждого она подводила к этому по-разному.
Еще в 1963 году в знаменитом очерке «Вокруг да около» Федор Абрамов, например, писал от лица главного героя Анания Егоровича: «Ну-ка вспомни, сколько глупостей, да что там глупостей — преступ¬лений творилось на твоем веку. Может, ты забыл перегибы тридцатого?..»
И об этих тридцатых годах говорил Ф. Абрамов на встрече в Останкине: «С тридцать вторым годом (ох, уж эти тридцатые) связан самый горестный момент в моей жизни. В этом году я окончил начальную школу. Окончил первым учеником. Без хвастовства. Казалось бы, первому ученику должны прежде  всего  раскрыться двери средней школы, но меня, первого ученика, не приняли. Потому, что я был сын... середнячки. Так получилось, что к моменту вступления в колхоз мы были одной из самых состоятельных семей в нашей большой деревне. У нас было две коровы, две лошади, жеребенок, бык, штук десять овец... Но все это мы сотворили без отца, который рано умер. Все это сотворила наша детская коммуна (считай, семейный подряд. А. Л.)».
И еще одна строка в истории крестьянства, написанная авторитетнейшим ее летописцем Федо¬ром Абрамовым.
Снова слова из «Вокруг да около».
...«Легко сказать — перегибы. А продразверст¬ка после гражданской войны, когда из года в год начисто, до зернышка выгребали колхозные амбары? И чуть ли- не под самым Полярным кругом из года в год сеяли кукурузу, а потом перепахивали под рожь?..»
Не в утешение себе, не из самолюбивого жела¬ния постоять в ряду с таким писателем, как Федор Абрамов, а лишь истины ради сопоставляю здесь историю публикации моих очерков и абрамовских «Вокруг да около». Нахожу немало общего. Если не в форме, так в методах, которыми действовали противники подобных высказываний в шестидесятые годы и теперь.
По силе абрамовского удара был и ответ, не то, что телефонное «не рекомендуем». Отповедь ему была публичной. И организованной так, будто это была отповедь народа.
Передо мной архангельская областная газета «Правда Севера» от 11 июня 1963 года.
Броско на всю страницу: «К чему зовешь нас, земляк?» И в рамочке объяснение: «Открытое письмо земляков писателю Абрамову».
За это письмо многие из девяти человек, подписавших его, потом извинялись перед Федором Абрамовым.
Вот выдержка из того пасквиля:
...«Прямо скажем, товарищ Абрамов, не понра¬вилось нам ваше произведение «Вокруг да около». Выходит, то, что вами увидено у нас в Веркольском колхозе, характерно и для всей деревни вообще?..
Полноте, Федор Александрович! Видите ли вы современную деревню во всех трудностях ее роста и подъема?..
Собрав только отрицательные факты, отразив настроения некоторых отсталых колхозников, вы нарисовали неприглядную картину. Не понимаем, зачем вам это понадобилось? Какую цель вы пресле¬довали? Ведь вольно или невольно напрашивается из вашего повествования вывод, что колхоз топ¬чется на месте... Вы договорились до того, что вот, мол, старик, перестав работать в колхозе (то есть опять же как бы перейдя на семейный подряд.— А. Л.) за полтора года наладил свое личное хозяй¬ство. «А мы? — спрашиваете вы у нас устами героя повести. И отвечаете:— А вы в колхозе пятна¬дцать лет поднимали хозяйство». Причем неодно¬кратно повторяете эту мысль. На что намекаете? Может, сомневаетесь в силе и правильности колхозного строя? Нет, не туда нас зовете, зем¬ляк!»...
«Не туда», «Не тот человек» — старые, оказы¬вается, термины.
Прошли годы.  Федор Абрамов написал ответ землякам. ( «Чем  живем — кормимся»//Пинежская  правда.— 1979.— 18 авг. (№ 61).
«Уважаемые земляки!1
Шестнадцать лет назад вы обратились ко мне с открытым письмом по поводу очерка «Вокруг да около»... Немало в том письме было несправед¬ливых упреков, но не об этом сейчас речь. Меня всегда волновали сложные проблемы развития русской деревни, ее материальные и духовные нужды, и именно об этом я писал.
Ныне мои писания тех лет кажутся робкими и даже наивными. О чем я мечтал тогда? О том, чтобы вы получали тридцать процентов от заготов¬ленного вами сена. Да неужели были времена, когда эти тридцать процентов казались чуть ли не пределом мечтаний!
Теперь достаток пришел в деревню. Сколько новых домов просторных, светлых, благоустроен¬ных, любой горожанин позавидует. Но за счет чего эти отрадные перемены? За счет надоев? За счет привесов и урожаев?
Увы, дорогие земляки! За счет государства. За счет все возрастающих государственных дота¬ций, которые только по вашему совхозу достигли почти двух миллионов рублей.
Так в чем же дело, дорогие земляки? Почему чахнет общественное хозяйство? Что же, вы разу¬чились работать? Позабыли вековые навыки? Не позабыли. На собственных участках (опять семейный подряд. А. Л.) работа кипит с раннего утра допоздна. На собственных-то участках зароды вырастают как грибы»...
Чему я и был свидетелем у моих знакомых Зайцевых...
Свое и общее. Частное и коллективное. Две собственности, две земли... Если в романах Федор Абрамов обнимал весь деревенский мир, то в публицистике главным для него был вопрос о собственности. И верно подметил Сивков: «Мишка-то Пряслин напрямую к подряду выходил».
Об этом был и наш спектакль, в котором актеры читали скомпонованные мной в сценарий отрывки из повестей, романов, статей Абрамова. То есть материал был весь уже опубли¬кованный, вторичный. Но оставался крамольным в глазах нашего областного руко¬водства даже в 1986 году.
Режиссер пожаловалась на задержку выпуска спектакля. Просила аудиенции у первого секретаря обкома КПСС П. М. Телепнева. Нас приняли. Выразили недоумение по поводу задержки показа. Выразили недоумение по поводу моего сотрудниче¬ства в молодежной газете, сказав, что, публикуя очерки о Сивкове, занимаюсь не своим делом. И вообще надо советоваться со старшими товари-щами.
Может быть, П. М. Телепнев и в самом деле не знал, что эти самые старшие товарищи не захо¬тели даже видеть меня, заочно обсудив публикации на редколлегии «Северного комсомольца». Может быть, он не знал, что эти самые старшие товарищи «не рекомендовали меня использовать». Вот какими были их советы! О чем же мне было с ними советоваться? Жаловаться на них Хозяину области я не пожелал. Тем более что вскоре предоставилась возможность «пожаловаться» принародно миллионам телезрителей, смотревшим в конце 1986 года по Центральному телевидению фильм «Архангельский мужик». Там мне был предоставлен двухминутный монолог.

20

Из письма Сивкова
...«Не знаешь ли такого А. Стреляного? Он живет в Москве. Пишет, что хочет снять фильм про меня. Что это за человек? Если знаешь, напи¬ши»...
Я не успел ответить, как на другой день после получения этого письма Сивков был уже в Архан¬гельске и говорил мне в прихожей, стягивая сапоги и разматывая портянки:
—   Кино будет   что    надо!    Целый    детектив получается! Такого кино нигде больше не найти.
—  Да что случилось-то,  Николай Семенович?
—  А под суд меня отдают!
Сивков вытащил из кармана кулек конфет — при нем всегда имелось что-нибудь сладкое. Чай уже был заварен. И мне оставалось только подливать да слушать.
—   Кожухова-то   помнишь?— спрашивал   Сив¬ков.— Ну,  который  тебе  говорил,   что  и  отец-то у меня был чуть не кулак. Кожухова! Он секрета¬рем парткома в совхозе был. А потом его того... Сделали   управляющим   отделением...   Вспомнил? Ну, так вот с него все и началось. Он на меня зуб держал все время. А отделением-то стал заведовать как раз тем, в которое моя Красная горка входит. Чуешь, как нас судьба свела? Ну, заведует и заведует. Его контора на левом берегу, а моя на правом. Наши пути-дороги с ним не перекрещи¬ваются. Один раз, правда, я к нему ходил, просил, чтобы в накладных на комбикорма цену ставил. А то привезут машину комбикормов, свалят, а что мне в приход-расход записывать, то неизвестно. Вот я и просил у него: ставь цену. Давай по-чело¬вечески хозяйствовать. Никакой реакции. Будто и не было нашего разговора. Ну, силой не заставишь. Я на остаток пристращал — корма, мол, брать без цены не буду. Ведь неизвестно, что он пишет в своих отчётах. Но он-то понял, что я это так, не в серьёз. Куда, мол, денусь? Потому что мне привесы нужны. И если без его кормов они у меня упадут, то это ему только на руку будет. Он ведь из тех, для кого я — хапуга, куркуль. И он меня всячески¬ми способами от чистого сердца во имя своей идеи извел бы. В общем, не столковались. И я больше к нему не обращался. Он на левом берегу, я — на правом. Он влево, значит, гнет. Я вправо. Хо-хо! Милый ты мой! Разбираемся в политике, хоть и на хуторе живем. Ну, дело уж к концу сенокоса идет. И вот вскоре как ты уехал, я однаж¬ды вижу, на моей земле, которую мне под договор отвели, косят чужие люди. Не чужие, конечно, совхозные, но не для совхоза. Для себя. Я-то знал, что еще лет десять назад эта земля им была «на проценты» дана. Самолучший луг! А по дого¬вору-то, по моему по новому, этот луг теперь мне отошел, соображаешь? И в моем договоре сказано, что я за этот луг отвечаю и никто его трогать не моги. А тут косят, не спросят. Я бегом. Стой, ребята! Почему хулиганите? И им под нос договор сую, где пропечатаны все мои привилегии. А они мне в глаза ржут и суют свою бумагу. И что же ты думаешь в этой бумаге написано? «Косить разре¬шаю. Заведующий отделением Кожухов!» Из-за меж раньше мужики кольями бились насмерть. И я бы мог, конечно. Но мне это ни к чему. Я и так в милиции и в прокуратуре на особой примете состою. Я по-мирному решил. Но пока ходил по совхозному начальству, пока правды добивался, эти частники зарод поставили. Что делать? Не поджигать ведь! Ну, побороли меня. Одолели. Ну, пускай стоит. Ладно. Хотя под сердцем сосет. Обида гложет. Все начальство на стороне процентщиков. И пока я думал, как быть, хо-хо!— мои телятки суд праведный свершили! Милый ты мой! Телятки из пасьвы вышли да и прямиком к тому стогу. Стог-то неогорожен оставили. Привыкли, что на моем берегу ни одной животины не было уж сколько лет. Лопухи! А телятки и навели порядок. Пообдергали стог-то со всех сторон добро. Я бы если и захотел в отместку что сделать, так не додумался бы. А скотина глупая скорехонько сообразила. И сердце мое уж не так сосет. И обида улеглась. Я довольнехонек — сама собой управа нашлась, и правда восторжествовала. А те частники-то узнали про потраву и, значит, у них теперь под сердцем засосало. Такая битва заварилась! Они в суд бумагу накатали. А нашему суду только и надо было, чтобы на Сивкова бумага пришла. Тех людей сразу в истцы записали, а меня, конечно, в ответчики. И присудили возместить ущерб этим истцам. Вот гляди, постановление, читай. Скорый суд, скорая расправа. Я, конечно, в областной суд апелляцию написал. Тоже тебе  привез. И речь подготовил. Дадут последнее слово на суде, я так скажу: «Граж¬дане судьи! Когда-то этот луг на Красной горке был колхозным, потом совхозным, то есть общест¬венным. Потом, как пошло запустение, его частнику отдали на проценты. Это самолучший-то луг! А я своим подрядным договором снова этот луг обобще¬ствил. К совхозу притянул.  То есть, товарищи судьи, я вторую коллекти¬визацию провел! В пользу совхоза, то есть государ¬ства. Я ведь для совхоза бычков-то выращиваю, а он, процентщик-то, для себя. Такая у нас нынче борьба! А что же получается, граждане судьи? Я же и виноватым признан?..» Так и скажу, если послед¬нее слово дадут.
—  Но,  Николай   Семенович,   получается,   что теперь вы нападаете на личные подсобные хозяй¬ства. Раньше против личных хозяйств  государство боролось. Потом оно политику изменило. Дало   людям   сенокосы, чтобы своих коров держали.  А вы, выходит,  ту государственную дубину подняли.
—  Милый ты мой, да в какой это директиве записано, чтобы сомолучшие земли отдавать для личных хозяйств?    Никто    никогда    такого    не    говорил. Это уж они сами сыграли на том, что земли некому обрабатывать здесь стало, вот и присвоили самый лучший луг. А пускай на Шеньгу идут. Там сено¬косов навалом. Так ведь далеко! Им, помещикам, под окнами подавай.
—  А вы-то,  Николай  Семенович, тоже ведь под окнами у себя отхватили.
—   Милый  ты  мой!  Так  ведь я  для  совхоза! Для государства! Должно же быть у меня какое-то преимущество перед процентщиками этими или нет?
—   Но ведь вы и для себя тоже, для своего личного скота не на Шеньге косите. Ой, не на Шеньге!
— Я свою животину кормлю тем же сеном, что и подрядную. То есть заготавливаю сперва на всех, а потом из общей кучи и кормлю. Не выбираю, какое сено для себя, какое для подряда. Нет мне смысла подрядную скотину кормить хуже, свою получше. Это частнику так выгодно. А для меня вся скотина одинакова. Вот и он, частник, пускай для совхоза заготовляет и из совхозного пай берет для своей коровы. А он для совхоза-то абы как сена ставит. А себе наилучшие, особенные...
В областном суде дело Сивкова решилось в его пользу. Определили ответчиком совхоз.
Осилил, Борода!

21

Много людей было втянуто Сивковым в борьбу на его стороне, но все же он никогда бы, наверно, не достиг того, чего хотел, не появись у него на хуторе киногруппа с Центрального телевидения. Сделанный фильм вошел в сердце народа, стал одной   из   самых   приметных   вех   80-х годов.
Без преувеличения, в фильме слово Сивкова, его жест, его мысль всколыхнули страну. Забегая вперед, скажу, что появились затем в Архангель-ской области семейные звенья, у которых привесы стали чуть не в два раза больше, чем у Сивкова. Но Сивкова-глашатая никто не превзошел.
К Сивкову повалили письма, люди. Большинст¬во посланий были восторженные, много было и деловых. «Вся Россия держится на таких труже-никах, как Борода (фамилию не записал, пусть он меня извинит)»,— писал из Приморско-Ахтарска Краснодарского края Н. М. Литвиненко.
«Я хо¬тел бы подробнее узнать об опыте Сивкова. Прошу дать мне его точный адрес»,— писал из села Козырка Николаевской области С. Н. Спинул.
«Откро¬венно, по-мужски говорит Николай Сивков... Он не «рвет деньгу», а работает с государственным подходом»,— писал из Шенкурска Архангельской области В. М. Кожевников.
«Мой сын, студент, не раз ездивший в стройотряд, сказал после филь¬ма: «Вот бы поработать с Сивковым! — писал А. В. Проценко, педагог из Архангельска.
А док¬тор философии И. М. Чудинов как бы подводил итог: «Мне представляются неразумными «страхи», которые искусственно нагнетаются вокруг Сивкова».
Но почему же в обкоме КПСС упорно считали, что Сивков не тот человек? — опять и опять задавал я все тот же вопрос и узнавал все новые обстоятель-ства, сообразно которым и действовали руково¬дящие товарищи.
Делая ужасные глаза, шепотом один из них сообщил мне «главную» причину, по которой Сивков числился «не тем человеком»:
—  Он в китайское посольство письмо написал и просил позволенья жить там, в Китае!
Я попросил Николая Семеновича или опроверг¬нуть, или объяснить это.
—  А откуда, интересно, знают, что было в том письме?— хохоча спросил у меня Сивков.— Может, я в том письме китайский народ с новым годом поздравлял. Вскрывали, значит?
—  А    если    серьезно,   Николай    Семенович?
—   Вот   я   и   говорю,  если   серьезно,   значит, письма у нас распечатывают?
—  Это называется перлюстрация.
— Вот именно, пер...  В общем, распечатыва¬ют, значит?
—   Нет, это запрещено законом.
—  Ага! Значит, не распечатывают? И значит, никто не мог знать, что в том письме. И значит, никто   не   может   представить   никаких   доказа¬тельств?   Милый   ты   мой!   Так,   значит,   все   это сказка! Ого-го! Меня не проведешь.
Я не стал допытываться до истоков этой исто¬рии.
Его объявили «плохим», «не тем». И если в фильме правда Сивкова сердцем принялась народом, то из компетентных органов в центр полетела «другая правда» о нем, «китайская». Архангельские товарищи кликнули комиссию из Москвы. И в январе 1987 года десяток державных, упитанных чинов ввалились в дом Сивкова на Красной горке и устроили семье хуторянина хоть и вежливый, но допрос. Довели Галину Васильевну до слез, и Николай Семенович, оставаясь настоящим мужчиной и за¬щитником своей жены, вытолкал в шею незваных гостей.
Из письма Сивкова
«...Нас всё жмут. Отказались давать дополни¬тельно шестьдесят телят. И в то же время укоряют, что у нас нагрузка на одного человека мала. Это все оттуда идет, откуда и тебе щелбан прилетел. Вот связался с Бородой на свою шею. Небось, жалеешь теперь? Ну, да время вроде теперь в нашу с тобой пользу работает. У нас с тобой теперь только по¬прища разные, а так все общее...»
Да, если на поприще семейного подряда Сивкова после бури наступило относительное затишье, то на поприще журналистики случилась областная конференция. До этого прошли собрания в первичных организациях по выборам делегатов. На телестудии баллотировалась делегатом на об¬ластную конференцию Мария Антоновна Бочнева, заведующая сектором печати обкома, та самая, которая сказала, что мы с Сивковым «рас¬таскиваем социализм по бревнышкам» и кото¬рая «не рекомендовала». Сама она на собрание не явилась. Человек занятой. Не до того. И боль¬шинство проголосовало «против» кандидатуры Марии Антоновны. Докатилась волна.
Если у Сивкова справедливость вершили бычки, подъедая незаконный стог частника, то среди людей — открытое, прямое голосование — главный инструмент народовластия. Сколько было шуму, разговоров, демократических вопросов: «Прока¬тили! Прокатили! Да кого? Знай нашу журнали¬стскую солидарность!»
Но на областной конференции Мария Антонов¬на все-таки появилась.
И все сначала решили, что так и должно быть. Что она просто по должности должна прийти, как гость, а не как делегат.
Тем более что и в президиум Мария Антоновна не попала. Теперь все ждали выступления пред¬ставителя обкома. Как-то будет выпутываться перед журналистами заведующий отделом пропа¬ганды и агитации, оказавшийся на стороне гони¬телей журналистов. Я тоже был делегатом этой конференции и слушал, естественно, с особым вниманием.
Товарищ Зорихин об отношении к журналистам ничего конкретного не сказал. Но зато о мужике Сивкове выразился определенно:
— Сивков — это просто малограмотный чело¬век! Человек с непомерно раздутым самолюбием! В звене на Красной горке собрались алкоголики и уголовники. Сивков не тот человек, который имеет право говорить с экрана телевизора на весь Советский Союз!
В зале зашумели, но выступающий повысил голос, добавил в свою речь профессионального напора,   и,   странно,— журналисты    присмирели.
Что ж, в условиях демократии все имеют право высказать свое мнение.
Пусть чье-то мнение о Сивкове будет и таким. Никуда не денешься — демократия. И это я пони¬мал. Но как было понять, что при выборе делегатов на съезд журналистов красный мандат с решающим голосом оказался и в поднятой руке «прокаченной» на выборах в первичной организации Марии Анто¬новны Бочневой?! Каким образом оказался у нее мандат делегата областной журналистской конфе¬ренции? Какая тогда была разница между мной «непрокаченным» и «прокаченной» Марией Анто¬новной? Этого я понять не мог и невольно скло¬нился к мысли, что бычки Сивкова, сжевавшие незаконно поставленный стог сена, все-таки более надежный инструмент поддержания справедли¬вости, чем установления человеческие. Тем более что как раз в то время фильм «Архангельский мужик», заявленный на повторный показ, был тоже изъят из программы безо всяких объяснений. Значит, возымели и в Москве слова: «Малогра¬мотный, алкоголик, уголовник»...
Я позвонил в Москву одному из авторов фильма, и мне открылись еще кое-какие подробности этой истории.
—  ...Ваши   начальники   подчеркивают,   что   не только не против, но, наоборот, за подряд,— сказал он.— Более   того,   Сивков   получил   от   секретаря вашего  обкома  Долгих поздравление по  случаю Нового, 1987 года, в котором предлагалось провести на его хуторе Красная горка областной семинар по семейному подряду…
А тем временем тот же товарищ Долгих ехал в Москву и убеждал руково-дителей Центрального телевидения, что «пропаган¬дировать» Сивкова на весь Союз все-таки не стоит: «не тот человек».
Но московская комиссия, которая выступала во всей этой истории в роли третейского судьи и которую Сивков встретил и проводил не очень-то вежливо, все же высказалась за «Мужика», за фильм.
После небольшой подчистки он был показан второй раз. Я ждал, что вырежут мой монолог. Но обошлось. И на радостях я решил съездить к Сивкову третий раз.

22

Мы победили. К лету 1987 года отношение к семей¬ному подряду в области изме¬нилось.
Тут   и   там   стали   появляться   новые   звенья.
А ведь еще полгода назад я сомневался, неужели на четыреста тысяч сельского населения Архангель¬ской области будет один Сивков.
И в расчете на тираж молодежки составлял строку воззвания, похожего на крик тонущего: «Требуется работящее семейство!» И будто бы ненароком  вставлял в эту строку адреса заброшен¬ных деревень совхоза «Суландского». Сватал под¬рядчиков, не очень-то веря, что услышат, и почти не надеясь, что, прочитав, сорвутся с места и приедут в этот самый совхоз «Суландский»: ведь пятьдесят лет из северной деревни только уезжали, а в дни опубликования воззвания «Требуется работящее семейство!» умерла в Синцовской последняя ее житель¬ница Ирина Дмитриевна Брагина. Семья Константина Ильича уехала на зиму. Нашли старушку на стылой печи, в промерзшем доме. И упоминавшийся в этом очерке председатель сельсовета Николай Павлович Шестаков распоряжался на похоронах и за родню, и за общественность в одном лице.
В январе 1987 года в пору самых жарких споров вокруг Сивкова умерла еще одна русская деревня.
Но в январе же Николай Павлович Шестаков и директор совхоза «Суландский» Сергей Алексеевич Куклин, слова которого с призывом приезжать на подряд я приводил в газете, получили и первые письма от читателей газеты, желающих работать у них.
В январе же стали приезжать и первые гонцы в «Суландский». И с четверыми из них, среди которых были и мои гости Борис Красов и Вячеслав Пшеничный, ударил директор по рукам, поселив, правда, не в Синцовской, а в тридцати километрах от центральной усадьбы в самом неперспективном отделении совхоза — в Тарне.
К лету 1987 года четыре семьи там образовали что-то вроде коммуны. В их распоряжении была техника, десятки гектаров угодий
Остерегусь восторгов по поводу этого второго пришествия (первыми пятьсот лет назад пришли сюда новгородцы за волей). Остерегусь, хотя бы на год. Приживутся ли? Укоренятся ли? А пока довольно с них и того, что приехали.
Довольно и того, думал я, что время позволило людям подняться, расправить плечи, кинуться в неизвестность на свой страх и риск, попытать перво¬бытного крестьянского счастья.
Довольствоваться буду и тем, что и мое слово было расслышано в сонме других, направило людей, привело к земле. Слово сотворило дело. Не в утеху себе об этом говорю, не в самомне¬нии, а памятуя одного критика, который пенял на то, что я в своих писаниях был слишком деловит, не воспрял в размышлениях, не удосужился «разобраться в личностных персонифицированных противоречиях» без чего, по его мнению, мы «не сможем двигаться дальше». Каюсь, интересна была для меня только полная противоречий и жизненного огня персона Сивкова, всех остальных считал фоном.
Но вот ведь даже при такой «ущербности» писательского подхода двинулись же люди в совхоз «Суландский». И что интересно, те, кто двинулись, пеняли меня как раз за обратное, ждали отнюдь не размышлений о «противостоянии идеологий», к чему призывал высоколобый критик, а дела, дела требовали.
Вот что писал, например, А. П. Не¬красов аж из Краснодарского края: «Прочитал ваш очерк о семейном подряде. Идея заинтересо¬вала. Но одно дело — литературное произведение, а совсем другое — дело. Хотелось бы знать обо всем поподробнее: какой климат в ваших местах, сеют ли зерновые? Ведь если их выращивать на фураж, то это будет очень выгодно... Какие расцен¬ки действуют?.. Какой марки трактор лучше всего?.. Можно ли оптом купить стройматериалы, и если можно, то какая скидка будет на них?..»
Люди срывались с насиженных мест. Они зна¬ли — куда и зачем.
Что им важнее в дороге? Соображения житей¬ские? (Где кипятка набрать, где переночевать, где стеклорез добыть, чтобы стекла в рамы вста¬вить?) Или важнее для них интеллектуальные изыски о противостоянии идеологий?
Не знаю. Наверное, кому что. Политолог, философ, поэт, может, и не найдут в этой моей книге пищи для ума. Им надо другое. Но крестьянину, пустившемуся в неведомый путь, конечно же, важнее «подробности дела», которые, естественно, не устраивают моего глубокомысленного Критика.
Но писал-то я для Крестьянина.

23


— Так сколько же семейных звеньев на откорме скота будет работать нынешним летом в обла¬сти?— по телефону спросил я в областном агропроме.
—  На сегодня где-то около тридцати.
—  А точнее нельзя?
—  Трудно сказать. Цифра все время меняется.
—   В какую сторону?
—  Увеличивается.
Я записал три первых попавшихся адреса и летом 1987 года ринулся в глубинку, решив на этот раз к Сивкову заехать напоследок.
В отличие от Суландской коммуны Красова и Пшеничного— подряда стихийного, не включенного в список агропрома, возникшего по образу и подобию пионерского подряда Сивкова с целью освоения глухих, забро¬шенных мест, - три мне названных были официаль¬ными, организованными нынешней зимой сверху, и в их задачу не входило возрождение «неперспек¬тивных» архангельских деревень с 16 тысячами гектаров потерянных земель, этих неоткрытых (закрытых) островов на сельскохозяйственной карте области. Задача перед ними стояла — повышение произво¬дительности труда на уже существующих фермах.
Довольно простым, кабинетным способом воспользовались в облагропроме при создании этих звеньев. Коли в Москве подряд признан нужным, председателям колхозов, директорам совхозов велено было быстренько сбить-сколотить семейные звенья и в январе направить их на семинар в Холмогоры для наставлений, инструкций.
Об этом семинаре подробно писала уже и обла¬стная газета. Но все-таки не настолько подробно, чтобы привести такой вот диалог:
—   В Америке этот самый Гарст первый сообра¬зил про агропром.  И мы, значит, давай за ним вдогонку — тоже свой агропром,— говорил на этом семинаре   Николай   Семенович   Сивков.— Да   не с того конца начали.
—  Это с какого же не с того?— спросили у него из зала.
—  Надо   свой   агропром   отдельно   в   каждой деревне сперва организовать.
—  Интересно, как вы это себе представляете?
—  А вот как я все это представляю у себя на Красной горке.   Вот я вижу речку Шеньгу.  Мне нужно   через   нее  мостик  сообразить,   чтобы   на третьей скорости на заречные луга гонять и на тракторе и на шассейке. Ага. Мосток соорудили. А ведь к нему и плотина сама просится,  милые вы мои! Мы и плотину, значит, забираем. Неболь¬шую  турбину  ставим,  генератор:  энергия  у  нас получается   своя   собственная   и   очень  дешевая. И себестоимость мяса тоже, значит, понижается. Ну а плотина есть — рыбное хозяйство налаживай. Живую рыбу себе на стол. Сушеную — скоту на корм.  Опять же привесы и вроде бы из ничего. Вот какой агропром-то нужен. Который от мосточка начало ведет, а потом обороты набирает.
И на этом семинаре, прошедшем вскоре после премьеры фильма «Архангельский мужик», и в дни борьбы за повторный показ Сивков был центром внимания, к нему более всего приступали с вопросами, и он с удовольствием продолжал играть в зимних Холмогорах самого себя, того самого архангельского мужика, каким он предстал в фильме. Только тут был он в пальто из толстого драпа и в меховой шапке, что, однако, не мешало ему также энергично вскидывать руки. После семинара перед отъездом он теснил самого молодого своего последователя Александра Пономарева и говорил:
—  Ирина-то твоя, гляди, с пузом. Какая она тебе помощница? А ты подряд затеял. Соображать надо, милый мой!
Но Пономарев гнул свое, не робел перед напо¬ристым  героем  дня  и  все  пытал про  расценки.
—  Я у себя в Судроме так же сделаю. Все как у вас  налажу,— говорил тогда зимой Александр Пономарев.
Его я и задумал посетить на почин.

24

Судрома от Сивкова в двухстах километрах к югу. Чистая, опрятная деревня.
Дом Пономаревых за ручьем, на холме. Внизу река   Вага,   приток   Двины.   За   ней  луга,   луга...
Двадцатилетний Александр вышел на крыльцо с достоинством пожилого человека — в шерстяных носках, в вельветовых брюках. Узнал, с чем я к нему, обидчиво ухмыльнулся и спросил:
—  Вот, может быть, хоть вы скажете, почему это, когда мы вдвоем с женой в телятнике управля¬лись, нам по двенадцать рублей за центнер платили. А когда нас третьего взять заставили — стали по пятнадцать на нос платить? Почему нельзя было нам двоим платить по   пятнадцать  рублей,   а  мы   бы   обрабатывали третьего. Не нужен он нам. Почему? Не знаете? А я знаю. Потому что,  когда мы с женой по четыреста получали, нам сразу: «Вы такими темпами миллионерами ста¬нете». Небось забыли эти конторские, как прошлый год, еще до подряда, мы с женой материальную помощь просили. Как нищие. А заработали — сразу миллионеры. Это они забыли...
Двести нетелей было на готовых кормах у моло¬дой семьи Пономаревых. В помощники приписан Александр Чирков. Тоже получился смешанный подряд, как у Сивкова. Но, пожалуй, только соста¬вом они и были схожи. Если Сивков выстрадал признание, значительную часть жизни положив на устройство новой деревни, то Пономарев, при¬надлежащий к поколению сыновей Сивкова, мелко еще проник в новое дело.
—  Я в общем-то и не просился на этот под¬ряд,— говорил он.— Сами послали тогда на семи¬нар. Сами подбили. Ну, так теперь как хотят, так пускай   и   выкручиваются.   Не   больно   и   охота.
—  Отказываться будешь?— спрашивал я.
—  Как хотят. Они мои условия не выполняют.
—  И  опять  заявление  на  материальную  по¬мощь?
—  Им казенных денег не жалко, так пускай. Хотя   я   теперь  умный.   Отказываться,   положим, не буду. Но если пошлют пасти на лето за реку, так скажу: тариф тракториста будете платить — по¬еду.    Нет — ищите    другого.    Пускай    вертятся.
—  Значит, по-твоему, администрации был этот семейный подряд нужнее, чем тебе?
—  Им отрапортовать надо было про семейный подряд. Приказ выполнить. Он им тоже не больно нужен.   Ну,   а   взялись,   так   придется   отвечать.
—   На этом и сыграешь?
—  А что? Как они мне, так и я им.
—  Зачем же соглашался?
Тут мать Александра, жадно слушавшая нас, давно готовая вступить в разговор, не выдержала:
—  Ой, да ведь это я его подбила, такая неумная. Иди, Сашка, бери подряд. Сами молодые — деньги нужны.  Иди, деньги зарабатывай.  Я с ребенком посижу. Идите, робьте, ребята. Добро наживайте. Это я его подбила, неумная.
—  Будто сам без головы,— буркнул Александр.
—  Он ведь младшенький у меня. Старших-то всех отправила кого куда. А его возле себя оставила. На старости лет утешенье, думаю. Да чтобы и дому не пустовать. Оставила, на этот проклятый телятник пихнула, а теперь и сама не рада. Какая это работа? Какие это деньги? Морока одна. Лучше безо всякого подряда. Как все. Понемногу.
—  Понимаете, подряд тогда хорош и выгоден, когда весь цикл в одних руках,— начал я высказы¬вать задушевную мысль.— Когда за вами закрепле¬ны угодья, когда вы и корма сами заготовляете и сами решаете, каких телят сдавать. Вот предпо¬ложим, если бы вы жили на том берегу Ваги, на тех заливных лугах...
Того не ведая, задел я больное место.  Мать и сын заговорили   в один голос:
—  Так пошто нас сорвали-то оттуда? Пошто сманили-то?..
—  Мы в Наволоке жили, за рекой как раз. А на укрупнение совхоза и дом наш и нас с ним сковырнули оттуда. И вот оно как обернулось. К тому самому, значит, и пришло, чтобы оставлять на местах и угодья давать семьям. Пошто торопи¬лись-то?! Чуть не силой ведь из Наволока-то вы¬гоняли...
—  Там   и   телятник   остался   совсем   новый...
—  А как уехали, так и сгорел через полгода. Без хозяина как же иначе! На испуг взяли. Директор все стращал, что магазин закроет, а тут на центральной усадьбе горы золотые сулил... А что вышло-то? Кто корен¬ной тут жил, так тот и сейчас хорошо живет. А мы пришлые, так и мыкаемся. На том-то берегу двор был совсем новый. Там бы Сашке работать в тапоч¬ках можно. А тут в каком телятнике приходится робить — тридцать лет назад построен. Сгнил весь. Пошто сдернули с родных-то мест?
Мать утирала слезы досады. Сын глядел под ноги...
Спустя полчаса директор совхоза Иван Василь¬евич Кудрин говорил:
—  Да, надо признаться, я с переселением слегка перегнул.  Торопил — было,  было.  Но ведь тогда, лет десять назад, все это казалось очень правильным. Всех-то в одно место! Благоустройство, школа, больница   и   так  далее.   Казалось,   все   проблемы одним   махом   решились.   От   одних-то   проблем, конечно,   избавились.    Но   вот   другие   всплыли. Теперь вахту  надо  забрасывать  на  те  заречные луга.
—   И вахтовым методом, как на буровых Запо¬лярья?— спросил я.
—  Скорее, как туристы. У нас там сенокосов не одна сотня гектаров.
—   Но туристам этим,  конечно же,  выгоднее будет взять только большие площади,— гнул я в свою сторону.— Неудобья будут зарастать. А что, если  две-три   семьи  туда  поселить  и  на   чистый подряд. Еще и прибавится покосов. Все дедовские полянки вычистят.
—  Значит,  я  их  оттуда  уезжать  агитировал, а   теперь   обратно?— спросил   директор.— Опять подталкивать, подпихивать? Нет уж. Если только, кто сам захочет.
—   Вот бы тогда, десять лет назад, только по желанию-то.
—  Чего  теперь вздыхать.   Поезд ушел.  Урок извлечь и то хорошо...
По пути к автобусной остановке я завернул к Пономаревым. Мать копалась в огороде.
—  Значит, на старое пепелище возврата нету?— спросил я.
—  Три года тут убивались, строились.  Какой возврат. Не цыгане, чай.
—  Не туристы?
—  То-то и оно, не туристы.
Я ехал от Судромы по новому архангельскому шоссе в вагоне «Икаруса» и думал: «Как много надежд возлагали на эту ленту асфальта. «До¬рога — это жизнь!» И так далее. С верой в чудо, каковым прежде был каменный языческий идол или христи¬анское триединство. А теперь — дорога. И прочее. Уповали на шоссе все, но и возле этой первоклас¬сной дороги продолжают хиреть деревни».
Фоминская, Чугра, Коллектив...— мелькали за окном автобуса десятки подновленных табличек. За ними две, много три избы — дачи, а вокруг буйный молодой ольшаник на бывших полях и бывших лугах.
Модным идолом была дорога. Не таким ли теперь становится семейный подряд? И опять кажется начальствующим людям, что достаточно только трех-четырех родственников снабдить табличкой «семейное звено», собрать на семинар, проинструктировать и что-то изменится в жизни.
Опять прежде форма видится — фамильное единство, а не содержание — предприимчивость, рисковость, талант. То есть опреде¬ленные черты человеческого характера, сам человек.
Объявили Пономареву, что он теперь будет на семейном подряде и обязали ехать на семинар в Холмогоры. Он согла¬сился, единственно для того, чтобы скорее достичь семейного достатка. Но дело представилось затяжное. Парень ожегся, что называется. Растерялся. И рас¬сердился на весь белый свет. На директора в первую очередь. Но виделась мне и благотворность этой обиды. В ней перегорали последние заблуждения молодости, взлелеянной под общественным советским крылом, когда кажется, что ты сам лично ни в чем не можешь быть виновен и перед тобой все должники. Хоть он и заклю¬чил договор на подряд, а ему по старинке все мнится, что ферму новую должны дать, и расценку высшую, и квартиру, лучшую во всей Судроме. Должны! И лишь брезжит еще мысль о том, что все это для себя должен сделать ты сам. Один. По такой при¬мерно схеме: «Мосточек — плотина — электростан¬ция — рыбное хозяйство...» Сам должен быть в подряде и плотником, и скотником, инспектором и директором. В противном же случае - влиться в существующую систему, отдаться во власть дирек¬тору, тому же хотя бы Ивану Васильевичу Кудрину, и быть верным его солдатом. А не сердиться на него. Тем более что Кудрин не из тех, кто не при¬емлет самостоятельность отдельных людей в своем хозяйстве.
И заезжего южанина Мартина Вартаняна, за десять лет построившего десятки зданий, ставшего в совхозе своим, считает примером современного мелкого подрядчика, рассказав мне, что и встает он, Вартанян, раньше всех и до заката при деле. «А молодые-то наши работать хотят по восемь часиков, да с двумя выходными. Какой с них подряд?» — рас¬суждает Кудрин...

25

А на следующий день оказался я  на пятьдесят километров восточнее Судромы. С песчаной Ваги попал на каменистую Устью, в совхоз «Октябрьский», на семейную ферму Михаила Лаврентьевича Елисе¬ева,   рожденную   тоже   по   январскому   «указу» энергией неуёмного Сивкова.
Двести тридцать голов на совхозных кормах было в семейном обиходе у Михаила Лаврентьевича. Животные стояли в крепком кирпичном телятнике, набирали привесы, которые обеспечивали по 340 рублей заработка в месяц каждому члену звена. Подряд с виду крепкий. Благодаря чему?
Может быть, только бойкому южному народу (армянин — в Судроме, краснодарцы — в «Суландском», молдаване — в Березнике) по силам и по душе мелкий подряд в сельском хозяйстве? А севе¬рянин Сивков — исключение, подтверждающее правило?
—  Михаил   Лаврентьевич,   если   по   акценту судить,  сами   вы,   наверное,  с   Украины? — спро¬сил я.
—  Нет.   Тутошний  я.   Коренной  устьяк.   Это я, можно сказать, на   выучке был там,— смеялся Михаил    Лаврентьевич,— на    практике,     можно сказать. Чуть не двадцать годков отбухал, но так и не привился в теплых краях. На родину вернулся со всем семейством. Чуял, порядки новые зачинаются. И точно. Сходу на подряд наткнулся.
Мы сидели на стандартных стульях, в стандарт¬ной бытовке, в стандартном телятнике, стоявшем недалеко от людной деревни. Ничто здесь даже отдаленно не напоминало отшельничества Сивкова. И говорил Михаил Лаврентьевич о вещах, в общем-то, обычных для совхозных и колхозных животноводов.  Но  все-таки улавливалась в  его речах и расчетливость особенная.
—  На шесть тысяч рублей кормов перерасходовали   за   квартал,— не   переставая   улыбаться, будто речь шла о безделице, говорил Михаил Лаврентьевич.  Природное добродушие  не  позволяло ему распаляться в гневе. Крик, открытая страсть, столь естественные для Сивкова, для Елисеева были чужды.
—  Шесть  тысяч!  Что  же  так  неэкономно?— спросил я.
—  Сено гнилое возят. Вчера из пяти тонн едва две  навыбирали.   Остальное — в   отвал.   Считай, триста рублей убытку в отвале оказалось. Ведь оно по девяносто рублей за тонну нам отпускается. Выкинуть-то выкинули, а оно все равно за нами числится. Буду комиссию созывать, акт составлять, чтобы   все   шесть   тысяч   рублей   с   нас   списали.
—  И перевели бы на тех, кто это сено заго¬товлял.
—  Ага. Так, так!
—   Ну, сено плохое. Так почему бы комбикор¬мами не дополнить? А вот мне сказали в конторе, что комбикорма вы неохотно скармливаете.
—   Так  ведь  если  сено  гнилью  по   нам  бьет, то   комбикорма  дороговизной.   Куда   ни   кинь — везде клин.
—  Неужели выхода нету?
— Ну, такого не бывает, чтобы выхода не видно. Надо  в  подряд косарей включить.  Чтобы  им  от наших привесов процент шел. Либо штраф, если худые   стога   поставили.   Это   во-первых.   А   во-вторых, вон, видите?— Михаил Лаврентьевич повернул голову и устремил взгляд в окно, за реку Устью, на брошенную деревеньку Некрасово.— Там и жилье есть. И телятник есть еще. Но главное — пастьба. Все бы лето телята были на бесплатной травке. А пока у нас стойловое содержание. Ни клочка пастбища. И подкосить-то негде.— Михаил Лаврентьевич вздохнул.— За реку, за реку надо перебираться. Мост нужен.
— Так ведь на лодке можно. Вон Сивков по Двине на моторке гоняет как по шоссе. Так ведь не сравнишь Двину с Устьей. Он безо всякого моста обходится, на острова телят на плашкоуте возит.
—  Так это Сивков!  Это еще тот жиган.  Он на самолете заруливать будет, так я т оже не удивлюсь...
Вот я «фермеру» Елисееву тесно стало в при¬вычных рамках.
И по всему видно, что стремление к росту, к расширению в условиях семейного подряда, которое в случае с Сивковым объяснялось его экспансивностью, заложено в самой этой новой форме организации труда, заставляющей работника мыслить, считать. Так что даже если человек, взяв¬ший подряд, по наивности ли, по недосугу ли, не желает вести счет каждой копейке, то его к этому принуждают обстоятельства.

26

От Елисеева один перегон до совхоза «Строевского».
Возмущением встретила меня тут совхозная «государственная» доярка Валентина Павловна Котова. Она говорила о соседях, - вольных подряд¬чиках Воловых:
- Они хорошо устроились: кочегар наш, совхозный, на них работает, электричество через наш счетчик им идет. Это что ж такое у них за подряд получается?
Говоря это, Валентина Павловна норовила с вызовом вставить и крепкое словцо, пытаясь оше¬ломить, подавить громкостью голоса, дерзостью суждений. Я знал: в таком случае главное — не улыбаться, не начать шутить, иначе давление усилится.
—  Сколько электричества-то нашего они сожгли, сколько нашего тепла на запарку кормов взяли — это кто-нибудь считал?— продолжала Валентина Павловна рассуждать о конкурентах, телят¬ник которых примыкал к скотному двору, где стояло дойное стадо и группа коров Валентины Павловны.
— Вы бы, Валентина Павловна, взяли и предъявили счет. Вы-то считаете свои затраты?
—  А  у нас  не  подряд.  У нас директор считает. Нам это ни к чему.
—   Ну так чего же тогда возмущаетесь? Жалко, что ли?
—   Так и они пускай подрядчиками не назы¬ваются. А коли назвались, так пускай вовсе отде¬ляются. А то больно хорошо устроились. Знаете, какие у них заработки?!..
Будто в самой архитектуре скотного двора был заложен этот конфликт: кирпичный отросток телят¬ника Воловых стоял почти особняком, лишь одной стеной примыкая к главному зданию, словно и архитектор решал вопрос: отделять — не отделять от большого производства.
И если упоминавшийся выше Михаил Лавренть¬евич Елисеев, что называется, поглядывал на сто¬рону, присматривал земли в отдалении от деревни, от  крупных построек,  готов  был ринуться  за  реку  и перекраивать подряд по примеру Сивкова  с «полной ответственностью», то есть готов был отделиться, то глава здешнего семейного звена Николай Иванович Во¬лов такие поползновения отвергал. Он видел семей¬ный подряд, «архитектурно выражаясь», такой вот пристройкой к большому производству, и организованный по её образу и подобию. Для Николая Ивановича Волова в семейном подряде важно было первое — семейный. Одного этого ему уже доста¬точно. Тем более что одно это уже несло эффект: если два года назад его жена, Зоя Ивановна, рабо¬тая с хорошей напарницей, получала привесы 550 граммов, то теперь семейно, с мужем — 650—700 граммов.
Ну, а почему, затратив 32 004 рубля, их семейное звено произвело продукции лишь на 23 090 рублей, откуда убыток,— на этот вопрос Николай Иванович просил ответить совхозного экономиста.
—   Антонина Александровна нам и посчи¬тает, откуда взялся перерасход. Это ей сподручнее. У нее все цифры. А нам и некогда. Да и не умеем мы.
—   Вот вы, Николай Иванович, отмахиваетесь от цифр, подсчетов, и женщины-доярки недовольны, говорят, что вы совхозной энергией пользуетесь, паром от их котла...
—  Ой, да у нас такой народ ругачий,— загово¬рила  супруга  Зоя  Ивановна.— Чуть  что — сразу глотку драть.  Вы не обращайте внимания. С ними лучше не связываться. Всяко выкостят.
—   Но ведь если электросчетчик отдельно  на ваш телятник поставить, котел отдельный, так и ругаться не будут.
—  Электросчетчик это можно,— говорит Нико¬лай Иванович.— А вот котел запарочный нам не осилить. И так с раннего утра в телятнике, а тут еще раньше надо будет просыпаться, чтобы раскочега¬ривать. Нет. Котел нам отдельный не надо.
—   Николай  Иванович,   а  есть  вблизи  вашей деревни заброшенные луга, сенокосы?
—   Как же нету?  Вон на том берегу сколько хо¬чешь.
—   Вот вам бы туда...
—  Это нам ни к чему. Это не наше дело. Нам и котла не надо.
—  Тогда   нужно   высчитать   с   вас   стоимость пара. Минусовать.
—  А вот пускай Антонина Александровна все и высчитывает. У нее все цифры. Пускай она.
—   Да уж придется. А то совсем бабы съедят,— со вздохом согласилась супруга...
В 1987 году более трех тысяч голов крупного рогатого скота было на семейных фермах Архангельской области.
На Красной горке у Сивкова — лишь шесть¬десят. Но значимость его фермы по-прежнему оставалась особенной, потому что он, начав первым, продвинулся дальше других. И путь этот у него уже подходил к концу: осенью 1987 года истекал срок его первого подрядного договора, согласно которо¬му он поставил государству, как и обещал, мясо в два раза дешевле совхозного.
Из письма Сивкова
«...Что это и за договор такой — на один год?! Тот, кто придумал этот срок, ничего не смыслит в сельском хозяйстве, или боится, что, если заклю¬чать договор, положим, на пять лет, тогда мы слишком большую самостоятельность получим. А мне такой договор на год никак не подходит. Суди сам, если заключу сразу нынче осенью второй дого¬вор, день в день с первым, тогда мне телят нужно будет кормить зиму—лето—зиму. То есть две зимы. А зачем мне это надо? Если у меня срок договора — год, тогда я лучше заключу его весной. Тогда телят придется кормить лето—зиму—лето. Если договор был на пять лет, я бы маневрировал поголовьем. А коли на год — маневрирую во времени. Заключу весной, и тогда телята два лета будут пастись на живой траве. Мне и забот на таком откорме оста¬нется —'только покрикивать... Теперь можешь зво-нить мне. Поставили, наконец, телефон на хуторе...»
—  Але! Николай Семенович? Я в командиров¬ке, из Устьянского района еду. Хотелось бы встре¬титься.
—  Откуда ты? По звуку вроде близко где-то?
—  Близко, в Уйте, как всегда.
—   Вот и хорошо! Сейчас из Уйты мне как раз комбикорма повезут. С ними и приедешь...
И вот я на барже, в которой грузовик с шестью тоннами комбикормов для фермы Сивкова. И разго¬вор с шофером, конечно же, опять о Сивкове, о дешевизне его мяса, о великости заработка.
—   Хорошо, мясо у него в два раза дешевле,— рассуждал  шофер, положив руки  на руль своей машины, словно управляя и баржой.— Но ведь и заработок в два раза больше, чем у других. Выходит, то, что он на мясе как бы экономит, то себе в карман кладет. Для государства вроде и выгоды никакой. Вот неужели нельзя такое же дешевое мясо производить ему и за триста в месяц. Почему шестьсот-то в месяц ему обязательно платить? Ведь у него и по семьсот в месяц выходит. Почему триста-то нельзя?
—  В физике есть такой закон, помнишь, навер¬ное? Из ничего ничего не берется. Вот по такому примерно закону и у Сивкова,— сказал я.
—   Просто срезали бы ему до трехсот, ну до трехсот пятидесяти, а остальное государству.
—  За   то,   чтобы   Сивков   на   Красной   горке выращивал  бычков,  ему  приходится  платить  по шестьсот-семьсот. Будешь платить меньше — не бу¬дет Сивкова. Он бы просто не появился тогда. И не было бы мяса в твоем государстве, которое он произвел.  Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной ...

27


Баржа по большой воде, наискось приблизилась к правому берегу Двины, ткнулась в насыпь.
Николай Семенович в третью нашу встречу на Красной горке предстал передо мной стоящим на валуне в ковбойке, в американской шапочке с длин¬ным козырьком и с надписью на английском «RECHFLOT”.
Машина выехала с баржи по аппарели, и шо¬фер газанул, намереваясь с ходу одолеть бере¬говую круть. Но Сивков взмахом руки остановил его.
—   Накладную давай!
Глянув в накладную, вернул шоферу.
—  Опять цена не проставлена?
—  Ну,  ты,  Семеныч,  совсем  бумажная  душа стал. Тебе корма привезли, и ты должен спасибо сказать. Показывай, где выгружать!
—  Задний ход давай! Без цены не приму.
—  Целая машина кормов тебе.  Со склада — последнее тебе. Под самый нос. В белы рученьки — а ты?!
—   Без цены не приму. Кота в мешке не поку¬пают. На дурачка рассчитано. Давай задний ход. Не приму.
Шофер, что называется, психанул. Машина ска¬тилась обратно и, тормознув в барже, оторвала ее от берега.
—  Вот так вот  и хозяйствуем,— сказал Сив¬ков, подмигнув.
—  Интересно. Только что был в Устье, у Елисеева.  У него тоже комбикорма худо берут.  К вам попал — то же самое. Тут есть какая-то законо¬мерность уже...
—  Милый мой! Тут такая закономерность, что ого-го! Ведь что такое комбикорма? Это же зерно! А ведь телята у нас пока что не к зерноядным относятся, а к травоядным. Траво! Милый ты мой! А зерно-то в комбикормах откуда? Аж из-за океана! Из Америки! Золотое зерно-то! Зачем оно мне,  когда у меня живой травы наросло по пояс. Ешь — не хочу. А они еще и цену норовят затемнить на комбикорма, в накладной не ставят. Чтобы потом, когда будем бабки подбивать, такую цену написать, какую им надо. У меня ведь каждая копейка на контроле. А они — без цены! Хо-хо! Милый ты мой!
—   Но ведь на комбикормах можно отличные привесы взять. Все окупится привесами. Рекорды можно ставить на привесах.
—   Всем рекордов от меня не терпится. Пускай рекорды ставят те, кому это выгодно. А мне выгод¬нее так, как я делаю. Мне! Так! Вы-год-нее!
—  Вот  вас  и  укоряют,  что вы  везде  выгоду ищете. У меня есть письмо от одного читателя, бывшего   идеологического  работника.   Он   пишет: «Ваш Сивков только свою выгоду видит.  Если в коллективизацию у нас была высокая идея помочь слабому, то какая же идея у Сивкова с его ху¬тором?»
—  А ты вот что отпиши этому человеку, вот как ему ответь. Да, высокая идея в коллективи¬зацию была — помочь слабому. Так ведь и помогли. И слабый окреп. Гляди на меня, на меня гляди! - Сивков постучал себя в грудь. - Слабый   стал   сильным.   Дело   сделано!   И   теперь где у нас слабые, ну такие, какие были в двадцатом году?  А  теперь такие  слабые только  в  Африке. И вот я сильный, по той же самой идее, должен им помочь. Должен тушенку в банки закатывать и в Африку посылать. Что я когда-нибудь обязательно и буду делать. Так и отпиши... А что свою выгоду блюду, так до чего же интересно у нас с  этим делом получается! Вот давай так рассуждать. Ты свою выгоду блюдешь? Тебе выгодно приехать ко мне?   Выгодно!  Иначе  бы  не  приехал.   И  пускай даже ты щелбан получил за свои писания, а и он тебе выгоден. Что, не так? Возьмем теперь другой пример. Возьмем нашего зоотехника. Ему ведь в скотники идти неохота. А охота директором стать. Это его выгода. А директору выгодно в РАПО под¬няться. И еще выше. Все вы свою выгоду блюдете. А  как  только  крестьянин или  рабочий  начинает о  своей  выгоде  задумываться,  так  вы  их  сразу рвачами называете. Интересно получается! Вот и у того идеологического работника, ну-ка спроси, неужто он всю жизнь на одном окладе просидел и повышения никогда не желал? Спроси, спроси. Интересно, что ответит. Неужто без своей выгоды жил? Ну, пускай она у него не в деньгах была, так опять же во власти, например. А это ого-го, какая выгода!
Мы поднимались от причала к дому. По тропе со стороны леспромхоза бежал маленький жилистый мальчик.
—  Дядя Коля, а папка где?
—  Баню строит твой папка.
Мальчик умчался на стук топора.
—  Это не Виктора ли Едемского сын?
—  Он самый.
—  Опять, значит, на лето отпустили из дет¬дома?
—   Выревел.
—  Как Виктор-то насчет этого дела? – и я щёлкнул себе под ухом.
—  Полного исправленья, конечно, нету, - сказал Сивков. - Харак¬тер у него все-таки слабый. Вот сегодня воскресенье, а он работает. Думаешь, почему? А провинился, вот почему. Гульнул. Прогул отрабатывает.
Желтый сруб был шести рядов. Пахло свежим деревом, новой жизнью.
—   На бане отрабатывает... Но ведь, Николай Семенович, баня — это личная вроде бы ваша по¬стройка...
—  Ага! И значит, эксплуатация?
—   Вот если бы в наказанье за прогул вы его в лес на комары отправили, тогда бы...
—  Да ты сперва погляди, погляди, какая баня-то?!
—  Баня как баня. Разве что великовата для ба¬ни.
—   Хо-хо!   Заметил!   Ага!   Милый   ты   мой!— Сивков подался ко мне и продолжил шепотом:— Сегодня баня, а завтра — дом для молодых специа-листов. Гостиница! — Сивков ударил меня по плечу.— Это мы так будущих хуторян называем. Сколько ведь их ко мне приезжает, и все молодые. До сих пор один в Уйте сидит. Ждет ко мне перевода. Вот, гляди, заявление.
«Директору совхоза «Моржегорский»
Заявление
Прошу направить меня на работу в звено Сивкова Н. С.»
Ниже было написано: «Я согласен. Н. Сивков». И еще ниже: «В настоящее время перевод в звено Сивкова не представляется возможным. Директор В. Соловьев».
—  Значит,   по-прежнему   тормозят,   Николай Семенович?
—  На  все   четыре   колеса.   
И Сивков пошагал прочь, к другой стройплощадке, более впечатляющей чем баня-гостиница. Я – за ним.
Этот телятник — ангар с прошлого моего приезда удлинился почти вдвое. В пристройке были вырезаны полноценные оконные проемы.
—   Не великоваты ли окна для телят, Николай Семёнович?
Сивков глядел на меня, показывая смехом, ужимками, что и здесь, в телятнике, надо искать двойной смысл.
—   Неужели и это для молодых специалистов?
Сивков  только хохотал,  не отрицая,  но  и  не отказываясь.
—   Николай Семенович, вот вы телятник увели¬чиваете на сто двадцать голов, жилье строите для дополнительных членов звена, а договор на подряд продлевать не желаете. Сенокос вести тоже отказы¬ваетесь, хотя техника у вас имеется. Что-что, а технику-то вам дали самую лучшую. Шасси само¬ходное только что с консервации. Но договор, всё-таки, побоку. Или это каприз? Или у меня такое впечатление, будто вы хотите... достойно выйти из игры. Годо¬вой заработок у вас высочайший. Пенсия с него начислится максимальная. И вот если бы я был ваш недруг, то точно бы сказал, Сивков валит все на директора,  чтобы  выйти  из  игры.  То  есть  баня окажется просто баней.
—   Ты  за   недругов-то  не  говори.   Недруги — они еще свое скажут. Ты за себя говори... Ладно... Давай спокойно рассудим. Ну, возьмусь я нынче за сенокос, стану стога ставить заранее, а в сентяб¬ре они договор подсунут такой, что мне невыгодно будет его заключать. И тогда я свое первоклассное сенцо куда?  В совхоз?  По общим расценкам? А зачем мне это нужно?
—   Ну, Николай Семенович, такими закидонами вы уже не только нед¬ругов, но и меня начинаете напрягать. Эта ваша вечная расчет¬ливость…
—   Вот видишь, и в тебе, конечно, то же самое сидит,  что  и  у всех наших коммунистов.  И ты тоже крестьянина хочешь видеть эдаким святым, мучеником за веру, бескорыстным радетелем земли русской. Но ведь это же все второе!
—  А что первое?
—   Вы-го-да! Сто раз тебе объяснять? Моя личная выгода! А ты бы хотел, чтобы я темнил? Чтобы кра¬сивые слова говорил о сохранении русских дере-вень? Чтобы этими словами пыль в глаза пускал? Так ведь сколько этих слов-то было сказано! Милый ты мой! А деревня-то все гниет. А я говорю очень некрасивое слово «вы-го-да». И деревня моя жи¬вет.  Что лучше?   Ну,  выбирай,  выбирай.  Выгода, видите ли, им некрасивое слово. Но ведь это вы сами его таким сделали. Это слово вы в черный список занесли. Запрет на него наложили. Так о мужике-то писали? Хоть в газетах, хоть в романах. Только крылышек и не хватало. Белые голуби — не мужики. А вы нас черненькими полюбите. Чер-ненькими.  Вот ты говоришь, будто я прям-прям, а темню. Дипломатию все же развожу. А как иначе? Ведь почему мне в апреле на сто двадцать голов договор не подписали? А потому, что сказали, у меня угодий не хватает на такое количество. Какой у меня должен быть ответный ход? Найти угодья. Корчевку начать! А для этого бульдозер нужен. А бульдозер где взять? Самое близкое в леспром¬хозе. А как взять-то? Думаешь, он у них простаи¬вает, ржавеет?
—   Ну и как же?
—   А вот оставайся у меня до завтра. Поедем к директору леспромхоза, и увидишь, и услышишь, как все это делается у нас, у черненьких.

28

Мы ночевали в поселке, во втором, цивильном, доме Сивкова, в котором обжитой, оклеенной была лишь мансарда.
Утром подошли к конторе Усть-ваеньгского лес¬промхоза. Вместе с несколькими рабочими, поодаль от которых держались служащие, стали ждать дирек¬тора — он лично открывал «присутствие», а в этот день запаздывал.
—   Тебя, Борода, не раскулачивать ли привели?— спросили Сивкова, кивнув на меня.— Гляжу, под конвоем идешь.
—   Нет, это писака, тот самый, ну, который...
—  А-а, понеятно. А то, думаю, в последний путь.
Треп начался обычный. Я присел в ряду мужи¬ков с краю на корточки, как и они.
Конечно, мало приятного было услышать от Сивкова о себе такое — «писака». Но ведь нужно же было и мне хоть немного пострадать от него, не все в любимчиках ходить, думал я. Конечно, ради трехлетнего нашего знакомства ему бы полагалось вроде назвать меня поуважительней, но он не мог сфальшивить  в  глазах  своих  земляков   в   угоду мне. Приведись случай, повод, думал я, он бы так же меня назвал и с глазу на глаз — «писака». А мог бы и похлеще. Так что спасибо и на этом. Пока я успокаивал взыгравшее самолюбие, по¬дошел директор, пошутил с мужиками по-отечески, открыл контору, и мы с Сивковым первыми оказа¬лись в его кабинете.
—  Ну   что,    Николай   Семенович?    Решился? Берешь  наших  телят?— спросил  директор   из-за стола с рацией и телефонами.— Я с вашим Соловь-евым переговорил. Он не против, чтобы ты у нас по совместительству. Я свое слово сдержал, до¬говорился с ним. Теперь дело за тобой. Решайся.
—  Хорошо.   Положим,  ударим  мы  по  рукам. На лето я возьму твоих телят пасти.  Так  ведь у меня на острову только для двадцати голов паст¬бищ-то начищено. А ты мне все свое подсобное хозяйство норовишь передать.
—   Конечно, желательно бы всех.
—   Вот и я говорю. А где пастбищ-то найти на столько?
—  Давай, Семеныч, вместе покумекаем.
—   Мое  условие  такое:  ты  мне  бульдозер   на месячишко дашь, и на следующий год будет у нас с тобой пастбищ на все сорок ваших голов.
—   Хитрый! Раскорчуешь сей год, а на следую¬щий год мне фигу покажешь. Возьми тогда нынче хотя бы тридцать голов.
—  Двадцать пять и ни головой больше.
—  Знаешь, что мне деваться некуда. Знаешь мою слабость. Ладно. Держи записку бульдозеристу. Корчуй! Эй, Семеныч, а чего тебе по совместитель¬ству-то? Давай, иди ко мне в начальники подсобного хозяйства.
—   Милый мой! Я у себя на хуторе директор. О-го-го! А ты мне понижение предлагаешь.
Мы вышли из конторы.
—   Все-таки я не пойму, Николай Семенович. Зачем вам надо брать этих леспромхозовских те¬лят. Неужели только ради бульдозера? Но я почему-то уверен, что бульдозер вы бы и так добыли.
—   Мне эти леспромхозовские телята козырями будут. Соловьев отказал. Говорит, не хватит паст¬бищ. Так вот я докажу ему с леспромхозовскими телятами. Я им докажу, что хватит и ещё останется!
—  А с совхозом, значит, в сентябре полный разрыв? И в свободные художники?
—  Ты  пока  спал ,   я  вот  что   сочинил. Чтобы без лишнего базара, почитай. Да ошибки исправь.
Из письма Сивкова первому секретарю обкома:
...«Петр Максимович! Нам на хуторе нужна полная самостоятельность, полный хозрасчет в чистом виде. Тогда у нас с директором т. Соловье¬вым сразу все вопросы отпадут. Тогда начнется у нас настоящая конкуренция, так как мы будем в равных весовых категориях. Или мы выживем, или совхоз. Кто кого? Чья возьмет? Но как сделать так, чтобы наше звено имело права, ну хотя бы кооператива: то есть имело бы возможность произ¬водить прямые расчеты с банком, брать кредиты, выходить на рынок сбыта?»
Я был восхищён.
- Николай  Семенович, - воскликнул я, -  печать кооператива «Красная горка»   не пора   заказывать?  Могу  помочь.   Знаю  хороших мастеров. Высокохудожественная печать получит¬ся! Не печать — экслибрис.
- Успеется печать. Ты лучше вот что, пошуруди-ко   там   в   Архангельске,   нет  ли   на  каком-нибудь заводе, фабрике такой маленькой турбинки с генератором. На плотину поставить. Энергия бу¬дет  дешевле.   А  тут  ещё вместе и  пруд.   И рыбное   хозяйство. Такой агропром получится...

29

Вернувшись от Сивкова, я, в роли его технического агента прибыл в механическую мастерскую Архангельского целлю¬лозно-бумажного комбината, где после института пять лет работал инженером. Знакомые слесари охотно и под¬робно объяснили, как можно сделать турбину из центробежного насоса, а узнав, что она нужна для «самого Сивкова», взялись ее сделать.
Я еще раз убедился в правильности известного выражения «нам не дано предугадать, чем слово наше отзовется». В редакцию «Северного комсомольца»  в ответ на мои очерки пришло много писем, хотя большинство из них были комплиментарными. Были также письма-просьбы. Письма-консультации. А вот слесари мехмастерских никаких отк¬ликов в редакцию не писали, но охотно взялись сделать для «архангельского мужика» турбину. То есть делом откликнулись. А это не сравнить ни с каким самым прекраснодушным посланием, хотя такие, дельные, отклики, и не регистрируются в отделах писем.
Побывав  в мехмастер¬ских, я заодно выяснил отношение рабочих к «част-нику», «единоличнику», «куркулю». Ведь именно таким виделся Сивков многим из его земляков-крестьян. Но ни слова осуждения я не услыхал от слесарей. А по тому, с какой готовностью решили они помочь «единоличнику», «куркулю», «кулацкому отродью», понял, что никаких враждебных чувств, никакой классовой ненависти нет в их душе. Одной из причин такой отзывчивости было, конечно, то, что большинство из этих слесарей сами были из крестьян. А Михаил Дубовик, у которого я консуль¬тировался насчет турбины, уже задолго до заказа Сивкова занимался, громко говоря, «энерговоору¬жением неперспективных деревень».
Несколько слов о нем. Был Дубовик родом из двинской деревни Чекаминка. И когда год назад последние переселенцы переехали через протоку на центральную усадьбу и вслед за собой увезли движок электростанции, то в Чекаминке снова зажглись в домах закопченные семилинейки. И по вечерам отсвет их жидкого керосинового пламени слабо мерцал в бездонной глубине потухших теле¬экранов. Но не сетовали жители — в основном пенсионеры — на судьбину, сами отказались пере¬селяться, опасаясь на старости лет порвать с родной землёй. Гвоздём стояло у них в голове не очень понятное слово «нерен-табельно», которым объясняли им закрытие элек¬тростанции.
В то время как раз Дубовик гостил в Чекаминке и, будучи человеком, гораздым на выдумки, однажды объявил родне:
—  Будет у вас электричество!
—  Да вроде бы и ни к чему оно нам, Миша,— отговаривали его.— Отдыхай давай в волюшку. Да и как ты его сделаешь-то?
—  Будет, будет у вас электричество,— настой¬чиво обещал Михаил.
И, забыв про грибы и ягоды, приехал в библиотеку Архангельского лесотехнического института, где спросил книжку по аэро¬динамике. Сам рас-считал и начертил ветряной двигатель и привод генератора, намереваясь втихую перемалывать реч¬ные ветры в электрическое напряжение. И, вскоре по возвращении  в деревню, водрузил над своим домом деревян¬ный ветряк. Станция замахала крыльями, но не хватило её мощности, да и трудно было поддерживать постоян¬ные обороты.
—  Отступись,   Миша — твердила   мать.— Жи¬ли ведь когда-то раньше без электричества, не привыкать.
—  Это, мама, недопустимо,— говорил Михаил, а сам уже разбирал бензопилу и прилаживал генератор к ней.
На пепелище электростанции нашел коробки аккумуляторов, промыл в двинских водах, залил свежей щелочью. Потом целый день гонял движок, чтобы накопить заряд. И сначала попробовал под¬ключить лампочку...
Теперь черными осенними вечерами в двух до¬мах Чекаминки голубеют окна трепетным светом телевизоров, и деревенские старожилы собираются в  этих  домах  на  посиделки,  как в  молодости...

30

Сивков позвонил мне:
—  Это правда, что у вас в Архангельске откры¬вается кооперативное кафе?
—  Уже вовсю работает.
—   Слушай, сходи узнай. Я бы к ним присло¬ниться не прочь. Согласен поставлять мясо, карто¬фель и даже помидоры.  Сходи узнай,  если  они не прочь, то я приеду и поладим с ценой.
На следующий день за рюмкой коньяку и цыпленком-гриль я дого¬ворился с кооператорами об их встрече с Сивковым.
Звоню.
—  Задание выполнено!
—  Слушай! Ты давай иди к нам в звено рабо¬тать.  Агентом  нашим  будешь.   В  долю возьмем. Заработком не обидим.
—  Покупаете, Николай Семенович?
—   Милый ты мой, все равно кто-нибудь тебя покупает!  Почему  бы  не  мы?   Нам  информация нужна  самая  разная.   В  Эстонию  перво-наперво пошлем тебя. Ихний опыт изучишь. Мне-то некогда разъезжать. А тебе в самый бы раз. Соглашайся.
—  Я сейчас больше историей интересуюсь. Большую книгу задумал,— сказал я, не желая обидеть Сивкова прямым отка¬зом.
—   Милый ты мой! Так я тебе такую историю пошлю! Нашел газету двадцать третьего года изда¬ния.    История-то  вся   за   нас, за «куркулей»!   Ты  почитай и подумай. Да, да! Потом позвони. Обсудим.
И он прислал мне вот эту  заметку из архангельской газеты «Вол¬на» от 18 января 1923 года.
«В ШТЫКИ КУЛАКОВ
В деревне Мироново Курейской волости Березниковского уезда про¬живают крепкие мужички — Осип и Александр Репницыны, отец и сын. В царские времена имел Осип торговлишку, случного бычка и изрядное количест¬во расчисток. На этом и наживался. Пришла рево¬люция и каким-то чудом не задела Осипа, только временно приостановила его «деятельность».
Нэп дал ему полную возможность снова нажить¬ся. Снова приобрел Осип случного бычка, открыл маслодельный завод и не подступись — богатеем стал. Вместе с сыном всему крестьянству свою волю диктуют. Из пяти окрестных деревень несет ему население молоко для продажи.
Спрашивается, почему Курейская молочная ар¬тель не обращает внимания на засилье кулака?
Комса»
Набираю номер телефона Красной горки.
-Прочитал, Николай Семенович.
-Ага! Дошло до тебя! Вот ведь как было, оказы¬вается! Вот ведь какая история-то! Ты это в свой роман обязательно включи. А у меня уж целая лекция готова…
Не ручаюсь за точность слов, но суть сказан¬ного Сивковым в том телефонном разговоре сводилась к следующему: уже тогда, в 1923 году, появились две конкурирующие силы — оборотистый единоличник с многовековым опытом ведения сельского хозяйства и кооперации в зачаточ¬ном состоянии. В этом соперничестве побеждал справный мужик. Но «по партийной науке» должна была побеждать кооперация. А коли получалось не так, то решили подогнать под ответ. Мужика нарекли кулаком и злодеем. И хоть был он более полезен для деревни (пять деревень обслуживал), но его, единоличника, все же уничтожили в угоду чахлой, но колхозности. (См. назва¬ние заметки «В штыки кулаков»).
—  Чувствуешь,  как  он,  перегиб-то,  происхо¬дил?— спрашивал меня Сивков.
—  Спасибо, Николай Семенович. Интересный материал....
—  Теперь нам надо весь тот путь с самого начала пройти! От мосточка, от плотинки, от маслодельни, — говорил Сив¬ков.— Без спешки, без загибов. Ведь гляди, как все повторяется.
-А дальше что?
-Терпенья наберись, и увидишь!
-Так  ведь  рогатки  кругом,   тормоза!
-Это  как  общий знаменатель сократим. И пойдем в развитие. Да ведь не ахти какие теперь у нас и тормоза. Читал выступ¬ления на пленуме обкома?  Понял, какие теперь тормоза-то? Дунь и лопнет. Обратил внимание, что когда хороший совхоз с плохим сравнивают, то по рентабельности судят. А когда семейные фермы сравнивают, то по срокам откорма судят. Это потому, что по срокам откорма наше звено в худшем виде можно пред¬ставить. А посчитать рентабельность, так всем нос утёрли! Такие нынче рогатки. Бумажные. А меня хоть какими цифрами обрисовывай, хоть как называй — только в печку не ставь. Три года назад по Красной горке одни собаки бегали, да и те проходом, не останавливаясь, а теперь на Красной горке стадо в семьдесят голов похаживает. Вот какая моя прав¬да-то! И эту правду ничем не перешибить!..

31

Я давал себе слово терпеть год, не ездить к своим «крестникам» в совхоз «Суландский», но не удержался. Влекло туда предчувствие новизны в деревенской северной жизни. Да и тема Сивкова, мне казалось, иссякала. Оставалось лишь сказать, что первый архангельский подрядчик, ставя зада¬чу получить дешевое мясо, выполнил ее.
А подтолкнуло меня к поездке очередное письмо директора совхоза «Суландский», которое заканчивалось слова¬ми: «Хотелось бы встретиться и поговорить...»
Сергей Алексеевич Куклин писал, что «...после ваших публикаций много лю-дей приезжало в совхоз из разных мест Союза. Их интересовало, могу ли я обеспечить их работой по семейному подряду. Многие побывали в хозяй¬стве. У нас есть договоренность о передаче пяти ферм на семейный подряд. В первую очередь ста¬раюсь людей завезти в Тарню, так как там остро стоит кадровый вопрос. На сегодняшний день у нас в Тарне принято шесть семей на работу по договору. Первыми приехали Сергей Кириенко, Бо¬рис Красов, Сергей Иванов, Вячеслав Пшеничный. Они облюбовали заброшенный двор на сто десять голов в деревне Роговцово и с апреля начали его ремонтировать. Но растряхнув этот двор, пришли к выводу, что дешевле будет построить новый, чем заниматься старым. Сейчас я решаю вопрос по строительству нового двора голов на двести. Завтра еду в Шенкурск, пойду в Госбанк выбивать креди¬ты. Не знаю, чем увенчаются мои попытки, но этот вопрос надо решить во что бы то ни стало.
А на втором дворе в Тарне (это название сель¬совета) в деревне Заречной работают люди из Пермской области. Они живут уже месяц, ремон¬тируют телятник. Завтра будет перевеска скота и передача его пермякам по договору. Главное условие договора у нас такое: работа и оплата труда от валового дохода. Я хочу все фермы в совхозе перевести на такую форму оплаты труда. Но пока хвастаться нечем»...
Первый вопрос в Тарне о Сивкове был такой:
- А правда,  что он — бывший уголовник?
      -Он в самом деле студентов облапошил на сенокосе?..
-Говорят, он у кагэбэшников на крючке?
Везде, где бы я ни был, где бы ни заговорил о подряде и о Сивкове, везде теперь оказывалась распространенной «информация», которую впервые услыхал я на областной журналистской конференции: «Сив¬ков — не тот человек». И далее следовали под¬робности его личной жизни в разных вариан¬тах.
«Да откуда вы это знаете?» — спрашивал я.
«Один приезжий лектор говорил»,— отвечали мне.
Следы этого  посланца властей я находил везде. Он как диверсант  настойчиво насаждал мысль, что Сивков дурен. И немало преуспел в этом. Если первый показ Сивкова по телевидению вызвал восхище¬ние у всех, то перед вторым показом  агенты-контрпропагандисты  успели по горло нашпиговать людей «достоверной информацией» о нем. И например  первый секретарь Шенкурско¬го райкома КПСС В. А Шевелев по «политическим мотивам»  не стал смотреть повтор фильма. И ничего тут, видимо, не поделаешь. Мужик вступил в серьёзную борьбу и с ним обошлись согласно законам этой борьбы. Его решили скомпрометировать. Запустили старый испытанный механизм очернения, обливания грязью. Не так ли происходит и с эстрадной звездой, которой сначала восхищаются, а затем с удовольствием смакуют ее человеческие недостатки, раздувая их порой до пороков. Это тень славы, известности, и от нее никуда не деться. Тень хоть и грозная, но все-таки тень. Нечто вторичное. Несущественное. Ибо вопреки  всяким слухам о Сивкове образовались все-таки и те двадцать три семейных подряда, о которых я рассказывал выше, и шесть приезжих семей в совхозе «Суландский» прибились под крыло к отчаянному мужику. Так что можно было бы вообще говорить о тщетности усилий противников Сивкова, если не предположить что, не будь этих слухов, последователей нашлось бы больше. Таким образом, люди в лице лекторов-невидимок, вроде бы обеспокоенные сохранением истины, заключающейся для них в том, что Сивков не такой уж хороший человек, каким предстает в моих очерках и на экране, нанесли ущерб делу восста¬новления деревень.
«Ну, ладно, Сивков,— думал я.— Он со своим характером, может быть, и заслужил отпор. Но ведь и к моим «крестникам» тоже чувствовалось отношение довольно критическое.
— Хотели весной ремонтировать двор в Роговцове — не вышло,— говорила мне о новоселах секретарь Шенкурского райкома КПСС Любовь Евгеньевна Середкина.— Хотели сами весь сенокос вести — тоже что-то отказываются. Теперь как обыкновенные скотники работают.
Сказано это было так, будто Любовь Евгеньев¬на загодя знала о неминуемости провала, но все же рискнула поверить в ребят, а они, такие-сякие, не оправдали надежд, оскорбили ее своими первыми неудачами. А то, что люди приехали из города и осели в «неперспективной деревне», ничего вроде бы не значило. Хотя, по мне, так  именно это пришествие и было цен¬ней всего.
Или Любовь Евгеньевна не знала такой ста¬тистики, что в 1952 году в деревне, где находится нынче центр Тарнянского сельсовета, жило (соглас¬но похозяйственной книге) 26 семей в среднем по четыре человека в каждой. А в 1987 году только в трех семьях было по пять человек, остальные — по одному, два человека. Из них только семь работ¬ников. И вот к этим-то семи прибавилось сразу шесть двадцатишестилетних мужчин. То есть про¬изошло удвоение рабочей силы.
Но этого как бы не брали в расчёт.
Конечно, шесть рабочих — это капля в море, если принять во внимание еще и такую статистику, что за послевоенные годы территорию Тарнянского сельсовета покинули 2700 человек, а прежде на фронты Великой Отечественной войны навечно ушли 308 мужчин. Но ведь шесть-то этих пришли, а не ушли. Наконец-то пришли!
Но пришли-то они как под¬рядчики. Вот что смущало коммунистку-партфункционера Любовь Евгеньевну. Да и не только ее.
Что это за пришельцы такие?
Они, как говорится, не святые. Вообще в этой моей повести святых нет. Про каждого, в том числе и про автора, при желании можно сказать, что он «не тот человек». Кроме разве одного, двух высокопоставленных лиц из партийной верхушки, в благочинности которых усомниться у меня нет никаких оснований. Но уже даже директора совхоза, вобравшего в себя Тарню,  нельзя было отнести к ним. Я его еще и в глаза не видел, а уже многое знал из его личной жизни. Такая вот гласность. Купил районную газету и прочитал информацию с заседания бюро райкома партии: «Директору совхоза «Суландский» Куклину С. А. объявлен строгий выговор за недобросовестное от¬ношение к семье».
Так было.
Я понимал, что произошла семейная драма, кому-то в ней очень плохо, горько, но мне, человеку постороннему,  ясно  было  видно,  что  драма  эта произошла в интересах дела, о котором я пекся (какой цинизм, скажут блюстители нравственности). Но просто обратимся к фактам. Если раньше директор Куклин жил вдали от своего совхоза и каждый день ездил в центральную усадьбу за десять километров, то теперь, обретя новую супругу,  обосновался там, где управлял.
Семья дала трещину. Зато народное хозяйство укрепилось!
Шутка, коненчо…
Куклин — невысокий, прямой, упрямо молча¬щий до тех пор, пока не спросишь у него что-нибудь. Тогда он заговорит быстро, отрывисто.
Мы сидели с Куклиным в столовой Тарни, которая за неимением повара была превращена в гостиницу. Сидели у большого окна с видом на поределые деревни округи. Сергей Алексеевич го¬ворил:
—  Я в корне не согласен с самим термином «неперспективные деревни». Может быть, далекие, оторванные от мира, труднодоступные. Как угодно назовите. Но там сенокосы. Там пашни. Там родя¬щая земля. А в ней всегда перспектива. Там пять сотен лет жили люди. Гумус наращивается по сантиметру  в  столетие.  А  мы  хотим  за  пятилетку  и болото  осушить  вокруг  центральной  усадьбы,   и напичкать землю химией.  И думаем, что у нас получится равноценно. Вот уж что непер¬спективно, так неперспективно. Когда-то лишь да¬лекие деревни считались такими. И вроде бы по логике эта Тарня, центр сельсовета, должна бы стать перспективной. Но ведь и сюда никто не переехал, а сразу перелетали через Тарню и в город. Города\ только перспективными-то и оказался, по сути. А неперспективным оказалось село - вообще.
—   Но  вот  ведь  и  обратно   вроде  двинулось.
—  Жилье    надо    строить,    жилье!    Было    бы жилье, у меня нынче не на шесть семей прибавилось бы, а на шестнадцать. Волна поднялась!
Вид долины реки Тарни был впечатляющ. И я сказал:
—   Смотрите, вон сколько крепких домов пустует. Чем не жилье?
—   Хозяева, те, кто сорвался, уехал, уже ни¬когда не вернутся. Это проверено.  Приезжают в деревню только новые. И вот получается разлад. Им жилье нужно, чтобы на этой чужой  вроде бы земле работать. А те, для кого эта земля вроде бы родная, не хотят продавать эти дома. Держат в запустении.  И что прикажете делать? Ведь  это  их  личная  собственность. Страховку они платят исправно. Но они  даже и в аренду не хотят сдать. На год-два.  За это время как раз переселенец свой бы дом выстроил.
Тихий ангел пролетел. Махнула крылом минута филосовского раздумия. И я заговорил.
—  А, вы заметили, Сергей Алексеевич, что мы толкуем о переселении в  деревню из городов как  о  чем-то будничном. Не знаю, как для вас, а мне это удиви¬тельно. Неужели дожили?
—   Подрядные  договора  будто  плотину  прор¬вали. Желающих больше, чем надо. Могу выбирать. И что интересно, люди эти как раз в самую глубинку хотят, в самые-самые неперспективные. Им полная самостоятельность  нужна. Свобода.  Новая структура для совхоза сама просится. У меня девять ферм скотооткормочных.  Значит, надо девять подрядных звеньев по откорму и столь-ко же на заготовке кормов. И все. Больше никого не надо. И эти звенья должны между собой договор заключить.
—  И тогда вы, директор, лишним будете. Зачем вы тогда нужны будете, если все будет решаться на уровне звеньевых?
—   Тогда   я   свое   пустое   кресло   памятником поставлю себе. А если серьезно, так мне работы еще хватит. Ну, во-первых, надо все это еще органи-зовать. Да и потом жизнь не остановится. Родится еще   что-нибудь  новое.   Так  что   работы  хватит.
—  Вы сказали,  что желающих много к вам. Значит, можно было выбирать.  И вы,  наверное, выбрали по вкусу.
—  Хорошие ребята. Но... уж очень любят по¬говорить. Поглотничать даже. Хотя я сознательно именно таких и выбирал. Мыслящих. Нет. Они и работать умеют. Просто спорщики великие.
Это было первое мнение, услышанное мной о моих «крестниках» Вячеславе Пшеничном, Борисе Красове, Сергее Кириенко, Сергее Иванове. Первое, но не последнее.

32

На следующий день я ехал к ним на агропромовском «уазике», в котором уместились еще и трое «шефов» из Шенкурска, посланных помогать совхозу на сенокосе. Они сидели сзади и, узнав, куда я держу путь, не преминули высказаться и о «москви¬чах», и о «пермяках». Говорили как о двух спортив¬ных командах, обсуждали достоинства и недостатки тех и других. Говорили о переселенцах в том же духе, что и о коренном жителе  Сивкове два года назад: «куркуль», «хапок» и так далее. Но сейчас рассуждения были уже несколько иными, я бы сказал, более глубокими.
—  Ведь как у Маркса? Социализм — это общественная собственность на средства производ¬ства. А «москвичи» земли отхватили себе около трехсот гектаров. Это что же такое получается?— спраши¬вал меня сзади мечтательный, прекраснодушный парень с ясным взглядом — типичный районный интеллигент.
—  Уж больно много гонора у них, особенно у «москвичей»,— с презрительной усмешкой гово¬рил   круглолицый   парень,   любитель   повертеться возле женщин, что я заметил во время ожидания парома на Ваге.— «Тут на севере все какие-то заторможен¬ные»... «Мы покажем вам, тарнякам, как работать на¬до»... А сами КИР полчаса цепляли к трактору.
—  У двух «москвичей» квартира в городе заб¬ронирована. А это значит, в любое время сорваться отсюда могут.
—Нет, «пермяки» все-таки надежнее. Все кон¬цы обрубили. Сразу с женами, с детьми приехали.
—   К одному «москвичу» тоже вроде жена прие¬хала. Беременная. Вот этот, может, и закрепится.
—  «Пермяки» уже работали в сельском хозяй¬стве, а «москвичи» его только в магазине видели.
—   Жадные они. Сразу двести пятьдесят голов взяли.   «Пермяки»  поумнее.   С двадцати  начали. Сразу видно, бывалые люди.
Тут мне вспомнился разговор с директором Куклиным. Я тоже был озабочен сельскохозяйственной не¬опытностью «москвичей» и высказал ему сом¬нение в том, что горожане вряд ли смогут работать лучше местных, потомственных крестьян. На что Сергей Алексеевич ответил: «Хуже того, что было, не будет. Некуда хуже. Я хоть марсиан готов принять. На этой ферме до «москвичей» у местных по двести граммов привесов только получалось. Каждая по¬лучка — загул. Телят кормил заведующий отделе¬нием. А «москвичи» в первый же месяц дали привес 670 граммов. Я в них верю».
Верил в приезжих и председатель Тарнянского сельсовета В. А. Журавлев. Но верил по-своему. «Я в шестидесятом году по вербовке попал сюда на Север,— рассказывал он.— Из тридцати нас только трое осталось. Но ведь остались же мы. Так же и у них. Пускай из шести семей только одна останется, все же плюс».
На подходе к ферме «москвичей» я остановился на высоком угоре в деревне Кульково. Внизу, погло¬щенная разливанным морем ольхи и осины, потаен¬но текла речка Тарня. Жуткое это зрелище — кладбище заливных лугов, на которых еще десять лет назад ставили до ста копен сена.
И эту деревню Кульково не обошла печальная статистика: из семидесяти двух семей, ставивших сено на заросшей ныне пойме Тарни, сейчас живет и работает только одна. Вообще в это лето 1987 года, которое я провел в разъездах по области, меня не покидало ощущение, что я путешествую по сплош¬ному кладбищу крестьянской жизни.
И вот, наконец, оазис — ферма «москвичей», расположенная возле дороги. Лица знакомые и в то же время новые, ибо не без труда я узнал и Сер¬гея Иванова — он остригся наголо, и Вячеслава Пшеничного — он отпустил рыжую бороду, а Борис Красов — черную. И вместо джинсов и кроссовок на них были комбинезоны и резиновые сапоги. И нары в бытовке были с  тюфяками без простыней. Но здесь же — и магнитофон «Шарп», куча кассет...
—  А ты, Вячеслав, похудел,— заметил я, уса¬живаясь рядом с ним на свежие доски, назначенные для ремонта двора.
—   С апреля без выходных — еще бы.
—  Я, в общем-то, нацеливался на Роговцово. Но мне сказали, что вы там все  дела  свернули.
—   Вранье. Просто тактический ход.  Ведь как было. Когда мы весной приехали в Роговцово, у нас только  нож  был  консервный.   А  в планах — телятник ремонтировать. С чего начали? Пошли по деревне, к старикам. Кто топор дал, кто гвоздо¬дер, кто пилу. Вот так начинали. Потом и бензопилу купили и все инструменты. Но все равно поняли, что до зимы не управиться со строительством. А надо закрепиться. И сразу доход какой-то иметь, чтобы в дело пустить. Жилье начать строить. Ну вот теперь по  три  тысячи  кредиту  выписали.   Сразу все проблемы решились. Но ведь для того, чтобы эту ссуду получить, нам надо было договор под¬писать. А договор в Роговцове в разваленном дворе заключать пока смысла не было. Вот на три года здесь и решили обосноваться. На ноги встать. А потом уж и в «родное» Роговцово. Здесь поступились чем-то.   Отошли  от  замысла.  Потом  наверстаем. Сделаем, как хотим. Не так, как здесь, где мы как обыкновенные кормачи.
—   Но есть и какое-то отличие?
—   Отличие большое. Мы и зеленку сами ко¬сим, и возим ее с луга сами. Практически до пер¬вого снега покупать корма нам у совхоза не при¬дется. То есть они у нас будут самыми что ни есть дешевыми. В этом году мы сенокос не успели начать.   Просто    сил  не  хватило  с  устройством. А на следующий год и часть сенокоса проведем своими руками. Опять же, значит, удешевле¬ние выйдет. Потом начнем те триста гектаров, что за нами закреплены, удобрять, подчищать. Зи¬мой еще корчевку начнем. Видели вы по Тарне заросли? Начнем их чистить. Там трава хорошая, старики говорят. У нас договор такой, что нам очень выгодно   самим косить. Вот глядите.
Вячеслав развернул передо мной лист. Из маши¬нописного текста следовало, что договор заключен 28 июля 1987 года. За подрядчиками закреплялось 254 бычка. Им передавались 300 гектаров земли...
Земля отдана в частные руки!
И я вспомнил вчерашний поход в районный музей. Там в разделе коллективизации сельского хозяйства был вывешен под стеклом «Государст-венный акт». Он гласил: «Настоящий государствен¬ный акт выдан сельхозартели деревни Кульково в том, что за сельхозартелью  закрепляется в бессрочное пользование, то есть навечно, земля в количестве 640 га, согласно ниженачертанного плана и описания границ»...
Сонм чувств, мыслей, воспоминаний пронесся надо мной. Ведь такой же акт в 1930 году подписы¬вал мой дед... Чьими-то дедами будут эти ребята, подписавшие летом 1987 года договор на пользо¬вание здешней землей?
Свой главный вопрос я задал как бы ненароком, будто бы размышляя вслух.
—   Как-то люди решаются сделать смелый шаг в жизни... Вдруг все бросают, кидаются в неизвест¬ность... Москва! Столица! Жить там лучше всего. Это же непререкаемая истина!..
—   Истина для провинциалов. Конечно, театры!   Вернисажи!   ГУМ!   ЦУМ! А мне дела хотелось! Своего дела! Шмотки и все прочее — этим я переболел быстро. В загранку ходил — ведь я кончил Архангельскую мореходку. Так что насмотрелся и наносился. Радости немного испытал. Пацану пятнадцатилетнему, может быть, и светит все это, а я затосковал.
—  А тут навоз убирать весело?
—  Чистоплюйство   городское   в   вас   говорит. Для меня это не проблема. Я жизнь с нуля начи¬наю — вот что главное.
—  Тоже   что-то   вроде   романтики,   только   не морской, а сельскохозяйственной.
—   Не без этого. Но главное все-таки другое. Сами видели договор. Там романтика в червонцах. И уж если говорить о романтике, так она в эконо¬мике не слабее морской.  Интересно быть хозяином своего дела. Полным хозяином.
—   Капитаном?
—  Даже больше! Больше! Это трудно объяс¬нить.
—   Почему? Мне все понятно.
Вячеслав рассмеялся и сказал, что если мне все ясно, то он поедет на косьбу для вечернего кормления. И уехал на новеньком тракторе.
У фермы остался Сергей Иванов. Он свежевал теленка.
—   Мертвый  родился,— пояснил  он.— Корова молодая была. Задавила.
—  И куда его теперь?
—   Собакам.
—  А что у вас  за собаки?  Какая-то порода незнакомая.
—   Кавказские овчарки.
—  Ого! С Кавказа да на Север!
—  У них инстинкт пастьбы.
—  А у вас привязное содержание. Кого пас¬ти-то?
—  Пойдемте, покажу.
Мы обошли ферму. По пути Сергей рассказал, как они обнаружили ценный насос и электромо¬торы под навалами комбикорма — их там, видимо, прятали прежние «владельцы» двора. Мы вышли к загончику, пристроенному к стене двора. В нем пасся баран невиданных размеров и такая же овца. И два козленка небывалой на Севере черной масти. Я запустил руку в шерсть барана — рука погру¬зилась до запястья. С опаской потрогал рога, росшие винтами в стороны.
—  Откуда это у вас?
—   Из Москвы. С Выставки достижений народного хозяй¬ства.
—  Это ты серьезно?
—   Понимаете,  туда  их  привезли  как  экспо¬наты. Потом стали распродавать. Мы сговорились с хозяевами и купили по триста рублей за голову. Хотя им цена около тысячи. Они породистые. Види¬те, на ухе пластмассовая клипса — в ней закодиро¬вана вся информация о нем. И козочек там приобре¬ли. А чего? Мы так думаем: уж заниматься сель¬ским хозяйством, так на уровне мировых образцов. И выше. Вы видели здешних овец? Они все выро¬дились уже. Теперь породу поправим.
—   Как  же  вы   привезли  всю   эту  живность?
—   Не   поверите — на   «Жигулях».   На   ВДНХ погрузили двух баранов, двух козлов и мы, три мужика,— и прямо сюда.
—   Слушай,   Сергей,   тут   о   ком-то   одном   из вас, из «москвичей», говорят, что он в ногу ранен. Но главное,  в голову.
—  Это,   наверное,   обо   мне.   Тарнянские   шу¬точки.
—  А что значат эти шуточки?
—  В ногу — это я действительно ранен был. А в голову — это потому,  наверное, что приехал сюда из Москвы.
—   В Афганистане ранен?
—  Да. Но мне бы не хотелось об этом.
—  Хорошо. Не буду. А насчет второго ране¬ния как?
—   В   Москве,  даже  и   со  всеми  афганскими привилегиями, у меня не было никаких перспектив. Женился. А квартира и через десять лет не светит. Работы приличной тоже не мог найти. Тут Славка начал агитировать.
—  От отчаяния, значит, здесь оказался?
—   Нет, нет. Вы не так поняли. Я еще пацаном был. И мы гитары клепали, усилители. Потом подряжались за тридцатку на танцах. И через три года обзавелись фирменной аппаратурой, гитарами. Такой был подряд. Ни у кого ни копейки не про¬сили. И когда сами все своими руками сделали, то и пели, что хотели.
—   На подряде воспитался, значит?
—  Так уж прямо нельзя сказать. Но вообще-то, конечно. Самоутверждение — вот что главное. Мне позавчера от Шолоши до Тарни пешком приш¬лось идти. Это километров шестьдесят. Ни одной машины не встретилось. Воскресенье было. Я снача¬ла хотел ночевать в Шолоше. Но потом вспомнил, как Савва Морозов за восемьдесят километров в Москву ткани носил продавать. Всю ночь шел. День тор¬говал. И в следующую ночь обратно. Сначала по куску носил. Потом фабрики завел. Мануфактуры морозовские.
—   Надеешься так же разбогатеть?
—   Не отказался бы.
—   Но чем кончились все эти подвиги на эконо¬мической ниве? Революцией. И всем Морозовым по шапке. Повторения истории не боишься?
—  А вы думаете, история повторяется?
—   В какой-то мере.
—  Пускай  даже  так.   Но  нам  еще  долго  до экспроприации. Я  за четыре месяца жене всего сто рублей выслал.
—   Сергей, а как ты думаешь, почему те, кто работал здесь до вас, не взяли такой подряд, какой вы взяли?
—   Мы   тоже   об   этом   думали.   Скорее   всего потому, что они не верили, что можно по-другому работать. Не верили в договор. Знали, что прогорят, что не будут соблюдены условия. Мы тоже подо¬зреваем, что кормов нам меньше будут давать. Видите, какое лето стоит. Заготовлено всего пять¬десят два процента по району. Ну и еще потому, думаю, местные не брали подряд, что им своих двухсот рублей зарплаты вполне хватало. И вообще бардак их устраивал. Они так неохотно уходили. Даже на директора в суд подали.
—   Вы стали их конкурентами.
—   Да, директор говорил, что они спекулиро¬вали на своей незаменимости.
—  А замена-то нашлась.
—   Да.
Подъехал на тракторе Пшеничный. Нужно было перегружать корма на раздатчик, и Сергей ушел работать.
А я – к «пермякам».

33

От «москвичей» до «пермяков» чуть больше километра. Я подошел к новенькому мостику через Тарню и стал пережидать на берегу, пока перейдет на мою сторону старик в дырчатой капроновой шляпе и с тростью в руке. Старик остановился и заговорил:
- Последний   раз   тут   мостик-то   наводили, точно помню, в шестьдесят пятом году. Я первый год тогда на пенсию-то вышел. Первый раз цельное лето отгулял. Сам сваи бил. А потом уехал к дочке и некому стало командовать саперами. Двадцать два года в обход крюка давали. Нынче опять спро¬ворили. Эти «пермяки» — молодцы. У них женкам ребятишек в садик надо водить, вот они и мостик живехонько навели...
Так старик подготовил меня к встрече с «пермя¬ками».
Через четверть часа я входил в большой крес¬тьянский дом деревни Заречной. Нырнул в низкие двери и попал в комнату с русской печью и с ткаными половиками. Встретила меня молодая женщина с ребенком на руках, с доверчивой востор¬женностью во взгляде, происходящей, несомненно, от переполнявшего ее чувства материнства. Это была Надежда Щеголькова, жена одного из пай¬щиков в «пермском» подряде.
—   Мы работали на прокладке газопровода,— рассказала  она  за чаем, уложив дочку спать.— Вася был лесорубом. В апреле этого года получили квартиру.   Первого  мая  сидим,  праздник,  одним скучно. Давай пригласим соседей? И пригласили. Люду и Игоря Исаковых.
—  Это ваши напарники?
—   Да. Так вышло. Тогда Первого мая мужчины разговорились, и оказалось, что оба мечтают жить в  деревне.  А  Игорь уже  письмо написал  сюда. И ему приглашение пришло. Восьмого мая мужчины съездили сюда на разведку.  Им понравилось. И четырнадцатого мая мы уже контейнер погрузили. На две семьи.
В сенях загрохотали сапоги. Порог Василий переступил уже в носках. Он был молод. Говорил по-южному мягко. И ему задал я все тот же глав¬ный вопрос:
—  Почему   же   ты,   Василий,   кинулся   сюда? Квартиру оставил. Работу.
—  Бардак надоел. Можно сказать, от бардака убежал. Терпенье лопнуло. Мы на трассе лес всю зиму валили. Тысячи кубов заготовили. Представ¬ляете? Всю зиму изо дня в день как танки снег пахали. Все как надо. Валили. Сучья обрубали. Трелевали. В штабеля складывали. Ну — стране нужен лес! Зеленое золото. Давай-давай! А весной ударными темпами кинулись трубопровод тянуть. И весь этот наш лес, все это золото — в дерьмо столкнули. Бульдозеры пришли и в болото все тысячи кубов. А мы всю зиму по бревнышку, по бревнышку... А тут за три дня — в отвал. А у меня жизнь одна. Мне ее в отвал неохота.
—   Но ведь можно  было  как-то  бороться.   В народный контроль сообщить, или еще как-нибудь.
—  А вы мне дадите гарантии, что такие издева¬тельства над моей работой никогда бы не повтори¬лись?
—   Гарантий не дам.
—  А здесь, на подряде, у меня надежно на все двести!
—   Так уж и на двести.
—  Знаете, в сравнении с тем, что на трассе было,— на все триста!
Пришли на обед и Исаковы — Людмила с Иго¬рем. В обоих чувствовалось старшинство: в Игоре — по некоторой медлительности и спокойствию, в Людмиле — по стати, походке, манерам. По тому еще, что именно в их комнате, у Игоря, хранился договор и он первый завел о нем речь.
—   Мы вынуждены были подписать этот дого¬вор, хотя он нас никак не устраивает.
—   Вот  так  раз!   Договор   на  подряд  ведь  и предполагает прежде всего договоренность. Чтобы и волки были сыты, и овцы целы.
—   Пока только волки сыты.
—  Это ты, Игорь, кого имеешь в виду?
—  Директора.
—  Значит, ваш переезд сюда выгоден только ему.
—   Выходит, так.
—   Но ведь он же для вас старался.  Вот ты говорил, что в восемь разных хозяйств писал пись¬ма, но никто не согласился на ваши условия, кроме Куклина. Он дал вам ферму. А ведь он рисковал. И рисковал крупно. Вспомните Сивкова. Ведь там директор против таких подрядов обеими руками. К нему десятки человек приезжали вот так же, как вы сюда. И он всех отфутболил. А вы к своему директору относитесь, извините, как малые дети. Балованные.  Требуете  еще  и  еще.  Упрекаете  во всех грехах. Не видите в нем сподвижника и ра-детеля...
Я распалялся в защите Куклина. В те минуты мне казалось, что я безусловно прав. Потом Куклин, которому я передал содержание этого спора, внес в мои оценки их отношений с «пермяками» не¬которые поправки.
Для него, Куклина, человека делового, требо¬вательность подрядчиков, как оказалось, была нор¬мой. Ибо их требовательность давала и ему мораль¬ное право быть требовательным. Притом Куклин понимал, что есть и разница между его начальствен¬ной требовательностью и требовательностью хоть и подрядчиков, но все-таки подчиненных. Для Кук¬лина, как оказалось, спор был обычным способом ведения дел. И отношения подрядчиков и директора казались мне жесткими лишь потому, что отличались они от обоюдного безразличия, преобладаю¬щего в отношениях между работниками и подчи-ненными, не связанными подрядными договорами. Но все это стало понятным позднее. А пока я, сидя в доме Исаковых и Щегольковых, недоумевал:
—   Вы   стремились   к   самостоятельности.   Вы достигли  этой  самостоятельности.  Так  или  нет?
—  Хоть отбавляй.
—   В ваших руках новейшая техника,  земля, постройки. И вы опять же требуете, чтобы кто-то вам что-то дал. Где логика?
—   Да ведь нам только на первое время помощь нужна. Чтобы на ноги встать скорее. А потом мы ни гвоздя не попросим.
—   На  первое  время...   Но  ведь  договор  уже подписан на три года. И такой, какой вас не устраи¬вает. Вообще, как это получилось, что вы его подпи-сали, хотя он вам не по душе?
—   Нам   потребовались   запчасти.   А   кто   мы такие без договора перед завскладом? Обыкновен¬ные механизаторы. А с договором у нас все полно-мочия. А запчасти сегодня есть, а завтра их нет. Вот мы и...
—   Вы   недовольны   договором.   А   ведь   в нем  директор  великодушно  вписал  такой  пункт: «стороны согласны при необходимости вносить в текст исправления и дополнения». Ну так и вне¬сите.
—   К этому все дело и идет...
Удивительно, но и «москвичи» тоже были не¬довольны договором. И тоже при этом подписали его. Отсюда вывод: видимо, в основе своей он все-таки отражал интересы подрядчиков. В этом убедился я на следующий день, оказавшись свиде¬телем встречи «москвичей» и директора Куклина. Спор шел по частностям. Мы стояли под навесом сенного сарая, стоимостью восемь тысяч, передан¬ного «москвичам» в аренду. Был дождь, а над нами не капало. Ребята наседали. Требовали, как и «пермяки», обещанного ремонта фермы, которую они уже изобиходили, вычистили, отладили. Разго¬вор был, что называется, крутой. Я включил дикто¬фон и записал эту сцену. Привожу фрагмент, слово в слово.
КУКЛИН. Из девяти ферм, которые находят¬ся в нашем совхозе, все требуют ремонта. Не только ваша.
ПШЕНИЧНЫЙ. Тогда сделайте так, чтобы вся¬кие комиссии тут на мозги не капали и не говорили, что, ребята, у вас тут лужа посреди прохода. А по¬чему она, эта лужа, их не интересует. А лужа потому, что крыша течет. «Ребята, у вас животные мычат, значит, голодные». А они не знают, что мы за шесть километров ездим косить. И нам надо шесть телег ежедневно. Ведь просили же мы оста¬вить за нами ближние луга, которых бы нам хватило на лето. Не оставили. Приезжают совхозные механизаторы на эти ближние луга — им далеко ехать неохота. Зачем? Ему, трактористу, восемь гектаров положено выкосить за день, он и ищет, что поближе, полегче. Ему не кормить. А нам еще и кормить. Он, совхозный тракторист, выкосил свои гектары и его не волнует, как туда доехать, сгниет там сено или нет. А нас это волнует.
ИВАНОВ. Полгода мы обсуждали проект дого¬вора с вами, Сергей Алексеевич. Ездили в Шенкурск туда-сюда десять раз. В результате нам договор на подпись пред¬ставили такой, какой нам не нужен. А нужен како¬му-то конторщику, который его подредактировал. А нам не нужно это редактирование. У нас в проекте как было? Двадцать пять процентов телок? А получилось — сорок процентов. Это практически половина стада. Ездили, пробивали. Ты, Сергей Алексеевич, был согласен, и вдруг в договоре — сорок процентов. Какое вы имели право корректи¬ровать его?!
КУКЛИН. Вы, ребята, не перегибайте, не пере¬гибайте. За исключением пункта про телочек, ничего в договоре не изменено. Что же мне было де¬лать? Какой скот совхозу дали на откорм, такой мы и имеем. Я ведь не могу из телочки сделать бычка.
ПШЕНИЧНЫЙ. Тогда в договоре надо было так и записать, что сколько будет телочек, столько и будет. А у нас двадцать пять процентов запи¬сано. Так и давайте соблюдать. Или это все фикция? Или вы думаете, что все равно нам некуда деться? И с ремонтом тоже. Мы не хотим работать в свинюшнике, поэтому и навели порядок. Не захо¬тим, чтобы на телят текло, и крышу починим. Вы на это рассчитываете?               
КУКЛИН. Я уже сказал, ребята, что все девять ферм требуют ремонта. Ваша — самая лучшая. И вот вы, будучи на моем месте, куда бы поставили ремонтную бригаду?
ПШЕНИЧНЫЙ. Но ведь вы нам обещали, что будет бригада.
КУКЛИН. Вы сходите на ферму Заречная и посмотрите, какая на ней крыша. «Пермяки» ведь не жалуются. Они сами делают ремонт.
ПШЕНИЧНЫЙ. Да, они сами делают ремонт. Но у них во дворе стоит всего двадцать телят. А у нас — двести пятьдесят. У них хватает времени и телевизор посмотреть, и дрова заготовить, и ве¬ников  для  бани  нарезать,   и  грибов  пособирать.
КУКЛИН. Ребята, а вы не думали, что у них и заработки, значит, будут меньше в разы? Точно знаю, что думали, да помалкиваете. И вообще, я ведь вам золотых гор не обещал.

34

Запись эту я прослушивал уже в Архангельске, вдалеке от тех заброшенных деревень, которые кажутся мне неоткрытыми островами нашей совре¬менной жизни. Голоса в диктофоне казались не¬реальными, да и воспоминания о встречах с теми, чьи голоса звучали сейчас, казались похожими на сон. Сколько в этих голосах было страсти, силы, желания трудиться на земле...
Той же осенью я узнал, что за три месяца подряда «москвичей» на ферме совхоза «Суландский» привесы подскочили в три раза, а себесто¬имость снизилась вдвое,— тот же эффект, что и у Сивкова.
Благополучный финал так и рвался из меня. Набитой рукой оставалось сочинить две-три по¬бедительные фразы о силе народной инициативы в условиях экономической свободы, о начале «эпохи  возрождения» и так далее. Но, видать, пришла пора и в литературе отказываться от оптимисти¬ческих концовок, как в сельском хозяйстве от государственных дотаций. Более нравственной экономике должна соответствовать и более нрав¬ственная литература.
Зимой я узнал, что из четырех семей «москви¬чей» остались в деревне только две. Из двух семей «пермяков» — одна.
Игорь Исаков, пермяцкий старшой, писал из Тарни:
«С наступающим восемьдесят восьмым!.. У нас прошедший год остается трудным и не особо благополучным. Уже семь месяцев мы в Тарне, но ничего путного пока не выходит. Ферму, правда, отремонтировали, скотина в тепле. Но с догово¬ром у нас «а воз и ныне там». Недавно мы с женой опять занялись расчетами, и вышло по нашему договору, что мы будем должны хозяйству 400 рублей. ... Понимаете, у нас все уперлось в 30 процентов, которые директор хочет брать в совхоз на содержание аппарата и в ре¬зервный фонд... Жена говорит: «Давай доживем до весны и уедем». А Кук¬лин на это заявляет: «На ваше место придут дру¬гие...»
Вскоре мне довелось встретиться с директором Куклиным.
—   Сергей Алексеевич, вот «пермяки» говорят, что задолжают 400 рублей...
—  А я говорю, что они по четыреста в месяц получат.
—   Видимо,  мне  придется  искать третейского судью.
—  Время лучше всего рассудит. Практика, а не слова. Они просто не выдержали.
—  Может быть, вам надо было пойти на ус¬тупки?
—  Тридцать процентов в пользу совхоза — это обязательно. Это еще даже мало.
—   Но это и отпугивает людей.
—   Обо  всех  не  говорите.   У  меня   уже   есть замена. Некрасов из Краснодара. Ран — из Под¬московья.
—   И они согласны отдавать из валового до¬хода тридцать процентов?
—  Согласны.
—   И не считают, что останутся должны?
—  Не считают.
—  Значит, теперь на свежие силы вся ставка?
—  Почему. Двое «москвичей» весной все на¬чнут сначала. Только в другой деревне.
—  С учетом накопленного опыта?
—  И с учетом того, что меня не сеимут с должности.
—  А что, есть опасения, Сергей Алексеевич?
—  Если будут выборы, меня тарняки прокатят. Гарантия. Они против пришлых. У них там партия стариков очень сильная. Мне на парткоме старики прямо сказали: кончай эксперименты!
—  А вы?
— Пока я директор, буду делать так, как считаю нужным.

35

И опять жизнь не сходилась с такой привычной, такой удобной оптимистической логикой. У дирек¬тора-новатора Куклина подрядчики «пермяки» и «москвичи» не приживались, а у директора-консер¬ватора   Соловьева   подрядчик   Сивков   процветал.
Из письма Сивкова
«...Кажется, меня хотят сделать образцово-показательным маяком. Соглашаются на все мои требования. Для меня-то, конечно, это хорошо. Только ведь и раньше маяки-то бывали, а жизнь стояла во мраке. Новая показуха со мной полу¬чится, только и всего... Послал сына Сергея в подмосковный Загорск. Там мужики организовали кооператив по откорму. Сергей у них, пять дней работал, все разузнал. Так что теперь подряд для нас — дело прошлое. Теперь мы на кооператив нацеливаемся. Вторую кол¬лективизацию начинаем на строго добровольных началах...»
«Маяк» с Красной горки чуть было не оказался героем вечера встречи с замечательными людьми Севера, который организовывали в лучшем зале Архангельска книголюбы. Сначала, правда, вечер все-таки запретили. Боялись «эксцессов», наподо¬бие случившегося на демонстрации 7 ноября, когда молодые рабочие одного из архангельских лесо¬заводов пронесли плакат: «Помогите Сивкову!!!» Но затем вечер встречи разрешили с условием, что Николай Семенович будет окружен на сцене солидными людьми из агропрома и других организаций и они его будут «контролировать».
Николай Семенович предоставил возмож¬ность солидным людям одним встречаться с кни¬голюбами. Свою встречу попросил перенести на более поздний срок и уехал из Архангельска к своей Галочке.
А назавтра я с изумлением узнал из областной газеты «Правда Севера», что встреча, оказывается, была назначена не с Сивковым, а со мной. Я был представлен в газете капризным, зазнавшимся «молодым прозаиком». Мне ставили в пример са¬мого Федора Абрамова. Он, по мнению «Правды Севера», был настоящим писателем-гражданином. Я – жалким индивидуалистом.
И мне вспомнилась встреча Федора Александро¬вича Абрамова в Останкине и его слова там: «Прав¬да Севера» меня как писателя совершенно игно¬рирует». А на самом-то деле оказывается, как пылко «любили» в областной газете писателя, как глубоко «понимали»!
После этой истории, сидя с Николаем Семено¬вичем за очередным чаем, мы долго говорили о том, что если о несостоявшейся встрече было написано столько лжи, то что бы написали о состоявшейся?!
—  Это сам бог нас отвел! — убежденно говорил неверующий Сивков.
Единственно о чем он жалел после отказа от публичного выступления, так это о том, что упустил случай обнародовать одну свою новую идею. А хо¬тел он сказать на вечере книголюбов так:
—   Уважаемые    книголюбы!    Дорогие    книголюбки! Книжки на природе читать — милое дело. На верандочке или на лужайке — красота! Вот и приезжайте ко мне на Красную горку. Облюбуйте место, нарисуйте дачку на бумажке, а за зиму мы ее в натуру переведем, в деревянное исполнение. Построим вам, дорогие книголюбки и уважаемые книголюбы, дачный кооператив и будем вас снаб¬жать всем необходимым и очень свежим,— молоком, мясом. овощами! Обязуюсь также орга¬низовать переправу через Северную Двину, лодочку с моторчиком напрокат — пожалуйста. В общем, все заботы берем на себя, вам только книжки останется читать...
Дачный кооператив — идея у Сивкова была, конечно же, побочная.
Всю зиму он употребил на создание кооператива производственного.
Уже в 1988 году такой коопера¬тив (первый не только в Архангельской области) был зарегистрирован под названием, конечно же, «Красная горка».
Четверо учредителей во главе с Н. С. Сивковым внесли 11 тысяч паевых и купили на эти деньги два трактора, много мелких механизмов.
Стали на 100 гектарах арендованной земли «цивилизо¬ванными кооператорами».
                1988 г.

ЧАШКА ЧАЯ НА ХУТОРЕ

Прошло пять лет. И опять я приехал к нему — к «архан¬гельскому мужику» Николаю Семено¬вичу Сивкову, национальному герою 1986 года,  родственнику Ломоносова (мать Михаила Васильевича — из рода Сивковых)...                -
В животворной вони коровника растаскивал он сено по яслям. Неувядающий Борода, все в тех же засти¬ранных штанах, что и шесть лет назад, всё в той же клетчатой рубахе.
Из тех же  чашек мы пьем чай,-сидим за тем же столом у окна с видом на белую заледенелую «площадь» Северной Двины. Холодильник «Бирюса» — тот же. Телевизор — тот же. Яичница с салом, как прежде. И на десерт — опять белый хлеб с дешевой конфеткой.
Семь лет беспрерывной работы на клочке земли, работы иноческой, без грамма алкоголя, без табачной затяж¬ки — и ни бобровой шубы тебе, ни лисьей, никакой. Ничего «для себя». Все деньги, весь навар и гешефт кап¬лями пота пролиты в родную землю.
И родная земля расцвела.
Если семь лет назад на этом при¬горке в зарослях кустов стоял одинокий сивковский пятистенок, сегодня на вы¬чищенной до матерого леса новине, помимо матки-избы, высятся два скотных двора, два гаража и хранили¬ще для овощей.               
Если семь лет назад только мотор бензопилы изредка пугал дичь в бору, теперь, захочет хозяин и - взревут одновременно дизеля трелевочника, двух колесников, двух грузовиков. Сердце радуется переменам. И опять болит, щемит сердце от хрупкости содеянно¬го: если сляжет Сивков —  все тропы зарастут, строения загниют, возьмут¬ся прахом. Но даже если увечье не уложит постель, не скрючит грыжа — не век же ему в силе быть. Шестьдесят третий год человеку пошел, и договор на аренду подписан только на двад¬цать лет. Что будет с хутором потом?
Может быть, надежда кроется в приписке к договору: «С правом на-следования...»? Но наследники не рвутся на подстраховку. Сергей — правая рука—затосковал под властью отца, отказался от лестной роли «сына Сивкова» и подался в скромные свя¬зисты. Младшая дочь Иринка, самый верный помощник, «убежала замуж за реку», хозяйство зятем не приросло. Старшая порадовала было возвращением из города (спасалась от безработицы), но заводы снова задымили, и она ви¬лы в землю — и обратно, к станку. Да что там дети — верная жена Галина Васильевна и та каждый день грозится бросить всё и уйти.
 Зацветет ли единоличное крестьянское дерево на этой земле, рассыплет ли семена новой породы русских земледельцев или увянет как экзотическая невидаль? Подождем — увидим.
А пока Сивков мо¬лодец молодцом.
— На  кой мне пенсия? Два мешка картошки, милый мой— твоя пенсия. В третий сорт не хочу. А от болезней работой спасаюсь. Где-нибудь на по¬лувздохе скопычусь с топором у пня — милое дело.
(Эти слова оказались пророческими).
Силен русский человек в громких делах: блоху подковать, коммунизм построить, ракету запустить... Дело Сивкова помельче, но из того же ряда — изумить. Кругом говорили: неподъ¬емно это — посреди лесов в одиночку с землей пястаться! А он — поперек: «Я вам всем докажу?»
Кто же он, этот вздорный человек в кепчонке? Да не кто иной, как добровольный, стихий¬ный Левша-стахановец, коими полна Русь. Простоватый крестьянский романтик, попавший в герои новых властителей, един¬ственный и ненаглядный символ их мнимой народности.
Демократические «генералы Плато¬вы» хорошо попользовались его та-лантом, тоже повозили «архангель¬ского мужика» по заграницам, правда, жалким образом — на телеэкране, а не во плоти. Заложили в Европе его ар¬тистизм своим первичным капиталом и на проценты кормятся: «крестный телеотец» Сивкова — Анатолий Стре¬ляный живет в Австрии.
А мужику место в телятнике. Рви жилы, прожигай жизнь в земледельче¬ском порыве. Такая у него доля.
Ну Сивков-то, положим, сам себе хомут на шею надел и хотя бы просла-вился. А сколько безвестных мужицких жизней пошло прахом?
На пути на Красную горку ночевал я у давнего моего знакомца в селе Ровдино - Владика Михеева, совхозного шофера. Чаю попили. Гляжу: хозяин у печки сгибает желобком газетный клочок, посыпает самосадом. Слюнявит бумажку, совсем как сорок лет назад, в тяжелое для русской деревни послевоенное время. Вся и разница, что вместо кисета целлофановый па¬кетик.               
О! Вот этих-то удобных целлофано¬вых пакетиков в начале 50-х не было. Дар русскому мужику от общечелове¬ческой цивилизации — целлофановый пакетик под махорку. Сиди, дыми, радио слушай. Старый телевизор сломан, о новом не мечтай. Заработок — три тысячи в месяц: на чай да на сахар. Есть, правда, годовалый бычок, но выручки от его продажи хватило только на велосипед. Так что весной опять сей самосад, а к зиме — дуби овчины, катай валенки. «Ну, ему-то, безотказному колхозно-совхозному пахарю, домоседу, - думал я, - сам Бог велел бедствовать, коли облапо¬шенным оказался даже хваткий, обо¬ротистый, фартовый Сивков.
Как раз перед обвалом цен Николай Семёнович продал крупную партию телят. Деньги получил небывалые. Торжествовал, ликовал, обещал Гали¬не Васильевне: «Миллионершей ста¬нешь. Заживешь, как жена офтальмолога Федорова»...
Да, был грех, Сивков очаровался Святославом Николаевичем. Глазной хирург увлекался тогда конным спор¬том и сельским хозяйством. Получил в удел подмосковную деревню Протасово и решил показательно облагоде-тельствовать тамошних крестьян. Дояркам и трактористам стал платить баснос-ловные суммы. Из пролетарского Долгопрудного мужики и бабы протасовских кровей кинулись на приманку в родную деревню. Получилась ловкая имитация возрождения. (Потом на за¬воде стали платить больше, и люди кинулись обратно в город). Но прежде-то они кланялись барину. А барин снис¬ходительно похваливал их. Держал перед ними речь с крыльца своего трехэтажного коттеджа.
Осталось у меня в магнитофоне:
— Многие думают, что мы уже пол¬ностью разложившаяся нация, — гово¬рил он, — что мы не умеем работать, а можем только пить водку, сачковать, бить морды друг другу. Это совсем не так! Голова у русских работает не хуже, чем у американцев (благодарствуем, ва-шество!). Подчас даже лучше! (По¬корнейше благодарствуем, ва-шество!) И настрой на работу у нас может быть более мощным.               
Сколько силы и определенности было в первой части этой фразы: «полно-стью разложившаяся нация»,  «бить морды»,  «сачковать»,  и сколько со-мнительности во второй: «не хуже, чем», «подчас даже», «может быть»...
Вельможное лицемерие новых хо¬зяев жизни на собственной шкуре ис¬пытал непьющий, некурящий, несачкующий  мужик Сивков.
Как велел Фёдоров (они задружились к тому времени), Сивков на своей Красной горке загрузил машину лесом, под сиденье припрятал выручку от продажи телят и — сам за рулём—махнул в Москву «обделы¬вать великие дела».
Поехал при деньгах, полный надежд. Вернулся нищий.
Компаньоны Федорова вместо сор¬товых высокоурожайных семян  картошки всучили смерду гни¬льё. За лесоматериалы не расплатились.
 Прощай, мужицкая мечта о «КамА¬Зе», о собственном извозе. «Мясных миллионов» хватило только на трак¬торный прицеп. Конечно, это больше, чем велосипед совхозного шофера Владика Михеева, но в масштабах «архангельского мужика» — то же са¬мое.               
В тот кризисный 1992 год в стране пустили под нож одиннадцать миллио¬нов голов скота! Дешевое мясо везли из-за границы. Такова была большая политика.
Сивкову  и на своей ферме вчетверо пришлось сократить поголовье.  Одно оставалось спасение — лесом торговать.
И Сивков рубил лес и мчал в Москву с отбор¬ным пиловочником собственной распиловки.
Лес нужен, мясо – нет.
И в крестьянском хо¬зяйстве Александра Некрасова, спод¬вижника Сивкова и соседа, был построен мебельный цех. Деревообделочные станки были закуплены по дешёвке. Доски южнее Мо¬сквы из рук рвали. Фермеры пускали под нож отечественных бычков.  А в это время прави¬тельство закупало мясо в Испании, с нищенским подобострастием прини¬мало консервное подаяние из Герма¬нии. Делало все для того, чтобы и дальше вырубали вековые леса и зарастали ольхой пойменные луга по Северной Двине и по тысячам других русских рек, чтобы не смели рязанские, смоленские, архангельские му¬жики торговать мясом на рынках белокамен¬ной. Кавказцы уже тогда ездили по деревням и давали не более 30 тысяч за живого бычка, выручая в Москве 300—400 ты¬сяч. Капиталы перекачивались в аулы. Там покупали «КамАЗы». .
А Сивкову-шиш!
Лес — пока что был надежный кормилец. Но пойдет земля с торгов, и в сосновых борах  русского му¬жика возьмут на мушку. И к лесу ему тоже будет не подойти.
- Разумеется, вы, Николай Семенович, против прода¬жи земли?
Лучше бы мне не спрашивать. До чего же надо довести умного, сердеч¬ного Николая Семеновича, семь  лет бьющегося над устроением своих земель, чтоб он злорадно скалил зубы, выкрикивая:
— Да всю эту землю надо распро¬дать! Хоть японцу, хоть американцу, хоть Абрамовичу! Пропади все пропа¬дом!   .
Но лишь на минуту блеснула ярость в его глазах, и опять под лохматыми бровями заблуждал лукавый огонек. Взгляд был такой, что кажется, если даже продаст он всю свою землю, все-таки надурит и японца, и американца, как дурит всех, восстанав¬ливая дедовские начала в хуторской жизни, — и директоров, и секретарей, и депутатов, и журналистов.
Вспом¬нить хотя бы историю с французами из «Антенн-2», приехавшими снимать его на природе. А как раз в ту пору банк отказал Сивкову в кредите. И он вместо полей и перелесков повел «Жана» в банк, и под дулами французских телекамер сломил волю районного банкира.
Французы так и не поняли, что были орудием в руках мужика.   
Я смотрю на него, внешне несокрушенного, и вижу, слышу, чувствую, ка¬кие огромные перемены произошли в его душе за последние годы. Тяжелая  драма терзала его. Он — разуверился!
Но, мирской человек (в Бога тоже не верит), опять и опять ввязывается в дела земные. Жадный до земли, отвоевал  у сов¬хоза остров на Двине, а скосить сил не хватило. Деревенские мужики ре¬внивым глазом все приметили и вы-ставили встречный иск. Через суд отобрали у него завидную заливную землю, и это по¬ражение отозвалось в душе Сивкова незаживающей раной. Крайне само-любивый, с детской хвастливостью он выпалил мне:
— А у меня все равно рентабель¬ность на двадцать процентов выше, чем в совхозе, вот!
Таким я его и запомнил напоследок.
По зимней дороге в валенках, в полушубке уходил я с Красной горки с печалью в душе.
Отмяк только в поселковой пивной — великое новшество в новой глубинной России. И в общем-то, очень хорошо мне было промерзшему на долгом пе-реходе с хутора звёздной зимней ночью открыть дверь в этот вертеп деревенского «разврата», оку¬нуться в дрожжевые пары, смешанные с табачным дымом, разговеться с грешными.
За стойкой — чистый парень с за¬машками потомственного целоваль¬ника ловко вымётывает кружку за кружкой. Мужики ведут простые жи¬тейские разговоры — ни слова о по¬литике. Все люди из древнего местного племени: смуглые угры, скуластые чудины, курносые славяне. Физионо¬мии, рожи, морды родные до боли.
Пил, отогревался и думал о Сивкове: может, когда-нибудь и он, трезвенник, смирит гордыню и закатится сюда, в «обчество».
И все кругом радостно заво¬пят: «Борода пришел! Давай к нам, Бо¬рода!»               
               
                1993г.               

ПРОЩАЙ, «БОРОДА»!

Прошло девять лет.
К паромной переправе у Красной горки на том берегу я подъезал оа своём УАЗе – буханке. Для архангельских просёлков лучше машины не найти.
На Двине еще фронт погодный держался. Дождем брызгало.
Волны били в отвесный лесистый бе¬рег. Паром опаздывал по причине шторма.
На ветру под свист плакучей ивы в виду знаменитого когда-то на всю страну хутора, довелось мне услыхать печальную историю кон¬ца «архангельского мужика». Поведал мне ее, тоже поджидавший парома, скромно одетый сельский интеллигент, имя запамятовал.
Он беседовал с удивительным достоинством, обнару¬живая высокую культуру мысли и широту мировоззре¬ния. Но все-таки немного, чуть заметно усмехался, по¬лагая, что, как всякий столичный человек, я не оценю его продвинутости. Это крест столичного жителя в провин¬ции — предвзятость местных интеллигентов, когда-то, хоть раз в жизни, обязательно униженных хамоватым москвичом, и невольно переносящих свою обиду на всех, кто приезжает из белокаменной.
От дождя и ветра мы укрылись в ржавой рубке, сре¬занной с какого-то парохода и замытой теперь наполо¬вину береговым песком.
— Ведь о чем мечтал Сивков?— говорил мне коллега-журналист, всматриваясь в клокочущую воду че¬рез кругляк иллюминатора.— О том, чтобы мясо, овощи со своей фермы продавать на проходящие пассажир¬ские теплоходы. Пристань у него была рядом. В то вре¬мя каждый день три-четыре парохода проходили битком на¬битые. И он уже торг разворачивал. Были неплохие перспективы. Жизнь пошла по-другому. И теперь, знаете, на Двине какое расписа¬ние? Один рейс в неделю!.. Сто голов скота он тогда дер¬жал. А теперь бы ему и двух бычков много было —для семей¬ного прокорма. То есть он был обречен. И хорошо, что не дожил до наших дней.
— Но ведь у него сын остался. Дочка.
— И для них обстановка в стране не способст¬вовала. Да и как личности они, дети его, послабее отца оказались. Сын попал под влияние жены. Однажды после смерти отца я к ним на хутор за¬шел. Ну, чаем меня невестка покойного Николая Семеновича на¬поила. Разговорились о фермерстве. Сергей молчит. А у невестки с досадой так вырвалось: «Вот какое нам на¬следство дедушка оставил — коровьего дерьма полон двор!» Не то чтобы азарта хозяйского, а элементарного желания заявить о себе, как отец, не чувствовалось в сыне.
— На детях природа отдыхает?
— Возможно.
— А дочка? Она, помню, в юности крутая была. В отца.
— Эта крутизна её чуть до тюрьмы не довела.
— ?
— Замуж ока вышла за одного парня. И что там у них произошло — не знаю. В общем, она его топором зару¬била. Суд оправдал. Она второй раз замуж вышла. Вто¬рого ребенка родила...
Мы помолчали, каждый по-своему обдумывая поступок молодой фермерши.
Подошел паром, заливаемый водой по палубу. Когда я загнал свой УАЗ по аппарелям, и эта бар¬жа отплыла, то волны на стремнине стали перекатывать от борта до борта. Я влез в кабину, чтобы не вымокнуть, хотя это и не позволялось.
На другом берегу распрощался с моим информатором и через пять минут оказался посреди всему ми¬ру известной когда-то «кулацкой» усадьбы.
В доме никого не было. На скотном дворе — тоже. Даже собаки не выскочили.
Пустыня.
Скрипела, хлопала под ветром-свистодуем дверца трактора с разобранным мотором. Пена борщевика, будто саван, колыхалась на когда-то возделанных по-лях.
Передо мной во всей неприглядности дотягивал свой век ещё один брошенный крестьянский двор, зарастали быльём поля и луга, где десять лет назад, казалось, во всей силе и красоте, и с великой надеждой на успех вос-ставала к новой жизни русская земля.
А теперь всё! Прощай, «Борода»! Навсегда прощай...

                2002г.

P.S. Как оказалось, ржа и гниль природные, химические, биологические наблюдаемые мной девятнадцать лет назад на заброшенном хуторе Красная горка – не самые страшные враги всего живого, смелого и свободного, чем был славен этот клочок русской земли, и человек, было возродивший её.
Ржа рукотворная стала покрывать и саму память об этом человеке.
Ранняя смерть «архангельского мужика» оказалась огорчительной лишь для его поклонников. «Что ж ты, Борода! Как же так! Жить бы да жить ещё!». А враги – идеологические, в основном, номенклатурщики районного масштаба, вздохнули, наконец, свободно, хотя как раз в год его смерти, в 1993-м, они окончательно и лишились реальной власти.
Лет десять и более вызревало в их душах желание отмщения за собственное унижение. Не покидало чувство, что их время ещё придёт. И, точно! Сразу после так называемой Мюнхенской речи Путина (2007 г.) они воспряли духом. Вдруг заговорили в районе о психическом расстройстве покойного «Бороды» в связи с его диссидентскими, антисоветскими речами в 70-х годах. Вспомнили, как он отказывался голосовать на советских выборах без выбора. Писал письма в китайское посольство, и просил визу, чтобы там свободно трудиться на земле.  Вспомнили его пребывание в психиатрической больнице, об этой карательной акции продажных медиков, устроенной с подачи партийной верхушки.
Наконец в народное сознание земляков был запущен слух и о самоубийстве Бороды. Расчёт был на окончательное разрушение героического светлого образа замечательного человека своего времени. При этом не было опубликовано ни одного документа, заключения экспертизы, подтверждающей эту информацию. Надеялись воздействовать на остатки тёмного православного сознания народа, особенно в женской его части. Мол самоубийца – отверженная душа, не наш человек, и он подобен совершившему нечто вроде кражи или разбоя.
Но результат получился обратный.
В поступке, пусть и мнимом, обречённого больного (рак), люди увидели опять же нечто героическое. Вот отрывок из письма уважаемого человека с Двиноважья: «Он опередил своё время, и вы в своей книге о нём справедливо заметили, что он был обречён. Гонения и борьба во многом приблизили его смерть. Но даже на краю могилы он поступил как сильный, мужественный человек, не желающий в завершающей стадии болезни мутировать и сливаться с кислотной средой. Настоящий герой! Я думаю, что он в горних высях это всё видит и знает. Надеюсь, ему приятно, что очень многие помнят и любят его…»
Уже бродит в умах односельчан идея памятника Бороде.
И предложен на суд жителей Двинского Березника макет скульптуры, на котором «архангельский мужик» сидит на пеньке с топором на коленях, и почёсывает лоб в озорной задумчивости, мол, а что бы мне ещё такое придумать интересного?
Поглядишь на такого, и жить хочется!
2021г. Москва.