Феликс Трофимович Михайлов по-настоящему любил жизнь. Казалось, он пил ее жадно, огромными глотками, нередко вопреки разумным соображением и советам. И, кажется, не умел по-другому. Как не умел, по его лукавому утверждению, пить маленькими глотками свой любимый коньяк. Он с радостью погружался в нескончаемый поток мыслей и чувств постоянно окружавших его людей, стремясь увидеть в каждом из них особое и достойное начало. Одновременно, обращаясь к собеседнику, он неизменно стремился вовлечь его в пространство постоянно творимого им собственного мира, увлекая то прозрачной и ясной, а то трудно постижимой его глубиной. Он был философом по самой своей сути, по способу жизни.
Самостоятельной и чрезвычайно значительной линией жизни Феликса Трофимовича была рыбалка. «Если рыбалка мешает работе, брось работу!» - Часто шутил он с серьёзным выражением лица. А его воспоминания о каждой вылазке на речку или озеро с детальным живописанием подробностей за обеденным столом на знакомой многим кухне было обязательным и веселым ритуалом.
Начало 70-х. Лето. Звоню в Москву.
- Феликс Трофимович, добрый день! Послезавтра утром будете или нам без Вас на Шолак ехать?
- Черт побери! Но я же послезавтра никак не могу!
- Жаль.
- Что значит «жаль»?! Ты с ума сошел?! – маленькая пауза и затем - Конечно буду!
В шесть утра, в аэропорту города Целинограда приземляется московский рейс с Феликсом Трофимовичем на борту. Все срочные и прочие дела не просто отошли на второй план, они вообще утратили смысл. И вот, хорошо знакомая фигура с неизменной трубкой во рту и длинным чехлом в руках уже появляется на трапе. На несколько секунд гость замирает, будто потрясенный неожиданно раскрывшейся неподвижной бесконечностью казахской степи, переполненной солнцем и прозрачным горячим воздухом. В следующее мгновение его взгляд выхватывает из толпы наши улыбающиеся физиономии и поднятые в приветствии руки. Начинается еще одна уникальная рыбацкая история из большого числа пережитых, описанных и многократно пересказанных.
Особенно значительными и насыщенными энергетикой Феликса Трофимовича были поездки в Боровое, где подростком он был в эмиграции. Это уникальное по красоте природного ландшафта место в северном Казахстане, где в большой степени сформировалась сильная и красивая личность будущего философа, было наполнено важными для него символами и знаками.
Часто возвращаясь в воспоминаниях к периоду своей жизни, закрепленному в слове «Боровое», он живо и красочно описывал, заново переживая, события, давшие ему богатый чувственный и интеллектуальный опыт. И всякий раз рассказ дополняли новые яркие детали, оживляющие неожиданными красками картину жизни детского сообщества, кипевшей переживаниями и мечтами. Нелегкий труд и тревожное ожидание вестей с фронта, первые поэтические опыты, сохранившиеся на страницах дневника, увлечения и испытания чувств. Он не раз будет приезжать сюда, на скалистые, удивительной красоты берега боровских озер, и эти поездки будут подобны посещениям сказочного и одновременно реального мира детства. И каждый раз здесь будут рождаться новые, совершенно правдивые истории то про рыбалку с Додиком и Людочкой, то ещё о каких-то приключениях, трогательных и обязательно забавных …
Он любил свое имя. Феликс. Он предлагал так его называть, перейдя на ты. Но разница между нами была слишком велика, чтобы я мог позволить себе это. И дело было не только в возрасте. Восемнадцать лет разницы казались мне пропастью, но не пустой длительностью. Бесконечное уважение вызывали пласты мудрости, разделявшие, и одновременно объединявшие меня с этим замечательным человеком.
* * *
Знакомство с Феликсом Трофимовичем Михайловым в далёком 1972 году стало для меня началом особого периода жизни, полного творческого напряжения и постоянного предчувствия открытия. Благожелательный, лёгкий в общении и одновременно принципиальный и непреклонный в вопросах чести и достоинства, он сразу стал важным центром моего жизненного пространства. Конечно, философ не учил меня архитектуре, хотя сам живо интересовался этим предметом. Но своими точными словами и остроумными суждениями он постоянно учил мыслить, что было значительно важнее.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что своим примером он всех нас, молодых и не очень, учил жить в профессии, в деле, которому однажды себя посвятил. Мощным излучением духовной культуры и чудом здесь и сейчас творимого «МЫ» он создавал особую среду, творческая напряженность которой достигала высочайших значений, а пространство крошечной кухни в Беляево легко вмещало тогда весь мыслимый нами бесконечный мир.
Работа над концепцией, а затем и проектом «Культурно-образовательного центра» оказалась тем делом, которое, начавшись в первой половине 70-х, на многие годы объединило вокруг Михайлова замечательных людей, разных специальностей и статусов. И именно в то время я впервые ясно осознал, что пространство творческого сотрудничества увлечённых людей, во множестве тянувшихся к Феликсу Трофимовичу, учителей и учеников, решающих разные, но ведущие к общей цели задачи, это и есть прекрасный пример образовательного пространства. Как архитектору, мне оставалось понять, как сохранить архитектурными методами сам способ этой деятельности, в каких формах воплотить содержание, создаваемое нашими обращениями друг к другу.
Шли годы. По мере того, как в сознании моём формировалось всё более развитое представление о человеке, его природе и способе жизни, всё больше менялись и представления о жизненном пространстве. Всё чаще я обращался к историческому началу архитектуры, в попытках добраться до её сути.
Феликс Трофимович в это время много говорил и писал о смыслочувственном пространстве, о пространстве обращения, а в моей голове зрело представление о том, что архитектурная среда жизни людей, изначально возникла и развивалась не столько как пространство традиционно понимаемых функций, но как условие и средство решения не менее сложных и куда более важных для людей задач. Пришло понимание того, что важнейшей из них является сохранение самого человеческого способа жизни.
Первым шагом в реконструкции исторического начала того, что позже будет осмысленно как особая антропоморфная среда, стало изображение пещеры с горящим в ней костром и собравшимися вокруг огня нашими далёкими предками. Это была живая картина, к которой мы с Феликсом Трофимовичем часто потом обращались в наших длительных беседах. Костер, которому не давали погаснуть, был и функциональным, и смысловым центром обитаемой территории первобытного сообщества, укорененным в сознании его членов символом «Мы». Форма пламени, с её изменчивой и завораживающей пластикой хранила и излучала витальную идею единства людей, которая должна была воспроизводиться в сознании каждого, как важнейший жизненный урок. Это невидимое излучение, подобно беззвучному и несмолкающему зову, пронизывало стены пещеры и любые преграды, распространяясь вместе с расширением ареала обитания людей, наполняя особым, только им доступным смыслом весь освоенный мир.
Разными жизненно важными значениями человек наделял на протяжении своей истории множество натуральных и искусственных форм, включая всевозможные скульптурные изображения а позднее и архитектурные объекты. Человек находил им особое место, в зависимости от того, к кому был обращен заключённый в артефакте смысл — ко всему миру или, наоборот, к хранящему себя ограниченному сообществу. Формы и воплощаемые в их пластике идеи были бесконечно многообразны, но объединяющая функция огня, костра, очага до сих пор сохраняет своё исходное значение. Достаточно вспомнить вечер у горящего камина и особое смысловое и эмоциональное поле, которое здесь легко возникает.
Так выстраивалось важное для понимания сути архитектуры представление об искусственном открытом пространстве, не связанном ни с какими физическими ограждениями и не поддающимся измерениям.
Разжигая костер-символ, человек создавал выразительный центр нового, «своего» пространства в мире. Однако пламени, согревающего душу и тело, было недостаточно, чтобы выжить. Требовалось ещё защититься от многочисленных неприятностей, поджидавших человека со стороны не слишком благожелательной к нему природы. Проблему хорошо решали, например, каменные стены пещеры. Холодные и безразличные, но прочные и надёжные, они были залогом безопасности для укрывавшихся за ними людей. Это было закрытое пространство, конечное и измеримое, главным и достаточным средством создания которого всегда является ограждение. Естественная, а позднее и искусственная стена, являла собой преграду для хищника или недруга. Однако, не менее явным ограничением являлась она и для тех, кто был внутри. Это сегодня мы легко разрушаем видимое препятствие, прорезая в стене окно, вешая на неё картину или телевизор и заменяя образ брутальной железобетонной границы милым нашему сердцу портретом или окном в виртуальный мир с выбранным сюжетом. Конечно, в пещере не мог появиться телевизор, но не только костёр согревал и очеловечивал окружающее пространство, пробуждая чувство со-бытия у его обитателей а с ним и чувство безопасности и уверенность в себе. Подобно отблескам огня, на каменных стенах появлялись выполненные рукой человека изображения, которые сами разгорались важными жизненными смыслами. Из внутреннего мира первобытного охотника важные сообщения и уроки перемещались на стены пещеры в виде рисунков и рельефов и, дополняя друг друга, превращались в доступные всем развернутые страницы первой книги жизни.
Ограниченное по размерам параметрическое пространство убежища наполнялось смыслами, источники которых были обращены уже не вовне, не в бесконечный окружающий мир, но вовнутрь, именно к этому сообществу, скрепляя его участников как конкретными формами деятельных связей и отношений, так и принадлежностью к общей истории... Стена же при этом из преграды превращалась в своеобразный экран, на котором постепенно разворачивалась всё более богатая и поучительная картина жизни.
Так заново формировалось моё представление об архитектуре, соединившей в себе чудесным образом конечность закрытого пространства с бесконечностью открытого. Началась долгая и кропотливая работа, нацеленная на изучение природы архитектурной формы.
Ещё в далекие 80-е Феликс Трофимович как-то посоветовал мне написать диссертацию по философии, на что я ответил категорическим отказом. Но чем глубже я погружался в свою архитектуру, тем ближе оказывался к настоящей философии и психологии. Мысль о том, что любой предмет, если в него достаточно погрузиться, становится лишь призмой, через которую, преломляясь подобно лучу света, путь ведёт к человеку, становилась для меня очевидной. Вновь и вновь, обращаясь к этой важнейшей проблеме, я формировал всё более содержательную картину архитектуры.
В отличие от животного предка, у человека нет собственной специфической среды обитания. Лишенный не только «своих» природных условий, но и заданного генетически способа жизни; неспособный поэтому вообще самостоятельно выжить среди растений и животных, он всё же выживает среди... людей. Психика человека не ограничена способностью воспроизводить в своем внутреннем мире лишь ту или иную особую часть природы, как это происходит у животного. Она позволяет освоить и воссоздать любую среду, весь бесконечный мир, как ставший и познаваемый, так и воображаемый, предстоящий. И эта картина, включающая в себя бесконечность пространства возможностей, становиться, вернее должна становиться основой творимого мастером архитектурного пространства. Особенно если речь идёт о пространстве образовательном, пространстве, в котором формируется сознание нового человека, его представление о разумном мире...
Содержательные разговоры с Феликсом Трофимовичем, которые велись практически при каждой встрече, независимо от того, где и при каких обстоятельствах она случалась, были для меня уже привычным и мощным стимулом собственной работы. К моим теоретическим и проектным поискам он относился с неизменным вниманием и интересом. Новый тип индивидуального жилища «Антром», «Фамильный дизайн», методы проектирования и решения задач, связанных с формированием образовательного пространства, основы архитектурной антропологии и многое другое обсуждалось по-долгу и внимательно. Но особый интерес Феликса Трофимовича вызвали тогда рассуждения о форме человека. В какой-то момент потребность разобраться с этой проблемой оказалась настолько сильной, что я надолго забросил все остальные дела. К сожалению, это было время, когда недуг уже начал одолевать моего друга и учителя. Наш разговор на эту тему, который обещал быть долгим и интересным, прервался практически в самом начале.
Теперь, когда боль утраты стихла, возникшая пустота начала заполняться его текстами, живыми воспоминаниями и работой, которую он ценил превыше всего.