Катер-заправщик на ходу прижался к борту нашего «Чайковского», кинул шланги и стал одним целым с теплоходом.
Я услышал женщину за спиной:
-Нас взяли на абордаж.
-Нет, это любовь, - сказал мужчина.
Без оглядки я узнал их. Голос женщины-певицы звучал в салоне каждый вечер. Хорошо знаком был и голос её аккомпаниатора, объявлявшего номера.
-Если и любовь, так продажная, - сказала она.
-Ну, всё-таки любовь, - сказал он.
Они были людьми пожилыми. Она моложе его и с сильным голосом. Он говорил с хрипотцой и по причине артрита аккомпанировал самым наипростейшим образом.
Перекинувшись репликами, они отправились на свой обычный променад, в круговую по палубе. Я проводил их взглядом.
Она была маленькая, со взбитыми кудрями снежной белизны на голове, по-птичьи часто перебирала детскими ножками.
Он высокий с обвислыми плечами атлета двигался валко, и из-за разницы в росте держал её не под руку, а подмышку.
Заправщик отцепился, теплоход стал набирать ход. Послышался шелест воды за бортом. Побежали в разбег усы волн. Волга в золоте осенних берегов открывалась перед нашим лайнером во всю ширь очередным водохранилищем. Это был последний рейс сезона. И в нём последний концерт с непременным участием и этой пары артистов.
Сделав круг по палубе, они опять оказались возле меня. На этот раз я услышал от певицы:
- Когда мужчина целует грудь женщины, то он похож на ребёнка.
А он только произнёс: «Гм», - удивлённый таким умозаключением.
Утреннюю зарядку они делали на верхней палубе. Он в полосатой пижаме, неловко, как говорится, со скрипом. Она в трусиках и лифчике. По тому, что было прикрыто этим дамским приспособлением, нетрудно было понять, что тот разговор о женской груди был у них абстрактным, теоретическим, кинематографическим, скорее всего они тогда обсуждали фрагмент вчерашнего кино. Но сложные гимнастические элементы в исполнении миниатюрной вокалистки были настоящие, умелые. Её завязанное узлом сухое тело напоминало тело настоящего индийского йога.
За много дней плавания у меня завелось немало знакомств, но самыми симпатичными для меня были эти двое. При каждом удобном случае я всматривался, вслушивался в них. Иногда удавалось и поговорить. Люди они были открытые. Никогда не занавешивали окна своей каюты. И тут уж тем более не мог я унять своего любопытства, выбирал позицию наискосок от окна и глядел пока это не достигало предела приличия.
Обычно она вязала, сидя с поджатыми ногами на своей кровати, а он лёжа читал какую-нибудь книгу из судовой библиотеки. Однажды я застал его у стеллажей с романом Жорж Санд. Потом видел, как врач делал ему укол. Потом - как он целовал свою крошку на ночь. После чего, конечно, шторы они задёргивали.
Я был старый меломан. Знал их ещё лет тридцать назад по их выступлениям. По афишам в консерватории. Слушал на концертах с полным залом, с овациями. Описание их музыкальных подвигов занимало в программках до двух страниц, пестрело всяческими лауреатствами.
Она была примой в спектаклях. Он солировал в симфониях.
Довелось мне видеть и как на её сольных концертах он в качестве аккомпаниатора выходил из-за кулис немного согнувшись, насторожённо. С его приближением рояль, казалось, уменьшался в размерах. А маленькая певичка, выпорхнув на сцену и набрав воздуха, с первых же тактов своего мощного сопрано прямо на глазах публики вырастала до фурии. И весь концерт они проводили громоподобно.
Сегодня в корабельном ресторане они подсели ко мне, - все другие столы были заняты. Подсели, объятые артистизмом и вызывающе стильно одетые. «Будто на приёме в каком-нибудь посольстве, - подумал я, и с жаром обрушил на них все свои восторги, заявив о их величии и славе. В ответ услышал:
-И вот теперь мы докатились до положения уличных музыкантов.
-Ну, а я тогда, - нахожусь в положении Моцарта, очарованного игрой уличного музыканта. Помните, у Пушкина? - воскликнул я.
-Ну, среди нашей публики Моцарт разве что вы один и есть.
Я стал возражать, доказывать обратное, хотя и сам давно обнаружил, что на их выступления ходят единицы, в то время как на второе отделение с баянистом-затейником народ валом валит.
Я стал перечислять их былые заслуги. Меня вежливо оборвали.
-Да, конечно. Всё было прекрасно. А вот теперь мотаемся по Волге «за еду».
Потом я был удостоен приглашения к ним в гости. Мы пили какой-то изысканный кофе, оставшийся из запасов Больших гастролей.
В продолжении разговора о незавидном конце их карьеры, он сказал:
-Пока делаешь своё дело, жизнь не заканчивается.
Я подивился их многолетнему браку, стойкости их любви, и тогда подала голос она:
-Любовь – это эгоизм вдвоём.
После чего я не осмелился спросить у них о деточках, (а по слухам выходило, что потомством они так и не обзавелись).
В нашем кофейном разговоре всё чаще случались заминки. Подходило время их переодеваний и наведения всяческих красот для выхода на сцену. Я откланялся и вышел на палубу.
За бортом шуршало. Вода словно бы щекотала корабельные бока. Стоя у лееров, я тихо посмеивался от удовольствия только что состоявшейся беседы. И любовался морем, настоящим, без берегов. Только цвет выдавал водохранилище – охряной, и местами золотистый.
Вскоре диктор по радио объявил о начала концерта. В музыкальном салоне я оказался первым. Объявление не вызвало никакого ажиотажа среди пассажиров. Пришло человек десять. Я с укором глядел на их скучающие физиономии. И тотчас забыл о них, когда моя обожаемая солистка поднялась на сцену – в высокой шляпке с цветами и на каблуках, и под низким потолком салона мгновенно обрела вид рослой женщины. Он же, наоборот, откинув крылья фрака и усевшись на низенький стульчик за фортепиано как бы в угоду ей потерял свою массивность.
Объявив номер, он принялся деловито, ловко выковыривать аккомпанемент своими непослушными руками. Пальцы-сосиски вовсе не сгибались, но безошибочно попадали в нужные клавиши.
Прозвучало вступление, после чего голос певицы тремя прыжками взлетел и завис долгой мучительной трелью на конце слов: «Я беспощадна», в арии «Царица ночи» того самого Моцарта, о котором мы только что говорили за обедом. Казалось, она пела для меня.
И арию Нормы затем, и каватину Баттерфляй она наполняла невероятной чувственной силой, отдавалась музыке полностью, кажется, даже забывая о неподходящем для этого помещении. От одной арии к другой она всё более разжигалась страстью, не замечала ничтожности отзыва в аплодисментах, как будто поощрение вовсе не нужно было ей. А я кричал «браво» и думал при этом, что всё-таки хорошо бы ей спеть что-нибудь попроще, хотя бы онегинскую Татьяну. И в то же время восхищался высотой её духа и свободой выбора репертуара.
Когда она вновь и вновь начинала что-нибудь сложное и неизвестное даже мне, я аплодировал и оглядывался, своими аплодисментами призывая публику тоже проявить восторг. Люди хлопали послушно, но как-то смущённо. У меня запало подозрение, что им были видны на сцене только престарелые артисты и они хлопали словно на подаяние.
Окна салона были открыты, и музыка разливалась по воде в безбрежную даль. Солнце село и золотистый оттенок пропал на воде, заменился серебром от луны, появившейся с другой стороны теплохода.
Когда они кончили, окна уже залила чернота и стали ясно видны огни бакенов.
По радио объявили о втором отделении. Они торопливо убрались из салона, и попавшийся навстречу баянист-затейник отвесил им поклон, как истинный ценитель их мастерства.
В салон из коридора весёлым, гомонящим колхозом уже вливалась свежая публика. Скоро все места были заняты. Стояли в проходах и углах. Я с трудом пробился к выходу, и оказавшись на палубе, услышал залихватские переборы баяна и мощный хор, грянувший «Из-за острова на стрежень».
Душа не принимала этого дикого пения, она была полна другими звуками и образами.
По мере моего удаления от музыкального салона, хор звучал всё глуше.
Теплоход поворачивал. Это было заметно по тому, как смещалась луна к корме.
Полоса света на воде сначала высветила буруны в кильватере, а потом словно струёй из театрального софита излилась на двух человек, сидевших в креслах под пледом. Это были мои музыканты.
На короткое время они оставались видимыми до мельчайших подробностей. Ветер трепал белые волосы певицы. Лунный зайчик играл на лысине пианиста.
Корабль продолжал поворачивать. Луч соскользнул с кормы, всё растворилось во мраке.
Я отправился в каюту и завалился на кровать, думая о том, что завтра утром все мы, и туристы, и артисты прибудем в конечную точку маршрута. Разъедемся по домам.
А теплоход уйдёт в затон на зимнюю стоянку.