В немыслимо печальный октябрьский вечер двенадцатого года на вновь приютившей нас двоих чужой даче в Инино ("меж Калугой и Москвою") она произнесла:
- Друзей поминают - водкой. Выпьем, и ты расскажешь мне о своём друге...
Наш Ромка, Ромыч. Уфимский татарин. Русский поэт Рамиль Хамитович Шарипов (1969-2012).
Август 1995-го, абитура. Вывалились толпой из метро на "Чеховской" и зашагали в сторону Твербуля сдавать самый, пожалуй, страшный экзамен по русскому письменному. Мне, сроду не учившему никаких правил, за густой кроной бульварных деревьев издали вдруг помстилось: постамент апекушинского памятника пуст!
Пригляделся: уф-ф, всё в порядке, на месте Александр Сергеевич, но осадочек, как говорится...
- Ой, какая плохая примета, - заныл я. Захотелось тут же развернуться, рвануть на Киевский вокзал за обратным плацкартным в Одессу...
- Ты чего это? - с недоумением воззрился на меня Ромка. - Хорошая примета: для тебя пьедестал освободился!
Остаётся добавить, что экзамен тогда сдали на "отлично"...
До крайности деликатный Рома никогда не стремился намеренно завладеть чьим-либо вниманием, вытащить из застенчивого однокурсника его поэтические строки в разгар бурного общежитского застолья напропалую декламирующих себя разношёрстных эгоцентриков представлялось занятием почти безнадёжным. А стихи друга того стоили, и однажды мы с Мариной Мальвиной проявили чуть больше упёртости, насели на Шарипыча, буквально заставив его начертать на казённом литинститутском бланке рифмованный автограф. Листок сохранился, написанное красивым, разборчивым почерком предстаёт сейчас во всей своей прекрасной, грустной символичности:
* * *
Так было - рифма Пастернака
И вычурный язык сивилл.
Я, помнится, над строчкой плакал,
Теперь - и слово позабыл.
На фоне бархатного мрака
Пугающий озноб светил,
Когда б я был поэт,
однако
Я просто был.
Ну, очевидно же: не просто и не напрасно. Поэт.
Сам факт поступления, учёбы в легендарном столичном писательском вузе казался Ромке чем-то сродни чуду, счастливым подарком фортуны - в отличие от меня, выросшего в кущах переделкинских дач, уже похоронившего к тому времени большинство моих великих старших друзей-наставников, декларирующего сомнения по поводу своего запоздалого, а значит, бесполезного пребывания в Литинституте.
- Вот что вы за люди такие одесские, - искренне недоумевал уфимец. - Остальные наши ребята, даже питерцы, попав сюда, ведут себя скромно, с почтением, а ты как будто вровень держишь себя с Москвой...
Всё было так и не так; стеснительный увалень Ромка, несомненно, знал себе цену в избранном или, скорее, избравшем его богоданном ремесле - сбережённые друзьями стихи (собственной книги поэт так и не дождался), трогательные, признательные воспоминания младших коллег-земляков, для которых он впоследствии стал ориентиром в творчестве и человеческих (человечных!) отношениях, тому порукой. Видимо, тогда ещё только предстояло в полной мере проникнуться истинностью фразы из письма ко мне литинститутского мастера прозаика-фронтовика Николая Семёновича Евдокимова: "Учиться можно и у жизни, что Вы с успехом и делаете".
Окончательно укоренившись в Московии, я как-то написал в Уфу:
Привет, Рамиль! Помянут будь и на ночь.
Весомой обладающий фактурой,
Ты по рожденью - ясно - чингисханыч,
Поэт, пленённый западной культурой,
Возвышенною рифмой Пастернака...
Что ж, на досуге гения листая,
И горстку строк моих в придачу на-ка,
Что шлю тебе, на родину Мустая...
Рома изредка наведывался в первопрестольную, стоял у тётки (кажется, в Ясеневе), планомерно навещая всех здешних друзей. Передвигался уже с трудом, жаловался на ноги, упоминал рекомендованный врачами башкирский грязевой курорт... Я легкомысленно отвечал: "Так не тяни, съезди, полечись, приди в норму". Если бы знать!..
Оба жалели о том, что в мою одесскую бытность друг не сподобился тудой ко мне выбраться: мечтал увидеть море, однако, кроме "Маркизовой лужи" в Ленинграде, иного моря в Ромкиной жизни не случилось...
Прощались не навсегда, хотя промежутки между московскими встречами в последние годы оказывались порой ну оченно затяжными...
Ты, Рома, там, вдали подзадержался,
Но помни в суете уфимских буден:
Москва - стоит! И ходят дилижансы...
Увидимся, Рамиль, коль живы будем...
Эх, Ромка, Ромка...