Енисейский губернатор Степанов

         Аннотация
               В числе первопроходцев обустройства Сибири потомственный дворянин Александр Петрович Степанов занимает ведущее место. Став первым губернатором Приенисейского края, он внес значительный вклад в развитие Красноярска, просвещения, культуры, открытие новых промыслов. Его общественно-политические взгляды были близки идеям декабризма. Разносторонне образованный Степанов оставил заметный след как в управлении губернией, так и в литературном наследии, в частности, труд  «Описание Енисейской губернии» удостоен Демидовской премии. Значительное место в романе занимает его личная жизнь, участие в военных походах Суворова, в сражениях с Наполеоном. Глубокая любовь к Катерине, вопреки воле родителей и неизбежного конфликта, не останавливает его в намерении тайно обвенчаться.








               

            Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически.
                А.П. Чехов
            Делай великое, не обещая великого.
 Пифагор
 
               



               Часть первая
            1.
       В ухоженной родовой усадьбе Степановых разливался майский аромат цветущего сада. На втором этаже дома, где находились комнаты для отдыха и сна, несмотря на позднюю ночь, светло от горящих свечей в канделябрах, к тому же довольно шумно. Раздавались мужские и женские восторженные возгласы, и среди них прорезался тонкий младенческий крик. От него был в восторге барин Пётр Семёнович. В просторном бежевом халате с широкими рукавами он держал перед собой свёрток байковых тёплых пелёнок, дородный и  ладный, с усами подковой и уже серебристыми, возвышенно говорил:
– Дай наглядеться на тебя, наследник мой, будущий гвардеец  Преображенского полка. Благое потрясение – появление твоё на свет божий. Вижу, в глазах Степановская синева ясного неба, а в голосе нотки властные! Знать, и в теле нашенское здоровье?! Весу  в тебе, чай, почти  четверть пуда! – Пётр Семёнович удовлетворенно смотрел на красное сморщенное личико младенца, в откинутые с головы пеленки.
– В нашу породу, батюшка Пётр Семёнович! – весело отозвалась стоящая рядом крестная, заглядывая в сверток, вытягивая шею и поправляя старомодную длиннополую юбку зелёного цвета с позументом по борту. Минутой назад она вынесла младенца от роженицы на показ, бережно передала в руки отцу. – В нашенскую породу, долгожителей. Людей мудрых и сердечных, домовитых!
На несколько минут воцарилось молчание от умиления отца семейства, его родной тёти-крестной да стоящих в стороне слуг, ожидающих приказы и готовых с рвением выполнить их. Скорее всего – накрыть  стол, чтобы вкусить на радостях крепкой водки.
– Бери его, матушка крестная, да неси к мамаше. Чай, Александр откушать грудь материнскую желает. – Отец передал сына своей тёте. Та ухватисто приняла и добавила:
– В тебя, небось, младенец. Помню, такой же голосистый был. На моих руках рос. Пеклась о тебе до самой службы государевой. Ныне, правда, иные порядки пошли.
– Ступай, крёстная, ступай да дай знать, можно ли мне проведать Пелагею Степановну*. Ты хоть и доносишь о добром здравии, да сам взглянуть хочу. – В осанке барина появилось что-то новое: гордое выражение человека, знающего себе цену не только статью, но и мужскими достоинствами.
Пётр Семёнович Степанов – ветвь старинного рода Степановых, вышел в отставку  из армии несколько лет назад в чине премьер-майора, долго служил надворным советником и Козельским городничим. Часто наезжал в своё родовое имение в Зеновке Калужской губернии. Достатку был невеликого, но, отличаясь бережливостью, сумел отстроить в живописном местечке на берегу небольшой речки Переходни, впадающей в Угру, просторный дом с высоким крыльцом, четырьмя колоннами, светоносными широкими окнами с расписными ставнями. Любитель до красоты, как природных пейзажей, так и домашнего уюта, зал и гостиные он отстроил с художественным вкусом,  просторные, с прекрасным паркетным полом, современными обоями. Обставил дорогой мебелью, выполненной известными мастерами, развесил иконы, портреты предков и императоров. Золочёная бронза люстр и канделябр с обилием свечей, в сочетании с хрусталём и цветным стеклом создавали волшебное свечение, поражая своей необычностью впечатлительных гостей.
---------------------
*Пелагея Степановна – мать Александра Петровича Степанова. В предисловии книги А.П.Степанова «Енисейская губерния», изданную в Красноярске в 1997 году в издательстве «Горница» родительница именуется – Прасковья Семёновна. Автор настоящего сочинения ссылается на труды биографа А.П.Степанова – писателя середины девятнадцатого столетия А.В. Дружинина,  то есть современника первого Енисейского губернатора, где он в рецензии на роман «Постоялый двор» Александра Степанова именует эту женщину как Пелагея Степановна. Эта достоверность подкреплена тем, что роман биографичен, автор называет матушку настоящим именем. Кроме того, в биографических источниках значится Пелагея Степановна Степанова, в девичестве –  Кашталинская.

        По модной тогда европейской архитектуре, поднял второй этаж с комнатами отдыха для гостей. Весь дом получил жёлтый окрас, как символ достатка. С мезонина открывался широкий и живописный вид на реку с буераками, на которой он создал с помощью местных жителей каскад прудов. В них богато завелась  водоплавающая птица. Гуси и утки там паслись со всей деревни, а в зарослях рогоза гнездились перелётные кряквы, чирки, величавые турпаны. Залетали длинноносые цапли. Пруды полнились рыбой. Тут тебе карась, щука, язь, плотва. Имелся линь и карп. Бывало, дворовые мужики брали рыбу пудами, а карпа лавливали полупудовыми, чем немало гордился Пётр Семёнович перед гостями из Серпейска, Козельска да Мещовска.
Пётр Семёнович, опять же по тогдашней моде, а он бывал в Пруссии как участник Семилетней войны, насмотрелся на добрые германские порядки по устройству усадеб, разбил у себя парк из различных пород деревьев. С особой любовью относился  к елям и пихтам – с вечной зеленью – как символ не увядания. Имелись  на усадьбе добротные хозяйственные постройки для скота и зерна, пекарня и баня с жаркой каменкой. Мечтал хозяин поставить на усадьбе церковь. Но не позволяла казна, издержанная на дом и обустройство усадьбы.
Маятник на старинных часах, украшенных позолотой, отсчитывал уж утренние часы. Утомленный ночными сутолоками чуткий дом просыпался. Заря разливалась на востоке, торопя дворовых людей браться за свои обычные дела. Заиграл рожок пастуха, собирая деревенское стадо на выпас. А Пётр Семенович всё сидел в столовой с крёстной, пил водку, радуясь сыну, и от того, видимо, не пьянел.
– Соберу, матушка, на крестины всех своих старинных приятелей по службе, всех Кашталинских, их вон какая рать неисчислимая, – говорил барин несколько заплетающимся языком с бравой веселостью, разглаживая усы, – да так отведём крестины моему наследнику, чтобы помнились  нам на всю жизнь, а гостям надолго.
Захмелевшая от вина крёстная мать – что редко случалось ранее – соглашалась с таким устройством крестин внучатого племянника, да  только лишь однажды заикнулась, как бы впросак не попасть, поскольку  поиздержалась казна на обустройство усадьбы, да знать, Кашталинские в стороне не останутся.
– Вот-вот, матушка крёстная, отпишем им приглашение. Дяде Пелагеи обер-церемониймейстеру – персонально. Он состоятелен, раскошелится. Пелагея не раз говаривала мне о щедрости Матвея Федоровича.
– Сказывают добры люди, что щедр он от удач в карточных играх, оттого и состояние нажил приличное. Только Пелагее не нравится упоминание о карточном пристрастии дяди. Сама она бережлива, изрядно бойка, помогает тебе вести хозяйство,– говорила крёстная нараспев. – Вот уж год, как я вдовая, у вас живу, вижу, как у Пелагеюшки лежит душа к делам хозяйственным, не в пример мне.
– Да будет тебе, принижать свою персону. Твоя усадьба продолжает доход нести и теперь. Жалко, сына нет у тебя.
– В том и печаль моя, батюшка, по смерти своей завещаю имение дочерям, да тебе, крестнику, долю. Ты знаешь мои намерения.
– Спасибо, крёстная, коли так.
             – Как же иначе, родимый. Один ты у меня остался по мужской линии, есть к кому голову приклонить, скуку развеять. Мои дочери всё по столицам с мужьями, где мне за ними угнаться.
             Разомлевшая от выпитой водки крёстная,  в радости от долгожданного события, от своей щедрости к племяннику с благоговейным и восторженным  трепетом смотрела на счастливого Петра Семёновича, погружая   себя в это  чувство.
Утро щедро сыпало светом в окна столовой, но в доме господствовали покой и тишина. Бесшумно, едва не подметая сарафаном пол, в столовую вплыла прислужница, приблизилась к столу и шепотом молвила:
– Спят благостно и роженица, и младенец, батюшка Пётр Семёнович, – к здравию!
– Вот и славно, – Пётр Семёнович перекрестился, – с божьей помощью всё ладом справится. Идем и мы почивать, крестная, а коли что – шумнут нас. Благословенен сей день в судьбе нашей, Господь  подарил нам минуты счастия, крестная. Уповаю на его милость, – Пётр Семёнович поднялся с тяжестью из-за стола, упираясь на него руками, и грузными шагами, пошатываясь, удалился в опочивальню.

2.
Юному Александру Степанову исполнилось шестнадцать лет, пять из которых он воспитывался при Московском университетском благородном пансионе. В него поступали мальчики 9-14 лет, весьма подготовленные, из знатных дворянских семей. История создания пансиона проста: 26 декабря 1778 года в сотом номере «Московских Ведомостей» впервые было напечатано «Объявление об учреждении вольного Пансиона при Императорском Московском Университете». Учреждение пансиона произошло по инициативе русского поэта, писателя и драматурга эпохи Просвещения Михаила Матвеевича Хераскова, куратора Московского университета. С этого дня начался прием, в первый год было зачислено всего несколько человек.
Популярность заведения быстро росла, и через несколько лет воспитанников стало более двухсот. Изменялись и условия проживания. Часть воспитанников-дворян были переселены из университетского здания в отдельный двухэтажный деревянный дом. Пансион показателен тем, что, не имея возможности предоставить всем желающим казённое содержание, университет с открытием пансиона дал возможность ученикам получать это содержание за плату, вносимую родителями ежегодно. Она зависела от рода обучения и условия проживания в пределах от 80 рублей и более в год. Ученики посещали занятия университетской гимназии, знания получали равные с программой университета – лучшего заведения страны. Программа была широчайшая как общеобразовательная, так и с уклоном  к военной, статской, придворной и дипломатической службам.  Педагоги были высочайшего класса, большинство из них составляла профессура по русской и зарубежной словесности, математике, истории, естественным наукам, архитектуре, иностранных языков. Примечательно было и то, что дети шли сюда после занятий с домашними гувернерами, проходили предварительные испытания, в ходе которых выяснялся уровень подготовки, определялось индивидуальное обучение для будущего воспитанника. Планка, как правило, была высока, зачислялись дети весьма одаренные, к числу которых относился Саша Степанов с широким зачатком незаурядной грамотности, первоначальных знаний иностранных языков и любознательности. Мальчик за пять лет прекрасно преуспел в науках, начинал писать стихотворения, как и многие его однокашники, и входил в учреждённое литературное общество «Собрание воспитанников университетского Благородного пансиона», первым председателем которого был поэт, основоположник романтизма в русской литературе Василий Андреевич Жуковский.
Имея весьма широкие взгляды на современность, юноша не мог не прислушиваться к надвигающимся переменам. Престарелая императрица Екатерина Алексеевна уж больше всего находилась в своих покоях, борясь со старостью и недугами – предметами бурной её деятельности, готовилась к передаче престола своему любимому внуку – старшему сыну Павла Петровича – Александру. Придворные ждали обнародование манифеста об отстранении Павла от престола, заключение его в эстлядском замке Лоде, о провозглашении наследником Александра. Слухи эти разнеслись по Петербургу с быстротой молнии, перекочевали в Москву, напрягая предстоящим событием придворные круги и состоятельное дворянство, в число которых входила и матушка Пелагея Степановна Степанова, в девичестве – Кашталинская. Однако не все екатерининские царедворцы были преданы императрице с амбициями  недооценённых и ущемлённых вельмож, каковым оказался кабинет-секретарь Александр Андреевич Безбородко, имеющий симпатии к наследнику Павлу. Манифест, написанный по существу Безбородко, оказался в его сильных, властвующих руках. Пока великий князь ждал своей участи, нервничая и бегая в своем замке, ломая руки и стеная, Александр Андреевич бумагу сначала затормозил, а затем уничтожил. Этот, можно сказать, смертельный шаг Безбородко был достойно оценен Павлом. Граф Безбородко повелением воцарившегося наследника становится светлейшим князем, получает высший чин канцлера и фактически до своей кончины в 1799 году руководит внешней политикой империи.
Несмотря на сложное восхождение на трон нового монарха Павла I, императорский престол оставался прочен. Исчезали, как тени, прежние фавориты, появлялись новые с иными взглядами на устройство общества, особенно двух его слоев: дворянства и крестьянства. Находясь в постоянном противоречии с матерью и удаленный  ею от управления, Павел, имея блестящее образование, сорока двухлетний возраст, пропрусские взгляды на устройство общества, люто ненавидя императрицу, вопреки своим отрицательным отношениям к реформаторским преобразованиям, совершал их. Подчас не популярные, но необходимые для развития государства с европейским уклоном, для снижения гнета основной народной массы – крестьянства.
Воспитанник благородного пансиона Степанов, как и многие его развитые сверстники, пристально следили за развитием событий в столице. Одобрительно был встречен новый закон о престолонаследии. Он подвёл черту под столетием дворцовых переворотов, сотрясающих общество с запрещением женского правления  в России. Появилось жёсткое требование перехода короны по мужской линии – отца к сыну, и учреждено регентство. На почве блистательного правления Екатерины Великой определенные круги видели опрометчивые шаги императора Павла в устоявшейся финансовой системе и внешней политике, как бы в отместку заведенным порядкам своей матери. Кулуарные обсуждения пресекались, сея недовольство и разногласие.
Александр Степанов  в университетском пансионе считался одним из способных   воспитанников. Он уже показал себя  в упражнениях  изящной словесности и тянулся к старшим учащимся, готовым более определенно высказываться по различным вопросам. Среди них образовался круг персон, увлечённых творчеством Карамзина, внесшего живую струю в историческую словесность, и в целом в русский язык, а потому мечтающих стать историками и писателями. Многие вели дневники, занося в них не только факты событий в стране, но и свои суждения.
В танцевальном зале с паркетным полом, со скромными люстрами, где по расписанию должен состояться бальный урок, звучат настройки музыкальных инструментов, кучками стоят молодые люди, перебрасываясь необязательными репликами, шутками. Иные отпускали остроты в рифмованной форме в ожидании балетмейстера. Танцы для них желанны. Каждый с увлечением оттачивал свои движения, доводя их до лёгкого изящества. На ногах у них туфли; узкие брюки ярких многочисленных расцветок; тёмного цвета жилеты, расшитые золотой или серебряной нитью, чаще со стоячим воротником, с золочёными пуговицами по всей длине. Жилеты броско контрастировали с белоснежным жабо или сорочками. Поглядывали: где же затерялся подающий надежды поэт Степанов, никак оттачивает рифмы, чтобы с азартом игрока и мастерством актёра выложить их перед собравшимися однокашниками. Открылись двери, и в зал влетел рослый, одетый в синий жилет, взволнованный Александр. Всякое собрание студентов не управляемое педагогом напоминает вулкан, который выбрасывает лаву впечатлений, вопросов, страстей, мнений. Вот и сейчас молодые люди находились в таком состоянии. Окинув взглядом сверстников, Степанов хлопнул в ладоши, привлекая к себе внимание, с задором и важностью миссии, присущей юношам, сказал:
– Господа, мне посчастливилось прочесть в списках мнение о новом времени губернатора и литератора-мемуариста Федора Петровича Лубяновского, – оратор подался вперед, энергично взмахнул руками, воображая, какое впечатление он произведёт. –  Я цитирую: «Нельзя было не заметить с первого шага в столице, как дрожь, и не от стужи только, словно эпидемия, всех равно пронимала… эта эпоха уже имела свои названия. Называли её, где так требовалось: торжественно и громогласно – возрождением; в приятельской беседе, осторожно, в полголоса – царством власти, силы и страха; в тайне между четырёх глаз – затмением свыше».
– Что это значит в твоём толковании? – раздались вопросы. – В чём смысл приведённой цитаты?
– Не вздор ли сея сентенция?
– Думаю, грядут большие перемены в правлении, многие устои будут поколеблены.
– Пожалуй, Степанов прав: отпущены на свободу вольнодумец-радикал Радищев,* просветитель Новиков,*– поддержал приятеля будущий выпускник пансиона Павел Бобрищев-Пушкин.– Этот жест сулит свободомыслие. Посмотрим, что нас ждёт впереди.
– Многие европейские мыслители считают, что человеческое общество устроено неверно. Людьми правит алчность. Богатство – первостепенный признак значимости человека. Богат – значит, достоин высоко стоять над остальными. Кто ему создает это богатство? Низшее сословие в непосильном гнете, – это говорил один из самых начитанных воспитанников последнего класса Николай Бобрищев-Пушкин* – старший из братьев.
– Начитался Радищева! Что ж ты не отказываешься от денег, что присылает тебе папаша? – вспыхнула, как порох, насмешка.
– Не хочу быть белой вороной. «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева посчастливилось прочесть в списках. Он прав: гнет в России непосилен, а просвещение народа  в загоне. Отсюда мы отстаем от Европы по многим направлениям и, в частности в литературе.
– Вы недавно были в восторге от Карамзина, – возразил Степанов.
– Он – да, кумир. По пальцам сосчитаю наших поэтов и романистов. Сумароков, Державин, Княжнин, Новиков. Их труды далеки от шедевров европейских словесников. Величайшие Петрарка, Данте, Шекспир, Филдинг, Сервантес, Мольер,  Монтескье, Вольтер, Руссо, Дидро и список можно продолжить – творили до нас. Они просвещали народ с великой силою, и там нет такого бесправия. Во многих странах есть конституция.
 – Оратор жестоко ошибается: там свирепствовала святая инквизиция, пылали костры, сжигая еретиков. Оттого там народы покладистые, – раздался возглас из толпы воспитанников. – Православие не допустило таких шагов.
– Тем мы и счастливы. При Анне Иоановне её фаворит Бирон навязал элементы инквизиции. Темные личности под возгласы «Слово и дело!» хватали первых попавшихся граждан на улицах и волокли в пыточную, вздергивали на дыбу. Впредь никто не застрахован от десницы императора. Его реформаторская рука уже чувствуется.
-----------
* Николай Александрович Радищев – революционный мыслитель, автор знаменитого произведения «Путешествие из Петербурга в Москву», в котором раскрывается широкий круг идей русского Просвещения, резкое обличение самодержавия и крепостничества. Книга была конфискована и расходилась в списках. Императрица Екатерина II дала оценку словами: «Этот сочинитель опаснее Емельки Пугачева». В 1790 году Радищев был сослан в Сибирь. После освобождения  Павлом 1 продолжил свою прежнюю деятельность.
** Николай Иванович Новиков – русский просветитель, писатель, журналист, издатель. Издавал сатирические журналы: «Трутень», «Живописец», «Кошелек»; выступал против крепостничества. Организатор типографий и библиотек в крупных городах страны. Заточен в Шлиссельбургскую крепость.
***Братья Николай и Павел Бобрищевы-Пушкины – поэты, примкнули к Союзу благоденствия Южного тайного общества. Наиболее активным был Николай Сергеевич. Братья были арестованы, осуждены на различные сроки сибирской каторги. Сроки им были сокращены по прошению родственников. Павел Сергеевич впоследствии успешно занимался топографической деятельностью.

В зале разразился настоящий гвалт возмущения,  одобрения, иронии и даже свиста в адрес оратора, как порождение беспечности от малых лет, недостаточной информированности о событиях, их прозрачности или, наоборот, затенённости, попросту, от зелено-молодо в мышлении. Большинство из них, как и Степанов, соглашались, что они на пороге перемен.
Молодых людей, как и всё вольное дворянство, ждало ущемление прежних прав, данных императором Петром III. В частности, Указ   1762 года «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» освобождал дворян от обязательной государственной службы. Желаешь служить – пожалуйста: иди в армию или занимай стол чиновника. Эта самая грамотная прослойка российского народа задавала тон в управлении государством, писала законы, стояла на страже монаршей власти, но дворянин мог и вовсе не служить, а жить за счет своего имения. Император Павел увидел, как пагубно сказываются данные вольности на развитие институтов страны, и отменил этот указ. В Жалованной грамоте  аннулировал статью, запрещающую применять телесные наказания к дворянскому сословию. Отныне введены телесные наказания за убийство, разбои, пьянство, разврат, служебные нарушения. Такая позиция была одобрена юношами: честь, дисциплина, безупречная служба императору и Отечеству – незыблемы. Однако, неоднозначно, вызвав серьезную оппозицию в дворянстве.
– Ждите, господа, как вас вместе с мужиками будут сечь розгами, – раздался чей-то насмешливый голос.
– Веди себя по уставу – никто не посягнет на твою личность, – послышалось возражение.
– Мой дядя – действительный тайный советник – отмечает падение нравов и дисциплины, – высказал свое мнение Степанов, – свободомыслие не должно идти в разрез с честным служением Отечеству. Мы должны приветствовать реформы императора и не торговать своей честью.
Юный Александр был близок к истине. Павел I перечеркнул многие екатерининские уклады. Он заставил дворян служить, навел строгую служебную дисциплину  в канцеляриях, коллегиях, департаментах, сам начиная трудиться в шесть часов утра, подавал пример усидчивости, не терпел расхлябанности и опоздания на службу чиновников и своих приближенных.  Сенаторы вынуждены вести заседания, решая различные государственные вопросы, реализацию преобразований императора с восьми утра. Самовольной отлучки государь не терпел и контролировал распорядок дня. Увидев казну почти опустошённую, повелевал экономить во всем: на стройках, где казнокрадство процветало с особым размахом, урезать разросшиеся  аппетиты в армии, на флоте, стремиться к миру, а не к войнам.
– Земель у нас намерено, – убеждал он своего приближенного Безбородко, – дай, Господь, сил на обустройство их. Вот куда надобно тратить казну: на новые производства, на просвещение, на возрождение страны – согласно европейским веяниям.
Имея, как и государь, прусские настроения, как им казалось, передовые, Безбородко соглашался в отношении экономии, однако осторожно советовал сохранять армию и флот, поскольку усеченная Европа с множеством малоземельных государств (среди них есть сильные) постоянно будет стремиться оттяпать от России кусок пожирнее и посолиднее. Стремясь вникнуть во все мелкие и крупные государственные дела, проводя ряд реформ, император не довел большинство до конца. С одной стороны,  не имея силы и размаха Петровского мышления, талантливых помощников, с другой – не успел. Возрождение страны захлебнулось в дворянском несогласии и в его крови.
Юношам пансионата сложно охватить полноту и значение реформ. Однако их благочестивые помыслы не могли быть нарушены, хотя новый закон императора о вольном дворянстве вызвал разноречивые толки. Дворяне, формально записанные в полки сержантами с рождения, получали жалование, даже если они не служили. Дармовую кормушку император прикрыл. Отныне предписывалась обязательная государева служба. Она повелевала встать в строй, где бы шестнадцатилетний барин ни находился, исключая военное училище. Вместо лейб-гвардии Преображенского полка Александр Петрович Степанов был зачислен в Московский гренадерский полк. Никакие связи не могли тому препятствовать. Не окончив полный курс пансионата, владея тремя иностранными языками и солидным багажом общеобразовательных знаний, он без сожаления отбыл в расположение полка. Полную экипировку обеспечила его матушка Пелагея Степановна. Молодого человека воодушевляла романтика военной службы в чине прапорщика. Особенно то, что он вместе с полком окажется в действующей армии фельдмаршала Суворова, которая продвигалась в Италию для военных действий с французами.
Получив краткосрочный отпуск, Александр отправился в свое имение. Поездка запомнилась тем, что усадьба благоухала. Энергичная Пелагея Степановна, расширив свои владения селом Шалово (впоследствии Троицкое), продолжила его благоустраивать:  особенно парк с дорожками, клумбами, беседками. Средства пополнялись также от новых купленных деревень. В Зеновке поставила каменную теплицу для оранжереи, торгуя в любое время года живыми цветами, развела объёмный фруктовый сад, дающий хорошие доходы, на реке поставила мельницу, которой с благодарностью пользовались люди со всего околотка. Особенно шумно и даже торжественно съезжались на помол крестьяне осенью, выстраивалась длинная очередь. Здесь встречались давние знакомцы, родственники. Мужики доставали из сумок харчи, самогон, крепко выпивали, и над речкой, прудом летели сочные разговоры, прибаутки и частушки под аккомпанемент балалайки, под дробь ложек, а то и гармоники.
Окружные помещики дивились предприимчивости барыни. Иные старались подражать ей в хозяйствовании, где в основу был положен строгий учет хозяйки за развитием производства и экономия полученных средств. Находились и такие, что желчно  завидовали.
Самое главное, что тронуло Александра – матушка заложила на усадьбе церковь, как мечтал покойный отец, а рядом с ней поставила дом на каменном фундаменте. Он стоял величаво в окружении плодового сада, высокий и светлый, с танцевальным залом, просторной столовой и множеством комнат для семьи и гостей на втором этаже. Поездки с матушкой по хозяйству заканчивались обильными застольями, с целью подкормить ребенка перед дальней и неизведанной дорогой. Вся пища готовилась со своего хозяйства, кроме сахара и кофе. Различные салаты, мясные, рыбные и молочные  блюда, легкие фруктовые и ягодные наливки, медовуха, ароматные зеленые чаи. Запало в душу  сетование матушки на прерванное обучение и ослабление многих позиций дворянства, что загудело неодобрительными нотками с далеко идущими последствиями.
– Видит Бог: посягнул на наши устои государь. Что бы на это сказал твой покойный батюшка? – говорила Пелагея Степановна сыну в уединении.
– Он-то слыл покорнейшим слугой Отечества, – в спокойном тоне отвечал сын.– Это главное качество  человека, маменька. Его завет мне таков, и не премину его блюсти.
– Вот и славно, будь достоин его памяти. Однако беспокоит манифест о трехдневной барщине.
–  О такой реформе я не наслышан, маменька, поясните.
– Да как же, родимый мой, имение наше расширено, даёт солидный доход. Ко мне едут иные управители взглянуть на дела мои. Да теперь что станет? Я не могу принудить мужиков и баб работать на благо хозяйства более трех дней в седмицу, а уж не говорю по воскресениям и по праздникам в страду. Их в году за двести дён. Мужикам отменена хлебная повинность, прощена недоимка подушной подати. Велено к мужику милостиво относиться.
– Что ж, маменька, надо управляться в дарованные дни. В пансионе я тяготел к естественным наукам, а они вырабатывают для земледелия иные возможности. В шотландских и прусских землях появляются новые плуги с широким захватом пашни, металлические долговечные бороны и даже жатки хлебов по старинному галльскому методу. С ними работа лучше спорится, а людей занято  меньше.
– Ходят и у нас такие разговоры меж помещиками, только надеяться на новинки нам пока не приходится. Мне бы тебя на хозяйство поставить, да не судьба.
– На меня, маменька, не рассчитывайте. Я теперь офицер. В отставку могу выйти только после годовой службы.
– Служи, успешно. Бог даст, выйдешь в высокое начальство, как твой благоверный дядюшка. Вспоминаешь ли его добрым словом?
– Непременно, маменька. Как же иначе? Он наш благодетель!
– Силу Матвей Федорович набрал неимоверную. Ныне он сенатор правительствующего сената. Заслуги его перед Отечеством отмечены всеми орденами, какие только  есть в государстве Российском, вплоть до ордена Святого Александра Невского, пожалованного ему императором Павлом. Всегда он выглядит со здоровым румянцем на лице, любит пешие прогулки и ароматические ванны. Но стал хворать, скорее всего, от расстройств в карточных проигрышах, хотя чаще удачлив. Не люблю я его таким. Гляди и ты – не увлекись картами! Игроки хищны и безжалостны. Разорят.
– Не беспокойтесь, маменька, я к картам холоден, увлекаюсь  изящной словесностью, изучением языков. Подлинное богатство – знания, маменька, а не деньги.
Пелагея Степановна осталась довольная сыном, увидела в нём отражение своего энергичного характера, возмечтав либо военную карьеру, либо отставку и управление разросшимся хозяйством.
Побывав напоследок на могиле отца, поклонившись ему, под благословение матушки, с солидным денежным кушем Александр вернулся в полк, который  собирался выступить в поход и влиться в основные войска фельдмаршала Суворова, двигающегося в Италию. Дивизиям предстояло пройти тяжелейший путь через альпийские перевалы, вступить в сражения с более боеспособными силами французов, нежели турки, и оказать решительную помощь австрийцам.

3.
Война для судеб человеческих – непредсказуемая злодейка. Сегодня ты жив и считаешь обыденным делом то, что видишь солнце, зеленые деревья, своих товарищей по оружию, слышишь их голоса; завтра ты ранен и страдаешь от потери крови и боли, а жизнь твоя на волоске, ты всё же цепляешься за неё, молишь Бога продлить дни пусть и в муках; часто видишь трупы тех, с кем только что принимал пищу и шёл в атаку, и тебя охватывал холод страха, поскольку ты мог оказаться убитым, и вот так же лежать на земле… Глядя на трупы, ты невольно осуждаешь тех, кто бросил сюда солдат – это пушечное мясо, и тебя в их числе тоже за какие-то туманные интересы  под эгидой за веру, царя и Отечество. Таких мыслей и ассоциаций у юного Александра Степанова пока не возникало. Он был захлестнут всеобщей наступательной эйфорией под рукой незнающего поражений фельдмаршала Александра Васильевича Суворова. Удивило то, что его вдруг определили ординарцем при князе Петре Ивановиче Багратионе, который командовал арьергардом в походе. Прапорщик Степанов рад служить  в любом качестве, хотя где-то подозревал, что его выдернули из гренадерского полка не случайно, дабы сохранить юную жизнь. Он с радостью прибыл в штаб генерала, находившегося постоянно на острие атаки, стал выполнять его поручения, увязывая, как и другие ординарцы, тесный контакт с главнокомандующим через свиту старшего адъютанта полковника Сергея Сергеевича Кушникова.  Степанов уж побывал в переделках на реках Адда и Треббия, открывавших дорогу к большому селению Нови – с сильным гарнизоном за крепостными стенами и резервами, что имели французские генералы.
Войска фельдмаршала стояли на отдыхе после шестнадцатичасового сражения. Солдаты переводили дух от стремительных атак на французские дивизии, восстанавливали силы. Погибших предавали земле, раненых лечили в полевых лазаретах. Интенданты пополняли запасы провианта, тягловую силу.
В главной квартире полководца, разместившейся в здании, отбитом у французов, – людно. Офицеры составляли представления к наградам отличившихся в сражении, а сам фельдмаршал отписал императору Павлу Петровичу реляцию, в которой сообщал, что французы разбиты под Нови, где особо отличились генералы – князь Багратион и граф Милорадович.

Дело началось в пять часов утра 15 августа 1799 года. Утренний туман медленно рассеивался, мешал наблюдателям с крепостных башен вести обзор, и тут они услышали  барабанный бой. Русские и австрийские батальоны выстраивались в боевые порядки, вынимали из чехлов знамёна. По диспозиции Суворова правый фланг под командованием  австрийского генерала Павла Края с марша атаковал неприятеля у местечка Пастурано под Нови. Австрийцы потеснили французов, но генерал Жубер пошёл в контратаку и вернул утраченные позиции. Намереваясь развивать успех, Жубер был смертельно ранен. Войско возглавил генерал Моро. Он усилил левый фланг, но наступление не вёл. Австрийцы продолжили атаки с целью стянуть на левый фланг резервы, и тем самым ослабить центр, по которому Суворов намеревался нанести удар русскими дивизиями.
Из главной квартиры к Багратиону и Милорадовичу полетели ординарцы с приказом: авангарду атаковать Нови.  Багратион повёл на приступ десять батальонов – около двух тысяч человек, но был отбит. Сделав передышку, гренадеры и мушкетёры теми же силами пошли в атаку  второй раз – и вновь успеха не имели.  Третья атака вовсе не смогла развиться, поскольку французская дивизия Ватрена покинула крепость, и со своего левого фланга атаковала авангард князя Багратиона. Генерал видел дружный порыв французов и организованно отошёл почти на три километра от занятых позиций.
– Вестовых ко мне, – приказал Пётр Иванович Багратион, глядя в подзорную трубу на противника. Его штабную палатку торопились разбить на выбранном генералом невысоком холме, с которого прекрасно просматривалась долина перед крепостью; видны стоящие чуть правее от него батальоны Милорадовича, пока не вступавшие в бой; и дальше в сизой дымке жаркого дня угадывались австрийские дивизии Павла Края, потесненные французами на прежнюю позицию, отбив у них местечко Пастурано.
К Багратиону немедленно подскочил прапорщик Степанов. Пётр Иванович узнал молодца по прошлой баталии у реки Треббии, улыбнулся, подал ему пакет, сказал:
– Господин прапорщик,  вот реляция  к фельдмаршалу, аллюр три креста, передайте через Кушникова. Сил у французов из показания  пленных и местных жителей, а также наблюдений разведки значительно больше, нежели мы считали до начала сражения, – порядка тридцати тысяч. Нам требуется поддержка. Привезите мне ответ.
– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, – пылко отвечал прапорщик, – чай, не в первый раз.
– Верю! – ответил генерал, глядя, как проворно вскочил на коня офицер, давая шпоры коню.
– Огонь – прапорщик! – услышав разговор, сказал подошедший генерал Милорадович. – На Треббии его хвалил Горчаков. – Вижу, француз стягивает силы на левый фланг. Этого фельдмаршал ждёт и ударит.
– Всё идёт по его дислокации. Успеет ли вестовой донести наши соображения?
Диспозиция союзников складывалась такова: у поселка  Паццало-Формиджаро квартировал штаб фельдмаршала Суворова. В центре, выдвинувшись из поселка, стоял авангард генерала Багратиона. Слева от него, у реки Скривии, находился более многочисленный и сильный корпус генерала Меласа. За рекой у дороги сосредоточился корпус Розенберга. Основные силы австрийцев под командованием генерала Края стояли справа от Багратиона и Милорадовича, оседлав дорогу из Александрии.
В Нови стояли французы во главе с генералом Жубером. Он вытеснил из крепости русские войска. И стал укрепляться. Численность его войск определить достоверно не удалось. Предполагалось, что силы примерно равные, с незначительным перевесом союзников, что не могло быть решающим фактором, ибо осажденным изрядно помогают стены, и перевес атакующих должен быть изрядным. Однако французы знавали за фельдмаршалом Суворовым, своим знаменитым противником, штурмы крепостей часто вдвое, а то и втрое меньшим числом, чем обороняющиеся. Так бывало в Семилетней войне. Так бывало во всех турецких баталиях. Французы торопились укрепиться в крепости, сделать её неуязвимой с бдительным несением службы. Жубер разместил всю артиллерию на возвышенных местах с обстрелом всей прилегающей  равнины, через которую неизбежно пойдет пехота и кавалерия на приступ, что в итоге станет решающим в отражении атак и деморализации войска противника.
Верный своей науке глазомера, Суворов придавал огромное значение разведке неприятеля: его численности, вооружения, обеспечения продовольствием и каков дух войска. Для этих целей он использовал различные сведения. Полученные от своих офицеров ставил  во главу угла. Но требовал проверки собранных данных от местных жителей и пленных. Тщательно изучая все справки, делал, как правило, верные выводы и сообразно им ставил задачи войскам.
Под Нови информация о противнике сходилась к тому, что гарнизон в крепости значительно уступает силам союзников. Оказалась не так. В сложной и быстро меняющейся военной обстановке ошибки неизбежны. Отсюда последовали неудачи первых приступов авангарда. Фельдмаршал на такие действия реагировал мгновенно (что в дальнейшем получило название – разведка боем), учитывал сложившуюся ситуацию, взвешивал дополнительно полученную информацию, исправлял промахи перестройкой диспозиции со стремительным натиском. Что и случилось в сражении под Нови.
– Вот и ответ, князь, – сказал Милорадович, просматривая в подзорную трубу окрестности. – Мало того, что прапорщик возвращается, но и фельдмаршал двинул дивизию Дерфельдена.
– Ударим и мы! – воскликнул Багратион. – Изготовиться к атаке!
На взмыленной лошади подскакал прапорщик Степанов, он соскочил с седла и подал пакет.
– Приказано ударить вместе с генералом Дерфельденом! – бойко рапортовал прапорщик. – Ударить стремительно штыком и огнем!
– Вы слышали, граф?! Полчаса на изготовку и – марш, марш!
– Батальоны готовы, ждут приказа!
– Отдавайте, граф! Вижу впереди солдат фельдмаршала!– воскликнул Багратион.          
            Суворов шёл перед войсками с обнаженной саблей на своей любимой лошади в яблоках. Воодушевленные самим полководцем русские дивизии взломали ослабленный маневром Ватрена центр и вплотную подошли к стенам  Нови. Завязался новый пятый приступ. В полдень Суворов ввёл в сражение корпус генерала Меласа  численностью до девяти тысяч человек, приказав ему двинуться вдоль реки Скривии, затем ударить в тыл Ватрену.
Мелас двигался медленно. Суворов слал к нему гонца за гонцом, торопя и принуждая к решительному броску. Только через три часа  дивизии удалось охватить правый фланг Ватрена. Командующий французской армией Моро уже не мог остановить этот манёвр… Центр французов был разбит. Теснимые с тыла, с флангов французы к 17 часам сдали Нови. Дивизия Ватрена, что весь день сдерживала разгром французской армии, была окружена и после ожесточённого сопротивления сложила оружие. Главные силы французов на левом крыле оказались под угрозой неминуемого окружения. Стремясь спасти войска от гибели, Моро приказал оставить позиции. Но отступление под натиском с фронта и фланга, и перекрёстным обстрелом русских войск превратилось в бегство.
«…Сражение продолжалось 16 часов – сражение упорнейшее, кровопролитнейшее и в летописях мира, по выгодному положению неприятеля, единственное, – писал Суворов. – Мрак ночи покрыл позор врагов, но слава победы, дарованная Всевышним оружию твоему, великий государь! озарится навеки лучезарным немерцаемым светом».
Русских вместе с австрийскими солдатами пало более пяти тысяч, французов – более одиннадцати тысяч. Трофеями стала вся французская артиллерия. Генерал Моро спешно отвел оставшиеся войска к самому морю, расквартировав их в Генуи.
Покончив с реляцией, фельдмаршал порывисто встал из-за стола, обратил взор на князя Горчакова. Тот с почтением подал Александру Васильевичу список офицеров, представленных к награде. Суворов принял бумаги, пробежал по ним пристальным взглядом, воскликнул:
– Не жалеть, не жалеть орденов и лент доблестным воинам! Вижу, новые имена. Кто таков прапорщик Степанов?
– Штабной порученец – глаза и уши, ваше сиятельство, смел и решителен. Под огнём несколько раз передавал ваши приказы о ведении боя князю Багратиону.
– Какого же возраста ваши глаза и уши, князь?
– Самого юного.
– Вижу-вижу, – нахмурился фельдмаршал, – юноша, конечно, пылок. Такого надо держать за фалды для обуздания его пылкости. Таковы сами лезут на рожон! Представление ваше, князь, удовлетворяю с повышением чина прапорщику. Какие иные качества у молодца? Образован?
– Весьма, ваше сиятельство, увлекается изящной словесностью.
– Пришлите-ка его ко мне, взглянуть хочу. Устал отвечать на хвалебные оды. Давно приглядываю, кому бы поручить писать ответы.
            Молодой офицер тотчас же был вызван в штаб и предстал перед полководцем. Выше среднего роста, с ломкой, но уже довольно прочно оформившейся стройной фигурой, доложил о своём прибытии громким юношеским голосом, сверля полководца острыми, орлиными глазами. Из-под кивера выбивалась прядь кучерявых чёрных волос и подчеркивала яркий румянец на щеках – признак огромного волнения.
Фельдмаршал с интересом смотрел на бравого прапорщика. На его устах играла одобрительная улыбка.
– Наслышан о твоей отваге во время атак на неприятеля, наслышан, – сказал Александр Васильевич, поведя взглядом на стоящих тут же князей Горчакова и Багратиона. – Молодец! Узнаю себя в молодости. Произвожу тебя в подпоручики, – он сделал жест рукой в знак молчания, на готовый порыв благодарности молодца, и продолжил: – Имеешь ли ты каллиграфический почерк, коим пишешь свои стихи?
– Так точно, ваше сиятельство, имею.
– Прочти нам что-нибудь из своих сочинений.
Кровь ударила в лицо Александру. Декламировать свои вирши в таком звёздном присутствии! Он знал, что фельдмаршал сам не чужд поэзии, ценитель страстный, но и резок в оценках.
– Сейчас думаю над одой о сражении под Нови, – голос юноши взвился на высоту птичьего полета:
На перевале густо бьют мушкеты.
Рой пуль взвился – то приступа приметы.
В штыки ударил гренадерский полк,
И пораженный враг умолк.
 – Но дайте, ваше сиятельство, срок до завтра…
В штабе раздались дружные аплодисменты собравшихся офицеров в поддержку молодого дарования. Суворов, сверкнув очами и взмахнув рукой, одобрительно молвил:
– Смелые глаза – молодцу краса! Отпиши ответ на оду нашего союзника, только что полученную, – фельдмаршал взял со стола лист, исписанный по-немецки, подал Степанову. – Но прежде замени эполеты и служи при мне. Подполковник Кушников, подайте сюда шпагу и орден Святой Анны. Сам приколю его на грудь нашему маленькому Демосфену.
Александр принял лист из рук Суворова. Он показался ему горячим, а следующее прикосновение рук полководца к груди, накалывающего под гром аплодисментов орден, снова бросили  юношу в жар.
            Однажды он едва не поплатился изгнанием из армии за свою самоуверенность и  легкомыслие. Хотя полная вина на него не падала.
Общительный и  остроумный Степанов приглянулся сыну фельдмаршала Аркадию Александровичу, почти  своему ровеснику, не менее развитому и более независимому в поступках. Как несовершеннолетний, он не допускался к военным действиям и, находясь в главной квартире фельдмаршала, скучал. После победных баталий в Итальянском походе войска выходили к швейцарским Альпам, стремясь прорваться  через французские заслоны и соединиться с австрийскими дивизиями.  Наступила короткая передышка с перегруппировкой сил. Аркадий предложил Александру увеселительную прогулку по Конскому озеру и на Изола-Белла. Время было опасное, и отлучаться никому не дозволялось. Предложение было принято, и молодые люди верхами отправились в путешествие. Не увидев за обедом сына, Александр Васильевич всполошился со всей пылкостью своей натуры, приказал разыскать отрока, взять его за фалды и привести в дом. Поиски оказались безуспешными. К тому же обнаружилось, что отсутствует и ординарец Степанов.
Блудные дети вернулись в расположение к вечеру, попав под справедливую грозу полководца. Александр Васильевич не стал выслушивать увещевание сына в  том, что прогуляться на лошадях – его идея, и посадил проказника под арест. Едва Аркадий скрылся на гауптвахте, гневный фельдмаршал, бросая взор на штабных генералов, сказал:
– Прикажу высечь мальчишку и отпустить его к матери!
Степанов упал пред полководцем на колени:
– Ваше сиятельство, тяжелейше виноват и готов получить розги, но не отправляйте меня к матушке! Она не перенесёт моего позора!
Фельдмаршал увидел у пылкого юноши искреннее раскаяние за совершенный проступок. И не только: он увидел промелькнувший страх быть изгнанным из действующей армии, где юноша приобщился умом и сердцем к блестящему военному обществу, вершившему историю, стремившегося своим напором быстрее прекратить убийства, разрешенные войной и не считающиеся преступлением. Этот страх позора и неучастие в деле толкнул офицера на колени.
– Как вы могли соблазниться на предложение Аркадия*? Вы старше его. И теперь с заслугами перед Отечеством! И вдруг такое легкомыслие, такая проказа! – Александр Васильевич  ущипнул себя за торчащий на голове седеющий хохолок, прошёлся взад вперёд, всмотрелся в страдальческое и перепуганное лицо ординарца, читая на нём искреннее раскаяние, сказал фальцетом: – Только ради благоверной матушки, воспитавшего недурного сына, оставлю при себе. Посадить его на трое суток отдельно на хлеб и воду…
Доблесть молодого офицера засверкала с новой силой через месяц во время  труднейшего перехода с боями перевала Сен-Готард и принесла ему чин поручика, командорский крест ордена Святого Иоанна Иерусалимского. Друзья прочили ему карьеру военного. Сам Александр тоже проникся к такой возможности с некоторым азартом. Впрочем, посылы были весьма реальными: на груди у поручика красовались два ордена, и сам он, несмотря на свою молодость, подавал редкую смышлёность в исполнении поручений.
-----------------------
      *Аркадий Александрович Суворов – единственный сын полководца. Источники указывают различную дату его рождения, с разницей в четыре года. По некоторым сведениям, подросток находился при отце, был обязан подчиняться воинской дисциплине.

Успешный прорыв сквозь кольцо французских дивизий, выход  Суворова к австрийским владениям позволили освободить Италию от французского господства и вывести русские вооруженные силы из войны. Ситуация благоприятно складывалась для самой Австрии. Благодарные австрийцы ходатайствовали перед императором Павлом I о достойном поощрении генерал-фельдмаршала Суворова, сыгравшего ключевую роль в тяжелейших баталиях, доказав, что успешные французские войска  Наполеона Бонапарта могут быть изрядно биты. Павел не заставил себя уговаривать и жаловал графу Суворову-Рымникскому титул светлейшего князя Италийского и присвоил высочайшее звание – генералиссимуса. 
Эта весть застигла Суворова в армии. Войска стояли в безопасности на австрийской земле, но выглядели не лучшим образом: поредевшие батальоны от безвозвратных потерь убитыми, ранеными и больными, с частично пришедшей в негодность амуницией. Но дух был высок, оружие в исправности, и хотя силы утомлены, солдаты готовы вновь вступить в драку по первому приказу полководца, не знавшего горечи поражения во всех предыдущих баталиях, в каких ему довелось участвовать и командовать. Зная, что полководец, берегущий каждого воина, солдаты возликовали от приказа о долгожданном отдыхе. Не покидая войск, генералиссимус отправил князя Горчакова в Баварию для устройства изнурённых дивизий на зиму и отдых. Вместе с ним отбыл поручик Степанов.

                4.
Обласканный Суворовым, с орденами и лентами на груди, полученными из рук генералиссимуса, молодой поручик не на шутку возгордился своей персоной и даже несколько оскорбился от назначения в адъютанты генералу Быкову – шефу Старооскольского мушкетерского полка, выведенного в резерв, и приуныл. Размышляя о скучной службе против той, что случилась в итальянском и швейцарском походах, затем в свите князя Горчакова по устройству в Баварии зимовки и отдыха русских войск, изнуренных  сражениями и тяжелейшими переходами в Альпах, ничего не мог придумать и предпринять кроме, как выполнять наставление батюшки и самого полководца: «Служить Отчизне и государям в полную силу своих способностей». С тем и смирился. Спокойная служба располагала к чтению романов и виршей, и всё больше подвигала его к стихотворчеству. Знания французского, итальянского, немецкого языков позволяло ему читать в подлинниках, а не в переводе произведения зарубежных авторов. Он не пропускал офицерские вечера, на которых читал свои стихи, получая иногда лестные отзывы, но и случалось – критику. Молодому офицеру завидовали: ослеплял блеск заслуженных орденов, покровительство самого Александра Васильевича Суворова и влиятельного дяди Кашталинского, к тому времени получившего чин действительного тайного советника и ставшего сенатором Правительствующего сената. Александру прочили быстрый карьерный рост. Однако поручика больше всего занимала изящная словесность, о пристрасти к которой был наслышан шеф полка генерал Феодосий Михайлович Быков. Не сказать, что он был в восторге от таких упражнений молодого офицера, скорее отнесся сдержанно. Молва о полковом  поэте разнеслась по гарнизону и достигла слуха юной барышни Катерины Быковой. Разумеется, она не смела расспрашивать папеньку о молодом даровании, дабы не подвергнуть свою скромность осуждению. В то же время  сама увлекалась чтением. Особенно нравились итальянские и французские романы, и слышала, что этот офицер свободно читает подобные сочинения в оригиналах.
Накануне Катерина жаловалась матушке: они сидели в светлице в обычных домашних и скромных платьях, барыня вязала из козьей шерсти джемпер, а барышня вышивала на пяльцах. Шел зимний вечерний час, солнце склонилось к горизонту, свет померк, и горничная запалила свечи в жирандоли, что стояла на столе, отливая при свете начищенной бронзой. Мать всё чаше стала замечать за дочкой, что та без интереса вышивает гладью, и преображается, когда садится за чтение какого-нибудь  итальянского романа в переводе на русский.
– Отчего же ты теперь не берёшься за чтение на итальянском в подлиннике? – как-то спросила генеральша.
– Матушка, да ведь я не доучилась, и вот уж скоро год, как осталась без учителя. Словарь же, что у нас есть, я не могу использовать для перевода.
– Наша семья и ты хорошо обучены французскому. Он в большей моде, чем итальянский.
– Да, матушка, но мне больше нравится итальянский, его народные наречия. Я бы снова охотно взялась за его изучение.
– Коли у тебя такое неодолимое желание, сегодня же проси батюшку об учителе, а я поддержу.
За ужином того же дня, откушав, Катерина с жаром воскликнула:
– Ах, папенька, не могли бы подыскать мне учителя итальянского и французского языков, взамен заболевшего и выбывшего итальянца с французскими корнями мосье Жюльена. Как не хочется останавливаться на полпути.
– Всякое желание твоё в изучении наук и музыки я готов исполнить. Тем более что ты показываешь удивительные способности.
– Вы будете писать в Петербург?
– Охотно, но прежде я мог бы пригласить для упражнений моего адъютанта поручика Степанова. Он показал себя весьма смышлёным не только в воинских делах, об отваге уж не говорю – герой, но  в науках и языках. В штабе у фельдмаршала Суворова он на итальянском языке отписывал ответы на поздравительные оды в честь наших побед. Я приглашу его на урок. Впрочем, как ты знаешь, душа моя, скоро состоится вечер в честь моего юбилея службы в императорской гвардии. Он, в числе других офицеров, будет там непременно. Я представлю его, и коль окажется приятен, станешь брать у него уроки.
– Прилично ли посещать наш дом молодому офицеру? – высказала свои сомнения генеральша, –  хотя я на стороне просьбы Катеньки.
– Он прекрасно воспитан, матушка. Имея высокого покровителя в сенате –  Матвея Федоровича Кашталинского, иным  он и не должен слыть. К тому же стихотворец. Я вам его представлю.
– Вот как любопытно! – изумилась Анна Васильевна, вынося из новости шаткое мнение относительно молодого офицера,  намереваясь узнать у мужа подробности его жизни, но генерал не был склонен к рассуждениям и пересказам послужного аттестата и удалился в свой кабинет, оставив в загадочном состоянии жену и дочь.

В назначенный вечер для торжества зал с паркетным полом, натертым слугами до блеска, довольно просторного дома генерала заполнили офицеры, а также знатные люди города, в котором квартировал полк. Военный оркестр играл марши, создавая торжественность предстоящей церемонии знатного юбилея полкового шефа. Гости дружно собирались: сыпались приветствия, отдавались поклоны, дружеские рукопожатия. Шуму и говору прибавилось. Среди подавляющего числа офицеров, одетых в строгие мундиры, и штатских мужей во фраках особым светом выделялись их дамы, в нарядах согласно галантному веку – по европейской моде. На них пышные яркие распашные платья из шелка и муслина со стомаком – декоративной вставкой для корсажа, расшитой золотыми и серебряными нитями; высокие прически, преимущественно под белыми шляпками,  с вуалью! У иных головной убор из кружева и атласных лент, накидка-фишю, светлые перчатки с вышивкой, в руках непременно сложенный веер. Казалось, что каждая  дама нарядней и прекрасней другой!
Зал высокими окнами выходил на юго-запад, днем здесь всегда светло и солнечно. В глубине его имелся будуар с дорогими безделушками и зеркалом, чтобы дамы могли поправить прическу и шляпки, стояли круглый стол со стульями для игры в карты. Паркетный пол отражал свет двух люстр, каждая – на полсотни свечей. В простенках меж окон висели портреты императоров и предков Быковых. В углах – мягкие диваны для отдыха от танцев.
При появлении генерала в сопровождении его жены Анны Васильевны и дочери Екатерины оркестр смолк, а говор притих. Взоры обратились в их сторону. Поручик Степанов стоял среди штабных офицеров, слева от начальника штаба, словно по линейке. На его широкой груди, с застегнутым наглухо камзоле, сияли два ордена, на губах сдержанная улыбка, курчавые и пышные чёрные волосы аккуратно уложены.  При взгляде на Екатерину Федосеевну, как потом вспоминал он, непроизвольно подался вперёд – и застыл. Взгляд его был прикован не столько к фигуре девушки в пышном платье из шелка цвета айвори – слоновой кости, сколько к её нетронутому печалями юному лицу с серыми распахнутыми и удивленными глазами, лебединой открытой шеи с жемчужным ожерельем. Сначала холодная волна, а затем горячая окатила его сердце. И он больше никого не видел, кроме как это юное создание.  Он бывал на балах дважды в Калуге после возвращения из Австрии, и здесь в городе. Танцевал вальсы, кадрили с хорошенькими барышнями его возраста, но по окончании танца  кланялся партнерше, благодарил за чудные минуты и отходил в круг малознакомых офицеров и не бросал взгляда в сторону только что оставленной дамы, стоял с равнодушием мудреца, взирая на светское увеселение. Его пылкая натура бежала куда-то дальше, мимо этих милых дам, и не могла остановиться на какой-либо особе, чтобы подать ей знаки внимания и заинтересованности, хотя он понимал: барышни ждали такого знака, наводили справки об офицере-орденоносце, удостоенном наград в столь юном возрасте. Теперь вот он падал с высоты своего детского равнодушия, рискуя разбиться у ног незнакомой девушки.
Очнулся он от басистого голоса генерала:
– Мой адъютант и полиглот – поручик Степанов. Прошу любить и жаловать!
Александр встрепенулся, начищенные пуговицы мундира и камни на орденах брызнули светлячками, он приложился к протянутой в белоснежной перчатке руке генеральши. Она окинула его пристальным взглядом, словно стремясь проникнуть в глубину его души, но затянувшаяся пауза показалась ей излишне долгой, к тому же его превосходительство несколько  торжественно сказал:
– Дочь моя Екатерина Федосеевна – страстная охотница до иностранных языков и жаждет получить  от вас урок итальянского, – высокая и полнеющая фигура генерала в парадном мундире с орденом  Святого Георгия качнулась в сторону девушки.
– Рад стараться, ваше превосходительство, – захлебнулся поручик от неожиданного и немыслимого предложения. – Назначьте час, и я явлюсь. И позвольте пригласить Екатерину Федосеевну на  вальс и мазурку.
– Как будет угодно, – генерал сделал жест  рукой в сторону дочери и двинулся дальше. Катерина же, зардевшись, ответила  поручику легким кивком головы.
Этот кивок показался  поручику не менее важным, чем внимание к нему Суворова.  С этого момента меж молодыми людьми возникла чудовищной силы душевная связь,  отчего его благородие посчитал счастьем, что попал в этот замечательный полк. Он едва дождался музыки и прилетел на крыльях к милой барышне, с поклоном пригласил на танец. Мазурка длилась долго, а ему казалось, минуту. Правда, он успел расспросить Катерину о пристрастии к итальянскому. Она отвечала охотно, но с трудом подбирала слова с довольно сносным произношением.
После танцев, как водится, гостям был дан ужин, и в ходе его по просьбе Катерины первый урок был назначен на следующий же день в послеобеденный час. Александр ждал, он признался себе, прямо скажем, первого долгожданного свидания среди белого дня. В мыслях у него сложился поэтический образ знакомства и будущей встречи с девушкой в классной комнате. Он воображал в себе некого охотника, выстрел которого неумолимо попадает в цель. А выстрел этот не что иное, как огонь его восхищенных глаз, устремленных на девушку. Комната же почему-то пугала его: не то от замкнутого пространства, не то своей строгостью интерьера, среди которого находилась такая же строгая юная хозяйка, а он, смелый и отважный, вдруг оробеет и потеряется. И никто иной, а сама хозяйка сделает реверанс, пригласит его к столу-кафедре для начала урока. После этого повелительного жеста он воспрянет духом и преподаст наилучшим образом.
Александр же пока не бывал в классной комнате,  только знал, что она находилась в глубине дома с окнами в сад. В скромное убранство входил стол для занятий с приборами чернильниц и гусиных перьев, полки с обилием книг в тиснёных переплётах, пианино, на стенах укреплены бронзовые канделябры. Стены, в отличие от других комнат, выбелены известью без каких-либо узоров, что располагало к сосредоточиванию внимания для умственных упражнений.
В первый день посещения генерал отсутствовал. Александр вбежал на крыльцо дома, вошёл в веранду и до его слуха донеслись звуки рояля и чей-то высокий женский голос, выдающий виртуозные пассажи. Его благородие прислушался, задаваясь вопросом: кто же обладатель этого нежного сопрано? Неужели Екатерина Федосеевна?!  Голос молодой, не до конца устоявшийся. Какая приятная неожиданность!
Поручик отворил дверь в прихожую. Голос продолжал звенеть. Он рывком,  в несколько шагов очутился в зале и в конце его увидел генеральшу, сидящую за роялем, и стоящую подле Екатерину в пол-оборота к матери, с легкими жестами рук проникновенно пела. Александр замер. Он не ошибся: обладательница сопрано – его ученица и готов стоять и слушать репетицию.
Как родилась в этой  трепетной девушке такая сила голоса, вобравшая в себя, казалось, все окружающие звуки, всю их чистоту и мелодичность, выливаясь в нежные звуки голоса, от которых у молодого офицера сердце рождало в груди неизъяснимое теплое чувство? Подобного тепла он доселе не испытывал, и оно несравнимо ни с тем восторгом от ратных побед в альпийских горах, от голоса и руки фельдмаршала прикрепляющего на грудь ордена. Это чувство, он понимал, самое светлое, чистое ничем незапятнанное, пленяющее. Навсегда! Чем и был счастлив. Непременно хотелось того, чтобы об этом пленении узнала Катерина. Он тихо стоял, боясь пошевелиться, спугнуть посетившее его чувство. Завораживающее идиллическое состояние оборвалось от возгласа слуги, выплывшего на середину зала:
– Ваше превосходительство, к вам его благородие поручик Степанов пожаловали.
Музыка захлебнулась, как и пение. Анна Васильевна встала, повернулась в сторону гостя, Екатерина Федосеевна в смущении, зардевшись, убежала в свою комнату. Александр, провожая взглядом девушку, прошёл к госпоже, остановился  в шаге, щёлкнул каблуками, кивнул головой:
– Прибыл к занятиям, ваше превосходительство!
Анна Васильевна с располагающей улыбкой протянула руку, Александр торопливо приложился к ней, сказав:
– Вдохновлён вашими пассажами, сударыня, и восхищен!
– Таков наш повседневный досуг. У Екатерины Федосеевны открылся голос, она с большой прилежностью и охотой познает певческие азы. – Анна Васильевна взглянула на часы, стоящие  слева от рояля в конторке, отделанной под орех с позолотой. – Вы точны.
– Точность – вежливость королей, – с улыбкой ответил поручик.
– В таком случае. Прошу в классную комнату к ученице, –  сказала госпожа Быкова с изысканно-любезной улыбкой на подкрашенных губах, но в то же время доброжелательной и теплой. Во всяком случае, Александру она показалась именно теплой, одобрительной, несмотря на несколько мрачноватое темное платье, подобное траурному. Анна Васильевна провела учителя в классную комнату, представила дочери. По предварительной договоренности с мужем, приказала назвать содержание  первого урока. Она не подала виду, что заметила вспыхнувшие огоньки радости в глазах дочери и печать смущения там, у рояля, и теперь повторившуюся с выразительным румянцем на щеках ученицы. Эти наблюдения показались ей значительными. Заботливая мать тут же обозначила себе задачу – выяснить  о молодом человеке мельчайшие подробности его нрава, хотя утром читала характеристики и аттестацию поручика, его склонностях. К одной из них Анна Васильевна отнеслась с большей одобрительностью, чем генерал. Конечно же, предмет самого пристального изучения – размер родительского состояния, влияния рода в светском обществе, которое может благоприятно сказываться на карьере молодого и успешного офицера-орденоносца. «Одно дело его карьерный рост, который прочил сам Феодосий Михайлович, другое – будущее наследство, – рассуждала про себя генеральша.– Он молод, приятен и, чем судьба не шутит… А мы уже в годах».
– Екатерине Федосеевне, ваше превосходительство, – с некоторым волнением отвечал поручик, – с первых минут надо совершенствовать произношение, чтобы выйти на чистоту вашего французского. Пополнение  словарного запаса – не столь трудное дело при хорошей памяти обучающейся. В этом я убедился во время мазурки и ужина.
– Приступайте к упражнениям, – благосклонно разрешила генеральша и удалилась в залу, шурша  накрахмаленной юбкой.
Кроме уроков, которые давались дважды в неделю, Катерина  проявила интерес к географической науке, изучая мир по картам и справочникам на русском, французском и итальянском языках, что совпало с интересом учителя. В некоторых знаниях европейского ландшафта, особенно альпийского, ученица превосходила Александра. Девушка хотела непременно представить своему воображению труднодоступные перевалы Альп, которые штурмовали русские войска под предводительством Суворова. Огромное впечатление получила Катерина, когда Александр рассказал ей о своём участии в приступах неприятельских крепостей, прочитал  свои сочинения – ответные оды на поздравления союзников о добытых  победах Суворова над французами, и конечно, стихи, посвящённые  встрече с милой ученицей.
Случались такие часы, когда после окончания урока они оставались в доме одни. Анна Васильевна извещала дочь, что  едет с визитом к подруге и вернётся через час-полтора. У Александра вспыхивало смущение, а в глазах Катерины – робость. Для того чтобы подавить смущение,  молодой человек принимался громко и темпераментно нести всякий вздор о своей службе, о вечеринках в офицерском клубе и увлечении стихами. Катерина внимательно и с восхищением его слушала, поддакивала и сама вплетала в канву разговора свои восторженные реплики относительно замечательных стихотворений. Так славословие превращалось в милую болтовню.
Всего месяц назад его отношение к женитьбе было ни отрицательное, ни положительное  в силу его молодости и задора в отличие от людей старших, относящихся к будущей семье, как к житейской неизбежности. Да он и не задавался таким вопросом. Рановато. Но теперь, вспыхнув пред Екатериной Федосеевной, он загорелся совсем иным огнем чувств, которые диктовали ему условие на перспективу –  женитьбу в скором будущем по велению сердца,  конечно, с неизменным супружеским счастьем. Военная карьера, поддержка, как всегда, маменьки, глубокая взаимность – всё указывало на жизненную удачу. Глядя на Екатерину, он чувствовал, как прежнее умиротворение покидает его душу и устанавливает новый порядок мыслей, поступков. Они укладывались в единое желание обладать этой прелестной девушкой во все времена и сроки. В нём родилось беспокойное чувство оторванности от жизни, когда он находился в полку или в своей квартире, искал повод прибыть к генералу в особняк и часто находил. Он летел к усадьбе на всех парусах, постоянно сдерживая себя от ускорения в шагах, воображал встречу с Екатериной мимолетную или продолжительную под опекунским взглядом Анны Васильевны. Но не клял её за строгий надзор за дочерью. Он видел всякий  раз, как Екатерина Федосеевна вздрагивала от громкой фразы маменьки в адрес нерасторопного слуги, чем вспугивала потаённую мечту; или вскидывала дуги бровей от льстивой, чаще капризной фразы в адрес преподавания итальянского, в котором девушка преуспевала. Александр понимал, что Катерине не нравятся замечания и оценки маменьки. Она торопливо не соглашалась с оценкой преподавания, более того, высказывалась о своём старании и быстром усвоении урока, сознавая, что если и дальше так пойдёт, как по маслу, уроки могут прекратиться за ненадобностью – от чего холодело её сердце, но она не могла не отмечать способности учителя, не ставя в заслугу своих. Виной и причиной всему были скорее не способности, чего нельзя отвергать, а чувства, с каждой встречей томительнее и глубже западающие в сознание, боязнь того, что занятия быстро закончатся, нарастала. Взгляду любого человека видно было, а  уж пристальному маменькиному и подавно, что здесь не всё благополучно: в глазах то испуг неизвестно от чего, то радость, то смятение – а это не что иное, как любовь необъятная и прочная, даже безоглядная на любые поступки. Это пугало Анну Васильевну. Она успокаивала себя тем, что постоянно рядом с дочерью, и что Александр Петрович человек чести, благородный и удачлив, на него можно положиться. О своих выводах Анна Васильевна мужу не смела сообщать, боясь вспышки гнева, и только рассказывала об успехах  ученицы, на что генерал удовлетворенно отвечал:
– Матушка, я никогда не сомневался в способностях дочери. К лету уроки свернутся, адъютантство офицера закончится, поскольку освобождается место ротного, а способности поручика недюжинные.
От такого сообщения Анна Васильевна пришла в восторг и, улучив минуту, поведала дочери о судьбоносной фразе Феодосия Михайловича. Маменька даже расчувствовалась, выдернув платочек из-под обшлага, промокнула набежавшие слезы не то радости, не то грусти от будущих событий. Она пока не смела отождествлять эти ощущения с венчанием дочери, не то боясь его, не то сомневаясь в нём, хотя рано или поздно тому случиться, как неизбежности морозов зимой или дождей летом.
Александр догадывался, о чем могла думать Анна Васильевна и делиться своими мыслями с мужем.   Предположения эти  сначала смущали его, но скоро переросли в твердое намерение объясниться с Катериной, поскольку он стал думать о том же самом – о венчании.  Эта мечта была мила его сердцу, импонировала его настроению, хотя он не был готов к такому шагу из-за своей молодости и малого срока знакомства с Быковыми. Для него были чуждыми слова муж и жена, несколько пугающие своим образом отношений, но вместе с тем приятны от сознания того, что обоим  хочется вот так непринужденно болтать, мило улыбаться, вспыхивать огнем чувств с расплывающимся по телу неведомым доселе теплом.
Однажды Екатерина Федосеевна  в конце урока попросила маменьку сесть за рояль и в присутствии Александра Петровича показать неизвестно чей романс, озаглавленный «Букет подснежников». Анна Васильевна, страстная любительница до музыкальных новинок, с удовольствием согласилась аккомпанировать дочери и одновременно блеснуть перед молодым офицером своими способностями. Она грациозно уселась к роялю. Екатерина встала подле, как в тот первый день преподавания. Маменька шевельнула клавиши, убеждаясь в хорошем настрое инструмента, собралась, и неизвестная Александру мелодия полилась в залу, сопровождаемая сопрано барышни:
Я подснежников набрал тебе букет,
У подснежников, как небо – синий цвет.
Лепестки горят, как сердце от любви,
Я приду, ты только позови.
Александр стоял чуть в стороне от исполнителей и, завороженный голосом Катерины, не мог дышать: песня вливалась в его сердце и душу всей своей полнотой содержания, и он видел, что эта песня найдена лишь потому, что она о нём с Катей. Продолжение подтвердило  давно появившееся намерение парня.
Ты и  я – мы белый пароход,
Вместе в жизненный отправились  поход,
Даль приветливо манит своим крылом,
Счастье радугой танцует под окном.
Ах, как точно отражают стихи самую суть родившихся отношений парня и девушки!  Случайно ли Анной Васильевной избрано это творение для показа своих способностей, или намеренно? Об этом Александр подумал позже, идя к себе на квартиру, ставшую ему немилой, словно тюремная камера. Но сейчас он, замерев и поражаясь, продолжал слушать голос любимой и звуки музыки.
Буду я с подругой  жизнь да поживать,
Наберу букет подснежников опять,
И засыплю этой синью дом и двор,
У любви взаимной бесконечный разговор.

Я подснежников набрал опять букет,
У тебя в глазах небесный синий цвет.
Последние две строки удовлетворенная собой и маменькой Екатерина повторила дважды, а ему хотелось слушать до бесконечности! Но звуки смолкли, и возбужденный до экстаза Александр взорвался громкими аплодисментами и возгласом:
– Чудо, какое чудо вы мне подарили, Анна Васильевна, Екатерина Федосеевна! Чьи же это стихи и музыка?
– Автор стихов нам неизвестен, а музыка маменьки, – запинаясь на каждом слове от похвалы и, что говорить, от совершенного триумфа, заливаясь краской смущения, сказала Катерина.
– Вот как! Да вы искусный композитор, Анна Васильевна! А голос Екатерины Федосеевны  – божественный! Его слушать и не наслушаешься!
– Право, Александр Петрович, вы нас излишне захвалили, – ответила генеральша, но  видно было, что ей приятна столь высокая оценка молодого офицера, ценителя словесности, но, без сомнения, и музыки.
– Нисколько! Где же вы показывали своё творчество?
– Это дебют, ваше благородие, – отвечала Анна Васильевна, – однако, пора накрывать стол. Феодосий Михайлович будет с минуты на минуту. Прошу с нами откушать.
Поручик согласился, а генеральша приказала накрывать стол к ужину и удалилась в столовую. Екатерина Федосеевна, сделав реверанс офицеру, тоже порхнула в свою комнату, оставив Степанова в одиночестве ожидать появление генерала и приглашение к ужину.
В уроках, а их без натяжки назовём свиданиями, пролетели зимние месяцы. На дворы пришла весна-кудесница, обостряя чувства, и молодые люди почувствовали, что жить друг без друга больше не могут. Повышение по службе и присвоение звания штабс-капитана подвигли Александра Петровича на смелый, единственно верный шаг: просить руки Екатерины Федосеевны.
На следующий вечер после присвоения звания Степанов дал пирушку в офицерском клубе и затем был приглашен на традиционный ужин к генералу. Общество собралось сугубо военное  из штабных старших офицеров с супругами и командиров подразделений, в числе которых Степанов по приказу шефа назначен на роту. Как водится, прозвучали здравицы за императора Павла, за хозяина и хозяйку, а затем за виновника торжества. Что и говорить, самый молодой в истории полка штабс-капитан плыл на волнах славы и внимания, зависти и скрытого отчуждения сослуживцев. Последним обстоятельствам молодой везунчик не то чтобы не придавал значения, а просто не мог разглядеть этого, с легким сердцем принимал поздравления и томные взгляды дам и, конечно же, Екатерины Федосеевны. Замечал он одобрительные жесты и самой генеральши, пожиравшей его глазами. После обильного ужина и шампанского желающие уселись за карты. Поскольку танцы не были предусмотрены, дамы составили свой кружок, что проходило не впервые, и предались обсуждению всяких событий и новостей, не обходили своим вниманием обаятельного вновь испеченного штабс-капитана.
– Я заметила, – с лукавством на устах говорила одна из дам Анне Васильевне, – как  молодой человек оказывал знаки внимания вашей дочери, и она принимала их с волнением.
– Какая бы состоялась счастливая пара, – подхватила тему вторая, – жаль, что мой Павлуша поздно родился и обучается в кадетском корпусе в столице.
– Кто же родители его благородия? Они дали ему блестящее образование? – вопрос был задан как бы отвлеченно, но все ждали ответа генеральши.
– Отец господина Степанова – потомственный дворянин допетровских времен, скончался в своём имении, когда мальчику исполнилось лишь девять лет. Его мать взяла бразды правления имением в свои руки и преуспела в хозяйствовании, прикупила две деревни, – с достоинством отвечала генеральша, – но сии подробности никоим образом не могут относиться к нам.
– Удивительно, как можно управлять мужиками!
– Надо иметь твердый характер и недюжинные способности и знания.
– Несомненно, судя по её сыну, она обладает таким даром, – горделиво резюмировала Анна Васильевна, словно имела с неизвестной госпожой родственные отношения.
В это же самое время счастливый и восторженный Александр, отойдя к окну от честной компании с Екатериной Федосеевой, не смея прикоснуться к её руке на виду у множества глаз, говорил:
– Катенька, милая моя, мы уж с тобой объяснились. Я решительно намерен просить твоей руки у родителей. Я кинусь к ним в ноги!
– Саша, милый, я так трепещу от твоей решительности. Но я счастлива и буду с волнением ждать исхода. Когда и как же это свершится?
– Завтра вечером всё решится. Настроение твоего папеньки благоприятное. Жаль, у меня нет закадычного друга, которому бы я доверился и выставил его по обычаю в роли ходатая к твоим родителям.
– Как же отнесётся к нашей судьбе твоя маменька?
– Она во мне души не чает. Ты знаешь, как она меня растила и воспитывала, как пеклась о моём образовании, и теперь я не нуждаюсь в деньгах. У матушки доход приличный, и она для меня не скупится. Уж дважды подносил твоей матушке подарки, а дворовым давал на водку.
– Я уверена, моя матушка тоже возражать не станет. Только как дожить до той завтрашней минуты, друг мой?! – с глубоким сердечным чувством и, пылая лицом, говорила Катерина. – Я нахожу, что во мне рождается некое своеволие, которое побеждает страх и делает меня решительной в своих поступках, касающихся наших отношений.
– Видит Бог, они не переступили грань дозволенного.
– К сожалению, нам пора расставаться, на нас смотрят, – Катерина сделала реверанс, подала ручку для поцелуя, к которой страстно приложился Александр, и юная особа, с упоительным восторгом от переполнявших её чувств, направилась в свою комнату.
Уверенность Екатерины Федосеевны зиждилась не на пустом месте. Часто после урока генеральша приглашала его благородие к чаю. Катерина  садилась подле матушки, напротив Александра Петровича и старалась не глядеть на него, вести себя непринужденно, что не всегда удавалось, и некоторая скованность не ускользала от беглого взгляда маменьки. Анна Васильевна живо интересовалась альпийскими походами Суворова, прося нарисовать картину боя за перевалы, в котором активно участвовал Александр Петрович. Тот без смущения рисовал их красочными и огненными, полными героизма русских солдат и офицеров, цитировал свои оды-ответы на поздравления побед фельдмаршала. Ловил восторженные взгляды Катерины и одобрительные резюме генеральши. Насытившись красноречием Александра Петровича, она непременно справлялась о здоровье Пелагеи Степановны, бесконечно удивляясь, как ей удаётся самой вести хозяйство, на что Александр отвечал:
– Я не меньше вас удивлён открывшимися способностями матушки. Её энергия подчас вспыхивает бенгальскими огнями. И огни эти не тухнут, я вижу этот свет постоянно.
– Матушка ваша, слышно, страстная охотница до цветов.
– Да, она и сама, как неувядающий букет. Пишет, что заложила под стеклом оранжерею и уж нынче посылала корзину цветов самому калужскому губернатору на Новый год.
– У вас яркие поэтические образы, ваше благородие. Продекламируйте что-нибудь из своих сочинений, – генеральша пытливо бросала взор на Екатерину Федосеевну.  Она жестами и междометиями, вырывающимися из груди, тоже просила, внешне спокойная и только в глазах сверкали огоньки восхищения, в которых легко можно прочесть не только глубокое уважение, но скорее всего признание в сокровенных чувствах к молодому человеку.
Анна Васильевна не находила ничего дурного в сдержанных эмоциях своей дочери, поскольку и ей приглянулся Александр Петрович, блистающий умом, как искусный фехтовальщик саблей, и догадывалась о его чувствах к дочери, но не знала: одобрять ли, нет ли? Чаша весов всё больше склонялась в пользу молодого офицера – потомственного дворянина, будущего наследника расширяющегося и процветающего хозяйства под рукой матушки Пелагеи Степановны.
Не раз после такого чаю Екатерина Федосеевна, смущаясь и горя желанием произвести на Александра Петровича неизгладимое впечатление, просила дозволения показать свое искусство пианистки и певицы, садилась за рояль и своим сопрано исполняла арию Церлины из оперы «Дон Жуана» Моцарта. Разумеется, исполнение вызывало у слушателей бурю эмоционального восторга, хотя кое-где Катерина фальшивила, но никто не хотел, возможно, не мог заметить легкие огрехи, которые  свободно могли быть исправлены при репетиции с опытным педагогом. Доставляло истинное удовольствие  исполнение от того естественного поведения певицы, тот образ, какой лепила она без всякой рисовки и тягости, не сомневаясь в своём даре, хотя никогда не хвасталась им, не выставляла наружу, а скорее принижала его. Удивляясь произведенным эффектом, она вставала со стула, и маково алея лицом, кланялась в пояс,  скромно садилась подле маменьки. Часто её вызывали на бис. Екатерина, всё также смущаясь, шла к роялю и вдохновенно исполняла попурри из народной музыки, часто из «Камаринской».
Кто-то из слушателей, восхищаясь талантом девушки, советовал вернуться в Петербург, где в детском возрасте она получала уроки музыки, окончить театральное училище и стать оперной певицей. Возможно, такое бы и случилось, если бы зов души к музыке оказался сильнее вечного зова сердца к преподавателю итальянского. Следует не сбрасывать со счетов то смущение перед публикой, хотя  малочисленной и родной, что останавливало Катерину от настойчивой просьбы отправить её в Петербург на учебу, поскольку теперь папенька генерал, состоятельный, о чём нельзя было думать девять лет назад. Феодосий Михайлович Быков тогда имел чин майора, участвуя в войне с турками, был ранен, не имел средств на содержание семьи в столице. Он отправил жену и дочь в своё захиревшее имение под Воронежем, где восстанавливал силы после госпиталя.
Следующий день после объяснения влюбленных оказался насыщен службой. Вхождение штабс-капитана в командование ротой, общение с батальонным начальником и штабными офицерами шло без особого напряжения. Дела не мешали Александру внутренне готовиться к  судьбоносному визиту, мысленно проговаривая ту речь, которую должен произнести перед  супругами Быковыми. Он, разумеется, робел, но одергивал себя, призывая в сердце отвагу, которую проявлял как вестовой во время альпийской баталии. Там ему было проще заставить себя бежать к цели под пулями неприятеля. Пылкость характера каждого юнца храбрила, была солидарна с честью, которую нельзя уронить. Страшился он и неожиданной перемене настроения генерала по каким-нибудь неприятным обстоятельствам, идущим, как правило, от  вышестоящих начальников. К счастью, рутинные дела в полку шли  обычным порядком, и штабс-капитан Степанов, собрав в кулак всё своё мужество, в один из мартовских дней явился к дому генерала. Уж начало смеркаться, со стороны конюшни доносился лай сторожевого пса, в окнах мерцал свет, у крыльца темнела фигура часового. Ободрившись, что отступать поздно и некуда, просил дежурного ординарца доложить генералу о просьбе аудиенции в присутствии его супруги.
Выслушав доклад дежурного прапорщика, и отпустив его, генерал воскликнул:
– Ага, Анна Васильевна, его благородие господин Степанов желает объясниться с нами обоими. Что бы это значило?
– Не догадываешься, Феодосий Михайлович? – укоризненно покачала головой генеральша, – плоды придуманного тобой учительства, этакого запоздалого гувернёрства.
– Неужели случилось непоправимое? – ужаснулся генерал.
– Не думаю, батюшка, надзор был строгий. А дщерь наша – нравственная, неоспоримо. Тут дело сердечное – руки попросит, коль обоих призывает.
– Вот так сразу отдать единственную дочь – я не готов. Однако, пусть просят господина штабс-капитана, – распорядился генерал.
Екатерина, уведомленная накануне о столь решительном шаге возлюбленного, услышав возбужденный разговор родителей, воспылала душой, кровь ударила в голову и сердце учащенно забилось. Девушка упала в кресло, что стояло в её комнате, на которое любил садиться Александр Петрович, но, заслышав шаги своего любимого, вскочила и прильнула к двери, вся превращаясь вслух. Ей сделалось холодно, хотя в комнате стояла обычная температура, а она одета в тёплую блузку и в повседневное бежевое платье из тонкой бязи.
Голоса раздавались не совсем внятно, поскольку комната хоть и была смежной, но сообщалась с залом через короткий коридор. В него выходила дверь, приоткрыв которую Катерина увидела лишь стоящую к ней боком маменьку, зато слова теперь слышались четко.
– …прошу руки вашей дочери, – донеслись до нее заветные и долгожданные слова Александра Петровича. Голос его показался очень взволнованным, каким-то чужим, совсем не таким, что часто звучал  в этой комнате во время уроков – восторженный и всегда желанный почти с первого дня их знакомства.
– Что же вас заставило сделать такой шаг, господин штабс-капитан? – раздался довольно спокойный голос папеньки, что показалось Катерине нормальным: она не знала, как ведут себя в такой ситуации отцы семейства, а это предложение для неё прозвучало впервые.
– Только любовь, Феодосий Михайлович! Только любовь, Анна Васильевна!– страстно говорил Александр Петрович, и теперь голос его звучал для Катерины благозвучно и более того желанно. – Уж я постараюсь сделать Екатерину Федосеевну счастливой!
– В  искренности вашего намерения мы не сомневаемся, – сказал генерал, и  Катерина услышала в словах некоторую сухость, – но каким образом, хотелось бы твердо знать? Женитьба в столь раннем возрасте – есть  препятствие для карьерного роста. Любовь, дети, хлопоты семейные. Хотя вижу у вас недюжинные способности. Двадцать лет, ордена, звание – довольно редкое явление среди нетитулованных дворян. Потом, как отнесётся ваша матушка? Вы сносились с ней?
– Буду честен – пока нет. Надеюсь, как единственному сыну – препятствий не будет.
– Как же вы поступили, Александр Петрович? – подала голос матушка, и Катерина уловила своим женским чутьем весьма неодобрительные нотки, и даже оскорбительные. – А если отказ?!
Екатерина Федосеевна ахнула, непроизвольно толкнула дверь, и она распахнулась шире, испугав девушку. Она поспешно притворила дверь и больше не могла слышать того, как сложился дальнейший разговор, волнуясь и пылая огнем неизвестности своей судьбы.
Через некоторое время  камердинер пригласил Катерину на вечерний чай, где за столом она увидела Александра Петровича в несколько растерянном виде и молчаливым. Впрочем, молчали и родители – видно, всё высказали только что. Она не смела что-либо спросить, а только виновато смотрела на грустную матушку, теряясь в догадках о причине  грусти. Она могла быть и от приятного разрешения сватовства, поскольку мать отодвигается у дочери на задний план с редкими встречами, а на первый – становится её возлюбленный. Но мог быть и отрицательный результат – отказ, хоть и не полный, до того, как Александр Петрович получит согласие маменьки. Катерина не могла отдать предпочтение ни одному варианту, а склонна признать оба, поскольку оба правдивы и возможны. Папенька же выглядел флегматичным, но несколько рассеянным. Откушав чаю, Александр Петрович приложился к ручке матушке, поклонился Екатерине Федосеевне, козырнул генералу, все так же держа в неведении невесту.
– Поезжайте завтра же, отпуск вам положен, – сказал на прощание Феодосий Михайлович, – решайте вопрос, все зависит от позиции вашей матушки.
Александр Петрович еще раз козырнул, бросил грустно-нежный взгляд Екатерине и удалился.
Объясняться с дочерью отец не пожелал, удивленный тем, что его, старого воробья, провёл на мякине молодой человек. К тому же его подчинённый. Правда, в мякине той есть зёрна, которые могут дать урожай. В мечтах у него складывалась более солидная партия, если брать во внимание красоту и обаяние Катерины, молодость и образованность. Да и чин его не псу под хвост. Дождался бы жениха посолиднее. Однако, и этот не дурён. А Катерина так и сомлела под его взглядом. Он сделал жест жене – мол, объяснись, и пошёл в свой кабинет.
Анна Васильевна, более осведомленная об отношениях молодого офицера и дочери, посчитала правильное указание мужа, и всё же с некоторой холодностью сказала:
– Визит Александра Петровича, очевидно, не тайна для тебя, голубушка моя. На меня оно произвело благое потрясение, я наблюдала за вашими уроками, потому  не удивилась, и больше на твоей стороне, нежели Феодосий Михайлович, не полностью принявший сватовство. Да как можно без согласия его матушки! Завтра он отбудет в своё имение. Оно нас устраивает, к тому же он единственный наследник, – Анна Васильевна смотрела на дочь и видела, насколько волнительны для Катерины произнесенные слова, потому ждала вспышки, отражаясь на  лице маковым цветом.
– Ах, маменька, Александр Петрович во всём успешен, но главное – мои к нему чувства.
– Не сомневаюсь, пока молода. В будущем её заменит состоятельность и положение в обществе, что нельзя сбрасывать со счёта.
– Маменька, я не раз слышала то, что вы с папенькой не нажили никакого состояния, но вы счастливы.
– Да, я готова следовать за твоим отцом хоть на край света. Я терпеливо ждала его из военных походов и постоянно молила Бога сохранить ему жизнь. Он щедр и незлобив, даёт балы, хотя в целом ведёт скромную походную жизнь.
– Я также буду всюду следовать за Александром Петровичем, если дело решится наилучшим образом.
– Хорошо, будем ждать милости Божией и благополучного исхода. А теперь  я займусь вязанием – оно благостно для души и успокоения.
– Я тоже, матушка, сяду за пяльцы рядом с Вами.

Ночью в окно комнаты Катерины раздался тихий стук. И в лунном свете высветился силуэт человека в кивере. Девушка напружинилась: никак Александр Петрович?! Силуэт слился со стеклом. Он! Впервые вот так, знать не сдюжило сердце перед отъездом, решился на тайное свидание, почти совсем, как в романах, но наяву обостренно возбуждая чувства. Катерина подхватилась и как была в спальной сорочке, так и подбежала к окну на цыпочках. Лунная дорожка, падающая на пол, теперь преломилась от фигуры находящейся за высоким окном. Здесь стояли, как и всюду двойные рамы, и тихий голос любимого не был слышен. Александр Петрович показал рукой на форточку. Она догадалась, повернула собачку и отворила створку. Он, опираясь на что-то, поднялся выше, и голова его сравнялась с форточкой. С улицы тянуло свежестью, долетел приглушенный собачий брёх. Страх быть обнаруженными  часовым, сковал девушку.
– Александр Петрович, как же вы осмелились?– прошептала Катерина.
– Не бойтесь, я капралу дал на водку. Я не мог не попрощаться с вами, душа моя, перед дальней дорогой. К полудню я буду в карете, и через два дня упаду в ноги матушке просить благословение на венчание. Дайте вашу руку для поцелуя и пожелайте мне удачи!
– С Богом, Александр Петрович, поезжайте за нашим счастьем, да в дороге не простудитесь! – отвечала девушка, просовывая руку в форточку. – Ах, как высоко. Я сейчас поднесу табурет,  встану на него.
Девушка бесшумно прошлась по комнате, подхватила увесистый табурет, поднесла к окну и с легким стуком опустила на пол, поднялась на него и очутилась почти вровень с офицером.
– Вот вам моя рука, буду ждать вас с нетерпением.
Александр подхватил горячую руку девушки, подтянулся на цыпочках, и жаркие поцелуи обожгли Катерину.
– Ах, какие неизъяснимые чувства вызывают ваши поцелуи в это тайное свидание! – шептали влажные губы девушки. – Какое счастье любить и быть любимой! Возвращайтесь с благословением матушки.

5.
Александр Петрович въехал в калужские земли после полудня с южной стороны. Снега уж здесь почти сошли. Дороги раскисали от высокого солнца, которое, как бодрый пловец среди волн, ныряло меж раскиданных по небу облаков и хорошо прогревая воздух. Экипаж продвигался медленно, нарезая глубокую колею колесами. Луга и пашни выглядели покинутыми сиротами, производя унылое впечатление от неубранной желтизны и черноты. Лишь в  лесу белел ноздреватый снег и слепил глаза своей яркостью против дорожного полотна. Предоставленный скуке от тряской дороги, Александр предавался размышлениям, порой торопя возницу, чтобы на усадьбу въехать засветло, и в этот же вечер объясниться с матушкой, снять груз с  сердца. Он был уверен в благополучном исходе своей поездки и просьбы, хотя червячок сомнения, заронившийся после сватовства и  почти отказа, с оговоркой, все-таки зудил душу. Там, в полку, при Екатерине Федосеевне он не сомневался и на йоту, но теперь, подъезжая к дому, всё чаще возникал вопрос: а вдруг?!
«Но с чего бы? – отгонял он сомнение, как назойливую муху. – Я исправный, любящий сын, единственный наследник и в такие годы – штабс-капитан. Нет, дело решится с легкостью».
На одном клине оттаявшей пашни, парующей под ярким солнцем, увидел гомонящую стаю грачей. Казалось, пашня шевелилась, звучала неуправляемым оркестром, но он улавливал в звуках  подтверждение своим мыслям. Таким, какие роятся и сообразно желанию выплывают на первый план.
«Да-да», – вещали грачи, и он, успокоенный птицами, загадочно улыбался, воображая ту минуту, когда вернётся в полк и объявит решение матушки. Как же Катенька возрадуется и бросится к нему на грудь, не стесняясь больше ни папеньки, ни маменьки! Слышал он это «да-да» лишь потому, что ему хотелось утвердиться в согласии матушки. Вот, скажем, до вашего слуха долетел крик кукушки. И зная, почему она кричит, а кричит она от того, что снесла яйцо и подбросила в гнездо славки для выпаривания. Вот и спрашивает: «Как там? Как там?». Если вы зададитесь другим вопросом, вам послышится в звуках птицы-нахлебницы  ответ устраивающий вас. Вы хоть и обманываетесь, но не признаёте того, хотя логика заставляет вас отступиться. Но вам не хочется вступать в противоречие с самим собой, и вы соглашаетесь, поскольку психология вашего самоуважения требует непременной победы.

Солнце уж клонилось к закату, зажигая раннюю зарю, наконец, экипаж свернул со столбовой дороги на приусадебную, отсыпанную гравием,  торную. Александр облегченно вздохнул. Подумалось: «Дома ли матушка? Чай, в разъезде по усадьбе?» Он смотрел из окна кибитки на окрестные долы, но его мало волновали они, поскольку слабо помнит их в своём детстве: с десятилетнего возраста, почти сразу по кончине батюшки был отдан в пансион, и только наезжал в каникулы то в родовое имение в Зеновке, то с матушкой в купленное по соседству Шалово, ставшее теперь Троицким, то в далёкое Ивлево в Подмосковье. У него не сложилось единого тяготения и любви к этим землям и дворам, постепенно перестроенные матушкой, как единого  родового гнезда. И все же Александр чувствовал некоторое волнение души,  и это волнение, как благостный елей разливался по всему телу. Здесь, в Зеновке, он родился, рос, окруженный заботами папеньки и маменьки,  и здесь будет решаться его дальнейшая судьба. И, уж въезжая на усадьбу, окончательно решил, что не станет с места в карьер прямо за обедом говорить о цели своей поездки, а отложит на утро: ибо утро вечера мудренее. К тому же неизвестно – каково настроение у матушки в эти дни начала весенних хлопот, в дни Великого поста со скромным питанием, молитвами, посещением храма, очищением души и тела. Как-то не совсем укладывалось в сознании молодого барина-офицера то, что питаться надобно скромно, а полевые дела требовали немалых усилий как самой хозяйки, так и мужиков, чтобы в лучшие сроки отвести посевную страду. Тонкости он узнал намного позднее, но и теперь, увлекаясь естествознанием, видел, что поститься – неблагоприятная мера для весенней страды. Греховно в дни очищения печься о мирских заботах вот так с наскоку. Его натура и молодость не могли безукоризненно соглашаться с придуманными правилами жизни, но  родительское воспитание и глубокая вера в законы Божии мирили его с такими правилами.
С этими мыслями он выскочил из экипажа и увидел на крыльце старого слугу в ливрее, вышедшего из дверей навстречу подъехавшему неизвестному гостю. Он был близорук и не сразу признал в молодом офицере своего господина Александра Петровича. И всполошился только лишь на вопрос:
– Дома ли моя матушка, Пелагея Степановна?
– Дома, батюшка, Александр Петрович, благоденствует, токмо приказчика отпустила. Не признал вас сразу, прошу милости. Шибко вы изменились, батюшка. Какой стан, какая выправка, какой фасон! Никак в генералы нацелены?! Батюшка ваш в трех шагах стоял от этого чина, – кланяясь в пояс, торопливо говорил слуга.
– Чего уж, вот тебе пара алтын на водку за службу, – Александр, добродушно улыбаясь, подал старику монеты и прошёл в коридор и далее через зал в кабинет Пелагеи Степановны. Она сидела за столом с какими-то бумагами и на голос Александра Петровича встрепенулась, протянула руки навстречу. Александр бросился к ней, подхватил дорогие матушкины руки, припал губами, и слезы умиления брызнули из глаз.
– Какими судьбами, сын? – без особых эмоций сказала барыня, словно виделась с сыном накануне.
– В отпуск, матушка, по случаю нового чина! – отвечал Александр, успев заметить в голосе обычные нотки. – Как вы тут, матушка, поживаете?
– В трудах по хозяйству, Александр Петрович, не могу распознать новый чин?
– Штабс-капитан, матушка. Начальник роты.
– Что ж заранее не уведомил, а наскоком, как казак лихой? Случилось ли что? Неужто связано с убийством императора? – в голосе звучала тревога.
– Бог с вами, матушка, о каком убийстве вы говорите? Я покинул полк 12 марта, что могло случиться?
– То и случилось, убийство императора заговорщиками, пока ты в дороге находился. Не уж-то не докатилась весть о злодействе до ям, в каких лошадей менял?
– Никак нет, матушка. Спокойствие стоит всюду. Не верится мне!
– Не верится, а случилось. Калужский двор, как улей растревоженный гудит, особливо сторонники бывшего императора. Заговорщики их не помилуют.
– Но как же случилось? Кто заговорщики? Помнится, манифест императора Павла провозглашал: конец дворцовым переворотам и женскому правлению! Ибо отныне власть будет переходить от отца к сыну.
– Старший сын Александр – любимец Екатерины Великой унаследовал престол. Кто же заговорщики – тайна. Откроется не враз. – Пелагея Степановна принялась барабанить пальцами по столу в тяжёлом раздумье перед оробевшим и притихшим Александром. – Мыслю, будь жив генералиссимус, царствие ему небесное, обласканный в конце жизни императором Павлом, гвардейцы разве могли допустить переворот?
– Трудно сказать, матушка. Ни о чём таком я не думал в дороге.
– А вот я думала. Это те последствия, вводимые Павлом против дворянства. Графы да министры его живота лишили. Ужели в полку ропота не было по поводу его шагов в сторону прусских порядков? Форму армейскую поменял, дисциплину навёл, дворян всех без исключения служить обязал.
– Во всём-то вы, матушка, в курсе.
– Я бы не хотела никаких перемен. Они только разрушают наши привычки и многолетние порядки. Токмо сладишься с одними, пойдёшь в рост, а тут – град нещадный по посевам! – она говорила с такой убежденностью в своей правоте, словно заверяла собеседника в том, что весенний день – год кормит, а осень – венец года.
Это неожиданное известие повергло Александра в уныние. Очередная узурпация власти не сулила ничего хорошего. Во всяком случае, спокойствие нарушено. Душевное состояние матушки колеблется, как стрелка барометра. На бурю или на штиль? Он знал, что реформы императора подсластили крестьянскую долю, слегка ослаб хомут податей и барщины. По словам того же Радищева, продолжавшего обличать самодержавие, гнёт ослаб лишь на йоту. Однако управлять хозяйством, по словам матушки, стало сложнее и накладнее для каждого помещика, имеющего крепостных, землю, скот, сады. Молодой барин занервничал. После трапезы, сославшись на усталость, удалился в свою комнату,  с давно выветрившимися следами детства. С вечера ему не спалось, он накропал несколько грустных рифмованных строк, остался недоволен. Оделся и вышел в ночь, посылая в звёздное небо свой пеленг, дабы он долетел до сердечной избранницы. Долго гулял по двору, по саду, прошёл к прудам, скованным льдом, стоял, вглядываясь в темень, отыскивая лунную дорожку. В дом идти не хотелось, ему казалось здесь, на просторе он, отправляя пеленг своей любимой, будет услышан ею и сам прислушивался к ночным звукам и шорохам, ловя ответный. Устав стоять и промерзнув на ветру, он за полночь вернулся в дом, приказал слуге принести ему стакан водки для согрева, выпил, не закусывая, чего никогда такого с ним не случалось, опустился на постель, но долго не мог уснуть, вороша мыслями свою незадачу, и лишь на рассвете дрема сморила его.
Назавтра, и последующие дни Александр старался быть при матушке, вникая в дела по хозяйству, надеясь как-то расположить к себе её деловой настрой. Матушка объявила, что у неё назначен приём местного дворянства и чиновников Мещовска, и просила сына быть при ней. Выше среднего роста, плотно сбитый, с кучерявыми каштановыми волосами он явился при орденах и лентах, чем несказанно удивил гостей. Они ему рукоплескали, удивлялись, подчеркивая хваткий и бесстрашный характер молодого офицера. Приём был чисто деловой, связанный с предстоящими полевыми работами в уезде. Избрана усадьба помещицы Степановой потому, что она отменно вела свои дела, умела договариваться с крестьянами и дворовыми  с условиями выгодными как ей, так и работным людям на весь предстоящий сезон. Пелагея Степановна дала постный, но обильный обед, однако танцы отменялись по случаю неблагоприятных политических событий в столице и Великого поста. Александр видел: маменька им довольна и горда.
Заканчивалась вторая неделя отпуска штабс-капитана. Он ежедневно отписывал Екатерине Федосеевне о своих поездках по имению и о том, что выдерживает паузу в объявлении матушке главной цели поездки, ожидая благоприятного расположения духа у Пелагеи Степановны. Настроение у неё бывало почти всегда ровное, если не считать высказанные резкие замечания управляющему, ключнику,  дворовому агроному за оранжерею,  допустивших промахи в делах.
Пелагея Степановна для поездок по имению надевала костюм «Амазонка» – удобный как для езды на дрожках, в карете, так и для верховой, поскольку часто случалось пересаживаться в седло. На голове всегда легкий убор, на плечах камзол, шитый на мужской манер, и укороченная, из плотной ткани юбка распашная и нижняя закрывала ноги до пола, что диктовалось соблюдением этикета. Александр Петрович  снимал офицерский мундир, коли ехал по имению, облачался в гражданский костюм: рубашку из льна с оборками, камзол, короткие штаны, чулки и башмаки. Сверху надевал кафтан из шелка, подбитый мехом.
– Наматывай на ус, Александр Петрович, как надо приглядывать за имением. Пригодится на твоём веку. – Они возвращались на усадьбу в промозглый мартовский день, торопясь согреться чаем со сливками да мёдом. Пили помногу, не торопясь, наливая из самовара, что ставили прямо на стол слуги, горячий, обжигающий, но так хорошо греющий грудь. Тут были шаньги с творогом и сметаной, пироги с мясом и ливером, сдабривали их горячим топлёным коровьим маслом, вливая ложечку внутрь, калачи сдобные, пахнущие ванилью, разжигая аппетит. Разговоры в такие часы шли плавные и тягучие о повседневных заботах, словно льдинка таящая в теплой воде или на злобу дня острые, как шило да  взрывчатые, словно порох, разя того или иного провинившегося приказчика или дворового с ключником. Свидетелем такого разноса молодой барин был намедни в Ивлево за недосмотр семенного зерна в ларях, залежалого, с запахом плесни. Тут же последовал приказ перевеять семена, просушить лари. Нынче матушка, довольная участием сына в оценке своего хозяйства, ударилась в воспоминания:
–Батюшка твой был вояка исправный. На турку ходил, чины получал, не собирался  быстро выйти в отставку и сесть на имение. После знакомства и сватовства  случилась незадача – отказали ему вначале мои родители: состояния большого он не получил, как третий сын, но козырь имел: моё терпение и клятва в верности перед расставанием. Дева уж я старая выходила, молила родителей не принимать сватов, не подыскивать мне женихов. Просьбы и молитвы мои дошли до неба, дождалась молодца.  Отвоевался, вернулся из похода не хуже тебя – с орденами, бравым офицером гвардии. Через восемь лет после помолвки опять в ноги к батюшке моему. Батюшка  смилостивился. Обвенчались, сыграли свадьбу и зажили. Вскорости ушёл в отставку Пётр Семёнович в чине премьер-майора. Уехали мы в его имение. Здесь начал сокол мой успешно барствовать, а я подхватила. Все знают как – да расширилась. Дядя мой Кашталинский, наш благодетель, руку легкую приложил, казной поддержал.
Твой батюшка расторопный да экономный – всю  помощь дяди в дело обернул. Вставали мы, как и все исправные хозяева, рано. Особенно в страдные дни молились за труды. После молитвы Петру Семёновичу в кабинете докладывали о выполнении прежнего задания дворецкий, ключник, управляющий, а бывало, и деревенский староста. Заходили по одному, отчитывались. Особенно внимателен был батюшка к расходам и доходам. Коль плох баланс, допытывался о причинах, вникал и старался исправить. Потому ни та, ни другая рука не могла что-то припрятать, своровать – знали, разоблачит их барин. Я унаследовала его строгость, и сама так же веду хозяйство. Бери и ты пример на будущее.
Пелагея Степановна примолкала, наливала горячего чая себе и сыну, сдабривала сливками, отхлёбывала, запивая мёд, и с чувством довольства продолжала рассказ:
– Внимателен был Пётр Семёнович к людям, справлялся у старосты: каково здоровье у крестьян, кто хворает, кто пьёт, кто справно трудится ему и себе во благо. Мастеровых людей привечал, всячески поощрял. Любили его люди.
После докладов садились за чай, напившись, шли в церковь. После обедни – завтрак. Гостей в страдную пору не принимали, а ехали по имению, по полям и покосам. Не оставляли без глаза скотские дворы. Так я и втянулась с твоим батюшкой, царствие ему небесное, в управление имением. – Матушка расчувствовалась, разогрелась за чаем и воспоминаниями, с грустной радостью смотрела сына, и Александр решился.
– История сватовства и хозяйствования мне знакомы, маменька, как вы терпеливо дожидались милости. И дождались. Тем и счастливы. Я тоже хочу быть счастлив  в семейной жизни, полюбил дочь генерала Екатерину Федосеевну, и она во мне души не чает. Прошу, маменька, дозволение на венчание! – Александр встал, подошёл к матери и, опустившись на одно колено, попросил руки. Она руки не подала, нахмурилась.
– Вот какова цель вашего отпуска, Александр Петрович! Я-то гадала. Видела порывы, да отводила подозрения.  Что же генерал, небось, просил у него руки невесты?
– Просил, маменька, он сослался на вас, прежде на ваше благословение.
– Расскажи-ка мне: каков генерал, что имеет да душой, есть ли заклады, счета в банке, земли с крепостными или одни эполеты да жалование? Да встань!
– Я, маменька, в подробности не вдавался, – поднявшись с колена  с испариной меж лопатками, молвил страстно Александр, – как-то мне до этого дела нет. Генерал заслуженный, жалован крестами императрицей за походы с Суворовым, казной немалой. Феодосий Михайлович балы даёт, состоятельный. Особняк за ним в собственности за заслуги в походах.
– Чай, состояние его в балы вылетает?! Есть ли имение?
– Признаюсь, сие меня не интересовало. Он мне щедро жаловал за уроки итальянского, что я давал Екатерине Федосеевне. При пустом кармане такого не сделаешь.
– Мне надобно точно знать о его состоятельности. Тогда и ответ получишь. На что  будешь содержать семью без хорошего приданого? Семья твоя – явная помеха для службы. Хомут тяжелейший. Разве этого не понимает генерал? Вот я ему отпишу, да спрошу: разумная ли у него голова?
– Маменька, да он меня за такие вопросы из полка сживёт.
– И то верно, сама наведу справки. Не богат – нет моего родительского благословения на венчание с его дочерью. Подыщу тебе достойную партию, коль неймётся. Пока же, жди. – Она помолчала, что-то обдумывая, и пустилась в рассуждения. – Жалованье у тебя нынче прибавилось, не спорю. Однако не велико – в год триста целковых. Уж я-то знаю по батюшкиному довольствию. Смена эполет могла его разорить. Коли в свет выходил – запасные имел незаношенные, мундир опять же свежий, экипажи. Сам знаешь, чего стоят. Как бы ты без моей казны обходился? Чай, не хуже других в пансионе щеголял. В офицеры вышел – всю амуницию тебе обеспечила. На шампанское не скупилась. Правда, грозилась: в карты будешь  играть на деньги – всего лишу. Внял?
– Внял, маменька. Не сажусь ни с кем. Я за стихи берусь, они не только от скуки спасают, но дух возвышают. Я вам писал про свои оды по заданию его светлости Суворова на  победы в походе. Хвалил. Тем и горд, маменька.
Пелагея Степановна помнит эти письма с одами, читала их в узком  кругу дворян-соседей, заслуженно гордилась сыном. Воспоминания приятны, как солнечный луч в холодном марте. Они нежно-грустные от того, что реже всплывают в сознании,  а острота их с годами притупляется, но все же греют. Так подумалось, но продолжила о насущном:
– Одному на жалование без роскоши жить можно, а семьей как на него обходиться без родительской помощи? Ты об этом подумал? Нет, не думал. На маменьку надежда. У генерала за душой, скорее всего, пусто.
– Маменька, вспомните свою молодость, папеньку почти без состояния – из-за чего ему была отказана ваша рука. Но папенька и вы оказались однолюбами, с характером и только через восемь лет были осчастливлены венчанием. – Александр говорил с жаром,  почти срываясь на отчаянный крик, смотрел в глаза маменьки, сдерживая себя, видел в них нарастающий гнев, что пугало его и одновременно придавало сил к возражению.
– Вот и ты испытай свои чувства временем, – холодно ответила маменька.
Пелагея Степановна грузно поднялась из-за стола, неспешно удалилась в свои покои, придерживая подол темной драповой юбки, довольно теплой, а потому  практичной в переменчивую весеннею погоду. Александр Петрович с упавшим сердцем  и потускневшим взглядом молча проводил матушку, зная о скромном состоянии генерала и накопившихся долгах со слов Екатерины, приготовился к полному поражению, но писать об этом в очередном послании возлюбленной не стал.
Склонный к размышлению Александр сделал вывод: матушка откажет. Он же от Катерины не отступится никогда. Генерал и маменька Пелагея Степановна – а она более того – обеспокоены будущим семьи. Зажиточность выходила на первый план, хотя в молодости матушка предпочитала чувства ставить выше. Да вот износились чувства, как башмаки на длинной дороге жизни, и выброшены из употребления. Александр согласен: семья – это новое состояние человека. Это всегда наполненный кубок: в счастье – вином, в бедности и распрях – ядом. Надо быть уверенным в себе, в своих способностях, чтобы самостоятельно прокормить семью без поддержки родителей. Она не будет дана, пойди он против воли, что станет редкой смелостью. Поступок этот будет обсужден со всей неприязнью и непоколебимостью в дворянских кругах, особенно вызовет неудовольствие у стариков.
Будет ли его намерение не покориться – ошибкой, покажет время. Созревший человек  способен сознавать свои ошибки и казниться за опрометчивость лишь в том случае, если он умен, поднимая себя выше сложившихся обстоятельств. Если не признает, значит, либо человек не созрел до кондиции, либо слаб натурой и умом. Часто это называют упрямством. Оттого упрям, что не умен и не может понять вред от своего упорства. Но Александр знает, что махровое упрямство стариков порождено  традициями: безоговорочное подчинение воли родителей. Не скажем же, что Пелагея Степановна не умна – она раба традициям. Потому отказала сыну в женитьбе на бедной Екатерине Федосеевне, не видя и не зная её, и достойна упреков за махровый эгоизм. Он был в те времена, да и теперь, второй натурой человека, его бичом, отчего зарождались неблаговидные поступки с ужасающими последствиями: отчуждение родного человека, жестокие распри и, более того, войны.
Мысли о тайном венчании всю дорогу назад занимали воображение Александра. Критически относясь к упрямству, он не допускал этого в свой адрес, решившись на тайные шаги в своей судьбе. Решение оправдывал любовью к девушке, а это совсем иное состояние человека, толкающего его на эти шаги. Непременные слезы девушки. «Слезы на ресницах у любимой – бриллиант, потерянный мужчиной». Он где-то слышал эту фразу, и она отражает суть ситуации. Намерения его можно считать легкомысленными, если вникнуть в  то обстоятельство, что он будет отвергнут не только матушкой, но и генералом, а дальнейшая служба под его началом просто немыслима. Только отставка, отказ от блестяще начавшейся военной карьеры. Глупостью и позерством назовёт такой шаг его окружение. Это он понимал, но не настолько глубоко, чтобы поступиться своими чувствами и попрать любовь к нему безупречной Екатерины Федосеевны. Такой откат не выдержала бы его честь.
Предстояло объясниться  с родителями и также получить отказ?

6.
Александр Петрович прибыл в расположение полка во второй половине дня и не стал  откладывать объяснения с родителями, чтобы не мучить себя и Катеньку. Тут же явился на квартиру к генералу, выяснив, что он дома и собирается завтра в отъезд в дивизию. Всё складывалось для немедленного появления пред светлы очи родителей.
На крыльце Александр встретил всё того же прапорщика, что и много дней назад, ставшим дурной приметой в глазах Степанова. Отдав ему честь, приказал:
– Доложите его превосходительству о просьбе принять прибывшего из отпуска штабс-капитана Степанова.
Прапорщик повиновался и скрылся за дверями. Офицер крутнулся вокруг себя, зажмурился, чтобы не видеть цветущего сада в противоположность от неизвестного исхода аудиенции и своего сумбурного настроения,  стал ждать ответ.
– Господин генерал примет вас через полчаса, – услышал он голос прапорщика, встрепенулся, сбежал с крыльца и направился в сад по жухлой траве под окна Екатерины, чтобы подать знак о своём прибытии. Окна выходили на запад и всё ещё были освещены солнцем, которое посылало лучи сквозь высокие, рассеянные по небосводу перистые облака. Свечи в комнате барышни пока не зажигали, как и во всём доме. Офицер стремительно приблизился и легонько стукнул в стекло и тотчас же увидел Катерину. Она сидела подле окна с книгой в руках и встрепенулась на стук, глянула и обмерла: за окном стоял любимый Александр Петрович. Девушке так хотелось вслух называть его ласково – Сашенькой, но она не смела.
Александр послал воздушный поцелуй, жестами показывая, что он рад видеть её и велел идти в зал, где состоится судьбоносный разговор. Она не могла так быстро исполнить  приказ, поскольку не насмотрелась на  парня, не прочувствовала внезапное свидание, хотя ждала с нетерпением, дабы после судьбоносного известия не упасть в обморок от счастья или разочарования. Катерина не выпускала из рук книгу, словно приросшую к пальцам, а скорее как медальон, ставший эталоном удачи: именно книги сблизили их сердца настолько, что они слились воедино, и разрыв их означал гибель. Молодые люди  молчали и смотрели друг на друга. Наконец, Александр оживился, показал жестом своей принцессе  идти в залу. И она, одетая в серое повседневное платье в талию с пышными  кружевными манжетами, удалилась, а он бросился к крыльцу и как раз вовремя. Только он взбежал на крыльцо, появившийся в дверях прапорщик широко распахнул перед ним двери, сказав:
– Его превосходительство ждёт вас.
Александр вошёл в зал и увидел супругов в грузной выжидательной позе, а сзади – их бледную барышню, бесшумно подошедшую, и был уверен, что её не приглашали, поскольку в минувшие  минуты она стояла перед ним по ту сторону окна. Смелость эта тут же была расценена Александром как знак полного подчинения возлюбленной его воле. Он решительно приблизился,  щелкнув каблуками, поклонился.
– Час назад я прибыл в расположение полка из родного имения. Желаю вам здравия и снова осмелюсь просить руки вашей дочери, милостивый государь Феодосий Михайлович и милостивая государыня Анна Васильевна.
Родители были поражены напором бравого штабс-капитана, разглядывали его, словно видели впервые. Смущение так и написано на их лицах.
– Какова же воля вашей матушки? Прежде хотим знать. – Феодосий Михайлович  выдохнул из груди воздух, словно захлебывался им и терялся, а теперь пришёл в совершенное чувство, поведя эполетами  и тряхнув правой рукой. – Есть ли письменное подтверждение?
– Матушка писать не решилась, но отказала мне в благословление на брак с вашей дочерью. Но я решил быть тверд в своём намерении, поскольку люблю Екатерину Федосеевну всем сердцем и потому прошу её руки помимо воли моей матушки.
– Ах, какая немилость! – раздался сзади супружеской пары возглас несчастной барышни, и тут же послышался, как выстрел, грохот  падающего на паркет тела.
С недоуменным испугом родители обернулись и увидели лежавшую навзничь Екатерину в обмороке и остолбенели. Первым к ней бросился жених, подхватил девушку на руки, сказав:
– Воды! – и понес свою невесту в её комнату. Следом за ним торопились родители, и Александр Петрович боковым зрением видел, как камердинер схватил с дальнего столика графин с водой, бросился следом.
Анна Васильевна, подхватив подол своего белого в полоску платья, боясь запутаться в нём, бормотала одно и тоже:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Генерал, потеряв твердость в ногах, пропустил вперед жену, громко топал ботинками о пол, тряс растерянно обеими руками,  словно прося милостыню, силился что-то сказать, но не мог, тем самым выражая свое сострадание дочери.
Александр вбежал через распахнутые двери в комнату, опустил Катерину на мягкий диван, обернулся. Вслед за ним вошли Анна Васильевна и торопливо слуга с графином воды и бокалом. Анна Васильевна, очевидно, пришедшая в себя после пробежки, выхватила бокал с водой и брызнула на лицо дочери.
Екатерина ощутила на лице брызги, открыла глаза и увидела над собой перепуганное лицо матушки.
– Что случилось? – прошептала она, прикоснулась рукой к влажному лицу и зарыдала, вспомнив сцену в зале, голос и гибельные слова  Александра Петровича. – Где он?
– Слава Богу, очнулась! – услышала она, – эко нежное создание  моя дочь. Прошу, ваше благородие, оставить Катерину, следуйте за мной! – генерал резко повернулся и властным жестом указал на дверь штабс-капитану. Тот повиновался, ретировался. Феодосий Михайлович вышел за ним, оставив в комнате жену, дочь и слугу, не зная о том, что у влюбленной тут же просохли слезы, и она уставилась на матушку глазами полными страха, остановившимися, немигающими. Глаза эти показывали грань отчаяния и порог безумства, и тревога за здоровье дочери с большой силой овладела сердцем матушки. Она подумала, что вряд ли суженого конём объедешь, как это было в её молодости, а упорство против венчания может дорого обойтись семье.
– Успокойся, милая, папенька пошёл объясниться с Александром Петровичем. Венчание – дело серьёзное, на всю жизнь. Твоё счастье для меня – прежде всего, – Анна Васильевна была бледна и растеряна, пот выступил у неё на лбу, страх за здоровье единственной дочери заставлял быть покладистой. – Вот увидишь, всё может решиться наилучшим образом.
Если бы Катенька спросила: «Каким именно?», она бы, пожалуй, так и ответила – венчанием. Но несчастная молчала и  смотрела на матушку остановившимися глазами. Не зная, что дальше говорить, как вывести дочь из транса, Анна Васильевна нервно приказала:
– Ермолай, принеси настойку валерианы для Катерины.
Генеральша слыла травницей, собирала лекарственные травы, сушила их, заваривала и пила. Предпочтение отдавала валериане, успокаивающе действующую, особенно в дни военных походов мужа, чему учила и дочь. Ермолай бросился выполнять приказ барыни, пробегая мимо кабинета генерала, услышал его грузные шаги и голос.
Феодосий Михайлович действительно, войдя в кабинет, принялся измерять шагами пространство с озабоченным видом. Штабс-капитан поворачивал в его сторону голову с решительным видом отбить всякие на него нападки. Наконец, генерал остановился против него, забросил руки за спину,  тряхнул левым плечом, словно сбрасывая с него эполеты, вскинул вверх кустистые брови и, морща высокий лоб, тяжело выдохнув, сказал:
– Ваше благородие, Александр Петрович, вы виновник всему. И я вынужден с вами поговорить с глазу на глаз. Кто знает о ваших притязаниях на руку моей дочери? – голос его звучал с торжественной горечью.
– Я не успел завести в полку закадычного друга, хотя  часто бываю на офицерских собраниях и вечеринках при карточной игре, но никогда не ставлю, ни с кем не делюсь чувствами кроме, как чтение стихов. Держу Екатерину Федосеевну только в своём сердце, дабы не скомпрометировать юную барышню, – с жаром ответил офицер.
– Положим, это хорошо, однако всё тайное становится явью. Как вы собираетесь дальше служить под моим началом?
 – Вы мне  предлагаете подать в отставку?! Но знайте, Феодосий Михайлович, я без Екатерины Федосеевны ни шагу отсюда!
– Ваша дерзость мне импонирует: узнаю себя в молодости. Я боюсь за здоровье дочери, она весьма впечатлительна и ранима. Узнав о моём ранении в последней кампании, она так переживала, что едва не впала в горячку. Пожалуй, я закрою глаза на ваши  дальнейшие действия.
– Премного благодарен, милостивый Феодосий Михайлович, – воскликнул Александр, – разрешите удалиться?
– Ступайте, да глядите у меня! – погрозил генерал пальцем.
Александр Петрович шёл в расположение, где квартировали офицеры в сильном смятении души. Казалось, судьба его рушится, но последняя реплика генерала оставляла надежды на благополучный исход  его сердечных дел и службы. Мысль, пришедшая ему в пути из имения, теперь обозначилась решительно. Только заполучить согласие Катерины сегодня же ночью и – действовать! Он не был стоическим приверженцем старых обычаев, особенно брачных. Свобода выбора, коль ты свободный дворянин. Об этом он рассуждал постоянно с тех пор, как выбор партии коснулся его. Он не монарх, им предписано жениться на принцессах, которых жених и в глаза не видел. Выбор, как правило, ограничен. Волю диктовали политические взгляды, союзничество государств, перспективы сотрудничества. Вот и пусть себе живут по установленным правилам, а он поступит так, как велит ему влюбленное сердце – сердце нового человека в застаревшей крепостнической эпохе. Смелости ему не занимать. А полководец – его страстные чувства! С такими мыслями и решительностью он вернулся на квартиру и приказал денщику Егору в честь своего возвращения доставить в офицерский клуб ящик шампанского.
Клуб представлял собой широкий зал при штабе полка с биллиардом и игровыми столиками. Собравшиеся офицеры встретили Степанова  бурными аплодисментами и возгласами, удивляясь тому, что так быстро окончился его отпуск.
– Никак потребовалось давать уроки итальянского, ваше благородие? – раздался насмешливый вопрос.
– Пусть знания мои получит почва благодатная, и дай же Бог, чтобы звенел урок, как песнь приятная! – Штабс-капитан поднял руку, а денщик внёс вскрытый ящик с бутылками. – Господа, шампанское!
– Браво, Степанов, браво!
– Мы полагали услышать от вас столичные новости об императоре Александре.
– Во все дни я из имения ни ногой.
Раздался хлопок бутылки, второй, третий. Пробки ударили в потолок, из горлышек запенилось вино. Подскочивший денщик с фужерами на подносе подставил сосуды под винные струи.
– Браво суворовскому любимчику и герою!– раздался горячий возглас. – Выпьем  за его здравие и снова нальём!
Александр Петрович вёл себя непринужденно, шутил, отвечал на колкие реплики то рифмованным слогом, то острым возражением и, выпив  бокал вина, откланялся, сославшись на усталость после тряской длительной дороги. Офицеры загудели было недовольными голосами, но уступили настойчивости штабс-капитана, отпустили,  признав поведение его странным, и принялись допивать шампанское.
 Александр весь вечер оставался один, перебирая в мыслях разговоры с матушкой, Быковыми, то удручаясь, то  обнадёживая себя последней фразой генерала, и  строил дорогу к цели через зыбкие предположения. Время тянулось убийственно медленно, он то ложился на кровать, глядя в потолок, приподнимая его взглядом, уносясь под окно невесты,  стучал в стекло и шептал приготовленные фразы своего дерзкого намерения, то вскакивал и топтал скрипучий пол, как бы выслушивая неудовольствие от будущего предприятия господина постояльца и почувствовал, что изрядно проголодался, обрадовался тому и приказал приготовить и подать чай с бутербродами. Утолив голод, он успокоился, обрел уверенность в себе. Услышал, как в казармах дали отбой, надел пальто, и скорым шагом направился на усадьбу Быковых. Всё здесь ему знакомо и мило. Осторожно, с замиранием души и сердца прошёл проторённой тропкой к окну комнаты барышни. Там темно и ни звука. Он стоял, слившись с беззвучной стеной, как вор, но вор влюблённый, прислушиваясь к тишине, гадая: пришла ли в нормальное чувство Катенька, не поспешил ли он, и уловил за окном шорохи, напрягся.  В комнате обозначился тёмный силуэт и двинулся к окну.
«Не спит, её чуткое сердце ждёт», – мелькнула мысль. Он легонько стукнул в стекло. И тотчас распахнулась форточка и горячий шепот:
– Я ждала вас, Саша!
Александр протянул руку к форточке с письмом, которое тут же было схвачено быстрыми пальчиками. В нём излагалось дерзкое предложение.
В глубине  комнаты затеплился слабый огонек свечи. Силуэт девушки обозначился более четко, заслоняя огонёк.
«Милая Катенька, эгоизм наших родителей может разорвать наше счастье. В тревоге за Ваше здоровье, спешу в который раз заверить: моя любовь к Вам безмерна! Если она  у Вас  такая же безмерная ко мне, я в том не сомневаюсь, то мы должны тайно обвенчаться, и поставить родителей перед свершившемся фактом. Решитесь ли Вы доверить свою судьбу мне? Если да, будем ждать удобного дня для побега и венчания в храме соседней деревни. Отпишите мне тут же!  Весь Ваш Александр.
P.S. Дополню и успокою. В разговоре со мной батюшка Феодосий Михайлович сказал: «Я боюсь за здоровье дочери, она весьма впечатлительна и ранима, пожалуй, закрою глаза на Ваши действия». Полагаю, сказано это неспроста, и даётся свобода!»
Через минуту огонёк свечи был задут и силуэт поплыл к окну, в форточке появилась рука Катеньки с письмом. Он быстро принял его, и услышал:
«Я всецело в ваших руках!»
В  глубине сада раздались звуки колотушки ночного сторожа, ему ответили дробью от главного входа, тут же послышался лай волкодава.
– Катенька, душа моя, готовьтесь! До свидания! – внятно прошептал  влюбленный офицер, и тень его скользнула в противоположную сторону от сторожей.


            7.
Отпуск, данный Степанову, не был окончен, штабс-капитан использовал свободные дни для подготовки венчания. Приобрёл подвенечное платье для невесты, побывал в соседней деревне, преподнёс в дар настоятелю церкви посильную казну и просил батюшку венчания в ближайшие дни, о чём боялся уведомить в письме свою избранницу. Не дай Бог, письмо будет перехвачено, и тайна раскроется. И все же был вынужден написать ответ на тревожное послание ему Екатериной да вручить тем же образом: ночью, через форточку.
В полученном послании Екатерина Федосеевна спрашивала, как видится будущее венчание, последует ли его отставка, и куда будут направлены их стопы. «Как было бы хорошо поселиться в Подмосковном имении Пелагеи Степановны, куда она наезжает редко, вести там хозяйство, жить спокойно и ждать лучших времён. Можно ли после отставки устроиться на гражданскую службу в столицах, и где есть связи? Способности вести стол Вы, Александр Петрович, имеете великие. К тому же образование получено юридическое».
Как можно промолчать на вопрос души? Сам он уж много раз задумывался, как поступить ему после венчания и непременной отставки. Он писал ответ с трепетом, но с уверенностью:
«Душа моя, Катенька, я всё разведал на счет венчания, получил согласие батюшки. Приготовил подвенечное платье, как только дело свершится, я тот час подам в отставку. Не терзайся нашим будущим. Коли матушка нас не примет, то у меня есть сбережения в банке. Мыслю, поселимся в столице, я сдам экзамен на коллежского асессора и поступлю на службу в министерство юстиции. Дмитриев* – поэт и деятель министерства юстиции знает меня, благосклонен ко мне, по-прежнему влиятелен и протянет руку помощи. Будь спокойна. Пусть любовь наша в ожидании не тускнеет,  как драгоценный бриллиант, а будучи огранённым, засияет того пуще! Прочитав, уничтожь.»
Это письмо Александр Петрович передал Катеньке глухой ночью испытанным методом. День решительного действия выпал скоро. Шеф полка был вызван к начальству в дивизию, и дерзновение штабс-капитана Степанова и барышни Екатерины Быковой свершилось.
 Молодые с трепетом возвращались в особняк после венчания. Экипаж мягко покачивался на рессорах, шумел колесами, дробным перестуком лошадиных копыт. Гадали, насколько силён будет гнев родителей? Упрежденная оставленным письмом Екатерины, гнев матушки за часы ожидания молодых должен смягчиться. Уж она знает, как после бурных эмоций маменька стихает едва ли не до штиля. Папенька покладист, смирится. Видит Бог, он не против замужества. Ах, если бы Пелагея Степановна благоволила! Потому и страшно!.. Катерина льнула к мужу: то роняла голову ему на грудь, то, обвив руками шею, шептала:
– Как я счастлива! Я за тобой – как нитка за иглой.
– Вместе отправимся в жизненный поход, Катенька, как в той песне, что ты поешь так вдохновенно. Вместе будем шить нашу жизнь свободную, красивую и радостную, – отвечал он ей, страстно целуя возлюбленную. Душа его пела, не хотелось ни о чём думать, даже о свершившемся венчании, о том возвышенном и умилительном состоянии, что даёт обоюдная любовь, потому что он и она как раз находились в том состоянии, что называется счастьем.
--------
* Иван Иванович Дмитриев (1760-1837) –  государственный деятель, сенатор, член Государственного совета, министр юстиции в 1810—1814 годах; русский поэт, баснописец, представитель сентиментализма. Член Российской академии наук. В 1799 году вышел в отставку в чине тайного советника, поселился в Москве, где купил себе деревянный домик и целиком отдался литературной работе. Степанов был знаком с поэтом в дни своей учебы в благородном пансионе.

             Долгожданная и вместе с тем необычная горделивая радость переполняла душу Александра, в глазах светился огонь удовлетворения не только от того, что он обвенчан с любимой барышней, но от того, что нашёл в себе силы переломить в себе рабскую покорность прихотям стариков – исполнять их волю безоговорочно, о чём думал после отказа своей матушки. Дитя своего времени, сложившейся политической системы, сотрясаемой дворцовыми переворотами, стоя на страже самодержавия, он тогда не понимал, что вся история с  венчанием – не что иное, как бунт против сложившейся веками эгоистической условности создания семьи: жениться и выходить замуж по указке родителей, имеющих личный закостенелый опыт: лихо терпеть, а стерпится – слюбится. Но понимал, что в этой формуле главенствует расчет на будущее благополучие при помощи состояния, и, являясь палачом, оно казнит чувства, превращая человека в раба.
Молодые ехали торной дорогой, по краям которой тянулись березовые и тополиные посадки, видно, сделанные несколько лет назад, но уже окрепшие, тянущиеся в рост, хоть и с голыми ветвями. Он любил прислушиваться к мерному цокоту копыт лошадей, тарахтению колес, и эти звуки навевали ему рифму,  складывались незатейливые стихи о всем виденном и происходящем в данную минуту. Но теперь Александр не замечал почти ничего, даже яркого солнца, поскольку оно находилось иное – рядом с ним и с особым жаром грело душу и  волновало сердце. Он сознавал свою силу, позволившую открыть это женское солнце, и в чрезвычайной мере испытывал трепетное прикосновение прелестной головки любимой у себя на груди, познавал всю глубину обоюдного счастья, понимая, что оно может быть столь упоительно только обоюдное. Было приятно сознавать, что и Катенька переполнена происшедшим событием, что являлось главным достижением. Он даже  ужаснулся  на какой-то миг, что всего этого могло не случиться, не поступи он так решительно. Мысли его прерывались поцелуями, но как только они стихали, снова уносился в милый мир воображений, с которыми он постоянно жил, сознавая, что этот мир ещё вчера был иной, мерее романтичен. Мысли молодожёна окончательно прервались от встряхнувшейся изрядно на ухабах кареты: они съезжали в кювет дороги, чтобы остановиться на лесной лужайке.
Первоапрельские дни стояли солнечные. Долы полностью опростались от снега, цвели подснежники и синие с золотистой сердцевиной первоцветы-ветродуйки, пробивались сквозь пожухлую листву шилья пырея и мятлика, выбрасывали листочки тимофеевка и донник; лес набухал смолистыми почками и благовонные, мягкие запахи проникали через открытые окна кареты, приятно овевали молодоженов, восхищали их и удачным венчанием, и погодой, поднимая чувства на высочайшую грань. Карета свернула на открывшуюся лужайку, остановилась, за ней сюда же свернула двуколка с двумя прапорщиками. Молодожены вышли наружу восторженные и счастливые. Офицеры извлекли из двуколки саквояж с бутылками шампанского, шоколадные плитки.  Расстелили скатерть-самобранку, разместив на ней свои припасы. Под говор и смех в воздух взвились пробки.
– Позвольте, Екатерина Федосеевна и Александр Петрович, поздравить вас с венчанием и откушать вина горького! – с воодушевлением актёра перед публикой произнёс прапорщик, держа наполненный бокал с вином.
– Да-да, горького, горького! – вторил ему другой.
Молодожёны с упоением выполнили приятный старинный обряд – затяжной поцелуй и, оторвавшись, подхватили протянутые бокалы вина, лишь пригубили.
Последовали новые тосты за совет да любовь, за будущих детей и семейное благополучие. Поднесли  штоф вина кучерам, наблюдавшим за торжеством барчуков.
Хлопки пробок шампанского, голоса юных офицеров, восторженные и даже крикливые, возбуждали Катеньку. Она полностью раскрепостилась, пылала  и с мягкой нежностью окидывала взором своего суженого и молодых людей, в голове звучала  весёлая музыка – музыка любви, она готова была сорваться в  вальсе, чтобы движениями охладить своё разгорячённое существо. Поскольку здесь не было ни оркестра, ни паркета, она, пригубив шампанского, воскликнула:
– Какова прелесть от подлинной свободы! Это та сила, которая делает человека человеком и наделяет его полноценной жизненной красотой. Душа по-иному воспринимает  наше торжество: вопреки всему – быть вместе, одним целым!
– Браво, Екатерина Федосеевна, браво! – отозвался один из юношей. – В самом деле, как приятно находиться без пристального глаза, вести себя без всякого светского шарма, а вкушать запахи весеннего леса и быть искренним!
Александру Петровичу весьма понравилась короткая тирада Катеньки, словно он сам так думал и излагал. Он же, безусловно, думал о свободе выбора девушки для  совместной жизни. Обеспечит ли этот союз благополучие – сейчас мало заботило его. Где-то всё же сознавал, что непросто будет устроить будущее, но отчетливо видел, что такой шаг верен. Родилось умозаключение у Катеньки, конечно, не  спонтанно, а от того воздействия на её судьбу воли и родителей, и его самого с открытой душой и широким сердцем. Однако он не видел в своих поступках той одержимости, которая заложена во главу угла человеческого характера, присущая молодости, всесторонней развитости и передовых взглядов, хотя поступок как раз и говорил об одержимости, что  выливалась в прошлом  и выливается в настоящем. Ищущему да страждущему Бог воздаст!
– Друзья мои, премного благодарен за ваше свидетельство на венчании, за тёплые пожелания, за этот скромный стол. Так уж вышло, – сказал молодожён с улыбкой, без тени какого бы то ни было угрызения совести. – Денщик мой доставит в офицерский клуб шампанское, водку и закуски. Выпейте в клубе за наше венчание. И не обессудьте!
Апрельский день клонился к закату. На землю упали длинные тени от деревьев, потянуло прохладным дуновением. Импровизированный стол был собран, остатки отданы  кучерам, и экипажи тронулись с пассажирами в городок, который ничего подобного пока на знал, и ахнет от совершенной дерзости молодоженов.
Подъезжая к дому, Екатерина первая заговорила о том страхе, что начинает сковывать душу, леденит кровь в жилах и заставляет биться сердце учащенно и тревожно:
– Милый Саша, мы правильно решили явиться перед ясны очи матушки сейчас, не давать повода для дурных истолкований, но мне страшно. И жалко маменьку!
– Я возьму гнев на себя.
– Этого недостаточно. Завтра явится папенька – вот перед ним ты и обороняйся. Перед матушкой  с порога мы обязаны броситься в ноги и просить прощения, заверяя её нашей любовью и счастьем.
– Это первостепенная мера. Повинную голову и меч не сечёт. Ободрись, душа моя. Бог милостив к молодожёнам.

Анна Васильевна находилась в дурном расположении духа. Блуза из плотного белоснежного гипюра казалась ей неудобной, а пышная юбка с высокой талией тесна. Катерина не вышла к обеду, и барыня послала камердинера выяснить: почему дочь не появляется, здорова ли? Ей показалось необычным и то, что Катенька против обычного не явилась в светлицу, где они занимались рукоделием. Камердинер  объявил, что барышни нет в комнате и подал письмо.
– Что это?.. От кого письмо? От Катерины?
– Да, ваше превосходительство, находилось на столе, прислонённое к письменному прибору.
Анна Васильевна нервно надорвала конверт, вынула письмо, принялась читать и тут же вскрикнула:
– Как, изволила своевольничать! Немедленно отправляйтесь в церковь и привезите ко мне барышню! Если не поздно!
– Что же случилось, сударыня? Вы так бледны.
– Не твоё дело, болван! – вскричала оскорбленная мать, хотя она никогда раньше так не обзывала старого слугу. – Прикажи закладывать карету, я сама отыщу проказницу, а проказнику залеплю пощечину!
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – ровным голосом отвечал камердинер, видя необычайное волнение госпожи.
Камердинер ушёл, Анна Васильевна снова принялась читать письмо дочери.
– Ах, она влюблена! Она не может жить без Александра Петровича, этого несносного своевольного человека! Да, мил и образован. Но как можно идти против воли своей матушки? – говорила она, словно обращалась к мужу. – Отважен, обласкан самим генералиссимусом, как и Феодосием Михайловичем. В такие-то годы произведен в штабс-капитаны!.. Но дерзость его переходит всякие границы. Кому вступиться за честь барышни? Сыновей у нас нет… Разве овдовевшему полгода назад подполковнику, ждущему срока, позволяющего по православному обычаю вступить в брак? Партия подходящая, с имением, но Катей  не любимого!
– Карета заложена и стоит у крыльца, ваше превосходительство, – доложил камердинер, войдя в столовую.
– Вот что, Ермолай, скажи, сколько времени назад барышня удалилась из дому?
– Дворовые сказывают, что барышня час назад, а то и больше  гуляла по саду.
– С кем же?
– Сказывают одна. Спешила к выходу.
– И там стояла карета?
– Не могу знать, ваше превосходительство. Все наши кареты дома.
– Вот что, Ермолай, я передумала ехать в церковь. Поезжай ты и  узнай, кто нынче венчался?  А коли увидишь там Катерину и штабс-капитана Степанова,  скажи ему, что он уличён в воровстве.  И скачи немедленно назад. Да пока держи язык за зубами.
Камердинер удалился, а генеральша, успокаиваясь, решила не гнать лошадей, а дождаться известия от Ермолая да возвращения молодых. Она раскусила задумку его благородия и уж тогда вздует, прогонит со двора.
Ермолай обернулся быстро и с порога сказал, что никто нынче не венчается и не венчался. Ответ сильно озадачил барыню. Она растерялась и, по обыкновению своему, сказала сама себе:
– А вот прикажу разослать экипажи во все ближайшие соборы. Только каков прок? Коли вор готовился, так ему на всё этого времени достаточно, чтобы устроить задуманное. Главное, не свершилось бы бесчестие. А мы уж стерпим, – с такими мыслями Анна Васильевна приступила к трапезе. Аппетит у неё пропал, и, выпив компоту, она удалилась в свои покои, наказав Ермолаю чутко следить за домом, и если что – немедленно докладывать. Потому-то молодые, едва открыв двери в зал, увидели сидящую в кресле гневную матушку.
Штабс-капитан при всех регалиях, Екатерина в подвенечном платье, сделав несколько шагов, бухнулись перед Анной Васильевной на колени.
– Матушка, помилуйте нас, грешных влюбленных! Токмо ради любви и счастья пошли мы на тайное от вас венчание. Пусть ваше большое сердце будет к нам благосклонно.
           Воцарилось тягостное молчание. Сударыня нервно поправила подол своей юбки, хотя в  том нужды не было: она пышно накрывала ноги и паркет возле кресла. Грудь её, полная и тугая,  в  гипюровой блузе,  от глубокого вздоха колыхнулась. Анна Васильевна выхватила из-под обшлага платочек и прикрыла им повлажневшие глаза, оторвала его, и, глядя на просителей, дрогнувшим голосом молвила:
– Я-то что, Александр Петрович мил мне, душевный человек, – она смотрела на него теперь без раздражения, и ей казалось, что сила духа этого молодого человека велика и не будет сломлена при самых неблагоприятных обстоятельствах, и прониклась к нему с гораздо большим уважением, чем прежде, видя в нём сильную натуру, способную побеждать. – Как батюшка наш посмотрит на воровство ваше? Встаньте, дети мои, встаньте! Одна дочь ты у нас. Как же без свадьбы, без торжества?! Радость обручения украдена. Где же обручались?
 – В храме Берёзово, матушка.
 – Знаю я того попа. Истинный расстрига. Что же прикажете мне с вами делать?
 – Благословить, матушка, – дружно сказали молодые.
 – Не могу без батюшки нашего, дождусь его. Ступайте! – барыня, увидев вспыхнувшую в глазах ослушников огонь радости и то, как они, взявшись за руки, заторопились покинуть зал, сказала: – Стойте! Подойдите ко мне.
Молодые трепетно повиновались. Матушка снова выхватила платочек из-под обшлага, перехватила его левой рукой, промокнула набежавшие слезы, перекрестила оробевших и притихших влюбленных:
– Вы, дети, Александр и Екатерина, послушайте слово доброе – родительское благословение на семью крепкую. Живите, родителей не стыдите, да деток наживайте. Живите себе в радость, родителям на утешение. Благословляю вас на любовь и согласие. Аминь. – Произнесла она речитативом, перекрестила, дала руку для поцелуя обоим и отпустила, прикрывая лицо всё тем же платочком.

На офицерское собрание денщик Степанова доставил шампанское, водку и закуску, объявив причину сего дара. Раздались реплики:
– Какой благородный и вместе с тем вольнодумный поступок! Он требует уважения! – говорил поручик, управляясь с бутылкой  шампанского.
– Нет, какое мальчишеское легкомыслие: отказаться от блестяще начавшейся военной карьеры, – возразил кто-то из старших офицеров.
– Пылкая натура! Это похоже на Степанова. Но она остынет, и тогда: близок локоток, да не укусишь! – поддержал голос из этой же обоймы.
– Господа, а многие ли из нас защищали от родителей свои чувства? Я уважаю Степанова за такой поступок. А что до карьеры – он способен блеснуть на гражданском поприще.
– А что скажет его превосходительство?
– Открою секрет, господа: Степанов подал рапорт об отставке!
– Господа! Предлагаю тост за счастье молодожёнов!
Бокалы зазвенели,  офицеры дружно выпили за молодых.

8.
Петербург встретил молодоженов шумом многочисленных экипажей на улицах  с высокими и низкими домами,  толпами прохожих на тротуарах, обилием витрин магазинов, сыростью и тусклым солнечным светом из-за окладных серых облаков. Степанов въезжал в столицу впервые, ему не понравилась пасмурная погода, по приметам мамушки не сулящая ничего доброго, коли ты и на первых-то порах столкнулся с не уютом. Он осторожно высказал свою озабоченность Катерине, но она тут же развеяла его опасения:
– Для Петербурга, друг мой, это обычная картина. Я помню из детства, как из Балтики постоянно плыли облака. Такая вот повседневность. Удалось бы хорошо устроиться с жильем. Письмо папеньки у тебя на руках. Воспользуемся.
По настоятельным советам генерала, они собирались поселиться у родственника, имеющего в пригороде  усадьбу с  просторным домом, где останавливалась чета Быковых, бывая в столице в молодые годы. Феодосий Михайлович просил двоюродного брата приютить молодожёнов на первых порах, пока его благородие не получит чин в департаменте юстиции.
Долгой дорогой молодые уж множество раз перетирали на языках вопрос будущего устройства, так что набили оскомину.
– Безусловно, мы воспользуемся письмом и просьбой его превосходительства, – соглашался  Александр. – К тому же, везём целую повозку имущества – твоё приданное. Где, как не у родственников, его оставить?
У штабс-капитана был запасной вариант. Искать содействия, помощи, квартирования у бывшего сенатора Кашталинского, уже оказывавшего протекцию своему внучатому племяннику. Эта реальная помощь оказалась под вопросом накануне отъезда. Александр получил письмо от матушки – ответ на его известие о женитьбе. Пелагея Степановна гневалась на самовольство сына, запрещала ему показываться ей на глаза и отказала в материальной помощи. Уповать приходилось лишь на милость дяди. Кроме служебных достоинств, высокого поста в правительстве, обладатель всех орденов империи Матвей Федорович Кашталинский – заядлый картежный игрок, выигрывал целые состояния, но и проигрывал. Неприязнь же матушки к игрокам была известна Александру. Он помнит наставление: «Не соблазнись на легкие деньги, не попади в круг диявола». Такое отрицание не позволяло уже отвергнутому сыну войти в дружеский контакт с бывшим сенатором, теперь в отставке по болезни, да пристраститься к игре. Потому этот вариант Степанов, можно сказать, списал в самый крайний запас. Он, конечно, обратится к этому вельможе в поисках чина, но жить там не решался по той же опаске: карточные игры. А как было бы удобно: один дом Матвея Федоровича стоял на Невском проспекте, другой – на набережной Мойки. Второе, весьма существенное: знакомство с гостями Кашталинского очень влиятельными в светском обществе принесло бы огромную пользу.
Самостоятельное вхождение в столичную жизнь сначала не беспокоило. Молодежь об этом мало заботится. Ближайшее будущее с феерической легкостью представлялось влюбленным. Почва была: прекрасная образованность, успешность в службе, энергия дерзаний, особенно после того, как были прощены Быковыми. Даже гнев матушки не принёс отчаяния, а внёс даже большую собранность Александра Петровича перед грядущим. Устроившись с квартирой – в мезонине родственников и объяснившись о цели приезда в столицу, молодожёны отдались медовому месяцу, знакомству с городом, вхождением в литературную среду.
Александр напечатал в журнале Карамзина «Вестник Европы» несколько своих стихотворений, посвященных Итальянскому походу и привлек внимание Ивана Ивановича Дмитриева, находящегося в эти годы в отставке от государевой службы, углубленно работающего над своими стихотворениями, попутно изучая творчество как опытных поэтов, так и молодых. Между ними возникла переписка, суля покровительство. Случилось оно несколько позднее. Пока же Александр Петрович, сняв с себя мундир штабс-капитана и облачившись в гражданский камзол и модные белые брюки, давал детям состоятельных дворян и чиновников уроки иностранных языков. Жизнь в столице оказалась гораздо дороже, нежели в уездном городе. Сбережения катастрофически таяли, требовалось устойчивое жалование и в начале декабря 1802 года Степанов  устраивается в Министерство юстиции. Показав себя исполнительным и весьма образованным человеком, он сдал экзамен, дающий ранг коллежского асессора и получил должность столоначальника одного из отделов департамента. Общение с наметившимся столичным кругом литераторов стало обрываться двенадцатичасовым рабочим днем, заботами в выходные о растущей семье, дачей уроков. Не имея возможности обедать дома, как и многие коллеги, в кабинетах разжигали самовары, готовили на голландских печках яичное блюдо (чаще всего глазунья). И чиновничья братия садилась за стол, раздвигая бумажные завалы дел. От таких обедов в довольно неопрятных кабинетах у некоторых, мающихся животами, вспыхивали поносы. Их исправляли крепким чаем да водкой с крутой солью. Нередко Александр Петрович возвращался в съёмную квартиру удручённым.
Чуткая и любящая Екатерина не могла не замечать дурное настроение мужа, ободряла его поцелуями и спрашивала причину грусти.
– Катенька,  я потомственный дворянин, образован, отношу себя к мыслящей элите нашего общества. Ты с таким утверждением согласна?
– Вне всякого сомнения.
– Меня совершенно не устраивает «кормление от дел». Попросту говоря, взятки. Эта коварная форма складывалась веками, причем, поощряемая государями, если не было перехлеста в суммах взяток. Она разлагает наше общество изнутри, порождает неудержимое мздоимство.
– Я не совсем понимаю: в чем коварство такого кормления?
– Буквально намедни мне поручено разобраться с одним щепетильным делом купчика, точнее его сыночка. Явился дородный  сударь в дубленке, подбитой мехом,  в бобровой шапке, подал мне конверт с деньгами и молвил: «Поскольку Вы, Ваше благородие, пока не приступали к делу, вот моя посильная почесть в рамках приличия». – Я возмутился, стал отвергать подношение, попросту взятку.
«Как? – воскликнул оскорбленный купец. – Вы отказываетесь от добровольной почести, обижаете меня и выказываете пустой педантизм! Я попрошу отнять у Вас мое дело и передать другому столоначальнику.  Я же не предлагаю Вам посулу».
– Мне не понятно данное различие.
– Охотно поясню. Форма почести  до начала делопроизводства и поминки по его окончанию складывались веками с целью пополнить малое жалование чиновников. Выработана целая система дополнительного кормления. Считается нормальным, если такая взятка небольшая, а вот посулы, предложение завершить дело в пользу обвиняемого, да превышающие сто рублей – считается преступлением, и чиновника ждут розги, невзирая на сословие. Грань же между почестями с поминками и посулами различить весьма сложно. Если я буду брать  почести с поминками, то могу превысить свое жалование в два, а то и в три раза. Моя честь суворовского  адъютанта  и офицера этого не позволяет.
– Как же быть?
– Пока не решил. Император повысил жалование чиновникам на четверть, ты знаешь. И все равно этих денег нам не хватает. Три тысячи моего годового дохода съедают различные платы, каретные расходы, а надо бы вдвое больше. Мы совершенно не выходим в свет, живём по-медвежьи в берлоге, если не считать редкие вечера в литературных кругах.
– Ах, какой же выход? Поддержка Пелагеи Степановны могла бы поправить наши дела. Но, увы!
– На неё и уповаю, Катенька. Взмолюсь, это чести моей не уронит. Для чего создавать богатство, коли им не могут пользоваться прямые наследники? Пусть озаботится будущими внуками. Решено: сажусь писать матушке.
Ответ на просьбу Александра и Екатерины пришёл скоро. В нём содержался упрёк в самовольстве, но поскольку прозрение наступило и пошли внуки, то «…я прощаю вас, но с одним условием, если Александр Петрович переедет служить в родную губернию. Уж достойное место ему сыщется. Сам губернатор прикладывается к моей ручке».
Письмо огорчило Александра: окончательный разрыв с блестящим столичным литературным обществом, но окрылило Екатерину.
– Саша, коли денежные затруднения исчезнут, то и настроение поднимется, а с ним воспрянет твоё поэтическое вдохновение. Сочинять можно всюду.
– Похоже, ты права. Отпишу матушке согласием, пусть хлопочет мне должность.
И маменька позаботилась. В августе 1804 года Степанов переезжает в Калугу и получает должность губернского прокурора с солидным жалованием и финансовой поддержкой Пелагеи Степановны. Через несколько лет безупречной службы он становится  полноправным коллежским асессором с денежной прибавкой. Улучшенное материальное положение позволило ему купить село Ловать с деревнями в Жиздринском уезде, в которых насчитывалось 600 душ. Правда, деньги на покупку – двадцать тысяч рублей были взяты в кредит в банке. Успешный чиновник и помещик – Степанов привольно зажил, продолжая свои литературные опыты. Об этом периоде  публицист и писатель  Дружинин пишет: «Острый на слово, веселый и очень любезный в обществе, он был любим всеми, уважаем как человек, чиновник и литератор».


            9.
Как любая река не может течь по прямой линии, а именно так, как уготовила русло матушка земля, с поворотами и зигзагами, со стремниной в узких каменистых проранах, с широкими и спокойными плесами на равнине, так и счастье человека не может бесконечно овивать человека, тем более семью, без падений и ушибов, разочарований и  напряжений, поисков причин неудач. Таким напряжением стало вдруг понимание случившейся бездетности в первые годы супружества Степановых. Если, живя в Петербурге в стесненных условиях, молодая чета молчаливо радовалась такому обстоятельству, то поселившись в Калуге в доме матушки и получив должность прокурора, приличное жалование,  Александр с некоторых пор стал задаваться вопросом: отчего же Господь не дает ему дитя?  Не стали ли причиной его своеволие в отношении женитьбы без материнского благословления и прошение руки возлюбленной в дни Великого поста?  Своей образованностью, широтой мышления он, разумеется, отличался от множества дворян, живущих мечтой только о благополучии, с тягой к вещизму и показной роскоши. Александр Степанов минимизировал влияние Всевышних сил на судьбу человека, но  все-таки старался придерживаться обычаев  предков, был в меру набожен, не желая вступать в конфликт с божественными силами. Он успокаивал себя тем, что сам-то он родился в семье поздно. К тому же, единственный. Причина – наследственность? Катенька у Быковых тоже довольно позднее дитя и единственная. Выходило: надо терпеливо ждать. И однажды, как гром среди ясного неба: «Друг мой, у нас будет ребенок!»
Катерина неделей раньше обнаружила в себе внутренние перемены, но молчала, боясь ошибиться. Тут же она написала письмо своей маменьке, описав свое необычное состояние, и  получив ответ, в котором содержалось пространное мнение насчет неотвратимой беременности, возрадовалась. И теперь, убедившись, сидя в светлице у окна, с нетерпением поджидала мужа со службы декабрьским морозным вечером, наказав прислуге тотчас сообщить ей о появлении барина. Едва он вошел в прихожую, она вскочила и бросилась ему на грудь, вдыхая морозные запахи от его шинели.
– Друг мой, у нас будет ребенок!
Александр замер. Затем ухватил обеими руками голову жены, нежно отстранил от себя, расцеловал, со слезами счастья на глазах.
– Ты не ошиблась, душа моя? Какое радостное известие!
– Нет, Саша, нет. Я счастлива! Все приметы сходятся и подтверждены моей матушкой в письме.
– Как, ты держала новость в тайне?!
– Я боялась ошибиться, друг мой. Это был бы удар и для тебя, и для меня. – Александр смотрел на жену, она мудро улыбалась.
– В таком случае – шампанского! Буду пить вино весь вечер да читать тебе стихи о любви!
– Как это благородно, друг мой! Как это торжественно и мило! – нараспев говорила Катерина, и Александр в ответ умилительно улыбался.
Подскочивший слуга принял шинель, бобровую шапку, и счастливые супруги прошли в столовую, где уж накрывали на стол. Александр Петрович распорядился налить водки всем домашним слугам, и, действительно, пил весь вечер шампанское, читал стихи свои, Ивана Ивановича Дмитриева, Гаврила Романовича Державина, Сергея Николаевича Глинки. Екатерина села к роялю и, разгоряченная событием, глотком вина «кагора», исполнила русские народные наигрыши, а также плясовые пьесы, вовлекая в веселье прислугу.

На фоне личной жизни разочарований и успехов четы Степановых российское общество не лучшим образом, спотыкаясь, нащупывая твердую почву, пыталось продвигаться по пути  прогресса, с интересом заглядывая в социальную кухню европейских стран. Император Александр I проводил умеренно либеральные реформы, коими занимался Негласный комитет в первые три года царствования, составленный из молодых и даровитых друзей царя. Ядро составляли П.А Строганов, А.А. Чарторыйский, В.П.Кочубей, Н.Н. Новосильцев.  Комитет подготовил проекты учреждения министерств, реформы Сената, принял ряд законов, отвечающие современности. Параллельно с ним  был учрежден Непременный совет как совещательный орган из представителей титулованной знати. Эта группа работала  около десяти лет, подготовив и проведя ряд реформ, и, в частности,  указ  о «вольных хлебопашцах». Аккумулятором идей здесь слыл будущий граф   Михаил Михайлович Сперанский. По его  проекту Непременный совет был преобразован в Государственный совет, став по существу правой рукой императора. Сын церковного служителя, он получил блестящее образование в Александро-Невской семинарии, с задатками огромной энергии, смелости и ума был замечен императором, приближен, получил полное доверие и несколько лет занимал после государя второе место в империи.  К сожалению, реформы эти были подобны черепахе, ударившейся в бега, и кричавшей, что она чемпион по скорости среди различных тихоходов, стремящихся достигнуть прогресса во всех сферах жизни на конституционной основе. Император, с рвением взявшийся за преобразования, обещая народу конституцию, быстро охладел к ним, его больше устраивал консерватизм. После поражения в Аустерлицком сражении, распада коалиции Александр Павлович стал  уделять  большое   внимание вооруженным силам, в целом создав боеспособную армию, продолжающую успешно противостоять Турции, Швеции, Франции,  в тоже время робко пытался ослабить крепостное право по подготовленному  комитетом «Указу о вольных хлебопашцах». Монарх   помнил брожение среди дворян и министров, недовольных реформами отца – императора Павла I, знал о готовящемся заговоре отстранения его от власти, но допустил убийство. Говорят, сын, ожидая известий, заплакал, как только граф Р… сообщил ему результат. «Утрите слезы, и царствуйте!». Александр I так и поступил, и теперь, видя, как внедрению указа в жизнь сопротивляются те же слои, выказывая неудовольствие послаблением крепостничества, задумался, а скорее испугался придворного окружения, убившего отца и деда,  приостановил реформу до лучших времен.
Устремления молодого монарха были направлены на просвещение народа в рамках абсолютизма екатерининского образца, декларированные в своё время «Наказом» императрицы*. Идея заключалась в том, что достигнув определенного уровня культуры, рабство будет ослабевать, а элитные слои сами потянутся к преобразованиям. Доля смысла в этом имелась, но крохотная.  Влияние просвещения находило благодатную почву в послаблении крестьянских поборов лишь отдельными помещиками. Борьба различных слоев общества с самодержавием стала приобретать более цивилизованные формы, нежели бессмысленные крестьянские войны. Стали возникать общества со своими программами направленные на просвещение общества, и оно нарастало. К сожалению, оно почти не коснулось  самого глубинного слоя – крестьянства, поскольку отсутствовала общеобразовательная сеть. К Московскому университету добавилось несколько новых высших и привилегированных средних учебных заведений – лицеев. Самым знаменитым стал  Царскосельский лицей, позднее переименованный в Александровский. В 1804 году были изданы первые в России цензурный и университетские уставы: высшие учебные заведения получали определённую автономию. Но все это – капля в дремучем море крестьянской безграмотности.
        *«Наказ Ея императорского величества Екатерины Вторыя, самодержцы Всероссийския, данный комиссии о сочинении проекта нового уложения».

То же стало с обещанной  конституцией. Негласная разработка  проекта конституционного устройства общества продолжала группа приближенных во главе со Сперанским, а также готовился многообещающий план, предполагающий создание выборного представительного органа и разделение властей, тот же тормоз элиты не позволял императору разбежаться в полную силу. После отстранения Сперанского от дел (о чем будет рассказано во второй части), реформирование в центральных губерниях, встречая ощутимое сопротивление дворянства, приостановилось. Преобразования продолжались лишь в западных провинциях империи, где они не были встречены в штыки с несколько иными нравами, поскольку имели значительное влияние передовых европейских государств, и одевать крестьян в крепостную рубаху  значило получить резкое осуждение в отсутствии у императора либеральных взглядов. Потому крестьяне Прибалтики освободились от личной крепостной зависимости. Полякам была дарована конституция, хотя и куцая. Финны стали жить по конституционному закону 1772 года.

10.
Провинциальная и патриархальная Калуга, некогда знаменитая зарождением в её недрах крестьянской войны против царизма под водительством Ивана Болотникова, беглого холопа, побывавшего в турецком рабстве, уж не помнит былые потрясения и жила размеренно и спокойно. С рассветом без спешки оживлялись улицы: возле дворца губернатора и других мест присутствия появлялись дворники с метлами и лопатами, принимаясь мести тротуары; торопились на бричках приказчики состоятельных помещиков и зажиточные крестьяне на рынок, чтобы вовремя разложить на прилавках свою снедь; тарахтели купеческие экипажи и брички, развозящие по лавкам различные товары; прохаживались городовые, следящие за порядками, прогоняя  подальше от центра нищих и попрошаек. К восьми часам утра улицы значительно оживлялись: на службу в филиалы департаментов шли писари, мелкие служащие, их догоняли в пролетках или в каретах чиновники покрупнее, столоначальники; ремесленники занимали свои конторки с вывесками мастерового направления – и город погружался в трудовые часы, которые длились полсуток.
В церковные праздники город необычайно оживлялся, плыла звучная мелодия колоколов заутреней, прихожане шли и ехали в многочисленные храмы, где давались службы, и умиленные общением с небесными силами люди расходились по домам, и город замирал. По торжественным дням губернатор давал балы, на которые приглашались видные чиновники, офицерство, купечество. Среди них и супруги Степановы. Александр блистал не только своей орденской молодостью, но и красноречием. Вокруг него собирались любители словесности, делились новостями  литературного мира, читали стихи. Александра поздравляли по поводу публикаций в местном альманахе его произведений: «Предание о городе Калуге», воспоминаний об участии в Итальянском походе Суворова, а также первых отрывков будущей поэмы «Суворов».
За внешним спокойствием  и благополучием у Степанова, как и у остальной части чиновников, нарастали тревожные опасения втягивания России в новый военный конфликт с Францией. Два императора после кровавых сражений в 1805-1807 годах, где русская армия потерпела поражение, заключили мир в Тильзите и даже пришли к дружественным отношениям, создав наступательный и оборонительный союз, согласно которому, в случае угроз одной из сторон, другая обязана оказать помощь. Россия условия не нарушала и повода для вторжения не давала. Дворянская общественность, как самая крупная и влиятельная сила, считала Тильзитский мир позором, поскольку победившей стороне передавались значительные западные территории. Более того, по условиям мира Россия не могла торговать с Англией,  и этот разрыв болезненно отразился на экономике. У определенных кругов появилось желание сместить императора, и только некоторые успехи противостояния с Турцией охладили горячие головы.
В опубликованных воспоминаниях об участии в суворовских походах Степанов  восхищался героизмом солдат и офицеров, особенно молодых, своих ровесников. С присущим для него воображением он показывал ужас военного столкновения, укладывая  бессмысленные жертвы в бесформенную пирамиду людских окровавленных тел. Теперь, спустя столько лет, освободившись от юношеских иллюзий, увидевший новое военное столкновение, он по-иному взглянул на этот ужас. Непременно, героизм русских людей будет великим, появятся огромные потери, но они не будут бессмысленными, поскольку воины идут на битвы для защиты своей Отчизны, а не чуждых массам интересов союзников. И он встанет в строй героев, и любая жертва видится ему благородным делом, хотя и не менее кровавой, чем прежде. Иная пирамида возникала перед его глазами. Это не бесформенные груды тел. Они стояли, как гигантские исполины, возвышаясь  в несколько ярусов, мешая пролетать ядрам, разбиваясь о них, тем самым защищая всё живое на земле.
Опасность сплачивает. Теперь те, кто рьяно выражал недовольство императором, готовые свергнуть его, увидели, насколько были неправы в своих выводах, ибо противник у них тот же, он коварен и опасен, и, слава Богу, что пять лет назад воцарился  этот невыгодный мир. Он, кстати, нёс положительные стороны: отсрочка вторжения покорителя Европы, а Наполеон грезил мировым господством, позволяла использовать эти годы для укрепления армии, решить вопросы безопасности на южных рубежах страны. Несомненно, ошибки в планах прошедших кампаний порождены самим императором, не слушающим советы бывалых генералов, овеянных славой в турецких баталиях, в частности, генерала  Михаила Илларионовича Кутузова. Скрепя сердце, император Александр Павлович их признал – чем расположил к себе былых скрытых оппонентов.
Примыкающая своими землями Калужская губерния к московским землям,  имея столбовые дороги, одна из первых получила известие о вторжении войск Бонапарта Наполеона в российские пределы. Калужский прокурор Степанов находился на службе и был вызван  губернатором Павлом Никитичем Кавериным на экстренное собрание в четыре часа дня.
Стоял знойный  июньский день, какой зачастую бывает в середине первого летнего месяца. Влаги в почве было достаточно, в буйный рост шли на огородах овощи, на пашнях – злаки, а на лугах – травы, суля крестьянам богатые покосы. Возле губернского дворца Степанова удивило обилие экипажей.  Из них выходили офицеры, чиновники, местные заводчики, купцы, подъезжали помещики из близлежащих уездов. Люди, одетые  по-летнему легко, торопились подняться на второй этаж, проходили в зал, в котором собиравшиеся перебрасывались вопросами, высказывая предположения о причине неожиданного собрания. Степанову в распашном камзоле сделалось жарко от нехорошего предчувствия и взволнованных лиц знакомых. В воздухе уж витало высказывание о французах. И оно подтвердилось. В зал вошёл возбужденный чем-то Павел Никитич Каверин, сопровождаемый предводителем калужского дворянства.
– Господа, поступило известие из Москвы: 24 июня * Наполеон форсировал Неман и вторгся в пределы нашей империи. Французский посол Лористон в Санкт-Петербурге вручил Председателю Государственного совета и Комитета министров фельдмаршалу князю Салтыкову ноту с объявлением войны. Государь, находящийся в Вильно, был извещён о вторжении через два дня. Стало известно, что первые перестрелки казачьего полка с авангардом французов произошли неподалеку от Ковно, а в шесть часов утра враг занял крепость. Государь отбыл в Дрисский укрепленный лагерь, откуда направил письмо Наполеону с предложением отказаться от вторжения. Это письмо Наполеону государь поручил вручить своему генерал-адъютанту Балашову. Что и было им сделано. Государь непременно наказал своему посланнику сказать: «Государь не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле!»
Примолкшее было собрание от грозового сообщения, но после такой поразительной и фундаментальной фразы императора взорвалось возгласами одобрения и воинственными кликами. Это возбуждение собравшихся воодушевило как самих себя, так и губернатора с предводителем дворянства, стоявших на кафедре. Посыпались вопросы:
«Какова численность войск Наполеона?»
«Кто примет командование нашими войсками?»
«В каком состоянии находятся 1-ая армия Барклая-де-Толли и 2-ая генерала Багратиона?»
«Есть ли общий план отражения врага, поскольку известно, что обе армии находятся далеко друг от друга?»
«Какие действия предпримет армия генерала Тормасова, стоящая на южном направлении?»
«Какова главная цель французов? Какое направление станет генеральным?»
На жгучие вопросы Павел Никитич ответить не мог, поскольку сам был тем же озадачен. Тут же от военных последовало толковое предложение:
«Армиям необходимо стремительными маршами сблизиться и  только тогда попытаться отразить неприятеля».
«Что же, по-вашему, пусть француз безнаказанно топчет русские земли, а мы зайцем побежим вглубь империи?» – послышались возмущенные голоса.
«Выигрыш сплочения сил нельзя переоценить, господа! Наполеон готовился, он собрал Великую армию в кулак. Разбить такой кулак возможно лишь аналогичным кулаком, господа. Тут спорить не о чём. Иное сочтется за дилетантство».
----------
*Даты даны в старом стиле.

– Господа, мы не можем давать никакие рекомендации, сидя глубоко в тылу, – с горячим убеждением сказал губернатор, – но известно, что противник имеет превосходящие силы против наших. Под ним вся Европа. У нас же практически нет союзника, кто мог бы материально оказать нам помощь. Нам надо рассчитывать только на свои силы, на свой народ и его патриотизм. Известно, что мобильные корпуса стоят на севере заслоном против Швеции, на юге – против Турции. Кстати, мой сын находился под началом генерала Кутузова, который успешно вел турецкую кампанию. Его бы поставить против Наполеона – русского человека.
– Вот это верно, – поддержал губернатора предводитель дворянства. – Мы можем заверить государя: коль потребуется  помощь армии, мы её всесторонне окажем.
– В том не должно быть сомнения, господа, – сказал прокурор Степанов. – Мой долг офицера обязывает влиться в ряды действующей армии.
– Пока не будем торопиться, возможно, последует обращение государя к нации, – сказал губернатор, охлаждая пыл прокурора. – И как только последует рекрутский набор, мы его с рвением проведём. Тогда пусть каждый из вас поступает согласно чести и совести.
– Любопытно знать, о чём же писал государь Наполеону?
– Сие пока держится в тайне.

Письмо не могло быть обнародовано не только по тому, что содержит государственную тайну, но  абсурдность его содержания со временем была критически обсуждена обществом, так же как и историками, особенно его верхняя часть, связанная с князем Куракиным. Вот это письмо:
«Государь, брат мой, вчера я узнал, что, несмотря на добросовестность, с которой я выполнял мои обязательства по отношению к Вашему величеству, Ваши войска перешли границы России, а только что я получил из Петербурга ноту, в которой граф Лористон, говоря о причине этого нападения, заявляет, что Ваше величество считали себя в состоянии войны со мной с того самого момента, как князь Куракин затребовал свои паспорта. Мотивы, которые герцог Бассано привел в обоснование своего отказа выдать ему эти паспорта, отнюдь не могли дать мне основания предположить, что этот демарш когда-либо послужит предлогом для нападения. Действительно, посол князь Куракин, как он сам заявил, никогда не получал повелений действовать подобным образом, и как только мне стало известно о его демарше, я повелел сообщить ему, что совершенно не одобряю его действий, и приказал ему оставаться на своем посту. Если в намерения Вашего величества не входит проливать кровь наших народов из-за недоразумения подобного рода и если Вы согласны вывести свои войска с русской территории, я буду считать, что все происшедшее не имело места и достижение договоренности между нами будет еще возможно. В противном случае, Ваше величество, вынудите меня видеть в Вас лишь врага, чьи действия ничем не вызваны с моей стороны. От Вашего величества зависит избавить человечество от бедствий новой войны".
Бесспорно и очевидно то, что желание посла Куракина покинуть посольство не могло быть главной причиной вторжения войск на земли сопредельного государства. Так же, как и то, что (тут Александр I оказался неискренним в том, что не нарушил никаких договоренностей) царь снял торговую блокаду с Англии, которая ущемляла экономику обоих государств. Мало ли существует отрицательных позиций в жизни стран, и возводить их в ранг великих, ради устранения которых рекой польется кровь, – аморально и преступно. Не могло быть главной причиной и то, что Александр отказался выдать замуж за Наполеона двух своих принцесс, и француз вынужден был взять в жены австрийскую принцессу. Обида  Наполеона по этому и предыдущему поводу представлялась калужскому прокурору Степанову обидой капризного ребёнка.
«Что же,  монархи имеют право заливать кровью народов свои меркантильные обиды? Так бандит хладнокровно всаживает нож в свою жертву, не собираясь прятаться, если знает, что будет безнаказан. Кто же может наказать  Наполеона за преступление, в котором по его вине гибнут  десятки  тысяч солдат, офицеров и мирных жителей, где идут вражеские полки? Только успешное войско может наказать преступника, если сумеет отразить нашествие, а затем  разгромить наголову противника. И мы это сделаем!»
С такими мыслями прокурор Степанов покидал собрание, возвращаясь в свой кабинет, прокручивая в голове, как объявит о своем патриотическом порыве жене и матушке.
Существуют и другие причины начала войны, например, обида русского императора на то, что Наполеон отторгнул герцогство Ольденбургское, принадлежавшее дяде Александра I. И все же главная  причина, единственная и неопровержимая: Наполеон, создав Великую армию, жаждал покорения Европы и господства. Западная, густо населённая часть её, уже затоптана ногами солдат и его волей. Оставалось до полного триумфа  разгромить сильную Россию, успешно воюющую Турцию, отбивая у неё древние земли, некогда принадлежавшие Киевской Руси. Вот тогда он посчитается с Англией, имеющей сильный флот, боеспособную армию, которая покоряет страны в Азии, Африки, становится мировой державой,  и бесконечно вставляя палки в колеса французскому дилижансу.
С того дня работа калужского прокурора Степанова начиналась с вопроса секретарю:
– В каких  приделах находится враг нынче? Что пишут «Московские ведомости»?
Стремясь быть в курсе разворачивающихся боевых действий, губернатор лично позаботился о быстрейшей доставке почты из Москвы. И она шла довольно исправно. Опубликованные известия о движениях армий устаревали, но  они  все же давали общую картину событий. Степанов знал, насколько важны своевременно доставленный приказ генералу от командующего и обратная связь, которой Суворов придавал огромнейшее значение. Александр и сам участвовал вместе с фельдъегерями в исполнении молниеносной связи. Он знал, что император Александр Павлович четыре года назад реорганизовал егерский корпус, увеличив его численно и качественно, подчинил военному министерству.  С  началом военных действий фельдъегери доставляли депеши от командующих армиями в Петербург, затем сведения поступали в редакции газет, их печатали и распространяли с помощью почты читателям. «Московские ведомости» публиковали эти вести с опозданием на один-два дня. И лишь на третьи-четвертые сутки, в лучшем случае, газета поступала в Калугу.
– Не могу знать, ваше высокоблагородие, – отвечал ему секретарь, – нынче почта запаздывает.
– Надо разобраться – каковы причины? Павел Никитич не любит задержек в такое  напряжённое время.
– Дорога не близка, идёт лесами. Вчера, когда вы изволили удалиться к губернатору, пришёл циркуляр. В нём дано распоряжение усилить безопасность почты, поскольку в Смоленской губернии, в которую вот-вот вступит враг, совершено нападение на почтовую карету.
– Об этом как раз и шёл вчера разговор у Каверина. Надзор усилен. Но вот причину сегодняшней задержки пока не выяснили. Этим сейчас и займёмся.
Из дошедших до Калуги сведений составлялись  примерные маршруты движения двух русских армий для соединения в районе Смоленска. Первой командовал генерал Барклай-де-Толли с рангом командующего всеми войсками, второй – прославленный суворовский генерал князь Багратион. По составленным диаграммам военные действия развивались на широком фронте, охватывая северные, центральные и южные губернии.
На северном направлении враг двигался в Прибалтику. Здесь действовали корпус маршала Макдональда и корпус маршала Удино. Задача стояла занять Ригу, соединиться корпусам и двигаться к Петербургу. Макдональд подошёл к Риге, не имея осадной артиллерии, и остановился. Сильный гарнизон Риги под командой генерала Эссена отразил все вялые попытки захватить город.
Маршал Удино действовал более решительно. Его корпус с боем занял Полоцк и двинулся на соединение с Макдональдом. Под Клястицами был отражен корпусом генерала Витгенштейна и отброшен назад в Полоцк. Не имея дополнительных сил, маршалы завязли в бессмысленных боевых вылазках надолго.
Блистательно проявили себя моряки Балтийского флота. Они блокировали морской порт Данциг, бомбардировали его. Опасаясь десанта и захвата порта, Наполеон был вынужден выделить значительные силы для обороны побережья.
На Западной Двине активно воевала гребная флотилия до 120 единиц.
Гораздо тревожнее складывалось военное положение на центральном направлении, поскольку части  1-й Западной армии стояли  в приграничных городах от  Балтии до Лиды, штаб находился в Вильно вместе с генералом Барклаем и  начальником штаба генерал-майором Ермоловым. Стремительное наступление Наполеона создало угрозу разгрома по частям разбросанные корпуса армии. Командующий отдал приказ к отступлению и сосредоточению в единый кулак армии в местечке Свянцяны. Конному корпусу Дохтурова было приказано прикрывать отход. Французы попытались отрезать отряды кавалеристов, но смелыми и неожиданными маневрами они сами наносили удары и выходили из расставленных капканов, что позволило основным корпусам армии уходить от превосходящих сил французов. Совершив трудный многодневный манёвр, армии удалось соединиться почти без потерь, если не считать того, что конный отряд Дорохова был отрезан, но смог присоединиться к армии Багратиона. После того, как  корпуса 1-ой армии соединились в сборном пункте Свянцяны, Барклай-де-Толли начал планомерно  отступать к Вильне и далее к Дриссе,  отражая удары арьергарда под Гродно, Салтановкой и Островно. И только в начале августа  войска вышли к Смоленску.
В более сложной оперативной обстановке находилась 2-ая армия Багратиона, одного из лучших учеников Суворова, в которой насчитывалось лишь 45 тысяч солдат и офицеров. Находясь южнее Гродно, войска  ускоренным маршем двинулись на воссоединение. Армии разделяло пространство в сто пятьдесят километров. Первый этап благоприятствовал. Треть пути до города Лида пройден быстро и без стычек. Увидев, что русские ускользают, Наполеон бросил  на Багратиона маршала Даву с 50 тысячами солдат с севера от Вильно, а с запада –  четыре корпуса Жерома Бонапарта. В решительных и дерзких арьергардных боях, стремительными маршами Багратиону удалось оторваться от преследователей,  форсировать сначала Березину, а затем  Днепр, выйти к Смоленску и рапортовать  государю об удачном походе и соединении с 1-ой армией.
 На южном направлении саксонский корпус генерала Ренье пытался атаковать 3-ю русскую армию генерала Тормасова. При этом противник легкомысленно растянул свои силы по линии Брест-Кобрин-Пинск на 170 километров. Тормасов окружил Кобрин, полностью разгромил саксонский гарнизон Кленгеля, очистил от французских войск Брест и Пинск. Обеспокоенный неудачами, Наполеон усилил Ренье австрийским корпусом Шварценерга, который насчитывал тридцать тысяч солдат и офицеров, и уравнял силы. У Городечны объединенные корпуса ударили и оттеснили Тормасова к Луцку. Здесь русские закрепились, сдерживая французов, несмотря на то, что силы противника увеличены польской дивизией –   восемью тысячами человек.

11.
Открывшиеся подробности событий позволили Степанову, как военному человеку, участнику сражений, сделать следующие выводы и высказать их на участившихся собраниях  чиновников и дворянства:
– Господа,  против нас собраны силы почти всей Европы. По большому счёту можно считать вторжение не только неожиданным, но и внезапным. Такие соображения подкреплены тем, что разница между вручением ноты об объявлении войны Салтыкову в Санкт-Петербурге и получения известия государем о вторжении составляет два дня. Александр Павлович находился на балу в поместье генерала Беннигсена под Вильно. А  в эти два дня французы заняли Ковно. Разве такой демарш не является внезапностью?
– Формально французов обвинить в вероломстве нельзя. Нота вручена правительству. Но как могли допустить деконцентрацию наших сил? Разве не знали генералы о том, что силы Великой армии* двигаются к нашим границам?
– Не хотите ли вы сказать, милостивый государь, что разведка прошляпила движение войск?
– Именно! Коварство Наполеона заключается в его скрытом движении. Врагу нельзя верить на слово, опасно опираться и на документы. Десятого июня Наполеон обратился с воззванием к войскам, в котором обвинил Россию в нарушении Тильзитского соглашения и назвал нападение «второй польской войной». Но несколько раньше он заключил союз с Австрией – бывшим нашим союзником. Она обязалась  помогать французам и выставила боеспособный корпус. Почему же так прохладно к этому событию отнеслись у нас? В итоге: враг под Смоленском.
– Государь надеялся на мирное разрешение противоречий.
– Господа, теперь поздно говорить об этом, – охладил пыл собравшихся губернатор Каверин, – нам надо ответить своими мерами на  Манифест государя по созданию ополчений и смоленскую инициативу по содержанию народного войска и другой материальной помощи армии. Всюду отставные офицеры, за исключением ответственных столоначальников, добровольно вливаются в армию. Чем ответим мы?
– Даю денег на полное содержание роты ополченцев, – сказал калужский купец первой гильдии.
– По этому поводу нам стоит провести особое собрание, – сделал предложение предводитель дворянства. – Пусть каждый дворянин внесёт посильную лепту для разгрома врага.
Император по своему долгу, как первое лицо государства и первый спаситель его, обязан был что-то решительно предпринять для укрепления армии, чтобы сказанная им фраза и переданная генерал-адъютантом Балашевым Наполеону: «Государь не помирится до тех пор, пока хотя один вооруженный француз останется на русской земле!» и, ставшая крылатой, претворилась. Император объявил в своём Манифесте «О составлении временного внутреннего ополчения» в шестнадцати губерниях, прилегающих к сложившемуся театру военных действий, разделив их на три округа. Первый – это восемь губерний, охваченных нашествием. Второй – губернии, прилегающие к Санкт-Петербургу для его защиты. Третий резервный – губернии Поволжья.
------------
* Великая армия – так назвал свою армию Наполеон, в которой находились военные подразделения почти всех стран Западной и Центральной Европы. Французов насчитывалось 300 тысяч, немцев (государств Рейнского союза)  –  125 тысяч, поляков  – 100 тысяч, австрийцев – 40 тысяч, итальянцев – 35 тысяч, пруссаков – 22 тысячи; испанцы, португальцы, бельгийцы, голландцы и хорваты (вместе взятые) насчитывали около четырнадцати тысяч солдат и офицеров. В России вторжение Наполеона называли «Нашествие двунадесяти языков».

– Мы верно определили, что неприятель широко охватил нас, а не идёт одним направлением на Москву. Наша губерния входит в число прилегающих, предназначенных для защиты Москвы, – докладывал губернатор, – и нам надо хорошо подумать: какую помощь мы окажем. Думаю, в дальнейшем выработается размер ополчения от губерний. Но уже сейчас есть образчик смолян: каждый дворянин вносит свою максимальную лепту.
– Газеты, особенно «Сыны Отечества» господина Глинки, приносят нам уже некоторые сведения по ополчениям, – поддержал губернатора предводитель калужского дворянства. – Многие увидели в этом Манифесте начало народной войны с неприятелем.
– Охваченные пламенем войны и оказавшиеся в тылу, помещики вооружают своих дворовых людей, крестьян и нападают на продовольственные обозы, лишая армию противника сытного пайка. Бьют охрану, – сказал прокурор Степанов, как наиболее осведомленный разворачивающимися событиями. – Полиция вместе с нашим ведомством ведёт борьбу с мародёрами и дезертирами, которые под шумок войны пустились в грабежи в пределах, прилегающих к Смоленской губернии, по которой идёт враг.

Всякое великое событие: будь то смерть монарха или воцарение наследника – для народа проходит не однозначно. Одни группы восторгаются, ища для себя выгоду и благо, другие приходят в уныние от потери былого покровительства, иные скептически равнодушны, но бесспорно одно: такое событие будоражит общество, заставляет более пристально всматриваться в своё будущее, стремится извлечь из события какие-то плюсы и ликвидировать минусы. Но нет более притягательного и влиятельного события, если  оно сопряжено с движением и столкновением вооруженных масс. Новости столкновения передаются из уст в уста, обсуждаются, анализируются. Находятся тактики и стратеги, давая на недосягаемом расстоянии до исполнителей свои умозаключения, критикуя и советуя, браня и снимая с должностей тех или иных монархов, маршалов  и генералов. Таковым событием явилось нашествие Наполеона и бесконечное отступление русской армии под предводительством генерала от инфантерии Барклая-де-Толли. Особенно уничижительная критика действий главнокомандующего последовала после оставления Смоленска, но организованной переправы через Днепр и отрыва от противника, в несколько раз превосходящего по живой силе. Стратег Барклай стремился сохранить свои силы и растянуть вражеские. Они неизбежно уменьшались, ибо надо было закрепляться на занятых обширных территориях, пополнять продовольственные запасы, обороняться от вспыхнувшего партизанского сопротивления. Лишь уравняв силы с помощью рассеивания врага и мобилизации своих рекрутов, которая развернулась в стране, найти удобное поле для сражения и дать его. Однако, патриотические чувства народа не могли согласиться с такой стратегией, не понимая её, и, разумеется, сеялось недоверие к Барклаю – немцу по крови, хотя и патриоту России.
«Во главе отечественного войска должен стоять русский!» Таково было общее настроение и требование, в чём император соглашался. Предстояло выбрать достойную фигуру. После вторжения Александр Павлович приказал генералу от инфантерии графу Голенищеву-Кутузову покинуть Бухарест и прибыть в северную столицу. Очередная победа над турками молдавской армии под командой графа позволила ему же подписать  Бухарестский мир. К России отходили Бессарабия, ряд областей Закавказья, подтверждены привилегии Молдавии, Валахии, обеспечивалось внутреннее самоуправление Сербии и право покровительства России христианам. Сильнейшее поражение Турции обеспечивало безопасность южных рубежей империи.
Овеянный славой, первый в истории полный Георгиевский кавалер,* седовласый и отяжелевший своими шестидесятисемилетними годами, Кутузов был заочно назначен  начальником сначала Московского ополчения, а на следующий день – Санкт-Петербургского, с подчинением ему также сухопутных и морских сил. Прибыв в столицу, Михаил Илларионович согласился с таким назначением и энергично принялся за работу. Продвижение врага  к Смоленску и отход армии не на шутку беспокоили императора и общество.  Александр Павлович, угадывая настроение как приближенных к себе деятелей, так и дворянства, создал специальный комитет, повелев ему предоставить кандидатуру на должность главнокомандующего действующими армиями империи. Кандидатур оказалось несколько, но, бесспорно, доминировало имя Кутузова – правая рука Суворова при взятии Измаила, победителя турок. После обсуждения достоинств, со счета не сбрасывался и возраст, комитет единогласно рекомендовал императору на эту должность Кутузова. На следующий день, 16 августа, Александр I назначил генерала от инфантерии князя М.И. Кутузова главнокомандующим всеми русскими армиями и ополчениями. Надо заметить, что за  десять  дней до этого назначения именным  Высочайшим указом от 10 августа 1812 года граф Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов был возведён, с нисходящим его потомством, в княжеское Российской империи достоинство, с титулом светлости.
Кутузов незамедлительно отбыл к отступающей армии, принял командование от Барклая в Царёво-Займище Смоленской губернии 17 августа, оставив его командующим 1-й армии, провел смотр войск. Армия встретила его светлость ликованием. Тут же родилась и полетела, как сокол на добычу, поговорка: «Прибыл Кутузов бить французов!»
---------------
*Орден Святого Георгия 1-ой степени Кутузов в чине генерала от инфантерии получил 12 декабря 1812 года за «поражения и изгнания неприятеля из пределов России»  (Русско-турецкая война 1806-1812 гг).

Однако, зная о значительном превосходстве противника и отсутствии резерва, главнокомандующий отдал приказ к планомерному отходу в поисках удобного рубежа, шепнув своему боевому товарищу по суворовским баталиям генералу Багратиону: «Мы Наполеона не победим, мы его обманем!» Сия фраза вызвала у князя смешенные чувства: его кумир  Суворов вряд ли мог на это полагаться. В то же время Кутузов приказал подходящие пополнения резервистов обучать и обучать на подступах к армии, дабы не мешать ей совершать всё тот же планомерный манёвр.

12.
В Калуге, как и во всех губернских городах, прилегающих к театру военных действий, назначение главнокомандующим Кутузова  дворянское общество встретило с ликованием и подъемом боевого духа. Ожидалось генеральное сражение со дня на день, поскольку военная  гениальность Кутузова не давала сомнения в решительном противостоянии с неизменной победой в сражении. Прошла неделя, а сражения не дано… Вот наступил девятый день ожидания. Враг на подступах к Москве. Чувства смешенные,  атмосфера напряжённая. Раскалённое ядро с Бородинского поля прилетело в гущу дворянского собрания, ожидавшего генерального собрания, и которое грянуло, приковало взгляды собравшихся на это ядро – шипевшее, крутящееся, но не взрывавшееся. Что бы это значило?
Прибывший под вечер из Москвы в Калугу губернский фельдъегерь остановил вращающееся ядро возгласом: «Свершилось! Кутузов сегодня даёт под Бородино генеральное сражение! Войска стоят насмерть и отбивают атаки французов!»
Но ядро все-таки взорвалось нетерпеливыми и взволнованными  возгласами:
«Каков же окончательный исход сражения?»
«Смяты ли французы? Бегут ли вспять?»
«В который час заговорили пушки? С которого часа ваши известия?»
Возбужденный скачкой и событием, но растерявшийся пред этим залпом вопросов, фельдъегерь исчерпывающего ответа дать не мог, только и сказал:
– Известно только то, что французы атаковали наши позиции в шесть часов утра, но были отбиты.
– Надо полагать, – высказал свое соображение Степанов, подойдя к географической карте Московской губернии, – главнокомандующий выбрал для сражения пересечённую местность с оврагами и реками, дабы затруднить штурм тех укрепленных позиций, какие удалось создать. Вот Бородино. Здесь есть река Колоча, высота Курганная, на которой, уверен, стоит сильная батарея. Отбив все приступы французов, завтра наши войска атакуют неприятеля.
Никто не мог возразить против такой аргументации, да и не было такой нужды, ибо каждый ждал сражения и видел в нём только победу на своей земле над вероломным врагом.
Подробности Бородинского сражения открылись позднее – из публикаций отчетов в «Русском вестнике», издаваемом Сергеем Глинкой и спонсируемом губернатором Москвы графом Растопчиным. Результат расценивался как русскими, так и французами – своей победой. Каждая сторона, по выражению Степанова, тянет свою нить. Она оказалась не крепкой как со стороны русской армии, не сдавшей своих позиций, но вынужденной отступить из-за больших потерь, так и с французской, не добившейся полного разгрома противника, а лишь принудившая его планомерно отойти. То, что Наполеон вошёл в столицу, изрядно поредевшую от жителей и полыхающую в пожарах, ничего не значило. В конечном итоге, оказалось роковым.
Шок от сдачи Москвы  охватил не только русское общество, но и самого супостата от того, что город горел от рук москвичей, а русская армия была потеряна из поля зрения вплоть до середины сентября. Несомненно, скрытно от противника она укреплялась, полки пополнялись личным составом, артиллерией, продовольственным и огневым провиантом. Военный штиль будоражил умы людские пока безответно на многие вопросы: «Где армия, что с ней, в каком она состоянии? Где её искать, чтобы влиться в ряды? Каковы дальнейшие действия главнокомандующего?» Люди понимали, что после штиля неизбежно подует свежий ветер, надует армейские паруса, обновлённо заговорят пушки и раздастся твердая поступь  резервов, которую не удержать, как не удержать рост злаков после обильного дождя и тепла. И хотя вопросы эти оставались некоторое время без ответа, уныния в городах не наблюдалось – наоборот, люди, жертвуя своим благополучием, рвались в армию, полагая, что для общего успеха не хватает его сабли, его присутствия на позициях, а его пуля, посланная из его ружья, будет той пулей, которая переломит ход борьбы в пользу русского оружия. Так расценивал ситуацию прокурор Степанов, как и многие офицеры в отставке, и не мог больше оставаться на своём посту вне активного участия в боевых действиях.
После проведенного утреннего совещания губернатором, Степанов  дождался, пока чиновники покинули кабинет Каверина, и, подойдя к его столу, на котором Павел Никитич сосредоточенно разбирал бумаги, сказал:
– Ваше высокопревосходительство, я подаю в отставку и запишусь в действующую армию!
Губернатор знал о таком намерении прокурора с его же слов, но поставленные государем задачи по созданию ополчения, усиления бдительности и надзора за соблюдением законности, недопущения хаоса, мародерства  охладили первоначальный пыл многих – с чем в принципе Степанов был согласен. Теперь новая волна ненависти на врага и патриотизма захлестнули души каждого дворянина. Чувства эти не были проходящими, как непреходящ летний зной в пустыне даже ночью.
Каверин вскинул голову и увидел, что Степанов говорит с торжественной решимостью, с какой покупатель платит высокую цену за понравившегося орловского рысака, и уж ни за что не отступится от своего намерения.
Уход с должности, потеря благополучия не обсуждались Степановым ни с женой, ни с матушкой. Об этом вовсе не думалось и до оставления Москвы, тем более теперь – пред грозной реальностью поражения в войне. И как всякого русского человека-патриота, эта реальность заставляла меньше всего думать  о личном благополучии, даже о семейном, но заставляла делать то, что требовала военная обстановка, – встать на защиту Отечества. Каверин и сам чувствовал эту необходимость всем сердцем, сам готов влиться в армейские ряды, ранг и ответственность за губернию не позволяли думать о таковом, потому он с обреченностью приговоренного на плаху, ответил:
– Вынужден принять вашу отставку, господин прокурор, без всякого угрызения, хотя и здесь у нас непочатый край дел, и мне вас будет очень не хватать. Не хватать вашей энергии и чести. – Каверин сделал паузу, собираясь что-то сказать особое, во всяком случае, Степанову показалось продолжение диалога, его не последовало, а только жест губернатора рукой, как бы останавливая себя на полуслове. – В поисках штаба держитесь продовольственных отрядов.
– Спасибо за такую оценку, Павел Никитич, – дрогнувшим голосом сказал Степанов, подавая лист с рапортом об отставке.

13.
Домой в день отставки Александр вернулся после полудня заторможенный и даже хмурый: предстояло объясниться с женой и маменькой. Он не сомневался, что родные его поймут. Он вышел из экипажа и направился через сад по песочной дорожке к дому. Возле беседки увидел дочь Пелагею, сыновей Петрушу и Коленьку в сопровождении Екатерины Федосеевны и камеристки. Дети шумно бросились навстречу отцу, опережая взрослых. Он приголубил всех троих, особенно дочку, так похожую на мать, что не раз давался диву сходству лица, голоса и походки. Мальчишки, видел, ревновали, особенно младшенький Коленька. Отец старался раздавать ласки всем одинаково, но выходило, что больше Пелагеюшке. Сегодня он с особой нежностью обнимал детей, подхватил на руки Коленьку и подбросил его в воздух, поймав, хохочущего мальчика, ещё и ещё раз, что было редкостью. Почти четверть часа он занимался с детьми, затем, услав их  к качелям, обратил взор на жену.
– Саша, что-то случилось? – чуткая и внимательная Катерина сразу же заметила перемену в настроении мужа.
– Случилось, Катенька, случилось. Война требует решительного шага, – он помедлил, боясь окатить жену неприятностью, словно ушатом ледяной воды, подхватил под руку, отвёл в сторону и рубанул: – Я подал в отставку. Ухожу в армию.
– Я это знала по твоему молчаливому поведению прошедших дней. Как же мы, нас уже пятеро? На кого оставляешь?
– На тебя, на маменьку. Вы моя заноза в сердце. Но я не могу иначе, коли враг топчет нашу землю, а вокруг поднимается народное ополчение.
– Я тебя  понимаю, но ты знаешь о холодном отношении маменьки ко мне.
– Война уравнивает всех и разогреет маменькино сердце. До Бородино всеобщая беда, захлестнувшая нас, как-то воспринималась не так остро, и теплилась надежда, что армия отстоит Москву, враг пойдёт вспять. Не вышло. Враг близок, соприкоснулся с нашими сёлами. Я вижу, что маменька в тревоге не только за своё поместье, но, прежде всего, за семью. Она любит внуков и без милости не оставит.
– На то и уповаю. Как же ты видишь службу в армии?
– Доберусь до штаба, попрошу определить меня к генералу Милорадовичу. Мы с ним знакомы по суворовскому походу.  Хотя неизвестно, где теперь искать главный штаб армии.
– Отчего же тебе это неизвестно, где теперь стоит армия?
– Она потеряна. Очевидно, Кутузов совершает тайный манёвр. Он опытен и хитёр. Лучший ученик Суворова. При штурме Измаила генерал Кутузов ломил на левом фланге, но Александр Васильевич говорил: «Он моя правая рука». Думаю, что-то знает губернатор, но молчит.
– Скоро ли собираешься отбыть? – Екатерина считала напрасным становиться в позу, возмущаться и возражать, или высказывать против своей воли одобрение, не только потому, что перечить мужу не входило в её поведение, но главным образом от того, что и сама чувствовала потребность в каких-то шагах в ответ на вторжение. Она не хотела использовать ставшее модным слово – патриотизм, за которым кроятся тяжёлые решения для семьи, страдания и печаль, но и надежда на благополучный исход. Она понимала необходимость своего смирения с обстоятельствами, и Александр был благодарен ей за этот будничный вопрос без надрыва и  истерики.
– Солдату собраться – только ружьё вскинуть на плечо, да «сидор» за плечи, – с грустной улыбкой отвечал он. – Но я солдат, обременённый семьёй. Враг в Москве, и неизвестно, как дальше развернутся события, а мы находимся в прифронтовой зоне. Вот и думаю: отправить  вас с матушкой в тамбовское имение дяди Руфа Семёновича.
– Судьба всякой женщины – ждать своего сокола да помогать ему расправлять крылья для полёта, – говорила барыня, с любовью глядя на мужа.– Идём в дом, будем собираться. Благо мундир твой висит, как новенький. Как же ты его наденешь, когда чин прокурора даёт звание полковника?
–  Меня сие тоже смущает. Скорее всего, останусь в этом мундире. Спасибо тебе за заботу, душа моя, – Александр привлёк  к себе жену, благодарно поцеловал, и они пошли в дом.
Назавтра  ранним утром Александр на дрожках пустился к матушке в Зеновку, наказав жене паковать тёплые вещи. Вернулся через два дня с Пелагеей Степановной, которая с неохотой согласилась оставить разросшееся хозяйство на управляющего и старосту. Зная, что Руф Семёнович в основном житель московский и неизвестно, в каком состоянии его имение, нагрузила одну подводу овсом для лошадей, вторую – мукой, сдобными сухарями, третью –   бочками с квашеными овощами, топлёным сливочным маслом, колбасами, шматами свиного сала, в четвертой – баулы с одеждой. В экипаже сидела сама барыня и слуги. Солнце уж клонилось к горизонту, зажигая в высоких перистых облаках алый пожар, когда Пелагея Степановна подкатила к своему городскому дому, в котором жил сын. На раздавшийся крик дворового слуги: «Барыня, едут, едут!» – Пелагея Степановна удовлетворенно качнула головой, в знак того, что их тут с нетерпением ждут. Экипаж, качнувшись на рессорах, остановился. К воротам, подхватив подол юбки, бежала невестка. Увидав такой внушительный поезд, Екатерина Федосеевна всплеснула руками и бросилась к ручке матушке, которая в походном костюме, как она одевалась в поездках по имению, выходила из кареты.
– Маменька, во здравии ли вы? – Катерина подхватила протянутую руку барыни, поцеловала. – Как же вы обеспокоены переездом и столь внушительным багажом?!
– Чай не на раут едем, сношенька, в дальние края за пятьсот верст. Что ж нам скупиться, когда всё есть в имении. Неизвестно, сколько пятиднёвок придётся жить у Руфа Семёновича.
– Ваша правда, маменька. Я собрала поклажи на две подводы. В один экипаж не усядемся. Гувернантку решила брать с собой. Шибко к ней дети привязались. Где же Александр Петрович? Ах, вот и он!
Подкатил на своих дрожках приотставший Александр. Улица перед домом едва  вмещала остановившиеся подводы. Встречный, быстро бегущий экипаж притормозил, какой-то незнакомый барин выглядывал из окна, с интересом всматриваясь в поезд.
– Никак московские беженцы? – крикнул он, не собираясь получить ответ.– А я вот собрался в Подмосковье, в армию. Может, слышали, где главная квартира?
– С богом, батюшка, с богом, где встал фельдмаршал не ведаем. – сказала Пелагея Степановна, крестя проезжего путника, подумав: «Поднимается народ на супостата!»
– Ну, да язык до Киева доведет, барыня! – бодро ответил проезжий, и экипаж тронулся.
– Принимай, Екатерина Федосеевна, маменьку, отужинаем, отдохнём и завтра с петухами тронемся в путь.
– С петухами вряд ли получится, друг мой, надобно всю поклажу перепроверить, тебе взглянуть на багаж – всё ли я взяла?
– Не будем спешить, Александр Петрович, Катерина права: с детьми едем. Как они, здоровы ли?
– Бог благоволит. Правда, Пелагеюшка иногда кашляет.
– Неужели простудилась? – взволновался Александр, – мёд с чаем давали?
– А то, как же.
– Вот я внученьку травами полечу. Благо припасла  сбора всякого. Малины насушила, цветов липы, душицы, мать-и-мачехи. Заварю да в дорогу в баклагу настоя возьмём. Где же внуки?
– Проходите, маменька в дом. Поздно уж, дети в комнатах, – сказал Александр, – я следом, как только укажу, куда подводы поставить да лошадей где поить.
Барыня с невесткой ушли в дом, Александр велел подтянуться подводам, стать плотнее вдоль ограды на обочину, давая проезд встречным, приказал распрячь лошадей, устроить водопой у колодца в глубине сада, поручив доглядеть за всем своему кучеру Кузьме.
Весь следующий день семья готовилась к отъезду. Несколько раз проверяли список взятых вещей, всякий раз что-то дополняя, в основном детскую одежду, игрушки, альбомы для рисования и карандаши. Пелагея Степановна приказала повару заварить травы, настоять и трижды напоила отваром внучку, которая тут же щебетала возле любимой бабы. Вечером свежим настоем наполнили баклагу. В хлопотах промелькнул короткий осенний день. Александр, собираясь отправиться вместе с семьей до Тамбова, занервничал: не устраивала  слишком долгая пауза после отставки до отправления в армию. Причём, на виду у губернских чиновников, поскольку матушкин дом стоял недалеко от конторы.
Екатерина Федосеевна уловила настроение мужа, его чувство виноватости за долгие сборы перед ополчением, выступившего из Калуги в сторону Москвы и такой же виноватости перед семьей, если не поехать с нею, не устроить на жительство у дяди. Это двойственное чувство прописалось у него на лице сразу же, как раздался слух о марше ополчения, сделало его молчаливым.
– Друг мой, вижу у тебя угрызение совести. Кабы не столь дальняя да незнакомая дорога с бойкой маменькой, её энергичным дворецким, я бы полностью положилась на неё и отпустила тебя исполнять свой долг.
– В том то и дело, душа моя. Маменька дважды бывала у дяди в имении в мирное время, теперь – война. Не исключены мародеры. Потому надо пойти вместе с продовольственной командой, что готовится выступить в Тулу и далее – в Липецк. А там  Тамбовская губерния рядом. Дядя под Козловым осел. Богатый, большой город.
– Когда же эта экспедиция тронется?
– Надо мне навести справки в губернской конторе. Прямо сейчас отправлюсь. Жди.
Александр сел на коня и отправился в контору, оставив в раздумье жену. Вернулся он быстро. Спешился, бросив поводья своему кучеру Кузьме, взбежал на крыльцо дома. Катерина вышла на веранду.
– Отряд выступает завтра утром. Надобно посоветоваться с маменькой.
Пелагея Степановна в этот час занималась с внуками, сидела в кресле наседкой, а вокруг неё хороводились дети. Она уж давно раздала подарки, жалела о том, что из-за кашля Пелагеюшке нельзя дать мороженое, дабы не обидеть девочку. Коленька любил сидеть на коленях у бабушки и заглядывать ей в глаза. Вот и сейчас, войдя в детскую, родители увидели его на коленях.
– Маменька, – сказал с волнением Александр, – сегодня по полудню из Калуги ушёл в армию отряд народного ополчения. Мне неловко отставать и получать укор. Мы пришли узнать Ваше мнение на счёт моего сопровождения семьи. – Он сделал паузу, вглядываясь в барыню, стремясь почувствовать её реакцию, но барыня, только что занятая с внуками, не могла понять, к чему клонит сын, а как дошло до сознания существо вопроса, сняла с колен Коленьку, с возмущением выпалила:
– Ты всегда, Александр Петрович, дерзок в поступках. И моя воля для тебя грошовая. У тебя дети на руках, мы уж решали.
– Да, маменька, решали мне ехать. Идёт война, я взял отставку, чтобы влиться в армию. Моя поездка  отбросит от дела на полмесяца. Выдержит ли такой поступок моя честь? Сердце же моё на разрыве.
Пелагея Степановна нахмурилась, встала с кресла, взмахом руки приказала гувернантке увести детей. Та поспешно подхватила малышей и увела из детской.
– Что же ты предлагаешь?
– Я бы хотел положиться на вас, маменька, вашу энергию и на расторопность дворецкого. Завтра утром в Тулу и далее в Липецк выступает отряд по сбору провианта. Надо вам к нему примкнуть, а меня отпустить.
Матушка укоризненно взглянула на оробевшую невестку, скорее всего вставшую на сторону мужа, и, усмехнувшись, сказала:
– Своевольники! Но я вас понимаю и прощаю. Пётр Семёнович всегда дорожил своей честью, был настойчив и решителен в поступках. Александр Петрович унаследовал эти черты. Поезжай к отряду, проси милости следовать с ним хотя бы до Тулы. Там тоже есть наши родственники, если что, обеспокоим.
– Маменька, я знал, я знал, что вы согласитесь! Согласие – это сила!– воскликнул Александр и вместе с женой бросился к руке матушке.
Назавтра, чуть свет, Александр Петрович проводил семью за околицу и вернулся в дом, чтобы, не мешкая, отбыть в армию.

Не любивший скрывать свои эмоции, зачастую изливая их перед родными и друзьями с присущей ему энергией, теперь, оставшись один, в опустевшем от семьи особняке, Александр впал в грустное настроение, хотя воинственное чувство по-прежнему господствовало в его душе. Он сознавал, что произошло это от любви к своей семье, от временной разлуки в грозное время, от тех переживаний любимых людей за его жизнь в опасных будущих баталиях. Скорее эта грусть исходила от неизвестности как в отношении его предположительных обстоятельств в действующей армии, так и от тех неудобств семьи, с которыми она неизбежно столкнётся, хотя ехала в обетованные земли на временный постой к родному дяде, весьма состоятельному и гостеприимному.
«Это моя вторая военная кампания, – бодрил себя воспоминаниями Александр. – В первую был мальчишкой горячим, рвался в бой так, что держали меня за фалды. Теперь что  осталось от того времени? Семья у меня: любимые дети, жена. Остепениться бы. Не могу. Долг?  Не только – душа зовёт. Тот барин, что проскакал в кибитке, жаль, не знаком, тоже под стать мне! Да  будет, будет грустить. Добровольчество на Руси – знамя нации».
Неизвестно,  сколько  времени преобладало бы такое настроение, но его разрушил Кузьма – постоянный повозочный, весьма ловкий во всех бытовых делах, ладный станом, сдержанно говорливый и таких же лет, как и сам барин. Кузьма укладывал в кибитку походные вещи, погребец с кухонными приборами и подовой сдобой,  в бочонках сало-шпик, ветчину, колбасу, во фланелевом мешочке сухари. Перед появившимся хозяином решительно став во фрунт, сказал:
– У меня к вашему высокоблагородию душевная просьба. Дозвольте молвить? – Кузьма стоял в добротных сапогах  твёрдо,  в наглухо застегнутом армяке, в заломленном на бок картузе, что означало  решительность ямщика. Говорил он  без раболепства и смущения, что свойственно для Кузьмы и нравилось  Степанову.
– Милости прошу.
– Отпишите меня в ополчение рядовым, батюшка Александр Петрович.
– Что так надумал? – с интересом спросил барин. – Коли убьют, кто мне будет служить верой и правдой, как ты?
– Наши пращуры, сколько колен и не сосчитать, всегда служили барам Степановым верой и правдой. Только я в ополчении хочу показать удаль свою и через неё вольную добыть.
– Разве ты, Кузьма, и теперь  не живёшь вольно, как сокол? Груню по любви сосватал. Грамоте обучен изрядно. Дом тебе поставил добротный, какой не имели твои пращуры со времён Петра Великого.
– С него и началась наша кабала, простите за суровое слово. Царь за какую-то провинность отдал прапрадеда вашему пращуру в крепостные. Вот я и хочу вольным стать. Слышно, государь за вольную крепостным?
Столь необычная просьба благополучно живущего крепостного озадачила барина: «Вот каков наш подневольный народ, не хочет мириться ни с супостатом, ни со своей крепостью. Коли придётся умереть за Отчизну, желает быть вольным. Давно размышляю о крепостничестве, ждал вольностей с помощью обещанной царём конституции. Не дождался. Только дозволено отпускать мужиков на волю. Сей указ не ослабит монархию, думаю, наоборот,  сплотит народ.  Кошелев, сосед мой по имению в Ловати, тоже ждёт. Вольные раздаёт смышлёным мужикам. Другой сосед Заборов – напротив, зубы скалит от злобы на Кошелева: «Мол, ропщешь ты на власть монаршую, не сносить тебе головы от гнева дворянского. Уймись!» Крайности тут вижу. Мне Кузьма дорог тем, что во многом самостоятельный, с достоинством, и теперь, собираясь на защиту Отечества, вижу его не как подневольного мужика в услужении барину, а как равного человека, идущего на супостата вместе со мной. Совершим ли мы с ним подвиг – неизвестно, но наш порыв  – дело правое. Таковым живёт сейчас каждый честный гражданин Руси  великой. Так стоит ли нам делиться на сословия так резко?»
Пауза с ответом затянулась. Кузьма терпеливо ждал решение барина.
– Коль я тебе вольную сейчас дам – останешься мне  служить до разгрома  врага?
– Коли так – останусь. Только я мечтал дело своё извозное завести. Сродственник мой вольный извозом занимается, ну, что купец-молодец. Вот и я под ту же шлею. Мальчонка мой, Стёпка, больно смышлёный, хочу наукам его обучить.
– Будь по-твоему, Кузьма. Дам тебе вольную, но с одним уговором: как и говорил  – при мне будешь до конца дней военных. За мной, как нитка за иголкой. Согласен?
– Противиться такому негоже. Не в моей чести слово нарушать, коли и вы не нарушите.
– Слово дворянина, Кузьма. Пройдём в кабинет мой, отпишу тебе вольную и с Богом на супостата тронемся.
Кузьма, не ведая того, задел ту струну, которая невнятно звучала в сознании Степанова, наводила на мысли о торжестве сильной и просвещённой монархической власти в союзе с вольным крестьянством. В сочинении «Предание о Калуге» его взгляды совпадали с императором, который видел могущество державы в просвещении нации. Теперь, спустя несколько лет, Степанов задался вопросом: «Но даст ли одно просвещение желаемые свободы? Я не знаю ни одного неграмотного дворянина, но среди крепостных очень и очень тонкая прослойка читающих».


14.
После Бородинского сражения Александр Петрович, разумеется, как и никто из гражданских лиц, не знал об истинном состоянии армии, её боеспособности и о совещании в Филях, проведенном главнокомандующим, о его решении отступить, сдать Москву без боя ради сохранения армии. Направление скрытного отхода долго держалось в секрете, так что и Наполеон, войдя в задымлённую пожарами Москву, потерял русскую армию. Кутузову необходимо было выиграть время для пополнения дивизий рекрутами, обучения народного ополчения, увеличения огнестрельных и продовольственных припасов и проведения множества дел, требующих безотлагательных решений. Приказав подвижным отрядам показывать себя неприятелю и уходить в ложную сторону, фельдмаршал видел в этом свою стратегию. Потеряли Кутузова и российские  газеты. Лишь 14 сентября армия обнаружилась на старой Калужской дороге. Казаки Ефремова, отступая сначала по Рязанской дороге, увлекли за собой конницу Мюрата на два перехода, сдавая деревни без боя. Лишь в Броннице французский маршал понял, что казаки водят его за нос, и доложил об этом Наполеону. Встревоженный император сформировал сводный корпус под командованием Бессьера и поручил ему провести разведку на старой Калужской дороге, Мюрату приказал двигаться на Калугу – зайти в тыл основным силам Кутузова. Кроме того, был  выслан  в подкрепление  корпус Понятовского к Подольску, где и соприкоснулся с русским арьергардом.
За это время русская армия без потерь отступила к Боровскому перевозу, форсировала Москву-реку. Двигаясь вдоль правого берега Пахры, дивизии и штаб останавливались в Кулаково, затем пересекли Каширскую дорогу и встали на дневку у Красной Пахры. Вместе с войсками на перевозе переправились до 40 тысяч обозных подвод, экипажей жителей Москвы. Переправа, налаженная основательно и действующая несколько дней, исправно говорит о том, что штаб был весьма озабочен скрытным отходом, проводимым фельдмаршалом, и принял этот манёвр сердцем и умом. Теперь это движение было общим детищем, хотя на Совете в Филях генералы лишь молчаливо подчинились главнокомандующему. Удивительно было то, что огромное количество людей, орудий,  повозок противник  не увидел и, действительно, потерял русскую армию из виду. Между тем, война все больше и больше принимала народный характер. В тылу у врага стали действовать армейские отряды, поддерживаемые смоленскими и московскими ополченцами. На восточном театре, где появлялась конница Мюрата, кроме казаков, в дело вступали владимирские, рязанские и калужские ополчения, множа силу и придавая уверенность регулярным войскам.
Расположение армии у Красной Пахры прикрывал авангард Милорадовича со стороны деревни Десны. Арьергард корпуса Раевского стоял у деревни Луконя, между Калужской и Тульской дорогами, кавалерия Васильчикова обороняла Подольск. Разгадав манёвр Мюрата, стремящегося зайти с тыла, Кутузов прикрылся летучими полками казаков Ефремова, снялся и отвёл армию дальше на юг, встав лагерем у села Тарутино. Здесь он стал вплотную заниматься формированием пополнения, перегруппировкой, готовясь дать решительный бой французам.
В ходе манёвра английский генерал Вильсон, находясь в штабе, неоднократно призывал  Кутузова к решительной схватке. Медлительный в движениях и больше всего сидя в креслах, Михаил Илларионович отмахивался от англичанина. Тот, как назойливая муха, не унимался. Массируя своё обрюзгшее лицо, фельдмаршал* в очередной раз, по своему обыкновению, вежливо сказал в присутствии генерала Беннигсена:
«Мы никогда, голубчик мой, с тобой не согласимся. Ты думаешь только о пользе Англии, а по мне, если этот остров сегодня пойдёт на дно моря, я не охну».
Вильсон не знал, чем ответить фельдмаршалу, оскорбился и перестал быть назойливым. Кутузов накануне Тарутинского сражения не преминул заметить Беннигсену:
«Завтра, милостивый государь, мы ударим по французу без английской подсказки и переломим ход войны».
Слова Михаила Илларионовича сбылись. Русские атаковали сильный отряд Мюрата. Захватчики потеряли до четырех тысяч солдат, 38 орудий. Французы отступили, потеряли инициативу, покинули Москву, пошли вспять, стремясь найти зимние квартиры в пределах покоренных просторов. Но не нашли их и были отовсюду гонимы и биты.
Степанову не без труда удалось выйти к Тарутинскому лагерю. Северо-восток его родной Калужской губернии был наводнён войсками и ополчением. Дороги, насколько хватал глаз, были заполнены медленно двигающимися людьми в двух направлениях: на юг с пустыми  повозками; на север с фуражом, огневым провиантом, людьми с тяжелой поклажей в заплечных мешках, вооруженных пиками, топорами. Стада быков и отары овец для убоя гнали крестьяне-ополченцы в сопровождении офицеров вдоль дорог по пересечённой
-----------
*После совещания в Филях, несмотря на то, что русская армия неожиданно для москвичей оставила Москву, 11 сентября 1812 года Кутузов был произведён в генерал-фельдмаршалы. Здесь надо отметить, что отступление армии при Барклае было согласовано с императором – стратегическая задача для сохранения сил. 



местности. Доносился рёв животных, окрики погонщиков да звонкие щелчки бичей. С первого взгляда казалось, что движение это стихийное, никем не управляемое, но оно шло упорно и безостановочно по чьей-то воле, с которой согласны многие десятки тысяч живых душ и душа самого Степанова, сказавшего недавно, что согласие – это мощная, неодолимая  сила. Он видел и ощущал эту силу, которая ломила пространства, заполняла его собой, как великое весеннее половодье. Было радостно видеть этот живой поток людей с тяглом, медленно, но согласованно двигающихся в разные стороны. Он думал о том, как всколыхнулся народ перед угрозой, как готов, не щадя живота своего, защищать родную землю-кормилицу. Это касалось, больше всего, ополченцев, простых крестьян, бородатых, одетых в чёрные немаркие зипуны и армяки, дворовых и ремесленников в одежках посветлее, но одинаково бодро воинственных, шумных и говорливых, иных – шагающих с песнями и залихватскими посвистами, поднимающими  всеобщее восторженное настроение.
         «Да-да, – говорил себе Александр, – как главная река и её притоки, смешавшись при впадении, становятся одним целым потоком, так  и мы дворянство, смешавшись с мещанами, крестьянством становимся на этом этапе одним цельным, могучим и неделимым, так бы и далее жить на правах одного сословия. Победить такой народ невозможно!»
          Донимал вопрос его кучера Кузьмы, захотевшего отличиться в сражениях и стать вольным, а если умереть на поле брани – то тоже вольным. В этом желании он видел ту силу, которую никакой француз или немец не смогут преодолеть, несмотря на свою военную выучку  сильнейшей армии Европы и мира. Кучер, что самое главное, не боится врага, не трепещет перед ним так же, как и лучшие сыны дворянства – элиты общества, к которой относится и он, Степанов.
Поразила его и другая мысль о том, как была напугана Екатерина Великая перед  пугачёвским бунтом, особенно после падения Казани. Сей беглый казак, пообещавший дать людям свободу, всколыхнул подневольный народ Оренбуржья, а тот и пошёл за ним бездумно и стихийно, не боясь кары государыни и божьей. Настолько мила и сладка, видать, свобода для человека! Сам Степанов не мог ощущать эту сладость, а только мог предполагать, как не может чувствовать боль другого человека, а только видеть страдания и сочувствовать настолько, насколько душа у постороннего человеколюбивая или жестокосердная. Это чувство свободы  у крепостного мужика впервые глубоко запало в его сознание, и он стал часто задумываться над правом свободы каждого человека, созданного божьим промыслом, и не указывающего, кто над кем должен властвовать, и правильное ли теперешнее властвование над миллионами крестьян в его империи, на защиту которой он встал?
Александр на легких дрожках медленно продвигался на северо-восток, но, приглядевшись к живым потокам, увидел, что потоки эти – один попутный, другой встречный – управляемы одним человеком – главнокомандующим. Причём, встречный поток шёл легким, почти без поклаж, оставив их в каком-то месте – скорее всего, в интендантских палатках, и двигался, исполнив свой долг, за новым грузом. И офицер, в конечном итоге, пришёл к мысли, что потоки людские идут с завидной целеустремленностью, толково организованные порывом души каждого идущего. И порыв этот – защита Отечества.
Степанов велел кучеру Кузьме, одетому в добротный армяк, с теплым картузом, держаться за несколькими армейскими повозками, управляемыми рядовыми солдатами и унтер-офицером, как выяснилось, гружеными ядрами и укрытыми рогожей.
– Эти, пожалуй, приведут нас к месту, – сказал Степанов. Он был в своей прокурорской форменке, в фуражке с кокардой, не рискнув облачиться в офицерский мундир.
– Братцы, куда путь держите? – спросил он кучера на последней пароконной упряжке.
– Не велено сказывать, ваше высокоблагородие, но туды, куды сказано, – ответил с почтением возница лет сорока, поправляя и без того плотно сидевший кивер.
– Молодец, – похвалил солдата Степанов, – вижу, под рогожей в ящиках провиант для пушек. Мне с вами по пути.
– Ваше право, – согласился солдат. – Одно вам донесу: ударим скоро по французу. Душа изболелась, как хочется надавать ему, чтоб не унёс.
– Давно служишь?
– Смолоду. Под Бородино также возил провиант. Всё тем же обозом ходим от порохового завода. Свыклись.
Александр Петрович смотрел на это могучее движение и  радовался тому, как поднялся его народ на защиту Отечества, радовался своему движению в армию, всматривался в озабоченные лица людей, понимая их заботу и стремление быть полезными в будущих сражениях, размышлял:
«Да разве может голая армия супостата без своего народа победить наш народ? Пусть мы теперь страдаем, проливаем не по своей воле кровь, но страдания наши сгустились в гнев, от которого непременно захватчик дрогнет, будет сломлен и разбит».
Чем дальше он двигался за обозом, тем кучнее шли люди и повозки, растекались широко от дороги, по пересечённой местности, если позволяли леса, стоящие в стороне. Особенно прытко на рысях двигались верховые. Движение тормозилось на перелазах рек. Опять же, многие пускались вброд с подводами, пешие с шумом и возгласами удали, не говоря уж о всадниках со свистом и гиканьем, поднимая мириады брызг, пересекали водную преграду. Стояли погожие дни с обильным солнцем, почти как в бабье лето, и люди не боялись простудиться. Тому оградой был высокий дух, беспрестанное движение с громкими перекличками знакомых мужиков, отдачей приказов офицерами своим командам.
Река  Нара в среднем течении довольно широка,  берега обрывисты, и людские потоки  сошлись на двух перевозах, создались многотысячные пробки. Откуда ни возьмись, появлялись старшие офицеры с командой, они отдавали распоряжения и разводили столпотворение. Степанов обратился к энергичному в его годах подполковнику, прежде представившись:
–  Степанов, прокурор калужский в отставке, ваше высокоблагородие. Двигаюсь в армию, где теперь искать главную квартиру, чтобы получить предписание?
– Тут уже недалеко. Двигайтесь на Тарутино.
– Знаком ли вам генерал Милорадович, мой старинный командир по Суворовским походам?
– Не имею чести быть лично знакомым, но имя его на слуху. Стоит  в авангарде.
– Премного благодарен. Удачи! Дай Бог, свидимся, – Степанов  отдал честь и велел ямщику трогаться все за тем же обозом, пересекавшим Нару по броду, лежащему выше моста в сотне метров, с некогда густыми зарослями черешни, черемушника и тальника, теперь смятыми множеством ног и колес.
С возвышенным настроением и каким-то мальчишеским трепетом под вечер он прибыл в Тарутино. Зная это село раньше, обычное, вытянувшееся длинными улицами, тихое, утопающее в яблоневых садах – оно теперь взорвало воображение добровольца прокурора многолюдием, тем гоготным шумом, какой издают массы чем-то озабоченных и деловых людей, стуком колес повозок, храпа лошадей, все тем же, на первый взгляд, хаотичным движением, но в итоге – осмысленным. Удовлетворился, но не удивился, раздвинутыми границами палаточных городов за околицей и перелесками, за поскотиной и прямо на бывших выгонах скота и даже на пашне, теперь утрамбованной сапогами и колесами повозок, складами провианта, штабелями березовых дров, солдатскими передвижными кухнями, курящимися дымами и доносящими запахи приготовленной пищи. Вспомнилась ему молодость: месяцы альпийских баталий, военные лагеря и штабы, биваки и походные кухни. Какие волнительные воспоминания!
 Октябрьские сумерки сгущались быстро, Степанов решил заночевать прямо в повозке, а утром податься на поиски штаба. Утолив голод краюхой хлеба, домашней ветчиной и чаем, добытым Кузьмой, прокурор умостился в повозке, укрывшись шубой и предвкушая завтрашний  хлопотливый день, что решит его военную судьбу, отошёл ко сну.
На следующий день он разыскал разместившийся в нескольких крестьянских домах главный штаб, гудящий голосами прибывающих и убывающих по назначению офицеров. В кителе, на котором сверкали ордена, полученные из рук Суворова, он пробился к седовласому, с орденом на груди полковнику, занимающемуся выдачей предписаний в дивизии, бодро улыбнулся в ответ на приветствие Степанова, спросил: 
– Чем могу служить?
– Калужский прокурор в отставке, ваше высокоблагородие, – ответил Степанов, извлек из кармана кителя документы, подал полковнику. – Желаю поступить на службу в действующую армию.
– Вижу, имеете боевой опыт. Где и когда участвовали?
– В Итальянском и Швейцарском походах Суворова, затем служба в мушкетерском полку генерала Быкова. Вышел в отставку в чине штабс-капитана – командира роты. Последняя служба – прокурор. Прошусь к его сиятельству генералу Милорадовичу – своему боевому командиру.
– Ваше желание понятно и легко выполнимо. Но имейте ввиду:  у него полный штат офицеров. А вот адъютантов нехватка, – полковник повернул голову в сторону писаря, приказал: – Выпиши его высокоблагородию предписание к его сиятельству Милорадовичу.
Дело сделано. Степанов немедленно отправился в расположение корпуса генерала. Перспектива стать адъютантом его не устраивала. На месте будет видно. Он уж не тот мальчик, каким был в походе в Альпах: восторженный и бесшабашный. Способен командовать батальоном, а то и полком. Звание позволяло. Не тот теперь и граф – полный генерал от инфантерии, пожалуй, более осмотрительный. В его отваге и смелости Степанов не сомневался – люди такого склада остаются прежними до гробовой доски, но возраст и командование авангардом не дают право идти впереди атакующих, ибо командир есть сосредоточение воли главнокомандующего, то есть сила, способная выполнять его замысел, поэтому погибать в атаке – непростительное мальчишество.
По отрывочным сведениям, теперь полученным в летучих разговорах, Степанов знал, что армия по воле фельдмаршала сознательно уклонялась от сражений, под секретом делала сложный манёвр. Сначала на юго-восток, на Рязань, затем резко повернула на юго-запад, пополняя свои силы и выбирая наилучшую позицию для  будущего сражения.
Секрет, а точнее, обман неприятеля, заключался в том, что арьергард русской армии под командованием Николая Николаевича Раевского сумел создать успешную иллюзию продолжения отхода по Рязанской дороге. Его преследовала конница неаполитанского короля, маршала Иоахима Мюрата. Казачьи отряды показали своё искусство  в отвлекающих маневрах, увлекая за собой отряд французов до Бронниц. Кавалеристы Мюрата считали, что победа уже в их руках, вели себя вяло, не собираясь погибать в напрасных схватках, уклонялись от боя. Казаки из отряда генерала Ефремова им подыгрывали, засылали говорливых парламентеров и после переговоров без боя сдавали один населённый пункт за другим вдоль  Рязанской дороги. Мюрат, увидев такое неуклонное отступление русских, дал своему отряду передышку и отбыл в Москву. Французский авангард несколько дней простоял, затем переправился через Москву-реку и вновь остановился по случаю прибытия очередного парламентёра.  На следующий день после переговоров разведка обнаружила, что русская армия исчезла, что вызвало тревогу в стане французов. Наполеон это известие получил ночью десятого сентября. Встревоженный появлением казаков на Можайской дороге, император быстро сформировал новый сводный корпус под командой маршала Ж.Б. Бессьера и поручил провести разведку на Старой Калужской дороге, а Мюрату приказал двигаться на Калугу, где двенадцатого сентября у Подольска соприкоснулся с русским арьергардом.
Штаб Милорадовича разместился в малоизвестной деревеньке в десяток домов. Здесь не наблюдалось того чрезмерного оживления, как на главной квартире: офицеры  деловито несли службу, находились со своими ротами, батальонами, батареями и конницей, готовые в любую минуту зачать бой с противником. Накануне армию у Красной Пахры прикрывали отряд Милорадовича, расположившись у деревни Десны, и корпус Раевского — у деревни Луковня. Между Калужской и Тульской дорогами, у Подольска, занимала позиции кавалерия Васильчикова. Появившийся противник в решительную атаку не шёл. Легкие столкновения происходили с русскими летучими отрядами. После чего разведка доносила, что Мюрат отбыл в Москву, предположительно, за дальнейшими указаниями, поскольку потерянные русские войска обнаружены и надо их атаковать всеми силами. Кутузов решил сражение не давать, а приказал авангарду отойти на юго-запад, к реке Наре.
Степанов, разумеется, не мог знать о задуманном манёвре главнокомандующего, как и всё остальное офицерство. Его, как такового, в целом и не было. Кутузов, отбиваясь от назойливых советов Биннигсена*, настаивавшего отбить у генерала Бессьера Десну,  оставленную Милорадовичем (по приказу фельдмаршала), продолжал маневрировать, занимая более выгодное положение войск, отрезая от противника Калугу и Тулу, где наращивался продовольственный и боевой провиант, пока не вышел к Спас-Купе. Осмотрелся, затем передвинулся в Богородское и остановился в Тарутино, с квартирой в Леташевке. Он потребовал карту с нанесёнными на ней русскими войсками.
«Смотрите, господа генералы. Мы заняли выгодное положение: южные губернии с их складами и базами  прикрыты, угроза тылу и линиям снабжения французов между Москвой и Смоленском исключила атаку на Санкт-Петербург, связь с войсками генералов Чичагова и Тормасова гарантирована», – он сделал паузу, давая время осмыслить сказанное, щуря единственный глаз, уселся в кресло и торжественно произнес: Теперь ни шагу более назад! Займёмся комплектованием армии».
------------
* Леонт Беннигсен – русский генерал от кавалерии, в августе-ноябре 1812 года и.о. начальника главного штаба русской армии. Уволен за интриги против фельдмаршала М.И. Кутузова.

В эти дни и появился Степанов у Михаила Андреевича Милорадовича. Двигаясь по указанному пути на северо-восток, он видел, как поредели людские потоки. Лишь однажды его обогнал эскадрон гусар, пройдя за березовой лесополосой, тянущейся вдоль грунтовой дороги, изрезанной колесами повозок, да кучер Кузьма обошёл батарею с зачехленными пушками с четверками лошадей. Тут же подумалось, что авангард,  действительно, плотно сформирован надежными войсками – участниками Бородинского сражения, о чём говорил ему полковник. Стало ясно, почему не поступали сведения в Калугу об армии после сдачи неприятелю Москвы.
До этого времени губерния, а больше всего Калуга, взбурлила ополчением в ответ на Манифест императора, призывавшего встать на защиту Отечества.  Вместе с губернатором и другими чиновниками прокурор Степанов участвовал в формировании отрядов добровольцев, которые защищали границы губернии от вражеских фуражиров и мародеров вместе с армейскими партизанами. Это же делали Тверское, Ярославское, Владимирское, Тульское, Рязанское ополчения, блокируя неприятеля в Москве. Часть сил Тверских и Ярославских губернских войск входила в состав отряда генерал-адъютанта барона Ф.Ф. Винцингероде*, прикрывавшего дорогу на Санкт-Петербург. Часть Калужского ополчения была направлена для прикрытия Брянска с его литейным заводом и артиллерийским парком.
Генерал Милорадович узнал Степанова и отметил, что из задорного и моторного юноши, он превратился в зрелого мужа, но с такими же горящими огнём нетерпения глазами, какие запомнились ему в те успешные боевые времена в схватке всё с теми же французами. Полковничье звание Степанова подтверждали выводы генерала. После приветствия и подачи рапорта в определении службы в авангарде Михаил Андреевич медлил с ответом, не теряя улыбки на своём загорелом лице с тонкими чертами, поинтересовался его семейным положением и тем, каково сталось юношеское увлечение словесностью. Не забыто ли?
– Никак нет, ваше сиятельство, много публикаций в различных журналах. А нынче в Калуге почти  сочинена поэма «Суворов».
– Вот как! – воскликнул генерал, тряхнув каштановыми кудрями и повернувшись к свету, от чего на его кителе ярче засверкали бриллианты на ордене Марии Терезии. Приходилось прочесть в «Отечественных записках» ваши вирши. Похвально! Но поэма, да о нашем кумире! Хотел бы услышать в авторском чтении, как только подвернётся случай.
– Право, я польщен, но прежде жду решения относительно службы, Ваше высокопревосходительство.
– Пока могу вам предложить место адъютанта. Иных вакансий нет.
Такой поворот дела смутил Степанова (вакансия давала ему лишь звание майора), что не ускользнуло от проницательного взгляда генерала.
– Я не тороплю с ответом, мой старый боевой товарищ, подумайте. Впереди сражения.
Степанов видел, как за соседним столом гусарский подполковник вёл беседу с интендантом, знакомым по службе в мушкетёрском полку. Оба устремили на него взгляды, заинтересованные разговором бравого прокурора с генералом.
Двери в комнату отворились, и на пороге появился в походном форменном сюртуке губернатор Калуги Павел Никитич Каверин. Ниже петлицы сиял рубиновым огнём императорский орден Святой Анны. Губернатор твердой походкой прошёл в глубину, бросил  острый взгляд на стоящего напротив Милорадовича  своего прокурора, сказал:
-----------
*Генерал Винценгероде немецкого происхождения, был в прошлом подданным Франции и пленен в октябре маршалом Мортье.

– Смею вмешаться в беседу, ваша сиятельство. По указанию императора и далее по распоряжению светлейшего я командирован обеспечивать армию всем необходимым от махорки до сытного довольствия.
– Милости прошу, ваше превосходительство, как в старые добрые времена. Мной получено предписание, я  ждал вас.
– Первый калужский обоз в полста подвод с провиантом на подходе. Буду рад встречи с интендантом. Однако, что тут делает мой прокурор Степанов?
– Намерен поступить в войска.
– Об этом я знаю, ваша сиятельство. Не далее, как неделю назад принимал его отставку. Я взял бы его себе в заместители по особым поручениям: ибо старый друг лучше новых  двух. Остался без правой руки – заболел мой прежний человек. Дел предстоит великое множество. Кроме снабжения армии, государем предписано заниматься в будущем восстановлением разрушенной линии, по которой шёл противник и, я уверен, скоро побежит назад.
– Решать  самому Степанову, – доброжелательно ответил генерал.
– Как вы, Александр Петрович, на это смотрите? Ваша энергия нужна Отечеству.
– Пожалуй, соглашусь, – не совсем уверенно ответил отставной прокурор, и на его моложавом лице обозначилась печать растерянности от такого поворота.

15.
Наполеон  после нескольких объездов русской столицы, которую грабили его войска, и она горела, можно сказать, заперся в Кремле в покоях императора Александра Павловича, находился в скверном расположении духа от продолжающих поступать от его свиты неблагоприятных вестей. Они подрывали его планы провести зиму в Москве. Сначала Бонапарта не на шутку встревожило сообщение Мюрата о том, что русская армия растворилась в своих обширных пространствах, скорее всего, в рязанских землях, что лежали южнее Бронницы, куда на плечах казаков вошли доблестные кавалеристы императора. Это предположение родилось от того, что арьергард русских двигался по рязанской дороге, вьющейся вдоль Москвы-реки.
Через несколько дней выяснилось, что его солдаты угорают в Москве от пьянки, продолжают безостановочно грабить драгоценности, различные золотые украшения, подсвечники, канделябры, оклады. Золото и серебро плавят в слитки. Туда же идёт золотая и серебряная посуда. Поморщился император также от того, что ему донесли о святотатстве: церкви и соборы ограблены и превращены в конюшни. Вместе с тем продовольственные запасы тают, а брать их негде. В близлежащих богатых губерниях отряды фуражиров попадают под огонь  ополченцев и партизан, гибнут или возвращаются ни с чем.
К неудовольствию солдат, Наполеон приказал взорвать и сжечь все магазины и склады со спиртными напитками, а также все публичные здания. Однако полководец сделал неутешительный для себя вывод: с упавшей воинской дисциплиной солдат и офицеров  о марше на Санкт-Петербург думать пока невозможно. Окончательно его воля была сломлена от  поражения авангарда Мюрата у реки Чернички, близ села Тарутино, где располагалась ставка фельдмаршала Кутузова. К неудовольствию французского монарха, именно за Бородино Александр I удостоил русского полководца этого звания. Мюрат же был разбит через полтора месяца после Бородинского сражения. Знать, Кутузов укрепил свои силы! В сильнейшем душевном терзании Наполеон покинул Москву, приказав маршалу Мортье взорвать ненавистный Кремль – святыню русского государства. Приказ был выполнен лишь частично, потому что у маршала не оставалось времени и пороху, чтобы нанести городу грандиозный ущерб.
 Покинув Москву, Наполеон двинулся на Калугу всеми силами, но, не дойдя до нее,  через шесть дней напоролся на русскую армию у Малоярославца, потерпел поражение и повернул вспять по уже хоженой и разграбленной местности, преследуемый русскими отрядами и  опустившимися ранними холодами.

Спустя несколько дней после встречи с Кавериным, Степанов получил от него задание отыскать в лесах под Вязьмой партизанские отряды полковника Александра Сеславина и подполковника Александра Фигнера и доставить собранный огневой и продовольственный провиант, который они просят. Проводник нашёлся в авангарде Милорадовича, поскольку после Малоярославского сражения воодушевленные успехом войска двинулись вслед за отступающим противником, перекрывая все дороги, ведущие на изобильный юг, откуда шло различное подкрепление русской армии. Эта Кутузовская стратегия заставила неприятеля вернуться на Смоленскую дорогу и уходить по ней на зимние квартиры в Литву. Одним из опорных пунктов французов была Вязьма, в которой стоял корпус маршала Нея, а корпус Даву с 37 тысячами штыков прикрывал отступающих. Его  хвост  трепала конница генерала Платова, а с фланга грозили основные силы авангарда Милорадовича, у которого вместе с казаками насчитывалось 24 тысячи солдат и офицеров.
– Держите ухо востро, Александр Петрович. Французские фуражиры рыскают всюду, высылайте вперёд разведку, да не мне, штатскому человеку, говорить вам – офицеру. Генерал в курсе  вашего задания и даёт для охраны обоза казаков Платова.
– Его сиятельство всегда предупредителен, – удовлетворенно отвечал Степанов, а с моими ополченцами да казаками буду неуязвим. Более того, за плечами у нас его авангард.
– С Богом, – напутствовал своего товарища Павел Никитич.
Степанов двинулся в путь ранним утром, в конце второй декады октября. Ночью подмораживало, проселочные дороги промерзали, сводя распутицу на нет, а предстояло пройти по бездорожью, лесами несколько десятков километров.  Оторвавшись от авангарда Милорадовича, Степанов выслал вперёд разведку, которая вскоре вышла на Смоленскую дорогу и соприкоснулась с гренадерами.  Впереди лежало село Федоровское. До Вязьмы оставалось тринадцать километров. В этих лесах, по словам проводника, находились партизанские отряды. На розыск ушёл весь световой день 21 октября. Разведчики то и дело натыкались на французских солдат, взяли языка и выяснили, что он из корпуса Даву, движущегося на Вязьму. Удача сопутствовала Степанову: под вечер его разведчиков окликнули русские гусары.
– Стой! Кто такие? – раздался звонкий голос, и с пистолетом наизготовку вышел из-за березы рослый прапорщик.
– Фуражиры для партизан, – казаки тоже вскинули ружья. – Коли вы из их числа – укажите дорогу к командиру.
– Где же ваш обоз? Заждались, братцы! Прапорщик Углов, – гусар шагнул навстречу казакам, опустив пистолет.
– Урядник  Колабухов – разведка, – протягивая руку для пожатия, ответил усатый казак, – с божьей помощью вышли на вас, браты, ведите в расположение. Обоз у нас в версте на просеке. 
Полковник Сеславин встретил Степанова с радостной благодарностью.
– Вовремя успели, ваше высокоблагородие, пороху у нас в обрез, а чувствую:  назревает драка за Вязьму. Маршал Даву туда ринулся. Авангард его от нас в одном переходе. Думаю, нарвётся на наши штыки.
– Вы не ошиблись, господин полковник, генерал Милорадович у нас за спиной. Готов ударить.
– Мои гусары рвутся в настоящую драку, наскучило отбивать фуражиров. Они слетаются в деревеньки, как мухи на мёд. Вместо хлеба – пулю получают. Кстати, есть ли у вас печёный хлеб?
– Целая подвода! Пара ящиков водки.
– Браво, ваше высокоблагородие! Братцы, немедленно разгружать подводы, разобрать огневой провиант и зарядить оружие.
Степанов рад встрече не меньше, и его душа рвалась в настоящее дело, а мужики из ополчения одолели вопросами:
– Не поддержать ли нам военных, ваше высокоблагородие? – спрашивал горбоносый безбородый молодой детина, который выделялся своей недюжинной силой на погрузке мешков с овсом, мукой, ящиками  с патронами.
– Там стреляют – не боишься?
– Нас Господь защищает, за правое дело идём, – поддержал горбоносого его приятель, – о смерти не думаем. У меня с французом старые счеты. Под Аустерлицем был ранен, списан. Вот за то хочу его пулей отблагодарствовать.
Мужик вытащил  из телеги ружье со штыком, горделиво молвил:
– Сам в кузне отковал, закалил в масле, наточил, муштровал с чучелом, вспоминал науку.
– Гляжу, вашество, у вас у самого глаза горят, – весело сказал горбоносый, – али я не прав?
– Угадал, думаю, господин полковник будет не против нашего порыва: встать в цепь, где укажет. Коли Отечество позовет, и робкий может стать героем.
– Та вы, вашество, глядим, не из робкого десятку. Суворовских времен ордена на груди?
– Бывал в деле при его светлейшем, часто поминаю генералиссимуса, беседую с ним, совета спрашиваю.
– И чего он насоветовал?
– Смелый, решительный натиск марш-марш!
– Вот это по-нашенски!
Утро следующего дня возвестило о себе громом канонады со стороны села Федоровского.
– Гусары, в ружье! – раздалась команда полковника  Сеславина.
Гусары и отряд Степанова бросились выполнять приказ, и тут в расположение влетел конный адъютант с казаками.
– Господин полковник, от генерала Милорадовича депеша: быть готовым слева от села Федоровского атаковать неприятеля, идущего по Смоленской дороге! Вот вам письменная диспозиция. Время атаки уточнит новый адъютант!
Полковник Сеславил принял депешу и веселым глаголом молвил:
– А скажи, братец, генерал Милорадович поведёт рать на Вязьму? Где теперь стоит его сиятельство?
– Непременно! Генерал атаковал неприятеля в пять утра от села Федоровского. Слышите пушки? Платов вцепился Даву в хвост и гонится за ним по торной дороге. Ваш сосед-напарник подполковник Фигнерс летучим отрядом, как мне пояснили, от вас в версте. Дайте проводника, спешу передать ему такой же приказ. Прощайте, ваше превосходительство. Вечером, думаю, выпьем за победу! – крикнул прапорщик и  ускакал вместе с проводником и охраной.
– Бравый юноша! – похвалил полковник.
– Узнаю себя в Итальянском походе, – подтвердил Степанов.
– То-то я смотрю, у вас грудь в орденах. Оттуда?
– Так точно!
– Спасибо за своевременное подкрепление, ваше высокоблагородие. Можете отбыть из расположения.
– Я бы не спешил до окончания развернувшейся баталии. Тем более, посланные подводы к Фигнеру не вернулись. Глядишь, пригожусь.
– Я вас понимаю, господин полковник. Оставайтесь. Лиха беда начало, а там посмотрим.

Утренние часы пролетели быстро. Приближался полдень, а приказа к атаке от Милорадовича не поступало. Появилась некоторая нервозность, поскольку канонада то усиливалась, то затухала, скатываясь на запад. Полковник приказал отряду продвинуться вслед за канонадой, оставляя на всех направлениях связных – на случай появления адъютанта от генерала. Вот солнце повернуло на закат, а вестника всё нет. Наконец, он появился с приказом влиться в юго-западную колонну, идущую, как и две других, на штурм Вязьмы. Застоявшиеся гусары, казаки и пешие бросились вперед. Выйдя из лесу, увидели движущиеся к городу полки. Шёл шестой час вечера. Отряд полковника влился в колонну и дружно ударил по отстреливающимся французам, ворвался на окраину города, тесня врага. На базарной площади завязалась рукопашная схватка. Степанов во главе своих ополченцев и казаков пересёк одну из улиц и ударил с фланга. Гусары полковника Сеславина ломили в лоб, правее дрались гренадеры авангарда Милорадовича. Французы не выдержали и стали отступать, устилая площадь и улицы телами убитых. Бой укатился к околице и стал стихать в восьмом часу. Враг, бросая свои обозы со снаряжением и провиантом, покинул город, запалив  в нескольких местах деревянные здания.
В  отблеске пожара Степанова увидел Сеславин.
– Славно дрались, ваше высокоблагородие, видел-видел. Представлю к награде.
– Адъютант оказался прав: вечером выпьем за победу!
– Я бы рад, да нечего.
– Мой Кузьма запаслив, вон меня ищет. А при нём в торбе есть кое-что.
– Соберу своих тогда, господин полковник. Не теряйтесь!
– Мне теперь от вас ни на шаг.
В здании какого-то присутствия Сеславин собрал свих воинов. Тут же притулились люди Степанова. Говор и смех, табачный дым, звон посуды и заздравные тосты гудели и гремели за полночь. Пили вино и водку из тех двух ящиков, что привез в обозе Степанов, хлебный самогон, любезно предоставленный горожанами. Однако спиртного оказалось мало. Разгоряченные сражением гусары, гренадеры, казаки и ополченцы не пьянели. Не забыли помянуть тех, кого достали вражеские пуля или штык.
В пылу веселья Степанов не забыл справиться о своих людях. Недосчитались двоих: повозочного мужика, убитого наповал и юного прапорщика из охраны, раненого и отправленного в лазарет. Александр не успел с молодцем познакомиться поближе, лишь  накануне тот прибыл в отряд. Вспомнилась своя юность, безрассудная лихость  в сражениях под рукой Суворова.  Пуля и картечь уравнивают дворянина, мещанина и крепостного мужика. Без разницы им кто ты, зачем ты, каково твоё тело – холёное или грубое? В дерево ударит пуля, коли на пути стоит, поразит любого, не спросив сословия. То в сражении нет разбора. Утих бой – сразу видно кто есть кто? Слуга твой уж готов служить тебе, слить воду на руки, подать ручник, а не ты ему. Ты только можешь ему покровительствовать, чарку вместе выпить за жаркий бой, за то, что победили и в живых остались. В этом равенство! А дальше – подчинять, образ жизни таков. Подчинять и быть подчиненным: генералу, фельдмаршалу, сенатору, государю! Такая же неизбежность, как  смена дня и ночи. Вселенная такому мироустройству причина, а земные, человеческие – воля Божия?
Есть и другое подчинение – родительское. Да и подчинение ли это? Кровное, патриархальное, основанное на любви. Бывает она глубокая без границ, несущая счастье, но и ложно грубая на основе непререкаемых стародавних правил, подчас несущая несчастья.
Назавтра разнеслась весть, что маршалы Даву и Ней потеряли в три раза более солдат, чем атакующие. Французы, оставив почти все свои обозы, драпают на всех парах к Смоленску.
Степанов, попрощавшись с новыми боевыми товарищами, отбыл к Каверину. Кроме снабжения армии, ему пришлось собирать мужиков в бригады для восстановления разрушенных французами городов и сел, вести борьбу с мародерами, восстанавливать на освобожденной от врага территории законность и порядок – в чем особенно преуспел. Полковник  Сеславин сдержал слово о представлении к награде, и в  совокупности за отвагу и полезное служение государю, Степанов был награждён орденами Святого Владимира IV степени и Святой Анны II степени. Каверин был весьма доволен своим заместителем, отмечая его огромные организаторские способности, оставлял за себя в те дни и недели, когда отбывал в Санкт-Петербург, где был обласкан императором и получил сан сенатора. Калужский губернатор прочил Александру Петровичу большое будущее на государевой службе, но беспокойная душа Степанова уж насытилась успехами чиновничьего труда и звала к письменному столу.

16.
В конце 1813 года  русские войска вошли в Париж, война завершалась победой русского оружия. Раны, нанесенные великой армией Наполеона по всему следу нашествия и отступления, затягивались. Каверин всё больше и больше стал уделять внимания делам в своей губернии. Вернувшись в Калугу из очередной командировки в Вязьму, Степанов застал Павла Никитича в своём огромном и светлом кабинете, в котором ничего не изменилось, да и сам хозяин в неизменном мундире, правда, грудь недавно украсил орден Святой Анны за полезные труды по устройству земель. Губернатор сидел за  широким столом, сосредоточенно перебирал и читал накопившиеся бумаги, отписывал для исполнения чиновникам.
– Здравия желаю, Павел Никитич! Изволите меня принять? – Степанов как всегда был бодр, со здоровым румянцем на лице, в мундире и орденами на груди.
– Изволю, проходите, Александр Петрович. С чем пожаловали? – Каверин пристально всмотрелся  в своего заместителя и уловил в глазах волнение.
– Мы усердно потрудились, сделано немало, отмечены государем. Жизнь входит в прежнее русло, пора позаботиться о семье. Подаю в отставку, не взыщите!
Павел Никитич  не ожидал такого поворота, шевельнул бумаги, переложил часть с места на место. Степанов заметил эти необязательные жесты – признак легкого раздражения.
– Право, не ожидал. Вы в чём-то ущемлены? Я знаю вашу тягу к справедливости. Ужель столкнулись с солдафонством? Второй раз вы просите у меня отставку. Не пожалеете? – Павел Никитич нахмурился, показывая своё неудовольствие просьбой. – С вашей энергией, знанием юриспруденции, наконец, опытом прокурора и блестящего организатора, каким вы показали себя – вам и карты в руки! На высокие чины замахнитесь, а я – поддержу!
– Никак нет, Павел Никитич, ни в чём не ущемлен, премного благодарен вам за доверие и опеку. Но во мне сидит иной человек, зовет меня к дому, к перу. Вы знаете мои увлечения, я должен досказать потомкам о великом полководце!
– Державин, вы знаете, удачно совмещал службу государеву и словесность. Таков же  Иван Иванович Дмитриев.
– Умом я должен следовать вашему совету, но сердцем – иначе поступить не в силах.
Павел Никитич слушал объяснения Степанова внимательно, с какой-то обреченной неизбежностью потери дорогой вещи, доставшейся ему при необычных жизненных обстоятельствах. Вещь, ладно, хоть и досадно: не со всего же она земного золота. Но потеря человека, которому верил, как себе, досаднее потери дорогой вещи. И он чувствовал, что никакое его красноречие и убеждение остаться – бессильно. Каверин знал цельную и жизнестойкую натуру Степанова и не сомневался, что такой шаг им продуман глубоко, и конечно, к сожалению, под настроение, судил о нём гораздо весомее, чем сам о себе думал Александр Петрович. Губернатор слыл хорошим психологом, имел в лице Степанова солидный козырь в своих делах, но человек, беда, заносчив, непредсказуем, балансирует на грани ошибки. Вот где собака зарыта.
– Спасибо за оценку моей персоны. Всюду я берег честь. Она моё сокровище.
– Именно так матушку Пелагею Степановну воспринимаю, с честью и благоволением. Это наследственность. – Каверин сделал паузу, принимая за должное решение Степанова, этого человека с широкой душой, никогда не унывающего, но с великой самодисциплиной и работоспособностью. И дай Бог, чтобы вольная жизнь в имении не испортила его качества, не превратила в узкого обывателя. Вновь пристально взглянув в глаза просителя и не увидев в них колебания, сказал:
– Коль так, пусть удачен будет ваш выбор. Сядете в своей Ловати?
– Да, уголок этот мне приглянулся в год покупки имения. Стариной веет в том уезде. В Жиздре находился форпост берегового войска Иоанна Грозного, оборонявший пределы Московии со знаменитым воеводой князем Воротынским. Уголок тот дарит вдохновение, – с жаром закончил Степанов, чему немало подивился губернатор и глубоко понял, что человек этот не от мира сего, препятствий чинить ему не следует, а всячески сочувствовать и помогать. Он тепло попрощался с Александром, сказав:
– Обращайтесь, коли что, и мое вам благословение как старшего по годам.
На столь решительный шаг Александра Петровича толкал успех написанной в горячие военные будни и опубликованной поэмы «Песнь победы спасителям Отечества».  Калужские поэты лестно откликнулись на публикацию в письмах автору, в которых прослеживался  анализ содержания текста.  «Автор, как участник отражения нашествия Наполеона, – писали они, – через образы героев произведения показывает несокрушимую силу народа в патриотическом единении всех слоев российского общества, в единении масс с государем, а дворян с крестьянами:
Пример! Но где найду подобный?!
Где под державою царя
Народ нетрепетный, беззлобный,
Единодушием горя,
Превыше Брутов, Сципионов*
Встречает ужасы войны
И чашу скорби пьёт без стонов!
Где безначалия сыны
Подобно вольность защищали,
Как россы своего царя?
Степанов в поэтических образах подчеркивает доблесть русского дворянства сумевшего «отказаться от неги, роскоши и богатства», взяться за оружие и вместе со своими дворовыми, крепостными, давая им вольную, влиться в народную армию. И победили!
--------
* Брут Марк Юний – глава заговора против римского императора Юлия Цезаря. По преданию, одним из первых нанес на форуме удар кинжалом Цезарю, который успел воскликнуть: «И ты, Брут?»
Сципионы – в Древнем Риме  ветвь крупных полководцев и государственных деятелей.  Сципион Африканский (старший) во 2-ой Пунической войне разгромил войска Ганнибала.  Сципион Африканский (младший) захватил и разрушил Карфаген, завершил 3-ю Пуническую войну.

– Душа моя, прочитай, что пишут мои поэтические приятели по поводу «Песни», – с ликованием в душе за успех, говорил Александр Петрович. – В поэме я использовал не только свои наблюдения за военными действиями, добропорядочность дворян, но и свой случай с Кузьмой. Ты знаешь, которому я дал вольную. Теперь Кузьма, награжденный «Георгием», берёт товар из маменькиного имения, ходит извозом в Калугу, в Москву.
Екатерине Федосеевне приятна похвала в адрес поэмы. Сама она в восторге не только от слога поэмы, но больше от образа дворянина, вставшего на защиту Отчизны  вместе с крестьянами, способного к единению с народом. Милы ей и отзвуки патриархальности как крепкой связующей нити русского  патриотизма.

Степанов не без ропота в сердце от своего шага покидал знакомый до мелочей кабинет губернатора, а также богатый и ухоженный дворец, торопливо направился к карете, нервно приказал кучеру трогаться. Предстояло покрыть почти полторы сотни верст до имения. Дни теперь стоят короткие, зимние; дороги заснеженные. Да не беда: по пути маменькина Зеновка. Помнится, мальчишкой купался в речке Переходне. Теперь она закована вместе с прудом льдами. На отмелях камыши и рогоз позволяют насыщать воду кислородом для сонных карпов и карасей, прожорливых щук да серебристой плотвы. Главное, поспеть  засветло. А  коли не поспеет, ему не привыкать к походной жизни и днём, и ночью. Последний год  всюду на колесах. Дорога лежит столбовая, от волков не опасная, мародеров и бандитов надежно прищучили. К этому и он приложил усилия со своими снабженческими воинственными отрядами.
Семья ждёт его в Зеновке после возвращения от дяди Руфа с надеждой на оседлую зажиточную жизнь, какую пророчила намедни матушка в столь богатом и обширном имении Ловать, куда в скором времени он переедет и основательно осядет. Её совет да глаз будут сыну впрок. Один он у неё, не обойдён вниманием.
Как-то не сложилась у Пелагеи Степановны дружба с Быковыми. Иные у них запросы. Генерал давно вышел в отставку, так и остался жить в прежнем полковом особняке, пожалованном государем за усердие в службе. Только единожды до нашествия французов побывала она с невесткой в гостях у сватов. Не понравилось ей общество генерала – картёжники. Праздно живут. Трутнями. Да Бог им судия! 
Однажды  сваты Быковы посетили Зеновку. Дала обед в честь гостей на славу. Считай, вся уездная знать пировала. Но не обедом гордилась Пелагея Степановна, а церковью, перестроенным родовым домом, теплицей, оранжереей, посевами хлебов, льна, фермой молочной, пекарней, которая выпекала хлеба на весь Мещовский уезд. А что до внуков – особая гордость. Петенька да Николенька обещают быть смышлеными. Уж она постарается дать им приличное образование. Сулилась показать Ивлево в Московской губернии, да отказался генерал ехать, занемог и отбыл домой, где через год приказал себя уважать.
Александр порой упрекает себя за малое внимание к тёще и тестю, хотя благодарен им за Екатерину, за то слабое возражение против женитьбы, которое, как вышло, не имело серьезного препятствия. Лишь однажды побывал с женой у них в гостях, да потом Катерина с сыновьями ездила проведать расхворавшегося отца. Никаких умыслов тогда не имелось в душе. Хлопоты по собственному бытовому устройству диктовали условия сначала в Петербурге, а затем – в Калуге. Надо было отдавать себя полностью, без остатка, должности прокурора, укреплять свою репутацию.
Дальняя дорога вдруг стала навевать тоску на барина, появилась некоторая досада не то на себя, не то на губернатора, с легкостью подписавшего отставку. Александру показалось, что, действительно, он совершает ошибку. Возможно, роковую, как совершает её фехтовальщик, получая укол шпаги, не смертельный пока, но следующий может быть таковым. Результат такой исходит от ошибки ли, от его ли вины? И не ошибка вовсе, а причина – соперник, со своей ловкостью, стремительностью, непредсказуемостью в движениях и приёмах, как и непредсказуема сама жизнь. Можно ли её считать ошибкой? Дело сделано, кусать локоть – бессмысленно. Будущее уж заложено, как лошади, карета подана, садись на облучок – гони.
Древняя Ловоть – так первоначально называлось поселение – вольно раскинулась на берегах речек Ловоть и Нырка. В начале семнадцатого века относится к дозорным поместьям Козельского уезда, где перед польской стороной находилась Кцынская засека, включающая в себя десяток сел и деревень. Выделялась Ловоть своей многолюдностью. Благодатные земли, близость к столице привлекли внимание учителя Петра Великого –  Никиты Зотова. И государь пожаловал село с деревнями своему наставнику. Сам Зотов не стремился к богатству и расширению имения, но наследники его двинули поместье вперед. Во второй половине этого же века Ловоть насчитывала 74 двора бортного типа. Здесь не только добывали мёд и воск, но и производили льняную бортовую ткань. Состоятельные граждане села: а это купцы, дворяне, зажиточные крестьяне – вскладчину построили деревянную одноэтажную Георгиевскую церковь. К моменту приобретения села Степановым в нём насчитывалось около полторы сотни дворов. Успешно выращивался лён, зерновые, скот; население производило широкий набор продуктов, скобяных товаров и одежды. Трижды в год здесь проходили шумные ярмарки с песнями и плясками, с барабанным боем и представлением скоморохов. Вот в такие обетованные земли двигалась карета Александра Степанова, где он собирался сесть успешным помещиком и стихотворцем.
– Память о прошлом тем хороша, – говорил с гордостью Александр своим приятелям, – что  даёт нам представление о мужах важных, о том, как жили они, чем занимались, как строились. Извлечённая из веков, очищенная от лжи и хауса, она учит нас хозяйствовать,  преумножать богатство земель, быть не хуже, а то и лучше прежних владельцев. Будешь хуже – память укорит да высмеет. Вот и стану стараться.

«Ремесло  мастера звонче  любой  монеты,  также  и  луч  солнца ярче любого  костра. Мудрость старца заключается в опыте его  жизни,  как  и его сподвижников,  но  смерть, подобно пропасти, обрывает тропу мудрости, и только память есть продолжение накопленного умственного богатства. Если  у поколений  нет  памяти,  то  ошибки отцов  с  болью повторяют их сыновья, – размышлял Степанов. – Для того чтобы  начать  новый  рассказ,  надо  закончить  старый.  Так и в  новом  деле:  чтобы  начать  его, надо  покончить со  старым. Молодые  руки сильнее  старых,  но  сноровка заменит эту  слабость,  и  не  всегда молодое побеждает. Так и  сила мысли старца бьёт точнее и дальше.      
Никогда  зло  не  будет  выше  добра,  как  никогда река,  даже в  половодье, не  будет выше  своего  бассейна. Дела  человека  висят гроздьями за  его  спиной. Ошибки  людские  собраны в чёрные гроздья яда, грозя сорваться в любую минуту во  все  времена человеческой  жизни.  Если  человек  учится  быть  чутким к  добру,  только  ему выбирать, какую гроздь   сорвать с  наименьшим  вредом  для светлых дел  своих. Не  ошибиться  бы,  начиная  новый   великий путь!»
– Так в чём же  ремесло дворянина-помещика, каковым я становлюсь? – вопрошал сам себя Степанов после столь философской тирады, прозвучавшей в его сознании. – Думаю, в созидательном и справедливом управлении!

Барский дом в Ловати без постоянного хозяина пришёл в запустение, как, впрочем, и само имение. Особняк с мезонином быстро привела в порядок гурьба дворовых под присмотром самого барина и старосты. Переклеили обои, окрасили рамы, двери, фасад, натерли паркет. Заменили старую мебель, начистили канделябры, люстры, и они засияли, освещая покои на радость семейству. Справили шумное новоселье.
По настоянию матушки и вместе с нею Степановы объехали все деревни, посчитали доходы и расходы, присмотрелись к управляющему: не ворует ли? Доходы с расходами держались на нуле. Матушка хмурилась:
– Эко ты ладишь хозяйство, – выговаривала она. – При таких-то угодьях не иметь дохода? Вот я прикажу барину гнать тебя.
 Александр Петрович вёл себя сдержанно,  заступился:
– Один он тут в эти годы. Глядишь, под моим оком выправит дела.
– Этот не моргнёт, а приберёт то, что плохо лежит. Вот я тебе дам честного и работящего человека. Есть такой на примете.
Объезжая деревни, Степанов провёл ревизию хозяйства и увидел много недостатков.  Собрал сход крестьян в Ловати. Съехались выборные мужики от деревень на центральную усадьбу, заполонили бричками двор. Повис мужской говор вдоль лавок со скобяными изделиями, в каких постоянная нужда в хозяйстве. Тут же посуда, обувь и одежда. Квас в бочке бесплатный – пей, сколько душе угодно. День апрельский выдался погожий, настроение у мужиков и баб благостное, вместе с тем, настороженное: о чём поведёт разговор барин, какова будет его метла, каков хомут?
Степанов же раздумывал, как работящим да смышленым  семьям дать хорошую жизнь без притеснений, не боясь получить молчаливый укор стариков, насмешки от молодых.
– Граждане крестьяне, – обратился к сходу Александр Петрович, – с того года, как я стал хозяином имения, оброчные и подушные подати не росли. Об этом я сразу же распорядился. Не будут они расти и в будущем. Потому есть смысл вам работать хорошо,  получать со своих наделов богатые урожаи, разводить скот и птицу, заводить ремёсла, что позволит улучшать жизнь.         
– Работящего да хозяйственного мужика в шею гнать не след, – раздался голос кряжистого в атласной рубахе многодетного Акима, – но есть у нас такие, что не шибко разбегутся на барщине*. За таких хомут тащить тяжко.
– Верно, каждый обязан нести свой хомут в полную силу, – отвечал барин. – Без хомута лошадь в телегу не запряжешь, и подпругу затягивать надобно хорошо, иначе падёшь, упустишь время, а оно вспять не ходит.
– Хомуты бывают жесткие и мягкие. Какие, барин, будешь на нас набрасывать?
– Я уж сказал: мягкие. Ибо оброк и подати расти не будут. Жить строго по  справедливым законам.
– Закон, барин, что дышло: куды вправишь, туды и вышло, – раздался басистый голос справа.
– Законы святы, да законники супостаты, – насмешливо молвил молодой плечистый мужик в косоворотке и в безрукавном жилете.
– Языки-то придержите, мужики, – гневно одернула острослова  Пелагея Степановна. – Али доброго слова не понимаете?
– Как не понимаем, матушка, – горячо возразил Аким, – у меня интерес возник по жатве хлебов. Слышно, в Зеновке Вашей мужики рожь берут косой с граблями на ней. Так и стелет валок. Иди по нему и вяжи в снопы. Ловчее и сноровистее, говорят, идёт жатва. Брешут?
 ------------
*Барщина – одна из форм принуждения крепостных крестьян для ведения хозяйства помещика в царской России вплоть до отмены крепостного права в 1861 году. Мужики обязаны трудиться на полях и фермах помещика в назначенные дни со своими орудиями труда.

– Второй год нынче таким способом будем убирать хлеба, – подтвердила Пелагея Степановна. – Александр Петрович до новинок охотник. Получишь и ты такую косу, Аким.
– Непременно! – подтвердил барин.
– Как с лесом, барин, будет? Полати старшему сыну надо прирубить. Тесно стало  в доме.
– Работящим,  хватким, в первую очередь выпишу деляну. Рубите, стройте.
– На слове ловим, барин!
– Чести не замараю, коли обещаю. Приходите с нуждами.
– Кузня наша совсем захирела, пьёт беспробудно кузнец. А ладить много чего надо.
– Маслобойня  в лето не справляется, барин. Для себя-то мы бьём масло. А вот излишки молока деть некуда? Пора расширяться. Как тут быть?
– Кросна, барин, в артели нашей совсем износились. Лён же у нас родит хорошо. Доход выручать можно шибкий.
– Приход в нашей деревне закрылся. Ближняя церковь в дюжине верст. Не находишься. Надо бы наше благочиние поспрашать.
Вопросов на сходе от крестьян, дворовых, ремесленников наплыло, как туч в ненастный день. До горизонта. Да с громом и молнией, с ливнем, от которого промокаешь до нитки, а обсушиться негде.
Утомился с ответами и решениями, стал задумываться над тем, как выполнить обещание в улучшении жизни? Маменька его строго упрекнула:
«Не раздавай, Александр Петрович, обещания с легкостью сомкнуть два берега ручья. Требуется плотину возвести, смешав слабые потоки. Однако нужды мужиков, что берега Волги, никогда не сомкнутся. Нет такого архитектора».
Вскоре он почувствовал, насколько было легкомысленно его заверение. Задумался над своим  положением помещика-самовластца. Растерялся, просил подыскать ему опытного и честного управляющего взамен тому, что был все эти годы; приворовывал и притеснял мужиков барщиной.
Мысли возникшие в дни отставки, сумбурные, не дающие покоя, продолжали волновать: как изменится теперь жизнь общества после столь великой победы над тёмными силами, можно сказать, всей Европы?
«Невзирая на сословия, русский человек,  его дух, русское оружие, воля императора разгромили грозного врага. Государь обрел мировой авторитет, тем более среди российского дворянства. Можно ждать от него конституцию, по ней жить и управлять крестьянством и имением. Не будем блуждать в лесу бесправия и невежества, широко развернётся просвещение, понимание свободы, – высказывал он свои соображения маменьке».
«Выбрось из головы, Александр Петрович, сумасбродные мечты. Не надо ничего  ломать. Все привычно и знакомо. О какой свободе речь? Разве я не вольна, управляя своим имением? – маменька назидательно качала головой из стороны в сторону».
«Представьте себе частокол. Он идет кругом вокруг вас, а вы в центре его. Частокол тот –  бесправные крестьяне  ваши,  не дают вырваться наружу вам, сделать что-то заметное для улучшения труда и жизни их».
«Вот какие у тебя рассуждения, а я гадала: почему ты пошёл наперекор моей воли венчаться с Катериной? Следуй моим правилам: самому трудиться, изживать любую бесхозяйственность, применять науку, и людям твоим богаче поживётся».
Александр Петрович не находил аргументов для дальнейшей полемики с маменькой, но видит Бог, он трудился как в управлении хозяйством, так сказать, в охотку, так и за письменным столом творя вирши, читал не только литературные журналы Карамзина, Крылова, Глинки, но живо интересовался «Трудами» Московского университета. Там много имелось публикаций на сельскохозяйственную тему, особенно привлекали мировые  технические новинки. Среди них изобретение и внедрение машин для обработки земли, уборки урожая. Кстати, маменька – охотница до чтения такой литературы – указывала на большую пользу от статей на практике и старалась не отстать от передовых методов земледелия. По примеру маменьки стал приобретать современные орудия крестьянского труда взамен тех, какими испокон веку применялись мужиками.
– Наматывай на ус, Александр Петрович, науку многопольных севооборотов. Я веду их по рекомендациям московских светил – трехпольную с последующим посевом тимофеевки.  Она даёт с горохом богатого сена, а затем – жита. Тут требуются плуги крепкие, глубоко пашущие с переворотом пласта. Наш калужский барин Димитрий Полторацкий  впереди всех, я – за ним. Он первый закупил в Шотландии молотильную машину.  Да только беда: ладить нечем после поломки. Пришлось барину свою мастерскую заводить, кузнецов ладных да умелых нанимать да учить.
Мать и сын находились в кабинете, где Александр любил подолгу засиживаться за письменным столом, читая и творя стихи или статьи в журналы по настроению и вдохновению. Весенние хлопоты уж были позади, приближался шумный и говорливый сенокос. Июньские дни не баловали погодой – часто дождило и надо управляться в вёдро сноровисто и быстро.
– Однако, маменька, и наши машины не хуже. При Екатерине Великой императорское Вольное экономическое общество объявило конкурс на создание жатвенной машины, а также молотильной. Пришлось строить машиностроительные заводы, где бы делать эти и другие машины. Сохи и бороны в Ловати и у вас, в Зеновке, кузнечат наши мужики, а машины ещё изобрести надо, испытать, а потом только выпускать для продажи.
– Не азбука то для меня, Александр Петрович. В первый же год царствования Александра Павловича англичанин Христофор Вильсон на Мясницкой улице в Москве построил завод и стал выпускать молотилки и сеялки. Ты видел такие у меня. Приобретай сам, дело уместное.
– Думал над этим вопросом. Собираюсь в Елец с управляющим поехать, своими глазами посмотреть машины братьев Криворотовых. Вот в «Трудах» пишут о них. Они принялись выпускать молотилки и веялки. Посмотрю, понравятся – куплю. Передам мастеровому мужику Герасиму.  Написано в журнале и то, как в Англии и в Америке создают жатвенные машины. Некто Смит сделал такую жатку, а  на нашем Луганском заводе взялись её улучшать. Такая машина по хлебам пойдёт – сколько рук заменит?!
– Что-то я не слыхала  о такой. Враки.
– Да вот же, в «Трудах» изложено.
– Коли так, то любопытно. Мы стали кроме серпов жито косить косой с граблями. Это гораздо проворнее.
Мать с сыном при встречах любила беседовать на хозяйственную тему и видела, с какой охотой берётся за дела Александр Петрович в первый год после переезда – под стать ей самой и считала, что сын блажит со своим сочинительством. А вот статьи в журналы на сельскую тему одобрительные.

17.
Широко и всеохватно Степанов стал заводить знакомство с соседями, многие из которых были известны в прежних его прокурорских делах. Незадолго до Великого поста дал первый обед с приглашением калужской знати.
Александр  предстал во всем блеске молодого, элегантного помещика. Он был одет в камзол длиной до середины бедра, сшитый на заказ по фигуре, с узкими рукавами, украшен набивным рисунком золотой и серебряной нитями, застегнутый на пуговицы по всей длине. Несомненным и броским украшением успешного барина были сверкающие в свете многочисленных свечей ордена. Екатерина Федосеевна не отстала от мужа: вышла к гостям в белом тафтяном кафтане, с расшитыми серебром обшлагами, по борту пролегал тонкий позумент, сверкая золотом, на голове обыкновенный папильон, зелёные ленты, а волосы гладко убраны вверх. Бурные аплодисменты собравшихся гостей выразили восторг появившимся в зале хозяевам усадьбы. Приветствуя каждую пару, Степановы прошли к кафедре, где разместился оркестр. Барин подал знак – звучала всеми любимая мазурка.
После танцев гости были приглашены в столовую, где посыпались тосты и здравицы, хлопали пробки шампанского, лилась водка. Стол ломился от разнообразных мясных, рыбных и овощных блюд.
Неожиданно среди звона бокалов, говора и чавканья раздался звонкий голос калужской драматической актрисы Паниной:
– Стихи, желаем слышать ваши стихи!
Александр бодро поднялся из-за стола, вскинул руку и в водворившейся тишине зазвучал воодушевленный, но спокойный голос автора, способного к выразительной декламации:
– Я прочитаю вам отрывок из поэмы «Суворов» о взятии Нови, в приступе которой участвовал. Но коль вам наскучит мое чтение, скажите, ибо я, как токующий глухарь, когда читаю стихи, то  времени не слышу.
– Полно, полно, Александр Петрович!
Нетерпеливые рукоплескания воодушевили, и Александр в артистичной манере прочитал отрывок. Гости услышали гром пушек, залпы мушкетов, топот конницы, возгласы атакующих гренадёров, стоны раненых героев, приказы фельдмаршала, что привело в сентиментальное состояние дам с выступившими на глазах слезами, да и сам чтец поддался этому настроению и, растроганный, с испариной на лбу от волнения, с трудом сдерживал свои эмоции. Едва он закончил, разразилась буря восторга.
– Господа, ничего подобного ранее не слышал, – кричал сухопарый дворянин из Жиздры, – хотя бывал в салоне поэта Дмитриева. Теперь он в Петербурге. Рекомендую для продвижения!
– Александр Петрович известен уж, печатался всюду. Хочу оросить усы за его талант! – раздалось не то возражение, не то одобрение.
– Однако поддержка маститого поэта не помешает, сам пишу прозу, – не унимался жиздринец. – Известно, Иван Иванович высоко оценил басни Крылова и рекомендовал ему посвятить себя этому творчеству. Слово Дмитриева сыграло огромную роль. Иван Андреевич весь отдался басням, и мы их с удовольствием читаем. Они оригинальны и поучительны.
Дама, что подвигла поэта к чтению, воскликнула:
– Господа, я преклоняю голову перед талантом Александра Петровича, рекомендую прочесть в прозе его «Воспоминания об Итальянском походе рядом с Суворовым». Я получила неповторимое удовольствие и  неизгладимые впечатления. Браво!
 Автор был польщён и счастлив. Такого успеха он не испытывал в Калуге, читая свои сочинения перед пресыщенной развлечениями публикой.

В один из осенних дней Александр Петрович получил известие о том, что в гости проездом к нему спешит дядя Руф Семёнович. Почти год у него в имении жили матушка и его семья. Всякий раз, вспоминая с благодарностью это время, Екатерина Федосеевна отмечала доброту дяди, широкую образованность, его мудрость в житейских вопросах и склонность к мистике. Александр Петрович из предыдущих писем знал, что дядя проповедует идеи гуманизма через нравственное самосовершенствование. Это стремление не было чуждым, но дядя шёл к нему не только через просвещение и воспитание личности, но и отрицание некоторых православных обрядов и таинств, якобы держащих человека в повиновении у  церкви и священников.  При этом дядя отвергал устоявшееся мнение духоборов, что их духовный наставник является воплощением святого духа и стоял за освобождение  крестьян от крепостной зависимости. Он  с удовлетворением принял указ императора, по которому дворяне могли отпускать на волю своих крепостных. В глухие годы подневольного труда это был смелый, хотя и ограниченный шаг вперед. Чем Руф Семёнович и воспользовался, выдав несколько вольных самостоятельным мужикам, сыскав любовь и искреннее уважение  среди своих кормильцев.  Дядя не остановился на своём самосовершенствовании и пришёл в стан масонов, которые во главу угла своей деятельности ставили вопросы просвещения и нравственности личности.
Руф Семёнович многократно писал племяннику об этой общине, предлагал пойти таким же путём. Александр долго колебался, подкупала цель общины – истинное просвещение. И он писал дяде: «Я обратился к цели своей, которая была и есть в желании узнать самого себя; и если существует во мне натура высокая, если, кроме наружных органов, которые отделяют меня от скота, есть во мне существо, могущее приблизиться к творцу моему, то узнать связь этой высокой природы своей низкой, чтоб взять на себя труд усовершенствования себя  – вот для чего вступил я в известное вам общество».
 На это письмо дядя откликнулся похвалой и обещал выкроить время, чтобы посетить племянника, но без торжественного приема и хлебосольного обеда; только в кругу родных и близких, ибо преклонные годы  уж не позволяют пресыщаться.
Дядя Руф никогда не страдал недугами, поразил племянника стройностью сухопарой фигуры, светлостью мыслей и щедростью. Подарки детям, матушке Пелагее Степановне, Екатерине Федосеевне, Александру были с шумом и восторгом извлечены из двух чемоданов: музыкальные игрушки, оловянные солдатики, разноцветные карандаши, дорогая одежда, позолоченная посуда.
После раздачи подарков, ужина Руф Семёнович пожелал наедине побеседовать с племянником, затем прогулялся с ним по саду и отправился отдыхать с тем, чтобы ранним утром отбыть в Москву.

18.
Шестнадцатый год текущего столетия в жизни ловатского помещика и литератора оставил заметный след. Тому предшествовали обыденные события. Первое из них: его теща Анна Васильевна посетила семью и осталась жить на неопределенный срок. Екатерина Федосеевна   с радостью приняла предложение маменьки и передавала мужу восторженную похвалу Анны Васильевны в его адрес. Это видел и сам Александр, что называется, невооруженным глазом. Материнская любовь ему была оказана и ранее, в дни службы в полку, но теперь Анна Васильевна поразила тем, что, как наседка, принялась ходить за своими внуками, проводя целые дни и вечера с ними. Она устраивала различные игры, чтение сказок, давала уроки музыки и увлеклась рисованием с Николенькой, который проявлял к тому способности.
Приближался незабываемый день венчания, причём юбилейный, и Александр Петрович спросил жену:
– Душа моя, ты не забыла: на этой неделе годовщина нашей свадьбы!
– Как можно, друг мой, помню!
– Коли так, дадим торжественный раут. Повод самый благоприятный дважды: приезд твоей матушки. Велю разослать нашим приятелям и соседям приглашение. На нём прочитаю новые стихи и отрывок поэмы.
– Как же поездка по хозяйству? Весенняя страда на носу?! Слышала разговоры, будто озимые от холодов пострадали. Не доберём зерна.
– Право, мы тут бессильны, душа моя. Я уж распорядился, по совету маменьки, боронить озимые. Пусть управляющий старается, жалование у него солидное, пусть свою лямку тянет  исправно,  не даром же ему хлеб есть.
– Матушка наша Пелагея Степановна не велит доверять управляющим, друг мой, ты это знаешь. Воруют.
– Много у бывшего прокурора не унесут. Уж я ревизию наведу, хотя по-прежнему стараюсь строить отношения на доверии.
– Тебе виднее, друг мой, но мы стеснены в средствах.
– Не сетуй, хозяйство наше крепкое, с помощью маменьки развернусь. Велю готовиться к званому  обеду, чем и подчеркнем твою радость к приезду матушки.
Публика собралась преимущественно средней руки, но и малоземельные дворяне, стоящие на грани разорения  от кутежей и проигрышей  в карты. Были купцы и состоятельные мещане, с которыми у помещика завязались деловые отношения в сбыте зерна, печёного хлеба, мяса, молока, овощей, картофеля – всего, что дает хозяйство в избытке. В ожидании матушки Пелагеи Степановны стояли в зале кружками по интересам и состоятельности, переговаривались, рассказывали байки, сыпали шутками и смехом. Точно в назначенный час явилась матушка. На ней белоснежная кофта с гипюровым воротником под пышную прическу, ярко-синяя атласная юбка едва касалась пола. Сударыня критически окинула взглядом собравшихся, подхваченная сыном под руку, прошла в передний угол, отвечая поворотом головы на поклоны знакомых и незнакомых, остановилась подле Екатерины Федосеевны, протянула руку невестке для поцелуя, торжественная, но строгая, молвила:
– Господа, ныне мой сын празднует ландышевую свадьбу. Вижу, как моя невестка Катерина счастлива в браке. Счастлива также и я, по милости божией, ставшая трижды бабушкой. А посему шлю подарки Екатерине Федосеевне да внукам моим!
В зал вошли две служанки матушки Пелагеи. Одна из них несла на вытянутых руках пышное кружевное платье, вторая – на подносе в ярких обертках шоколадное мороженое. Подле стояла золотистая статуэтка военного всадника для внука Петеньки, лежала пачка разноцветных карандашей для Николеньки, любителя рисования, да позолоченная гребенка для внучки. Из детской выбежали внуки в сопровождении камеристки, с любопытными рожицами уставились на любимую бабушку, едва сдерживая возгласы радости. Пелагея Степановна поцеловала сына, невестку, служанка передала платье Екатерине. Та с благодарностью приняла, сделав низкий поклон, а бабушка уж подхватила с подноса мороженое в вафельных стаканчиках и передала с поцелуями внукам.
– Спасибо, наша милая баба! – хором заученно прокричали дети.
Бабушка вновь обласкала внуков, отпустила их, сказав:
– Господа, слово имеет её превосходительство наша сватья Анна Васильевна Быкова.
Анна Васильевна, празднично одетая в светлые тона под стать Пелагее Степановне, вышла на круг, неся в руках шпагу с позолоченным эфесом.
– Отец Екатерины Федосеевны очень любил свою единственную дочь. К сожалению, сыновей у нас нет. Я выполняю волю своего покойного мужа генерала Быкова и передаю по наследству шпагу от Петра Великого как семейную реликвию зятю своему Александру Петровичу не только как любимому человеку, но и отважному воину, удостоенному за подвиги четырех орденов!
Сорвались бурные аплодисменты собравшихся гостей. Анна Васильевна, светясь гордостью и любовью к своим детям, подплыла к чете Степановых и под несмолкающие аплодисменты вручила шпагу зятю. Он опустился на колено, принял её, высоко поднял над головой семейную реликвию, сказав:
– Дорогая, Анна Васильевна, чту Вашу семейную честь и заверяю, что не уроню своей в служении Отчизне, какие бы испытания впредь не выпали на нашу долю.
Анна Васильевна расчувствовалась, утерла платочком набежавшие слёзы и отдалась на милость своей сватье, которая притянула её к себе, облобызала, сказав:
– Я в восторге от столь ошеломительного сюрприза. И прошу начинать празднование кружевной свадьбы сына!
Заиграл оркестр, и гости, разбившись парами, заскользили по паркету в свадебном вальсе. В центре вальсировали Екатерина и Александр.
После вальса гости вкусили водки с легкими закусками из паюсной икры, семги, жареной печени, крутых яиц: кому что по вкусу. Последовали подарки в различных шкатулках, больших и маленьких коробках. Затем гости были приглашены в столовую, уселись за обильно накрытый стол из ветчины, гусей в яблоках, буженины с луком, свинины под хреном, разварной осетрины, сборного винегрета из домашней птицы, капусты, огурцов, оливок, каперсов и яиц.
Зазвучали тосты, зазвенели бокалы. Но вдруг кому-то стало «горько!», и это «горькое» было подслащено поцелуем влюбленных. Играл струнный оркестр. Сновали слуги, подавая утку под рыжиками, телячью печень с рубленым лёгким, телячью голову с черносливом и изюмом, баранину с чесноком, в красном сладковатом соусе, пельмени, мозги под зелёным горошком. Все это обилие поедалось с добрым аппетитом не спеша, запивалось водкой или вином. Наконец, гости пожелали слушать стихи хозяина, который с легкостью и без позерства прочитал несколько десятков четверостиший, вызывая восторг захмелевшего застолья.
В подтверждение незаурядности таланта Екатерина Федосеевна хлопнула несколько раз в ладоши, привлекая к себе внимание, и убедившись, что застолье слушает, сказала с торжественностью:
– Грань таланта Александра Петровича во всей полноте откроется вам, господа, если вы прослушаете его элегию в моём исполнении.
Раздались рукоплескания и возгласы:
– Милости просим!
– Чудесно, чудесно!
– Ах, какая приятная неожиданность!
Екатерина Федосеевна встала из-за стола, прошла к клавесину, стоящему у окна, неторопливо уселась на стул, шевельнула клавиши, и в комнату полетели магнетические звуки неизвестной мелодии. Нежное чистое сопрано хозяйки растревожило души и сердца гостей мечтательной грустью юноши, столкнувшегося с препятствиями его глубоких чувств к девушке из-за патриархальных обычаев, не позволяющих открыто любить, быть любимым и счастливым.
Взрыв рукоплесканий и возгласы «браво!» взорвали комнату.
– Как это мило и трогательно! – покрывая шум присутствующих, воскликнула певица из Калуги Мария Плискова. – Александр Петрович, Екатерина Федосеевна, как вы смели таить этот шедевр?! С благодарностью возьму его в свой репертуар. Моя однокашница Софья Васильевна Самойлова* недавно гостила у кузины в Калуге, дала сольный концерт и рекомендовала брать сочинения из глубин народных.
– Почтим за честь, Мария Никаноровна. Эта элегия родилась совсем недавно, – отвечала Екатерина Федосеевна.
– Кроме увлекательной истории, элегия вносит новизну в заскорузлые патриархальные обычаи, скорее протест отживающим, но всё ещё сильным меркантильным интересам наших родителей,– выразил свою точку зрения  сосед по поместью Кошелев.– Просматривается некая революционность. Как бы вам не обжечься, сударыня.
– Искусство настоящее должно быть смелым! – возразила певица. – Наслышана, что  вы даёте вольные крепостным, чем ужасно недоволен мещовский помещик Заборов.
– Это мой протест крепостничеству. В отношении роли искусства целиком с вами согласен. Я лишь очень коротко раскрыл суть элегии, её глубинное содержание. Советую автору написать пьесу и отдать в театр.
– Премного благодарен, коллега, за столь грозную оценку. К сожалению, я не драматург.
– А вы попробуйте!
Александр Петрович пробовать себя в пьесе не стал. В его сознании громоздились иные мысли и намерения, усилившаяся самокритика после беседы с Руфом Семёновичем, советовавшим менее  отдаваться светским развлечениям, а больше трудиться.
----------
*Самойлова  С.В. – оперная певица, сопрано. Окончила Петербургское театральное училище. Первый выход на сцену состоялся в 1798 году. Родоначальница актерской династии Самойловых.

На следующее утро он встал поздно. Гости разъехались. Весенняя слякоть, вечно хмурое небо, стылый северный ветер навевали на Степанова уныние и грусть,  неудовлетворенность тем, что снова дал раут, хотя повод был веский. Он поморщился, вспоминая о рауте, неприятную стычку с Заборовым, ушёл в сад, долго бродил по коротким аллеям, стремясь поправить своё настроение,  смотрел на  саженцы, что его же руками посажены тут, поливались и прижились, обронив бледную листву. Самочувствие  не улучшалось, а перебирались моменты раута, сердили его, а не веселили.
Хлопоты на полях  шли вяло из-за непогоды. Заборов  охотно принял его приглашение, на тройке прикатил в имение одним из первых. Он носил окладистую бороду, которая скрывала его возраст, под глазами чёрная печать частых попоек. На тучной фигуре старомодный сюртук из сукна, на голове косматая шапка аспидных волос, под стать той обрисовке характера, о каком слышал Степанов. В застолье он ничем себя не проявил, кроме как поглощал водку рюмка за рюмкой, жадно и обильно закусывая разносолами и блюдами, коих всегда богато на  барском столе.
Кто-то пытался с ним заговорить о щедрости хозяина, об обилии блюд с отменным вкусом. На что Заборов резонно ответил:
– Хвалить вкус блюд на званом обеде также бессмысленно, как хвалить на ярмарке колбасу, говорить: покупайте самую лучшую в мире и самую сытную колбасу, не прогадаете! – Заборов басисто захохотал от своего красноречия, опрокинул в зубастый рот очередную рюмку, заедая жирной бараниной.
Александр Петрович слышал своего гостя и отметил, что реплика не лишена остроумия, и желал знать его мнение на свои стихотворения. Но Заборов так был увлечен трапезой, что мало на кого обращал внимания. Только к концу обеда этот грузный гость насытился и впал в угрюмое состояние, исподлобья взглядывая на своих соседей по столу не то с ядовитой насмешкой, не то с необъяснимой злобой.
Отобедав и натанцевавшись, гости разбрелись по комнатам отдыха почивать до утра. Заборов же пожелал ехать домой в ночь. Александр Петрович вышел его проводить с чувством удовлетворения за удавшийся раут, пожелать ему доброго пути. Во дворе, где стояли экипажи, горели фонари. Тройка Ильи Федотовича стояла под фонарём и была хорошо освещена. Кучер, завидя  вышедшего из дому барина, соскочил с облучка, засуетился.
– А что за овес под ногами у гнедого? – раздался басистый голос Заборова. – Никак рассыпал всю меру, скотина?
– Торба прохудилась, барин.  Я тут же заметил, починил.
– Он заметил! Он починил! А  мера овса в грязь втоптана. Вот я тебя проучу. Скидывай порты!
У барина, откуда ни возьмись, появилась в руках нагайка и заплясала по кучеру. Тот взвыл.
– Молчать, скотина! Гнедого голодным оставил. Шкуру спущу! Лодырь ты этакий!
Замешкавшийся на крыльце Степанов бросился на крики и увидел стоящего у кареты ямщика со спущенными штанами, а  его зад охаживала плеть.
– Илья Федотович, – слегка заплетающимся голосом от выпитого вина и волнения сказал несколько заторможено Степанов. – Отчего ваш неудержимый гнев и эта экзекуция? Кто дал вам право человека нагайкой стегать?
– Закон! И вы мне не указ!
– Да объясните, что же произошло?
– Этот скот дал овес мерину в дырявую торбу, – остановил порку Заборов. – Полюбуйтесь, сколько овса втоптано в грязь.
– Оплошал, барин, самая малость высыпалась. Я тут же починил торбу… Что-то меня знобит.
– Ах, ты починил! А раньше не мог? – и плеть снова заплясала по кучеру.
– Илья Федотыч, прошу в моём дворе прекратить экзекуцию. Вижу, ямщик ваш хворый, бледен, а губы  простудой обметаны. Я дам вам овса для гнедого. Только оставьте свой гнев.
– Я дары ни от кого не принимаю. Не лезьте не в свое дело, – грубо бросил Заборов.
– Да как же не лезть, коли Вы испортили настроение. Буду вынужден более не приглашать Вас в гости.
– Барин, зря Вы в заступники, – подал голос ямщик, понимая, что вмешательство озлобит Илью Федотовича. – Я уж вынесу плеть за свою вину. Поделом мне.
– Хо-хо-хо, – раздался пьяный смех помещика, – знает, шельмец, что дома я ему шкуру крепостную спущу вдвойне за разгильдяйство.
– Илья Федотович, прошу более не наказывать кучера, иначе буду считать себя виновным, поскольку недоразумение случилось в моём дворе.
– Погляжу, как дойдёт голодный мерин.
– Возьмите моего сытого.
– Век не побирался, Александр Петрович, не возьму.
– Здесь же совсем иная оказия.
– Этот – продувная шельма – всюду с умыслом. Мстит мне за то, что женил его на беременной Параське, что на заимке у меня домовничит. Я бывало, там после охоты баньку принимаю. Как ни строг с бабами, а вот забрюхатила. Разговоры пошли нехорошие. Чтобы унять их, приказал кучеру на ней жениться. Отказывался да в бега. Настиг, высек. Оженил. Разговоры  схлынули.
Александр Петрович приблизился вплотную к Заборову и выдохнул ему в лицо:
– Сдается мне, о себе разговоры уняли, ваше благородие. Уступите мне кучера.
– Больно дорого запрошу. Сгиньте, ваше высокородие. Ненароком нагайкой угощу.
Александр Петрович с презрением смотрел на этого бородатого, с лохматой шевелюрой хама со злобными колючими глазами, и ему стало гадко от того, что человек этот принадлежит к тому же сословию, что и он. Гадко от деяний этого дворянина, с легкостью творящего насилие над человеком, как таковым, но более того, над крепостным мужиком,  неспособным ответить силой на силу. В то же время Степанов видел правую власть этого человека в данной ситуации, ибо власть эта лежала на всём российском пространстве, диктовала свою волю каждому помещику, и ничего с нею он, Степанов, поделать не мог. И постыдное чувство за свою беспомощность, за узаконенную неправую силу злобного помещика толкнуло его к действию. Он схватил отъезжающего за грудки.
– Если вы не трус…– Степанов не договорил.
– Кто там собрался нагайкой моего сына? – рядом со сцепившимися мужиками стояла Пелагея Степановна, гневная, с протянутыми руками и вот-вот готовыми вцепиться в шевелюру Заборова. – Да я тебе за сына горло перегрызу! Сгинь, нечистая сила. Вот мы на тебя всеми околотками ополчимся! Всем ты поперёк горла встал, греховодник, забудь сюда дорогу и этот день!
Заборов, опешивший от такого натиска, вырвался из рук Степанова, бросился в карету, захлопнул дверцу.
– Гони! – раздался его смятенный крик кучеру. На облучке гикнули, и тройка полетела.

***
Александр Петрович всегда желал своей самостоятельности, независимой от должности и своих обязанностей, которые стремился выполнять безукоризненно, сообразно своим способностям, которые видел в себе; ни доброжелательной опеки губернатора, довольного службой как прокурора, так и заместителя по снабжению армии в военные годы; ни от матушки, рьяно стремящейся помочь ему в делах имения, как ему казалось, с перехлестом. Теперь он обрел эту самостоятельность, но она не устраивала его тем, что, привыкнув  исполнять законы и приказы, он должен каждодневно приказывать себе делать то или другое, а лежит ли оно к сердцу – неважно.  Выполнять и – точка! Он мог и не приказывать себе ничего, а пустить дела на самотек, что вскоре и случилось. Но наплывало другое желание – отдавать свои знания детям: Петруше, Николеньке,  но не только своим, но и соседним детям малоимущих дворян, стоящих на грани разорения от карточных проигрышей, непомерной праздной жизни. Их он укорял, сердился за малодушие, винил в грехах, но сознавал, что дети таких отцов страдают, отстают в развитии, и в том они не повинны.
«Любой  младенец непорочен душой  и  телом,  если  даже  зачат во  грехе и  насилии, – размышлял Александр. – Порочность наступает в делах  зрелости,  а  чаще в  безделице. Как в  умелых  руках кресало источает искру и зажигает жгут, так от  любви  материнской – истока  доброты – питаться  тому  младенцу себе  на  счастье, а  людям на пользу.
Не  поддавайся  сомнению в  искренности намерения друзей своих, если в трудный  час делят они с тобой  хлеб-соль, а в  счастье  твоём тебя  забывают. Пусть  каждый заглянет с  любовью в  душу каждого, тогда  увидит  ту  же  любовь, что в  тебе  самом, а тот несчастный, что не узрел её, пусть обратится за помощью к Всевышнему, и Он одарит такого своею  милостью.
Для  жита необходима чистая  пашня,  тепло светила и обильные слёзы Всевышнего.  Так  и  людям необходим мир, тепло души и сердца вождя своего. Будет тепло, раскроется  цветок, а затем и плод нарастёт...»
– Этим плодом должно стать моё преподавание детям грамоты и языков, того первоначального обучения, какое требуется для учебы в университете, – принял Степанов мысль эту за основу и вернулся в дом, к чаю.
Чуткая Екатерина Федосеевна тут же обратила внимание на молчаливость мужа и озабоченность.
– Друг мой, гости разъехались, так и не дождавшись тебя к чаю. Ты нынче хмур. Что тебя тревожит?
–  Даже в опрокинутом ведре с водой, если его тут же подхватить, что-то останется, – задумчиво сказал Александр. – Так и я вовремя одернутый и поставленный на ноги, что-то стоить буду.
– Друг мой, ты говоришь загадками. Не пойму твой образ.
– Я скатился до обыкновенного бездуховного обывателя. А все же я поэт, чем-то наделён большим, нежели тот же Заборов. Понимаю сей ущерб, а вот не могу иначе. Выходит, душа моя ущербная, воля слабая, как у любого смертного. А должен, должен чем-то отличаться! Закатил обед, сорвал аплодисменты. Моя душа с моими меркантильными желаниями бегут в разные стороны. Не мирятся. Тем и озабочен. Совесть моя требует иного этапа, который я вижу в просвещении, требует моего вклада в это великое дело.
– По-прежнему не совсем понимаю твои мысли и обеспокоенность? – с тревогой в голосе сказала Катерина.
– То, что я надумал и скажу тебе –  не сочти за утопию. В океане непознанного мой задуманный шаг к просвещению – крошечная точка. Но она будет моей. Вот моя записка, сделанная только что в саду. Читай, – сказал Александр Петрович, протягивая скомканный клочок бумаги.
Екатерина Федосеевна в изумлении взяла комочек, разгладила его и стала читать вслух:
«Неизведанное,  как  запретный  плод, манит  своими  тайнами  и  далями. Как морской  прибой бьёт  беспокойно о  пирс,  так и  знания  не  дают человеку  покоя,  толкают  его к  дальнейшим  познаниям,  вызывая  жажду,  как знойный  день. Если учитель способен утолить жажду  знаний своего  ученика, это  значит,  либо  велик  учитель,  либо  мал ученик. Здание начинается с краеугольного кирпича. Так  и  знания  у  человека начинаются  с  его первого  слова, с  первой  буквы алфавита. Как  нет  предела Вселенной,  так  нет  предела  и  знаниям. Никогда не поздно окунуться в благое лоно просвещения. Недаром говорят: век живи – век учись».
– Верно, учение образует ум, а воспитание – нравы, – Екатерина Федосеевна улыбнулась, разливая чай в чашки из стоящего на столе самовара. – Кажется, я догадываюсь  о твоём намерении. Ты собрался сам давать знания нашим детям. Как же это прекрасно! Ты замечательный словесник, у тебя абсолютная грамотность не только в русском языке, но и в иностранных, особенно в итальянском.
– Я рад твоей догадке, именно учить детей! Могу преподавать биологию, географию, ты дашь уроки музыки. Самые азы. Но не только для своих детей, а и наших соседей, мещан, а то и крепостных. В пансионе при доме. Прямо нынче, впереди – зима. Цель моя не только дать знания – она шире. Обогатить человека знаниями, исключить  дремучее властвование над другим человеком, быть к нему добрее, либо вообще отказаться от угнетающей власти. Но более всего меня не устраивает гувернёр француз, о чем дядя Руф также высказывался отрицательно. Что же получается: воспитывают детей наших случайные люди – иностранцы, главным образом, французы. У них своя культура, обычаи, нравы, и они преподносят детям не русское, а своё, французское или итальянское, мировоззрение. Но выйдя от гувернёра, ребёнок окунается в наш, русский, мир с его обычаями и привычками. Так разрываются моральные устои, блекнет чувство родины, отцовские традиции. Не от этого ли дворянство наше дряхлеет и наступает кризис крепостничества? Я же, кроме конкретных знаний, дам детям то, чем сам живу, что мне дорого и любимо!
– Твоя задумка созвучна Закону божьему. Как ты представляешь дело? Для пансиона потребуются затраты.
– Думаю, часть возместят заинтересованные родители. Малоимущие пойдут за нас счет. Сократим рауты, если совсем не откажемся. Дом у нас полупустой, в комнатах один звон живёт. Пусть они полнятся детскими голосами.
– Друг мой, как благородно твоё намерение. Но маменька будет недовольна.
– Мы давно выросли из пеленок, душа моя, самостоятельны и самодостаточны. Оборонимся.

Пуржило. Потрескивали десятиградусные морозы, рисуя на стеклах фантастические узоры. Из печных труб вырывались в небо дымы от березовых дров, разнося по селу привкус дегтя. В доме Степановых раздавался звук клавесина, и  ломкий детский голос выводил: до, ре, ми… Пелагея Степановна, войдя в дом, не удивилась ни музыке, ни голосу, но он показался ей незнакомым.
«Вот как давно не бывала у сына, – подумала барыня, передавая слуге лисью шубу, снятую с плеч, – стала забывать голос внучки».
Она прошла через зал, поднялась на второй этаж и увидела возле клавесина вовсе не внучку Пелагею, а незнакомую девочку лет десяти в серых панталонах и такого же цвета куртке со шнурками вокруг пояса. Удивленная, она прошла в комнату, где обычно жили её внуки, и через открытую дверь увидела стоящего к ней вполоборота сына с указкой в руках. Остановилась, прислушалась: Александр Петрович увлеченно рассказывал группе детей, сидящих за партами о строении Земли, указывая на глобус.
Преподаватель уловил чьё-то присутствие по поведению учеников, повернул голову и увидел стоящую маменьку на пороге класса с весьма удивленной мимикой на лице.
– Я удостоверилась, – сказала она, – а не верила, что ты снял в банке сумму на обустройство пансиона.
Пелагея Степановна прошла в класс, подала руку сыну, он пылко приложился к ней, сказав:
– Дети, внеплановая перемена, – около десяти мальчиков шумно вскочили из-за парт, среди которых были Петруша и Николенька, с восторгом ринулись в коридор.
– Чай, ищешь славу в ином поприще? – сухо сказала она. – Что это тебе даст, какую корысть и славу?
– Маменька, я не могу зарывать свои способности педагога в ягоды, рожь, лен, в картошку. Я даю детям знания, а они выше всякой корысти. В них сила империи.
– Тебе-то что до силы? Чай, она не развалится, если ты не будешь обучать чужих детей за свой счёт.
– Не развалится. Но с каждым глотком знаний её подданными она станет мягче, дворянин добрее к своему плебейству. Заборовых станет меньше.
– Я строга к мужикам, ты знаешь…
– Но справедливы, маменька, – впервые перебил слова матери Александр, – и заботливы, ни чета некоторым.
– Всякий купец свой товар хвалит, – усмехаясь, сказала барыня. – Только не один ты так судишь. Я ни стихов, ни статей не пишу, а вот едут ко мне помещики с интересом познать секреты моего управления имением. Я и сама того не ведаю, да вот ты подсказываешь: видно так оно и есть – в справедливости и в заботе о мужиках да бабах. Плеть моя только по крупу гнедого ходит, и то редко.
– Коль у нас, маменька, такой разговор идет, скажите, как знания управлять имением помогают? Как бы вы себя повели, не читая наших законов да статей в журналах не только на тему сельского хозяйства, но и моральные? Того же Сперанского – творца законов, к сожалению, отстраненного от государственных дел, правда, ныне жалован  губернатором Пензы.
– Всякое знание во благо труду нашему, сын, во благо. Вот и употреби их во благо своего имения, во благо семьи, которая разрастается у тебя с каждым годом. Ладно, собери внуков, подарки раздам, душечкам, соскучилась, сидя в Зеновке. Хоть бы ты наезжал со старшими внуками.
Хлопоты по хозяйству, принуждаемые матушкой, утяжеляли  настроение Александра, приводили к мысли, что он сделал опрометчивый шаг в Калуге, взяв отставку. Борясь с этой  угнетающей мыслью, утрами и вечерами он запирался в своём кабинете, писал стихи, краеведческие и этнографические статьи, печатал их в обеих столицах, получал добрые оценки своих коллег и членов географического Московского общества. Работа же над неоконченной в Калуге поэмой «Суворов», которую он считал главным своим поэтическим детищем, шла трудно, особого вдохновения не приходило. Он видел, что  поэма, в противовес легкости «Песни», тяжеловата для восприятия, слишком растянулась, излишне сентиментальна, но ничего поделать с ней не мог, откладывал работу с мыслями, чтобы она отлежалась и тогда  критически взглянет на строфы.

19.
Полноводная река развлечений, с островками литературного творчества, хоть и мелела, но семья Степанова считала эти годы  счастливыми. Сам Александр наезжал то в Петербург, посещая литературные вечера, то в Москву в  Императорское общество испытателей природы,  а также в Московское общество сельского хозяйства,  опубликовал ряд статей о почвах губернии и их использовании в целях увеличения урожаев зерновых культур и трав для скота, вызвав интерес своими изысканиями у ученых. Всякий раз, бывая в столицах, видя бурную жизнь в общественных организациях, научных обществах, посещая знаменитых людей, он казнил себя за столь длительное прозябание в провинции, и душа рвалась сюда, жаждала окунуться в нечто солидное, нежели устройство оранжереи и теплицы, строительство дома. К тому же с каждым годом он стал ощущать нехватку средств для былых раутов. Назрело время обучения в университете своих детей, на что требовалось немало средств. Перед глазами помещика замаячила мечта о переезде в северную столицу. В последний приезд в Петербург Степанов продолжил завязавшееся знакомство с поэтом Иваном Ивановичем Дмитриевым. Впервые с ним очно он познакомился в Москве в дни отставки Дмитриева от государевых дел. Теперь призванный государем и пожалованный титулом сенатора Иван Иванович прочно обосновался в министерстве юстиции. Обладая широкой человеколюбивой душой, он всячески поддерживал Степанова, видя в нём способного писателя и честного юриста.
Несмотря на различие в возрасте, они могли часами отдаваться беседам как в области изящной  словесности, так и в профессиональной. Оба ждали возвращение на государеву службу законотворца Михаила Михайловича Сперанского. К сожалению, злые языки, существуя в любые времена и при любом правителе, сделали своё чёрное дело. Сперанский был очернён и отправлен в отставку, по сути своей, в ссылку. Поэт и юрист Дмитриев гораздо глубже объяснил причины падения фаворита:
– Самая первая реформа, господин экс-прокурор, вы помните, – говорил Иван Иванович, сидя в своём уютном и богато меблированном кабинете сенатора, – коснулась министерств, в частности, юстиции. Многие высокопоставленные чиновники получили отставки.
– Петровские коллегии, работавшие более века, заменены на министерства. Это шаг вперед к европейскому государственному устройству, – горячо отозвался Степанов. – Теперь, после отставки, я сущий помещик. Надо бы более жестко управлять хозяйством, как скажем, моя матушка или сосед мой Заборов – ярый крепостник, а я, видит Бог, не могу.
– В чем же причина?  Характер или что-то иное?
– Характер, безусловно. Вот и надобны новые законы относительно крестьянства, по которым могли бы справедливо поступать с нашими кормильцами.
Иван Иванович не был осторожным человеком, но умел читать души собеседников и если видел в ком-то искреннего человека, не способного к доносу, тогда открывал свои мысли. Он задумался, барабаня пальцами по столу, продолжил излагать свои думы:
– В конце первого десятилетия Сперанский разработал план всеобъемлющего переустройства империи, предполагающий создание выборного представительного органа и разделение властей. По существу это и была основа конституции. Проект встретил упорное противодействие сенаторов, министров и других высших сановников. Перед глазами у императора Александра Павловича был пример отца, уничтоженного элитой, которой Павел упорно противостоял. Уже одобрив и начав осуществление проекта Сперанского, государь уступил давлению приближённых и отложил реформы до лучших времён. Сам творец –Сперанский, как и я ранее, были отстранены и ушли в отставку.
– Теперь вы  у дел! Будем надеяться, что и Сперанский вернётся.
– Слышно, государь завяжет его на Сибирь. Там много неблагоприятного, и гораздо трагичнее, чем мне пришлось увидеть в Рязани в проводимом мною следствии о злоупотреблениях по тамошнему питейному откупу. Однако сие мошенничество и в подметки не годилось против Костромского губернатора Пасынкова, прославившегося многочисленными злоупотреблениями. «Исследовать втайне поступки», гласило повеление государя, которым мне пришлось заниматься. Сердце моё плачет от гнева.
– Признаться, для меня сея мысль неожиданный поворот. Заинтригован не тем, что накуролесил Пасынков, а тем, как вам после сих грязных дел удаётся писать лирику?!
– Поэт, поверьте мне, коль он поэт, продолжает жить образами своих лирических героев. Они с ним всюду: в счастье и в благоденствии, в трудах по долгу службы и в дни нечаянных трудностей. Главное, не давать разочароваться в собственных творениях, а стремиться к совершенству, как это случилось с Иваном Андреевичем Крыловым.
– Помнится, он бывал у вас в московском доме у Красных ворот, откуда вы отсылали Карамзину в его «Вестник Европы» новые стихи, и где подготовили издание своих «Сочинений и переводов» в трёх томах.
– Вы правы, мой друг, трудился вдохновленно. И вот пожаловал гость – сатирик Крылов, издатель сатирического журнала «Почта духов», с просьбой оценить его басни. Вам довелось читать его фантастическую прозу?
– Я восторгался его находкой: письмами подземных, воздушных и водяных духов  к арабскому волшебнику  Маликульмульку*.  Духи всюду могут проникать, наблюдать  жизнь людей без всяких прикрас и писать обличительные письма волшебнику.
– Находка не лишена таланта. Но такая проза несколько тяжеловата для восприятия. Крылов показал мне в своей великолепной декламации три басни: «Ворона и Лисица», «Ларчик» и «Парнас». Я был в восторге и ему воскликнул: «Это истинный Ваш род; наконец, Вы нашли его». Смущен был гость, руками замахал, мол, отвращение имею к басенному роду. Но я не отступился, увидев в нем редкий дар поэта-баснописца.
– Воистину пророк вы. Тогда басен было только три, теперь уж несколько десятков.
– И большинство из них – шедевры. Это новое имя! В восторге был сам Державин. Кстати, я вас ему представлял. Позднее читал  отрывки вашего «Суворова», желал что-то вам рекомендовать, в смысле сокращения описательных длиннот. Да как видите, не успел.
-------------
*  Письма Маликульмульку от гномов, сильфов и ондинов  –  это  наблюдение духов за жизнью без всяких прикрас. Они зло и едко высмеивают жестокосердных вельмож, знатных господ в золотых кафтанах, восхваляющих себя за благородное происхождение, взяточников-чиновников, судей  Тихокрадовых, купцов Плуторезовых, тупоголовую военщину Рубакиных, развращенное придворное и светское общество.

– Достоин  был ли я такой  чести? Молодость, амбиции!
– Самокритика, право, хороша. К Александру Васильевичу Суворову и он, как и вы, был близок. Особенно в год Емельки Пугачева. По повелению императрицы Екатерины прославленный  полководец двигался с войском на бунтовщиков. Державин  занимался этими делами в Самаре. Ему было предписано: «Идти в толпу Пугачёва под Оренбург, там стараться разведать, сколько у него в толпе людей, сколько пушек, пороху, ядер, провианту и откуда он всё сие получает. Ежели его разобьют, куда он намерен бежать». Державин наставлял своих лазутчиков: «Нигде жителей не стращать, но ещё послаблять им их язык, дабы изведать их сокровенные мысли». Пугачеву быстро донесли о Державине, и вор давал десять тысяч рублей за поимку Державина. Но не таков был наш будущий поэт, поостерегся, наблюдая за восстанием. Писал свои размышления на самый верх. Они сводились к тому, что бунты – есть порождение плутов у власти, пьяниц и взяточников, покровителей воров разных мастей. И хотя бравый офицер сделал многое, к наградам его не представили, он обиделся, ушёл в отставку, занялся гражданскими делами. И достиг высот.
Сразиться генерал-поручику Суворову тогда  не удалось, бунтовщик был разбит Михельсоном и выдан казаками. Однако переживает наш благородный мэтр своё участие в деле.
– А вор ли Емельян – заступник крестьян? – непроизвольно вырвалось у Степанова.
– Нам не пристало бы об этом говорить, – нахмурив брови, молвил сенатор. – Просто диво слышать этот глас помещика.
– Ну отчего же! Тяжек мне хомут помещика. Доходы от моего либерального хозяйствования не покрывают запросы выросшего семейства. Я предпочту скорее снова эполеты и отправлюсь служить государю.
– Вам, мой друг, решать. А коль надумаете – за мною протеже в подвластное мне ведомство юстиции. Однако, наслышан о вашем давнем конфликте с матушкой. Как отнесётся она к вашим намерениям?
– Не буду скрывать – отрицательно. Она видит во мне своё продолжение – крепкого барина-помещика. Не раз говаривала мне:
«Употреби свои знания на пользу имения. Расширяй его, богатей, иначе пустишь по миру своих сыновей. Бог даёт тебе щедро всё: и ум, и стать, и детушек. Мне вот поскупился – тебя одного лишь родила».
 «Маменька, вам даден дар хозяина. Не каждый человек вот так ведёт имение», – отвечал я. 
«Вот этот дар я ценю выше всего. Лестно и то, что ты знаменит в словесности, но она тебя, чай, не прокормит».
– Увы, к сожалению, истина на  стороне барыни, – подчеркнул Дмитриев. – Я убедился в этом, живя в Москве. У литературы дружелюбия не сыщешь, она, чай, нам мачеха, уморит с голоду.

20.
Заручившись поддержкой поэта-сенатора, Степанов добился аудиенции старого товарища по военным походам генерал-губернатора Петербурга графа Милорадовича и министра внутренних дел графа Кочубея, одновременно исполнявшего обязанности  председателя недавно образованного Сибирского комитета. Явившись в камзоле, при орденах, Александр был обласкан ими. Не сомневаясь в доблести и усердии просителя, оба благодетеля готовы ходатайствовать перед министерством юстиции  место столоначальника. Намерение перебраться в столицу после этих визитов настолько окрепло, что он тут же стал хлопотать о переезде. Перспектива обозначалась зримая. Оставалось важнейшее условие – устройство сыновей в благородный пансион – чему, впрочем, не было препятствий.
Вернувшись из шумного и многолюдного Петербурга, он был поражён провинциальной тишиной, с которой он не мог свыкнуться все эти годы царствования в имении. Для иного мужа тишина эта, как отрада, как бальзам на сердце. Не совсем уж и тишина у него на усадьбе. Один пансион школьный чего стоит! Что ни день, к нему с визитом кто-то из местных дворян или купцов, интересуясь о проходящем обучении детей. Наезжали из Калуги чиновники, дивились работой пансиона и, главное, организаторскими и педагогическими способностями барина. Скорее, гнала их сюда личность Степанова, его веселый нрав и хлебосольство с неизменными ужинами. Бывали из Москвы журналисты, ставя в пример образованность помещика, его пристрастие к обучению грамоте детей различных сословий, о чём печётся сам император, видя в том прогресс и развитие общества. Теперь Степанов более резко ощутил себя не в своей тарелке и, весьма довольный содеянным, раздав детям подарки «от зайчика», жене – набор светской парфюмерии, уединившись в своём кабинете, объявил о решении Екатерине Федосеевне. Для неё подобный поворот не был неожиданным. Чуткая женщина видела, как не устраивает мужа помещичья рутина, как тягостна его ноша в управлении имением. Видела, с каким рвением он относился в Калуге к службе, как ценил его губернатор Каверин, и всё же она всплеснула руками, молвив в растерянности:
– Ах, какие предстоят хлопоты! Признаюсь: боюсь гнева маменьки.
– Не ожидал от тебя, душа моя, почувствовать ахиллесово настроение. Мы ли не шли всюду наперекор. И что же – несчастливы?!
– Не воспринимай мои ахи серьезно, друг мой. Они сущий пустяк. Скоро ли намерен объявить об этом маменьке? Как будем расплачиваться с долгами?
– Вопрос с долгами тягостен. Заложим имение. Сегодня же пошлю нарочного за маменькой с просьбой прибыть по неотложному делу. Грозу ожидаю, но  бывал не раз между Сциллой и Харибдой! Сдюжу. Впрочем, матушка смягчится: за мундиром солидного чиновника еду. Стол почти уготован: всё тот же надзор за соблюдением законности в империи.
Супруги с пристрастием принялись обсуждать выгоду переезда в столицу.
– Сыновей устрою в пансион без проблем. В ближайшем будущем я получу статского советника, – излагал Александр свои мысли, сформировавшиеся в дороге. – Ты знаешь о законе, по  которому даётся этот чин: десятилетняя выслуга «с ревностию и усердием»; не менее чем двухгодичное служение советника или прокурора. Того и другого у меня в избытке. Предстоит пройти испытание инспектирующих по курсу университета, получить аттестат да одобрение начальства на новом поприще.
– Тебе, друг мой, прекрасному эрудиту – все лавры. Отсюда достаток. Твоё литературное творчество обретёт новый подъём.
– Первая твоя мысль не вызывает сомнений. Вторая, душа моя, пожалуй, отодвинется на второй, а то и на третий план, ибо литература нам – мачеха, дружбу с ней не сыщешь.
– Отчего же?
– Дмитриев, как ты знаешь, несколько лет назад  свёл меня с Державиным. Старик читал отрывки моего «Суворова», оценка его нелицеприятная, мол, портят поэму длинноты описательные, что вызывает скуку. Рекомендовал многое убрать. Дмитриев с ним согласился. А вот я упорно не видел изъян, все так и осталось. Правда, Иван Иванович оценил мои сочинения: «Предания о Калуге», «Воспоминания об итальянском походе рядом с Суворовым», отметил изящный слог и тонкие наблюдения. Что же, я вижу это сам. На критику  моей главной поэмы обижаться не пристало. Проза и эпос мне гораздо ближе.
– Не огорчайся, друг мой, у тебя по-прежнему много поклонников в провинции. Стоит подать глас, как толпа  у твоих ног.
Александр привлёк к себе жену, расцеловал и, разомлевшую от долгой разлуки и любви к мужу, торопливо отнёс в спальню.

Пелагея Степановна, получив письмо от сына, явилась быстро, озабоченная и взволнованная: на пороге уборка урожая, а сын по столицам разъезжает, отрывает её от дела. Никак что-то надумал решительное? Выслушав сына о причине его просьбы, вспыхнула было гневом, но тут же потухла:
– Горе ты моё луковое! – озабоченно молвила Пелагея Степановна. – Где это видано, чтобы с такой страстью офицер писал вирши, помещик бескорыстно учил детей в пансионе, своими руками ухаживал за оранжереей и сам же с ножницами собирал букет для своей ненаглядной?!
– Маменька, сам Державин увлекался изящной словесностью и оставил след в русской литературе. Несколько лет назад честь оказал мне – принял в свой круг, как равного.
– С этого приёма воду не пить. Чай, Гаврила Романович не прыгал козлом с места на место. С низов офицерства дослужился до сенатора. В большом почете был у матушки Екатерины Великой, служил губернатором в Олонецкой и Тамбовской губерниях. Наконец, получил высочайшие чины: сначала генерал-прокурора Сената, затем министра юстиции.
– И я дослужусь. Мне бывшие коллеги покровительствуют. Граф Кочубей, генерал Милорадович . Стол  в министерстве юстиции выхлопотали. Сяду, поработаю, сдам положенные экзамены по законам Сперанского, получу статского советника. Всё у меня есть к тому: знания, опыт прокурорского надзора.
– У твоих благодетелей нет, поди, в голове стихотворной дури. Занимался бы, как я, имением. На всё бы дохода хватало. И на учебу детей, и на рауты. Не хочешь!
– Не могу, матушка. Не лежит душа к делам имения.
– То-то ты утрами запираешься в своём кабинете, корпя над стихоплетством, и вечерами частенько, вместо того, чтобы за хозяйством доглядеть, за управляющим. Обирает он тебя, вокруг носа обводит, а ты не видишь. Раньше тебе Кашталинский покровительствовал. Надёжная была рука, родственная, не то, что твои графы да генералы чужие. Нынче, к моему прискорбию, дядя в отставке и в карточном проигрыше, в забвенье. Не опустись и ты.
– Многие у нас играют от безделья. Мне же порой суток не хватает. Я занят литературой, изучением наук, особенно географию люблю. Статьи мои о почвах губернии, об их правильном использовании в столичных журналах печатают, знатоки хвалят. Если бы каждый дворянин был увлечен знаниями, куда бы шагнула наука русская! По-ломоносовски бы двигалась впереди европейской. Образованное общество на управление государством  глядело бы по-иному, потребовало бы от государя конституции, о которой он мечтал  на заре своего восхождения на трон. После победы над французами возвысился во мнении своего величая и, к сожалению, охладел к радикальным преобразованиям.
– Типун на язык тебе, батюшка, чтоб крамольные речи не произносил. Благо, я мать твоя, твои слова во мне и умрут. Как же ты с такой крамолой в голове служить собрался?
– Не такой я простофиля, маменька, чтобы походя языком молоть. С вами только и делюсь мыслями. Знаю, насколько злоязычие пагубно для карьеры. Поберегусь! Скоро увидите  мое восхождение на олимп!
– С ветреной головой-то! Она наперекор чаяниям моим тебя толкает. Ахнула я, как узнала о твоём закладе имения. Вмешалась бы, да поздно! На одно уповаю: трудолюбив ты в столоначальниках, образован, милостями не избалован, а стало быть, потянешься к столичному свету, как цветок  к солнцу. Благословит тебя Бог на новую службу государеву, моё же благословение под спудом.
Не с легким сердцем уезжал Александр в столицу, хотя надеялся на  успешную государеву службу.



Часть вторая
  1.

Что нам сулит новое место жизни, куда человек перебирается  в силу различных обстоятельств? Поскольку эти обстоятельства бывают разные, то и возможности изменения жизни реально мало предсказуемые. Несомненно одно: новое место мобилизует силы человека, увеличивает его энергию для преодоления различных препятствий в налаживании жизни, повышает интерес к будущему, как повышает интерес неизведанная даль у путешественника, и он стремится заглянуть за горизонт с неутоленной жадностью голодного человека. Наконец, новое место даёт возможность забыть неудачи  старого времени. Новизна поднимают дух, а надежда на обновление столь велика, что кажется любое море по колено, и пересечь его, достигнуть берег мечты будет легче  простого.
В таком состоянии  некоторое время пребывал экс-помещик Степанов в поисках подходящего места службы в Петербурге весной 1821 года. Но оно ускользало, казалось схваченное уже, как скользкая живая рыба в прозрачной озёрной воде. Такой рыбой оказалась его давно законченная и, наконец, полностью опубликованная  в «Трудах» Московского университета поэма «Суворов». Несмотря на частичную и давнюю критику Державина автор ожидал более широкую известность, чем прежде, новые публикации произведений, а с ними и солидные гонорары, поддерживающие его жалование чиновника. Избрал он это издательство потому, что в феврале 1816 года был избран действительным членом Вольного общества любителей российской словесности при Московском университете. Его там знали с Павловских времен, когда он учился в пансионе и показал себя начинающим поэтом с хорошими задатками.
Более того, он уподобился мужику, ловящему в просторном амбаре курицу, чтобы сварить из неё похлёбку. Но она, почти схваченная, громко кудахча, неизбежно вырывалась, и мужику приходилось снова подкрадываться, маня её рассыпанными по полу зёрнами. Степанову либо предлагали стол гораздо ниже его положения, прежнего опыта и заслуг, либо вовсе отказывали, что явилось той неожиданностью при ловле мужиком курицы.
На фоне блистательных поэтов: Дмитриева, баснописца Крылова, Вяземского, юных Языкова, Дельвига и, особенно Пушкина, сверкнувшего ранними стихотворениями, его поэма «Суворов» встречена недоброжелательно. Она подверглась современниками суровой критике за излишние длинные лирические отступления, натурализм. Автор, как известный словесник, сначала оскорбился, но, помня прежние замечания Державина, нашёл в себе силы признать критику справедливой, разочаровался в своих поэтических способностях, решил на какое-то время отойти от сочинительства и целиком посвятить себя служению в качестве столоначальника в департаменте юстиции с хорошим жалованием, не без труда полученного с помощью старых товарищей по оружию.
…В Петербурге стояли белые ночи с низкой температурой. Балтика и Нева закованы  льдами, часто улицы заметало сырым снегом, но город долго не ложился спать, а светился уличными фонарями, окнами дворцов, залитыми светом тысяч свечей. По Невскому проспекту проносились экипажи с лихими  извозчиками, останавливались у дворцов, доставляя на вечеринки, обеды и балы  знатных особ обоего пола, чиновников и офицеров – дворянство отдыхало после трудового дня. Степанов не мог  решительно и резко отказаться от своего литературного увлечения, его, как на узде, тянуло в салон княгини Зинаиды Александровны Волконской, вернувшейся из Италии вслед за  отцом, взявшим отставку посланника Саксонского двора. Обаятельную красавицу бог наделил множеством достоинств. Еще девочкой она показала свой певческий голос, и часто на прогулках в саду можно было услышать её серебристое меццо-сопрано, ставшее предметом гордости и бесконечной отеческой любви к дочери.
В 1808 году, будучи фрейлиной, Зинаида состояла при королеве Луизе Прусской во время её пребывания в Санкт-Петербурге. Выйдя через три года замуж за егермейстера князя Никиту Григорьевича Волконского, Зинаида Александровна вместе с ним и родившимся в  конце того же года сыном Александром, сопровождала императора Александра I во время его заграничных походов, побывала в Лондоне и Париже, где стала известна своим сценическим и музыкальным дарованием, исполняя на сцене частных театров оперы Россини, блистала на Венском конгрессе, позднее – на Веронском. С этого времени установились между нею и Александром I дружеские отношения, и началась переписка.
Не меньшим дарованием у княгини была тяга к публичной известности организатора литературного салона, где хозяйку литературный бомонд встречал бурными аплодисментами и восторгом от чтения собственных стихотворений с мастерством незаурядной актрисы. Вот в этот салон на Невском проспекте стремился Александр Петрович, где должна состояться презентация очередного номера журнала «Вестник Европы» Карамзина. В журнале напечатана статья Степанова, одобренная географическим московским обществом, членом которого он являлся. В ожидании выхода знаменитого писателя, карета с ним и журналами задерживалась, прозаики, поэты, публицисты северной столицы, а также приезжие москвичи, случившиеся авторы из других городов стояли кружками по интересам и сдержанно переговаривались. Здесь находились писатель Александр Бестужев и драматург Александр Грибоедов, заявивший о себе комедией в стихах «Молодые супруги» и интермедией «Проба интермедии»; автор исторических романов, ополченец, получивший ранение, Михаил Загоскин; поэт и сенатор Иван Дмитриев, выпустивший в свет свои собрания стихотворных сочинений; Сергей Аксаков, заявивший о себе проникновенным певцом русской природы и сказками;  участник войны  публицист Александр Краснокутский; рядом с ним Федор Корф, журналист, прозаик и редактор «Русского инвалида». Колоритной фигурой, как и своими историческими романами, выделялся князь Михаил Волконский. Присутствовал публицист и блестящий библиограф Сергей Глинка со своим братом поэтом Федором. Мужскую половину, в целом однородно одетую в камзолы с белоснежными жабо и белыми брюками, дополняла прекрасная половина со своими яркими нарядами и пышными юбками, с изящными прическами и шляпками.  Среди них поэтесса Прасковья Михайловна Бакутина, снискавшая признательность лирическими стихами, в которых воспето счастье взаимной любви, но и ярко показана  горечь от неразделенной; Софья Михайловна Буткевич, создавшая проникновенную прозу «Дневник девочки». Надежда Андреевна Дурова явилась в мундире кавалеристского офицера, в котором она воевала и написала свои воспоминания о былых сражениях с французами.
Угощали кофе со сливками и пирожным. Почти в каждом кружке обсуждалось вдохновенное творчество Александра Пушкина, выдворенного на юг, якобы за дерзновенные стихи на царя и эпиграммы на его ближайшее окружение. В списках вирши расходились среди вольнодумной молодежи и достигли ушей не только царских вельмож, но и самого императора, на что он воскликнул: «Это возмутительные стихи!». Большинство собравшихся литераторов  знали эти эпиграммы:
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном:
Под Аустерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал,
Зато был фрунтовой профессор!
Но фрунт герою надоел —
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел!
Несомненно, эпиграмма относилась к императору  Александру I по всем  фактам. Каждый знал, что Александр Павлович провел детство и юность в Гатчинской кордегардии, помещении для дворцового караула. Далее она разила императора за потерю престижа в вопросах международной политики, оттого поэт его именовал коллежским асессором – самым низким чином чиновника. Большинство собравшихся, среди которых были участники Отечественной войны, не могло одобрительно отнестись к стихам, порочащим честь императора, создавшего сильную армию, разгромившую непобедимого Наполеона, и, действительно, видели неосмысленную дерзость молодого поэта. Друзья Пушкина: Языков, Дельвиг, Пущин – и их ровесники одобрительно относились к эпиграммам, видя в них не только правду в характеристиках, но и несомненный дар поэта.
          В салонах и обществах, канцеляриях и при дворе на эти стихи и эпиграммы голоса раздавались разные. Враждебно настроенные к поэту выражались громко в лице князя Воронцова и его ближайшего круга, слышались голоса либерального толка, не крайнего, а того направления, что держалось большинство. Если в обществе дворян-чиновников, не имеющих отношения  к словесности, точка зрения выражалась зримо, часто до крайности резкая, то среди дворян-литераторов это большинство определить невозможно. Многие, имея солидный жизненный багаж, предпочитали умалчивать свои взгляды не только из-за неприязни своего начальства. Скорее, без твердого убеждения в своих взглядах, склоняясь к честной и добропорядочной службе монархии, ибо альтернативы ей нет. В гуще этой группы можно было услышать голос Степанова. Разумеется, были среди них критики вековечных порядков и устоев, но все больше по мелочам, скажем, брюзжание на полицейский надзор  за вольнодумцами, какими в своё время, да и теперь считались Радищев и Новиков. Ныне вольнодумство молодого Пушкина обозначилось дерзкими, стоящими на грани хулиганского задора эпиграммами и лишь возмущало, но поразившее своей глубиной послание  «К Чаадаеву» – гусарскому офицеру и ближайшему другу, разошедшееся в списках раскрывали не только недюжинный талант автора, но и его страстный призыв к честному служению Отечеству. Ставшие знаменем на многие годы строки производили неизгладимое впечатление: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!» Да и концовка стихотворения не оставляла никого равнодушным, хотя большинство из литераторов были сторонниками незыблемой твердой власти, но с желаемыми реформами, какие не сотрясут монархию, а улучшат гибкость в управлении страной, облегчат жизнь многострадального закрепощенного крестьянства. Да и как не пойти на реформы, если  в лихую годину нашествия народ взялся за оружие и встал на защиту монархического Отечества, ибо другого нет.
Новые годы мира показали, что общество застоялось, как добрый конь,  содержащийся годами на привязи в конюшне, дряхлеет ногами и неспособен на длительные переходы, обновляющие жизнь конкретного человека и в целом общества, жаждущего либеральных реформ. Бесспорно, реформы совершались. Черепашьим шагом. Император со своим окружением боялся их, предпочитая не гнать лошадей, а обратиться к старым добрым временам, мол, жизнь своё возьмёт. Так рассуждали многие, вглядываясь в творчество юного Пушкина, о чём думал также Степанов в созвучие с голосом, как оказалось позже, Батенькова.  Странным показалось такое сходство мыслей, и в то же время удивляло в том, что  служебное благополучие обоих толкало на такие размышления. Отчего оно?  Оба живут в спокойном благополучии, носят общепринятую одежду, читают общие журналы, газеты, книги, едят такую же пищу, пьют вино и водку, как все, но выделяются своими невысказанными мыслями. А только ли они? Возможно, и у других чаяния скрыты, как скрыты подземные озёра, из которых всё же пробиваются на свет божие живительные родники.
Затянувшуюся паузу ожидания Карамзина и вместе с ним Андрея Жуковского хозяйка салона заполнила своим появлением, исполнив элегию Дмитрия Веневитинова, правда, отсутствующего, горячо влюбленного в княгиню, как и многие здесь стоящие. Она появилась во всём блеске своей красоты, грациозная и обворожительная, в изысканном пленительном декольте, в широкополой шляпе, под которой полыхал чёрный пожар волос, с сияющими синими глазами, не оставив никого равнодушным. Зная себе цену, какое впечатление она производит на публику, в данном случае изысканную с  утонченным умом и манерами, сделав легкий реверанс, взмахнула платочком и под звуки мини оркестра запела:
Зачем, зачем так сладко пела ты?
Зачем и я внимал тебе так жадно
И с уст твоих, певица красоты,
Пил яд мечты и страсти безотрадной?
Последовала буря эмоций в адрес певицы, гром аплодисментов, посыла воздушных поцелуев. Равнодушных не было.
– Мы, лекари, врачующие душевные  людские  раны, сами исцеляемся от божественного голоса княгини, господа! – вскричал Степанов из середины зала. – Мы, учителя жизни, сами исцеляемся от соприкосновения с прекрасным!
На эти слова последовал одобрительный залп аплодисментов. Княгиня, пока не привыкшая к столь откровенным восторгам в её адрес, сделала благодарный реверанс, взмахнула платочком, мини оркестр ударил в смычки, раздалась музыка арии Россини, и Зинаида Александровна заполнила зал своим обворожительным голосом.
По окончании пения снова разразилась буря аплодисментов, и как только она улеглась, к Степанову, несколько погрузневшему, подошёл Гавриил Батеньков, человек около тридцати лет от роду, со скуластым, широким лицом и гладко уложенными редкими волосами, в камзоле чиновника. Он вежливо обратился к Александру Петровичу, подхватив его под руку, увлекая в сторону:
– Мы с вами встречаемся второй раз, – сказал Гавриил Степанович глухим баритоном. – Первый раз мельком в Сибирском комитете, теперь я намерен с вами познакомиться ближе, если не возражаете?
Александр Петрович согласно тряхнул курчавой головой, охотно  подчиняясь руке Батенькова.
– Меня заинтересовала ваша личность, разносторонние увлечения и широкая образованность, – продолжил разговор Батеньков с улыбкой, –  юный офицер пишет оды в суворовском походе; калужский прокурор сочиняет поэму «Суворов»; помещик в своём имении открывает пансион для обучения грамоте и языкам детей со всей округи. Браво!
– Долг каждого  дворянина отдавать делу свои способности, но более того, передавать свои знания грядущему поколению. В просвещении  сила монаршей империи, в каковой мы с вами имеем честь жить и служить.
– Охотно разделяю вашу точку зрения, высказанную с хорошей аргументацией в публицистической работе «Предание о Калуге». Этакий пристальный взгляд на нашу историю. Мне очень симпатична ваша мысль о силе постоянной власти, о её твердости, а также о просвещённом народе, знающем свою историю. Именно просвещённость убережёт нас от ошибок, она несёт в себе доброту и передовые взгляды на государственный уклад. Но как достичь широкого просвещения народа? Дворянство и чиновники – лишь часть великого русского этноса.
– Прежде всего, надобно не останавливаться и создавать тематические реформаторские законы, чем занимался ранее Сперанский,  и строго исполнять их.
Степанов стал высказывать свои мысли о многомиллионном многообразии мира с присущим ему темпераментом. Для человека, животных, насекомых, чтобы жить – действует  закон питания. Потребление пищи через пищеварительные органы.  Для растений – тот же закон питания. Это в биологии. Она диктует свои правила. Нарушение закономерности грозит серьезными катаклизмами, как в природе, так и в обществе.  Любое государство держится на власти. Это тоже неоспоримый закон. Слабая власть – слабое государство, и наоборот. Насколько совершенна эта власть? По каким законам она должна строиться? Есть ли всеобщий закон, как лекало, по которому возможно политическое устройство: то есть удержание существующей государственной власти. Во всём мире она, можно сказать, однородная. Правит имущий класс: дворянство, купечество, нарождающиеся капиталисты. При этом богатые мало заботятся о том, кто им добывает пищу, все остальные блага. Главное, как добытчику живётся? Верна ли такая тропа для человеческого созидания, правильно ли движется человечество, в частности, Россия? Кто укажет? Всевышний не указал. Вот и терзается человек в потёмках своего невежества. Подскажет ли решение проблемы просвещение? И какова роль просвещенного монарха? Где окончательные границы познаний? Их нет, как нет равенства меж людьми, от чего вспыхивают кровавые бунты, с жестоким подавлением оных. 
Изложив сей, как ему казалось, логический постулат, Степанов сделал паузу и  подытожил свои мысли:
 – Жестокость всегда возвращается бумерангом, а милосердие – послушностью!
– Меня, признаюсь, тоже занимают поставленные вами вопросы. Я, безусловно, за реформирование государственной власти, которое всё-таки движется.
– Иначе не может быть. Самодержцу нельзя не любить своё государство. Он и оно неразделимы, а коли так, то реформы – благо.
–  Несомненно. Думаю, мы сможем при встрече глубже обменяться мнениями по затронутым вопросам. Мне теперь доверено работать над уставом о киргизах под руководством сибирского генерал-губернатора Сперанского. Он помимо своих рекомендаций советует привлекать к работе правоведов и юристов. Я бы хотел, чтобы вы взглянули на наши наработки глазами опытного юриста, человека, стоящего на страже законности. Как вы на это смотрите?
– Если могу чем-то быть полезен – всегда к вашим услугам.
– Выберите время в ближайшие дни и приезжайте ко мне в Сибирский комитет. Я покажу вам наши наработки.
Гавриил Степанович Батеньков в эти дни служил секретарем Сибирского комитета, то есть первым помощником Сперанского. По образованию инженер, он несколько лет  занимался в Томске строительством и благоустройством города. Там он был замечен Михаилом Михайловичем, проводившим ревизию Сибирского генерал-губернаторства и исполняя обязанности губернатора по высочайшему повелению. Молодой и энергичный инженер успел сыскать лестные отзывы томичей в благоустройстве города. Сперанского в частной беседе удовлетворил широкий взгляд инженера на развитие Сибири, знание  местного уклада жизни сибиряков без крепостничества и помещиков, а также уклада киргизских племен, которые кочевали в южных просторах. Сперанский привлек его к проведению ревизии и управлению громадным краем.

2.
Знакомство с Батеньковым произвело на Степанова сильное и неизгладимое впечатление не только его аскетическим образом жизни, но, главное, тем усердием, с каким он трудился в пристежке со Сперанским. Все помыслы этих удивительных людей были направлены на поиск золотой середины в управлении  крепостническим государством: как обеспечить незыблемую власть монархии, удовлетворить нужды крестьянства с опорой на просвещенное дворянство, в массе своей консервативное. При ознакомлении с рукописью устава о киргизах Степанова тронула забота о диком кочевом народе, о сохранении его как такового, его уклада и миролюбие к нему, позволяющее жить в мире на широких сибирских просторах, о которых красочно рассказывал Гавриил Степанович. Заслуга в том, прежде всего, царствующего дома Романовых, стремящихся сохранять законы тех государств, которые присоединялись к России в разные годы.
– Поражают бескрайние, почти безлюдные просторы с обилием рек, лесов, как там называют, тайгой, копытным и пушным зверем, боровой и водоплавающей дичью, – вдохновенно рассказывал Батеньков. – Но климат суров. Зимой снега и морозы, короткое лето, порой зной и дожди. Местные люди – кочевники. Мигрируют с юга на север, и наоборот. Вот с них надо брать пример в бытовом устройстве и жить в союзе.
Впечатлительный и склонный к исследованиям, Степанов выразил желание побывать за Уралом, взглянуть на эти просторы, хотя и здесь они не узки, как городская улица, а путь куда-либо длится не часами, а днями. Но больше всего Александра Петровича поразила работа над уложением, в основе которого заложен гуманизм.
– Заметьте, Александр Петрович, в Сибири нет крепостничества и помещиков. Оседающее там казачество – вольное. Главная их задача – служение государю при натуральном ведении хозяйства. Помимо службы, они вольны заниматься хлебопашеством, ремесленничеством, охотой, торговлей. В массе своей грамотные – в противовес нашему крестьянству. Местная власть у них разделена, как у Донского, Тверского казачеств – во главе станиц стоит атаман, как администратор, но жизнью управляет Большой Круг из выборных казаков. То есть народ! Знакомы ли вы, Александр Петрович, с основной идеей Сперанского – разделение властей, но в основе чего удалось бы построить правовое государство с конституцией?
– Безусловно, чем и велик Сперанский, – горячо, с присущей ему  эмоциональностью сказал Степанов. – Я кратко изложу и рискну предположить, что разделение властей ему подсказало именно казачество.
 Степанов извлек из внутреннего кармана камзола небольшую записную книжку,  пролистал  страницы, безошибочно остановился, звучно сказал:
– Сперанский пишет: «Нельзя основать правление на законе, если одна державная власть будет составлять закон и исполнять его». Поэтому государственную власть он делит на три ветви: законодательную, исполнительную и судебную при сохранении самодержавной формы исполнительной власти. Обсуждение законопроектов  с предложением к их исполнению должна осуществлять законодательная власть –  Государственная Дума, а на местах, губернская и муниципальная. Все три власти при этом находятся под контролем монарха.
– Вы очень точно ухватили суть реформ, – удовлетворенно резюмировал Батеньков. – Монарх, как никто другой, будет заботиться о сотрудничестве между отдельными органами власти. Воплощение государственного единства заключено в личности монарха. Таким учреждением стал Государственный Совет. Словом, шло активное продвижение к правовому государству, какого нет и не может пока быть в Европе. 
– К сожалению, на пути реформатора непреодолимым барьером встало консервативное дворянство и чиновничество. Его злобно оклеветали, и реформатор загремел в ссылку, – мрачнея лицом, сказал Степанов.
Батеньков сделал предостерегающий жест молчания, приложив указательный палец к губам. Степанов развел руками в знак укрощения своей горячности. Мысли же его остановить было невозможно:
«Судьбы целых поколений связаны с главами  российского государства и отдельными выдающимися личностями. Александр Невский разгромил шведов и тевтонских рыцарей, чем отстоял независимость и свободу новгородцев; Иван Грозный – собиратель русских земель – и его воевода князь Воротынский окончательно покончили с владычеством татарских ханов и остановили турецкую экспансию; Петр Великий и Меншиков, Екатерина II и Потемкин с Суворовым и  адмиралом Ушаковым, торжествующие в своих победах. – Размышлял Степанов, сидя напротив Батенькова. – К таковым относятся Александр I с Кутузовым, разгромив Наполеона.  Реформатор Сперанский при помощи либеральных законов  стремится преобразовать империю, дав ей конституцию.
От государя в огромной степени зависит жизнь своего и грядущего поколений: быть или не быть революциям, крестьянским бунтам. У него был и есть Сперанский со своим умом и гигантской энергией. До нашествия французов – второе лицо в государстве. Он видел угрозу нашествия и советовал государю укреплять армию. Теперь лишь генерал-губернатор Сибири. Не расточительная ли  карточная роскошь? – Степанов горько усмехнулся, вспомнив дядю сенатора Кашталинского. – Даровитый человек осыпан милостями, всеми императорскими орденами и лентами, в свое время богатейший, выигрывая в карты целые состояния, но  спустил, в конце концов, всё нажитое, разорился, канул в забвение. Миниатюра правления государя Александра Павловича? В чём же? От самого Кашталинского зависело его процветание! Жизнь испортили карты. Дорога, вымощенная законами Сперанского, вела к правовому государству впереди всей Европы, вдруг обрывается перед пропастью страха государя перед реформами, от давления на него двора. Государь, как и сенатор Кашталинский, не справился с собой, пошёл на поводу двора».
– Управление Сибирью нуждается в кардинальном реформировании. Оно возложено на Сперанского. Он подбирает кадры, ищет людей достойных, честных, с передовыми взглядами. В чём они заключаются, как вы думаете? – прервал затянувшуюся паузу в разговоре Батеньков.
–Замечал я в своём имении: семейные крестьяне редко веселятся, и смеха не услышишь. Грусть  да печаль в глазах, – задумчиво молвил Степанов. – Крепость на них давит. Песни поют заунывные, а коли лихость свою показывают  в пляске, так всё в пьяном виде. Лихость эта, удаль яростная всё от той же крепости. Только дети крестьян смеются, ибо пока не прочувствовали судьбу свою подневольную. Вот та основа затвердевшая, мешающая взрастить такое управление, какое бы находило поддержку народа, а чиновник бы прислушивался и верно правил.
– Сибирь в целом вольный край, – заметил Батеньков.
– В таком случае, там не место сторонникам крепостничества, которые с рвением выполняют лишь те законы, что дают им неограниченную власть. Россия имеет превосходные законы, в особенности уголовные, но они часто искажаются при их исполнении от низкого уровня образованности. Отсюда просвещение надо ставить на новую грань, – раздумчиво отвечал Степанов. – Иначе как строить отношения с тамошним вольнолюбивым народом?
– Именно! Я слышал, у вас в имении с одним ярым крепостником произошёл конфликт? Дело едва не дошло до дуэли.
– Какими ветрами, Гавриил Степанович? Право, не ожидал?!
– Земля слухом полнится. Интересно услышать подробности. Расскажите?
– Шум некоторый был, – согласился Степанов. – Западнее Ловоти раскинулось богатое имение помещика Заборова. Я слышал о нём нелестные отзывы: дурной характер невежды и пьяницы, к тому же, скаредного и жестокого – сёк мужиков. Однажды я пригласил его на раут, дабы взглянуть на божие творение и самому составить о нём мнение.
Степанов, обладая даром рассказчика, подробно изложил конфликт. Закончив повествование, он грустно усмехнулся. Ему сделалось неловко перед внимательно слушающим Батеньковым за свою несдержанность и откровение, сожалея, что выложил всё начистоту.
– Чем же закончилась ссора?
– Назавтра, во второй половине дня, я отправил к Заборову старосту, чтобы выкупить кучера или получить удовлетворение. Оказалось, барин срочно отбыл на липецкие грязи. Больше о нём я справок не наводил, и он не давал о себе знать.
– Этот штрих в вашей повседневной жизни очень важен. Он убеждает нас, что Вы антикрепостник,  остальные ваши деловые качества нам известны.
– Простите за любопытство: кто эти мы?
– Прошу меня извинить за щепетильность, но мне Сперанский поручил подобрать кандидатуры на высокие посты в Сибири. Он намерен послушать вас по моей рекомендации.
– Вот как! – воскликнул Степанов,  и неожиданная  испарина выступила у него на лбу.
– Не смущайтесь, ваше высокородие, готовьтесь к аудиенции с генерал-губернатором Сибири, читайте сочинения Шарля Монтескье «О духе законов». Мудрый француз против абсолютизма. Его бесценные мысли сводятся к тому, что законодательство страны зависит от формы правления, а средством обеспечения законности является правовой принцип – это  разделение властей. Сперанский искусно использовал наработки философа и правоведа, убедил императора в необходимости такого разделения. Под  его пером  родились многие, вы знаете, реформаторские законы, Государственный совет, в котором он был статс-секретарем, по существу, его главной движущей силой, а также  отраслевые министерства, передача властных полномочий нижестоящим советам.
Заинтригованный словами Гавриила Степановича, Александр поблагодарил Батенькова за хлопоты и советы, распрощался с ним и отправился в академическую библиотеку за сочинениями Монтескье, где он уже брал сочинения Бентама, Мальтуса, Неккера, в которых дается анализ достижений западной экономической мысли и социологии. Ему, если Бог даст, высокий пост, какой –  он боялся воображать и произносить, несомненно, наработки эти пригодятся.

3.
В Александро-Невской семинарии Михаил Михайлович Сперанский, кроме профиля, изучал все существующие науки и некоторые иностранные языки. Свободно владея французским, он увлёкся просветительской философией, что наложило несмываемый отпечаток на него в будущем. Интенсивный характер обучения и суровое воспитание выработали у семинариста  способность к напряжённым умственным занятиям, а большое количество сочинений на различные темы развивали навыки строгого, логичного письма, чем особенно отличался Сперанский. После окончания семинарии он преподавал здесь же  математику, затем физику, красноречие и философию. В эти годы молодой человек увлёкся изящной словесностью и в журнале «Муза» публиковал свои стихи.
Современники отмечают необычайную усидчивость Михаила Михайловича. Он мог плодотворно работать по восемнадцать и более часов в сутки. Рассказывают, что князь Куракин пригласил Сперанского на службу домашним секретарем. В приватной беседе он  поручил ему написать одиннадцать писем на различные темы и разным адресатам. При этом, князь весь вечер объяснял ему содержание тем.  Утром все письма лежали на столе вельможи. Удивленный работоспособностью сударя князь, прочитав их, воскликнул: «Да у вас, молодой человек, светлейшим ум и неоспоримая логика». Став при Павле I генерал-прокурором, Куракин пригласил его в свой кабинет на должность титулярного советника, а через четыре года выдающиеся способности принесли Михаилу Сперанскому статус герольда ордена Святого апостола Андрея Первозванного и титул статского советника с солидным жалованием. Через год парень становится  правителем канцелярии комиссии о снабжении царской резиденции припасами. В работу комиссии была внедрена свежая струя: она не только занималась доставкой продовольствия, контролем цен, но и благоустройством столицы.
Взойдя на престол, молодой император Александр стал задумываться о проведении реформ в стране и окружил себя единомышленниками из числа молодых и влиятельных людей, в числе которых вскоре оказался Сперанский. Императора привлекли отчеты министерства внутренних дел, которые писал молодой чиновник своим ясным и логичным изложением, что заинтересовало государя, и царь пожелал познакомиться с чиновником. Он уже слышал хвалебные слова министра внутренних дел графа Кочубея, впоследствии князя, и был весьма доволен от содержательной беседы со Сперанским, считавшим необходимость коренного реформирования государства. Неоспоримым доказательством незаурядных способностей статского советника явился текст «Указа о вольных хлебопашцах»*, созданный при ведущем участии Сперанского. После публикации этого закона в 1802 году государь поручает чиновнику написать трактат-план преобразования государственной машины империи, и Сперанский с жаром отдаётся новой работе.
----------
          *Согласно этому указу помещики получили право отпускать крепостных на «волю», наделяя их землёй. За годы царствования Александра I было освобождено 37 тысяч человек. По исследованиям историков, эти крестьяне, получая поддержку казны, через несколько лет стали зажиточными и составили сельскую буржуазию, так называемое кулачество, которое прирастало численно. Используя  наемный труд, эти хозяйства в 1913 году производили пятьдесят процентов товарного хлеба в стране. Ликвидированы как класс большевиками, после чего весь социалистический период империи так и не смог перешагнуть достигнутую планку производства зерна, резко сократив его импорт.

Кроме того, император стал давать одаренному чиновнику частные поручения, с которыми тот блестяще справлялся, внося в осуществление задуманных им реформ новый подход. Сперанский был введён в Комитет для изыскания способов усовершенствования духовных училищ и к улучшению содержания духовенства. Его перу принадлежит знаменитый «Устав духовных училищ» и особое положение «О продаже церковных свечей». В следующем году, сохранив звание статс-секретаря, император назначает Сперанского «присутствующим» в Комиссию составления законов, где ему по существу было дано решающее право в создании законов для государственного реформирования. О том, что император избрал его как своего ближайшего советника, говорят многочисленные приглашения Михаила Михайловича на обеды ко двору. Осенью 1807 года Александр I взял его в свою свиту на военный смотр в Витебск, а затем в Эрфурст на встречу с Наполеоном. Молва донесла, что каждый из императоров стремился блеснуть своими приближенными. Наполеона окружали немецкие короли, влиятельные принцы, а Александр I выставлял своего статс-секретаря, рассказывая о его роли в государственных делах. Наполеону были известны способности чиновника, и он оказал большое внимание Сперанскому и в шутку спросил у Александра: «Не угодно ли Вам, государь, уступить мне этого человека в обмен на какое-нибудь королевство?»
 Шутка, конечно, достойная для живого ума французского императора, которой он не ограничился. За участие в сложных переговорах Наполеон подарил Сперанскому табакерку, усыпанную бриллиантами. Вернувшись в столицу, царь спросил Михаила Михайловича: «Как ему показалась заграница?», на что тот ответил: «У нас люди лучше, а у них лучше установления».
Государь и сам понимал, что патриархальные уложения тормозят развитие государства, и, видя способности Сперанского и склонность к обновлению законов, дал более ответственное задание: составить план общей политической реформы государства.
Это были звездные годы как Сперанского, так и императора-реформатора.  Громаднейший пласт устаревших законов, поднятый и замененный этими двумя людьми, продвигал страну к правовому государству. Внедряя объемный пакет новых законов, российская монархия стояла на пороге создания и принятия либеральной конституции. Важнейшим шагом в этом направлении стало создание Государственного совета, в котором Сперанский стал государственным секретарем, по существу, вторым лицом в государстве. Контролируемый монархом, совет утверждал новые законы, причем, государь обязан был подчиняться большинству голосов. Сперанский считал Россию зрелой, чтобы приступить к реформам и получить конституцию, обеспечивающую не только гражданскую, но и политическую свободу. В докладной записке Александру I законотворец Сперанский возлагает надежды на то, что «если Бог благословит все начинания, то к 1811-му году… Россия воспримет новое бытие и совершенно во всех частях преобразится». Сперанский утверждал, что в истории нет примеров того, чтобы просвещённый предприимчивый народ долго оставался в состоянии рабства, и что нельзя избежать потрясений, если государственное устройство не соответствует духу времени. Поэтому главы государств должны внимательно наблюдать за развитием общественного духа и приспособлять к нему политические системы. Из этого Сперанский делал выводы, что было бы большим преимуществом возникновения в России конституции благодаря «благодетельному вдохновению верховной власти».
Реакционное дворянство и чиновничество видело в этом небывалом шаге ослабление своей власти, роптало и осуществляло давление на императора в обратную сторону. Государь стал колебаться, откладывая рассмотрение документов, предложенные Сперанским. Масла в огонь недовольства плеснул указ, вышедший из-под пера законотворца о присвоении чинов. Если ранее чин коллежского асессора жаловался за личное дворянство, а статского советника – за потомственное дворянство, то отныне чин  дается при предъявлении диплома об университетском образовании или сдаче экзаменов в объёме вуза. Указ взорвал застоявшееся дворянство. На голову Сперанского посыпались шишки недовольства и озлобления. Император защищал своего госсекретаря, жаловал ему чин тайного советника, но давление за отставку Сперанского жестко продолжалось.
Противники реформ изощрялись, используя для противоборства некоторые слабости венценосца. Александр I боялся насмешки над собой. Если кому-либо случалось засмеяться в присутствии императора, тот подозревал, что смеются над ним. Это свойство было использовано на всю катушку в борьбе против Сперанского. Царедворцы стали с некоторых пор регулярно сообщать царю о разных дерзких отзывах, исходящих будто бы от его госсекретаря. Интрига сработала не сразу. Поначалу Александр Павлович не придавал этим слухам значения. Отношения с Францией осложнялись, предостережения Сперанского о неизбежности войны, его настойчивые призывы готовиться к ней, укреплять армию, конкретные и разумные советы царю не оставляли сомнений в преданности его России. В день своего 40-летия Сперанский был награждён орденом Святого Александра Невского. Ритуал вручения прошёл непривычно строго, и стало ясно, что звезда реформатора начинает закатываться. Недоброжелатели Сперанского, в первую очередь, советник государя по финансам Армфельд, министр полиции Балашев чрезвычайно активизировались. Они передавали Александру Павловичу все сплетни и слухи о госсекретаре. Весной 1811 года лагерь противников реформ получил идейно-теоретическое подкрепление. Великая княгиня Екатерина Павловна, живущая в Твери, собрала  круг людей, недовольных либерализмом брата-государя и, в особенности, деятельностью Сперанского. Во время визита Александра I к сестре великая княгиня представила ему писателя Карамзина. Тот передал государю своё сочинение  «Записку о древней и новой России». Это был своего рода манифест противников перемен, обобщённое выражение взглядов консервативного направления русской общественной мысли. На вопрос, можно ли хоть какими-то способами ограничить самовластие, не ослабив спасительной царской власти, Карамзин отвечал отрицательно: «Всякая новость в государственном порядке есть зло, к коему надо прибегать только в необходимости». Спасение же Карамзин видел в традициях и обычаях России, её народа, которому вовсе не нужно брать пример с Западной Европы. Писатель  спрашивал в своём трактате: «Будут ли земледельцы счастливы, освобождённые от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам? Нет сомнения. Будут ли  крестьяне счастливее, не имея бдительного попечителя и сторонника?»  Иными словами,  Карамзин был обеспокоен появлением конституционной монархии, при которой неизбежно падёт крепостное право. Эта мысль пугала привилегированный слой дворянства и настораживала императора. Карамзин в это время пожинал лавры своей известности и слыл независимым мыслителем*. К его мнению стоило прислушиваться, что и сделал император. Упреки Сперанского о нерешительности и непоследовательности в реформах в его адрес стали раздражать. И 12 марта 1812 года император отстранил от государственных дел свою правую руку. Более того, его вскоре арестовали, отправили в ссылку в Нижний Новгород, затем  на два года в Пермь, наконец, под надзором полиции разрешили переехать в небольшое имение под Новгородом и только в  середине 1816 года Сперанский был возвращен к государственной службе в качестве  губернатора  Пензы.
---------
*Карамзин много лет работал над сочинением «Истории Государства Российского». Первые восемь томов вышли в 1818 году и сразу же были прочитаны Пушкиным. Молодой поэт высоко оценил громадный, основанный на первоисточниках, труд писателя-историка, но решительно не одобрил восхваления им царского самодержавия, написав эпиграмму на Карамзина:
«В «Истории» изящность, простота
Доказывает нам, без всякого пристрастья,
Необходимость самовластья 
И прелести кнута».
Александр I жаловался уважаемому им сенатору и поэту Ивану Ивановичу Дмитриеву: «Пакостная история. Сперанский, за две комнаты от моего кабинета, позволил себе в присутствии близких к нему людей опорочивать политические мнения нашего правления, ход внутренних дел и предсказывать падение империи. Этого мало, он простёр наглость свою даже до того, что захотел участвовать в государственных тайнах. Вот письмо его и собственное признание. Прочитай сам».
В письме Сперанский признавался, что «из любопытства» читал секретные депеши, посланные в Петербург российским послом в Дании. Чаша раздражения наклонилась и окатила опалой великого реформатора.
Современники назовут эту отставку и ссылку «падением Сперанского». В действительности произошло не простое падение высокого сановника, а падение реформатора со всеми вытекающими отсюда последствиями. Отношение в простом народе к Сперанскому было противоречивое, как отмечает биограф барон Корф: «…местами ходил довольно громкий говор, что государев любимец был оклеветан, и многие помещичьи крестьяне даже отправляли за него заздравные молебны и ставили свечи. Дослужась, – говорили они, – из грязи до больших чинов и должностей, быв умом выше всех между советниками царскими, он стоял за крепостных…, возмутив против себя всех господ, которые за это, а не за предательство какое-нибудь, решились его погубить».
С присущей деловитостью и честностью Сперанский быстро вник в дела  Пензенской губернии, навел порядок в управлении, финансовой части, благоустройстве, образовании –  собственно, во всём, что создает благопристойную жизнь населения. М.А. Корф писал: «…всё пензенское население полюбило своего губернатора и славило его как благодетеля края». Сам Сперанский, в свою очередь, так оценивал этот край в письме единственной дочери Елизавете*: «Здесь люди, вообще говоря, предобрые, климат прекрасный, земля благословенная… Скажу вообще: если Господь приведёт нас с тобою здесь жить, то мы поживём здесь покойнее и приятнее, нежели где-либо и когда-либо доселе жили…».
Располагаясь на долгое жительство, голова Пензы неожиданно получил новое назначение – генерал-губернатором Сибири. До императора докатились сведения о различных злоупотреблениях сибирских губернаторов, особенно  процветало мздоимство. Император поручил  Сперанскому провести ревизию. В начале мая 1819 года Михаил Михайлович отправился из Пензы в Сибирь.
------------
 * В 1798 году Сперанский обвенчался с 17-летней Елизаветой Стивенс, дочерью англиканского пастора. Год спустя  у них родилась дочь Елизавета. После родов жена заболела чахоткой и скончалась. Смерть жены повергла Сперанского в глубокую депрессию, он несколько недель не появлялся на службе. Больше  так и не женился.
В августе 1822 года Елизавета вышла замуж за князя Александра Алексеевича Фролова-Багреева, впоследствии сенатора и черниговского губернатора. Их внук, князь Михаил Родионович Кантакузен, в год столетия прадеда в знак уважения к заслугам последнего получил право принять его фамилию и впредь именоваться графом Сперанским.

«Известие это имело в себе что-то поразительное», – вспоминал  Сперанский. Он быстро вник в сибирские проблемы и обстоятельства с помощью провозглашённой им гласности. Если прямое обращение к самому высокому начальству ранее всячески пресекалось, то теперь перестало «составлять преступление». В результате гласности были собраны неопровержимые доказательства различных злоупотреблений первых лиц губерний,  особенно в финансах. Были  отстранены от всех должностей его предшественник сибирский генерал-губернатор И.Б. Пестель, томский и иркутский губернаторы. 48 чиновников предстали перед судом, 681 человек оказались замешанными в противозаконных действиях, в том числе 174 чиновника и 256 «инородческих начальников». Сумма взысканий с них составила до трёх миллионов рублей. «Злоупотребительные» же действия иркутского губернатора Трескина, как значилось в указе правительствующего Сената по результатам работы следственной комиссии, обошлись государству в 4-5 миллионов рублей ассигнациями.  Вот тогда-то  сказанная ранее Сперанским знаменитая фраза: «Если в Тобольске я отдал всех под суд… то здесь (в Иркутске) оставалось бы всех повесить» –  облетела  чиновничество, наделала много шуму, и не осталась без последствий.
Ревизионная гроза была настолько сильной, что первый приближённый к иркутскому губернатору Трескину чиновник под давлением тяжких обвинений вскоре сошёл с ума и умер в сумасшествии. Другой чиновник в припадке белой горячки бросился в реку Ушаковку, был вытащен из воды полумёртвым и вскоре помер. Говорили, что и жена Трескина покончила жизнь самоубийством перед приездом Сперанского, а не погибла в результате несчастного случая. Эти события имели сильное влияние на мысли и душевное состояние как  иркутян, так и чиновников в центре страны. Многие из них зачесали затылки, а думки о будущем стали сушить их души.

Сперанский не зря слыл величайшим реформатором. Быстро осмотревшись в хозяйстве Сибири, он, став полновластным генерал-губернатором впервые в истории России, продолжил политику гласности и разделения властей: административной и законодательной  на местах. Новшество приживалось робко, но поступательно с поддержкой на самом высоком уровне. Прежде всего, Сперанский стал проводить реформы управления огромной территории. Первым чиновником в его кабинете преобразований был Батеньков. Он вместе со Сперанским энергично занимался разработкой «Сибирского уложения» – обширного свода реформирования аппарата управления Сибири. Особое значение имели два проекта, утверждённые императором: «Учреждения для управления Сибирских губерний» и «Устав об управлении инородцев». Сперанский предложил новое деление коренного населения Сибири, по образу жизни на оседлое, кочевое и бродячее. В первый период работы Батеньков искренне верил, что Сперанский, «вельможа добрый и сильный», действительно преобразит Сибирь коренным образом. И дело шло к этому, но впоследствии  стало ясно, что оно оказалось не по силам даже Сперанскому, так как не было дано достаточных средств к исполнению возложенного поручения, а чиновники желали работать и жить по старинке.
Обнадеживающие мысли рождались не только от авторитета реформатора, но и от его дел. В ноябре 1819 г. Сперанский издал «Подтвердительные правила о свободе внутренней торговли», согласно которым снимались все виды ограничений на торговые сделки, отменялась так называемая «запретная система» и все виды монополий. На одном из собраний чиновников и купечества в Тобольске Сперанский говорил:
«Таковым правилом мы снимаем все запреты на  производство зерна, хлеба, которого в Сибири острый недостаток, а также производство орудий для хлебопашества и торговлю орудиями. Такое правило утверждено высочайшим повелением и подлежит к незамедлительному исполнению».
Этот широкий шаг оправдался быстро. На следующий год расширились посевы зерновых, разрослась сеть мельниц, хлебопекарен, а также увеличился завоз зерна из центральных областей страны. Выпечка хлеба удовлетворила потребности населения…
Реформатор шагал дальше необычно и уверенно. По его предложению Сибирь была разделена на Восточную и Западную части с генерал-губернаторством в каждой. Созданный  Сибирский комитет ограничил власть генерал-губернаторов впервые в России образованными коллегиальными органами местной законодательной власти – советами, как в каждом из двух генерал-губернаторств, так и во всех округах и уездах. Кроме того, единоличной власти противостояли учреждения Петербурга.

4.
Сперанский жил в Тобольске, стоящем на правом берегу Иртыша, недалеко от устья Тобола. Город утопал в снегах, глох в метелях и буранах. Жизнь в этом сибирском центре продолжалась, хотя с некоторым спадом в движении по городу и просторам. Кряжистые деревянные дома и особняки выбрасывали из печей шлейфы дыма. Величаво возвышался и виден отовсюду белокаменный Софийский собор, а также двухэтажный дом митрополита и «Святые ворота» с церковью Сергия Радонежского. Бурный рост каменного строительства ознаменовался возведением в разные годы шести церквей, закладкой приказной палаты и кремля с крепостной стеной и башней. Местное купечество и промышленники развернулись с завидной прытью. В середине восемнадцатого века купцы Медведевы основали на речке Суклеме писчебумажную фабрику, занимавшую по выпуску продукции видное место среди российских аналогичных предприятий. Позднее мануфактуру приобрёл купец В.Я. Корнильев, прадед по матери великого учёного Д.И. Менделеева. Корнильевым принадлежал и стекольный завод, построенный спустя десятилетие на речке Аремзянке и просуществовавший сто лет. В конце века в городе появились полотняная и шелкоткацкая мануфактуры. Всем этим город обязан столбовым трактам, идущим в дальние края  Сибири: в Томск, на Алтай, Иркутск, чем обусловлена богатая торговля. Через  таможню  Тобольска проходили сотни купцов из различных земель России, а также Сибири, Бухары, Джунгарии и Казахской орды. Для иногородних и иноземных купцов действовали два каменных двухэтажных здания, гостиный двор, удивляя тобольцев привозимыми различными диковинками, богатыми купеческими караванами, веселыми пиршествами с песнями и плясками, рассыпая серебро перед зеваками.
Не сбросишь со счетов  мастеровых ремесленников, производящих деревянную и жестяную посуду, скобяные изделия; многочисленных сапожников, изготавливающих сапоги на любой размер, ботинки, а также меховые унты, пользующиеся большим спросом; в пошивочных артелях портные колдовали над фасонами летней и зимней одежды, выдавая заказы в срок с добрым качеством; в часовой мастерской старый еврей правил часы, изготавливал слабовидящим очки, торговал лекарством и травами. У него всегда толпился народ, шумно хваля жида, но и понося его, как кому-то казалось, за высокую цену. Тот покорно выслушивал то и другое, рассказывал, что в Одессе, откуда он родом, за такой товар берут гораздо больше, а он из уважения к сибирякам назначает только такую, заниженную. В питейных домах с раннего вечера и далеко за полночь звучали голоса скрипок и местных певиц, проворные слуги ублажали посетителей пищей и напитками, на какие позволяло содержание  кошельков.
В каменном особняке, который занимал губернатор Сперанский, всегда подолгу светились окна. Его высокопревосходительство если не занимался с казенными бумагами и своими наработками для новых законов, то подолгу читал книги, больше всего зарубежных авторов, сидя в удобном мягком кресле, возле которого ярко горели десятка два свечей в канделябрах, создавая уют и покой. В один из январских вечеров нового года Михаил Михайлович закончил писать отчет императору о проделанной работе в Сибири по его повелению. Удовлетворенно помолчав, опустив перо в чернильницу, он снова прочитал написанное, подписал, поставил число и печать. Брякнул колокольчиком. Через минуту в кабинет вошел секретарь, приглашенный сюда из Пензы за исполнительность, честность и расторопность.
– Парамон Анистратович, я закончил отчет государю о проделанной нами ревизии и  наметках преобразования Сибири. Будьте любезны зарегистрировать сей громогласный документ и отправьте на высочайшее имя. Второе письмо в Томск, с наказом моим инженеру и секретарю наших сибирских дел Гавриилу Степановичу Батенькову прибыть в Тобольск не позднее начала марта.
– Незамедлительно будет исполнено, ваше высокопревосходительство, – сказал секретарь, принимая бумаги из рук губернатора. – Разрешите удалиться.
– Ступайте, Парамон Анистратович, – устало махнул рукой Михаил Михайлович и принялся писать прошение о переводе в Тобольск из Томска, а затем  в столицу Батенькова, а равно и своего, что ускорит дальнейшее продуктивное преобразование в Сибири. Спустя месяц позволение было дано, пока без указания срока отъезда в столицу. Батеньков же прибыл в Тобольск и деятельно включился в законотворческую работу.
Склонный к высказыванию своих мыслей и чаяний вслух, на чём и погорел творец, Михаил Михайлович делился с Батеньковым о волоките в части сибирских преобразований и затормаживании его возвращения в Петербург.
«Мы отправили краткий отчет о проведенной ревизии и предложений в части преобразований Сибири императору в январе двадцатого года, – говорил он Батенькову. – К весне пребывание моё в Тобольске не будет иметь смысла. Император предписал прибыть в столицу к последним числам марта следующего года. Какова причина сей отсрочки?»
«Возможно, ваше высокопревосходительство, – отвечал Батеньков, – император подбирает кандидатуру, достойную вашей. Это весьма трудно».
«У вас светлый ум, не впутывайтесь ни в какие сомнительные кружки, будьте сдержанным в высказываниях своей позиции о монархии. Наша с вами революция  заключена в реформах власти и действующего законодательства. Я не приемлю насилие и кровь, доброту – да! Она краеугольный камень во всём».
Отсрочка сильно повлияла на моральное состояние Сперанского. Его деятельность на какое-то время представилась ему бессмысленной. Выводы ревизии сглаживали остроту злоупотреблений губернаторами, подспудно указывали не только на ошибки царя в подборе первых лиц, но и в контроле над их деятельностью. Однако Михаил Михайлович точно выполнил предписание и в марте 1821 года вернулся в столицу.
Император в это время находился на конгрессе в Лайбахе. Возвратившись в конце мая, он принял бывшего госсекретаря только второго июня. Едва Сперанский вошёл в кабинет, Александр воскликнул: «Уф, как здесь жарко!», – и увлёк его с собой на балкон, тем самым подчеркивая своему окружению, что государственные дела на виду у двора не обсуждаются и не решаются, а лишь может состояться необязательный разговор. Сперанский же жаждал доложить о проделанной ревизии и тех преобразованиях, какие удалось осуществить в Сибири. Проницательный, он огорчился: ему не вернуть былого влияния при дворе. Не теряя самообладания, Михаил Михайлович не подал вида своего расстройства и выразил непременное желание к дальнейшему совершенствованию законов империи. Государь был удовлетворен сдержанностью генерал-губернатора и заверил его в том, что реформы продолжатся.
«Ждите нового назначения», – сказал в заключение император.
Пауза длилась больше месяца. Затворничество отрицательно действовало на психику, хотя  Сперанский по-прежнему исполнял обязанности генерал-губернатора Сибири, рассылал письма доверенным лицам, требуя  контроль над исполнением новаций, продолжая  делать наброски мыслей для будущих законов по своему глубокому убеждению. Наконец, в начале первой декады июля этого же года император назначает Сперанского управляющим Комиссией составления законов, а через неделю генерал-губернатор Сибири становится членом Государственного Совета по департаменту законов. В предписании государя было определено первоочередное направление по составлению гражданского и уголовного уложений. С присущей ему энергией Михаил Михайлович принялся за любимую работу, ни на минуту не забывая о своих прежних обязанностях, молчаливо сетуя о том, что отчёт о проделанной ревизии откладывается. Лишь в конце июля император вернулся к сибирским делам, учредив для рассмотрения отчёта генерал-губернатора Сперанского Сибирский комитет под председательством министра внутренних дел графа В.П. Кочубея.
Отчёт вызвал широкий резонанс при дворе и в дворянско-чиновничьих кругах, хотя суть его была давно известна и многие репрессивные меры приняты. В нём было заострено внимание на том, что великая удаленность от центра ослабляет контроль в управлении и использовании скупых финансов, выделяемых казной, и что требуется незамедлительная реформа Сибирского управления, которую предложил автор отчёта. К сожалению Сперанского, реформа началась лишь в следующем году. 26 января 1822 года указом императора Сибирь была разделена на Восточную и Западную. Сперанскому было поручено управление сибирскими губерниями до прибытия назначенных генерал-губернаторов на места с тщательным подбором кандидатур. Кроме того, на этом огромном пространстве по предложению действующего генерал-губернатора была выделена Енисейская губерния от Карского моря до южных границ с величавыми Саянами и могучим Енисеем вместе с Урянхайским краем, где сливаются в одну реку Бий-Хем* и Каа-Хем*. Почти год  определялись её границы, решались территориальные вопросы с соседними губерниями, формировались органы власти и управления. Двенадцатого декабря этого же года Енисейская губерния была официально открыта.
Вот такой человек* изъявил желание беседовать со статским советником Степановым, прежде изучив его подноготную, прислушиваясь к рекомендациям Батенькова, графа Кочубея* и генерал-губернатора Петербурга графа Милорадовича.

----------
        *Бий-Хем – Большой Енисей, Каа-Хем – малый Енисей, их слияние в городе Кызыле образуют одну великую реку.
        * Заслуги  Михаила Михайловича Сперанского гораздо в большей степени были оценены императором Николаем I. В феврале 1839 года Сперанскому был жалован титул графа за заслуги перед Отечеством. Николай Павлович решил создать прочную систему законодательства. Архитектором данной системы стал Сперанский, который составил Свод законов Российской империи. Под руководством Михаила Михайловича к 1830 году было создано «Полное собрание законов Российской империи» в 45 томах, в которое были включены Законы, начиная с «Уложения» царя Алексея Михайловича (1649г.) до конца царствования Александра І. В 1832 году был изготовлен 15-томный «Действующий свод законов Российской империи». В награду за это Сперанский получил орден Святого Андрея Первозванного. На специальном заседании Госсовета в январе 1833 года, посвящённом выходу в свет первого издания Свода законов Российской империи, император Николай I, сняв с себя Андреевскую звезду, надел её на Сперанского.
 * Ви;ктор Па;влович Кочубе;й,  граф (1799), получил титул светлейшего князя за заслуги перед Отечеством при Николае I в1831, русский государственный деятель, первый в Российской империи министр внутренних дел (1802—1807, 1819—1821), председатель Государственного совета (1827—1834) и Комитета министров (1827—1832), канцлер Российской империи (1834).

5.
Степанов энергично распахнул дверь квартиры, и в комнату ворвался клуб морозно-дымчатого воздуха, и в нём фигура вошедшего Александра в шубе и в шапке казалась таинственно могучей, а голос прозвучал подобно раскату грома:
– Катенька, душа моя, я говорил маменьке, я знал, что судьба будет к нам благосклонна! И мы не зря оставили имение и переехали в столицу!
– Да что же случилось, друг мой? – с интригующей улыбкой на устах Екатерина Федосеевна выплыла из детской комнаты, где занималась с младшенькими дочками. – Ты настоящий вулкан.
– Аудиенция Сперанского, о которой мы говорили все последние дни, состоялась.  Михаил Михайлович пытливо беседовал со мной и будет рекомендовать меня императору на пост губернатора недавно образованной Енисейской губернии. К нему присоединяют свои голоса  председатель Сибирского комитета, министр внутренних дел граф Виктор Павлович Кочубей и секретарь комитета Гавриил Степанович Батеньков.
– Ах, – воскликнула Екатерина Федосеевна, растерявшись  от неожиданности, расплескав по лицу малиновые краски. – Где же сия губерния, дорогой мой?
– Это великая страна за Уралом, которая вот уже многие годы небольшими горстками смельчаков всё дальше и в больших пространствах присоединяется к государству Российскому. Не окажусь ли и я чем-нибудь полезным как Отечеству, так и народу в тех краях?!
Екатерина Федосеевна ухватила мужа за руку – у неё подкашивались ноги – и увлекла на диван в гостиную. Супруги уселись, оба до крайности взволнованные, так что прерывались их голоса.
Сударыня смотрела в глаза мужу, а он – в её. Каждый пытался понять подлинное состояние от великой и сокрушающей новости, которая в корне изменит их жизнь: положительно – с огромной надеждой на будущий успех; отрицательно – вопрос будущего благополучия, и уж конечно, новой отставки от службы и возвращение в своё имение. Ждёт ли его слава поэта – сказать трудно, слишком уж скользкое это поприще. Нынче он разменял пятый десяток жизни и видит, что  в нём, если пристально присмотреться, живёт организатор более способный, нежели словесник.
Екатерине Федосеевне показалось, что на неё одобрительно смотрит с портрета  отец – генерал в мундире, с пышными бакенбардами и при орденах. И она, расчувствовавшись, упала на грудь мужу, шепча:
– Я соглашусь с любым твоим назначением, стану первой помощницей и сторонницей, как всегда!
– Я знал, что ты, моя душа, так и ответишь! Я с радостью приму высочайшее волеизъявление, если оно состоится!
– Когда  же свершится государева милость?
– В ближайшие дни. Все документы и рекомендации подготовлены и отданы в канцелярию государя. Сперанский заверил, что моя кандидатура наиболее предпочтительная. Наше прошлое ничем не запятнано. Моя принципиальность и нетерпимость к мздоимству оценены по достоинству.
– Да-да, тебя упрекнуть не в чем! – с жаром воскликнула  Екатерина Федосеевна, всё также с любовью смотря на Александра, тот благодарно улыбался ей. Затем бегло окинул взглядом гостиную, словно перед прощанием, запоминая её убранство, с таким старанием устроенное. Здесь висела хрустальная люстра с дюжиной свечей, на стенах подсвечники, а между ними портреты предков, симпатичных и строгих, постоянных, казалось, участников их быта, приёмов гостей. Несомненные  доброжелатели и советники, осуждающие неверные, по их мнению, поступки. Одна из них касалась первой отставки Александра Петровича от военной службы, затем второй и возвращение в родовое имение Ловать. И конечно, одобрение того, что он вернулся на государеву службу, и  вскоре получил чин статского советника. Увлекся наукой в Императорском обществе испытателей природы. Гордость за него, да и только! И души предков вместе с душой Екатерины постоянно присутствуют в гостиной, сопровождают всюду. Будут сопровождать и в далёкую неизведанную Сибирь к самому батюшке Енисею, о котором она слышала поэтическую легенду.
Радостное возбуждение подтолкнуло Катерину к роялю. Поцеловав мужа, она уселась за инструмент и вдохновенно разразилась наигрышем народной плясовой «Камаринской», очень модной в те годы. Оборвав на высоком подъёме, она вскочила, закружилась, подхватила, разгорячённая, будущего губернатора, они заскользили в танце по паркету гостиной. В сердцах обоих пылало таинственное счастье.
– Я счастлива, так счастлива, что взлечу в небо, как надутый горячим воздухом шар, – говорила она с таким упоением и вдохновением, словно только что получила благословение самого Господа Иисуса Христа.

6.
Воображение человека зачастую настолько обманчиво и расходится с действительными картинами, что он нередко впадает в разочарование от своей необузданной и ошибочной фантазии, высказывая  недоумение не в адрес своего воображения, а в адрес тех, кто стал предметом этого разочарования. При этом удивление от действительности он старается притушить и вовсе не высказывать его, если виновник сего высокопоставленное лицо. Тогда обманное удивление перерастает в восхищение теми творцами и волей того, кто стоит у истоков действительности.
Примерно такое чувство возникло у Александра Петровича Степанова, вошедшего в Парадный кабинет императора, где он по установившейся традиции давал важные официальные аудиенции. Находясь в сводчатой проходной, Степанов по знаку кабинетного распорядителя прошёл через арочную дверь, отделённую от основного пространства интерьера двумя колоннами ионического стиля. Разумеется, в глаза, прежде всего, бросился император. Он сидел за длинным массивным столом, накрытый изумрудным сукном, с письменным прибором, высоким канделябром.  Государь уставил пристальный взор на вошедшего выше среднего   роста человека в тёмно-синем  сюртуке, с четырьмя орденами на груди. Чувство удовлетворения или разочарования почти не отразились в мимике царя, что говорило об обыденном деле. И наоборот, Степанова охватило волнение, хотя он увидел хорошо знакомого по портретам человека. Высокий лоб в курчавом обрамлении  светлых волос, и довольно тонкие черты лица императора изображены правильно.  Только теперь он вживую видит этого властелина, как показалось, с доброжелательной миной и, вместе с тем, удовлетворенно озабоченной. Поразил не только обыденный вид императора, всего лишь с одним орденом, но и строгая простота кабинета его отделки, как бы подчеркивая в назидание посетителю, что роскошь пагубна и неуместна в будущих его делах. Противоположная входу стена оформлена в таком же стиле: две ионические полуколонны обрамляли мраморный камин. Над ним высокое зеркало, отражающее убранство кабинета вплоть до фрагментов потолка: роспись фриза с античными трофеями и фигурами путти; сюжетные композиции из «Истории Амура и Психеи». Стены кабинета облицованы светло-розовым искусственным мрамором, с которым и связано его второе название – Мраморный. Справа от стола на тумбе амфора в позолоте. Слева и справа от неё круглые столики с подсвечниками, вокруг широкие кресла и стулья с изумрудной обивкой. Пол выстлан мрамором с фигурным симметрическим рисунком, в котором преобладали светло-коричневые тона.
Степанова поразила обыденность кабинета, стоящие в непринужденной позе советники, среди которых заметно выделялся Михаил Михайлович Сперанский. На полшага сзади стоял председатель Сибирского комитета граф Виктор Павлович Кочубей и секретарь этого комитета Гавриил Степанович Батеньков. Император выслушал звонкое представление вошедшего Степанова, удовлетворенно кивнул головой, сказал:
– Я вас слушаю, господа.
– Беря во внимание прошение статского советника Александра Петровича Степанова, потомственного дворянина, его военные и гражданские заслуги в служении Отечеству, – сказал ровным голосом Сперанский, – рекомендую его на должность губернатора  Енисейской губернии, выделенной особым статусом из всей огромной территории Сибири. Полагаю, что сей широко образованный и опытный дворянин справится со столь ответственным назначением.
Император почти без паузы дал знак Батенькову. Тот, подражая Сперанскому, также ровным голосом коротко перечислил заслуги Степанова, подчеркнул его энергию, деловые качества как управленца с разносторонними знаниями, особенно в юриспруденции на должности успешного прокурора, в сельском хозяйстве как помещика и почетного члена Императорского общества испытателей природы, члена Московского общества сельского хозяйства.
Александр I терпеливо выслушал рекомендации, которые горячо поддержал граф Кочубей, поднялся из-за стола, взял рапорт-прошение Степанова, неторопливо прошёлся по кабинету, остановился в двух шагах от просителя, сказал:
– Я со вниманием выслушал мнение хорошо знающих вас господ. Надеюсь, они не ошиблись в выборе. Быть вам губернатором Енисейского края с сегодняшнего дня. Берегите честь. Думаю, наслышаны о тяжких злоупотреблениях Тобольским и Иркутским губернаторами? – государь сделал паузу.
– Глубоко изучены, Ваше Императорское Величество. Клятвенно заверяю: чести своей и впредь не уроню. Буду служить, как и прежде, не щадя живота своего!
– Похвально! Я поздравляю вас с назначением. Служите! – император улыбнулся. – Когда изволите отбыть в Красноярск?
– В ближайшие дни, Ваше Императорское Величество.
– Государь, поскольку управление сибирскими губерниями до прибытия назначенных генерал-губернаторов на места поручено мне, и дабы глубже ввести их в курс руководства столь обширным и удалённым краем, комитет  предлагает познакомить назначенных лиц со сводом законов, касающихся специфики Сибири и его инородного населения, на что уйдёт полтора-два месяца, – сказал Сперанский.
– Мера правильная и, пожалуй, необходимая. Напутствуя на добрые дела, прошу, господин губернатор, извещайте Сибирский комитет о движении в пути, о прибытии. Осмотритесь, изложите свои соображения на высочайшее имя по обустройству губернии. Она только-только встаёт на ноги. Материальная помощь казной будет оказана в рамках закона и при открытии новых производств. Налаживайте деловые связи с золотопромышленниками, купцами и казачеством, стремитесь к обучению подданных. Помните Ломоносовское: «Что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать». От просвещения во многом зависит будущее Отечества. Напомню крылатую фразу великого академика: «Могущество России Сибирью прирастать будет». Надеюсь, вы к этому тоже приложите руку, развивая новые промыслы. Удачи!
Александр Павлович повернулся и двинулся к своему столу. Кочубей, Батеньков и Степанов ретировались. В кабинете остался Сперанский.
Покидая кабинет императора, Степанову  не верилось, что он – губернатор. Свершилось судьбоносное назначение в столь непринужденной и обычной форме. И это обстоятельство шокировало. Он пока не мог сообразить, что для государя – это повседневная  работа по управлению государством. Эта обыденность там, в кабинете императора, подспудно его успокаивала и придавала уверенности в своих силах. Блестяще проведенная аудиенция говорила о том, что  решение принято заранее, но император лично решил удостовериться, что не покупает кота в мешке. Рекомендации – хорошо, но надобно взглянуть на кандидата. Всё правильно, всё логично. Недавно он слушал оперу в Мариинском театре. Там разворачивалась жизнь, кипели страсти, и он был там зритель, в кабинете у императора – он участник. Жизнь, по большому счету, непредсказуема, не как в известном спектакле,  тут есть твоя роль, которую надо играть по достоинству таланта, данного тебе Всевышним. Он, кажется, играл хорошо и вместо бурных аплодисментов зрителей получил удовлетворение государя.
Александр Петрович шёл по коридору в сопровождении своих протеже и переполнялся впечатлением от свершившегося события. Он захлебывался от эмоций. Степанов понимал, что сумма впечатлений от событий неоднозначна. Она бывает ничтожной или внушительной, чаще обыденной, от таких же обыденных дел, но от судьбоносных, сразу полностью неосознаваемых. Тем и ценнее они, что живут в душе длительное время, незаметно перерастая в должное, обыденное, скорее отмеченное, как неизбежное и должное в свое время свершиться. Если человек от судьбоносного впечатления находится как бы не в своей тарелке, замечая своё возбуждение, восхваляет Всевышнего, а через него и себя, грешного, то иными глазами смотрит завистливое окружение, поздравляющее его с успехом, но без искренности. Лишь заинтересованные тобой лица и близкие, не кривя душой, рады и разделяют твоё впечатление. Только спустя определенное время человек глубоко осознает свою удачу или падение и начинает успокаиваться  от впечатлений и вставать на реальную почву службы, труда и быта, возвышенный успехом или угнетенный от падения.
Едва господа удалились от кабинета в одну из зал Зимнего дворца, граф Кочубей воскликнул, останавливая Степанова и пожимая ему руку:
– С вас, милостивый государь, причитается фуршет!
– Где будет угодно обмыть назначение?
– Дождёмся Михаила Михайловича с указом, – предложил Батеньков, – и тогда решим.

7.
С последнего яма* губернатор Степанов тронулся в путь в утренних потемках. Оставалось покрыть   пятьдесят верст до Красноярска. Не терпелось быстрее увидеть судьбоносный город. А накопившаяся дорожная усталость торопила обрести покой. Мартовский день выдался солнечным, ярким. Всюду лежали снега, и от солнечных бликов щурились глаза, особенно на подступах к городу, где, казалось, и весны-то пока не видно. По краям Московско-Сибирского  тракта, стелящегося через Ачинск, Канск, Тайшет, сугробы, а в перелесках они попросту не тронуты скудным, как заметили путники, теплом. Суровое необъятное пространство с редкими на тракте почтовыми станциями, где останавливались на ночлег, меняли лошадей, пополняя запасы провизии, зарождало некую робость в душе. Мечту, запавшую в Петербурге, бороли сомнения. Закалённый в былых походах, в сражениях с врагом, Александр Петрович не поддавался упадочному настроению, в отличие от жены, тщательно скрывая нахлынувшую робость от неизвестности, хотя и она лишь изредка роняла тяжкие вздохи от неустроенности длительного путешествия.
В силу своего характера Александр Петрович не обольщался тем, что дела в губернии под его руководством потекут половодьем. Дорогой созрел поэтический образ будущего правления. Навеян он тем, что в Петербурге статский советник имел силу и прочность многолетнего дуба. Но вот этот дуб вырвали из привычной среды и пересаживают в новое место с благодатной почвой, коей богата Сибирь. Приживётся ли там дуб? Александр поправил себя, видя и зная, что дубовых рощ в холодном крае нет. Так приживётся ли? Сказать трудно. Этот образ и мысли он высказал Екатерине Федосеевне лишь с той разницей, что рьяно утверждал, что приживётся. В голосе его звучали такие убедительные нотки, что развеяли печальное настроение супруги.
--------------------
      *Ям - почтовая станция, на которой принимают горячую пищу, ночуют, меняют лошадей.

– Как поэтически картинно вышел у тебя этот образ, – воскликнула она. – Но посмотри: тут всюду хвойные породы и дубы не растут.
– Верно, не растут. Тогда я этот образ перенесу на сосну. И, думаю, она приживётся. Сибирь покоряется людям смелым и бескорыстным в служении государям. Воевода Андрей Онуфриевич Дубенский был таковым. При Михаиле Федоровиче он получил наказ поставить острог на Енисее. Воевода смело повел  казачью дружину в эти края. Достиг Енисея и при впадении в него реки Кача поставил острог, затвердил далекие и обширные земли за матушкой Россией. Так сказано в архивных сводах. Воевода много раз отбивал осаду киргизов и утвердил поселение Красный Яр, теперь прозванный Красноярском. Нам множить его могущество и славу, создавать условия для зажиточной жизни людей, иначе не найдёшь своих сторонников, не воспитаешь добрых качеств и покорности.
– Поэтический образ нашего переселения я буду носить в сердце, мой милый губернатор, всегда. Он будет нас вдохновлять и придавать силы.
– В Красноярске какое-то время у нас не будет ни друзей, ни единомышленников. Таковыми будут для нас законы, написанные Сперанским и утвержденные императором. Постараюсь их блюсти неукоснительно, как свою опору. Правда, в губернском управлении третий месяц хлопочет в ранге коллежского асессора старый знакомый Иван Иванович Коновалов. Он новгородский дворянин, младше меня на десяток лет, встречались с ним в год отражения французов. Коновалов тоже занимался снабжением армии. Человек он бедовый – смельчак отчаянный, хваткий, предприимчивый. Его рекомендовал в управление наш незабвенный друг Батеньков.
– У тебя богатый опыт юриста. Служба  калужским прокурором облегчит твои первые и последующие шаги. Нам нельзя расслабляться.
– Верно. Первый человек в губернии – предводитель, – с легкой иронией в голосе говорил Александр Петрович. –  Власть, душа моя, начало всех начал. Всегда, даже среди дикарей, был предводитель. Ему подчинялся весь род, племя. Даже те, кто подобен ему в силе и сноровке. Нередко хитрость ума побеждала претендента на престол. Цивилизация изменила многое. Во главе управления обществом стоят монархи и созданные законы, по которым живёт общество. Нарушение их или сознательное неприменение – наказуемо. Чтобы не попасть под гильотину гнева, надо быть строгим к себе и окружению, не давать вить из себя веревки, но быть справедливым.
– Ноша эта нелегка. И первая моя радость от твоего назначения легкомысленна.
– Волков бояться – в лес не ходить, милая губернаторша.
Подобные беседы возникали в пути часто. Они как бы торили тропы в будущую  жизнь, жизнь иную, не стыковывающуюся с прежней, что  становилось очевидным по мере приближения на место новой службы. Ноша власти стала пугать Екатерину Федосеевну и озабочивала Александра Степановича. Но он как мужественный и до безумия смелый русский землепроходец, подобно Дубенскому, Дежневу с Поповым или Хабарову*, по прозвищу Святицкий надеялся на себя, на свой стоический характер и был уверен, что с делами справится.
-------------
*Андрей Ануфриевич Дубенский – основатель Красноярска; Семен Иванович Дежнев вместе с Поповым-Алексеевым  открыли пролив между Азией и Америкой; Ерофей Павлович Хабаров плавал по рекам Сибири и составил «Чертёж реке Амуру». Эти первопроходцы действовали в 17 веке.

Губернаторский поезд растянулся на добрые сто саженей. Первыми летели сани с крытым верхом, с заливистым колокольчиком на дуге, пристяжной вороной жеребец кривил налево голову. Седоками были казаки с ружьями и саблями. Они проскочили встречающих и остановились в нескольких метрах от них, соскочили на дорогу, настороженно приблизились  к группе. Следом шёл красочный возок в паре, он принял вправо, прижался к обочине, пропустил вперед такой же расписной синий возок, на крыше которого сверху войлока лежал персидский ковер, схваченный намертво жгутами. Далее тянулись кареты и дровни со скарбом.
Пейзаж местности давно приковал внимание губернатора. Особенно перед городом. Слева возвышалась почти лысая сопка с выходом красноватого сланца, метко прозванная Красным яром и давшая название поселению, справа нетронутая сосновая тайга, из-за которой не просматривался Енисей. Его хотелось непременно увидеть и оценить могучесть, хотя исполин закован льдами. Далее простиралась цепь отрогов Восточного Саяна, покрытая до вершин тайгой. Виднелись загадочные скалистые пики. Воздух настолько чист и прозрачен, что казалось, протяни руку – и коснёшься этого пика или высокоствольной сосны. Впрочем, к такому зрительному обману путники привыкли, вспоминали уральские перевалы, восторгались величием заснеженных гор и лесов, а затем сибирских равнин и обилием рек, текущих с юга к Ледовитому океану. Новь эта восхищала, но длинные переезды со станции до станции утомляли. Путники чаще всего коротали время за чтением книг, коих взято из дому достаточно. Они лежали и в возке, и в багажной карете на полозьях, специально снаряженной, чем  супруги дорожили. Там были Гомер и Сократ, Платон и Аристотель, Вергилий и Цицерон, Софокл и Лукреций, Шекспир и Байрон, Лабрюйер и Вольтер, Мольер и  Гете, Омар Хайям и Рудаки, Петрарка и Сервантес, Державин и Грибоедов, Жуковский и Дмитриев, Фонвизин и Карамзин. Были часы, когда Александр Петрович и сам писал стихи, читал их Екатерине Федосеевне. Книги были взяты с дальним прицелом не только для личного чтения, но и для пополнения публичной библиотеки, если таковая есть в городе, а коли нет – вот первый вклад в её создание.
На окраине  поселения губернатор увидел из окна кибитки группу встречающих. Впереди рессорной коляски стоял плотный человек одетый по-весеннему в легкое форменное пальто, обутый в теплые яловые сапоги. Это был городской голова, он же председатель городской думы Иван Тихонович Гаврилов недавно избранный жителями Красноярска.  Справа от него на жеребцах гарцевали два казака в папахах и просторных чекменях, с шашками –  представители полкового казачества. Сбоку от них находился вытянувшийся во фрунт,  отдавая честь, жандармский офицер. Степанов знал, что здесь на поселении находятся отбывшие каторгу преступники разных мастей, потому тут сформирован батальон охраны. Присутствующий полицейский офицер тоже вытянулся и отдал честь.
Возок остановился против встречающих. Александр Петрович откинул меховую попону, закрывающую ноги, обутые в бурки, приобретенные перед отъездом, поднялся, вышел из возка, встряхнул на себе шубу с бобровым воротником. Чувство состоявшегося пришествия переполняло душу Степанова. Он пытливо окинул взглядом стоящих на дороге людей, перекрестился. Он ревностный блюститель своей веры и старался не пропускать церковные службы, с особым усердием молясь перед предстоящим важным делом, вызывая иронию у своего приятеля Гавриила Степановича Батенькова, любившего при случае сказать: «На Бога надейся, а сам не плошай». Степанов прощал ему эту иронию, списывая на молодость. Александр Петрович, видит Бог, не плошает, надев на себя губернаторскую мантию для управления обширной землей, растянувшейся с южных уездов с более мягким климатом до льдов океана на севере. Как-то всё обустроится?
Александр Петрович, глуша своё волнение, подал руку жене, и она, опираясь  на неё, медленно последовала наружу, тоже обутая в бурки, скрываемые длиннополым серого цвета пальто, с интересом разглядывая собравшихся, с кем губернатору предстоит нести государеву службу рука об руку, настойчиво ладить с ними, ибо заменить  того или иного чиновника просто некем.
«Да, будет ли с кем? – назойливо, как летняя муха, крутилась мысль в голове губернатора. –  Сперанский сетовал на то, что некому вести дела с  честью, рвением и знанием законов. Со времен Петра Великого мало что изменилось в человеке: первый губернатор Сибири князь Матвей Петрович Гагарин был повешен «за неслыханное воровство»! Ныне Иркутский губернатор Трескин заслужил то же самое».
Александр Петрович повел жену под руку к встречающим, внимательно всматриваясь в лица. Он с удовлетворением пожал холодную ладонь первому плотному человеку. Тот  торопливо представился:
– Гаврилов Иван Тихонович, голова города.
Господа с приветливыми улыбками, но с настороженными глазами наскоро познакомились с губернатором, его женой, справились о самочувствии и стали сопровождать к дому, который определён под жильё семье. В городе местами дорогу развезло, поскольку местные жители часто убирали  снег, насыпая по обочинам метровые залежи. Полозья чиркнули по мерзлой гальке, и сразу же подумалось, что Благовещенская улица отсыпана.
Едва кавалькада въехала в город, как послышался перезвон церковных колоколов Благовещенского собора, возвещая прихожан об обедне, поскольку был воскресный день. Александр Петрович тут же изъявил желание присутствовать на молении, чем подчеркнул своё радение к Богу и вере, к тому же  погода благоприятствует, и сама обедня знаменует удачу в делах. Сопровождающим намерение губернатора понравилось, особенно, казачьим атаманам.
– Коль дорога вас не утомила, милости просим, ваше превосходительство, – расшаркался городской голова, предвосхищая титул.
–Да-да, сил предостаточно! Единственное, что может смутить прихожан –  это наше внезапное появление.
– Ничего-с, это добрый знак. Затем откушаем в моём доме. О семействе вашем мои люди позаботятся с превеликой радостью.
Александр Петрович не считал себя глубоко суеверным человеком, но  имея за плечами участие в двух войнах, находясь  в расцвете сил на длительной государевой службе, верил многим приметам. О них не навязчиво иногда напоминала Екатерина Федосеевна, да и он сам к ним был расположен, как любой здравый и успешный человек.  Быстрый проезд по улице к храму несколько разочаровал губернатора довольно скромными домами. Проезжая многие города по пути сюда, разница между столицей стала сглаживаться, глаза привыкли видеть сплошь приземистые постройки, рубленые преимущественно из лиственницы и почерневшие от времени. Красноярск разительно удивил не только своим размером, но и убогостью архитектурной. Однако дареному коню в зубы не заглядывают. Довольствуйся, губернатор, тем, что успели наработать до тебя. А ты приумножь и улучши.
Благовещенский собор заметно выделялся своей величавой строгостью среди домов города. Он стоял  в глубине улицы  на едва заметной глазу приподнятой тверди земной, купола его и маковки видны из любой части поселения. Это сразу же отметил Степанов, зная такую особенность  в выборе места стройки храмов. В то же время отметил отсутствие поблизости деревьев, хотя поодаль зеленели хвоей сосны. Оставив экипажи у коновязи, губернатор с женой и сопровождающие его лица вошли во двор. На деревянной паперти сидел тощий, в лохмотьях, человек, без картуза, отчего лохматые длинные волосы закрывали его изможденное лицо, но сквозь них  светились  беззащитной печалью простоквашные глаза, что особенно поразило губернатора. Человек протянул правую почерневшую руку для получения милостыни, но вдруг сипло и судорожно закашлял, прикрывая рот левой рукой. Глаза его округлились от сдерживающей приступ натуги,  и казалось, сейчас выпадут из орбит.
– Чахотошный, – сказал Гаврилов, – бедолагу не сгонишь с места, как репей прирос к крыльцу.
Степанов приостановился, сунул руку в карман дубленки за кошельком, вынул несколько целковых монет, опустил  на грязную ладонь просителю.
– Где ночуешь, грешный, – спросил Степанов, – чем кормишься?
Нищий сжал монеты в руке, захлебываясь в кашле, сказал:
– Где Бог даст, токма отовсюду сгоняют. А приказу в Яре нет.
Екатерина Федосеевна в страхе ухватилась за руку мужу, с содроганием души смотрела на убогого больного человека,  впервые увидев  несчастного в столь жутком положении.
– У  вас что же, господин председатель, до сих пор не действует  Приказ общественного призрения?*
– Нет, ваше превосходительство. Ходатайство наше отклонено губернатором Лавинским ещё до вашего назначения.
– Сколько же в городе бездомных?
– Много. Есть сироты, больные, увечные.
Губернатор представил удручающую картину, как у питейных домов, в заезжем доме, в храмах, которых ему уже доложили – четыре, ютятся эти несчастные люди, и сразу же наметил для себя первостепенное дело: создать Приказ общественного призрения*, о чем во время наставления, готовя его к службе в губернии,  говорили Сперанский и Батеньков.
– Отметьте себе, господин Гаврилов, это наше с вами первостепенное дело.
– Непременно, ваше превосходительство. Это камень на шее. Мои предшественники Терсков и Худоногов  робко ходатайствовали. А я не успел. Без году неделя, как избран.
– Вот и постараемся  снять этот камень, Иван Тихонович. В две руки возьмёмся. Закон позволяет решительно брать быка за рога.
– Рад стараться, ваше превосходительство, сие  теперь в вашей компетенции. Прошу пройти в храм.
----------
* Приказ общественного призрения – губернское учреждение, введённое в России Екатериной II в 1775 году, в ведении которого находилось управление народными школами, госпиталями, приютами для больных и умалишённых, больницами, богадельнями и тюрьмами. Власть каждого приказа распространялась только на одну губернию. Председательствовал в приказе губернатор, также в руководстве приказа состояло 3 члена (заседатели или депутаты), избираемые по одному от дворянства, городского общества губернского города и поселян.


Баня с горячим паром по-сибирски с пихтовым веником в несколько заходов, как бывало в Ловати, весьма пришлась по душе. Он нещадно поддавал в каменку квасом, выжимая хлебный аромат, да так, что раскаленная струя, словно шпагой проникала в горло, не давала шевельнуться с минуту; затем он хлестал себя сидя на верхнем полке увесистым веником, потом жену на нижней полке, не рискующую подниматься выше; разомлевший,  он опрокидывал на Катерину и на себя тут же по многомерному кленовому ведру с холодной водой, шёл  в предбанник, где уже одевалась супруга, садился на лавку, накинув на плечи простыню, добродушно подтрунивал над своей половинкой, показывающей слабину, остывал и  снова  окунался в жар парилки.
– Наш человек. Крепок! – заметил хозяин бани мещанин  Злобин, средних лет расторопный и ухватистый мужик.
– А ты возьми над его превосходительством шефство, – подсказал градоначальник, ожидающий губернатора, чтобы отвезти семью к себе на обед.
– Я уж сосватал. Не отказался. Обещал поддержку, коли банное дело в городе поставлю на широкую ногу.
– Что ж ты мне об этом молчишь?
– Как-то недосуг, Иван Тихонович. А тут его превосходительство поинтересовался: есть ли в городе общественная баня?
– Нет, отвечаю. Тут я и закинул удочку. Гляжу, с первого шагу запрягает, господин губернатор.
 Пар и веник сняли дорожную усталость, а богатый обед, почти суточный  отдых закрепили дух, настроили губернатора на деловой лад, и он в первую очередь пожелал объехать город, познакомиться с его расположением и достопримечательностью, каковой был острог, возведенный казаками под водительством  Андрея Дубенского. Спустя несколько дней Степанов не хуже местного градоначальника знал городское хозяйство, в те же дни знакомства он высказал мысль, что надо бы таёжный берег Енисея превратить в естественный парк для гуляний горожан.
Состоянием хозяйства и невеликостью города губернатор был разочарован. Веяло захолустьем от домов со слюдяными окнами и бычьими пузырями. К тому же последние мартовские солнечные дни сменились пасмурным апрелем с продувом северных знобких  ветров, дополняя вывод: Красноярск – это пока большая, малоблагоустроенная деревня. В нём всего лишь  девять каменных домов, деревянных жилых домов 570,  как и в большинстве своём в матушке России, четыре церкви, один рынок, шесть питейных домов. И что удовлетворило – 39 лавок с продуктами питания местного производства; на прилавках  рулоны тканей для летнего и зимнего платья, меховая обувь и валенки;  скобяные изделия, на дворах в избытке пиленый и круглый лес для строек. Оказалась и оружейная лавка для охотников – добытчиков пушнины и мяса дичи. Тут готовые патроны к ружьям, порох,  пули, картечь, дробь. Стояли в станках и сами ружья. Висели на крюках  волосяные рыболовные сети. Такой ассортимент  в лавках говорил о предприимчивых купцах.
– Запросы покупателей стараемся выполнять, – скороговоркой пояснял Гаврилов, –  к нам едут  за товаром отовсюду. Край полнится народом.
– Хлеба печёного не видно, пряников, сладостей. В чём причина – нет нужды у горожан? Сами пекут?
– Пекут, ваше превосходительство. Семьи тутошные большие, излишков хлеба нет, на рынок не дают, а городская пекаренка крошечная.
– Расширим пекарню, поставим хлебный магазин. Озадачу казначейство и ответственного чиновника за строительство. О нуждах жителей мы обязаны заботиться прежде всего. Удовлетворённый человек – наш верный союзник.

8.
После объезда городского хозяйства губернатор приказал собрать всех губернских и городских чиновников, а также стражей правопорядка, прокуратуры, купцов и представителей общественности на ознакомительную встречу. В городе знали об упразднении Сибирского генерал-губернаторства с центром в Иркутске,  о ревизии Сперанского, о громких разоблачениях в казнокрадстве чиновников и первых руководящих лиц.
Степанова представил прокурор города, зачитав указ императора о назначении губернатором. Последовали бурные аплодисменты и поздравления. Александр Петрович,  выше среднего роста, в безупречном мундире с эполетами и орденами на груди, выглядел моложаво, тёмные, волнистые волосы были откинуты направо и не закрывали высокого и чистого лба, зоркие, испытывающие светлые глаза живо отражали его настроение и содержание тех мыслей, какие он принялся излагать. От него веяло здоровьем и энергией, и весь его облик вызывал почтение.
Безусловно, он волновался. В руках у него дарованная государем власть. И не малая власть. Как её употребить на благо народа енисейского, как поставить себя перед обществом? Он готовился к встрече, перебирал мысли, искал то главное содержание в будущем правлении краем и нашел его. По совету Сперанского начинать с гласности и не отходить от неё ни на шаг.
– По предложению Сперанского и указу императора  великое сибирское пространство разделено, – с некоторой торжественностью в голосе сказал Степанов. – Созданы два генерал-губернаторства: Западно-Сибирское с центром в Тобольске и Восточно-Сибирское – в Иркутске. Одновременно енисейские земли оформлены в Енисейскую губернию с центром в Красноярске. В неё входят пять округов. Самый крупный по территории Енисейский с Туруханским краем, Ачинский, Минусинский, Канский и Красноярский.
Губернатор сообщил, что осмотрел хозяйство города и пришёл к выводу: Красноярск требует широкой стройки жилья, дорог, объектов культуры, торговых и работных домов, развитие различных производств.
–Государь будет нам помогать казной, но и мы сами обязаны создать свой крепкий бюджет, расходовать его строго и без мошенничества, дабы не попасть под карающую десницу ревизии, что случилось с прежними чиновниками вплоть до самых высших голов. Посмотрите, что творилось в Сибирском генерал-губернаторстве. Сперанский до мозга костей государственный человек, строгий радетель за исполнение законов российских, ведя ревизию, в сердцах говорил: «В Тобольске я всех отдал под суд, в Иркутске я бы всех повесил…». 
Александр Петрович пристально всмотрелся в лица собравшихся, изучая реакцию на эти грозные слова, и увидел, как собрание притихло, не стало слышно шорохов, кашля и даже сопения. Многие вжали головы в плечи и уронили свои взгляды в пол. Это не понравилось губернатору. Чего бояться строгостей, если руки и душа твоя чисты, а помыслы светлы? Служа в Калуге прокурором, ему приходилось не раз сталкиваться с разоблачением мздоимства чиновников. Сам он жил по тому принципу, о котором Пушкин несколько позднее выразил эту суть: «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы». Этот лейтмотив, как закон для души, он пронёс до конца дней своих. Свобода действий ему была дана государем, и он готов полностью отдаться развитию обширнейшего края от солнечного юга – до  скованных мерзлотой тундр. Он не будет жесток, но справедлив и постарается подарить людям сгусток своего усердия и добра на нелегком поприще губернаторства.
– Сочту своим долгом донести до почтенного собрания выдержки из доклада Сперанского императору о результатах ревизии и примеры поведения жителей и чиновников некоторых волостей в нашей губернии.
Александр Петрович с присущей ему эмоциональностью изложил удручающую картину чиновничьего произвола и самовластия.
«На многие тысячи верст раскинулась Сибирь, оторванная от действенного контроля за делами чиновников. Чувствуя безнаказанность своих деяний  поборы деньгами и натуральными продуктами как с отдельных граждан, так и с сельских общин стали обыденным явлением. Взятки в некоторых волостях включали в расходную часть местных бюджетов. Народ роптал, слал жалобы в столицу, разоблачая лихоимцев. Послания перехватывались, а жалобщиков сживали со света. Иркутскому мещанину Саломатову все пути в столицу были закрыты. Он не смирился  и  через Китай пробрался в Петербург, вручил своё письмо лично государю о злоупотреблениях чиновников и просил  избавить Сибирь от тиранства генерал-губернатора  Пестеля. Государь был крайне возмущен изложенными фактами злоупотреблений и в марте 1818 года назначил генерал-губернатором чистейшего бывшего своего ближайшего помощника Михаила Михайловича Сперанского, предписав ему провести ревизию.  Обличенный доверием и властью Сперанский стал быстро вскрывать гнойники произвола на своем пути в Иркутск. Жители, узнав о движении борца с лихоимством, выбегали на дрогу из леса, бросали обличительные письма и хоронились в дебрях, боясь своего начальства.
Вам, думаю, известно, как несколько лет назад енисейский городничий Кукалевский показал свою чудовищную натуру. Этот столп самодурства запряг в телегу чиновников и прокатился на них по городу за то, что они просили сменить Кукалевского ибо он жесток, взяточник и пьяница.  Дело было спущено на тормозах до ревизии Сперанского.
 В Канске,  теперь это поселение вошло  в нашу губернию, был арестован исправник Федор Лоскутов. Жители поначалу не верили о возмездии, трепетали. Сперанский приказал собрать на Лоскутова улики. На него было подано почти триста жалоб, стоимость описанного имущества доходила без малого до полутора сот тысяч рублей.
Объявленная Сперанским гласность приносила свои плоды. Крестьяне Частоостровской волости Василий Кужлев и Михайло Баталов принесли жалобу на произвол местного начальства.  Из   сбивчивых рассказов выходило, что тридцать человек поселян без причин признаны бунтовщиками, высланы в тайгу. Разбирательство показало, что с крестьян собирали «подарки». Кто же отказывался подносить мзду, того голова и писарь заковывали в цепи. Лихоимцы смещены с должностей. Крестьяне Нахвальской волости Егор Бузунов и Никита Стародумов со товарищи жаловались на сухобузимского комиссара  Ляхова и писаря Смирёхина, которые избивали крестьян и требовали денежные подарки. Ляхов обобрал жителей  более чем на шесть тысяч рублей,  писарю перепало около тысячи рублей».
– Как вы, господа, служа государю, допускали такой произвол? Обязанность каждого чиновника – усердно выполнять возложенные на нас  государем обязанности, ни в чём не запятнать свою честь, особенно мздоимством. Я буду способствовать тому ревизиями, – мертвая тишина продолжала царить в зале. Если бы упал с дерева лист, то слышно было бы, как он падает. Сие настроение публики губернатора всё больше настораживало. «Нечистые, видать, многие на руку. Посмотрим».
– Правильна-а..! – раздался вдруг зычный голос купца третьей гильдии Матонина из Сухобузимской землицы.
Губернатору по его просьбе о предпринимателях промыслов уж докладывали, как он развернулся на тех подтаёжных просторах с коневодством. Начав с небольшого косяка, Матонин теперь потерял счет рысакам, торгует широко и успешно, слывёт меценатом в своей волости, строит храм. Дела такого человека находят всяческую поддержку у населения и чиновников.
– Ваши дела, господин Матонин, образчик для каждого предпринимателя. Умелое использование природных ресурсов: пашни, лугов для покосов и выпасов, разведение скота, строительство ферм – мной будут всячески поддержаны, – сказал Степанов и услышал одобрительные возгласы, один из которых принадлежал тридцатилетнему коллежскому асессору, сидящему в переднем ряду.
Здесь же губернатор сказал о роли Приказа общественного призрения, созданием которого он займётся в ближайшее время и соберёт  губернский актив  для решения вопроса.
– В целом местное самоуправление будет основано на принципах выборности, гласности и строгого контроля за соблюдением законности, – подвел итог разговора Степанов.
Накануне губернатор вел заочное знакомство с чиновниками, изучал, формуляры каждого. Порадовал заслугами председатель губернского суда надворный советник Алексей Иванович Мартос. Его ровесник, он имел ордена Святого Владимира, Святой Анны, кавалер императорской серебряной медали  1812 года, имеет увлечение литературой,  по своему профилю пишет и публикует статьи. Отметил для себя: «Надо познакомиться поближе, искать в нем опору в соблюдении законности. Надежный круг людей всегда поднимает авторитет руководителя, помогает решать назревшие проблемы и задачи». Вспомнил слова Сперанского: «Законы у нас хорошие, да некому их исполнять».
Вот и знакомое имя! Подумал, однофамилец или тот  новгородский офицер Коновалов, с которым довелось соприкоснуться, занимаясь снабжением армии в ходе изгнания с родной земли французов. Увидев сидящего впереди бравого молодого человека с пшеничными усиками, узнал в нём господина Коновалова. Закончив  очное  знакомство с чиновниками, Степанов пригласил его благородие в свой кабинет, который обустроил быстро. С высокими окнами  кабинет был светел, в простенке меж ними помещён в полный рост портрет императора Александра Павловича. Широкий  и массивный стол покрыт зелёным сукном. Его любил губернатор, отождествляя этот цвет с зеленью лугов и лесов. Книжный шкаф под стеклом занимал глухую стену едва ли не половину. В нём различные справочники с законами империи, географического общества, современные столичные журналы  «Сын Отечества», «Отечественные записки», томики «Труды» Московского университета, в которых напечатаны поэмы «Суворов», «Песнь победы  спасителям Отечества», публицистика «Предания о Калуге». Плотно стоят романы на русском, итальянском, немецком и французском языках, которые губернатор хорошо знал. У входа размещён полированный гардероб. Слева и справа от  входной двери красуются акварели  сибирских пейзажей местных художников.  У окон на тумбочках экзотические кактусы. Ближе к столу висела круглая люстра на полусотню свечей.

9.
Коновалов незамедлительно явился. Широко сияя улыбкой, переступив порог, щелкнул по-военному каблуками, представился:
– Ваше превосходительство, коллежский асессор Иван Иванович Коновалов к вашим услугам.
– Приятно встретить в столь далеком крае знакомого человека, – сказал Степанов, выходя навстречу из-за стола, протягивая руку для пожатия, чем показывая благостное к нему расположение.
– И я несказанно рад, ваше превосходительство, – ответил Иван Иванович, с удовольствием пожимая руку, – и жаждал встречи, чтобы высказать свои соображения в отношении одного промысла.
– Садитесь, ваше благородие, вспомним о былом. Вы, кажется, были хорошо знакомы с Батеньковым?
– Служил секретарем в Томской казенной экспедиции и часто соприкасался с Гавриилом Степановичем. По его же рекомендации был направлен сюда и назначен начальником III отделения Губернского Совета Енисейского губернского правления с годовым жалованием 1500 рублей.
– Похвально. Я предполагал сие. В таком случае, к вам надо обращаться  «высокоблагородие». В ваших обязанностях расписана хозяйственная, финансовая деятельность, строительство дорог, мостов, административных зданий, школ и даже тюрем.  Ваше утверждение оформлено высочайшим приказом. Кто ещё ходатайствовал о вас?
– Я получил предписание Сената прибыть в Красноярск во второй половине сентября прошлого  года.  Поскольку до вашего прибытия в город дела курировал генерал-губернатор Восточной Сибири Александр Степанович Лавинский, то поручил мне приобрести в Санкт-Петербурге книги для присутственных мест, свод российских законов. Потому прежде пришлось побывать в Петербурге, и  сюда прибыл лишь в первых числах  января текущего года, зато с солидным багажом первостепенных книг.
– Свод законов – главное наше богатство. Изучать, дорожить и выполнять неукоснительно – лишь в том я вижу успех в развитии губернии и нашего государства.
– Я полностью разделяю вашу точку зрения.
– Похвально, так  в чём же заключается ваш промысел?
Коновалов шевельнулся на стуле, как бы усаживаясь поудобнее, гася своё волнение,   уверенно стал излагать:
– Вы очевидно обратили внимание на то, что окна домов затянуты бычьими пузырями и слюдой. Нет стекла. Везти сей товар в Сибирь накладно. Я только позавчера вернулся из поездки в Ачинск. Вы его проезжали, он лежит в двухстах верстах от нас на запад. Туда ехал, снега с местных сопок не сошли. Теперь же, возвращаясь, они открылись, и я увидел россыпи кварцевого песка. Мне приходилось изучать горное и плавильное дело, знаком с производством стекла из кварцитов. Здесь же я увидел сплошные зернистые массы. Они доступны для разработки, рядом течет река Кача, в округе тайга с добротным древостоем. Вот я и загорелся: это богатство надо взять, построить стеклоделательный завод, обеспечить все дома в Красноярске и  в губернии стеклом, посудой, бутылками. Торговать таким товаром с соседями!
– Государь, напутствуя меня на губернаторство, предлагал развивать новые производства, при случае писать на высочайшее имя,  его поддержка будет незамедлительная.
– Словом, ваше превосходительство, нам и карты в руки?
– Безусловно, но вы  губернский чиновник и не простого ранга. Закон не позволяет вам заниматься промыслом.
– Я знаю об этом, ваше превосходительство. Моя матушка Анна Гавриловна, овдовев, приехала со мной. Она титулярная советница, весьма образованная и расторопная. Я уж выложил ей свою задумку и предлагал писать прошение по инстанции на выделение участка земли под строительство и на разрешение  производства стекла и стекольного разнообразного ассортимента. Все документы оформим на её имя.
– Вижу у вас неуёмную энергию и порывистость, под стать той, какая была в отражении наполеоновского нашествия. Кстати, моя матушка успешно ведёт своё хозяйство в родовом имении, расширяет его, хотя некоторые помещики говорят, что это не женское дело. – Степанов саркастически усмехнулся, как бы адресуя свой сарказм недомыслам. – Надо всё хорошо продумать, провести расчёты, написать проект, разыскать специалистов. И я только «за»!
Окрыленный поддержкой губернатора, Иван Коновалов углубился в изучение производства стекла, разослал письма знакомым мастерам о существе нового промысла, о богатых залежах кварцевого песка, с просьбой о сотрудничестве и составлении проекта. Мастера откликнулись, один из них изъявил желание прибыть на место и участвовать в деле.
В мае расчеты и проект завода были сделаны, обсуждены в узком кругу чиновников, одобрены Степановым. Здесь же Александр Петрович познакомился с Анной Гавриловной, расспросил барыню о прошлых занятиях, увидел в ней энергичную цельную натуру, под стать своей матушке, и о том, какими ресурсами располагает.
– Покойный Коновалов, царствие ему небесное, оставил достаточный капитал для начала стройки. Как только получим высочайшее позволение, к нам переедут мои крепостные крестьяне. Среди них мастеровые люди. Недостающую казну надеюсь ссудить в губернском казначействе, коли имеется  ваше расположение для открытия промысла.
Анна Гавриловна во многом напоминала матушку Пелагею Степановну: сухопарой подвижной фигурой, скромной и практичной одеждой, а главное – неуёмной энергией и рачительностью.
– Полагайтесь на мою полную поддержку, Анна Гавриловна. Перспективный промысел для губернии важен, как воздух. Это прилив в губернию новых людей, пополнение губернской казны. Вы написали прошение на имя императора об открытии стеклоделательного промысла?
– Да, ваше превосходительство. – Анна Гавриловна подала губернатору лист, исписанный каллиграфическим почерком; он принял, прочитал, завизировал, приложил к нему документы проекта с расчетами.
 – Отправим сии бумаги через губернскую канцелярию с курьерской почтой. Будем ждать ответ да готовиться  к стройке завода.
Степанов сделал паузу, собираясь с мыслями, стоит ли теперь говорить об этом всегда неприятном для собеседников вопросе, но не вынести его он не мог по своему убеждению.
– Единственное, что для сибирских мест нехарактерно, так это крепостничество, госпожа Анна Гавриловна. По роду своему тут люди вольные, помещиков нет. Вам надо, матушка моя, как-то сглаживать сие обстоятельство, умалчивать, ладить с местными людьми.
– Обсуждали мы с сыном  проблему, – барыня нахмурилась, даже вспыхнула изнутри, что не осталось незамеченным губернатором, но вспышка тут же погасла. – Решили мы своих мужиков держать на равных с вольными по части жалования, семейного житья, обучения новому делу.
– Будем считать, что назревшие вопросы решены, – губернатор легко поднялся из неглубокого кресла обшитого зеленым бархатом, прошел к Анна Гавриловне, подал ей руку, – позвольте, я вас провожу и дам распоряжение об отправке почты. 
Ответ был получен в июле. Для строительства стеклоделательного завода нарезалось триста десятин земли на берегу реки Кача в Заледеевской волости в 46 верстах от Красноярска. Из Москвы приехал мастер стекольного дела, под его надзором Анна Гавриловна с сыном развернули стройку.  Расчистили площадку для завода, домов  хозяевам и мастерам, для жилого барака чернорабочим, для бани и лавки. Лес для стройки брали вблизи. Почти сразу же занялись разработкой месторождения кварцевых залежей,  перевозкой сырья на площадку.
 Губернатор часто наезжал на стройку. Контролировал не только расход взятой госпожой Коноваловой ссуды, но и быт, зарплату рабочим, которая достигала до 600 рублей в год для постоянных и от двадцати и выше для временных.
Стройка завершалась. Кроме внушительного размера завода вдоль реки выросли жилые и хозяйственные постройки. Люди называли поселение прозаически – Стекольный. В очередной приезд, незадолго до пуска производства стекла, губернатор  вместе с Анной Гавриловной и Иваном Ивановичем Коноваловыми осмотрел стройку и удовлетворенный делами расторопных хозяев спросил о том, как будет официально называться поселок. Иван Иванович ответил:
– С матушкой думали над названием. Недавно во сне мне явилось знамение Святой Богородицы. Видение этой иконы объясняю тем, что мои предки и я родом из Новгородской губернии. Знаменская икона явила свою чудотворную силу во время осады Новгорода суздальцами и особенно почитаема новгородцами. Вот мы и решили назвать поселение Знаменский.
– Просим ваше на то согласие, – поддержала Анна Гавриловна сына, – дабы в документах именовать промысел так: стекольный промысел Знаменский. Доброе наречение сулит удачу.
– Красивое, поэтическое название, – согласился Степанов. – Утвердим на губернском совете. На дворе весна в разгаре. На какой день думаете назначить первую плавку и открытие завода?
– Торопимся успеть ко дню подачи прошения, ваше превосходительство. Приглашаем вас на церемонию проката первого стекольного листа.
– С Богом, матушка Анна Гавриловна. Непременно буду.
Открытие завода состоялось в назначенный срок. Для стекольщиков был накрыт стол. Прибыл губернатор. Вместе с Анной Гавриловной под балалаечную плясовую они разрезали ленточку у входа завода, а мастера вынесли первое, ещё горячее полотно стекла. В торжественной обстановке об него была разбита бутылка шампанского. Грянули аплодисменты и бравурные возгласы. Слово взял Александр Петрович. С губернаторской лентой через плечо,  в парадном камзоле, с орденами на груди, он сказал:
– Господа заводчане, ваш завод – первая ласточка промышленного производства на красноярской земле. Нам с вами осваивать Енисейские благодатные просторы. Государь наш Александр Павлович следует традициям великих государей земли русской.  Повелением  первого царя российского Ивана Грозного основаны Тобольск и Тюмень – центры освоения Сибири, далее Томск. Петр Великий продолжил возводить города и крепости. Казачьи отряды основали на берегу Иртыша Омск, поднялись вверх по течению и поставили две крепости Семь палаток – теперь именуемые городом Семипалатинском, на слиянии горной реки Ульбы с Иртышом заложили крепость Усть-Каменная. Через сто лет эти крепости выросли в крупные поселения, они дают хлеб, мясо, рыбу, пушнину, золото, серебро, слюду. Ваш завод, надеюсь, будет выпускать  в потребном количестве оконное стекло, широкий набор посуды, различных изделий, обеспечит не только жителей нашей губернии, но будет продавать соседям, чем прославит наш край*.
Губернатор подал знак, казаки, прибывшие с губернатором на двух подводах и ставшие тут же, запустили фейерверк. Несмотря на то, что вечер был ещё светел, огненные шары, взлетев высоко над промыслом, рассыпались в мириады фонариков и медленно осели. Фейерверк вспыхивал трижды. Затем ударили в струны балалаечники, голосистые парни и девки подхватили народную мелодию с куплетами, пустились в плясовую. По знаку Анны Герасимовны работный люд в нарядных одеждах и все присутствующие уселись за богато накрытый длинный стол. Певцы громкоголосо исполнили «Боже, царя храни» и трапеза началась.
--------
*Знаменский стеклоделательный завод производил листовое стекло для окон, посуду для питейных заведений, аптек и домашнего обихода: бутылки, штофы, полуштофы, четвертушки и осьмушки, кувшины, графины, уксусники, рюмки, кружки, стаканы, колбы, реторты. Владельцы завода поставляли стеклянные изделия в разные города и местности Енисейской, Иркутской и Томской губерний. Анна Гавриловна получила в Красноярском окружном казначействе гильдейские свидетельства и три билета на лавки, числилась иногородней купчихой  3-й гильдии с объявленным капиталом 8 000 руб. Имела оборот 40 000 руб. во внутренней торговле по г. Красноярску, а по Красноярскому уезду 60 000 руб. Оборот торговли за пределами Енисейской губернии достигал 50 000 руб., вывоз из других губерний 90 000 руб. Это было больше, чем результаты всех остальных красноярских купцов вместе взятых.
В 1833 году при стеклозаводе была построена церковь во имя иконы Божьей Матери Знамение.

10.

Картина с нищим на паперти не давала покоя губернатору. В первые дни знакомства с городом он не раз видел подобное у питейных домов и, спустя полтора месяца после приезда, собрал губернский актив, чтобы учредить Приказ общественного призрения как один из главнейших в жизни общества, поскольку он охватывал многие стороны, напрямую касался обездоленных и ущемленных в правах граждан. Кстати, Александр Петрович, философствуя, пришел к мысли, что название довольно неудачное, трудно воспринимаемое простым людом. Понятнее было бы  назови дело – благотворительным. Общество должно помогать тем, кто не смог найти себя в суровой жизни, оказавшись сиротой, больным или преступившим закон. Эти люди нуждаются по закону Божию в помощи, в защите, пусть в какой-то доле призрения, то есть   обеспеченные  кровом и питанием, но в большей степени, в сочувствии и прощении. Помощь эта должна прийти от власти, от него. Прежде всего, требуется построить больницы, вместительный дом для приюта нищих и убогих, создать работные дома, в которых бы они могли трудиться, зарабатывая на жизнь.
Собрание готовилось несколько дней. На конторе красовалось расклеенное объявление: «2 мая 1823 года открывается Приказ общественного призрения». В зале собрались городские и губернские чиновники,  депутаты думы, купцы, многочисленные представители казачества и поселян. Мест на лавках и креслах не хватало. Люди стояли в проходах, на галерке, а впереди, перед кафедрой, где за столом, склонился над бумагами секретарь Родюков, расселись прямо на полу полдюжины сирот и убогих граждан. Зал нестройно гудел голосами, хлопал дверями, взрывался кашлем. Вился табачный дым. Люди неспешно размещались, ожидали губернатора и городского голову (он же и председатель совета).
Губернатор появился во всем блеске своей статной фигуры, блистающий орденами, пышущий здоровьем и неукротимой энергией на будущие дела, заряжая ею собравшихся. За ним шёл, с торжественной миной на лице, городской голова Иван Тихонович Гаврилов. Степанов остановился перед столом на кромке кафедры, на полметра возвышающейся против кресел и лавок, поклонился собранию, выбросил вперёд руку, обратился с речью:
– Граждане  Красноярские!* Государю императору угодно было озарить вниманием своим город наш, возведя его на степень губернского. С ним получили вы преимущественные открытые знаки Его милости. Знаки сии заключаются в правах, предоставленных единственно городам управляющим. Посреди вас заключаются ныне места и лица, которые имеют силу ходатайствовать непосредственно о благе вашем и предохранять от зла при самом его зарождении, посреди вас существует уже то средство, чрез которое сострадательному сердцу нашего Государя угодно изливать милости и благодеяния на слабое и страждущее человечество. Я разумею, любезные граждане, под сим средством обязанности Приказа общественного призрения, открытого нынешнего числа в городе Красноярске, по предписанию Господина Генерал-губернатора Восточной Сибири. Приказ общественного призрения печется о просвещении умов и сердец, принимает сирот оставленных, доставляет излечение больным, успокаивает престарелых; дает приют увечным и, наконец, исправляет преступные слабости людей.
– Сей спущен нам во благодеяния с небес! – раздался звонкий глас одного из убогих, привставшего на колени и бухнувшегося лбом о пол в земном поклоне.
По залу прошелестел ветер удивления точности смысла реплики и ропот дерзости убогого. Степанов, сделав короткую паузу, улыбнувшись, продолжил:
 Спрашиваю вас, Граждане Красноярские, не есть ли это предмет, которым научает нас закон Божий? Чтобы, исполняя оные, удостоились мы благословения небес? Спрашиваю вас: не велика ли к нам милость Государя Императора, что посылает нам средства исполнять власть и долг Граждан и долг Христиан! Если это так, то приглашаю вас на встречу к благодеяниям царя и церкви. Везде можно молиться Богу; но вы строите храмы, чтобы в них молиться совокупно. Везде можно делать благодеяния; но кто из вас может сам собою и воспитывать чужих детей, и принимать в дом больных странников, и наполнять дома свои убогими? Это невозможно, этого не позволит вам ни ваше имущество, ни самый быт домашний: итак, совокупитесь вместе и постройте храмы для благодеяния.
Есть между вами люди, есть такие, которые могли бы и сами, без помощи других, приступить к строению какого-либо из благодетельных заведений, мною упомянутых, но не всякий имеет столь благородное стремление к добру и пользе своих ближних, как благодетельный мещанин Иван Никитич Яковлев, объявивший желание построить своим иждивением каменный Воспитательный дом.
До слуха моего дошло, что Граждане Енисейские давно уже ожидают открытия Приказа общественного призрения, чтоб обнаружить великодушное чувство свое к благодеяниям, стыдно было бы Красноярску пребывать в бездействии. Скажут: Граждане Енисейские гораздо могущественные; но сила в немощи совершается: живой пример тому –  бедный мещанин Яковлев. Впрочем, я уверен, что вообще Граждане Красноярские, покрытые благорастворенным небом, окруженные величественным Енисеем и прекраснейшими своими долинами, столько же будут щедры для человечества, сколько милостив к нам Творец Небесный; уверен, что жители Красноярска, славные искони в отдаленнейших краях России  своею кротостию, трезвостию и приверженностию к закону Божию, не оставят оказать преданность к милосердному Государю своему, споспешествуя по силе своей к пользе тех мест, кои должны быть учреждаемы, посредством ныне открывшегося в Красноярске Приказа общественного призрения. Все вспомоществования, которые угодно кому будет принести в жертву человеколюбия, должны быть отдаваемы в Градскую Думу, при внесении в список имен сих людей человеколюбивых; Градская же Дума, при своем отношении перешлет их в приказ. Енисейский гражданский губернатор Степанов».
-------------
*Текст обращения в сокращении приведен из подлинника с сохранением орфографии и пунктуации Степанова, извлеченного из фонда городской думы.

Александр Петрович, закончив говорить, снова поклонился собранию, прошёл за стол и, прежде чем сесть, сказал:
– Предписываю городской думе распространить в списках, зачитать на сходе горожан, чтобы каждый гражданин Красноярска знал о моём обращении. Руководство работой  Приказа возложу на статского советника, председателя губернского правления господина Галкина. Председательствовать на заседаниях, заслушивать отчеты о деятельности членов Приказа по закону будет губернатор. На содержание благотворительных заведений казна выделяет пятнадцать тысяч рублей.
В зале раздались аплодисменты в адрес оратора. Удовлетворенный Степанов сел на стул в центре стола, тихо спросил у Гаврилова:
– Где же тот убогий с паперти?
– Преставился, ваше превосходительство, от чахотки. Царствие ему небесное, – также тихо ответил Гаврилов.
«Вот был человек, – подумал Степанов, – душа его к Богу стремилась, ждал  милости  с неба и от людей , живущих рядом. Не дождался, ушёл в небытие, как сор. Кто он – козявка, или все-таки человек, о котором  обязан заботиться государь с помощью своих законов и чиновников, так чтобы мог он принести пользу Отечеству?  Мне на роду написано быть людям опорой, долг  мой таков перед государем».
– Продолжим наше собрание, – сказал секретарь Иван Григорьевич Родюков. – Прошу высказать мнение о пожертвовании Приказу.
Сидящий за столом Иван Тихонович Гаврилов поднялся, крякнул в кулак, затем вынул из внутреннего кармана кителя пачку ассигнаций, с задором взмахивая рукой, бросил на стол перед губернатором.
– Открывайте список, господин Родюков, моей фамилией. Дарую Приказу пятьдесят рублей!
– Браво! Браво! – раздались возгласы в зале и загремели аплодисменты.
На кафедру поднялся купец третьей гильдии в синем камзоле с золочёными пуговицами Иван Никитич Яковлев. Он широким жестом правой руки повелел:
– Пишите, господин Родюков, возведу каменный воспитательный дом. Фундамент заложу этим же летом. Покамест, отведу для ночлега убогим и  сиротам теплый сарай на задах своего присутствия. Утеплю его, поставлю печь, полати, отгорожу забором. Обозначьте в документе мои слова!
– Записал, Иван Никитич, записал, удостоверьтесь, – отвечал Родюков под гром аплодисментов зала.
– Благо, благо! – возопили сидящие на полу убогие. – Господь воздаст вам, уготовит дорогу в рай!
Не остались в долгу чиновники, казаки, купцы, мещане. Список пожертвований пополнялся. Сумма выросла до 545 рублей. Красноярский купец Кузнецов обязался отдать каменный дом для больницы, что и сделал впоследствии. Степанов смотрел на подателей с улыбкой, отпуская одобрительные междометия каждому, делал выводы в целом о добропорядочности своих подчиненных, намечая круг своей опоры в предстоящих делах.  Продолжая заботиться о здоровье граждан, Степанов несколько позднее разослал циркуляры  в решающие инстанции с просьбой об открытии первой в городе аптеки. И неожиданно для него на призыв откликнулся аптекарь Руммель из Нижнего Новгорода, готовый основать фармацевтическое заведение в Красноярске, закупив  и отправив обозом медикаменты на две тысячи рублей.

11.
После  решенного вопроса со строительством стеклозавода,  детального знакомства с людьми и  хозяйством Красноярска Степанов  собрался побывать в округах губернии. Первоначально избрал Канский округ, лежащий на востоке. Предстояло переплыть Енисей, который поднимался от хлынувшего майского тепла. Губернатора взялся сопровождать градоначальник Гаврилов. Был он весьма расторопен и инициативен, стремился краткими циркулярами, подражая Степанову,  озадачить своих подчиненных. В инструкции мещанину Семёну Бардохоеву, отвечающему за перевоз людей и грузов через Енисей требует: «Перевозчикам всегда находиться на месте без отлучки, не пить водку, не затевать ссор между собой, а если случится из ряда вон происшествие, немедля докладывать городскому голове».
Губернатор читал этот наказ, одобрил и посоветовал подобные наставления написать мещанам, которые содержат заезжий двор, отвечают за чистоту улиц, обслуживают работные дома. Гаврилов  охотно  принял совет.
– Не оставляйте, господа, морщины недоделок. Утюжьте вопросы до полной ясности и готовности, – наставлял  Степанов своих подчиненных, и приводил в пример усердие градоначальника. – Циркуляры Гаврилова лаконичны, с конкретной задачей, зарегистрированы. Ибо это документ, и по нему проще спрашивать. Этому учит нас великий реформатор и законник Михаил Михайлович Сперанский. Если надо, спрашивайте совета у меня, как я продолжаю спрашивать совета  у Сперанского.
Пример Гаврилова и поддержка губернатора  положительно сказались в хозяйственном строительстве. Представилась возможность  на месте увидеть пользу от таких наставлений.
– Теперь же мы посмотрим, как выполняют ваши наказы перевозчики, – сказал губернатор, отправляясь  к переправе  через Енисей. 
Она находилась недалеко от устья Качи, где теснились заросли кустарника. Ветер подхватывал аромат белоглазой черемухи, разносил его по окрестностям, подогревал тёплое настроение путников; выбрасывали сережки осина и берёза; местами желтели гирлянды отцветающей ивы; на соснах с южной стороны проклюнулись крохотные изумрудные кисточки, торопясь  использовать короткое тепло и вытянуться за лето на целый вершок. Александр Петрович сравнивал эти долы с родными калужскими, убеждаясь, что по красоте они не уступают, только запоздало распускаются.
Возбудил любопытство сиплый голос кряквы, донесшийся из рукава реки и шумный гогот серых гусей, избравших в плавнях свои гнездовья. Гаврилов пояснил, что в пойме есть острова и в протоках много водоплавающей дичи, на которую охотятся азартные мужики, особенно из казаков.
 Семён Бардохоев со своим напарником не подвели, были на месте, показали сноровку и умение управлять паромом в норовистом течении Енисея, и тут же получили похвалу от губернатора.
Всё лето Степанов находился в поездках, изучал край, людей населяющих эти пустынные малообжитые просторы с богатыми лугами и полями, тайгой полной пушного и копытного зверя, реками и озерами, годных для рыбного промысла, золотоносными россыпями в поймах рек. Вел дневники, занося свои впечатления и мысли по обустройству края, намечая меры для производства зерна, развития животноводства, заготовки пушнины, золотодобычи, чтобы солидно пополнять бюджет и направлять деньги на благо территорий, развивать образование и культуру. Определился довольно быстро широкий круг молодых чиновников, которые активно поддерживали все решительные начинания губернатора. Среди них  статский советник Иван Игнатович Галкин, в роли председателя губернского правления, председатель енисейской  казенной палаты Иван Семёнович  Пестов, обнаруживший  пристрастие к прозаическому слову, и ставший интересным собеседником на литературные темы, как и председатель губернского суда Алексей Иванович Мартос. В этой же группе несколько позднее числился чиновник для особых поручений поэт Владимир Соколовский. В Красноярске по инициативе Степанова стали повседневно прибирать улицы, прокладывать деревянные тротуары, отсыпать дороги. Лицевую сторону оград всюду подновили, покрасили. С появлением стекла в конторах и присутственных  местах были вставлены стекла. Светоносным удобством незамедлительно воспользовались жители: в окнах заплясали солнечные зайчики. Город заметно благоустроился.
Проведённый учёт грамотных выявил довольно низкий уровень. Всего-то в губернии оказалось 1200 грамотных человек, львиную долю из этого числа составляли чиновники всех уровней. Убеждение Степанова в том, что ученье – свет, а неученье – тьма –  непоколебимо и сильно тем, что непременно должно быть сломлено в пользу света теми усилиями, что он прилагал строя школы, развивая училища и гимназии, хлопотами в открытии губернской библиотеки, пусть и во временном здании. Новое же, за неимением средств отложил на год, а то и на пару лет.  О необходимости строительства  книжного дома он писал в Петербург, вместе с расчетами и архитектурным планом. Финансирование тормозилось, и дело откладывалось на неопределенный срок. Не раз и не два, а множество, убеждал крестьян и мещан  в том, что от грамотности зависят деловые качества человека, его культура труда, а в целом личность меняет облик, придается весомость и гордое сознание того, что он грамотен и знания его ширятся. Посему каждому мужику надо отдавать детей в школы, а не относиться с пренебрежением к грамоте, мол, пахать землицу, или тачать сапоги можно  и без неё. Степанов видел и доказывал то, что русский человек весьма талантлив, схватывает налету знания, однажды преподанные ему, да  и тянется к ним. Особенно, заметил губернатор, таланты проявляются на игрищах и ярмарках, где выступают балалаечники и гармонисты, певцы и плясуны, фокусники и акробаты. Выделялись казачьи пляски и аттракционы виртуозов с шашками, хуторские и станичные хоры. Они хоть и малочисленные, но яркие, несут в себе культуру поколений в старинных песнях, свадебных ритуалах, конных состязаниях. Целые народные представления он видел на  Хлебном Спасе в Ачинском округе. Сам Александр Петрович с поэтической натурой готов был принять участие в казачьем хоре или в качестве балалаечника. У отца был ординарец Федот из крестьян, обладал отменным музыкальным слухом, владел струнным инструментом, среди них любимые мандолина и балалайка. Бывало, Федот устраивал настоящие концерты и увлёк игрой юного Александра, передал ему своё мастерство. В чём губернатор не преминул себя показывать на вечеринках в своем имении и здесь в узком кругу.

***
Вернувшись домой из поездки в Ачинский  округ, Александр Петрович заметил некоторые перемены в настроении Екатерины Федосеевны, хотя встретила она его под вечер с распростертыми объятиями. Александр Петрович нежно поцеловал жену, снял дорожный пропылившийся плащ, его подхватил слуга,  прошёл в гостиную, где на столе  пестрел разноцветьем букет поздних цветов. Екатерина Федосеевна всегда любила  цветы, заказывала в оранжерею.  Здесь оранжереи не было, но имелись любители выращивать хризантемы, розы, георгины на участках при домах. Эти были оттуда, кем принесённые  для него неважно. Вспомнились цветы в собственной оранжереи в Ловати, как он и жена   с любовью  ухаживали за ними, как срезали  бутоны, комплектуя  великолепные букеты и несли в дом, ставили в хрустальные вазы. Благоуханный аромат держался в гостиной несколько  дней, затем букеты обновлялись, что стало обыденным явлением, а теперь дорогие сердцу воспоминания.
–  Как вы тут без меня, скучаете? Как наши Владик и Люда? – чувствительно говорил Александр, привлекая к себе жену, слыша голоса своих детей из детской, особенно пятилетней Люды, прибывшей недавно  к родителям с гувернанткой. Пелагея Степановна отписала о том что, жалуется в последнее время на здоровье, потому решила внучку отослать в семью. – Что-то ты, душа моя, невесёлая.
– Нет-нет, разве не с улыбкой я тебя встретила?
– С улыбкой, а в глазах грусть. Скучно. Я понимаю, нет привычного общества, твоих концертов на приёмах. Только и забот за малышами, письма сыновьям, да ожидания ответа и моего приезда.
– Не буду лукавить – сказывается. Дом, гостиная, казалось бы, устроенная не хуже прежней в Петербурге – держат меня на цепи. Портреты наших предков, меня больше не бодрят, а в чём-то укоряют. Стараюсь разговаривать  с Богом посредством молитв, хождением на службы в собор, но не нахожу для себя удовлетворения.
– Что ж, здесь нет ничего крамольного, у тебя в душе растёт маленький бунт против безделья. Ты хорошо образована как в русской словесности, так и музыкально. Мы открываем  школу – одноклассное приходское училище для детей всех сословий. Будем учить грамоте, чистописанию и четырём правилам арифметики. К тому же я думаю, надо учить детей музыке, готовить их для поступления в губернское училище. Учителей не хватает, – Александр Петрович хоть и устал с дороги, но говорил с подъёмом, вдохновенно, заражая энтузиазмом жену. – Начнём с этой школы. Возьми на себя труд обучать детей грамоте и музыке.   Как, согласна?
– Я жутко робею. Каков же уровень преподавания в городе?
– Я поднял архив и выяснил, что в середине прошлого столетия в Красноярске работала Латинская школа для обучения детей духовенства. Учительствовал протопоп Алексей Михайловский. Затем школу перевели в Енисейск, передав по три псалтыря, часослова, учебника грамматики латинского языка итальянца Альваро. Через несколько лет школа вновь была открыта в Красноярске, в ней училось 24 подростка. Школу преобразовали в славяно-латинскую, что ближе к нашим запросам. Изучали церковную и русскую грамоты, учились петь по нотам. Из-за недостатка средств и слабого преподавания школу снова закрыли.
– Каковым же преподавателем окажусь я, мой друг? Я на досуге размышляла над вопросом, но не решалась тебя обременять.
– И напрасно! Император  следует заветам своей великой бабушке – просвещать все сословия. Императрица, ты знаешь, утвердила «Положение о народных училищах». И при её жизни в Красноярске открылось  народное училище. Занятия проходили в трапезной Воскресенского собора. Училище считалось самым крупным в Сибири. Обучалось около ста детей, среди них чуть больше дюжины – купеческие. И что примечательно – три  девочки. Из-за тощей казны училище закрылось.
– Немудрено, что образование народа хромает на обе ноги, тащится в хвосте у большинства европейских стран, –  с горечью отозвалась Екатерина.
– Именно! Второй раз училище открылось четыре года назад. Оно действует и сейчас, но учителей по-прежнему не хватает. Собираемся также открыть училище для солдатских детей и казачества. Здесь стоит целый казацкий полк. Семьи многодетные: будущая государева опора.
– Какие инструменты есть в открывающемся училище?
– По сути – ничего. Купец Иван Новиков подарил неполный струнный оркестр. Обещает привезти пианино. Есть в городе и в казачьих станицах прекрасные балалаечники. Играют народные плясовые.  Есть гармонисты. Показывают себя на ярмарках, да на вечеринках. Их надо собрать в кружки, наладить меж ними общение, разучивать современные вещи,  организовать смотрины творчества. Вот и закипит ключом твоя жизнь.
– Возможно, я могу лишь грамотно преподавать, но моя робость не позволит стать организатором, – виновато отвечала Екатерина.
– Я тоже никогда не был губернатором, однако взялся, и дела двигаются. Я помогу указом и подберу помощника. Я пришёл к убеждению, что дела человека движутся настолько успешно, насколько он талантлив.
– Разве наши личности сравнимы?! Ты государственный человек, я твоя жена, только и всего.
– Повторяю: ты хорошо образованная дама. Передай свои знания другим, как я передавал их в пансионе. Пусть это станет твоим долгом перед государем и народом, среди которого мы встали на путь первопроходцев. Знаменитый Фирдоуси восклицал: «В цепи человек стал последним звеном, и лучшее всё воплощается в нём». Давай будем следовать этой мудрой фразе.
– Заманчивая перспектива. Твои слова убедительны. Надо подумать, коли ты обещаешь всестороннее содействие.
– Плох был бы я  муж и губернатор, если бы, пообещав,  не выполнил.
– Вот как заговорились, – спохватилась Екатерина Федосеевна, – соловья баснями не кормят, идём ужинать. Стол накрыт, а ты проголодался,  мой  губернатор!
– Я не сдвинусь с места, пока не получу ответ.
– Хорошо, я согласна, когда же открытие?
– Первого августа – первый звонок первачам. Ожидаю увидеть детей разных возрастов и сословий. Готовься. Обещанный московский преподаватель словесности что-то задерживается. Возможно,  временно заменишь его ты.
– Друг мой, ты меня пугаешь, осталось всего два дня! – Екатерина Федосеевна растерянно остановилась на пороге столовой. – Как можно собраться в такой срок, к тому же на руках у меня сын и дочь?!
– На два-три часа в день тебя заменит гувернантка. Вспомни, как я провел первый урок в пансионе – вот тебе лекало. Есть ли письма от сыновей, пока я ездил?
– Есть, друг мой, от обоих. У  Пети в октябре выпуск из училища. Будущий офицер! Коленька прислал карикатуру по басне Крылова «Волк на псарне». Он подает великие надежды художника-карикатуриста.
– И ты молчишь, душа моя, немедленно подай, прежде чем я сяду за стол.
– Да вот же письма, при мне. Собиралась сразу же вручить, но ты, друг мой, так отвлек меня от счастья общения с детьми, что я теперь горю от стыда за утайку. – Екатерина извлекла аккуратно сложенные листы писем и подала мужу.
Александр Петрович прежде взглянул на рисунок, выполненный цветными карандашами, затем на вырезку черно-белого изображения из журнала «Сыны Отечества».
– Ба! Да это славно! Каков колорит рисунка, сгусток коварного образа Наполеона,  просящего мирных переговоров у Кутузова. Басня напечатана в этом же журнале сразу после поражения французов при Тарутине. Басней зачитывались наизусть, смеясь над перепуганным волком-Наполеоном  и мудростью ловчего. Похвально! Отпишу сыну!
Александр Петрович уселся за стол с закусками, только что поданными горячими блюдами в закрытых фарфоровых сосудах, самоваром, прочитал письма и лишь тогда, сияя довольством от успеха сыновей, стал трапезничать вместе с женой.
– О! – воскликнул Александр Петрович, – соленая черемша! Грех под такую закуску не пропустить рюмку смирновской, сорокоградусной! Наливай и ты себе вина.
– Здесь же твой любимый пирог из ленка и хариуса.  Приказчик Новикова сегодня поутру принес ведро свежей по бросовой цене. Говорит,  мужики ночью  тоню брали какой-то ряжовкой.
Александр Петрович чокнулся рюмкой с бокалом Катерины, с наслаждением выпил сто граммов водки, заел запашистой черемшой, сказал:
– Забыла, как в июне я хлюпал вместе с егерем Хохловым на острове Енисея. Сеть такая есть трехстенная, наплавная иными словами.  Зашли мы с ним на плес: хариус, ленок, да и таймень на ночь по отмелям табунятся. Хохлов учит меня как тоню брать. На большой палец нанизал сеть с поплавками из бересты, зашел по колено в воду, швырнул крестовину на течение, она пошла снимать с пальца сеть. Расплылась на пятнадцать метров. Хлюпаем мы за сетью, на мысок выводим. Слышно, как-то и дело в сеть рыба бухает, заваливается в многочисленные мешки. А то и свечкой дает  по лунной дорожке. Едва вытащили ряжовку. Два ведра кленовых взяли. Мелкую –  назад.
Александр Петрович умильно улыбался от воспоминаний, разрезая ножом рыбный пирог, жуя его с наслаждением.
– В эту поездку удалось мне по Чулыму верст десять отмахать с удочкой, брал в уловах хариуса  на мушку. Что за чудо такая рыбалка! Я даже зарисовал  ловлю в свой блокнот. После покажу.  Прибрежье реки и   поймы описал для будущих сочинений. Просто благодать!

12.
Равнина Сагайская,* рассеченная рекой Абаканом и впадающая в Енисей, лежала безлесная с довольно скудными низкорослыми  типчаковыми травами, годными для выпаса скота, особенно овец; на склонах невысоких холмов серебрились заросли ковыля, вставали мятлик,  полынь, терескен, осочковые суходолы;  в низинах, где плешинами белели солонцовые почвы, преобладали чиевые, пикульниковые травы; тянулись  караваны низкорослой караганы,  в логах встречались островки шиповника. По берегам Абакана и многочисленных малых рек и ручьев, сбегающих с гор Саянских,  ландшафт освежают  заросли  ивы, черемухи, кизильника, высоко над ними громоздятся  тополя вперемешку с березой и осиной.
Объезжая Минусинский округ, знакомясь с людьми, населяющими этот более теплый край, Степанов интересовался степными почвами – причиной травяной скудности. Его пытливый взгляд определил, что бедные черноземы лежат на  плотной супеси с галькой и глиной.  Жизнь растений здесь замирает в знойные июнь и июль, хотя дожди приходят со стороны Саян, порой обильные, но влага здесь долго не держится. Выдувают частые ветры, росы иссушает знойное солнце. И все же трав хватает для подножного корма как летом, так в зимние месяцы тебеневки. Всюду на пути движения губернатора в крытой карете и двух таких же экипажей чиновников и охраны попадались  многочисленные табуны лошадей, отары  курдючных овец. Тут же ходил крупный рогатый скот под присмотром чабанов. Татары* на природу не жалуются, а вот на скупщиков пушнины и кож скота, шерсти и мяса, рыбы и сыра, лошадей и овец – громогласные обиды.
Губернатор, изучая этот татарский край,  остановился походным лагерем со своими спутниками, среди которых были всегда казаки, на краю  Усть-Абаканского поселения, основанного всего несколько лет назад. Около десятка татар в длинных однотонных халатах, с малахаями на голове, появились ранним утром у палаток губернатора, что-то нетерпеливо гомоня на своём языке. Степанов в походном сюртуке, высоких сапогах, с непременным орденом Святого Иоанна Иерусалимского в петлице, являясь едва ли не полиглотом, уже усвоил некоторые обороты речи кочевого народа и сейчас понял, что они недовольны каким-то скупщиком. Александр Петрович стоял возле палатки с любопытством разглядывая мужиков, с широкой улыбкой,  призывно маня руками, приглашая подойти ближе.
– Подходите смелее, рад встрече с вами, готов слушать, говорите!
Вперед группы, мелко семеня ногами, выступил толмач, одетый в более опрятный, расшитый на национальный манер, халат,  поклонился Степанову, приложил руку к груди, сказал:
– Свет губернатор, приходи чужой, брал много товар. Ниши глупый, тёмный – отдавал товар. Просил другой товар для юрт, подковы, гвоздь, ткань, порох, пули. Доверял. Чужой возил наш товар, свой нам возил. Мало возил. Обидел. Наш тёмный,  счёт мало-мало знает, грамоты не знает. Научить надо  грамоты. Наш просит помощи. Наш – много скота, баран, мясо, соболь, куница. Наш много платит.
Степанов внимательно выслушал толмача, спросил:
– Как ваше имя?
– Адайкан, свет губернатор.
– Как звали чужого, кто  такой?
– Наш не спрашивал, бил по рукам, доверял. Казак молодой, борода, папаха.
Губернатор усомнился: молодые казаки бороду бреют, носят только усы. Прокурорским чутьем понял: тут побывали лихие люди, переодевшись в казаков. Такого –ищи ветра в поле. Подобные поборы случались и в других землях губернии, и они настораживали.
Сопровождающий губернатора молодцеватый хорунжий подал голос:
– Врут, ваше превосходительство, молодые мужики бороды не носят. –  Он провел рукой по своему подбородку, пригладил усы. –  Подставной орудовал под казака.
– Будем разбираться, возбудим сыск, –  ответил хорунжему Степанов, и, обращаясь к толмачу, сказал: – Доверять чужим нельзя, надо спрашивать имя чужого. Помощь вам окажем, скупщика отыщем. Желаю встретиться с вашим родоначальником, слышал, что у вашего народа много лошадей, овец, коров. Торговать надо.
– Ладно, свет губернатор, ходи  его стойбище Улуг-Коль, день пути. Наша  даёт, свет губернатор, кушать хан,  пить арака. Утро, мало-мало есть надо. Баран даём. – Толмач показал на пасущихся поблизости под присмотром пешего чабана  десяток овец, затем махнул рукой стоящим кыргизам с переметными сумами, трое  выступили вперед, раскрыли сумы, вынули завернутые в сатин кровяную колбасу хан, в двух керамических сосудах прикрытые крышкой харбан из баранины, в третьем сосуде похты – сметанная каша, когержик с аракой. Всё это быстро, к удивлению Степанова, разместили на ковре, раскинутом на траве, поклонились и отошли в сторону.
– За угощение спасибо, Адайкан, прошу всех откушать вместе с нами, но овец взять не могу. Нет, Адайкан, не могу, –  ответил он на протест толмача. – Господин хорунжий, подайте на стол хлеб,  остальную провизию, посуду, водку.  Проси, Адайкан, чабанов к столу, откушаем по-братски.
Толмач передал своим людям приглашение губернатора к столу, те с робостью уселись вокруг ковра с застывшей на губах улыбкой смущения, молчаливо приняли кружки с водкой, которых, правда, не хватило на всех, ограничив спутников губернатора, но все обошлось путем, выпивая попеременно. Трапеза на свежем воздухе вылилась в задушевное знакомство. Собравшиеся  расслабились, пили водку и араку, обильно закусывали ханом, ели с удовольствием хорошо проваренную баранину с лапшой, попробовали похты. Захмелели, неловкость  быстро исчезла. Охотник Кайматы  снял висевшую за спиной трубу-амыргу, и, трубя в нее, подражая реву марала, показал, как он скрадывает зверя во время гона. Русские заметили, что от рева вскочили пришедшие с охотником две собаки, насторожились. У охотника получился своеобразный танец, закончив его, Кайматы вновь приподнёс отвергнутые Степановым тех же черно-палых соболей, прося принять дар в честь знакомства и дружбы. Александр Петрович достал портмоне, отсчитал несколько рублей, вручил охотнику и лишь тогда принял прекрасно выделанных соболей.
После завтрака толмач уселся с губернатором в карету, стал проводником в улус Улуг-Коль на угодья  покровителя Сагайской степи. Кыргызы  стояли кучкой, провожая гостей поклонами.
Вернувшись в Красноярск, Степанов пригласил  к себе председателя суда Алексея Мартоса и губернского прокурора, поскольку им уже приходилось разбирать жалобу жителей Тюлькиной землицы, лежащей  севернее центра на подобные действия молодчиков. 
-------------
*Сагайская степь  в начале девятнадцатого столетия простиралась  в длину на 250 и в ширину до 60 верст. Ныне она разделена на несколько однородных по растительному и животному миру: на  Абаканскую, Сорокаозерную, Уйбатскую, Койбальскую и Сагайскую степи.
         *Татарами назывались в те времена хакасы и другие народности Енисейской губернии.

– Господа, поборы скупщиками местного населения участились. Мошенники остаются безнаказанными. Надо усилить сыск. Но этого мало. Предлагаю вам ознакомиться с моим черновиком «Наставление инородцам» на основе разработанного закона о малых народностях Михаилом Михайловичем Сперанским и утвержденного  государем. Посмотрите, дополните, если есть на этот счет соображения. В новой редакции  примем его на губернском Совете, а затем будем вести разъяснительную работу среди инородцев, и, конечно, необходимо  продумать вопрос обучения татар грамоте.
Написанное с добавлениями и отредактированное  Степановым «Наставление»  выглядело как наказ сохранять самобытность, свои язык и обычаи местным племенам не только юга, но и севера губернии. В частности, автор пишет: «Доселе вы  принуждены были по делам своим хлопотать по судам, не зная ни законов, ни русского языка с унижением и трепетом…ныне ваши дела должны разбираться в улусах родоначальниками и князцами на родном языке по правам предков, как отцы…»
Губернатор наставляет на то, чтобы люди чаще обращались со своими нуждами к земскому начальнику, доверяли ему, он же обязан доносить о назревших проблемах в местные думы,  ходатайствовать о пользе родовичей. «Не воспрещается  также писать в Красноярск, прямо на имя губернатора или в Губернский Совет».
Просьбу об учебе абаканских татар губернские власти выполнили, учредив приходское училище. Оно заработало не сразу, а лишь спустя несколько лет. Письмоводитель Степного управления на первых порах стал обучать молодых татар по-русски читать и писать, нумерации и выкладке на счетах. 

13.
Возле свежесрубленного дома с шестью застекленными окнами от Знаменского стеклозавода, смотрящими на юг, собрался народ Красноярска. Это губернские и городские чиновники в форменной одежде,  казаки  в шароварах с лампасами, расшитых рубахах, подпоясанных ремнями, в фуражках с кокардами, из-под которых вились пряди каштановых, вороньих волос, купцы в атласных и шелковых одеждах, мещане и мастеровые люди в косоворотках, тоже расшитых на русский манер. Взрослые стоят полукругом напротив высокого крыльца дома, а перед ними пестрела букетами полевых цветов молчаливая группа в два десятка детей разных возрастов с остриженными под гребенку волосами. Одетые в длинные штанишки и разноцветные рубашки, дети выглядели празднично. Взоры собравшихся людей обращены на крыльцо с перилами и цветной лентой, на котором стояли губернатор Степанов в парадном камзоле с орденами, городской голова Иван Тихонович Гаврилов. Слева от них в укороченном строгого покроя однотонном  платье  находились  Екатерина Федосеевна,  справа – средних лет протоирей в мантии и с курчавой бородой-лопатой, с церковной книгой в руках – в качестве преподавателей. Удивляло то, что люди стояли едва ли не по стойке смирно, молчаливо ожидая действие его превосходительства. Тем не менее, с крыльца неожиданно, привлекая внимание собравшихся, раздался звон колокольчика, от которого некоторые вздрогнули. Степанов приподнял руку в знак приветствия, поклонился и сказал:
– Граждане красноярские жители, я вас приветствую на открытии первого приходского училища, в котором будут обучаться дети всех сословий за счет губернской казны. Государь наш, Его Величество Александр Павлович видит могущество и процветание отчизны в широком просвещении народа. Нам надо учить детей грамоте. Это необходимая мера для развития страны. Впереди грядет век машин на промыслах различных типов, в сельском хозяйстве тоже. Грамотный человек в состоянии быстро изучить технические новинки и умело их применять в своём деле. Верный царской идее просвещения, я как представитель государя буду стремиться  выполнять его волю.  Сегодня мы  собрали в училище всего двадцать детей. Мало! Это происходит от недопонимания родителями значения образования. Придёт время, и ряды школьников увеличатся. Сейчас мы разрежем ленточку открытия училища. Протоирей, он же учитель, осветит наше здание, и под гром аплодисментов и оркестра дети войдут в школу и соприкоснутся со святыми узами знаний. Прошу Ивана Тихоновича разрезать ленточку, а протоирея – освятить школу!
Голова города подхватил огромные деревянные ножницы, поданные послушником,  с улыбкой смущения сделал шаг к ленточке, щелкнул ножницами в заранее надрезанном месте.  Ленточка распалась, её подхватил губернатор, высоко подняв  над головами. Раздался туш сводного казачьего оркестра, ему вторили аплодисменты собравшихся жителей. Протоирей подхватил кадило и совершил обряд освящения крыльца, входа, углубился в здание, за ним несмело тронулись дети, подбадриваемые губернатором, учительницей и родителями, идущими следом. Сделалось шумно  и торжественно от возгласов, рукоплесканий и оркестра.
Дети с учительницей прошли в светлый, выбеленный известью класс с партами, столом и чёрной доской на стене, шумно расселись, не зная, куда деть букеты цветов. Им подсказали, что их надо уложить на парты как символ красоты и удачи. Ребята послушно выполнили подсказку. Класс благоухал запахами цветов, искрился солнечными лучами. Загорелые лица детей выражали напряженное любопытство. Стриженные под гребешок волосы обнажали забавно растопыренные ушки. Появились улыбки от производимой торжественности и внимания  к ним взрослых, от любопытства ко всему тому, что происходит и будет делаться в будущем. В комнату степенно вошли родители, заняли пространство возле доски. В окна щедро светило солнце, упираясь своими лучами в предметы, в людей, как бы радуясь за взрослых и детей, решивших познать грамоту. Торопливо из коридора протиснулось несколько человек в русских народных костюмах. Губернатор, стоящий в центре, взмахнул рукой, и ряженые грянули гимн «Боже, Царя  храни!». Песню подхватили родители, протоирей пел со всеми басом, непрестанно освящая кадилом класс.
Как только смолкли звуки гимна, губернатор сказал:
– Дети, в этом классе вы будете заниматься с восьми часов утра до полудня каждый день, кроме воскресенья и праздников. Изучите азбуку, научитесь читать и  писать под руководством учительницы Екатерины Федосеевны. Протоирей научит вас складывать цифры, отнимать, умножать и делить, то есть первым правилам арифметики.  Затем вместе с ним приступите к изучению Закона Божьего. Я вам желаю усердия и прилежания в учебе.  Сейчас взрослые уйдут, а Екатерина Федосеевна познакомится с вами и расскажет о нашей необъятной стране.
Несколько минут понадобилось, чтобы взрослые и певцы, отдавая напутствия ученикам, освободили класс вместе с губернатором. Он  остался весьма доволен событием, как и Гаврилов. Оба отправились к своим экипажам, что стояли на площадке перед школой.
– Дети, меня зовут Екатерина Федосеевна. Ваши имена и фамилии мы занесли в классный журнал, и давайте знакомиться. Я буду называть каждого по фамилии и по имени, и тот должен встать и сказать: «Я». Давайте попробуем, –  учительница раскрыла журнал и произнесла: Аршинов Ваня, –Екатерина Федосеевна сделала паузу, ожидая, когда мальчик встанет. Никто не вставал. Дети напряженно молчали. –  Разве такого мальчика среди вас нет?
– Ванька, чего рот разинул, не пужайся, вставай! – раздался голос мальчика лет десяти, толкавшего в бок своего напарника по парте. Ребята засмеялись, обращая взгляды в сторону говорившего.
Екатерина Федосеевна прошла по проходу к парте, где сидел Ваня в ситцевой в горошек рубашке, опустила руку на его плечо, спросила:
– Тебя зовут Ваня?
– Да, – робко ответил Ваня, густо покраснев.
– Есть ли ещё у нас в классе мальчик с именем Ваня? – спросила учительница.
– Меня зовут Ваня, –  откликнулся  рослый мальчик  на задней парте. – Я не Аршинов, а Воробьёв.
– Хорошо, Ваня Воробьёв, ты у нас в списке стоишь третьим, я тебя вызову. Ваня Аршинов, скорее всего не знает своей фамилии, он у нас самый младший. Ему исполнилось только восемь лет, жил он в деревне у дедушки, а нынче переехал к родителям. Папа у него носит фамилию Аршинов, а дедушка, скорее всего, другую, потому Ваня пока не привык к своей родной фамилии. Да это не беда. Давай, Ваня, сразу договоримся: у нас в классе два Вани, как учительница назовёт тебя по фамилии, ты вставай и говори: «Я». Хорошо? – Ваня Аршинов кивнул головой в знак согласия. – Давай, попробуем снова. И так, прошу встать Ваню Аршинова.
Ваня Аршинов не вставал, а покраснел до самых ушей.
– Перехожу к следующему ученику. Басаргин Емельян, кто будет?
Справа от учительницы резво вскочил девятилетний мальчик. Лежавший на парте букет цветов упал на пол. Дети снова рассмеялись, но Емельян проворно наклонился, поднял его и сказал: «Я»!
– Ты живешь на Благовещенской улице, и папа у тебя мастер сапожного дела? Ты  чем-то ему помогаешь?
– А то как же, сучу тятьке дратву, складываю на полке колодки, а если надо – подаю тяте. Раскладываю на столе инструмент.
– Молодец! Будь таким же прилежным в учебе. Продолжаем знакомиться дальше. Волобуев Гриша!
– Я, – бодро вскочил сосед Вани Аршинова.
– Похвально, ты знаешь, сколько тебе лет?
– Батюшка говорил, что десять. Я с ним ноне на покосе робил. Копны к стогу возил верхом. У нас коров полдюжины, сена на зиму надо десять зародов.
– Ты знаешь счет?
– Знаю, могу до ста сосчитать. Батюшка научил. Я люблю рисовать. Цветными карандашами речку Качу нарисовал. На  синей воде утки плавают, а по берегам деревья зеленые, цветы красные, желтые, огоньки оранжевые – жарки, а на покосе зароды сена.
– Прекрасно, садись, Гриша. Продолжим знакомство.
Через полчаса все дети были названы. Неловкость поведения и скованность исчезли. Дети с интересом слушали учительницу. Екатерина Федосеевна удовлетворенно закрыла журнал, сказала:
– Теперь я вам расскажу о планете Земля, на которой мы с вами живём. Она имеет форму шара. Планета крутится вокруг своей оси, подставляя бока небесному светилу Солнцу. Потому у нас есть день и ночь. Земля летит по орбите вокруг Солнца, приближаясь и удаляясь от него. Потому на Земле есть лето и зима.  Планета Земля очень большая. На ней есть моря и океаны, высокие горы и широкие равнины, озера и реки, такие могучие, как наш Енисей.  На земле живёт много народов в своих странах. Самая большая страна – это наша Родина – Российская империя. Город Красноярск и Енисейская губерния находятся в самом центре России. Вы получите знания, чтобы успешно развивать нашу страну, жить богато и счастливо. На этом, дети, мы закончим первый урок. Я бы хотела, чтобы вы надолго запомнили его. А теперь я вас распускаю по домам и жду в классе завтра к восьми часам утра.
– Откуда взялась наша Земля? – неожиданно задал вопрос Гриша. – Мой батюшка сказывал, что землю и людей создал Бог.
– Твоя любознательность похвальна, – ответила учительница, – об этом вам расскажет протоирей на уроках Закона Божия. До свидания, дети.
Ученики шумно встали из-за парт и хлынули неудержимым потоком в коридор, на улицу. Екатерина Федосеевна, с торжественным видом и удовлетворённая уроком, шла следом за детьми.

14.
Красноярск разрастался. Не просто созидать в этой глуши без широкой образованности людей и часто целеустремленных к обогащению, ибо ехали в суровые места с целью нажить богатство, используя не только природные ресурсы, но и должности. Можно ли понять намерения таких людей  и согласиться с их стремлением, отнюдь не патриотическими?  От лукавого сей вопрос. Двоякий на него ответ обывателя: «Затем и ехал в глушь, – скажет иной, – чтобы обогатиться, а не перебиваться с хлеба на воду. Богатств тут не меряно, бери – коли сумеешь взять!» Сам же губернатор не уставал повторять: трудись честно  с полной отдачей сил, и старания окупятся почетом  и уважением, повышением по службе. Усердное старание – матерь благополучия. Не единожды он говаривал своему сподвижнику в литературных изысках Владимиру Соколовскому о своём и его первопроходстве, сравнивая усилия человека, взявшегося прорубить просеку в дремучем лесу, которая приведёт его к богатому прииску.  Убежденный в том, он рубил просеку до изнеможения всё лето,  к осени вышел к пустоши, на краю которой зияла бездонная пропасть. Человек сел на камень, ухватил отросшую бороду в кулак и заплакал…
– И что же, человек упал духом? – нетерпеливо спросил Соколовский, – похоронил свою мечту добраться до богатого золотоносного песка?
– Поначалу  похоронил: впереди зима. Однако сошли снега, и он, снарядившись, вернулся к пропасти, спустился на её дно.
– И что же, добыл золото?
– Не добыл, но увидел впереди лежащие бескрайние  долы, уверовал в свои силы человеческие, в свой дух первопроходца,   решил обойти эти неведомые земли и оставить потомкам свои изыски и советы.
– Поучительно, поучительно, – в задумчивости молвил Соколовский, – хватит ли у нас духу стать истинными первопроходцами в строительстве счастливой жизни людей в столь обширном и богатом крае?
***
Чередой катились дни и месяцы, и чем активнее вел себя губернатор, тем быстрее, как по наклонной, бурля и пенясь, бежит ручей, превращаясь в реку, тем заметнее разрастался багаж сделанного. На западной окраине обозначился природный парк с дорожками и качелями, беседками и скамейками, где можно было в тени присесть, съесть  мороженное из лавки купца Новикова. Можно почитать журнал или книгу, взятую по абонементу из библиотеки, что первоначально приютилась в небольшом доме. А новое здание закладывалось усилиями губернатора и казенной палаты, которой руководил единомышленник Иван Семёнович Пестов. Любитель литературы Пестов поддержал начинания Степанова в организации клуба «Беседы о Енисейском крае» и сам собирал материалы для будущей  книги «Записки о Енисейской губернии Восточной Сибири». Так же с глубоким пониманием в необходимости строились и открывались работные дома, хлебные магазины.  Через несколько лет  в Красноярске действовало шесть домов с  просторными приусадебными дворами. В них трудились люди разных сословий, а не только ссыльные. Здесь можно было научиться ремеслу от бывалых мастеров, прилично зарабатывать на жизнь. Плотники и столяры, каменщики и маляры, кузнецы и слесари были широко востребованы на стройках города. В мастерских изготавливали прекрасную мебель, легкие экипажи, которые обходились покупателям гораздо дешевле, чем привезённые из-за Урала. Медники и серебряники, кожевники и шорники выпускали различную деревянную и металлическую посуду. Портные и сапожники шили различную одежду и обувь. Спросом пользовались меховые унты, сапоги на спиртовой подошве, кожухи и меховые шапки-ушанки. В лавках имелся широкий набор стеклянной посуды из Знаменского стеклозавода, которая  не залеживалась из-за невысокой цены и надежности.
Сам любитель ботаники, географии, член Московского общества испытателей природы и активный член сельскохозяйственного общества, Степанов уделял большое внимание разведению картофеля, льна, овощей. Анализировал результаты и на их основе написал статью «О дикорастущих в Сибири конопле, грече и льне», опубликовал в столичном журнале. Всячески поощрял пасечников, которые с успехом брали мёд в  богатейшей флоре, изобилующей различными медоносами, такими, как иван-чай (кипрей), сибирский дягиль, шалфей, короставник, малина. Любил посещать ярмарки, где продавался произведённый людьми продукт. Ярмарки выливались в народное гуляние с песнями и плясками, наигрышей балалаечников, представлением скоморохов и чтецов, акробатов и силачей.
Особенно шумные и многолюдные ярмарки  – красноярские. Как апрельский обильный снег, стаявший во всех колках, логах поймы реки Кача  наполнял мутной водой извилистое русло с невысокими берегами, так  местный да пришлый из деревень и хуторов говорливый народ, прудил базарную большую площадь. Она лежала на окраине пыльная, унавоженная скотскими лепёшками, овечьими бурыми конфетками, рассыпанным овсом из лошадиных торб, клочками сена у прясел. Шум людских голосов походил то на музыку расстроенных инструментов, то улетал в прилегающие улицы вместе с шаловливым, но  теплым ветерком, то возвращался вновь с выкриками того или иного торговца, расхваливающего свой товар. Он был тут разный. Стояли в ряд брички: груженые  плугами,  маслобойками, бочками,  конской упряжью, бычьими выделанными и сыромятными шкурами, бухтами верёвок, кухонной утварью, ведрами из цинка и клёна,  корзинами из ивы. На лавках свежая и  малого посолу добротная енисейская рыба хариус, ленок, таймень, сиг, а то и стерлядь; краснела свежая говядина, свинина с салом в ладонь; лоснились золотистым оттенком аппетитные окорока; кудахтали  куры-несушки в деревянных клетках, гуси в сером оперении, горластые, как иные неугомонные бабы. Дальше стоял скот. Годовалые бычки, годные для ярма и пахоты, телята, овцы, хрюкали и визжали с мешками на мордах свиньи, на которые косили глаз стреноженные жеребцы и кобылы. Лежал в штабелях  пиленый лес: плаха, брус, кругляк и жерди.
Особо выделялись казаки, ставя на площади своеобразные куреня. Торговали товарами молодые улыбчивые казачки, одетые в расписные блузы, длиннополые сатиновые юбки, на голове с туго заплетенными косами и покоящихся чаще на груди, неизменный венок: летом из живых цветов, в другие времена – из бумажных. И непременно плечи украшали козьи полушалки или атласные  с узорами. Казаки же, усатые и важные выхаживают перед своим куренем  во всей красе воинского снаряжения: в шароварах с лампасами, в папахах или в фуражках, с перевязью, на которой висит шашка.
Всегда среди них находятся плясуны. Играя обнаженными шашками под звуки свирели или гармошки, они показывают свое удальство во владении клинками,  стремительность в пляске с высокими, захватывающими дух прыжками.
То перед куренем появится  хор из нескольких казаков и казачек, и они под  музыку балалайки поют задорные частушки, или шутливые песни:
Девица с молодцем
Особо сидели,
Втай речи говорили:
Молодец, молодец!
Хороший, пригожий,
Кудрявый, маганый,
Холост, не женатый!
Сшей два башмачка
Из желта песочка.
Не могли ударить в грязь лицом перед казаками  купцы. Эти ставили свои ряды, обособляя их холщовыми или сатиновыми вывесками с фамилиями хозяина, часто на заднем плане разбивали расписные шатры.  Лавки  с красным товаром – ткани, мануфактура гораздо богаче казачьих. Здесь можно купить всё от носков до верхней одежды, как летней, так и зимней;  напиться чаю с самоваров с блинами или сдобной выпечкой, пирогами; принять  на грудь вино  или водку от любезного расторопного приказчика.
Не обходилось и без чудачества. Однажды Степанов увидел необычную забаву. С десяток крепких мужиков окружили бравого, с закрученными усами кверху купчину, что стоял рядом с бычком. Глаза животного прикрыты  кожанками на ремешках.
– Ну, кто смел? – кричал усатый, явно в подпитии. – Кто свалит быка ударом кулака, или отнесёт его за черту круга, тот забирает  его себе. Не свалил, не отнёс – отдаёт мне полцены за скотину.
– Попытаю счастья! – вышел на круг крепкий коренастый мещанин с тяжелыми кулаками.
–Милости прошу! Деньги на бочку! – крикнул усатый. Он снял с головы каскетку с яркими пуговицами на околыше,  с невысокой тульей и округлым блестящим козырьком, опрокинул.
Коренастый бросил в головной убор перехваченные суровой ниткой рубли,  стал засучивать рукава на своей  легкой фабричной куртке. Он,  пружиня в коленях, обошёл бычка вокруг, хищно поглядывая на него, приноравливаясь. Тот был привязан к столбу крепкой верёвкой и казался обиженным. Мужик встал против животного, задумался, сбросил петлю веревки с  кола, неожиданно  поднырнул под бычка, приподнял его на своих плечах. Бычок задергал ногами, грозя свалиться на землю. Мужик ухватился за переднюю и заднюю ноги, сделал два неверных шага к толпе. Она расступилась, и коренастый завалился вместе с ношей меж любопытных. Ошалелое животное тут же вскочило на ноги, шарахнулось в сторону, но было остановлено с помощью веревки.
– Взял! – вырвался торжествующий бас богатыря.
– Взял! – подтвердил рев возбужденной толпы.
– Не взял! – взвизгнул купчина. – Бык за чертой, мужик – в кругу!
Вспыхнули возгласы разочарования:
– Ах, ты!
– Н-н-у, ты!
– Плакали  денежки!
– Дело спорное! Мирового!
Купчина подкрутил ус левой рукой, небрежно извлёк из каскетки деньги, подошел к искателю счастья, оглядывая зрителей, сказал высоким фальцетом:
– Ничья! Возвращаю твои гроши, а за попытку и ухватку, ставлю тебе штоф водки! – он извлек из сумки граненую бутылку,  и под одобрительные возгласы зевак вручил сосуд раскрасневшемуся и смущенному богатырю.
Губернатор, стоя поодаль в гражданской неприметной одежде, удивился забаве, спросил сопровождающего его градоначальника Кузнецова:
– Кто таков, этот усатый франт?
– Бывший ссыльный Варнаков, теперь занимается перекупкой скота. Устраивает вот такие озорные забавы, правда без мордобоя. Я уж хотел ему запретить этакое баловство, а нельзя, нет такого закона.
– Мне больше по душе песни и пляски на ярмарке, представления циркачей. Идемте, послушаем казачьи дуэты.

15.
В декабрьскую стужу 1825 года Степановы получили от сыновей тревожную весть о здоровье матушки Пелагеи Степановны. Сама она сыну писала редко, но каждое письмо в семье отмечалось, как праздник, шумно и весело, словно матушка вот-вот перешагнет порог дома  с подарками. Каждое послание и являлось самым дорогим подарком. В них она сообщала о своём прибыльном хозяйстве, о внуках Петре и Николае, в которых души не чает, о том, что отписала имение на них. Меж строк можно было увидеть, как гордится матушка своим сыном-губернатором, как бы вскользь сообщая, что о нём интересуются ловатские помещики да калужские дворяне, в числе которых председатель дворянства.
И вот слегла. Не побежишь, не поскачешь к маменьке за пять тысяч верст, чтобы преклонить колени. Главе семейства катит уж седьмой десяток лет в кипучей, как вулканическая лава, жизни. Дай Бог, поднимется на ноги. Ожиданием писем был последний месяц уходящего года, третьего по счету, сибирского неоднозначно необычного, в целом удачного и прибыльного. Утвердившийся авторитет губернатора подтвержден заслуженным чином действительного статского советника, дающего право на потомственное дворянство, повышение жалования. Встретили и отпраздновали Новый год, и снова ожидание.
Как гром среди ясного неба: личную тревогу за жизнь матушки отбросило запоздавшее почти на месяц официальное сообщение о неожиданной кончине в Таганроге императора Александра I, а также эмоциональные публикации об этом же петербургских и московских газет! Степанов не скрывал  своей любви и преданности государю, более того, обязан своим благополучием.  Скончался он первого декабря, в Петербург известие докатилось лишь на восьмой день, и получено во время молебна за здравие императора. Скорбя и терзаясь в первые минуты и часы о преждевременной кончине государя, Александр Петрович задумался над тем, как же  это несчастье отразится на его службе, на судьбе семьи? Ничего утешительного  в голову не шло, но наверняка затрясет общество, загромыхает личный дилижанс каждого, словно на булыжниках, будет ли мирное и безболезненное  восхождение на престол младшего брата Николая Павловича?
Почва для сомнений имелась. Несколько лет назад в Петербурге летали упорные слухи, как чёрные галки, будоража своим криком сознание, что государь тяготится своим правлением и готов отказаться от престола в пользу брата Константина, наместника Царства Польского, но тот, якобы, отказывался в пользу Николая. О своём решении и нерешительности цесаревича государь известил Николая Павловича, что наследником предстоит стать ему.  Такая перспектива великого князя не радовала.
«Государь уехал, – записал в свой дневник Николай Павлович, – но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой всюду открываются приятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или воротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения».
Слухи витали недолго и заглохли от продолжающегося мирного царствования Александра. Но теперь они аукнулись: нехорошо отразились  в душе Степанова, познавшего тягость управления части Российского государства со своей хозяйственной и жилищной неустроенностью, вечной нехваткой казны, постоянной заботой о хлебе, выживании в суровые зимы, заботой о просвещении, надзора за невольниками, которых почти двадцать пять тысяч, и много чего другого, требуя личное  внимание и решение вопросов. Ему стало ясно – отчего же уходят престолонаследники, перекладывая шапку друг на  друга.
«В чём всё же главная причина торопливости государя? – размышлял  в тот год Степанов. – Здоровье пока не подводило? Я склонен к тому, что вяло текущие реформы в государстве не устраивают царя, они сильно отстают от передовых европейских стран. Он как бы укоряет себя за малодушие  и нерешительность против тех обещаний и намерений чем жил в первые годы царствования. Сопротивление реформам вельможных кругов, зная насколько они вероломны и неуступчивы, пугает императора? Пример – участь его отца. Не проще ли переложить тяжесть правления государством на плечи наследника, а самому уйти в тень. Не удаётся!»
Как бы там ни было, а Степанову показалось, что он теряет твердую почву под ногами. На его жизненном пути встает новый государь. Вспомнились слова маменьки, сетующей на то, что едва привыкнешь к заведенным порядкам нового монарха, обживёшься, как они меняются. Каков свет зажжется – радужно  ли милостивый, угарный ли? Да лиха беда начало. Нам надо жить да дела вершить! Выстилать торную дорогу в хозяйственной трясине.
Почта следующего дня принесла известие о том, что присутствующий на молебне Николай Павлович присягнул Константину, хотя цесаревич находился в Варшаве, и  начал приводить к присяге войска. В тот же день собрался Государственный Совет, на котором было заслушано содержание манифеста датированного августом 1823 года, на пакетах которого Александр Павлович  написал: «Хранить до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть прежде всякого другого действия». В манифесте говорилось об отречении цесаревича и великого князя Константина Павловича и утверждался наследником престола великий князь Николай Павлович.
Оказавшись в двойственном положении, члены Совета обратились к Николаю. Тот не признал манифест Александра I и отказался провозглашать себя императором до окончательного выражения воли старшего брата,  призвал Совет принести присягу Константину «для спокойствия государства». Следуя этому призыву Государственный Совет, Сенат и Синод принесли присягу на верность Константину I.
На следующий день был издан указ о повсеместной присяге новому императору.  Дворяне Москвы незамедлительно присягнули Константину. В Петербурге присягу отложили до 25 декабря*. Наступили дни безвластия: Константин Павлович отказался прибыть в Санкт-Петербург и подтвердил своё отречение в частных письмах к Николаю Павловичу, а затем направил рескрипты председателю Государственного Совета  и министру юстиции с тем же содержанием. Создалось двусмысленное и крайне напряжённое положение междуцарствия в бурлящем страстями Петербурге.
Вечером 24 декабря 1825 Сперанский  написал манифест о восшествии на престол императора Николая I. Наследник подписал его утром. К документу прилагались письмо Константина к Александру I от 26 января 1822 года об отказе от наследования и манифест Александра I от 28 августа 1823 года.
Присяга Николаю I была назначена в Петербурге на 25 декабря.

----------
*В данном  отрезке тексте даты даны в старом стиле.

Александр Петрович, по обыкновению, а это у него шло от строгого выполнения распорядка дня,  введенного императором Павлом Петровичем, первым появлялся в конторе, здоровался со сторожем-истопником, проходил в свой кабинет и садился разбирать почту. В эти напряженные дни он следовал заведенному порядку неукоснительно. Развернув сводку правительственных «Санкт-Петербургских ведомостей», он отпрянул: газета броско давала заголовок о том, что вооруженные полки отказались присягать императору Николаю Павловичу, хотя члены Сената после отказа от престола Константина присягнули и разошлись по своим местам службы. Степанов не сразу осознал масштаб неповиновения, больше всего в этот миг его потрясло сообщение об убийстве прославленного героя Отечественной войны, губернатора Петербурга графа Михаила Милорадовича, этого незабвенного патриота и защитника монарха!  Выстрел из пистолета совершил дерзновенный Петр Каховский.
Скупо сообщалось о том, что восстание разгромлено верными царю войсками, об арестах бунтовщиков-офицеров, а также солдат; цифры не назывались. Причина – свержение царя.
О размахе движения вольнодумцев, недовольных самодержавием и крепостничеством, говорилось довольно подробно. Цель восставших – либерализация российского общественно-политического строя: учреждение временного правительства, отмена крепостного права, равенство всех перед законом, демократические свободы (прессы, исповеди, труда), введение суда присяжных, введение обязательной военной службы для всех сословий, выборность чиновников, отмена подушной подати и смена формы правления на конституционную монархию или республику. Степанов, читая, не верил своим глазам. Он не ответил на какой-то вопрос вошедшего в кабинет секретаря Ивана Григорьевича Родюкова, остановившимся взглядом смотрел на человека и не мог сообразить, что ему надо. Тот же, увидев необычайную бледность губернатора с газетой в руках и не отрывающего взгляда от строк, постоял в растерянности с минуту и вышел. Стал искать свежий номер «Московского вестника», а найдя и взглянув, ужаснулся. В нём о восстании писали более подробно.
Между тем, перебрав все газеты и журналы, перечитав их, губернатор пришёл к выводу, что восставшие явились серьезной силой в борьбе за конституционные права российского общества, за ликвидацию рабского состояния крестьянства, в чём  был солидарен с такой постановкой вопроса. Выступление было плохо организовано и быстро захлебнулось. Избранный руководителем князь Трубецкой на площадь не явился. Произошло замешательство в действиях восставших, споры в назначении нового диктатора. Время было потеряно. Как же случилось, что застрелен Милорадович и командир лейб-гвардии Гренадерского полка Николай Стюрлер? Последнего Степанов не знал. Но Милорадович, его товарищ по оружию, храбрейший человек и патриот Отечества, наконец, его покровитель? Подумал: как бы я себя повёл, в каком оказался стане, если бы оставался в Петербурге, а не здесь, на губернаторстве? Куда бы завели мысли о конституционном строе, который дал бы свободу народу? Он, верный монархии, сторонник единоначалия в государстве, потому и не стал членом «Союза спасения», а затем «Союза благоденствия», организованные  в 1816-1821 годах.
 Ему вспомнилась дружба с Гавриилом Степановичем Батеньковым, его интерес к рассказам о жизни австрийских крестьян, которых он видел, бывая в заграничном походе в Австрии, занимаясь с генералом Горчаковым сбором продовольствия для отдыхающей суворовской армии. Тогда Александр Петрович не придал значения этим расспросам приятеля, теперь подвёл под них базовый интерес. Крестьянство там было вольное, хозяйства крепкие, дома и дворы ухоженные. Как они трудились и жили? Юного офицера это меньше всего интересовало. Теперь, в зрелые годы, он бы изучил их труд, быт, как изучает теперь, бывая в поездках, Енисейские земли, жизнь русских поселенцев и местных инородцев, занося свои наблюдения и исследования в толстую тетрадь для будущих публикаций. Эта информация используется уже сейчас. Вместе со своими ближайшими помощниками работает над проектом «Степные законы для кочевых инородцев Енисейской губернии». Тема знакомая: вместе  с Батеньковым участвовал по поручению Сперанского в разработке закона об инородцах. Вот тогда-то Батеньков подробно расспрашивал его о жизни зарубежных крестьян. И говорил, что в Сибири нет крепостных и помещиков. Там есть вольные поселенцы да кочевые, свободные от крепости народы, хотя они в большой степени зависят от состоятельных баев и ханов – как и во всём мире, свою волю диктуют богатые и успешные.
Губернатор слышал нарастающий говор в приёмной у секретаря. К нему шли на доклад прокурор, полицейский, жандармский офицер, надзирающий за арестантами в остроге, городской голова, судья. Степанов слышал их голоса и не мог приказать себе начать приём из-за раскисшей, как земля под дождем, воли от прочитанного и предположения своей судьбы, останься он в столице. Дверь все-таки распахнулась без его колокольчика, каким он подавал сигнал секретарю, и в кабинет, шумно ступая на пол в зимней тяжелой обуви, вошёл встревоженный актив губернского правления. Председатель правления – коллежский секретарь Николай Петрович Фролов торопливо задал вопрос:
– Ваше превосходительство, можно ли верить газетам? Мы встревожены!
Губернатор продолжал держать в руках московскую газету и, не отвечая и в то же время отвечая на вопрос, сказал:
– На Сенатской площади, во время назначенной присяги императору Николаю Павловичу пролилась кровь моего боевого товарища по двум войнам графа Милорадовича. Убит разъярённым Каховским.
– О чём вы спрашиваете, милостивый государь, – с оттенком сарказма сказал председатель губернского суда  Алексей Иванович Мартос, – о таких серьёзных вещах газеты обязаны высказываться официально, но скупо! Очень скупо.
– Рассаживайтесь, господа, – приходя в себя от информационного шока, пригласил чиновников губернатор, – обсудим текущий момент. Да, на Сенатской площади полки вместо присяги императору встали на сторону заговора против монарха. Возмущенный неповиновением генерал Милорадович, в ранге губернатора Петербурга, бросился к заговорщикам, пытаясь призвать к примирению, но Каховский выстрелом из пистолета свалил с лошади героя Отечественной войны. Тот от тяжелого ранения умер. Однако восставшие не предпринимали никаких действий. Огнём из ружей и пушек полки были рассеяны верными императору войсками. Газеты сообщают  о жертвах: убито значительно больше тысячи человек: один генерал, несколько десятков офицеров, несколько сот черни,  много подростков, находившихся на площади. Начались аресты.
Тяжкая тишина повисла в кабинете. Через минуту чиновников прорвало: заговорили все сразу, и губернатору трудно было разобрать в этом гаме: кто, о чём  говорит. Слышались фразы возмущения в адрес восставших. Соболезнование о гибели Милорадовича. Среди общего шума раздался громогласный голос жандарма Маслова. Он, как обычно, занимал место справа от судьи и прокурора, встал, выбросил руку вперед, как бы приказывая собравшимся людям замолчать, сказал:
– Господа, мы должны принять резолюцию в поддержку императора и заверить, что губернское правление не позволит шатать трон монарха. Предлагаю составить комиссию, дабы она выразила нашу волю.
– Газетные и журнальные публикации нельзя брать за основу произошедшего волнения. Есть вероятность искажения действительности, – сказал губернатор. –  Уместно подождать официальную оценку случившемуся, высочайшие рекомендации к действию, и тогда изложить свою точку зрения в поддержку царского дома Романовых. Почта с таковой оценкой, я уверен, в пути. Теперь же приступим к освещению наших внутренних дел. Прошу полицейское управление доложить о событиях за истекшие сутки.
Официальная оценка восстания, незамедлительно получившая нарицательное имя – «декабристы» была получена следом. Вскоре пришло траурное письмо от сыновей о кончине матушки Пелагеи Степановны.
Потрясение за потрясением. Александр Петрович скупо рассказал о восстании декабристов  жене, оставляя при себе крамольные соображения в свой адрес, нахлынувшие в то утро  в кабинете. Ни к чему ей тревоги. С известием о кончине матушки невестка разрыдалась и долго горевала. Поминальные девять дней прошли, близятся сороковые, а скорбь с её лица так ни сошла. Заказали панихиду в Благовещенском соборе.

 16.
 Этап государственных преступников прибыл в Красноярск в августе 1826 года. Дни стояли погожие и даже знойные, вызывали жажду, которую утолить нечем. Терпели. Закованные в кандалы арестанты вызывали сострадание у городских зевак. Как только колонна колодников под охраной солдат вошла на окраину, свернув на самую крайнюю улицу города, раздался заполошный крик: «Ведут! Декабристов ведут!» Из домов и усадеб выскакивали босоногие мальчишки, за ними сначала несмело, появлялись мужики, затем и бабы. Стоя у калиток, иные молча провожали арестантов крестным знамением, иные шли за колонной, крестясь и бормоча:
– Заступники крестьянские! За народ страдают, за волю!
– Дворянских кровей, а вот – бунтари!
– Не просты люди, петровские да катерининские вельможи,  не сдюжили против кабалы народной!
В колонне шли не только декабристы, но и преступники различных мастей: воры, казнокрады, убийцы. Изнурённые почерневшие от солнца лица, похудевшие измождённые фигуры, в арестантской одежде люди выглядели однородной массой с потерей прежнего здоровья, бодрости, с падением духа. На  бородатых лицах печать страдания, у многих – раскаяния.  Глухой топот, тяжелое дыхание, звон цепей вылились в печальную, заунывную песню: «Горячее солнце все ниже, в степи серебрится ковыль. /Колодки да  тяжкие цепи, несу их в холодну Сибирь».
У кого-то вырвался едва ли не предсмертный возглас:
– Воды, дайте воды!
В колонне произошло замешательство, движение застопорилось, послышались окрики: «Марш, марш! Стоять не велено!»
Какая-то баба выскочила с кувшином из калитки, бросилась к колонне. На пути встал жандармский офицер,   саданул прикладом ружья в глиняный сосуд, разбил, вода окатила ноги женщины, раздался крик:
– Побойтесь Бога!
– Не велено! Не берите грех на душу! Марш, марш!
– Спасибо, люди добрые! – взвился над колонной сиплый с надрывом голос, – царские сатрапы беспощадны!
Арестанты, звеня кандалами, бороздя пыльную улицу, мерно из последних сил двигались в сторону острога, где утолят жажду, примут скудную пищу, и снова кандальный звон, проклятия мучителям.

Александр Петрович был уведомлён об этапе с предписанием: пополнить арестантскую кухню провизией, предоставить короткий отдых арестантам  в действующем остроге, расположенном за чертой города. Губернатора депеша взволновала присутствием в этапе декабристов и предписание  в отношении провизии.
Накануне городской голова Степан Яковлевич Кузнецов, избранный в начале года красноярцами, доносил о том, что запасы хлеба в городе истощены, а торговые ряды скудеют. Крестьяне и казаки придерживают муку, боятся не дотянуть  до нового урожая, а купцы ломят цену. Об этом губернатор знал. Хлебная проблема решалась в губернии медленно. Великие расстояния между  хлебородными российскими землями и Приенисейским краем тормозили завоз не только зерна и муки, но и круп. Создавалась ежегодная нехватка. Степанов видел  решение проблемы не только при помощи увеличения купеческого завоза, но прежде всего через расширение пахотных земель  в Ачинском, Минусинском, Канском и Красноярском округах. Выходило не так-то просто поднять целинные земли. Попросту не хватало крестьянских рук и крепких плугов.  Пополнение людьми края идет медленно. Однако на плодородных землях Ачинского и Красноярского округов пашня расширялась. Здесь стали брать ржи, а это озимые, сам двенадцать, пшеницы –  сам восемь, ячменя и овса – сам  семь.  Губернатор, выезжая в округа, изучал не только местоположение земель, рек и озер, исследовал  гумус, но  и вел статистику урожайности, занося все наблюдения в свой толстый походный журнал.
Александр Петрович в беседе с Кузнецовым прикидывал, когда крестьяне и казаки выйдут на жатву озимых, возьмут первый урожай и пополнят рынок мукой, печеным хлебом.
– Июньская жара хорошо подтянула озимые, – говорил уверенно губернатор, – в районе стеклозавода нивы золотятся, а также ниже Красноярска в Берёзовке,*  за сопками Бадалыка. Крестьяне уж навострили косы, серпы и вот-вот выйдут на жатву.
– Дай-то Бог, погоду, поставим снопы, глядишь, вздохнем легче, – соглашался градоначальник. – Государственные крестьяне и березовские казаки, что в моём ведомстве ожидают начало жатвы с молитвами, не упустят золотое времечко. Заждались.
--------
*В 1639 году монахи Спасского монастыря из Енисейска Иван и Герасим купили у атамана Милослава Кольцова земли в устье речки Берёзовки для строительства Введенского мужского монастыря для больных и увечных казаков Красноярского острога. В 1821 году в селе построен каменный храм, в 1840 году создана переправа через Енисей.

– Наши наблюдения и надежды, господин Кузнецов, совпадают, –  повеселевшим голосом закончил беседу Степанов, –  прошу держать хлебные дела на контроле.
 Губернатор изволил взглянуть на  этап арестантов, посчитать количество душ, ибо в циркуляре  точное число не называлось из-за дорожной убыли людей. Только на месте  можно определить объем пополнения провизии, хотя мог поручить это хлопотное дела  Кузнецову, председателю енисейской казенной палаты Ивану Семёновичу Пестову, жандармскому офицеру острога. Александр Петрович ловил себя на желании взглянуть на декабристов, среди которых были хорошо знакомые дворяне. Взглянуть, возможно, в чем-то помочь. Добром ли это отзовется или наветом, но он не думал о будущих последствиях и стремился порывом добродетели успокоить свою душу. А она у него страдала от двойной скорби: кончина матушки невосполнимая потеря, он не проводил маменьку  в последний путь. Это обстоятельство висело на нём тяжким упреком. Его отрада –  любимая  Катенька не может смириться с потерей Толика, рожденного в Красноярске двумя годами раньше. Слабенького и болезненного Бог забрал его вслед за кончиной маменьки. Смерть  сына  поразила и его, словно отравленная пуля, сидящая где-то в душе, отдаёт щемящей болью. Не вырвать её, а глядя на печальную Катеньку и того горше сознавать эту утрату. Потеря сына, по его мнению,  медленно сушит душу и тело жены. Ничем не может он её ободрить, обрадовать: ни своим здоровьем, ни делами в городе. Видит искусственную улыбку и молчаливое ободрение: мол, не печалься, друг мой, на счёт меня. Всё обойдётся хорошо, время вылечит! Не вылечивает. Всё глубже и глубже уходит печаль,  давит приступами грудная жаба, от которой стали отпиваться настоями валерианового корня, пустырником. Рекомендованные прогулки на свежем воздухе, как и настои, помогали слабо: тяжёлая борьба за жизнь затягивалась.  Он не мог ни с помощью губернского врача,  ни с помощью фармацевтов разорвать эту петлю.
Поставить  в вину кому-то эти несчастья он не мог.  Разве что себе за малое внимание  к родным, а больше к делам губернии, за недостаточную медицинскую помощь захворавшей жене. Вот тогда-то он вплотную занялся вопросами здоровья подданных ему жителей, расширил больницу. По его просьбе с  медицинского факультета Московского университета приехали молодые врачи и организовали широкую практику. Одновременно обновил аптеку, которая стала филиалом нижегородского фармацевта Руммеля. Аптекарь побывал в Красноярске,  привез оборудование для лаборатории, оставил прибывших с ним  лаборантов, они стали готовить микстуры и порошки, широко использовать лекарственные травы. Екатерина Федосеевна к осени пошла на поправку, но  полного выздоровления пока не наблюдалось.

17.
Губернатор  и председатель губернского суда Алексей Иванович Мартос ехали на пролётке к арестантам по тряской дороге. Продолжали стоять жаркие солнечные дни, на седоках летняя легкая одежда, поток воздуха  от бега пролетки  почти не освежал. Словоохотливый Степанов молчал все три километра пути  до острога, и удивил Мартоса, который и сам был не прочь поговорить   не о  губернских делах, а о литературных, поскольку сам писал статьи в журналы  о сибирских бескрайних просторах, о народах их населяющих.  Алексей Иванович с присущей ему деликатностью тоже молчал, не желая нарушать того собранного состояния своего начальника перед непростым мероприятием. И лишь подъезжая к острогу,  увидев входящих на территорию закованных в кандалы арестантов, взбивая  пыль, удручая и без того безликую массу невольников, что до отказа заполнила двор, Степанов возбужденно бросил:
– Такого зрелища я раньше не видывал! Острог полон!
Карета остановилась, кони замерли. Появившийся пристав дал отмашку рукой кучеру, разрешая въезд в острог,  отдал честь начальству и  двинулся вслед за пролеткой.  Степанов и Мартос торопливо спешились, с волнением глядя на сидевших на земле под солнцем, под навесами, обескровленных людей. Серо-черные однообразные людские глыбы, словно окаменевшие, сидели тесно.  Не слышалось даже дыхания, и лишь застарелый запах пота и давно немытых тел  остро ударил в нос.  Степанову представилась мертвая панорама Саянских гольцов с каменными глыбами. Но он знал: там есть скрытая жизнь лишайников и мхов, летних насекомых и грызунов, низкорослых трав с редкими  лоскутами вереска.  Но здесь, в этих людских гольцах есть ли жизнь, не умерла ли она, смогут ли эти изваяния ожить, если их напоить, накормить? Смогут ли они после столь труднейшего перехода в места, уготованные для каторги, быть полезными, работоспособными? Степанов, оцепенев, смотрел  поверх голов, и взгляд его упал на последнего, вошедшего колодника, тяжело опустившегося на землю, воскликнул:
– Ваша сиятельство, Федор Петрович Шаховский?! Вы ли?
Арестант, одетый как и все в черно-серый  кафтан, брюки, на ногах коты, на бритой, но уже с начинающими отрастать волосами под картузом, медленно поворотился на голос, блеснув сухой синью глаз, с трудом разжимая спекшиеся от жажды губы. Тридцатилетний, выше среднего роста, белобрысый он был худощав всегда. Теперь же в ходе этапа вовсе усох телом и имел довольно жалкий вид. Но эта внешняя сторона не давала полного представления о его духе.
–  Степанов, вы? –  не сказал, а просипел арестант. –  Прикажите подать людям воду.
– Да-да, немедленно! Немедленно напоить прибывших! – раздался его звучный приказ. – Господин Маслов, распорядитесь напоить людей!
Степанов видел, как Маслов  грубо, в шею, погнал своих людей за баклагами с водой. Несколько солдат, бухая  сапогами, безмолвно скрылись в бараке. Гнев сверкал в глазах губернатора, он обратился к своему спутнику:
– Как вам это, господин председатель? Что – преступник уже не человек?
– Лишения в этапе неизбежны, ваше превосходительство. Но расторопнее жандармам быть надо.
Степанов выхватил баклагу из рук подбежавшего солдата, выдернул пробку и стал наливать в кружку воду, которую держал служивый. Руки губернатора дрожали.
– Пейте, князь, пейте! – подал он кружку арестанту. Тот, не вставая, принялся жадно пить, стуча зубами о кромку.
Степанов знал князя как изыскателя новых возможностей в производстве  продуктов сельского хозяйства. Знакомство состоялось шесть лет назад, когда в Императорском обществе испытателей природы и Московского общества сельского хозяйства Шаховского ставили в пример, как образцового хозяина. В своих записках князь отмечал: «По приезде в имение жены в село Ореховец нашли мы крестьян в великой бедности и, желая облегчить их жизнь, положили значительный капитал, обратив часть оного на усовершенствование  хлебопашества и хозяйственных заведений». Князем была ликвидирована чересполосица, крестьяне получили лучшую землю, была сокращена барщина, введено многополье, залужая пашни бобовыми травами с последующей распашкой под хлеба, пары. Князь приобретал  современные плуги, культиваторы и сеялки для крестьян, контролировал  использование орудий не только на собственных землях, но и на наделах крепостных. Расширил овощеводство. Доходы крестьян и самого хозяина увеличились, что стало причиной недовольства соседей и доноса на Шаховского, рушившего  патриархальные устои крестьянского бытия. Памятуя увлечение в первое время развитием хозяйства в своём имении, Александр Петрович был удовлетворён нововведениями князя, и сам стремился к тому же, внедрял хозяйственные наработки  как в Ловати, так  и здесь,  в менее благоприятных условиях, вникая в нужды земледельцев.  Теперь, увидев плачевное состояние  осужденного, решил оказать ему хоть какую-то помощь. Губернатор распорядился снять с Шаховского кандалы, и, выяснив, что арестанта ждёт  этап в Туруханск, приказал оставить его на три дня в Красноярске, чтобы подкормить, дать сил добраться до места ссылки.
– Не положено, ваше превосходительство, –  возразил пристав, – обязан о таком деянии вашем сообщить в Третье отделение.
 Мартос беспомощно развел руками, на немую просьбу Степанова о поддержке. Судья подошёл к Маслову и что-то негромко стал говорить.
–  Не могу, даже из уважения к вам, господин Мартос. –   Донесение обязан отправить.
Степанов слышал эту реплику, горько усмехнулся, но от своего намерения не отказался и подумал: «У Маслова злой ум, хотя человек начитанный и весьма образованный. Но злой ум  не способен творить добро, участливо заглядывать в души людские, особенно повинных».
Зная насколько суров северный округ,  неимоверно трудный путь, Александр Петрович настоял на своем. Мартос был в душе солидарен с губернатором, но отмалчивался. Убедившись, что все арестанты напоены, а с Шаховского сняты кандалы, губернатор  распорядился принести ему отчет о запасах продовольствия, какого объёма потребуется  дополнение и уехал в контору.  Через секретаря Родюкова отослал распоряжение городскому голове о том, сколько же необходимо отправить в острог муки, сухарей, вяленой рыбы. Назавтра он снова  посетил острог для беседы с Шаховским, в присутствии пристава губернатор спросил:
– Думаете ли вы, Федор Петрович,  в этом суровом крае заниматься возделыванием сельскохозяйственных культур?
– Есть такое желание и мысли, коли позволит климат,  да будет это угодно Всевышнему и императору, – отвечал арестант.
– Я пошлю вам по весне семена картофеля. Крестьяне в деревнях выращивают этот прекрасный продукт питания.  Есть хороший сорт. Попробуйте.
– С превеликой охотой, ваше превосходительство, займусь опытом. Разводят ли там скот?
– Есть такие подвижники, но держат коров всего две семьи. Люди там занимаются рыболовством, охотой. Добывают пушного зверя: соболя, куницу, песца – наше мягкое золото. Угодно ли вам это ремесло?
– Нет, мне неведомы такие способности.
Губернатор проследил за тем, какие продукты были закуплены на деньги из фонда Приказа общественного призрения,  велел сытно кормить в остроге арестантов,  особенно тех, кто отправляется в новый этап на поселение, в частности, Шаховский в Туруханск, а Семен Краснокутский на восток*.
Поредевший этап ушёл в разные округа губернии. Степанов писал в инстанции о том, чтобы  Шаховского, как человека склонного к сельскохозяйственной науке, весьма начитанного и целеустремленного, можно было использовать в этой области. Туруханский голова был не против предложения губернатора, поселил ссыльного в семью, что держали крупнорогатый скот. Князь наладил деловую переписку с ботаником  Григорием Ивановичем Фишером основателем Московского общества испытателей природы, так как был с ним лично знаком, сообщал ему о климатических условиях, фауне и флоре, высказывал свои соображения в разведении картофеля, овощей, просил его советы.
--------------
* В Красноярске и  в губернии жили декабристы: Ф. П. Шаховской (1826—1828), Н. С. Бобрищев-Пушкин (1831—1840), С. Г. Краснокутский (1831—1838), П. С. Бобрищев-Пушкин (1832—1840), М. А. Фонвизин (1836—1838), М. Ф. Митьков (1836—1849),М. М. Спиридов (1839—1854), В. Л. Давыдов (1839—1855). Из списка видно, что тесное общение с декабристами у Степанова было только с Шаховским.


Несколько писем губернатора и арестанта миновали жандармского надзирателя, и от Степанова немедленно потребовали объяснение в Третье  отделение – орган  политического надзора и сыска в империи. Губернатор отвечал: «Переписка наша имеет сугубо хозяйственный характер, направленная на испытание возделывания некоторых культур. Ежели он разводит картофель и другие разные овощи, которых прежде в Туруханске не было, и будет их раздавать и продавать жителям, то сие не может принести никакого вреда, кроме пользы».
Сотник Сапожников сообщал в надзирающую канцелярию о поведении Шаховского: «Имею честь донести, что насчёт нравственности Шаховского наружного распутства не замечено, от жителей как Туруханска, равно и от живущих от Туруханска вверх по Енисею приобрёл особое расположение через ссужение их деньгами, обещанием улучшить их состояние через разведение картофеля и прочих огородных овощей, провозвещая им дешевизну хлеба и прочих вещей в крестьянском быту необходимых». В следующем донесении сообщается, что «…преступник располагает иметь в Туруханске домоводство и скотоводство, разведение картофеля и прочих овощей».
О таком намерении ссыльного князя Степанов знал из первоначальной личной беседы и налаженной переписки. Однажды зимним днем после своего доклада губернатору о безнравственных проступках некоторых жителей города, в частности, пьянства и мелкого воровства,  председатель губернского суда Мартос осторожно высказал пожелание: прекратить всякое общение с государственным преступником.
– Оно чревато последствием, ваше превосходительство. Надзирающий в Туруханске сотник Сапожников – человек неугомонный, службист, и строчит на князя донесение за донесением, хотя тот ничего противозаконного не совершает.
– Именно противозаконного. Вы знаете, Алексей Иванович, что князь в своём имении стремился облегчить жизнь крестьян. Вот и здесь помог жителям Туруханска погасить недоимки по повинностям, израсходовав триста рублей, присланных ему женой.
– Относительно закона тут нет нарушений. Человек тратил свои деньги. Но моральное воздействие на такой шаг шеф политического надзора Бенкендорф посчитал нежелательным. Преступник – а вот добрый!
– Мне хотелось бы знать, не этот ли шаг князя повлиял на решение Бенкендорфа и приказав: «Губернатору предписывается позаботиться о перемене места жительства Шаховского и надлежит назначить город, который он сочтёт необходимым в данном случае, но с тем, чтобы Шаховской от этого ничего не выиграл».
Мартос был чуткий человек, хороший психолог и видел, как Степанова волнует судьба одаренного человека, который может  обогатить суровый край  своими исследованиями, сочувственно относился, к эмоциям губернатора, но, вставая на букву закона, напрямую поддерживать его не мог.
– Ранее я ходатайствовал о переводе Шаховского в Красноярск для продолжения опытов с сельскохозяйственными культурами, чем он активно занимался в своём имении, писал статьи и публиковал их. Вот письмо Фишера, он просит меня всячески оказывать Шаховскому поддержку, – возбужденно говорил Александр Петрович, что вполне соответствовало его характеру. – Мне было отказано. И вот теперь разрешена перемена места жительства. Я выбрал благоприятный Минусинск. Жду ответ.
Вскоре пришло  назначение: город Енисейск, расположенный  ниже слияния могучей Ангары с Енисеем, где успел побывать сам Александр Петрович, найдя его в хорошем состоянии,  успешно развивающийся на рыбных промыслах, золотодобыче и пушнине. Подспорьем к этому мастера железных дел отливали на заводе церковные колокола, и они звонили чистым звуком не только в Енисейской губернии, но и за её пределами. Набирал силу Каменский спиртоводочный завод, расположенный в предместье Енисейска.  На нем работало большое количество человек. Спирт шёл для хозяйственных нужд граждан, в больницы, аптеки и в питейные дома. К тому же население Енисейска значительно шагнуло в сторону скотоводства, особенно коневодства.
В начале августа следующего года Шаховской отбывает  на новое место ссылки. С надеждой развернуть свои изыскания в более подходящих климатических условиях, собираясь по весне устраивать парники для выращивания капусты, огурцов, свеклы. И, конечно, картофеля, как уже повсеместно отмечалось  его значение в качестве второго хлеба. Длительная зима, постоянный надзор подорвали душевные силы Федора Петровича.
О душевной болезни декабриста Степанов по различным каналам узнает только летом 1828 года,  дает распоряжение поместить его в городскую больницу, собираясь при случае навестить и оказать ему посильную помощь.  Одновременно княгиня Шаховская добилась перевода больного мужа в Суздаль. Находясь в курсе дела декабриста, губернатор хлопочет о пересылке   многочисленных заметок и дневников Шаховского о наблюдениях и изысканиях природных условий, почв севера Енисейской губернии для земледелия.  Александр Петрович понимал, что забота о государственном преступнике, хотя и не признавшего своей вины, ничего хорошего не принесёт, но поступить иначе не мог. Безусловно, такое поведение губернатора раздражало Николая I, следившего за делами  декабристов, но безупречное служение Степанова, сдерживало императора от резких шагов до поры до времени.
 
18.
Александр Петрович имел обыкновение делиться своими  впечатлениями и переживаниями по многим событиям и случаям в жизни губернии с женой. Чаще всего беседы проходили вечерами во время трапезы. Теперь они перешли в спальню, где прикованная недугом к постели находилась Екатерина Федосеевна. В морозный вечер января Степанов торопился в дом, к жене, рассказать ей о том, что  в острог прибыл его старый знакомый  Краснокутский, с предписанием отбыть в Минусинск на поселение. Александр Петрович прямо  с мороза, сняв пальто, вошёл в спальню.
– Саша, от тебя веет свежестью морозной. Как приятно вдыхать такой воздух. Прикажи вынести меня в сени, хочу взглянуть на застывшие во сне обледенелые берёзы, что стоят во дворе. Однако ты чем-то возбуждён? Рассказывай.
– Но твоя просьба.
– А ты прикажи и рассказывай.
– Да-да, душа моя.  Оденем тебя в шубу и вынесем в кресле в сени. Ермолай, ты слышал просьбу Екатерины Федосеевны. Приготовь кресло с пуховым одеялом, Евдокия, подай госпоже шубу, шаль, валенки, оденьте теплее.
– Так каковы новости в губернии?
– Всех не перескажешь, душа моя.  Декабриста Краснокутского Семёна Григорьевича отправил в Минусинск на поселение. Прибыл он к нам  из более сурового Витима, что стоит на реке Лена. Хлопотала за него сестра. Милость снизошла. Семён Григорьевич участник Бородинского сражения, дрался под Тарутино и Малоярославцем, покорял Париж, вышел в отставку генерал-майором, служил обер-прокурором. Он болен ревматизмом. Я написал окружному начальнику Кузьмину и просил оказать поселенцу всякую помощь и защиту.
Екатерину Федосеевну укутали в теплое. Ермолай и Александр Петрович усадили больную в кресло, вынесли на веранду со стеклами, подернутыми инеем, открыли дверь, и губернаторша увидела в сумраке вечера стоящую заиндевевшую берёзу с опущенными низко над сугробами снега ветвями. Накануне упала легкая оттепель, а сейчас снова ударили морозы, и деревья оделись в сказочное льдистое убранство, горя  мириадами алмазных бликов от солнечных лучей днем и от лампадных огней вечерами.
– Ты видел этого человека, друг мой? – по обыкновению с лаской говорила Екатерина Федосеевна. – Чем живёт он духовно?
– Он тяготеет к историческим исследованиям. Сейчас его интересует история  французского географа Малт-Брюна, переводит его труды, – Александр, надев пальто, сел во второе кресло подле жены, взяв её правую кисть в свои руки.
– Ссылка не сломила дух декабриста?
– Как видишь, но он страдает болезнью ног. Я намерен просить позволение посетить  Краснокутскому Тункинские минеральные воды.
– Друг мой, ты рискуешь снова прогневить Третье отделение, как это было с князем Шаховским.
– Это мой порыв души. Князь не признал себя виновным в декабрьском восстании, поскольку не был на Сенатской площади, а лишь однажды несколько лет назад посетил совещание тайного общества. Против него было одно серьезное свидетельство: якобы он готов был покуситься на жизнь царя. Писал  записку Александру Павловичу о том, что надо искоренить в стране рабство. В чём я с ним солидарен, за что можно обвинить и меня, – запальчиво говорил Степанов.
Сын псковского губернатора, Федор Шаховский был прекрасно образован, начитан, видел благо Отечества в просвещении. Не боясь гнева, он писал императору: «Мы должны занять от просвещения народов всё, что могло развить душевные и умственные способности, водворить промышленность, обучиться наукам, которые бы делали пользу Отечеству, для блага которого каждый из сынов должен посвятить жизнь свою. Крестьянство освободить от рабства».
– Я точно так же вижу благо для нашей страны – широчайшее просвещение народа, независимо от сословия. Грамотному крестьянину или мещанину проще изучить законы и соблюдать их. В чём  же тут  крамола?
– В том и есть крамола, друг мой, сам говорил, что тёмным человеком управлять легче, что мысль о конституции пугает  многие слои дворянства и чиновников. Как я жалею, что оставила из-за болезни свой труд учителя. Я поняла, что учитель – это тот же первопроходец, пробирающийся сквозь дремучую тайгу к свету. Так и учитель, поставленный  не в лучшие условия от чиновников, пробивается со своими знаниями в дремучее общество, несёт ему свет.
– Мысль твоя глубока по содержанию. Я вижу, насколько беспомощны наши усилия в просвещении народа нашего. Причины: детский взгляд самодержавия на просвещение. Я как губернатор не могу развернуться со школами из-за пустой казны. Я тебе признаюсь, душа моя, всячески стараюсь помочь учителям: бесплатно завозим дрова, селим в лучшие дома, помогаем с продуктами питания, одеждой, изыскиваем деньги на поощрение на грани нарушения закона. С декабристами тоже на грани нарушения.
– Будь осторожен, друг мой, за помощь декабристам тебя не пощадят, как не щадят талант Александра Пушкина, изгнанного из столицы сначала на юг, а затем в глухое село Михайловское. За что? За вольнодумные стихи, за солидарность его, я думаю, с чаяниями декабристов.
– Его «Кинжал»,* донесенный до нас в списках, потрясает политической составляющей против самодержавия. «И на торжественной могиле \Горит без надписи кинжал». Наша борьба за просвещение и есть тот «кинжал без надписи», направленный против всякого бесправия. Я рассказывал тебе о своих поездках по землям губернии, о том, что веду записи своих наблюдений, бесед с жителями, об их материальном достатке. Пока не вдаюсь в анализ: насколько хорошо или плохо богатство земель используется людьми для зажиточной жизни. Но вижу, недостаточно из-за того, что край не изведан, а дремучесть человека  не позволяет умело взять это богатство. Стеклоделательный Знаменский завод, выпуск писчей бумаги под Ачинском купцом Родионовым, колокольный завод у Енисейска, старательская золотодобыча – это малая толика от того, что может дать этот край. Родилось желание глубоко исследовать губернию, описать её подробно. Просветить!
– Вот и употреби свою энергию на благородное дело, оно менее опасное, нежели помощь декабристам.
– Ты напрасно  тревожишься, Катенька, я не преступаю грань дозволенного.
– Но злые языки есть всюду. Довольно потчевать соловья баснями. Вели отнести меня в столовую да накрыть стол. Проголодалась на  морозном воздухе.
Александр Петрович немедля выполнил просьбу.

---------------
*Стихотворение «Кинжал» написано юным поэтом в период близкого общения с членами Южного общества декабристов. В последней строфе «…без надписи кинжал»  заложен смысл  предназначения оружия для борьбы против всякого тирана. Этот образ создан Пушкиным благодаря знаниям революционного движения немецких студентов, которые по средневековым традициям указывали на кинжале имя того, против кого он будет направлен.

Это была последняя внятная и продолжительная беседа супругов, которую Александр Петрович запомнил на всю жизнь. Зима, как всегда, утяжеляя, сокращала его поездки по губернии. Теперь он никуда не стремился, видя, как медленно тает Катенька, был недоволен собой, казалось, могущественный за своим  губернаторском столом, ничего не может сделать для жены. Он бессилен, как мальчик, не имеющий силы и возможностей добывать себе пищу. Многие часы проводил возле её кровати, вспоминая прожитые дни и годы. Она видела, как беспокоен сердечный друг, как порой нервничает от того, что мало занимается  делами и отсылала его:
– Друг мой, тебя ждут в конторе. Экипаж подан, поезжай. Ты уж ничем мне не поможешь.
Эта фраза  острым шилом колола  его душу, сознавая свою беспомощность, он ехал в свой кабинет, кое-как вел дела. Секретарь Иван Родюков видел, как у волевого и решительного губернатора все валится из рук, и стремился переложить на свои плечи  непосильную ношу, с большим рвением служить своему патрону. Однако понимал, что никоим образом не может заменить даже части того, что выполнял Александр Петрович.
Степанову предстояло пережить с уходом Кати  то, что переживает всякий любящий человек уход дорогого человека, и что невозможно вернуться к тому состоянию, в котором пребывал прежде. То состояние  покинуло  его  навсегда, как навсегда исчезает в небытие падающая и сгорающая комета, оставляя после себя только светящийся на мгновение след, и больше ничего. Катя же  оставила после себя его, любящего, детей, и воспоминания!
 Порой он одергивал себя за преждевременные мысли, но видел, они вещие и ничто уж более не способно вырвать любимую из лап смерти. Он молил Бога не отнимать так быстро, не сиротить, и уж если это произойдет, то дал бы ей легкую, без мучений смерть.  И снова, назойливая, ставшая навязчивой идеей, повседневная мысль о том, что он, могущественный губернатор, не может даже сгладить её мучений. Не потому ли, что он вовсе не могущественный, а добрый к людям, любит каждого, а этой-то любви, её силы не хватает, чтобы противостоять недоброму, злому оскалу жизни, оградить супругу от беды. И никто не может, даже государь – наместник Бога на земле. Как все стихийно и непредсказуемо, как слезы, катящиеся из глаз при панихиде.
Но надо было жить, трудиться и так жить, чтобы оправдать свое появление на свет, свое предназначение и в теперешнем состоянии совершить более весомое, нежели до этого делал за себя и за Катерину.
В середине февраля 1827 года Екатерина Федосеевна преставилась. Степанов, с содроганием ждал этот неминуемый день, готовил себя к неизбежному  расставанию морально, предполагал то, как тяжело будет это расставание, не свалит ли его с ног. Тяжесть эта оказалась настолько великой, что придавила его к стулу возле гроба покойной на все три дня. Он не принимал пищи, кроме воды, до отпевания в Покровском соборе, поскольку священник Фортунат признан лучшим проповедником и был духовным отцом губернатора. Никакие увещевания своих приближённых чиновников, высказывающих соболезнование у гроба, не воспринимать столь тяжко утрату, следует встать, собраться с духом, принимать пищу – не действовали. Слезы утраты глушили все силы, а  желаний никаких не было, и он читал молитвы с раскрытого Евангелия вслух, чаше тихим шепотом. Просил Господа принять душу рабы Екатерины в рай, оставался безучастен ко всему, что встревожило многих.
После отпевания и похорон жены Александр Петрович не появлялся на службе всю следующую неделю. Состоявшиеся поминки на девять дней после кончины поразили чиновников тем, насколько губернатор исхудал, был бледен и молчалив. Никто не знал, как вернуть Александра Петровича к прежней жизни и службе. Он не мог смириться с потерей любимой жены, вопреки всяким запретам обретя с ней любовное и семейное счастье. Она была для него постоянным заинтересованным и внимательным собеседником, вместе с тем ценителем и сподвижником всех начинаний. С ней он не скрывал своих мыслей, возникающих проблем, делился, выслушивал советы. В её обществе душа его отдыхала, а сердце таяло от любви, как масло на горячей сковороде. Она была бесконечно заботлива к нему,  к своим детям, осеняла их такой же любовью и вниманием, и даже больше. Тепла её сердца хватало на всех, а голос  всегда звенел в комнатах и на воле  с неописуемой музыкой и притягательностью. И вдруг все это оборвалось, исчезло! Как можно смириться с потерей?
Бытовало мнение, что жена горюет по мужу или, наоборот, из-за жалости к себе: «На кого ты нас оставляешь?», «Как же мы будем жить без тебя?» В таких причитаниях и молве есть смысл и  немалая доля действительности. Александр Петрович страдал иначе не только от обрушившейся привычной жизни, а, прежде всего, от жалости к человеку, от недожитой жизни своего спутника. Жалость эта удесятеряется именно недожитостью, относительной молодостью  человека и насколько он дорог и любим. Степанов вспомнил, как его незабвенный патрон Сперанский, прожив  с семнадцатилетней женой  Елизаветой Стивенс всего год, потеряв  её от чахотки, впал в депрессию и несколько недель не появлялся на службе. Говорят, что  только дочь-младенец Елизавета вернула его  к прежней жизни. Однако никто не смел упрекнуть его за столь длинную паузу в службе, а император Павел I лично  высказал молодому, показавшему недюжинные способности чиновнику соболезнование и просил собраться с силами и приступить к делам.
Полученное соболезнование от императора Николая Павловича, а также от Сибирского комитета несколько укрепили дух губернатора, и он снова стал энергичным и деятельным человеком. И все же потеря Екатерины Федосеевны изменила его. Он стремился больше бывать в поездках по губернии, а по возвращении в город, чтобы погасить гнетущую тишину в доме, приглашал на чаепитие своё близкое окружение, делился с коллегами полученными впечатлениями о дальнейшем развитии губернских поселений. Одно из них вылилось в трогательный рассказ.

19.
На перегоне Ачинск-Красноярск в середине морозного февраля, спустя ровно год после кончины жены, губернатор остановился на станции, чтобы дать отдых лошадям, самому подкрепить силы, переночевать, а утром двинуться дальше. Едва смотритель обслужил Александра Петровича, как с улицы послушался шум подъехавшего экипажа и следом – французский говор дамы. Губернатор, намереваясь отправиться в отведённую ему комнату, задержался, чтобы узнать, кто там пожаловал? Впуская морозные клубы в дверь, распахнутую слугой, вошла молодая женщина в лисьей шубе. На голове поверх высокой прически была накинута пуховая шаль. В тусклом свете свечей губернатор все же смог оценить красоту тонких черт лица барышни. Она смело прошла в глубину помещения, остановилась против Степанова, удовлетворенная осанкой незнакомого и хорошо одетого господина.
– О, зравья жлаю, – сказала она, жутко искажая русские слова, и через паузу произнесла приветствие на чистом французском.
– Вас приветствует на сибирской земле губернатор Енисейской губернии. Я к вашим услугам, – сказал он на французском. – Прошу прощения, сударыня,  насколько известно, в моей губернии никто не заказывал гувернантку. Очевидно, вы следуете дальше? Но прежде, прошу вас, располагайтесь, и мы выслушаем вашу историю.
– Я не гувернантка, – с иронией ответила дама,  снимая с плеч в руки слуги шубу, – а  Жанетта-Полина Гебль, модистка.
В этот короткий диалог второй слуга, вошедший следом, на русском языке обратился к смотрителю с просьбой ночлега, пищи и смены лошадей. Губернатор назвал себя по имени, чем вызвал восторг у барышни, и согласился составить компанию за столом, стремясь утолить жажду любопытства: причина столь необычного путешествия иностранки. Вскоре француженка уселась за стол за поданный ужин, состоящий из сибирских пельменей в сметане, пирогов с ливером и чая из самовара. Утолив голод необычным и понравившимся блюдом, раскрасневшись от горячего чая с мёдом, бесстрашная Жанетта-Полина рассказала о себе и о цели опасного путешествия через всю Сибирь  в Забайкалье на Нерчинские рудники.
«Сударыней движет любовь!» – восхитился Александр Петрович поступком дамы, понимая  её чувства, поскольку сам глубоко любил и был любим.
Жанетта-Полина Гебль – дочь наполеоновского офицера, получила хорошее образование и, слывя красавицей, приехала в Москву и устроилась в торговую фирму в качестве модистки. Вскоре она познакомилась с поручиком Анненковым, жившим в доме своей матери, и молодые люди с первого взгляда влюбились друг в друга. Судьба уготовила им продолжительную встречу в Пензе, где Полина находилась со своей фирмой, а поручик Анненков закупал для батальона лошадей.  Эта встреча определила дальнейшие отношения влюбленных. У  вдовы-матери Ивана Александровича были обширные имения в Симбирской, Нижегородской и Пензенской губерниях с тысячью крепостных душ. Под предлогом объезда этих земель молодая пара путешествовала несколько недель вместе. И среди них произошло то, что происходит среди влюбленных: они отдались друг другу полностью. После грешной ночи поручик договорился на тайное венчание в одной из деревень близ села Пятино, где жила мать. Однако венчание не состоялось: Полина испугалась будущего гнева Анны Ивановны, который мог последовать незамедлительно. В Москву влюбленные вернулись глубокой осенью.
Слушая этот эпизод, Александр Петрович видел на месте поручика себя, но с той разницей, что его Катя не испугалась гнева ни своих родителей, ни маменьки Пелагеи Степановны (царствие небесное родным). Теперь же поступок влюбленной модистки, едущей к мужу на каторгу, снискал глубокое уважение к смелой сударыне.
Очаровал следующий шаг Полины. Арест Анненкова, осуждение его на вечную каторгу в Забайкалье  не убили любовь в сердце Жанетты-Полины.  Вскоре после восстания она родила дочку, которую не приняла мать Анненкова, как незаконно рожденную. Сие обстоятельство подвигло Полину на неслыханный по своей дерзости поступок: она написала на французском языке письмо императору, чего не позволял этикет, и просила разрешения у него отправиться к Ивану Александровичу.
– Вот это письмо, – сказала Гебль, доставая из сумочки, как драгоценность, конверт и в нём сложенный лист с росчерком императора.
Александр Петрович развернул лист и прочитал строки:
«Ваше Величество,
Позвольте матери броситься к ногам Вашего Величества и попросить, как милости, позволения разделить ссылку с её незаконным супругом. Религия, Ваша воля, Государь, и закон учат нас, как исправлять свои ошибки. От всего моего сердца я приношу себя в жертву человеку, без которого я более не могу долго жить… Согласитесь, Государь, открыть состраданию Вашу большую душу, великодушно позволяя мне разделить с ним ссылку. Я отказываюсь от моей национальной принадлежности и готова подчиниться Вашим законам. У подножия Вашего трона я умоляю Вас на коленях даровать мне эту милость. Я надеюсь на неё. Остаюсь, Государь, покорной и преданной подданной Вашего Величества».
«Это любовь, только любовь может заставить человека пойти на такую жертву!» – вновь восхитился Степанов.
– Император был покорен напором моей любви к арестанту, – со слезами на глазах говорила Полина. – Нет, он был восхищен моим поступком и дал согласие, повелев выдать мне три тысячи рублей на дорогу. Таков великолепный царский жест! И вот я теперь здесь, перед вами, господин губернатор. Завтра со своими слугами мы тронемся в  далекий и неизвестный Забайкальский край, где на берегу реки стоит заснеженный рудник Нерчинск.* Наша дочь Александра оставлена у Анны Ивановны, которая переменила свой гнев на милость после царственного жеста Николая Павловича.
– Полина, я не менее чем государь, восхищен вашим поступком. Вы совершаете благородный душевный подвиг, о котором наши потомки сложат песни и легенды. Поклонитесь от моего имени всем осужденным, особенно знакомым барону Владимиру Ивановичу Штейнгелю, братьям Николаю и Михаилу Бестужевым, которые находятся там же, где и ваш Иван Александрович.
-------
   *С  двумя слугами Полина отправилась в Читу 23 декабря 1827 года. Добралась до Читы в первых числах марта следующего года. В апреле в деревянной Михайло-Архангельской церкви Читы  Полина повенчалась с Иваном Александровичем, став Прасковьей Егоровной Анненковой. Только на время венчания с жениха были сняты кандалы. Лишь после 30 лет жизни в Сибири Анненковы получили разрешение выехать из мест ссылки и поселились в Нижнем Новгороде. Полина умерла на восьмом десятке жизни. Перед смертью она продиктовала дочери Ольге воспоминания о своей жизни, где упомянут губернатор Степанов. Ольга Ивановна перевела текст на русский язык и издала в конце девятнадцатого столетия в журнале «Русская старина». Образ жен декабристов был воплощен в двух художественных фильмах советских сценаристов и режиссеров.

– Я вам напишу, господин губернатор, если встречу этих несчастных. Мне очень приятно встретить в этих диких заснеженных местах человека с доброй душой, – растроганно  говорила Полина. – Мне интересно знать, господин губернатор, знаете ли вы поэта Пушкина?
– Конечно, о нём восторженно отзывался Державин.
– Как вы относитесь к его творчеству?
– То, что удалось прочитать в журналах и в списках – несомненно, у него божественный дар, какой вряд ли есть ещё у наших современников. И что характерно для него, как я заметил, он рассуждает поэтическим языком о свободе, чести и совести. Его юношеское стихотворение «Лицинию», где «Свободный Рим возрос, а рабством погублен», я вижу, как эти строки касаются российской действительности, где процветает крепостничество.
– В таком случае, по большому секрету, я покажу вам стихи Пушкина «Во глубине сибирских руд»*. Я их выучила наизусть, послушайте и оцените:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье.
Не пропадёт ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Разбудит бодрость и веселье,
Придёт желанная пора…
Полина с большим напряжением памяти читала строфы, с довольно сносным акцентом, но тут она споткнулась, наморщила высокий и открытый от прически  лоб, прикоснулась к нему пальцами правой руки,  припоминая стихи дальше, но так и не смогла продолжить.
– Пардон,  волнуюсь, не могу вспомнить дальше. Там про оковы тяжкие, которые  обязательно «падут, и братья меч вам отдадут». Вы понимаете, о чём речь? Я обязательно вспомню и целиком прочитаю моему мужу.
– Жаль, сударыня, жаль,  что не услышал заключительные строфы,– горячо откликнулся Степанов. – Я сам поэт и вижу  в этом послании страстную и сердечную поддержку ссыльным декабристам. Он ободряет восставших тем, что начатая ими борьба за справедливое общество не пропадёт, и её продолжат борцы нового поколения.
– Вы подтверждаете смелые мысли поэта, господин губернатор, я тоже так думаю, но вслух не высказываюсь. Это небезопасно. Я буду молиться за ваше благополучие. А сейчас пора отдыхать возле натопленной печи, впереди долгий путь.
– Не смею вас задерживать, мадам! Удачи и дальнейшего мужества!
Александр Петрович принял поданную руку Полины, поцеловал, поклонился и, сделав широкий жест рукой, указывая дорогу в отведённую комнату путешественнице, пропустил её вперёд и сам следом отправился в свою. Он некоторое время стоял у теплой каменки, воображая, как эта смелая женщина по ту сторону этой же печи располагается на отдых, по-прежнему восхищаясь необычным поступком, о котором надо слагать песни. В его сознании штормовой волной звучали строки Пушкина.
--------
*Стихотворение «Во глубине сибирских руд» А.С. Пушкин написал в 1827 году,  от впечатлений после встречи  в Москве с Марией Волконской, ехавшей к мужу, декабристу С. Волконскому, сосланному в Сибирь на каторгу. Стихи были отправлены туда с женой декабриста Муравьевой, также поехавшей к мужу в Нерчинские рудники.  При жизни поэта стихотворение опубликовано не было. Но оно быстро разошлось в списках среди молодежи и почитателей таланта Пушкина.

Много раз Александр Петрович возвращался в своих мыслях к движению декабристов, соприкасался с этими людьми, в целом, противниками самодержавия. Он разделял благородную цель членов Союза Благоденствия, о котором знал через Батенькова: «…цель их есть одно – благо отечества и эта цель не может быть противна желаниям правительства, …что учреждаемое общество хочет быть ревностным пособником в добре».
«Добро к людям придет через свободу, – думал Степанов, – к тем, кто трудится на полях с сохой, даёт мясо и молоко, кто ладит в своих мастерских посуду, обувь, шьёт одежду, куёт скобяной товар. И добро бы это ширилось через школы и училища, лицеи и университеты, не штучным образом, а массой народной. Так бы повести посев знаний, чтобы он осветил жизнь, пророс могуществом, как злаки на чернозёмной почве всходят неисчислимым количеством, способные вылиться в колосья и обогатить стол каждого гражданина земли русской!»
Упрекнуть себя в бездействии губернатор не мог. Он бы гораздо шире развернулся с просвещением, если бы казна отводила достаточно средств для школ, училищ, для оплаты труда учителей. Но скудны эти средства, меценатская помощь – капля  в море.  Развитие губернии не стоит на месте. Разрастаются города, открываются новые промыслы, работные дома, хлебные магазины, школы, больница.  Вот и в культурной жизни шаги.  Музыканты, певцы в царские дни и на ярмарках дают представления. Вместе с Соколовским собрали первый в Сибири альманах. Сборник отправлен в столицу для печати. А надо бы в будущем завести свою типографию. Писчая бумага есть своя. Только что побывал на фабрике у купца Родионова. Бумага его расходится всюду по губернии, но купец просит содействия в продаже за пределы по предложенному списку. Поддержка ему горячая. Рабочие у него живут в своих домах, получают зарплату выше европейского уровня, даже германского. Кроме того, люди держат скот, занимаются огородничеством. Особенно картофелем,  который губернатор  постоянно рекомендует для разведения во всех округах. А это, брат ты мой, сытный и разнообразный стол. К тому же люди купца рыбалят на Чулыме. Родионов показывал, как многодетный и хваткий рабочий Шумилов на зиму берёт наплавными сетями рыбу бочками.  Рыба у него свежая, мороженая и малосоленая – хариус и ленок. Вкус оценен губернатором по самую высокую шкалу. Весьма существенное впечатление вынес губернатор от этого общения с купцом и его рабочими: «Они свежи умом и смелы в объяснениях своих поступков и желаний. Отсюда вытекает главная их черта: люди эти горды своею свободой!»* Александр Петрович эту гордость увидел в своём кучере Кузьме после того, как дал ему вольную, и после изгнания французов мужик стал удачливым извозчиком.
Александр Петрович прошёлся по комнате, приказал добавить свечей и уселся за стол, чтобы занести в журнал свои наблюдения о поездке по Ачинскому округу и реке Чулыму для задуманного систематизированного исследования о землях губернии, о жизни местного населения. Он любил этот порыв души, подчас ураганной силы вдохновение приковывало его к столу на многие часы, чтобы излить в сочинении свои мысли.
--------
*Фраза взята из книги А.П.Степанова «Енисейская губерния».

20.
Вернувшийся из Петербурга чиновник для особых поручений  Владимир Соколовский привёз  дополнительную кипу напечатанного и уже прочитанного в Красноярске первенца «Енисейского альманаха» и много интересной информации о жизни столицы, о своих личных впечатлениях от встреч  с чиновниками и литераторами. Главной из них общение с Василием Андреевичем Жуковским. Поэт весьма одобрительно отозвался о выпуске альманаха и об обществе любителей словесности «Красноярская литературная беседа», о чём писали в журнале «Сын Отечества» Н.И Греча, и в журнале «Отечественные записки» П.П. Свиньина. Степанов, пылкий  поэт Владимир  Игнатьевич Соколовский, публицист Алексей Иванович Мартос, уже блеснувший изданной книгой «Письма о Восточной Сибири», а также председатель енисейской казенной палаты Иван Семенович Пестов, в тесной связке работали над выпуском альманаха, создавали литературное общество, отыскивали любителей чтения, ставили их в свои ряды.  Все они стали авторами сборника. Кроме того, в их ряды вошли туруханский фельдшер Яроцкий, енисейский земский исправник Третьяков. Губернатор напечатал свои стихи, краеведческую статью «Путешествие в Кяхту из Красноярска». Отмечены были сатирические стихи Владимира Соколовского, и помещенный отрывок из будущей книги Пестова «Записки об Енисейской губернии Восточной Сибири».
Это радовало и вдохновляло на новые шаги в том же направлении. Питерских словесников восхитили опубликованные красочные заметки о  богатой сибирской фауне и флоре.  Князь, поэт и литературный критик Пётр Андреевич Вяземский писал, что красноярские авторы «умеют хорошо и дельно говорить о провинции своей».
– Василий Андреевич Жуковский при мне прочитал ваши стихи, похвалил, заметил, что ранее был знаком с вами,  желает дальнейших успехов в словесности, – с жаром рассказывал Владимир Игнатьевич, – вот эти стоки:
Я лечу под парусами
Между гор и средь лесов,
Вслед за бурями и льдами.
Бог мой щит и мой покров!
С Ангары до устья моря
Вижу дикие страны;
Нет здесь радостей, нет горя:
Образ вечной тишины!
-------------------------
Дикари! Скорей толпою
С горных скал на Енисей!
Подружитеся со мною –
Я ваш брат, люблю людей!

Александр Петрович был польщен.
– Спасибо Жуковскому за внимание – патрону Александра Пушкина, чья поэзия нас восхищает, а его возносит на всемирную высоту.
С удовольствием вспомнили о том, где были написаны эти стихи. Губернатор собирал экспедицию в Туруханский край. Цель – подробно обозреть северные земли, описать их для задуманной книги, познакомиться с людьми, одновременно провести культурно-просветительную работу. Для этих целей речники Красноярска снарядили парусное судно, поставив на палубе палатку для губернатора и чиновников, вторую для  группы артистов, в которой разместились плясуны, певцы и музыканты. Их задача: давать концерты в населенных пунктах.
Александр Петрович шел по Енисею в северные пределы впервые. Пройдя занозистый Казачинский порог, река пленила людей своим величием, тишиной, таёжным береговым ожерельем, заставив их то возбужденно, то молчаливо взирать окружающие красоты летней акварели и на этом фоне более ярко высвечивающееся  бездонное синее небо. Величие природы вдохновило Степанова на стихи, он набросал несколько четверостиший, озаглавив их «Страну Востока оставляю» с тем, чтобы вернуться к ним.
Ветер активно гнал парусное судно, к исходу второго дня  движения путешественники увидели величавое слияние Ангары с Енисеем. Оно поразило едва ли не морским разливом. Больше всего тем, что Ангара здесь гораздо шире и могучее узаконенного отца-Енисея.  Степанов уже слышал сказ о том, как девица Ангара сбежала от отца-Байкала к своему возлюбленному, и как разгневанный Байкал  швырнул вслед за беглянкой  утес, но повернуть воды вспять не смог.
 Среди пассажиров возникли споры о том, что Ангара притязает на имя Енисея не напрасно, поскольку визуально более полноводная, вытекая из Байкала, принимает в себя десятки рек.
– Посмотрите, какая мощь идет с востока, теснящая воды Енисея! Она главная река!
– Да, мощь есть, но Енисей до слияния гораздо больше вобрал в себя рек, прорезал себе русло в великих Саянах и других горных хребтах! Нет, его могущество выше.
– Не от того ли разлив Ангары кажется нам великим, что могучие воды встретили беглянку и потеснили её ток, расширив русло? Веками идет это непрерывное противостояние, неудержимый енисейский подпор,  и более податливый правый берег медленно размывается, потому тут такая ширина Ангары!
Степанов слушал спорщиков, добродушно улыбался и был склонен признать последнюю версию.
– Думаю, русло Енисея более глубокое и древнее. Несет он воды стремительнее, чем Ангара, спускаясь с заоблачного истока  Восточного Саяна*, где есть вечные ледники, – высказал свои наблюдения Степанов. –  Великий объём воды   стиснут береговыми скалами, отсюда возникает мощный натиск. Гранитный остров в форме ладьи перед слиянием усиливает натиск. Потому нам кажется, что Енисей гораздо менее многоводен и узок. Все наши версии требуют изучения.
Пройдя островок, губернатор приказал чалить судно к поселку Стрелка на ночлег. Назавтра состоялось знакомство с местными жителями потомками казаков Бузиным и Падерой, основавших в 1637 году поселение. В нём развернулся перевалочный пункт товаров с одной реки на другую.  Жители поселка с первых лет и по сей день занимаются землепашеством, охотой, рыбным промыслом, имеют  различные ремесла, строят маломерные суда.  В честь встречи творческая группа дала концерт с песнями и плясками, акробатическими номерами. Сам же Степанов прочитал свои стихи, а также  Пушкина, Дмитриева, Крылова, с двумя последними он имел честь быть знаком.
----------
*Версия Степанова подтверждена  современными исследованиями. Высота истока Бий-Хема (Большого Енисея) 1521 метр над уровнем моря, длина его до слияния с Каа-Хемом в Кызыле 605 километров.   Высота  истока Каа-Хема (Малого Енисея) – 619,5 метра над уровнем моря, длина – 563  километра. Высота истока Ангары всего лишь 456 метров над уровнем моря.

Впечатления от величия рек вновь вдохновили Степанова, и он написал стихотворение «Между гор и Енисеем».  Стихи понравились музыкантам Илье Семёновичу Скорнякову и Андрею Прохоровичу Попову. Да и не могли не понравиться  при живом авторе, умелом чтеце, каким слыл всю свою жизнь Александр Петрович. Сговорившись, они  написали на стихи музыку и стали разучивать с певцами, чтобы в Енисейске, а затем в Туруханске включить песню в концерт. Времени было достаточно, вдохновения не занимать, полнота сил – как воды двух могучих рек, потому репетировали с прилежанием и доставили немалое удовольствие северянам.
Соколовский же и огорчил иными рассуждениями относительно некоторого содержания альманаха. Столичные критики говорили, что в нём нет политической  направленности на обновление общества и государственной власти.  Мол, авторы альманаха далее высмеивания отдельных пороков чиновников, их узких меркантильных интересов и вещизма не идут.
– И что же, разве передовые словесники не понимают силу таких публикаций? Им подавай конкретных носителей зла, этакого прямого выступления? – возразил губернатор. – Пример тому басни Крылова, многие стихотворения Пушкина. Прямое выступление свершилось в декабре двадцать пятого года и потерпело сокрушительное поражение. Наше невольническое общество, не мне вам говорить, не готово к радикальным преобразованиям. Оно малограмотное. Его надо учить. Пока темень будет в душе человека – нечего и думать о новом обществе.
– У нас с вами, Александр Петрович, в этом вопросе разногласий нет. Мы много делаем для повышения культуры человека. К сожалению, движение это  медленное. Даже местное самоуправление порой заметно отстает от губернского уровня. В сторону отбрасываются заботы о простом человеке, о его материальном достатке, не говоря уж о его духовной жизни, образовании.

21.
Застать губернатора Степанова в кабинете летним днем, так же затруднительно, как застать врасплох быстроногую серну в лесу.  Вставал он ранним утром, разминался, пил чай  с сытной стряпней и шёл в контору, чтобы окунуться в губернскую почту, в самые продуктивные часы в спокойствии и в тиши написать, если понадобятся, короткие деловые циркуляры своим подчиненным для решения назревших вопросов. Минула всего лишь неделя, как он вернулся из поездки в северные пределы края, а уж собирался посетить Канский округ, но его задержало письмо из Московского географического общества, в котором была просьба оказать внимание немецкому путешественнику и астроному Петеру Андреасу Ганзену.
Тридцатипятилетний свежевыбритый человек в летнем распашном сюртуке, обладатель пышной белокурой шевелюры, появился во второй половине жаркого дня. Степанов встал ему навстречу с улыбкой на лице, с распростертыми руками, услышал приветствие с легким акцентом:
– Здравия желаю, ваше превосходительство, имею честь представиться: Петер Ганзен, астроном.
– Доброго здоровья, господин Ганзен, я к вашим услугам! Уведомлен о вашем визите, – с веселыми искорками в глазах отвечал Степанов, немало удивляясь тому, чем заинтересовала Сибирь астронома. Как бы догадываясь о таких мыслях, гость сказал:
– Мои интересы связаны не только со звездами Вселенной, но и с познанием нашей планеты, в частности Сибири, и другими континентами, что позволяет легче разгадывать звёздные тайны. Фирдоуси восклицал: «Если путь твой к познанию мира ведет, – как бы ни был он долог и труден – вперёд!» Мне рассказывали, что и вы придерживаетесь этого лозунга в своих изысканиях подвластного вам края.
– Вы смотрите в корень, господин Ганзен, – с улыбкой ответил Александр Петрович, – прощу к столу. Угощу вас с дороги сибирским травяным чаем с клубничным варением!
– Благодарю, ваше превосходительство, с удовольствием! – Гость сделал паузу, сделал несколько шагов по кабинету, разглядывая его убранство. – Меня поражают многие вещи вашего кабинета, позвольте удовлетворить своё любопытство.
– Пожалуйста!
– Удивительное  и редкое сочетание  в кабинете чиновника: богатая библиотека и это природное убранство, – астроном, так и не садясь в предложенное кресло, обвёл рукой пространство кабинета. – В нём различные предметы искусства и естественной истории, минералы, чучела обитателей тайги и степей губернии, китайские вазы, красочные лампы в ужах. 
На столе лежал изящный карманный календарь. Позднее Петер Ганзен описал своё  впечатление от встречи и всего увиденного в городе: «Я открыл его  и с удивлением прочитал заголовок: «Енисейский альманах на 18… Ивана Петрова, Красноярск». Он был украшен виньеткой, которая изображала барда, аккомпанирующего на арфе, и сфинкса, расположенного на цоколе… Степанов подарил каждому из нас по экземпляру, написал в качестве посвящения несколько любезных слов на первой странице. Мы получили от него приглашение на обед, и с этого дня обедали у этого чиновника в компании молодых писателей, которые способствовали изданию этого альманаха».
Секретарь Иван Гаврилович Родюков с помощью рассыльного внесли в кабинет самовар, чайные приборы на четыре персоны, так как к астроному присоединились два его спутника. Подали в хрустальной вазе клубничное варенье, которое Степанов считал самым великолепным из ягод, и  беседа потекла дальше. Путешественникам понравился  чай из сбора душицы, валерианы, вахты и хмеля. По примеру хозяина гости брали из розеток ароматное варенье ложечками, как выразился губернатор, «вприкуску», отправляли в рот, смаковали. Раскраснелись,  чувствуя прилив сил, попросили Степанова показать город.
Особого впечатления  городская достопримечательность не произвела, кроме соборов, была отмечена опрятность центральной улицы, приспособленный под парк естественный лес на берегу Енисея, растущий квартал каменных зданий, в которых  размешены работные дома. Восхитило то, что у губернатора действовала мастерская по обработке камней, где гостям  отшлифовали ящичек из агата для магнитных стрелок, чего не мог достать  астроном у себя на родине. Получив сей дар, Петер воскликнул:
– Кто бы мог подумать, что в глубине Восточной Сибири, в маленьком городке, есть такой богатый промысел, так умело и мудро приспосабливается дикий лес для отдыха людей. Ваш проект переустройства города говорит о высокоразвитом вкусе незаурядного архитектора. Предусмотрены широкие улицы, общественные учреждения, бульвары.  Если удастся выполнить задуманное, это будет самый красивый город Сибири.
– Будущее покажет, господин Ганзен, – сказал гостю Степанов, – рад вашей оценке. Расскажите у себя на родине, о нашем городе и крае.
На следующий день в честь путешественника губернатор дал обед. Были приглашены  все руководители губернских учреждений и авторы альманаха. Александр Петрович явился при параде с орденами и медалями, как и все, кто имел награды. Выделялся Мартос со Святой Анной, Святым Владимиром и императорской серебряной медалью. На званых обедах это было непременное правило. Заметив, что чиновник Парфентьев явился не при параде, Александр Петрович  с доброй улыбкой, сверкая быстрыми, орлиными глазами, тихо сказал ему:
– Милостивый государь, вы как будто пренебрегаете монаршей милостью?
– Мне неудобно бывать на обедах с лентою, –  объяснил он свою неловкость.
– Возьмите мою карету, поезжайте домой, наденьте ленту и возвращайтесь на обед.
Парфентьев,  изрядно сконфуженный, откланявшись, торопливо удалился и вскоре явился с лентою,  уселся на предложенное место.
Стол ломился от холодных разнообразных мясных, сырных  и рыбных закусок, салатов, стояло шампанское, красное вино, водка. С подъёмом выпили за здоровье гостей. Александр Петрович встал, звонко сказал:
– Намерен произнести тост-экспромт!  Прежде прошу наполнить бокалы по желанию каждого. Он сделал паузу в ожидании, убедившись, что спиртное налито, продолжил:–  Теперь прошу, господина Петера назвать любые два предмета, находящиеся  в этой комнате.
Гензен пробежался взглядом по комнате, и сказал:
– Книга и свеча!
– Прекрасно! – Степанов сосредоточился, поймав озарение,  с улыбкой продолжил: – Книга – олицетворяет собой  кладезь знаний. Свеча – символ света. Так выпьем за то, чтобы свеча никогда не тухла и освещала своим светом источник знаний!
– Браво, браво, ваше превосходительство! – энергично захлопал в ладоши Ганзен, и его поддержали собравшиеся. – Философский взгляд на обыденные предметы, глубокий взгляд! С удовольствием выпью за остроумие господина Степанова!
 Гости пили и обильно закусывали. Звучали  тосты, велся дружеский разговор, особенно с интересом слушали рассказ астронома о своей родине,  об увлечении звёздами. Ганзена удивляло то, что среди чиновников губернатора столько много талантливой молодежи с широким кругозором познаний и интересов. Блеснул чтением своих сатирических стихотворений  Соколовский.
– Не перестаю восхищаться вашей  плодотворной жизнью в сибирской глуши, вашими увлечениями, –  говорил Ганзен с пафосом. – В прихожей  я повесил свою шляпу на развесистые рога оленя. Мне любопытно узнать, как добыта  великолепная голова восьмилетнего, если не ошибаюсь, марала с чудной  ветвистой короной?
– Он добыт собственной персоной во время гона в Саянах с помощью, разумеется, охотника. Если бы вам удалось услышать песни маралов, вы были бы в восторге. Незабываемые дуэты!
– Как это произошло?
– Вместе с моим старым знакомым охотником Кайматы, мы забрались в горы Саянские в дни пика маральих свадеб. Длятся они долго, больше месяца. В эту пору можно услышать песни маралов, увидеть лучшие бои таёжных бойцов. Мы расположились в широком распадке гор на берегу озера и стали ждать песню марала.
Озеро лежало спокойное, потемневшее в лучах заходящего солнца, и, казалось, тоже собиралось слушать песни маралов. Уж кто-кто, а оно, раскинувшись на  добрые три километра, наслушалось песен, как и Кайматы. Легонько шелестя волной, озеро шептало нам свои бесконечные рассказы, я с интересом их слушал, вглядывался в невидимых русалок и водяных. Охотник же, был равнодушен. Сумерки сгущались, и  я почувствовал, как  бы расположенность озера к нам и увидел в нём собеседника. Некоторая скованность и робость перед грядущей ночью исчезли. Мы бодро принялись заготавливать сушняк. 
Костёр Кайматы  разложил по-таёжному: ветки, жерди вдоль друг друга, комлями к огню. Так дрова будут гореть долго. Огонь съест комли и дальше к  середине продвинется, съест середину, к вершинам подберется. Медленно горит такой костёр, но жарко. С ним веселее: он и согреет,  хищного зверя отпугнёт.
Мы сварили чай, поужинали и стали готовить теплую лежанку – ночь ожидается холодная. Я уже знал, как это делается. Кайматы набросал мелких дров в костёр, подождал, пока они  разгорелись,   затем перенёс на то место, что облюбовал.  Как только дрова сгорели, он сгрёб угли, пощупал –  земля прогрелась.  Вместе наломали лапника – ветвей сосны, устелили ими  свою «кровать»,  поверх  разостлали маралью шкуру, отлично отделанную, что покоилась у охотника в заплечном мешке. Тепло на  такой  лежанке, как на русской  печи. Костёр в двух шагах, багровый след от него по озеру протянулся, чай у огня преет. Наливаем  в  керамические кружки, пьём, ждём песни таёжного солиста.
Тишина вокруг невообразимая. Слышно, как  с тополя последний  лист  опадает и тоже шепчет что-то прощальное, грустное. В тёмном небе звёзды яркие и крупные, кажется, выскочит марал на вершину горы и рогами их заденет. Только где же он, марал? Неужели так и не услышу?..
Только я так подумал, как тишину вдруг разбудили необычные звуки. С той стороны озера они прилетели. Я вскочил от неожиданности. Кайматы неторопливо взял амыргу, что лежала рядом с ним, приготовился к ответу. Музыка вдруг так же  внезапно, как и возникла, оборвалась.
 Стою ошеломленный, слово произнести не могу, будто на меня  ведро ледяной воды опрокинули. Боже мой! Так ведь это песня марала!
И едва смолкли звуки песни, едва воцарилась нарушенная тишина, и ещё не улеглось моё волнение, как  охотник, встал, принялся дуть в амыргу, вызывая звуки схожие с только что услышанным мотивом. Завороженный мелодией я снова замер и почувствовал в этой песне такую могучую силу, такое  желание сразиться с соперником, что мороз по коже пробежал. И неописуемое волнение охватило меня!
Песня  Кайматы звучала продолжительнее первой. Я насчитал пять колен. Переход от одного к другому я определил по хриплым, дребезжащим звукам и понял:  такие  звуки  должны принадлежать  опытному, яростному бойцу. Эти  звуки несли в себе гнев, раздражение, ответ на брошенный из темноты вызов на смертельную схватку. В такие минуты маралу не страшны ни медведь, ни человек.
Глянул на часы – десять вечера. Началось! По рассказам охотника, я знал, что первый марал бросивший вызов, и, получив ответный, будет отыскивать противника для  решительного боя. И неважно то, что  зверей разделяет озеро, и  большое расстояние; преодолеют его и где-нибудь на полпути, перед  рассветом, встретятся, сшибутся в схватке, загремят рогами.  Побежденный уйдёт, а победитель найдёт  оставленных самок, погонит в свой гарем.
Да, быть бою! Вызов послан, вызов принят.
Довольный услышанной песней,  я собрался было потушить костер, но Кайматы сказал:
– Не надо, марал долго бежать. Пойдём навстречу.
Вторая песня  прозвучала через  час, но уже  ближе к нам.  Кайматы спокойно послал ответ,  снова опустился на лежанку, налил напревшего травяного чаю, достал из торбы  сухой сыр, принялся есть с наслаждением запивать. Я последовал его примеру.
В третий раз музыка раздалась ещё ближе и громче. Сильные звуки, казалось, разбудили горы и задремавшие  леса. Песня  лилась долго, перекатывалась  с горы на гору. В голосе соперника слышались ярость и неодолимое желание сразить  противника.
 Кайматы ответил таким же продолжительным ревом с несколькими коленьями, переполненные яростью. Закончив трубить, он  забросил амыргу за спину, вскинул на плечо  мушкет, подаренный мною, сказал:
– Пора, ходим.
Я также закинул вещмешок за спину, вскинул ружье на плечо и  последовал  за Кайматы в ночную тьму. Остановились мы скоро на краю опушки леса. Почти ничего нельзя было разглядеть, только яркие звезды горели ярко в прогалинах между бегущими облаками, да тусклый пирог луны, выныривая, указывал, что перед нами круглая опушка. Мало-помалу я пригляделся в ночной мгле и стал различать впереди стоящие  могучие сосны.
– Стрелять туда, – сказал Кайматы, указывая на противоположную сторону опушки. – Скоро.
Кайматы оказался прав. Не прошло и получаса, как впереди, недалеко раздалась прежняя гневная песня отважного бойца. Кайматы ответил, и я почувствовал, как охотник  был напряжен. Легкий ветерок шелестел в нашу сторону, точнее наискосок, потоки воздуха катились к оставленному озеру. Я увидел, как умело выбрал позицию охотник: потоки воздуха не принесут  зверю наши запахи, и он, ничего не подозревая, выскочит на опушку, как на ладонь, беззащитный  в безумной, если можно так выразиться, ревности к сопернику, подставляя свою гордую голову под пулю. И я подумал: а честно ли так поступать?  Зверь в  эти минуты действительно безумен, его покидает осторожность, и  убить его в порыве страсти, в порыве повиновения вечным инстинктам – по меньшей  мере,  безнравственно, и готов был отложить свой выстрел. Кайматы же принял боевую стойку, нацелив мушкет в точку тропы, откуда по его предположению выскочит марал, и непременно сразит его.  Иначе не может быть: в этом его жизнь, пища, его вековечное занятие. Полвека назад его отец ходил с луком и стрелами, сын теперь с огнестрельным оружием. И я последовал его примеру, изготовился и выстрелил в появившуюся едва различимую  живую массу.
Едва Степанов закончил свой рассказ, Ганзен и остальные  участники  застолья разверзлись бурными аплодисментами в знак восхищения столь блистательного рассказчика, затем   бурно восхваляя красноречие губернатора, зазвенели рюмки и бокалы.
В разгар обеда появились музыканты, а Мартос объявил:
 – Господа, сейчас прозвучит песня  наших композиторов и певцов на стихи Александра Петровича: «Страну Востока оставляю», написанную во время путешествия в Туруханск. Прошу.
Музыканты ударили в смычки, и полилась несколько грустная, но задушевная мелодия, а вслед за ней задорные частушки.


22.
На дворе шло четвертое десятилетие золотого века Российской империи. Оно ничем пока не грозило, порой даже умиляло спокойной размеренной жизнью, особенно  в сибирских просторах.   Заканчивался апрель, Александр Петрович в слякотную погоду старался меньше ездить по раскисшим дорогам, занимался деловой перепиской  с ведомствами и углубленно изучал в своем кабинете курьерскую почту. В это утро она была богатая, в основном,  из Петербурга. Читая, губернатор  заметил мелькнувшую перед окнами конторы и остановившуюся пролётку жандарма полковника Маслова, почему-то вызвав неприятное чувство. Он переменил позу в кресле, продолжил чтение. 
 От звука резко открывшейся двери кабинета губернатор поморщился. Ему не нравились шум и сутолока особенно в те минуты, когда он с огромным вниманием изучал властные послания. Вошедший жандарм знал это, но вёл себя не  всегда тактично. Впрочем, его мощная комплекция, затянутая во всё охватывающую портупею, мосластые ноги в огромных с толстой подошвой ботинках не могли не производить шума. В его позе и манере держать себя всегда чувствовалось пренебрежение к присутствующим в данный момент людям, за исключением разве что градоначальника и купцов.
Александр Петрович, одетый в китель тёмно-синего цвета, был при орденах, поскольку сразу же по полудню он должен принять участие в работе городской думы, и появление в ранний час жандармского полковника ничем приятным ему не сулило: никак последний торопится донести о каком-нибудь ночном происшествии с ссыльными поселенцами, в число которых входило несколько декабристов. Маслов их не жаловал, и губернатор не однажды отмечал про себя, что  полковник всякий раз докладывает ему о таковых со злорадством и презрением, подчеркивая тем самым своё отношение к бунтарскому духу людей независимо от сословий и положения в обществе.  Вот и сейчас у жандарма на губах играла саркастическая ухмылка.
Отдав честь, звонко щелкнув каблуками, Маслов сделал несколько  тяжёлых шагов вглубь кабинета и, кривя  улыбкой губы, громогласно вымолвил:
– По поручению городской думы и губернского прокурора смею передать вашему превосходительству приглашение на срочное заседание городского актива по высочайшему повелению. И немедленно.
– Что же случилось, господин полковник? – с неодобрительными нотками в голосе спросил Степанов. – Заседание думы по хозяйственным и строительным вопросам, в частности, о строительстве нового работного дома, назначено сразу после полудня в этом здании, и я на нём непременно буду.
– Не могу знать, господин губернатор. В думе вам всё скажут. Прошу следовать в мой экипаж, если ваш отослан, – в смелых глазах светились смешливые огоньки.
– Вы же знаете, я люблю на службу пройтись пешком, это всего квартал от моего жилья, полезно.  Экипажем в эти минуты пользуюсь редко.
– Потому и прошу следовать со мной. Дума в сборе.
Озадаченный столь неожиданным поворотом дела, с нехорошим предчувствием, Александр Петрович убрал в сейф недочитанную почту, поднялся из-за стола, прошёл к гардеробу, распахнул тяжелую полированную дверцу, снял с плечиков плащ, на дворе стоял конец далеко не ласкового апреля, не торопясь оделся, ощущая пристальный, этакий пистолетный взгляд жандарма. И с вопросом: что бы это значило? шагнул на выход из кабинета. Заглянул к губернскому секретарю Ивану Григорьевичу Родюкову, работающему с бумагами, и на его встревоженный немой вопрос развёл руками.
– Господин Родюков, следуйте за нами, – приказал полковник.
Широкая дорога к зданию прокуратуры и суда, где экстренно иногда заседала городская дума, короткая, всего два квартала по Благовещенской улице. Здесь вот уж несколько лет действует четвертый  по счету торговый магазин, им же открытый. У крыльца покупатели. Иные прибыли на экипажах и повозках, иные верхами с вещевыми сумками  и хлыстами в руках, как вот этот бородатый всадник, только что спешившийся с лошади у коновязи. Он  пожал руку трём казакам, одетые в суконные чекмени, яловые сапоги, куда заправлены шаровары с лампасами; на головах сдвинутые набекрень лохматые папахи с красным верхом, из-под которых вились чубы. Тут и бабы торопятся за покупками в длиннополых холщовых платьях, в расписных кофтах, с вязаными косынками, а то и броскими цветастыми платками на голове.
В магазине есть всё: печёный хлеб, пряники, конфеты, масло сливочное и топлёное в туесах, подсолнечное – в бутылях, ноздреватые головки сыра, мясо различных сортов, енисейский хариус свежий, копчёный да соленый в тузлуке, а то и осетрина со стерлядкой; квашеная капуста, мочёная брусника в бочках, грибы грузди с хреном, усыпанные листом смородины. На задах магазина подземное хранилище со льдом, засыпанного опилками. Там и хранятся в заморозке продукты. В другом крыле магазина мужская и женская одежда на вкус и цвет, меха, отрезы сукна, атласа с ситчиком. Далее скобяные товары. Потому здесь всегда людно и шумно.
За  магазином стоял просторный дом, построенный для второго двухклассного училища. Там дети всех сословий и возрастов изучали грамоту, получали знания по языку, чистописанию и арифметике, истории и географии, литературы и биологии.  В определённые часы оттуда слышны звуки пианино и пение – это преподают уроки музыки, что пошли от покойной Екатерины Федосеевны, ею основанные. Дети пока  не заполняют  классы до отказа, но недалеко то время, когда город раздвинет границы, пополнится населением, а значит и детьми.
Заботами губернатора распахнула дверь новая аптека, и без посетителей не пустует. Фармацевты Руммеля, используя последние достижения фармацевтической науки, готовят многие микстуры, лечат простуду, диарею, головные боли. Заведующий аптекой организовал сбор целебных трав с оплатой старающимся, в основном подросткам и женщинам. Сам Руммель  несколько раз приезжал в Красноярск. Человек широкой души, большого внимания к людям. К нему тянутся за опытом даже из Иркутска. Его микстура  из валерианового корня, травы пустырника, цветов ромашки, листьев мяты признана прекрасным успокоительным средством. Бывало и он, губернатор, пользовался этим настоем, если переусердствовал за письменным столом и в дискуссиях по управлению губернией. Заметки по этому важному делу у него складываются в стройную систему «Об обязанностях губернатора». Он не уставал  утверждать то, что  в стране есть хорошие законы, а вот исполнять их некому. Это утверждение было созвучно его учителю и патрону Сперанскому. Да, они убеждены в том, что только широкое просвещения народа позволит применять их во всей полноте. «Каждый губернатор, чиновник, –  убежденно говорил Степанов, – должен соединять выгоды частные с общественными, или соглашать волю верховной власти с народным благом и наоборот». При этом  он отводил главенствующую роль губернатору, как лицу наиболее просвещенному, как гаранта соблюдения законов на местах, всесторонне контролировать все мелочи управления, при этом его совесть и честь должны быть на высоте, как единственное ручательство от злоупотреблений. В чем упрекнуть Степанова никто не мог. Со временем Александр Петрович стал ощущать шаткость подобной гарантии, поскольку один человек без надежного аппарата единомышленников не в состоянии охватить все стороны жизни. Пример тому постоянные напряженные отношения с жандармерией во главе с полковником Масловым. Степанов принимал самое активное участие в создании  охранного батальона. В губернии насчитывалось  25 тысяч арестантов с различными сроками наказания. Многие из них, отбыв каторгу, определялись на поселение, и тут надо было вести за ними неослабный надзор, в чём жандармерия и полиция преуспевали.
Экипаж полковника катился, гремя колесами по гравию, качался на рессорах. В висках  у губернатора застучал вопрос: а ты оставил заметные следы своего правления? Раньше он об этом не думал, сейчас же  приехав на место и войдя в залу, где собрался, как по волшебству, почти весь актив города, увидел, как при его появлении  люди притихли, встали для приветствия как-то недружно. У  многих, в основном у купцов, доброжелательные улыбки. От чиновников, к которым губернатор выражал свое неудовольствие к служебному рвению,  повеяло холодом безмолвия. Александр Петрович, все так же озадаченный, остановился в нескольких шагах от входной двери. За спиной маячил, как ему чудилось, с заряженным пистолетом жандарм Маслов.
– Проходите, ваше превосходительство, садитесь в кресло первого ряда, – нарушил гнетущую тишину губернский  прокурор. И торопливо, боясь оконфузиться каким-нибудь вопросом губернатора, быстро продолжил: – Мне поручено, как гаранту за соблюдением законности, огласить указ императора относительно вашей персоны.
Не теряя самообладания, губернатор сел в указанное кресло, приготовился услышать что-то неприятное. За столом находились губернский прокурор, градоначальник, к ним присоединился полковник Маслов. Александр Петрович вгляделся в лица. У прокурора и городского головы глаза были пепельные, словно на похоронах, у полковника ядрёно злорадные. За его спиной шелест вопросительных шепотков: о чём же изволил император донести до почтенного собрания?  Уж не новая ли награда за усердие? А то как…? Да что гадать, ответ – вот он!
Не торопясь с расстановкой, чтобы все присутствующие вникли в суть, прокурор прочитал: «…с 26 апреля 1831 года губернатор Енисейской губернии Степанов Александр Петрович отстраняется от должности и отправляется в отставку».
Это был удар ниже пояса. Глупости – удар в самое сердце! Как может чувствовать себя человек, добровольно согласившийся ехать в эти неласковые края, полюбившиеся ему за девять лет честного служения Отчизне, борца против ростовщичества и злоупотреблений чиновников, организатора и создателя немалых ценностей? Обладая творческой натурой,  глубоко грамотный, помимо прямых обязанностей он занимался исследованием природных ресурсов огромного края, понимая, что записки его наблюдений явятся для дальнейших исследований россыпью золотых самородков. К сожалению, некоторым здесь сидящим, а тем более жандарму Маслову, значение его изысков не понять. Что ж, обида не приносит величия, а только дела и результат!
К Александру Петровичу нет претензий в контроле за исполнением законности. С прокурором в этом вопросе  они были всегда солидарны. Правда, прокурор находил некоторое отклонение от требований  в надзоре за ссыльными поселенцами и давал доброжелательные советы губернатору относительно связей с декабристами. Их, будущих бунтарей, губернатор знал по армейской службе, а также как чиновник и литератор. У него всегда было стремление видеть человека в человеке, как воплощение высоких моральных и интеллектуальных свойств, носителя  культурных ценностей и в своём добром отношении к декабристам не видел никакой крамолы. Совсем другое дело, когда благие намерения исполнять законность наталкиваются на сложившуюся практику  злоупотреблений, которые не смогла искоренить реформа Сперанского, надо быть более жестким, не давать поблажки ни себе, ни чиновникам.
В первые секунды прозвучавших слов прокурора об отставке в сознании Степанова что-то лопнуло, словно булыжник ударил в грудь. Он, пожалуй, если бы стоял, то упал бы. Но он сидел. Лопнувший звук голоса прокурора сначала ошеломил  сидящих в зале людей, издавших звуки различных междометий, затем воцарилась мёртвая тишина.
У губернатора взмок лоб, в груди вспыхнул огонь и ударил в голову. Первый порыв – покинуть зал свершился бы, если бы губернатор конфликтовал с этими людьми, был зол на них, ненавидел. Но большинство из них он любил, считал своими друзьями и единомышленниками, лишь к некоторым относился с холодком, но и на тех зла не держал, работал со своим аппаратом рука об руку, не встречая противодействия. Может быть, ему так только казалось? Были, конечно, шероховатости в отношениях во время ревизий и требований исполнения законов, чаще всего касательно аборигенов, живущих по своим обычаям и правилам. Есть любители, особенно среди казачества, навязать им свои порядки в обход «Наставления», получать от князьков подарки. Эти нежелательные эпизоды исправлялись без каких-либо наказаний, и мирное течение жизни водворялось. Нет, он не может  уйти, не сказав что-то.
Александр Петрович встал, вынул из кармана носовой платок, промокнул  пот на лбу и дрожащим от напряжения голосом, сказал:
– Господа, то, что мы здесь услышали о моей отставке, обжалованию не подлежит. Вы были участниками развития губернии. Я благодарен вам за плодотворную работу. Мы сообща многого добились. Свидетельством тому вот этот орден от государя Николая Павловича. К сожалению, в указе не названы причины отставки! – эту фразу Степанов едва ли не выкрикнул, но смиренно продолжил: – Это воля императора. Я ухожу, но мне не безразлично то, кто меня заменит? Независимо от этого продолжайте служить государю с честью и рвением, верой и правдой. Прощайте, не поминайте лихом!
Степанов, стиснув зубы от подступившей к горлу комка обиды, двинулся на выход, а вслед ему раздались рукоплескания. Сначала жидко-несмелые, затем усилившиеся, громогласные, перешедшие в овацию. Степанов остановился в дверях, повернулся, сделав поклон залу, удалился, чувствуя, как жесткий комок в горле растворяется от аплодисментов, но не проходит.
Александр Петрович вышел на улицу, порыв ветра ударил в лицо с каплями дождя. Он огляделся: длинная,  более чем в две тысячи сажень, Благовещенская улица лежала под его ногами. Он помнит, как впервые въехал на неё широкую, но короткую при ярко светящем солнце. Рядом с ним была Катя, наполняя его душу любовью, уверенностью в завтрашнем дне и той силой дерзаний, какая была в юности, в год их встречи и потом всегда, до самой её кончины. Не сказать, что он тогда угас и только тлел. Его натура не могла тлеть, и спустя какое-то время, дату назвать невозможно, поддержанный друзьями он снова загорелся губернскими делами. А теперь?  Родина трижды милей, если она тебя защищает и сладко кормит.
«Вот мое поражение, вот мое бесславие, – захлестывала  с беспощадностью жестокая мысль. Ему казалось, что от этого позора он погибнет, ибо жизнь его разрушена таким привычным и естественным образом, какими она рушилась у многих господ. – У того же Сперанского. От одного слова государя, от одного его жеста, часто необоснованного для столь сурового наказания?! Но слово сказано, росчерк пера поставлен. Но какое слово произнес  государь в мой адрес, за какой грех наказание – мне неведомо».
«Но от  кого и от чего  бесславие? – вопрошал он почти бессознательно. – Если князь Гагарин вздернут Петром Великим за неслыханное воровство, губернатор Трескин за неслыханное мздоимство, то я, не наживший за всё  трудовое служение никакого капитала, вечно нуждающийся в деньгах, и те несчастные 1450 рублей, которые по существу взяты из фонда взаймы для уплаты податей беднякам,  не клал в свой карман. Что же, если это  и есть  причина отставки, то видит Бог, император введен в заблуждение».
Степанов,  едва владея собой, двинулся  в контору по дощатому тротуару, кстати, по его инициативе они выложены на центральных улицах.  Дождь накрапывал. Сзади раздался шум экипажа, губернатор оглядываться не стал. Экипаж поравнялся с ним.
– Тпру! – раздался с облучка зычный голос ямщика, и лошадь, задирая морду вверх от натянутой узды, встала. – Ваше превосходительство, прошу  в экипаж!  Его высокородие Алексей Иванович Мартос, приказал доставить вас, куда пожелаете.  Прошу!
Ямщик проворно соскочил с облучка, распахнул дверцу крытой кареты.
– В контору, в свой кабинет, – ответил Степанов, и почувствовал, что комок обиды снова размягчился, но не исчезал.
Через несколько минут Степанов поднялся в свой кабинет.  Родюков отсутствовал. Домой идти не хотелось. Поделиться не с кем. Женщина, с которой жил последнее время флегматична и безучастна. Сын Владислав и погодка дочка Людмила ещё малы. Иван Григорьевич не появлялся. Впрочем, он не хотел бы слышать ничьи соболезнования, даже от преданного ему Родюкова. Только Катенька могла полностью разделить его чувства. Он всегда делился с ней радостями и горестями. Иначе не могло быть. Она – это он, и наоборот. Невольная слеза выкатилась из глаз: не за себя, за неё, за то, что так рано ушла.
Александр Петрович раскрыл свою толстую тетрадь, обмакнул перо в чернильницу, выполненную в форме амфоры,  и выплеснул из самого сердца:
Злые люди пусть смеются,
Клевета готовит яд.
Пусть заслуги остаются,
Без вниманья и наград.
Всё же какова причина отставки? Человеческое отношение к декабристам, или  затянувшаяся переписка с правительственными чиновниками по поводу строительства здания под библиотеку, которую он открыть не успел, или грязная клевета жандарма и иже с ним,  у кого пепельные глаза?

23.
 Взвешивая причины отставки, сортируя их, Степанов все больше и больше склонялся к тому, что чашу раздражения в правительственных кругах, скорее самого императора получавшего неоднократные сигналы того, что енисейский губернатор слишком лоялен к декабристам, переполнило донесение  о неправомерном расходовании запасного капитала городской думы в счёт уплаты недоимки городской бедноты. Столкновение произошло поздней осенью 1830 года. Ударили морозы. Заснеженные кварталы города окутала льдистая изморозь, денно и нощно топились печи в домах, выбрасывая из труб столбики дыма. Малоимущее население застонало и просило о помощи. Христом Богом просили дров. Особенно страдали многодетные семьи, едва справляясь с оплатой податей. Иные сидели в долгах, как пленник в кавказской яме.  О просителях Александру Петровичу докладывал  секретарь Родюков.
– Многие семьи в посаде сидят без дров, – говорил губернатору  Иван Григорьевич, – сам проверял. В избах холод. Детей вот-вот захлестнёт простуда.
– Да, зима нынче грянула рано. И снежная, и морозная, – согласился губернатор, – многих застала  врасплох. Коростелев с чиновниками мышей не ловят. Подготовку к зиме пустили на самотек. Каков же выход?
– Не совсем так, ваше превосходительство. Дрова есть у купцов. Берут дорого, а у неимущего люда нет денег. Наша казна, вы знаете, пустая, много израсходовали на стройку школы, расширение библиотеки. У городской думы есть запасной капитал.
– Пригласите ко мне  Коростелева прямо сейчас.
Родюков ушёл исполнять приказ губернатора, а сам он погрузился в размышления о том, как удастся перезимовать суровую зиму с ранними морозами.
Отношение к нуждам простых людей, словно через увеличительное стекло, увиделось в недавно состоявшейся беседе губернатора с городским головой,  председателем думы Михаилом Ивановичем Коростелевым, который  стал третьим градоначальником Красноярска в течение  службы Степанова. Довольно ершистый, к сожалению, недальновидный.  За плечами он имел  зажиточный род, и  был избран горожанами главой, держал себя независимо и даже дерзко. Не однажды пришлось с ним быть на ножах по вопросам  обустройства городского хозяйства.
 На зов градоначальник явился быстро. Уверенной походкой вошёл в кабинет Степанова. От него пахнуло свежестью морозной. На ядрёном лице алел румянец. Казацкие бурые обвислые усы слегка повлажнели от резкой смены  уличной и кабинетной температур. Усы были тут же проглажены быстрой рукой. Бороду не носил, и подбородок выглядел тяжеловатым. Степанов окинув взглядом градоначальника, после приветствия указал на стул. Коростылев трескуче прошёл по кабинету в зимних массивных сапогах, не снимая  казацкую папаху, уселся, откинувшись не спинку.
– Вам известно, господин градоначальник, что многие жители посада замерзают в своём жилье? – ровным и твердым голосом спросил губернатор.
– Тот, кто не заливает лишнего за воротник, – Коростелев эффектно указал рукой на своё горло с кадыком, – смею доложить, запасся дровами и уплатил все подати.
– Вынужден согласиться с вашим толкованием. Тем не менее, мы должны помочь людям с топливом.
– Помогайте, в городской казне на этот счет нет средств, – с некоторой дерзостью ответил Коростелев.
– Возьмите деньги из запасного капитала думы, – все также ровно и твёрдо сказал Степанов.
– Не могу! Это противоречит уставу. Пусть раскошелятся купцы, – энергично подсказал градоначальник.
– Сейчас в городе только приказчики, а они не вправе ссужать деньги. Вернутся кто из Петербурга, кто из Иркутска – помогут. Дрова нужны сейчас, а израсходованные деньги возместим. – Степанов подчеркнул нажимом на слово: «возместим».
– Поменьше надо тратить денег на книги. Целый обоз пудов под сотню поступило нынче в библиотеку. А кто читает? Во что обошёлся ваш альманах? А последний бал с ужином, данный вашим превосходительством? Вот где живые деньги растоптаны.
Степанов был огорчен репликой о книгах, которые Коростелев считает пудами, как бросовый товар и уязвлен о бале, что прошумел на Покров. Деньги дал новоявленный золотопромышленник Кузнецов по случаю открытого прииска на Мане и отданного правительством ему во владение, о чем ходатайствовал губернатор. Коростелев знал об этом, пил со всеми залпом водку, обильно закусывая чёрной икрой и заливной осетриной. Смеялся над оранжево лежащими в вазах апельсинами, привезенными из Китая, охотно танцевал, а потом азартно играл в карты. Однако упрекнул. Степанов спор свернул, но настоял на погашении долгов неимущим из запасного капитала думы.  Израсходовано 1450 рублей. В Петербург ушла обвинительная, тяжелая, как гроб, депеша от градоначальника.
Казак  Коростелев и дворянин Маслов не разделяли взгляды Степанова о сближении сословий, что проявлялось в значительной степени в школах и училищах, где обучались дети, невзирая на сословие и пол. Оба были против учебы своих детей вместе с низко родными и неимущими. Особенно непримирим, в этом отношении, был полковник Маслов. По итогам проведенной ревизии по указанию губернатора в подведомственном жандармском управлении  выявились нарушения законности в содержании арестантов. Маслов выразил свое неудовольствие тем, что его одергивают за  излишние строгости.
– Если мы будем распускать слюни, ваше превосходительство, перед преступниками, они сядут нам на голову, – недовольно выговаривал полковник губернатору в одной из бесед. – Особенно нельзя заниматься попустительством в отношении декабристов. Они по пунктам закона предъявляют претензии в отношении их содержания и обращения.
– Закон должен быть равен для всех, исполнять обязаны все люди, без исключения. Или ваша честь позволяет нарушать закон и превышать служебные полномочия?
Маслов, убежденный в своей правоте, ответил:
– Ваше превосходительство, вы стремитесь часто использовать щадящие мотивы закона. Например, вы в своем «Наставлении» малым народам рекомендуете не терять своих обычаев, даёте равные права с русскими, велите обучать их грамоте. А надо ли это диким людям?
– Надо, господин полковник. Знания языка и законов избавят людей месяцами добиваться в судах справедливости от злоупотреблений чиновников. Мы рекомендуем разбирать дела в своих улусах родоначальникам  по правам и обычаям предков.  Мы должны уважать обычаи народов, следить за тем, чтобы расходы крестьян не превышали их доходы. В этом  монаршая власть видит мир и порядок. Вы со своей стороны должны поддерживать такое состояние среди  людей на поселении.
– Вы, господин губернатор, требуете от подчиненных строгого исполнения законов, но сами нарушаете их, – в голосе полковника звучали иронические нотки.
– В чём же, любопытно узнать?
– В переписке с государственным преступником Шаховским вы миновали поднадзорное ведомство.
– Пример ваш протух, как рыба на солнце. Переписка, как вы хорошо знаете, касалась сугубо хозяйственных вопросов. Ведомство господина Бенкендорфа согласилось с моим пояснением. Напомню вам, что государь удостоил меня чести: за полезные труды по устройству Енисейской губернии жаловал  орден  Святого Станислава I степени.  По сему случаю мною дан обед, на котором вы, господин полковник, произносили тосты и пили водку. Милосердие никогда не было противно русскому обществу, следуйте и вы этому принципу.
– Я не принимаю ваш укор. Милосердие государственным преступникам только во вред. В вашей переписке прослеживается явная жалость к Шаховскому.
– Если она и есть, то я рассматриваю гораздо шире: жалость потери даровитого энтузиаста-исследователя.
– В том он сам повинен.
– Да ведь не признал Шаховский своего участия в заговоре и не выступил на площади!
– Его вина в том, что знал о тайном обществе, а не донес на высочайшее имя.
– Кто знает, кто знает?
Маслов остался недоволен назиданием губернатора. У него давно сложилось мнение  о том, что Степанов стремится создать свой либеральный порядок в управлении губернией.  Об этом он изложил свои соображения в донесении в вышестоящее ведомство: «Степанов действует на особых правах, им самим собою созданных, покрываемых иногда формою канцелярского порядка».
Подтверждает ли вывод, сделанный жандармом, что губернатор отступает  от законности в своей работе? Доказательств  в том нет, кроме некоторых контактов с декабристами, оказания им посильной помощи в устройстве в суровых условиях неволи. Степанов убежден, что исполнение законов без просвещения невозможно,  и сама просвещённая монархия должна идти впереди своего общества, дать ему конституцию, а данная ею свобода будет диктовать поведение каждого человека и в целом общества, свободное от крепостнического гнета, который подавляет в России любое свободомыслие и инициативу основного слоя населения – крестьянства. Эта крепостническая кабала в европейской части страны отрицательно  влияет на положение казённых крестьян в Сибири, которых в Енисейской губернии насчитывается около пятидесяти тысяч. Основная проблема – недостаточные земельные наделы для того, чтобы многосемейный крестьянин сытно кормил семью, платил оброк, который колебался от семи до десяти рублей с души в год. Отработка барщины в центральных губерниях перекочевала в Сибирь: пашенный крестьянин был обязан сначала обработать казенную пашню, лишь потом свой надел, который не превышал пятнадцати десятин*на душу. Зачастую эти наделы были значительно меньше.  Степанов требовал от землемеров  доводить их до законной нормы, если на этом настаивал глава семейства. Землю прирезали в  закустаренных неудобицах,  часто на другом земельном массиве, что создавало неудобства в её обработке. Кроме того, казённые крестьяне обязаны вносить деньги на земские нужды: платили подушную подать, отбывали натуральные повинности: строили дороги, предоставляли для работ подводы, заготавливали дрова,  содержали на постое как переселенцев, так и государственных служащих.  Маслову, кстати тоже потомственному дворянину, на крестьянские проблемы и нужды наплевать. Узок взгляд жандарма, не может быть таким у губернатора. В том и разногласия.
-------------
*Десятина равна 1,09 га.

24.
Девять лет Степанов жил и работал безвыездно в Енисейской губернии. Он сросся с нею корнями. Здесь похоронена его Екатерина Федосеевна, здесь добыто уважение народов губернии, люди раздвинули свои города и села, строя новые добротные дома, заселяя их, обживая обширные просторы, завели новые  промыслы, стали обеспечивать  себя хлебом, мясом, рыбой. Губернская казна ощутимо выросла, пополняясь  за счет разрастающихся промыслов, рыбоводства, отстрела пушного зверя, добычи золота и серебра, торговли. Значительно увеличилась прослойка грамотных, люди стали читать книги, заниматься народным творчеством, живописью. И за всем этим стоял губернатор, со своей энергией, с запалом добра к людям и патриотизма к Отечеству.
Теперь он выброшен на улицу. Придут ли столь бескорыстные люди на его место? Он за эти годы не создал себе даже ту жировую прослойку, на которой мог бы продержаться несколько месяцев. Он – банкрот. На предъявленные ему к выплате по суду  истраченные думские деньги возмещать отказался из принципа: рубли не осели в его кармане.  Друзья собрали более трехсот рублей, остальная сумма будет погашена за счет заложенного имения в Калужской губернии. До июня, к приезду нового губернатора, обязан освободить казённый дом, в котором жил все эти годы, перестраивал его для приёма губернских гостей, по случаю каких-либо торжеств и приезжих из соседних земель, чаще из Томска, Иркутска. Он не скупился на приёмы и ужины, не жид, а русский дворянин с широкой душой. Чего греха таить: любил весёлую компанию, собеседников по интересам, а они разнообразные, больше всего на литературную тему, живописи, музыки и песенного искусства. Любил себя показать во всём блеске своей натуры: одевался всегда при параде, чего требовал и от своих друзей, читал стихи, и сам с горделивостью того, что его окружают такие таланты, слушал сочинения своих коллег, хвалил. Многим позиция губернатора нравилась, кому-то, а их малое число, нет. Грудь в орденах за заслуги, а вот отставка! Обида грифом сидела у него на загривке в ожидании окончательного малодушного падения. Но не дождется. Однако думы в тиши кабинета утяжеляли душу, зрело  несогласие с отставкой, мешало взглянуть в завтрашний день бытия.
Иван Григорьевич так и не появился в конторе. Всегда исполнительный и усидчивый, вдруг пропал, оставив его наедине со своим поражением, – видно, не хочет быть сестрой милосердия на бранном поле. Засидевшись допоздна, Степанов под покровом темноты вышел на крыльцо, у которого стояла его карета. Все так же было пасмурно и ветрено, как утром. Ямщик дремал, накинув на плечи тулуп. Александр Петрович окликнул Парамона, затем тяжело ступил на подножку, поднялся в карету, уселся и приказал:
– Домой! – а сам подумал: «Знает ли Парамон о моей отставке? Исполнительный и преданный, как Родюков, где только я с ним ни бывал, ни колесил по енисейским просторам, – всюду, как у матери за пазухой! А коли знает, каков камень на душе? Многим моя отставка станет бедствием, да видит Бог: не повинен!»
Дети Владик и Люда, уже спали. Односложно перекинулся с прислугой, молча и без аппетита поужинал, ушёл в кабинет, опустился в широкое удобное кресло с какой-то отрешенностью, без мыслей  в полутьме – горела лишь одна  свеча на столе. Пытался осмыслить произошедшее и увидеть дальнейшие свои шаги. Подумал: «Надо написать Петру и Николаю. Но не сейчас, завтра, когда относительно успокоюсь и приму какое-то решение».
Мыслей никаких. Пустота в голове… Так и сидел, уместив ноги в тёплых тапках на подножку, смежа веки.
И спустился к нему ангел, сказал тёплые слова:
«Ты чист душой и не запятнал чести своей, и стремился этой честью освятить дела свои, и показать пример своему окружению.
И многие вняли тебе, и так же, как ты, бескорыстно служили.
Но нет на земле только благостной почвы, где бы зрели хлеба, а на лугах – травы, ходили бы тучные стада, и светило бы всегда щедрое солнце, и шли бы в пору благодатные дожди, и люди бы радовались удаче.
Есть на земле болота, и есть пустыни, где нет уюта для жизни.
Так и среди людей есть господа с заболоченной душой и пустынным сердцем.
Ты знаешь об этом. Господа эти источают зловонный болотный запах и иссушают добро твоё и жить без этого не могут, как без воздуха, совершая грешные деяния, выставляя ложь  за правду так искусно, что многие мужи властвующие верят им».
«Ложь же никогда не была угодна Создателю, –  возразил человек сей, –  почему Он не пресёк их?»
«Да, всегда ложь неугодна Всевышнему, и клеветники будут кипеть в аду.
Ты же ещё должен служить своему народу. Твои знания и умения будут востребованы, если ты покажешь их людям.
Будь мужественным! Того желает Создатель!»
Тут ангел взмахнул крыльями и растаял.
Контакт с ангелом оставил глубокое впечатление у Александра Петровича. Он без колебаний решил остаться в Красноярске как частное лицо, засесть за давно задуманную книгу о земле енисейской, почвах, лесах, реках и народах, населяющих эти дивные просторы. Встал вопрос: где жить после приезда  нового губернатора?

 Вместо эпилога
 Отрезок жизни Степанова в Красноярске после отставки малоизвестен. В документах городской думы сохранилась запись о том, что друзья Александра Петровича занимали у купца Новикова деньги «для перестройки дома губернского секретаря Родюкова под квартирование Степанова». Иного выхода не было, и  он вынужденно согласился на такую меру и  переехал в скромную квартиру. Иждивенчество тяготило: самостоятельная натура незаурядного руководителя не могла вынести униженного затворнического положения и, конечно, злорадных усмешек и сплетен тех, кто писал доносы в Петербург. Уязвленное самолюбие не располагало на творчество: он перелистывал свой объемный дневник с исследованием губернии, собираясь систематизировать и написать книгу. Мысли  рвались, расползались, как холодный туман над рекой. Ему постоянно хотелось куда-то идти, быть на виду у людей, но не смел: не пускал обиженный экс-губернатор, поскольку не согласен с отставкой без четкой  формулировки вины. Она отсутствовала. Также не соглашались и многие друзья его. Например, декабрист Краснокутский, больной, малоподвижный, с помощью хлопот губернатора  был  определен жить в качестве принудительного поселенца в Красноярске, и  писал: «… так сочувствовать несчастью ближнего и смягчить, по возможности, его положение может только истинно благородная душа».
Такими откровениями в то немилостивое время питалась его оскорбленная душа, насыщала духовной силой. Порой Александр Петрович, в минуты и часы своей душевной беспомощности, слышал ангела, его пророческие слова о возможности снова показать себя людям.  Он обязательно воспользуется пророчеством ангела и во что бы то ни стало, найдёт свою новую звезду, выстраданную на енисейской земле. Несмотря на невзгоды, вера в эту обязательность крепла, как верит мать своему чаду. По настоянию сыновей и беспокоясь за судьбу дочерей, почти через год Александр Петрович решил покинуть Красноярск,  поселиться в Троицком, в наследованном сыновьями имении матушки.
В неопубликованных воспоминаниях  красноярца И.Ф. Парфентьева, отец которого служил при Степанове, есть проникновенные строки: «Не только в Красноярске, но и во всей Енисейской губернии Александр Петрович оставил о себе весьма отрадное воспоминание. Отец мой, прослуживший и после Александра Петровича при губернаторах, постоянно в беседах говаривал, в особенности молодым чиновникам: «Вот бы вы послужили при господине Степанове, так знали бы службу и поучились уму-разуму. Оставляя Красноярск, Александр Петрович, целуясь, прощался со всеми (как мне рассказывал отец) и плакал, говоря: «Я Сибирь до своей смерти не забуду».
В Троицком Александр Петрович не вникал в хозяйственные дела не только потому, что имение принадлежало сыновьям: Петру, ставшему младшим офицером, и художнику-карикатуристу Николаю, – но и потому, что его романтическая натура не могла снова погрузиться в рутинные сельские дела. Тишина и одиночество успокоили его, а недостаток средств толкал к труду за письменным столом. Тем более что богатейший багаж наблюдений и записей находились при нём. Начатое в Красноярске  статистическое описание Енисейской губернии вылилось в книгу с одноименным названием. В книге две части. Первая – «Физическая география в двух отделениях. Топография и Промышленность» – посвящена физической и экономической географии. Вторая часть состоит из четырех отделений: «Администрация. Этнография. Продолжение этнографии. Очерк истории». Довольно подробно рассматривается жизнь местных народов, их племенной состав, вера, обычаи, занятия, досуг. По такой же схеме, но более сжато, показаны сословия и группы русского населения.  Параллельно Степанов создавал давно задуманный роман «Постоялый двор». Осенью 1834 года он уезжает в Петербург, снимает небольшую квартиру в районе казарм Измайловского полка и издает свои труды. Они принесли ему ошеломляющий успех. Александр Сергеевич Пушкин, к тому времени уж безоговорочно был признанным кумиром любителей словесности, прочитав роман, высоко оценил его и отправил книгу на Нерчинские рудники Петру Трубецкому. Роман многоплановый, рисует жизнь основного сословия – дворянства, где использован эпистолярный жанр, позволяющий остро полемизировать: «Постоялый двор. Записки покойного Горянова, изданные его другом Н.П. Маловым». Как основную идейную направленность, автор очерчивает круг обязанностей русского патриота: «Исполнили ли вы сами в точности, что требуют от вас постановления вашего отечества? Судья ли вы справедливый? Отец ли вы своих крестьян? Хороший ли вы супруг, отец, сын? Нравственный ли вы человек?.. Ежели ничего не делали, ваш патриотизм квасной, несмотря на то, что вы умеете проповедовать об оппозиции…»
Некоторые историки утверждают, что за поднесенную книгу «Описание Енисейской губернии» император Николай Павлович  вручил Степанову десять тысяч рублей. Скорее всего, это был гонорар за изданные романы «Постоялый двор» и  «Тайна». Прослеживается наиболее правдивая версия: остался след участия книги «Описание Енисейской губернии» в конкурсе на присуждение Демидовской премии. В конкурсе участвовало 27 работ. Рецензенты не совсем доброжелательно отнеслись к сочинению, высказав мысль, что данное описание – лишь предварительный труд для  полнейшего описания тамошнего края. Тем не менее, комиссия присудила автору вторую Демидовскую премию в номинации «Статистика» суммой в две с половиной тысячи рублей. Триумф книги на этом  не закончился. Император Николай I высоко оценил труд бывшего губернатора  и после решения жюри  подарил ему бриллиантовый перстень.
На волне успеха Александр Петрович пишет большую публицистическую статью «Об обязанностях губернатора» в форме письма другу и роман «Тайна». Рукопись статьи издателей не заинтересовала, хотя в ней очень много ценных наставлений, почерпнутых из личного опыта. Впоследствии, будучи генералом и писателем, сын Пётр Александрович Степанов опубликовал её в журнале «Русская старина», дошедшем до нашего времени. Опубликованный роман успеха не принес – более того, подвергся критике.
Полученные солидные деньги  быстро разошлись на содержание младших сыновей, находящихся в пансионе, и дочерей, воспитывающихся в казенных заведениях. В заботе о детях Александр Петрович видел отцовские обязанности. Оставаясь бескорыстным и благодушным философом, он радовался каждой встрече с детьми. Находясь в столице, он возобновил  прошлые связи с друзьями и стал сотрудником «Библиотеки для чтения». Писатель и библиограф Степанова  А.В. Дружинин отмечает: «Автор "Постоялого Двора" мог назваться дорогим сотрудником для всякого журнала: его имя было любимо читателем; он писал много и легко; всякая вещь его отличалась умною мыслью, положенною в основание; наконец, Александр Петрович как по своей манере повествовательной, так по своему взгляду на литературу составлял заметное исключение в ряду литераторов одного с ним возраста». Эта лестная характеристика вполне  отражает даровитость Степанова.
Стоит высказать предположение, что государь сделал для себя вывод о том, что Степанов был необоснованно отправлен в отставку из Сибири и в начале 1836 года назначает Александра Петровича губернатором в Саратов. До нас дошла отрывочная фраза из его стихотворения: «Против злобы правда есть». Правда восторжествовала.
Мы не будем углубляться в  жизнь Степанова в Саратове. Он недолго там служил и через год был снова отстранен от должности из-за скандала со староверами. Летом  следующего года он вернулся в Петербург. Государь повелел исполнительного чиновника причислить в статистический комитет министерства внутренних дел с сохранением полного жалования. Вскоре он заболел и умер на излете 57-го года жизни. После отпевания в столичном Троицком соборе Александра Петровича Степанова перевезли в его родовое село Троицкое, где и похоронили на церковной площади.
В память о первом губернаторе в Красноярске его именем названа улица. Большевики, ненавистники ко всему царскому и дворянскому, стерли эту память, переименовав улицу на грозное: «Диктатуры пролетариата». В  новое время благодарные потомки  воздвигли памятник первому губернатору Енисейской губернии работы скульпторов Андрея Ковальчука и Александра Миронова. Памятник установлен 7 декабря 2016 года в сквере между улицами Копылова и Красной Армии в Железнодорожном районе Красноярска. Сквер ныне носит имя Степанова.
Учреждена стипендия Красноярского края имени первого губернатора Енисейской губернии Александра Петровича Степанова – за достижения в области общественных и гуманитарных наук. В издательстве «Горница» в середине девяностых годов двадцатого столетия переиздана книга А.П. Степанова «Енисейская губерния», а в 2017 году она была издана  при поддержке государственной  грантовой программы Красноярского края «Книжное Красноярье».

Красноярск. 2021-2022гг.