Глава 16
ПЕРСТЕНЬ
Мы тут же помчались в сорок третью комнату, откуда доносились пронзительные крики. За нами, тяжело дыша и прихрамывая, со словами «ой, ногу отсидела» едва поспевала Татьяна Ивановна.
У входа в номер в смятении, крича «Паша, не бей его по голове!», скакал Барабашко. Кальмаров держал под мышки рычащего и вырывающегося Салтыкова, под ногами у которого лежали раздавленные очки. Мотыль, держась одной рукой за укушенное ухо, пытался дотянуться пинком до колена завхоза – лицо фотографа сделалось темно-багровым.
– Хорош-хорош, Паша! – успокаивал Мотыля Кальмаров. – Он уже осознал!
– Да ни хрена он не осознал! Забрался на мою кровать. Пьяная скотина! – фотограф брезгливо отряхнулся.
– Вот кр-р-рыса... – пробурчал Добронравов, пульнув ненавистный взгляд на разбушевавшегося Пашу.
– Слышь ты, буратино! – развернулся к нему разгоряченный Мотыль. – Что ты сказал?..
– Ты кого буратиной назвал? – заступился за товарища Шурка. – Пойдем выйдем, поговорим как нормальные парни.
– Спокойно, ребят! – вмешался Эмир.
– Это я буратино?! – обиженно повторил Бронислав. – Ему мой нос не нравится? Да, длинноват, и что?!
Добронравов растерянно огляделся в поисках поддержки.
– Да погоди ты, Слава, не педалируй, – спокойно произнес Шурка.
– Выносим! – воспользовавшись паузой, скомандовал Кальмаров и потащил Салтыкова на выход.
Шурка и Эмир подхватили Егора за ноги.
– Мне-е-е... Ме-е-е-е... – жалобно возразил завхоз и отключился.
Егора перенесли в соседнюю комнату, а мы с Шуркой отправились провожать Эмира.
На город опустилась холодная ночь, разительно контрастировавшая с дневным зноем. И я пожалела, что не взяла с собой куртку.
– Может, вернешься? – обеспокоился Шурка, заботливо накидывая на меня свою джинсовку.
Я отрицательно помотала головой, и мы быстрым шагом пошли к мечети. В двухстах метрах от нее жили родственники Эмира.
– А помнишь, как Добронравову такой же дятел, как этот Паша, попытался однажды нос сломать?.. – задумчиво произнес Шурка.
– Это в диетической столовой, когда Бронислав слишком долго принюхивался к компоту? Помню, как не помнить, – серьезно ответил Эмир. – Таких дятлов надо сразу уму разуму учить.
– Точно. Он мне с самого начала не понравился, – согласился Шурка. – Я хотел ему дать в репу, но подумал, ни к чему драку учинять в гостинице. Ну ничего, вот в следующий раз он у меня точно получит.
Незаметно мы дошли до мечети.
– Ну тогда до послезавтра? – остановился Эмир. – Я приду утром в гостинцу, чтобы присоединиться к вашей экспедиции.
– Честно говоря, не представляю, как мы эти сто километров до Аральска пешком пройдем, – заволновалась я.
– Не бойся, Наташка. Мы же вместе, а значит, дойдем! – приободрил меня Эмир. – Знаете, какая Сырдарья красивая! А какие озера у нее!..
– Слушай, а тебе зачем в Аральск-то? Ты ж у родственников отдыхаешь, – вспомнил Шурка.
– Да мне не в Аральск, мне в деревню надо... Село такое, Жанаконыс называется, в Аральской области. Там Зара живет с мужем, – Эмир помолчал немного и добавил: – И моим сыном.
– И зачем тебе туда? – насторожился Морозов.
– Сына давно не видел. И вообще, у меня план был, – нахмурился Эмир. – Хочу Зару украсть.
– Вместе с ребенком?! – остановилась я.
– Вместе с ребенком, – с непоколебимой уверенностью ответил Эмир.
– Это ж называется похищение человека, ты чего, Эмир?! Уголовная статья тебе светит! Может, не надо? – попыталась я остановить обезумевшего друга.
– Ну во-первых, Зара сама не против, чтобы ее украли, – возразил Эмир. – Значит, это уже не похищение.
– А сын? – Шурка вопросительно уставился на Алимова.
– А сын – мой! Я экспертизу пройду, генетическую. Я всем докажу, что это мой сын! И никакое это будет не похищение!
– Вот это правильно, – Шурка с восторгом поглядел на Эмира. – Надо бороться за своего сына! Обращайся, если помощь какая понадобится.
– Спасибо, обращусь, если что нужно будет, – благодарно кивнул Алимов. – Ну ладно, до встречи тогда!
Эмир протянул Шурке руку.
– Конечно! Пойду фотик готовить! – ответил на рукопожатие Морозов.
– Кстати, возьми с собой побольше запасных батареек! Дорога долгая, – посоветовал Эмир.
– А то ж! У меня должны быть лучшие фотки! Не то что у этого Мотыля! – оживился Морозов.
– Я даже не сомневаюсь! Фамилия-то какая... Мотыль. Надо будет запомнить – для желтой прессы, в фельетоне как-нибудь использую.
И Эмир энергичной походкой скрылся в темноте.
Под ногами вспорхнула какая-то птица, и я вздрогнула – слишком уж темной и небезопасной казалась эта чужая ночь... Как будто чья-то душа – неожиданно возникло у меня сравнение, но я тут же отогнала его.
– Иди сюда, Натаха. Чего испугалась? – крепко обнял меня Шурка.
На его безымянном пальце в свете луны блеснул неизменный перстень.
– Ты его, Шурка, вообще никогда не снимаешь? – спросила я, посмотрев на кольцо.
– Это аметист, – пояснил Морозов. – Я его на Кипре покупал. На рынке сказали, что успокаивает ярость и агрессию, предостерегает от безрассудных поступков. Видишь, я же не стал Мотыля мутузить, а так подмывало... Так и дал бы ему в лобешник. А камень меня остановил.
– Думаешь, правда, камень тебя остановил? – засомневалась я.
– А то ж! Он меня охраняет. Я тоже сначала не верил, но после аварии сразу поверил и никогда не снимаю.
– Какой такой аварии?!
– Да я на Кипре ночью гонял на мотике на скорости, и чуть под КамАЗ не попал.
– Как так?! Ты не говорил...
– Ерунда, – Шурка щелкнул зажигалкой и с наслаждением затянулся сигаретой. – Я ехал по трассе, ну бухнули немного, как обычно, с пацанами в баре. Задумался, на встречку выехал. Гляжу – КамАЗ. Ну я быстро отвернул. КамАЗ – в лес ушел, а я на обочину перевернулся с мотоциклом.
– И что же?!
– Не поверишь – кисть только всю в кровь поцарапал. Но зажила за несколько дней.
– А КамАЗ?
– А камазист дальше поехал. Только поматерился немного на кипрском наречии. Знаешь, как матерятся киприоты? Фэ ската!
– А что это значит? – живо заинтересовалась я.
– Ну типа на нашем это – «говнюк»! – громко рассмеялся Морозов и добавил: – Да, я истинный говнюк! А кольцо-то мне помогает.
– Научишь меня ругаться по-киприотски? – счастливо улыбнулась я.
– Ну если захочешь! – Шурка еще сильнее обнял меня.
Узкие улочки освещались только луной – света на городской окраине не было.
– Как бы в дерьмо какое не вляпаться! Фэ ската! – и Шурка перепрыгнул через рытвину, подав мне руку.
– Ты ведь не снимешь его никогда? – тревожно спросила я у Морозова.
– Перстень? Не-а. А почему ты спросила? – насторожился Шурка.
– Мне страшно за тебя.
– Не боись, Натаха! Пока я жив – перстень на мне. Расстанусь с ним только после своей смерти.
– Прекрати так говорить! Чтобы больше никогда такого от тебя не слышала! Какой еще такой смерти?! – воскликнула я.
– Так обыкновенной. Никто ведь от нее не застрахован, – беспечно заявил Морозов.
– Я хочу, чтобы ты жил дольше меня. Я не переживу, если что-то с тобой случится. Мне страшно, – я посмотрела на Шурку глазами, полными ужаса.
– Ты будешь жить долго и счастливо, Натаха, до глубокой старости.
Мы остановились возле гостиницы. Шурка внимательно смотрел на меня, луна освещала его лицо, почти как днем.
– Я не хочу жить без тебя, Шурка.
– Почему ты так говоришь? Тебе кажется.
– Что?
– Тебе кажется, что ты без кого-то не сможешь жить. Это все пройдет.
– Ничего не пройдет. Любовь не проходит.
– Все проходит, Натаха. И зачем тебе я сдался?! Тебе надо замуж, Натаха. Рожать детей. А я... Я не принесу тебе счастья.
– Почему?! – сердце мое сжалось.
– Потому что я дурак, я говнюк, говорят же, – повторил Шурка. – Я безответственный. Ты не представляешь, как я начну тебя раздражать, когда мы будем жить вместе.
– Ты никогда не будешь меня раздражать, с чего ты взял, Шурка? – мне стало нестерпимо жарко, и я начала нервно стягивать джинсовку, но рука зацепилась в рукаве и не вытаскивалась.
– Настанет такой момент, когда я тебе надоем, Натаха, – Шурка помог мне высвободить руку и снова укутал меня в куртку. – Я буду тебя страшно бесить со своей пьянкой, выкрутасами и женщинами.
– С женщинами?
– Ну конечно, я ведь хоть и любить тебя буду, но женщины-то никуда не денутся. Они всегда будут вертеться возле меня.
– Как это?
– На то они и женщины, – безапелляционно заключил Шурка.
– Ты разве еще кого-то любишь? – спросила я.
– Я всех люблю, – подумав, заявил Морозов. – Я и тебя люблю, и Натаху... тоже.
Я замолчала, переваривая сказанное. Мы тихо поднялись по лестнице. И попрощавшись, я отправилась в свою комнату.
Светало. Гостиничный номер напоминал больничную палату: покрытые голубой масляной краской стены; две панцирные кровати, расположившиеся друг напротив друга; узкие желтые шторы, едва прикрывающие окно. Оживлял интерьер папоротник, вольготно раскинувший свои лапы в выцветшем детском ведерке на подоконнике. Татьяна Ивановна сопела, но уже не храпела, горой возвышаясь под казенным одеялом.
Я расстелила холодную постель и прилегла. Легкая, похожая на дурман, дрема стала окутывать мое сознание, даже начал сниться какой-то сон, кажется, это был Шурка... Но только я задумалась, как на прикроватной тумбочке Колобылиной отчаянно заорал будильник. Татьяна Ивановна с металлическим скрипом перевернулась в панцирном гамаке и, нашарив рукой часы, со всей силы хлопнула по ним, словно по нацелившемуся на нее комару. Заглохший будильник опрокинулся, напоследок жалобно тренькнув.
Шумно волоча ноги в тапочках, будто на лыжах, Колобылина подошла к выходу, опрокинув по дороге завешанный одеждой стул. Заскрипев дверью, она продолжительно откашлялась в коридоре и удалилась в уборную.
В сонной гостиничной тишине отчетливо раздался шум спускаемой воды и рев потревоженного крана. Затем снова послышались шаги. Проснувшаяся от водных процедур Татьяна Ивановна возвращалась, напевая какую-то ободряющую мелодию.
Продолжение следует.