ГЛАВА №2
Ночью, в дождь, за окном – непроницаемый мрак.
И где-то там, в его слепящей мокрой беспредельности – люди.
Живые и мёртвые.
Живые в постелях- спят или терзаются думами.
Мёртвые рядом, за стеной. Отбывают свой последний срок на земле в тяжёлой сырой глине. В ветреную ночь слышен звон жестяных цветов – могилы почти упираются крестами в глухую стену дома. Кучно, кость к кости, уложены в них те, кому тесно было в жизненном пространстве.
Мутным бельмом слепца мигнула в разрыве туч луна, на мгновенье выкрав из тьмы антрацитный блеск мокрых сучьев и лоснящиеся жирные комья на свежей могиле. В ней лежит учитель английского языка, предшественник, в 42 года сражённый инфарктом. Скоро рядом поднимется ещё один бугор.
Раньше ночь приносила желанный покой и забвение. Теперь уже в самом её приближении таилась угроза мучительной бессонницы. Было что-то парализующе тюремное в хаосе удлиняющихся к концу дня теней, в неуловимом безмолвном движении их щупалец, тянущихся от каждой выпуклости на земле.
. Сливаясь друг с другом, они тёмным потоком растекались вначале понизу, пряча от глаз всё ничтожное и мелочное, что ещё способно отвлечь и забыться на время; затем заполняя собою мир поднимались выше и он, сдавленный их густою непроницаемостью, суживался до размеров камеры одиночки.
.
И тогда начиналась пытка.
Та спасительная скорлупа, созданная днём из мнимого величия Дела и собственного я, что могла, опять же днём, выдавить на запёкшихся губах улыбку и заглушить в голосе ноту затравленного зверя, ночью раздавливалась потоком мыслей, откровенно циничных, злых, не оставляющих никаких проблесков надежды.
Как ни парадоксально, но человек живёт по смехотворной примитивной схеме.
- Надо жить, если тебе дана жизнь. Надо жить. Таков итог человеческой мудрости.
- Жить…жить,- стучат в окно капли. - А почему надо? Откуда эта рабская покорность перед неумолимым – надо? Разве каждый неволен сам решать?
Каждого из нас зачали впотьмах, в любовном поту и наслаждении. И не потому ли человеческая жизнь оплачивается страданиями за те ничтожные сладкие мгновения оргазма, отпущенные нам природой .
Зачали случайно, или по неосмотрительности и беспечности, или по воле обстоятельств, и могли ещё в зародыше отравить таблетками или выскоблить из чрева кровавыми кусками мяса и выкинуть на помойку, где бы их сожрали бездомные коты или собаки.
Зачали случайно встретившиеся и потому жизнь каждого не подвластная ни разуму, ни воле сама случайность и всё в ней бессмысленно: и чувства, и мысли, и прошлое, и будущее, и тем более настоящее.
А что в нём- настоящем?
Бессонная ночь и раскалывающаяся от боли голова. Предстоящее утро. Оно наступит. И глянет затравленно из серой затуманенной глубины зеркала измятое, чужое лицо, пустым взглядом уставится в зрачки, скучно и протяжно зевнёт и тенью прошмыгнёт в туалет; затем ноги приведут тело на кухню и руки, ознобляющей водой из-под крана плеснув в глаза, начнут свою работу, необходимую для приготовления пищи и надлежащего, причастной среде, внешнего вида.
Проглотив завтрак, на ходу застёгивая плащ, выскользнет тело на улицу в знобкую сырость и по осклизлой мозолистой тропке, петляющей между могил, поспешит вслед за тёмными двуногими тенями, бредущими гуськом той же тропой.
Каждое утро по скорой тропке, брошенной наискосок кладбища, по кочкам затоптанных безымянных могил, спешат хмурые, заспанные люди, торопятся по своим делам; и каждый из них считает своё дело главным в жизни и каждый занят только собой и своим отношением к своему делу. И некогда никому из них остановиться и взглянуть вокруг себя на безмолвную страдальческую землю, вспученную телами тех, кого раньше срока сгубили порочность и равнодушие живых.
Иногда так и хочется крикнуть: - Остановитесь! Довольно!
Но кто-то изнутри, из тёмных глубин ехидничает:- К чему?
И соглашаешься, и дышишь в очередной затылок, не замечая, что топчешь чей-то человеческой прах.
И придёт новый день. И будет он наполнен как и все прежние, и как завтрашние неизменными заботами учителя, нервным напряжением уроков и апатией коротких перемен, чудовищным произношением учениками чужого языка, тетрадями в линейку и клеточку, собраниями и педсоветами, пересудами и сплетнями.
И будет вечер с угрюмой очередью в бакалейной лавке, с мышиной вознёй на кухне, со стиркой и глажением, с неотложной подготовкой к завтрашним урокам и принудительной прогулкой перед сном до школы и обратно.
И будет ночь с её изнуряющей бессонницей и страхом. И опять всё повторится. Всё будет так же как вчера, позавчера, месяц назад, два. Дни и ночи скучились в утомительное однообразие.
В середине потолка чернеет крюк. Очевидно, раньше на нём висела люстра. Теперь свисает шнур с электролампой. Крюк едва различим в темноте, но чудится, будто согнутый указательный палец он манит к себе молча, зазывно, И уже не первую ночь.
Если на него долго смотреть, он оживает, начинает сгибаться и разгибаться, настойчиво подзывая, упрашивая: - Не бойся,..Не бойс-с-ся. - Движения крюка гипнотизируют, расслабляют, накатывается леденящей волной томительное, но ясное желание встать, сорвать верёвку, натянутую поперёк комнаты для сушки белья, забраться на стол. Привязать её к крюку, потом..
-Не-ет!... Не-е-ет!- крик ужаса задушен подушкой. Ладони стискивают шею. Подбородок стучит о холодные колени.
- Только не думать… Только не думать.. Забыть!. Отвлечься. Но как? Как не думать?
Уже второй месяц едва ли не каждую ночь мучительное желание встать и сделать последний шаг становится всё навязчивее и упорнее.
. Оно захлёстывает разум тёмной волной бессилия и чувствуется скоро настанет час, когда уже ничего не поправишь.
Ничего. Это- конец.
Конец всему : мокрой подушке, ночным страхам, загубленной своими же руками жизни. Стоило ли бежать сюда в это провинциальное болото, где целую неделю крутят один и тот же фильм, а ближайший театр за 150 километров? Чего можно ждать здесь?
Одичания от скуки и одиночества. Даже поговорить не с кем. Коллеги? Все учителя- женщины в возрасте, обременённые семьями. С ними дружески не сойтись. Чувство школьницы, поневоле оказавшейся в учительской, не оставляет весь рабочий день. Это раздражает чрезмерно. Почему так нелепо сложилась жизнь?
Почему молодой красивой( когда-то весь курс считал такою), жаждущей внимания к себе, приходится терпеть опостылое общество, опустившихся женщин, чьи интересы порою поднимаются не выше куска хозяйственного мыла и подушек чужих постелей. Почему такая несправедливость? Какой-то недоросль может отравлять жизнь, постоянно занимая мысли, отнимая время, здоровье. Какие надо иметь нервы!
Ух же этот Вахрамов!..
Странное чувство отвращения и страха, сродни тому, что охватывает при внезапной встрече со змеёй, порождает одно лишь упоминание этой фамилии. И появилось оно сразу же на первом уроке.
-Кто сегодня дежурный?
Из-за парты медленно, угрожающе медленно вытягивалось вверх узкое, длинное тело подростка с огромной пышной шевелюрой, скрывающей лицо. Тело мерно раскачиваясь, поднималось над партой всё выше и выше. Может то было впечатление первого урока, когда всё страшно преувеличено, когда каждый нерв натянут на пределе, но в этом узком длинном теле, в мерном покачивании его, в капюшоне курчавых волос, было что-то настораживающее, тревожное, что-то змеиное.
Резким взмахом головы подросток отбросил волосы назад, обнажив лицо. Тогда и появилось это странное чувство, рождённое то ли сравнением со змеёй, то ли от первого впечатления от бледного измождённого какой-то тайной болезнью, почти старческого лица, где как-то неестественно вызывающе алел чувственный уже по-мужски сформированный рот и какие-то пугающе знакомые глаза , то ли от первых фраз, произнесённых на чистейшем английском, почти на лондонском диалекте.
- Сегодня я дежурный. Моя фамилия – Вахрамов. Если вам будет нужна помощь, я всегда готов вам помочь.
- И вы все так говорите по-английски!?- вырвалось тогда с откровенным страхом и только не менее откровенный хохот всего класса спас от неминуемого провала.
Действительно, было почти осязаемое ощущение ускользающего из-под ног пола. И с тех пор вот уже третий месяц это ощущение охватывает каждый раз, когда открываешь дверь в 10»а» .
Уже с первого урока стало понятно и затем довольно быстро пришлось убедиться, что этот старообразный юноша владеет английским в совершенстве. Уроки не дают ему ничего.
И он сам, разумеется, понимает это, но не подаёт вида. Его присутствие в классе пустая формальность. Он сидит весь урок, ковыряя ногтем парту, добросовестно пишет под диктовку, отвечает на вопросы, когда никто не может ответить.
Порой казалось, что он делает одолжение своим присутствием. За скучной миной его лица чувствовалось скрытое любопытство, желание поймать учителя на какой-нибудь ошибке и потом… Трудно представить, что он мог бы сделать, но то, что он остёр на язык, известно всей школе.. Скорее отсюда боязнь, страх перед этим худосочным хлюпиком, юным старичком, с кличкой Британец.
На уроках приходится заставлять себя не глядеть в его сторону, к доске не вызывать, постоянно делать вид, что его не замечают. На вопрос коллег: - Ну как вам наш Вахрамов?- равнодушно пожимать плечами и ронять небрежно.- Разве что произношение,- и слышать в ответ неизменно пристыжающее : -Ну что вы!. Иван Петрович от него был без ума. Странно.
А что странного, если, кажется, все уже знают твой страх: и ученики, и он сам, и коллеги. А чего страшиться? Знание предмета довольно приличное, не зря же предлагали остаться на кафедре. А что у него? Акцент лондонского Гайд-Парка? Откуда? От перепуганного воображения на первом уроке? Глупости! Бог мой! Какой-то дегенеративный юнец отнимает столько времени и сна.
Каждый урок в 10»а» нервное напряжение. Его быстрый, ускользающий взгляд исподлобья заставляет замирать сердце, ронять мел, запинаться. Постоянно чувствуешь на себе его взгляд, особенно, когда стоишь к нему спиной. Что ему надо? Иногда хочется развернуться и влепить ему пощёчину. И порой желание настолько мощно, что стараешься держаться подальше от его парты.
Так больше не может продолжаться! Нужно что-то решить! Крик души после каждого урока. Но что именно решить, что предпринять невозможно даже представить. Поделиться с кем-нибудь мешала не столько профессиональная гордость и страх быть не верно понятой, сколько какое-то странное подсознательное чутьё, заставляющее держать язык за зубами.
До выпускных экзаменов. ох, как далеко! Можно сойти с ума, если только раньше не…. Чёрный крюк на потолке слабо зашевелился. Потребовалось усилие воли, чтобы отвести от него взгляд.
Оспинки дождевых капель на стекле светлеют, наливаясь холодным дыханием рассвета. Одеяло рывком в сторону, иначе не заставить тело подняться. Кончилась ночь. Настал новый день. Что в нём может быть нового? Цифра в календаре? Что заставляет двигаться, суетиться, что-то говорить, кого-то учить? Инстинкты? Вечный страх живых? Или рабская покорность долгу?
Что бы это ни было, но пока механически продолжается выполнение каждодневных обязанностей, касалось ли это еды, одежды, школьного труда.
Сегодня урок в «10»а». Настроение портится окончательно. Этот волосатый, красногубый вурдалак высосет последние силы.
Позавчера весьма недвусмысленно он был выдворен с занятий английского кружка. Сказано было ему, что с его знанием языка появление его здесь оскорбительно для него самого. На что он, вспыхнув как маков цвет и тряхнув гривой, буквально убежал.
Конечно, это не педагогично, даже сверх непедагогично. И жестоко. Но, боже мой, какое мстительное удовольствие получено, стыдно вспомнить. Теперь жди от него… Чёрт побери! День им начинается и день кончается.
- С ума что ли схожу!- Фраза, сказанная вслух и усиленная акустикой пустой комнаты, напугала.
- Не хватало ещё оказаться в сумасшедшем доме!
В школу хорошо приходить за час до уроков. Это уже стало привычкой. Как хороша выжидательная предучебная тишина с её гулким эхом пустынных коридоров и классов. Как приятен сам школьный воздух- неповторимый запах типографской краски и детского дыхания.
В учительской тепло и светло. Как-то по-домашнему бережно, уютно потрескивает уголь в печи. Старинный красного дерева книжный шкаф - наследие дореволюционной гимназии - и кресло, очевидно, от тех незабвенных времён, с четырьмя головками львов на спинке и подлокотниках уравновешивают современный мебельный аскетизм безликих плоскостей и прямых углов и создают ощущение спокойствия и вечности .
Кресло придвигается к печи, приоткрывается дверца и сухое тепло обволакивает тело. Голубые язычки пламени завораживают и, касаясь сокровенных глубин памяти, пробуждают что-то в душе томящее, зыбкое, то ли светлую грусть детства, то ли ещё не вымерший пещерный инстинкт. Пол часа одиночества у огня, пол часа полу яви, полу дремоты, когда всё неприятное улетучивается вместе с дымом и погружаешься в блаженное состояние бездумья.
- Елена Павловна!? Елена Павловна!- Голос директрисы стремительно возвращает в реальность.- Зайдите ко мне.
Тело поднимается медленно и неохотно.
-Что ей надо?.. И когда она успела придти?
- Входите, входите.. Присаживайтесь. Я давно собиралась побеседовать с вами. Да всё недосуг. Дела, дела. Ну а вы как устроились?
- Хорошо!
Ирония прозвучала чересчур вызывающе.
- Но ничего, ничего. Потерпите. На следующий год сделаю ремонт, обещаю. Видите, Елена Павловна, ваш предшественник вёл аскетический образ жизни. Был очень скрытен, замкнут.
Никогда не жаловался на здоровье, а тем более на житейские мелочи . Талантливый педагог был… Но… Хотя,- маленькие пронзительные глазки взглянули подозрительно изучающе. Где-то в уголках их застопорились вопрос и сомнение.- Хотя, если честно, тяжёлый был человек. Неудобный какой-то, коллективу чужой. Подходил ко всему со своей меркой.
- А что? Это недостаток?
- Да нет. Иметь собственный взгляд в наше время – редкость, вы правы. Черпать жизнь своею мерою похвально, но… А если твоя мера мелка или напротив чересчур глубока, что не поднять самому, тогда как?- В голосе её сквозило скрытое раздражение.
А как можно определить глубину чужой меры, если мы измеряем её со своей колокольни.- Почему-то захотелось задеть за живое эту грузную женщину с колючим взглядом.
- Вам, как преподавателю, должно быть известно, что существуют общепризнанные критерии нравственности, моральный кодекс, которым живёт наше общество и которому мы с вами обязаны воспитывать наших детей.
- Разумеется.- Как трудно удержаться от снисходительной улыбки.
-Так вот, я лично и мой коллектив, запомните, исходит из принципов именно этого кодекса. А субъективность, вы правы, советчик плохой.
- Но тем не менее, Вера Николаевна, простите, я перебила вас, человечество до сих пор не научилось, да и навряд ли научится когда-нибудь мыслить объективно. Иначе личность исчезнет, а человечество обезличится и деградирует от скуки.
- О-о! Эк вас , милочка, занесло!
- Ну почему же? Все наши поступки субъективны, как бы мы этого не хотели. И как следствие, довольно часто не логичны и ошибочны. Я, разумеется, не имею в виду Завалова. О нём я знаю слишком мало.
- Может быть… Может быть.
Лицо директрисы, широкое и плоское, ничего не выражало. Маленькие, раскосые глазки устало прикрыты пухлыми веками. Невозмутимость восточного мудреца, а фигура славянская. Могучий торс, широкие покатые плечи, великолепный зад. Олицетворение силы и здоровой телесной красоты.
Встречаются ещё на Руси лица, где сквозь славянские черты нет-нет и выглянет азиатская физиономия, наследие двухвекового ига, как бы в назидание потомкам о великом страдании порабощённого, но не покорённого народа.
- Вы слишком молоды, Леночка, а молодости присущи горячность и безапелляционность суждений.
Она неожиданно улыбнулась и лицо её словно осветилось. Всё прощающая материнская снисходительность в глазах была настолько откровенна, что стало не по себе за свою колкость и не понятное озлобление.
- Нам ли, старухам, тягаться с вами в спорах. Но мы, право, отвлеклись. Я вас вызвала вот по какому вопросу. ..Анна Петровна классрук в 10»а». Но она давно пенсионер. Вот поэтому я вам и предлагаю.
Очевидно, то ли предложение было столь неожиданным, то ли затаённая улыбка Вахрамова, возникшая перед глазами, словно улыбка чеширского кота, обескуражила окончательно, но отказаться сразу, не то чтобы не нашлось сил, а даже не возникло желания.
Оно пришло позже, перед дверьми 10»а» класса.
- Ну почему не отказалась? Новенькая, неопытная, а класс, действительно, трудный. Тем более этот. Даже коленки подкосились и стало дурно.
В класс вошла как всегда предельно собранной, с застывшим как гипсовая маска лицом. И сразу же заметила пустое место за партой Вахрамова. Взглядом обежала класс. В классе его не было.
- Вахрамов болен. Остальные на месте,- доложил дежурный.
Что-то дрогнуло в груди, сжалось и тут же отпустило. И задышалось легко, полной грудью.
- Какое счастье.- Улыбка тронула губы.- Я сейчас вам сообщу пренеприятнейшее известие.- Собственный голос с игривой заговорщической ноткой прозвучал как чужой.- Боже мой, отвыкла говорить по-человечески,- мелькнула мысль,- а вслух - на той же ноте.- Может быть догадаетесь?
Посыпались догадки весёлые и глупые.
- Нет, нет, нет. Всё не то. А вот что…- Она выдержала паузу.- Я….ваш… классный руководитель.
-О-о!!- на одном радостном выдохе простонал класс.
Урок прошёл быстро и незаметно с каким-то ощущением лёгкости и внутренней радости. Но с урока ушла с чувством грусти и неясной обиды. Домой же вернулась как всегда пустой и усталой.