Косенькая
Ольга встретилась с Иваном Фомичом в подъезде у почтовых ящиков. Их ящики были рядом, как и квартиры на восьмом этаже. Она поздоровалась с ним и он, внимательно глянув в её усталое лицо.
— Погоди, Ольга, вместе пойдём.
Достав из ящика квитанцию, повертел бумажкой в воздухе:
— Письмо счастья. Натыкали камер по всему городу. Осторожничай не осторожничай, а на камере засветишься. Мы все под колпаком, как говорил один небезызвестный герой. Пошли, Ольга. Сумку давай. Лифт не работает.
— Да я сама, Иван Фомич…
— Нет, позволь, позволь, не упирайся, — отобрал он у неё сумку. — Что у тебя там? Пивом затарилась?
— Мука, картошка, лук.
Ивану Фомичу до пенсии оставалось два года, но он не выглядел записным дворовым пижамным доминошником. Это был высокий плечистый и подвижный мужчина, всегда хорошо одетый, с живыми серыми глазами, слегка погрузневший к своим годам. У него была модная седоватая бородка а-ля «деловой мужик» и всегдашняя короткая стрижка. Ольга помнила этот вечный «ёжик» на голове соседа ещё иссиня-чёрным, когда он был для неё «дядь Ваней».
Пружинисто шагая по лестнице, он успел расспросить Ольгу о житье-бытье, работе. На лестничной площадке восьмого этажа они столкнулись с матерью Ольги, ходившей выбрасывать мусор в мусоропровод. Распатланная, с сигаретой в зубах, в каком-то с застиранном байковом халате и в стоптанных войлочных сапогах «Прощай молодость».
Она зло взглянула на дочь, но тут же рассмеялась, притворно вывернулась:
— Фомич? Сколько лет, сколько зим. Давно не виделись. Хотела звонить уже тебе, думала, уж не заболел ли соседушка…
Иван Фомич дышал ровно, будто и не прошёл только что лестничный марш в восемь этажей, он сухо улыбнулся.
— Утром зарядка — здоровье в порядке.
Пока был жив муж соседки, с которым Иван Фомич дружил, он поддерживал отношения с его женой, вернее сказать, вынужден был терпеть её беспардонный нрав и ядовитый несдержанный язык. Некоторое время терпел её и после смерти рано умершего соседа. Но после у него у самого умерла жена, с которой он прожил двадцать семь лет, а Анна Фёдоровна с необычайным натиском развила бурную деятельность по сближению с соседом-вдовцом, когда не прошло ещё и полугода со дня смерти жены. Она надоедала помощью, в которой он не нуждался, и даже, как говорят в народе, стала откровенно напрашиваться на «шишку».
Иван Фомич в диком сне не мог себе представить близость с этой женщиной. Нет, он её не ненавидел, не презирал, но с давнего времени испытывал к ней брезгливость и отторжение. И этому способствовало не только его личное восприятие личности Анны Фёдоровны, но и откровенные рассказы её покойного мужа о своей жизни с этой женщиной.
Вероломную осаду соседки он терпеть не стал, вежливо и твёрдо остудил её пыл, хотя и предполагал, что это приведёт к враждебности с её стороны. Противостояние надолго обозначилось. Она стала «по-соседски» шпионить за ним. Могла неожиданно позвонить в дверь поздним вечером, чтобы попросить соли, спичек или муки, просунув свой длинный нос в прихожую, по-собачьи принюхиваясь и шаря вороватыми глазами. Приходила и в его мастерскую, утомляя пустыми разговорами и поедая злыми глазами молодую приёмщицу. Однако ей так и не удалось за прошедшие три года со дня смерти жены Ивана Фомича засечь в его квартире женщин. И не потому, что сосед был хитёр и изворотлив, а потому что он, в самом деле, женщин к себе не водил. Но на вопросы товарок по бабьей лавочке, разведёнок и вдовушек о личной жизни завидного вдовца, она обычно зло отвечала на правах всезнающей соседки: «Та щас дырок-то! Шалава на шалаве. Жарит, котяра, прошмандовок на стороне, чтобы дома не светиться. Святой, блин. Не мог год вытерпеть. Мне про него его сотрудница одна такое рассказывала!» После чего непременно добавляла: «Подпольщик хренов».
Ольга не стала слушать продолжение разговора матери с соседом. Поблагодарив его, взяла у него свою сумку и зашла в квартиру.
Мать проводила её раздражённым взглядом и повернулась к Ивану Фомичу:
— У меня комфорка одна на плите не греет. Не посмотришь, Фомич, на досуге?
— Я же уже смотрел, — с удивлением проговорил Иван Фомич. — Накрылась она медным тазом. В «Строителе» такого размера «блины» завезли. Шестьсот рубликов, купишь, заменю.
С кислым лицом Анна Фёдоровна зашла домой, хлопнув дверью.
Иван Фомич был инженером радиотехником, программистом, мастером на все руки. Когда цеха родного радиозавода в девяностые годы стали обрастать пекарнями, офисами, швейными мастерскими и «секс-шопами», работников принялись сокращать, он не двинулся, как все в челноки, а открыл в местном универмаге мастерскую по ремонту компьютеров, телефонов, принтеров, телевизоров, мелкой бытовой техники. Здесь можно было купить батарейки, пульты, изготовить ключи, заправить картриджи принтеров. Тёртый калач, специалист и крепкий руководитель он прошёл «огонь и медные трубы» раздрайных годов ельцинского правления, сумел не расстаться со своим детищем и не потерять лица.
Дома он переоделся в спортивный костюм, накормил кошку, выпил кофе и достал из холодильника этим утром им приготовленную для жарки горбушу нарезанную дольками, уже присоленную, приперченную и политую лимонным соком. Сглотнув слюну, он поставил на плиту сковороду, вставил в музцентр диск любимого Френка Синатры и стал куховарить.
А Анна Фёдоровна в это время, кусая ногти, сидела на диване и смотрела «Поле чудес. Ей не смотрелась. Она думала об Иване Фомиче и медленно закипала, раздражённо вспоминая запах лаванды, который от него шёл, его чистые щегольские остроносые ботинки и спокойствие, с которым он с ней говорил. Думая: «С Ольгой зубы скалил небось, сумку ей тащил, партизан, а со мной в лифт брезгует заходить, придумывает разные отговорки, святоша. А тебе, Фёдоровна, не показалось, что он на косенькую нашу, как-то уж странно ласково посматривает? Не шуры-муры ли завели голубки?».
Она поёрзала нервно на диване и не в силах сдержаться, трусцой пробежала на кухню. Сложив руки на груди, стала в дверном проёме и вперила в дочь прокурорский взгляд. «Чайник» в её голове зашумел.
Ольга жарила картошку, она не обернулась к матери. Лицо её было печально. Анна Фёдоровна выпустила первую порцию пара:
— Ты, чё клеишься к этому м-мм…чудаку или он к тебе мажется?
— Что ты несёшь, мама? — не поворачиваясь к матери повела плечами Ольга.
— Сумки, старый хрен, тебе носит. Дала ему уже? — хохотнул чайник в голове Анны Фёдоровны.
Ольга швырнула деревянную лопатку в сковороду.
— Ты опупела вконец! Что за гадости ты городишь?
— Давай, давай, колись, как у вас случилось, — с шипением выдал свисток.
— Скотство, скотство, скотство! Какой же ты можешь быть подколодной змеёй! — вскричала Ольга и бросилась в прихожую. Одевалась она торопливо со слезами на глазах. Мать вышла в прихожую и выпустила последнюю струю пара, он сублимировал в заряд напалма:
— Да пошутила, пошутила я. Кому ты такая нужна… косенькая. У предпринимателя нашего профурсеток этих молодых…
Ольга выскочила из квартиры, рыдая. Она бежала к лифту, забыв, что он не работает, и столкнулась с Иваном Фомичём.
— Тпру! — изумлённо воскликнул он. — Что случилось, Оленька?
Ольга закрыла заплаканное лицо руками.
— Ясно. Опять ведьма бесилась, — пробормотал Иван Фомич
— Дядя Ваня, она совсем озверела! Гадостей наговорила… про вас и меня, косенькой обозвала, — сквозь слёзы проговорила Ольга.
— Ведьма. Была и ею осталась. Ну, всё, всё, не плачь. Вот ещё, — ласково сказал он. Как маленькой вытер ей глаза платком, обнял за плечи, — Пошли ко мне, кудряшка Сью. Она же тебе и поесть, наверное, не дала, а у меня рыба и картошечка жареная. Хочется тебе, Шарапов, картошечки да рыбки в кляре?
Ольга, всхлипывая, жалко улыбнулась.
— Очень хочется, дядя Ваня.
Когда она в прихожей разделась, он дал ей мохнатые тапочки с кошачьими мордашками, приказал умыться, а сам скрылся в кухне.
— Красота! — воскликнула Ольга, войдя в кухню и окидывая взглядом стол, в центре которого стояло блюдо с рыбой присыпанной луком, вазочка с грибами, графин с коньяком и две хрустальные рюмки. Она с жадностью вдохнула аромат горячей еды, а Иван Фомич положил ей на тарелку прямо из дымящейся сковороды горячей картошки. Разливая коньяк, он рассмеялся.
— Когда ты меня сейчас дядей Ваней назвала, я сразу тебя девчушкой вспомнил, а себя молодым с усами. Мы с моей Тонечкой кудряшкой тебя звали. Оль, тебе же в прошлом декабре двадцать шесть стукнуло?
— Ну, да. А что? — с удовольствием поглощая картошку, ответила Ольга.
— Я к тому, что тебе уже, наверное, разрешается коньяк. И, по всему, он тебе даже сейчас показан для релаксации. Выпьешь?
Сам он не сразу выпил. О чём-то задумался, и будто очнувшись, вздохнул, пробормоталсказав: «Зима… зима жизни». Подняв рюмку, он посмотрел на Ольгу, погрустневшими глазами:
— За тех, кого с нами уже нет.
— Вкусный какой! Я такого не пила, — сказала Ольга, выпив. — Давайте ещё?
— Разогналась. Закусывай. Рыбу бери, — строго сказал Иван Фомич.
После второй рюмки Ольга, потянулась к графину, со словами:
— Хочу ещё.
Иван Фомич шлёпнул её по руке.
— Вы чего? Жалко? — рассмеялась она.
—Третью под кофе оставим, соседка, — строго постановил Иван Фомич.
Третью они пили под пирожное и крепкий кофе, приготовленный в турке.
Ольге было хорошо и уютно в этой тёплой кухне с человеком, которого она знала с детских лет.
— Как хорошо у вас, — сказала она, — мне у вас всегда нравилось бывать, когда с папой к вам приходили. У меня кукла ещё жива, которую ваша жена мне подарила
— Я закурю, — нервно дёрнулся Иван Фомич.
— А я рыбки поем, — ответила Ольга.
Открыв форточку, Иван Фомич закурил у окна. Не поворачиваясь к Ольге, спросил:
—А ты, что ж замуж-то не выходишь, девушка?
— Не берут, — рассмеялась принуждённо Ольга. — Я ж косенькая. Уродка. Меня и в детском саду, и в школе и техникуме дразнили, да и после перепадало. А маманя… бывало, уроню что-нибудь, а она: косенькая. Отец ругался с ней, говорил, что нужно операцию сделать в Москве у Фёдорова, а ей то сервиз «Мадонна» нужен был — стоит пылится в серванте, то цветной телевизор. Знаете, сколько тогда он стоил? 720 рублей! Это ж деньги были тогда, доллар-то меньше рубля стоил. После видеомагнитофон ей понадобился ужастики смотреть, дачу строить затеяла, кому она нужна сейчас? Без папы разваливается, зарастает. А после всё подорожало, папка умер, а доченька её косенькой осталась, — с саркастической интонацией, в которой прозвучала горькая обида, закончила она.
— С этой мадам, прости, всё давно ясно, — сказал Иван Фомич, — а насчёт уродства ты хватила. Совсем это не уродство, а даже этакая особость, которая привлекает умных мужчин. Ты сказку «Морозко» смотрела в детстве?
Ольга кивнула головой, смакуя поджаренный кусок рыбы.
— В главную героиню фильма актрису Наталью Седых, с таким, г-мм, уродством вся страна была влюблена. А Анна Самохина? Боже мой, какая красавица! Какаяа роскошная женщина в «Царской охоте»! Мужики штабелями у ног этой косенькой падали. Ты не наблюдательна, Оля. Вспомнить можно ещё Анастасию Вертинскую, Бриджит Бардо молоденькую. Уж французы-то, французы, ценители женской красоты! Выстроились в почётном карауле. И она не жадная была, щедро некоторых одаривала своей красотой. По мне зря она операцию сделала на глазах, убрала изюминку. Знаешь, есть такая штука, в мужике такая вот мелочь в лице красивой женщине, может жалость к ней вызвать. А жалость к женщине — это шаг к любви и страсти. Мы о тебе с твоим папой часто говорили. Рассказать?
— Расскажите, расскажите, — встрепенулась Ольга.
— Оль, я буду всё своими именами называть, ты уже большая девочка, не возражаешь?
— Господи, говорите, да у нас работе уши вянут, от «производственных» разговоров.
— Я всё же без «ёклмн» обойдусь. Мы с твоим папой на одном заводе работали, хаты эти от завода получили, соседями стали, дружили, не раз пиво вместе пили, в парилку ходили, в футбол играли. Со мной он откровенничал. Причину твоей проблемы он видел в том, что твоя мать тебя не хотела, она вообще детей не хотела. Не знаю, может травма какая душевная из её детства глодала или ещё чего там психологическое, но детей она, факт, не любила и своего ребёнка совсем не желала. А Сергей хотел очень. Он же из многодетной семьи, да ты сама знаешь. М-да, а Анна Фёдоровна с упорством соблюдала «правильные» дни, таблетки глотала, что б не дай бог не залететь, презервативы в тумбочке хранила. Короче, радости отец твой от такой любви не получал. Но один раз, мать твоя ошиблась в своих расчётах, а небесам, видимо, надоела эта арифметика, и случилась ты. Она вытравить тебя хотела, да видимо папина мечта о детях сильней была её злобы. Он после твоего рождения не спал с женой. Только тобой жил. Да надорван был не без помощи Анны Фёдоровны. Умер рано. Сетовал, что останешься ты без опоры и защиты, когда его не станет. Просил нас с Тонечкой по возможности помогать тебе. Да ты, считай у нас и выросла…
— Папка, папка, — горестно покачала головой Ольга.
— Оля, а тебе никто и никогда не говорил, что у тебя потрясающая фигура, красивая грудь, хорошая кожа, что ты весьма мила? — спросил Иван Фомич.
— Да кто сейчас комплименты-то такие говорит? Спроси, что такое комплимент, так не ответят. На работе на праздничных посиделках только после пары стаканов оживают мужики. В школе и техникуме, помню, вообще, атас, какие нравы были. Пацанов одно интересовало, извините, давалка не давалка, соска не соска.
— Повезло тебе пойти в школу в девяносто первом развальном году, — Иван Фомич сел за стол, глянул на неё пристально:
— Смешной вопрос, конечно, для нынешнего века…Что ж, у тебя мужчин не было?
— Были. Козлы.
— Ты ведь не пьяная сейчас? — Иван Фомич смотрел на ней странным пристальным взглядом.
— Да, с чего тут? Приятный такой дурман, я такого вкусного коньяка не пила никогда. Я б ещё выпила, так хорошо у вас.
— Ну, давай выпьем, мне тоже захотелось. Но после нужно притормозить, — согласился Иван Фомич.
Когда они выпили, продолжил:
— А не будем ещё пить потому что это начинает выглядеть спаиванием расстроенной девчонки.
— Да ладно вам, — рассмеялась Ольга. — Глупости какие!
Иван Фомич помолчал, глядя в стол, а когда поднял голову, сказал:
— Я привык правду в лицо рубить — так сердцу спокойней и честней. И сейчас я честно хочу тебе сказать, что был бы счастлив, если б ты, Оленька, осталась со мной сегодня. Пожалуйста, не нужно слов сейчас, Оленька, я ещё кое-что хочу тебе сказать…
Ольга не сводила глаз с его раскрасневшегося лица, слова Ивана Фомича поразили её и взволновали, а он, запнувшись, продолжил:
— Я сейчас свободен от обязательств. И если бы не сегодняшняя моя встреча с тобой, я бы завтра, послезавтра, непременно сказал бы тебе о том, что хотел бы быть с тобой. Я это не сегодня понял. Моя Тонечка умирала страшно. Перед последним вздохом я держал её за руку, а она смотрела на меня, уже почти угасшими глазами, и я бы исполнил всё, о чём бы она меня попросила. А она попросила. Она просила меня три года не сходиться с женщинами. Это ей казалось чем-то очень, очень важным, а времени спрашивать её не оставалось уже, да и глупо было спрашивать её об этом. Это не эгоизм был с её стороны. Она, наверное, в последние мгновения своей жизни хотела услышать от меня слова любви, верности и преданности. Кто знает, Оля, что видит и чувствует человек, заглядывающий в глаза смерти? Я любил Тоню. И я ей это слово без колебаний дал. И слово сдержал. Мне не трудно было это сделать, честно сказать, я и представить себе не мог тогда, что захочу после какую-то женщину, смогу целовать чужого мне человека. И вот прошло почти четыре года. Этот последний год я тебя видел каждый день, думал о тебе, о твоей горестной жизни с матерью-тенью, бесприютности и убегающих годах. И сейчас, Оленька, я хочу, чтобы ты осталась и это не коньяк. И знаешь, даже думаю сейчас, что и моя Тоня и твой отец, не стали бы возражать против нашего союза …
— Какой вы, дядя Ваня, — не смогла выразить своих чувств Ольга, и тряхнула кудрявой головой. — Знаете, как я вас была влюблена в седьмом классе? И тётю Тоню любила, признаюсь, и… завидовала ей.
— Я знаю, кудряшка, — лицо Ивана Фомича было серьёзно.
— Откуда?
— Опытные мужчины вполне могут заметить влюблённость девчонок. Ты останешься?
Ольга рассмеялась:
— Останусь.
— Я тебе ванну приготовлю, — Иван Фомич вышел из комнаты и прошёл в ванну. Ольга допивала кофе, волновалась и ждала его. Он вернулся минут через десять и взял её за руку:
— Пойдём, кудряшка.
Ванна была наполнена пеной и ароматизаторами, Ольга смело смотрела на Ивана Фомича. Он повесил на крючок женский халат и рассмеялся:
— Нет хуже одежды для женщины, чем джинсы, этого современного пояса верности, — сказал он, — надень халат после ванны. Я заварю кофе.
Алый шёлковый халат с драконами был ей впору и очень ей понравился. Она удобно устроилась на кухонном диванчике, поджав под себя ноги, глаза её сияли. Иван Фомич смотрел на неё таким любящим гипнотизируемым взглядом, что будоражащие мурашки бежали по её спине; свежий кофе был ароматен и густ, мандарины душисты и сладки, рахат-лукум таял во рту.
Они молчали долго. Иван Фомич нервничал, бесцельно разглаживая скатерть. Ольга первой нарушила молчание:
— Тётю Тоню я Белоснежкой называла, она такая всегда чистенька была, беленькая, будто только из ванной.
Сказала и стушевалась, осознавая, что не совсем к месту сказала.
— Она мартовская — рыба, — улыбнулся Иван Фомич. — Чистюля. Я часто относил её в ванну на руках.
— Наши бабы на работе, почти все поразводились. Мужики не то, что в ванну отнести, здравствуй, разучились говорить, от мужней работы отлынивают, пьют, налево смотрят, — сказала Ольга.
Иван Фомич задумчиво сказал:
— Вот отчего столько разводов? Ну, скажем, и порнуха нынешняя способствует, но главное в другом: мужик нынешний трудиться не хочет, он хочет, что б его ублажали. А какой резон женщине — не проститутке, у этих своя песня, — женщине порядочной, ублажать лодыря, который её не удовлетворяет? Долго такие отношения не длятся. Любимую нужно любить, Оленька. Вот тысячи лет назад люди в Библии написали: «Утешайся женою юности твоей, любезною ланью и прекрасною серною: груди её да упояют тебя во всякое время, любовью ею услаждайся постоянно. Представляешь, любезная лань, прекрасная серна! А не шкура, мочалка, бикса, стерва, чувиха, соска, давалка. Если любимую называешь любезной серной, будешь любовью, г-мм, услаждаться всегда, Оленька.
Ольга смотрела в глаза Ивана Фомича, ей было легко с ним, и совсем не стыдно было говорить с этим человеком на любую тему.
— А скажите ещё так — Оленька, — потянулась она к нему.
— Оленька, — повторил он, обнимая её, — Ты мучаешься, я вижу. Ищешь замену «дяде Ване» и Ивану Фомичу, подбираешь местоимения, говоришь мне «вы».
— У меня не получится Ваней назвать вас… Ваня… нет, не могу.
— Говори «тебя», — сказал Иван Фомич, — ничего, у нас будет много время. Научишься. Давай пока переходи на «ты», и зови меня дядя Ваня.
Ольга расхохоталась.
— Отлично! Я тебя дядей Ваней, а ты меня косенькой?
Иван Фомич взял её лицо в свои руки и, внимательно вглядываясь в глаза, изрёк серьёзным тоном:
— Между прочим, этот крохотный дефект уже стал рассасываться. Я предлагаю продолжить работы по его устранению, это мы можем сделать в нашей спальне.
Он поднял взвизгнувшую, смеющуюся Ольгу на руки и отнёс в спальню. Скинув халат, он проговорил:
— А работа нам предстоит серьёзная.
Давно уже Ольга не спала так безмятежно и так долго, и никогда ещё пробуждение не было таким радостным. С закрытыми глазами она, улыбаясь, пошарила рукой рядом с собой и, не обнаружив рядом горячего тела Ивана Фомича, открыла глаза и испугалась, подумав, что это был всего лишь сон. Но она была в его спальне, за закрытыми шторами угадывался позний зимний рассвет. Сладко, до хруста, потянувшись, она встала, накинула халат и прошла на кухню. На столе её ожидали молочник, банка кофе, сахарница, вазочка с печеньем и лист бумаги. «Родная, я в магазин. Холодильник пустой. Целую, Ваня», — прошептала с наслаждением Ольга и громко проговорила: «Родная…», вслушиваясь в это новое для неё, пронизанное нежностью слово. Тряхнув головой, она рассмеялась.
Звонок в дверь звучал хрипло и настойчиво. Улыбаясь и напевая: «Только раз в холодный зимний вечер мне так хочется любить…», Ольга вышла в прихожую, открыла дверь. Её мать с открытым ртом, с непроговорёнными злыми словами, остолбенело стояла перед ней, давя на кнопку звонка. По её лицу, как по ёлочной электрогирлянде, пробегали, меняясь цветами, судорожные огни. Ольга отняла её руку от кнопки звонка. Мать икнула, все лампочки в гирлянде перегорели, кроме одной зелёной. К ней, наконец, вернулся и позеленевший голос:
— Ты, чего это… чего ты дома-то не ночуешь? Я в милицию звонила…
— В милицию? Чего там сказали? Не поступала? — рассмеялась Ольга, поправляя распахнувшиеся полы халатика.
— Ты чего это? — повторила Анна Фёдоровна и от напряжения, прощально пыхнув, сгорела и зелёная лампочка. Лицо её резко осунулось, сморщилось, посерело, морщинки разбежались от глаз к щекам, на глазах выступили слёзы, как на проявляющейся фотобумаге, на лице медленно проступала беспросветная серая старость.
— Неужели, мама, ты совсем не рада, что косенькая твоя доченька обрела счастье? — с жалостью в голосе сказала Ольга.
— Пропадите вы все пропадом, твари, сдохните! — закричала, трясясь, Анна Фёдоровна, закрыла лицо руками и бросилась к двери своей квартиры.
— Мамочка! — закричала Ольга, — Погоди! Я сейчас оденусь, зайду, мы поговорим, успокойся.
— Что бы вы сдохли! — брызжа слюной, выкрикнула Анна Фёдоровна и захлопнула дверь.
Ольга закрыла дверь, прошла на кухню, села за стол и, опустив на него голову, разрыдалась.