Учительница английского Гл. 8

 



   Леночка Невронская, бессонная мечта мужской половины института, неожиданно для всех на пятом курсе вышла замуж за преподавателя эстетики.
  Весь институт ахнул, не веря: Николай Михайлович был старше её на 12 лет, имел наружность акцизного чиновника гоголевских времён и банальную репутацию, свойственную холостякам за тридцать.

  Но приглашение на бракосочетание, вручённое Леночкиным подругам, развеяли в прах все сомнения и смутные надежды. Однако, торжественная церемония в назначенный срок не состоялась. В час регистрации жених лежал в больнице, утешая  в одиночестве своё брачное тело холодными примочками, а его отверженный соперник Виктор Чаадаев терзал своё воображение неутолимо светлым голодом молодого чувства и выражал своё вселенское отчаяние и презрение великомученика к ожидаемой каре плевками  в зарешечённое окно.
.
  Его судили на товарищеском суде, благодаря стараниям жениха, взявшего на себя всю вину. Они, не смотря на разницу лет и положение, были довольно дружны. Дело было сфабриковано потерпевшим так, что одна из вершин вечного треугольника была подменена не менее вечным предметом, весьма обыденным и злободневным, к несчастью обоих, употреблённом в тот день в чрезмерном количестве, за что Николай Михайлович получил выговор, но тем самым спас от тюрьмы незадачливого влюблённого и оставил незапятнанным имя своей будущей супруги.

 Суд с молчаливым уважением и благодарностью осознал благородство жениха, но зная подлинную подоплёку дела, исключил Чаадаева из института и тот незамедлительно, ни с кем не простившись, улетел в Златоуст домой.
 В незабываемый день, придя из загса, не успев открыть двери в квартиру, молодожёны получили телеграмму-молнию с поздравлением с уральских гор.

  Николай Михайлович на секунду, только на время чтения, подержал кончиками пальцев бланк и тут же выпустил его из рук. Ему почудился запах больницы : сложный аромат йода и человеческой немощи.
 А Леночка, медленно и аккуратно складывала душевный листок, дыша воспоминанием о крымских розах, подаренных ей вьюжной рождественской ночью.

Виктор продал свои единственные джинсы, предмет вожделённой зависти всего курса, чтобы полететь в Симферополь в разгар сессии за розами для неё, потому что только крымские розы пахнут розами, а ей хотелось на Рождество крымских роз, и чтобы были свечи , и ель, и тёмное вино в хрустале.
 Ах, эти невинные капризы юности!

 И в душу молодой женщины закралась тайная грусть, понятная только женскому сердцу. Грусть, когда она чиста и светла, прекрасна. И Леночка наслаждалась и этой грустью, когда в одиночестве мыла посуду на кухне, а Николай Михайлович просматривал газеты или полулежал на тахте, болея за ЦСКА, и беспокойной радостью ожидания, если он задерживался в институте, и его одурманивающими ласками в постели, доводящими её до изнеможения, и своими новыми обязанностями, касалось ли то магазинов, приготовления пищи или стирки белья, во всём и и всё что имело бы ничтожное отношение к её Никочке, было наполнено ликующим светом радости, умиления и ожидания чего-то необыкновенного, почти фантастического.

 Сам Ник был загадкой, каждый день удивляя неожиданной эксцентричностью и внутренним противоречием своих действий. Он мог среди ночи внезапно прервать бурные ласки, вскочить в чём мать родила, прильнуть к столу и что-то писать, постанывая от удовольствия и начисто забыв об угасающей в постели женщине, и затем минут через десять, а иногда через полчаса нырял к ней под одеяло холодный как лягушка, но всегда готовый к любви., а утром с печальной усмешкой мелко-мелко рвал написанное.

 Однажды они пошли в универмаг покупать ей летние туфли. Всю дорогу Николай Михайлович молчал, глядя себе под ноги, а его нижняя губа, обычно лениво отвисшая, беспрестанно поднималась, едва не касаясь кончика носа, что свидетельствовало об интенсивной умственной работе Никочки и предупреждало посторонних не беспокоить его.

 Как назло к ним пристала цыганка с младенцем, привязанным шалью поперёк груди.
- Хорошенький, молоденький, давай погадаю. Как есть всю правду скажу.  И на твою королеву сгадаю. Ну пожалей цыганку, дай ребёнку на молоко.
 Он дёргала за рукав Николая Михайловича и всё заглядывала в его лицо, семеня рядом.

 На них оборачивались прохожие, усмехались. Николай Михайлович вдруг остановился и повернулся всем корпусом к цыганке, придавив её животом к стене.
- Простите, я задумался, Так что же вы от меня желаете?
 -Не пожалей рублика, хорошенький, дай ребятёнку на пропитание.
- Одну минуту.

 Он достал из нагрудного кармана портмоне, раскрыл его, порылся нетерпеливо в его кармашках и двумя пальцами извлёк две бумаги по двадцать пять рублей, немного повертел их, как бы рассматривая на свет – не фальшивые ли?- и опустил в тёмную цыганскую ладонь. И тут же отвернулся, опять задёргав губой.
Цыганка сжала ладонь в кулак и только её и видели.
 
Покупку туфель пришлось отложить на следующий месяц.
 Авторитетов он не терпел и на всё имел личное мнение. Весьма категоричное и дерзкое, но в  будничной жизни был покорно равнодушен и даже робок, особенно если имел дело с административным персоналом будь то директор института или кастелянша прачечной, куда они сдавали иногда бельё, где и произошёл инцидент, открывший ей не приспособленность, не коммуникабельность, как он посмеивался над собой, и ранимость его натуры.
Одевался он с артистической изысканностью,  едва ль не каждый день меняя рубашки и галстуки.

 Но нижнее бельё мог носить неделями не снимая. Единственным его недостатком, с чем Леночка незамедлительно начала борьбу, была потомственная страсть русского интеллигента искать  ин вино веритас. Именно азарт слабости его так неотвратимо повернул Леночкину судьбу и так скоропалительно заставил выйти замуж. Если бы кто-нибудь попытался выяснить, как он сумел овладеть её мыслями и чувствами, она бы  удивилась.- Как его можно не любить?

  Ещё на первом курсе она много слышала от подруг о самом молодом институтском лекторе с его потрясающими лекциями и бакенбардами Франца –Иосифа. Девочки уже тогда бегали на старшие курсы послушать его и восхищались взахлёб. Но в то время Леночка похоронила мать и ей было всё безразлично. И когда ей показали на упитанного одутловатого мужчину с пышно заросшими щеками и поросячьими глазками, она удивилась вкусу подруг.

 Шли семестры и пришло время появиться ему в их аудитории. Он вошёл стремительно и  легко неся своё полноватое тело, празднично упакованное в тёмно синий английский костюм, отшвырнул в сторону стул и уселся на стол, положив на колено ногу в замшевой туфле с высочайшим каблуком.
- Пожалуй, приступим.—сказал он, бесцеремонно оглядывая аудиторию.
 И Леночка тут же простила ему и его бесцеремонность, и выходку со стулом, и женские каблуки.

Перед нею, в трёх метрах, сидел мужчина, не мальчик с собачьи преданными глазами, порядком надоевшими ей, а взрослый мужчина с заметными залысинами и лёгкой сединой на висках, с поразительно умными глазами. Впервые она видела, что человеческие глаза кроме чувств могут выражать ещё и ум.

И этот мужчина легко и не принуждённо словно он беседовал с другом за чашкою чая, начал излагать эстетическое мировоззрение древних философов, то тонко подсмеиваясь над их наивностью, то сам искренне поражаясь их пророческим выводам и тут же вступал в спор с ним, развивая собственную мысль ; и чувствовалось, что мысль рождается именно сейчас в данный момент, а не была заранее приготовлена и разыграна перед аудиторией.

 Леночка, после перечитывая его лекции прошлых лет, обнаруживала в них даже противоречивость его суждений, на что он ответил ей: -В процессе мышления возникает столько соблазнительных путей, что даже порой и интуиция подводит.
 И ещё на её вопрос? – Почему он не готовится к лекциям?- он удивился.- К чему? Тема задана, дайте мне время, пространство и аудиторию и я разовью вам любую тему.

 И это не было бравадой. Эрудиции этот человек был необыкновенной. Всеядность его интересов потрясало  Леночкино воображение. Но на той, первой лекции она была ошеломлена и глубиной знаний предмета, и чудовищно необъятной памятью. Он захлестнул аудиторию шквалом цитат из трудов множества древне римских и греческих мудрецов, и манерами аристократа с его отточено отрепетированными жестами и мимикой, и самое главное - его глазами.

 Суженные припухшими веками, они жили своею внутренней, напряжённой от работы мысли жизнью.
 Она не могла понять какого они цвета. Раёк их постоянно менялся : то они становились серыми, а потом теплея, голубели, то словно растворялись в прозрачности мысли и вдруг наливались темнотой, уходя  глубоко в глазницы.

 Зрачки их были в непрестанном движении, но не в суетливом, мечущимся по сторонам в поиске на чём бы остановиться, а спокойно и не торопливо изучали ряд за рядом. На одну секунду, но такую бесконечную, как будто время остановилось навсегда, взгляды их встретились и она всем телом почувствовала неизъяснимую властную силу, исходящую из его глаз и свою беспомощность перед её неодолимостью и стало ей как-то жутко и хорошо. И она замерла в ожидании распахнувшейся в ней радости, но он уже не смотрел на неё и она обиделась.

  На каждую его лекцию она приходила как на первое свидание. Садилась в последнем ряду, не сводя с него полу прикрытых от девичьего смущения глаз. Вслушивалась в музыку его речи и тосковала  в ожидании звонка. Она ловила каждый звук высказанной о нём чужими устами, хитроумными намёками и увёртками научилась сводить любой разговор на него. Она узнала, что он печатается и неделями просиживала в библиотеке.

 Изнемогая от нетерпения, листала годовые  пудовые подшивки, и, когда из моря строк выныривало родное сочетание букв, ликования её было не менее, чем у потерпевшего крушение при виде земли. Все его статьи она законспектировала. Она знала о нём всё, что может интересовать влюблённую девушку, но не более, и воспринимала любой его изъян, как должное, но временное, кроме ужасного факта, что был лишь следствием его неприкаянной холостяцкой жизни.

 В бессилии совладать с собой, она не могла вынести и тени намёка и всегда перебивала, обрывала на полуслове говорящего и начинала или смеяться, или нести околесицу, совершенно нелепую и некстати, и уходила, оставляя собеседника в недоумении растерянности.
 Порою она стыдилась своей любви. Разница возраста и положения – пугали.

 Страшась открытия своей тайны, она постоянно вертелась в рое поклонников, была истерично жизнерадостна, танцевала до упаду на всех вечеринках и вечерах, чуть не каждый день посещала кинотеатры, а по вечерам гуляла с очередным кавалером в переулке, где обитал её небожитель, и едва дыша, косила глаза на окна – вдруг покажется. И всё томилась, надеясь на  не обыкновенный случай. За весь год они  ни разу не встретились за пределами аудитории.

 Экзамены по эстетике она сдала на отлично. Но какие муки она вынесла! Каково ей было сидеть напротив его, чувствовать запах его духов, табака и чего-то волнующе мужского.  Она была в полуобморочном состоянии и не помнила как её вывели на институтский дворик, усадили в тень и влили какую-то жидкость. На летние каникулы она уехала со стройотрядом на Карельский перешеек.

 Белые ночи с их неизбывной щемящей душу печалью, сказочно огромная оранжевая луна над чёрными зубцами ельника, тёмные зеркала лесных озёр, замшелые, неправдоподобно огромные валуны, вросшие навечно в землю. И над всем этим непрестанный комариный стон. Одна единственная звенящая нота, созвучная настрою её измученной неизвестностью души.