Глава 186
Королевское семейство, действительно, не торопилось с поездкой, по прибытии в Лион кардинал получил уведомление о том, что туда же направляется и скоро прибудет дон Антонио Пимантель, обличённый правом от имени Короля Испании обсуждать возможности брака Короля с Инфантой. Молодой Король был уже доволен тем, что он путешествовал в обществе Марии Манчини, которая предпочла быть верхом бок о бок с Его Величеством, нежели путешествовать в удобной карете, но вдалеке от него. Совсем недавно Людовик перенёс страшную болезнь, такую, что двор всерьёз опасался самого худшего исхода. В эту пору Мария Манчини проливала по нему искренние слёзы горести, почти такие же, какие проливала его мать, Королева Анна. Ко всеобщему счастью Король выздоровел, ему не преминули рассказать, в каком горе пребывала Мария, и он проникся к ней ещё большим вниманием, сочувствием и расположением, что можно было бы даже назвать искренней любовью. Королева не хотела огорчать совсем недавно выздоровевшего сына тем супружеством с нелюбимой женщиной, она, как мать, не желала бы разбить сердце сына, но она была, прежде всего, Королевой, и поэтому надеялась, что Инфанта, её племянница, сможет произвести на её сына должное впечатление, так что он смог бы, наконец, сделать правильный с позиции политических потребностей государства выбор.
Однако, вопреки расчётам кардинала, посол Испании всё же прибыл поздней королевского семейства, так что пришлось в полной мере изображать то, ради чего, как было объявлено, двор прибыл в Лион. Король побеседовал с принцессой Савойской и заявил, что она ему вполне понравилась, так что он готов жениться на ней. Впрочем, он уже тогда понемногу становился тем Людовиком XIV, каким он вошёл в историю, то есть мужчиной, который без особых нравственных терзаний отказывается от одной партии ради другой, более выгодной или более приятной. Прекрасно понимая, что Инфанта Испанская является намного более выгодным браком, он спокойно воспринял тот факт, что брак с более знатной кузиной может сделаться реальным, так что следует предпочесть именно этот выбор.
Таким образом, хитрость кардинала привела к желаемому результату, но ему пришлось затребовать у суперинтенданта финансов Никола Фуке полмиллиона ливров для савойского дома, чтобы задобрить герцога Савойского и отвергнутую Принцессу Савойскую соответствующими подарками. Правда, часть этой суммы Мазарини умудрился оставить для компенсации дорожных расходов и обновлённого гардероба королевской семьи, но он не был бы Мазарини, если бы не сделал этого.
Король, который перед этим весьма ласково смотрел на Маргариту Виоланту Савойскую, на следующий день говорил с ней подчёркнуто вежливо, но холодно. Принцесса Савойская, Кристина Французская, которая приходилась сестрой Людовику XIII, рассчитывала, вероятно, на сочувствие и даже, по-видимому, на участие Королевы в том, чтобы устроить брак младшей сестры своего супруга, Маргариты Виоланты с каким-нибудь другим принцем, дабы сгладить сомнительность ситуации, однако, как водится, между Королевой и её золовкой не было душевных отношений, так что Анна Австрийская лишь презрительно отозвалась о переживаниях Кристины Французской.
— Чтобы я ещё сочувствовала этой?! — возмутилась она, и в этом местоимении было сосредоточено всё её отношение к своей золовке.
Впрочем, отвергнутая невеста скоро утешилась, почти тотчас она вышла замуж за Рануччо II Фарнезе, сына герцога Одоардо Фарнезе и Маргариты Медичи. Будучи герцогиней Пармской, она родила двух детей – мертворожденную девочку, а затем мальчика, умершего в возрасте двух дней. Сама она умерла вторыми родами, так что если бы такая судьба постигла её в браке с Людовиком XIV, едва ли такой брак можно было бы назвать счастливым.
Поскольку брак с Инфантой должен был состояться ещё не скоро, Людовик вернулся к ухаживанию за Марией Манчини, с которой проводил много времени. Днём он играл в мяч с мушкетёрами, вечера же проводил с Марией Манчини, причём поначалу провожал её карету верхом, затем сидя на козлах рядом с кучером, и, наконец, перекочевал в карету и занял место рядом с ней. Чем они занимались в карете при занавешенных шторках, остаётся лишь догадываться.
Любопытно, что это внимание к Марии Манчини вызвало огорчение графа Суассона, который удивлялся, по какой же причине Король перестал уделять столько внимание его супруге, Олимпии Манчини. Поразительно, как некоторые царедворцы стремятся обзавестись головным украшением, которое к лицу лишь Актеону и, вероятно, древним викингам!
Мария Манчини, между тем, дошла до столь близких отношений с Королём, что, утомившись от общения физического, решилась доставить ему и духовные развлечения, рассказывая подробности отношений своего дядюшки с Королевой, чем, вероятно, смущала Короля, хотя, впрочем, возможно, убеждала его в отсутствии необходимости проявлять излишнюю щепетильность в деле недуховной близости людей, одинаково расположенных к познанию друг друга.
Людовик XIV стал настолько более близок с Марией Манчини и постепенно всё более начал отдаляться от матери, что это вызвало обоснованную тревогу Королевы-матери, и она решила как можно скорей удалить наглую племянницу от Короля.
Близкие отношения Короля с этой мазаринеткой обеспокоили Филиппа IV, который через своего посланника Пимантеля спросил Мазарини, не помешает ли эта излишне нежная дружба супружеству Короля, но Мазарини ответил, что это лишь детские шалости и посоветовал не обращать на это никакого внимания. Всё же было решено, что Марии Манчини следует отбыть от двора.
Простившись с Марией Манчини, Людовик XIV отправился грустить и искать новых развлечений в Шантийи, который был вновь отобран у Конде.
Тем временем д’Артаньян все эти годы служил Мазарини верой и правдой, убеждая себя, что служит не кардиналу, а Королю. Он не скрывал этой своей позиции и от самого кардинала, который, возможно, оскорбился бы, если бы услышал это от кого-то иного, но за это время он убедился, что д’Артаньян при этом проявляет истинную верность, понимая, что и сам Мазарини также видит в служении Королю и Королеве своё истинное призвание и единственное предназначение. Капитан мушкетёров умудрялся делать невозможное.
Так, например, когда наводнение снесло все мосты через Эну, д’Артаньян услышал, как Мазарини воскликнул: «Нужен мост!»
Капитан мушкетёров воспринял это как приказ и велел интенданту соорудить мост. Интендант пришёл в ужас, тогда д’Артаньян сам лично обследовал берега и, найдя, что от прежнего моста остались одни опоры, указал на них интенданту.
— Господин Шамфор, Господь сохранил для вас опоры от прошлого моста, — сказал он. — Кроме того, Господь вырастил для вас великолепные сосны неподалёку. Будьте же любезны направить толковых сапёров для руководства работой, а для простых работ использовать столько солдат, сколько потребуется, но завтра мост должен быть восстановлен, поскольку господину кардиналу он необходим.
Назавтра мост был восстановлен, а Мазарини оставалось лишь удивляться тому, что его сетования были восприняты как приказ, который и был незамедлительно исполнен.
За шесть лет на службе Мазарини д’Артаньяну удалось скопить шесть тысяч ливров. Когда же он узнал, что, вероятно, скоро освободится должность начальника птичьего вольера в павильоне Флоры, и когда кто-то ошибочно сообщил ему, что эта должность стоит как раз шесть тысяч ливров, ему захотелось купить эту должность за все накопленные деньги, поскольку, как он знал, она приносила небольшой, но стабильный доход и, что главное, лицу, дворянину на этой должности полагалась служебная квартира вблизи Лувра. Фактических же обязанностей в связи с этой должностью не возникало. Д’Артаньян все эти шесть лет был вынужден снимать квартиру весьма далеко от Лувра, что было неудобно, и подчас мешало выполнению им его обязанностей, поскольку прибытие во дворец отнимало значительное время. Подчас ему порой даже приходилось отказываться от ночлега дома и ночевать где и как придётся, если дежурство выпадало на поздний вечер и на раннее утро следующего дня.
Он обратился к кардиналу с просьбой разрешить ему покупку этой должности и простодушно предложил немедленно уплатить за неё все шесть тысяч ливров. Кардинал благосклонно согласился, так что д’Артаньян ушёл от него окрылённый.
Тем временем к Кольберу явился его кузен, Этьен Лекамю, начальник счётных служб и суперинтендант строительства. Он попросил его ходатайствовать за него, чтобы ему уступили эту должность двадцать тысяч. Кольбер пообещал похлопотать и изучил все обязанности и все льготы, полагающиеся дворянину на этой должности, после чего решил, что и сам был бы рад купить её. Поэтому он явился к Мазарини и попросил эту должность для себя, предложив за неё двадцать тысяч ливров.
— Двадцать тысяч? — переспросил кардинал, стараясь выглядеть бесстрастным.
— Такова цена этой должности, — ответил Кольбер.
— Очень сожалею, — ответил Мазарини. — Я уже обещал эту должность другому человеку.
— Только лишь обещали? — спросил Кольбер. — Нельзя ли под каким-нибудь благовидным предлогом…
— Эта должность обещана господину д’Артаньяну, — уточнил Мазарини. — Вы хотите, чтобы первый министр взял назад своё слово? Если бы у меня был две подобных должности, клянусь, вторая была бы вашей. Я сделаю для вас что-нибудь аналогичное, как только представится случай. Но я связан словом, и хотя господин д’Артаньян назвал другую стоимость, у меня не было времени уточнять её истинную цену, но слово дано, так что тут уже ничего поделать нельзя.
— О! Я не знал, что на эту должность претендует господин д’Артаньян! — воскликнул Кольбер. — Если бы я это знал, я бы ни в коем случае не испрашивал эту должность для себя. Я чрезвычайно рад, что эта должность досталась такому заслуженному офицеру, как господин д’Артаньян! Вы совершенно правильно сделали, что пожаловали её ему!
Кольбер сделал ударение на слово «пожаловали», из чего было ясно, что он намекает, что такое распределение этой привлекательной синекуры является в большей степени подарком, нежели покупкой, высчитав в уме, что капитан мушкетёров купил её за сумму, меньшую, чем треть истинной цены.
Не знаю, на что именно больше обиделся Кольбер, на то ли, что д’Артаньян обошёл его с этой покупкой, или на то, что он умудрился так сильно сэкономить, или на том, что Мазарини дал Кольберу понять, что ценит д’Артаньяна несколько выше, чем Кольбера, а вернее всего, что все эти три соображения соединились в его сердце и заронили семена глубокой неприязни к обошедшему его в милостях кардинала гасконцу.
Получив заветный патент на должность капитана-консьержа королевского вольера в Тюильри, д’Артаньян немедленно переехал в свою служебную квартиру, которая была намного роскошней снимаемого им холостяцкого жилья. В новом павильоне в двух шагах от Лувра д’Артаньян сказал себе, что, наконец-то служба кардиналу начала приносить свои плоды. Новая квартира была столь уютной, что он даже на минуту подумал о том, что было бы совсем не худо, если бы все войны, наконец-то, закончились, и чтобы его обязанности капитана мушкетёров свелись только к почётному караулу и выполнению прочих поручений, которых для мушкетёров и их капитана всегда находилось великое множество. Однако, уже в следующую минуту он сказал себе, что это – вздор, и что лишь на военном поприще он сделает себе достойную карьеру, станет, как минимум, графом, как Атос, и, быть может даже маршалом, как де Граммон.
(Продолжение следует)