На маленьком подоконнике старенького дома горела свеча. Ровно горящее пламя, отражалось в оконном стекле, маяком звало к себе заплутавшего путника, обещая ему кров и защиту от взбесившейся пурги. А та, видя яркие лепестки огня - злобно ярилась, пыталась потушить ненавистного противника, била по тонким стеклам снежной рукавицей, отчего они тихо постанывали, дрожали, но держали удары. Плюнув с досады россыпью колких звёздочек, отступилась пурга, пошла куролесить по безлюдной деревушке, что притаилась среди бескрайней тайги. Белым подолом намела негодяйка сугробы вокруг домов, налепила на карнизах скособоченные пышные пироги, спрятала от взора под искристое покрывало дорогу и тропинки. Разметала свой полушалок в полнеба, закрыв мерцающие в невесомости звезды, потушив сияние желтушной луны. Но потом, в одночасье попритихла, угомонилась, приказала лютому морозу не спускать глаз с притихшей деревеньки, а сама ушла спать в хрустальную опочивальню…
А свеча победно растопырила жаркую пятерню, потом чуть дрогнула, будто в усмешке и облегченно вздохнув, продолжила свое дело – пробивала мохнатую тьму огненным одуванчиком.
Восьмилетний Матвейка, сероглазый крепыш с курчавинкой в волосах, ткнулся носом в замерзшее оконное стекло, подышал на него, отчего образовался протаянный кругляш, размером с пятак. Мальчишка прильнул к проталине одним глазом, пытаясь разглядеть нечто новое в собственном подворье, но ничего, кроме нового сугроба не увидел. Через минуту, спрыгнув с лавки, стоявшей у промерзшего окна, обратился к бабке, что гремела чугунками у набиравшей жар русской печи:
- Ба! А ты почему в пургу всегда свечку у окна зажигаешь? Думаешь, кто в гости придёт, в такую морозяку?
-В гости никого не жду. А свечу ставлю для душ заблудших. Может кто плутает, с дороги сбившись, а огонек увидит, к нам заглянет, да живой останется, не сгинет в пурге-то.
-Да кто по такой погоде бродить будет? Все дома сидят, на улку и носа не кажут.
Бабка отошла от печи, подошла к внуку, погладила шершавой ладонью мягкие кудряшки:
-Всяко в жизни бывает, Матвейка! Кто свой, тот, знамо дело, из избы не выйдет. Переждёт непогоду-то. А чужих много по свету бродит, свою долю ищут. Или спасения. Вот для таких бедолаг и жгу. Я таким макаром деда твоего от смерти лютой спасла.
Матвейка приоткрыл рот от глубочайшего удивления:
-Как? Расскажи, бааа! Пожалуйста!
Бабушка притянула к себе мальца, всмотрелась в умные глазёнки, вздохнула, присела на лавку, посадив внучка к себе на колени:
-Ладно. Скажу. Большой уже. Понимать должен. После войны это было.
-Какой, баб?
-Да после отечественной. Когда мы фашистов проклятых начисто победили. Вот пойдёшь осенью в школу, там тебе всё подробно расскажут. До войны, на поселеньем нашем, народу не богато было, дворов шестьдесят. А жили хорошо. Ферма с коровами, свиней закупили, на свиноферму – там женщины трудились. Лавка с мелочёвкой приезжала. Свет в избе, радиоточка. Раз в месяц кинобудка приезжала, фильмы показывала. Деревенька наша охотниками – промысловиками славилась. Много пушнины сдавали. Сдадут, значит, шкурки в контору заготсырья, деньги получат, ну и знамо дело, после для семьи товары набирают. Тут те и мука, и конфетки, и одежонка, утварь для дома. Картошку все в огородах сажали, да скотину держали. Словом, не бедствовали.
А война-то порушила всё враз. Ох и досталось нам лиха! Холодно, голодно, мужиков, почитай, почти всех потеряли. День да другой, похоронка за похоронкой. Это бумага такая, о гибели солдатской. Редко в деревню тогда живыми возвращались. А кто живой, часто увечный. То контузия его бьет, припадками мучается человек. А кто и вовсе либо без руки, либо безногий. Для работы не пригодный. Вот и проходилось нам, женщинам, все дела делать. И детей ростить и тайгу пилить. Мужики наши на фронте воюют, а нам велено было тайгу рубить, делянки делать. Вот и пластались мы с зари до зари. Так, бывало, наработаешься, сил нет руку поднять. Охотников нет, пушнины нет, значит и денег нет. Припасы тают, а взять негде. А в каждом дворе, считай хозяйство. Его-то тоже держать надобно. У кого дети – их обиходить, накормить. Корове сена накосить, курям пшена дать. А где взять да когда это делать? Времени для себя, почитай и не оставалось. А тут еще приказ: план по мясу сдать надо. Для фронта, для победы. Вот и пошла скотина под нож.
И оскудели все. Коровёнки нет, значит ни молока, ни сметанки, ни маслица в доме не будет. На одной картошке сидели. Ну, понятно, что морковь садили, да свеклу. Репа не пошла, квёлая получалась. Летом тайга выручала. Грибы, ягоды, шишку мешками брали. Так до победы и продержались. Верилось, вернутся наши мужики, и заживём как раньше. По лету до осени, из всех, кто на войну ушёл, человек десять вернулись. Заново начали охотой промышлять. Мы, бабы, делянки наши ячменём да овсом засеивать, вроде одыбался народ.
Но ближе к зиме, поняли наши бабы – боле ждать некого. Кто выжил, вернулся. А мертвых с того света, не дозовёшься. Не вернёшь. Я то и вовсе никого не ждала. Мамка моя ещё до войны померла, а на отца и брата похоронки пришли, ещё в сорок втором. Так и жила одна. Сам знашь, наша изба у края деревни, последняя стоит, за ней поле, да большак начинается. Дорога, значит. Вот в аккурат под новый год, пришла я значит с фермы, район нам пятнадцать коровёнок выделил, чтобы мы заново стадо собрали. Уставшая, сил нет. Думаю, сейчас отдохну малость, да картохи сварю. Стала печь зажигать, а тут свет-то в избе, раз, и погас. Темно, хоть глаз выколи. Во время войны света не видали, а после часто свет отключали. Неполадки какие-то были. Ну, я, привычно свечу с полки взяла, зажгла, да на окно поставила. Ближе к печи, чтоб получше чугунки видать. Думаю, сейчас лампу-то зажигать не буду, керосин поберегу. Мне то света хватат, еду сгоношить. Картоху мою, а за окном пурга бушует, метёт, прямо страсть божья! Только я чугунок в печь, а по стеклу оконному как забарабанят! У меня дух захватило! Время к полуночи, кто думаю, незваный ко мне ломится? Страшно! Но дверь всё ж открыла. Гляжу, а в сугробе, у окна солдатик лежит. Шинель вся снегом обморочена, за спиной вещмешок, ушанка на одно ухо сдвинута, а лицо белым белёхонько и глаза закрыты. Изнемог, бедный. Я его в охапку, да в избу. Еле доволокла. Вроде худой, а тяжёлый.
Бабка замолчала, уперлась взглядом в угол избы. Улыбнулась уголками губ, вздохнула. Матвейка её не торопил, терпеливо ждал продолжения. Тихо было в доме, лишь берёзовые полешки в печи потрескивали, бились в пламени, принося себя в жертву ради тепла. Бабка пожевала губами, опять вздохнула и продолжила:
-Ну, я солдатика раздела, лицо оттёрла, смальцом смазала, сапоги стянула, да носки теплые ему на ноги надела. К печи посадила, чай горячий с малиной под нос сунула, смотрю, оживел. Чаю выпил, согрелся. Я молчу, не пытаю, за какой надобностью к нам пришёл, думаю, захочет, сам скажет. А он посидел малость, огляделся, да бух мне в ноги! Век за тебя, говорит, хозяюшка молится буду! Ты меня от смерти спасла! Заплутал, с дороги сбился, иду по пурге и так обидно! Всю войну прошёл, живёхонек, а тут замерз бы к едрене-фене, если б не твоя свеча! На последнем дыхании огонёк увидел, да приполз! Если б не он, пропал бы не за грош.
Говорит, а сам на меня смотрит, пристально так! А глаза синие-синие! Васильковые! Улыбнулась я, говорю, слава богу! Живой! Видно, долго жить будешь, коли и сейчас от смерти ушёл. И он в ответ улыбнулся, с колен встал, ко мне подошёл. Буду, говорит, только вместе с тобой. Раз ты мне жизнь возвернула, значит, со мной по жизни и пойдёшь! Так вот и сошлись мы с твоим дедом! Пятьдесят лет душа в душу прожили. Сынов нарожали. Папка твой, мой первенец! Его Алёшей в честь брата моего назвали, а тебя Матвеем, в честь деда. Жалко, не застал ты его живым. Он бы тебе много чего поведал. Как мы жили. Хороший человек был твой дед. Это он обычай придумал – как вьюга, зажигать свечу у окна. Может кому ещё она жизнь спасёт. Вот так-то.
Мальчишка посмотрел на огонёк. Пламя свечи уже не бунтовало, горело ровно, спокойно. Словно выполнило свою миссию, уберегло от беды. Да и пурга за окном притихла, угомонилась, выбилась из сил. И только месяц, вышедший из-за ватных туч, с ленцой заливал округу бело-банановым светом.
-Бабуль! А мама с папой скоро приедут? —с замершим сердечком спросил Матвейка, сильно скучавший по родителям.
-К лету обещались. Деньгу заработают на своём севере и приедут. А потом либо в городе квартиру купят, либо тебя с собой заберут. Обратно, на север. Это уж, как им глянется.
-А ты? С нами поедешь?
-Да куда мне, милок, от родной избы. Тут свой век доживать буду. Тебя в гости ждать.
-Я буду приезжать к тебе, бабуль! Обязательно! – заверил Матвейка и сладко зевнув, отправился спать…
Матвей Алексеевич, сидя в кожаном кресле, в своём офисе, уныло перебирал документы. Прогорела его фирма. Начисто. Все активы придётся в нал переводить, чтобы долги покрыть. А не то придут крутые ребята и скрутят его в бараний рог, или вовсе закопают в глухом местечке. Да и активов кот наплакал. Не успел раскрутиться. Придётся квартиру продавать, машину. Лишь тогда может спать спокойно. Нищий, но живой.
С таким решением поехал бизнесмен домой. Любимая встречать не вышла. Огляделся Матвей – из шкафов пустые вешалки сиротками, по дивану его вещи раскиданы, и записка белеет на журнальном столике. Прочитал текст – всё, как в дешёвой мелодраме: «Прости, забудь, было ошибкой, не ищи, не вернусь…». Значит и тут поддержки не будет.
Закурил с расстройства, выпил коньяку, думал отпустит. Нет. Ещё хуже стало. Зажала тоска горло клещами, не вздохнуть. И поплакаться некому. Жены нет. Друзей нет. Родни нет. Один – одинёшенек на всём белом свете.
Потянулся к телефону, набрал знакомый номер:
- Илюха, привет! Сможешь приехать? Сейчас? Не можешь? Дела? Ясно. Ну, пока.
Ещё один звонок сделал:
-Саня, ты мне нужен! Посоветоваться надо, приезжай! Через час? О, кей, жду.
Через полтора часа в квартиру Матвея вошёл высокий, плечистый, с лысой головой, мужчина.
-Так, братан. Я всё пробил. Хата за пятнадцать лямов уйдет. Покупатель есть. Машину я возьму, за два. Налом еще наберёшь. Все кредиты и долги покроешь и останется тебе в сухом остатке тысяч сто. С голоду не помрешь, но вложиться никуда не сможешь. Значит, лет пять надо будет горбатиться, деньгу зарабатывать. Есть что на примете?
Матвей, тупо глядевший на пустой стакан, минут через пять нехотя ответил:
-В бабкину деревню поеду. К охотникам в артель. Буду по тайге зверьё бить. Там хорошие бабки за сезон можно поднять.
-Ну-ну, усмехнулся лысый, -- рискни здоровьем. Стрелок ты и вправду, от Бога. Может, повезёт. Встанешь на ноги. Жить-то где думаешь? Бабка твоя, сколь мне помнится лет пять, как откинулась. Домишко то цел?
-Дом пустой стоит, после бабушкиной смерти. Рука продать не поднялась.
-Ну, вот, пригодится значит. Ладно, я поехал. Жду тебя завтра в конторе с документами. Оформим, и лети ты в свою деревушку белым голубем. Всё, я ушёл.
Через две недели рейсовый самолёт доставил Матвея в Красноярск. После трёхчасовой тряски на автобусе, добрался-таки до посёлка городского типа, от которого ходила маршрутка раз в неделю до бабкиной деревни. На два дня поселился в гостинице, сидел в номере на подоконнике и наблюдал, как на ёлочном базаре покупают люди лесных зелёных красавиц, заходят в магазин, чтобы закупиться по полной программе к наступающему на пятки новому году.
Тридцатого декабря, с утра, Матвей выписался из гостиницы и пошёл к автовокзалу, неся в одном чемодане свой немудрённый скарб. Ещё через час, сидя с тремя старушками, укутанными в тулупы и шали, он, плотно запахнувшись в пуховик, натянув по самые глаза соболью ушанку, потихоньку стал замерзать в неотапливаемом, полупустом автобусе. Не спасали даже оленьи унты с шерстяными носками и меховые варежки.
-Слышь, водила! Долго ещё? – крикнул Матвей водителю, тщедушному мужику в засаленном полушубке.
-А хрен знает! Метель началась! Дорогу заносит, окна слепит! До Ельцовки бы дотянуть, а оттуда до твоей дыры километров пять будет! Пешком пойдёшь! Я блин, не поеду по такой метели!
-Ты, чё, мужик? С дуба рухнул? Ты, значит, в метель не поедешь, а я пешком дойду? Зимой? По морозу?
Шофёр притормозил, злобно глянул на Матвея:
-Если от Ельцовки переть, то далеко, согласен. Но сейчас свёрток будет, там если по прямой, всего километр - полтора по старому большаку, заброшенному. По нему быстрее дачапаешь, чем со мной. У меня движок барахлит, мне бы самому живым добраться. Бабок довезу, они точно не пройдут, а ты молодой, справишься. Так что, давай, минут через десять – на выход!
Через десять минут, шофёр почти силком, выпихнул Матвея из автобуса.
-Воооон, большак! Иди по прямой, не сворачивай! Шустро пойдёшь, быстро дойдёшь! – перекрикивая вой пурги напутствовал шофёр.
-Если замёрзну, на тебе грех будет! – огрызнулся Матвей, матернулся сквозь зубы и пошёл в объятья пурги. От быстрой ходьбы, минут через двадцать, он согрелся, взбодрился, и уверился, что не пропадёт. Дойдёт до бабкиного дома. Живым.
Ветер, не жалея, залеплял снежные пощечины Матвею, упрямо шагавшего вперед по еле видной колее старой дороги. Крепчал мороз, и вскоре, вихри пурги затмили всё. Не стало ни земли, ни неба, ни дороги. Лишь белая колючая стена, сквозь которую ничего не видно. Матвей остановился. Интуитивно чувствовал, что деревня близко. Надо идти, но куда? Прошёл еще наугад метров двести, оглянулся, и по следам, быстро заметаемым пушистым снегом, понял, что взял сильно влево. Исправился, пошёл быстрее с учётом угла направления вправо. Зимний день короток, и вскоре мрачная темнота стала хозяйкой положения. Матвей запаниковал. Прошёл еще немного, прислушался, оттопырив ухо шапки, но ничего, кроме воя пурги не услышал. Страх влез в душу, нарисовал в голове жуткую картину скорой смерти, отнял волю к решающему рывку…
Матвей, не смог больше бороться с ветром, бросил чемодан, и вновь побрёл по белой целине, наугад, теряя силы. Тьма, подружилась с пургой, и та, подвывая от радости, всё била и била холодом в уставшего путника. При очередном ударе, ноги Матвея заплелись и он, рухнул плашмя, в снежную перину. Лежал, свернувшись калачиком, пытаясь сохранить остатки тепла, и плакал. Слёзы, не успев скатиться по одубевшей щеке, вмерзали брильянтами в кожу.
— Это конец? – думал Матвей. – сейчас мне станет тепло, я усну и закончится этот ужас…Нет! Я пойду! Туда! Вперёд! Я не сдохну!
И собрав воедино последние силёнки и мужество, зашагал вперёд, назло взбесившейся метели. Он шёл, молясь богу, но силы природы были неумолимы. Матвей вскоре выдохся, устало упал на колени, и последний раз взглянул вперёд, сквозь белую пелену. Чудо! Там, совсем близко, яркой искоркой пульсировал еле видный свет. Матвей пополз к этому свету.
Почти теряя сознание, Матвей узнал бабкин домишко. Ещё рывок и он вывел дробь по замерзшему стеклу, за которым бился в отчаянье огонек свечи…
Когда он очнулся, был день. Матвей лежал на кровати, укрытый старым, лоскутным бабкиным покрывалом. Сразу пришло чувство вины. Редко, очень редко приезжал он в гости к старушке, которая вырастила его, считай с младенчества. Матвей вздохнул и перевёл взгляд на девушку, что сидела рядом и разглядывала его поверх спущенных на нос очков. Навскидку, он дал бы ей лет восемнадцать, не больше. Не высокая, плотно сбитая, этакий колобок в женском варианте. Втиснутый в черные джинсы и баклажановую футболку. На голове топорщился видимо, наспех сооружённый тёмно-каштановый волосяной кукиш. Поймав его изучающий взгляд, спасительница протараторила:
-О! Здрасьте! Я сейчас чай с малиной принесу, выпьете! Сил наберётесь, потом поговорим! – и убежала. Через пару минут, в чуть дрожавшие руки Максима был сунут стакан с горячим чаем, поставленный в любимый бабушкин серебряный подстаканник.
Матвей, с трудом сглатывал обжигающий напиток, молчал, но потом не удержался, прохрипел:
-Вы кто? Как здесь? Это дом бабушки моей.
-Так значит, вы хозяин? Ну…меня Юлей зовут. Я здесь на практике, фольклор местный изучаю. Должна была уехать, да задержалась маленько. В вашей деревушке прямо клад! Столько историй, песен, частушек записала! Вот для примера – меня, когда в этот дом заселяли, сразу предупредили, как только пурга или метель – ставить на окно зажжённую свечу! В приказном тоне! А почему не рассказали! А узнать хочется! Может вы знаете?
-Знаю, расскажу – улыбнулся Матвей. Вспомнил бабушкин рассказ и удивился. Кольцо замкнулось. Уроборос. Возможно, эта задорная девчонка, спасшая его от гибели, тоже пойдёт с ним по жизни рука об руку.
А на окне, свечной огарок, тихо радовался ещё одной спасённой душе…