Привычка
Из поезда я вышел на станции Н. Проводница, обнаружив безбилетника, особо не ярилась, но попросила не подставлять ее, так как правила меняются, а выгнать ее с работы могут в каждый момент. Перестройка над страной уже откуролесила, и начались годы не-разбери-поймешь, так что…
Мой внутренний компас указывал на Улан-Уде, а я еще и до Урала не добрался. В сумке за плечами – пусто, в кармане наличности – ноль с дырочкой. Надо искать, где подработать день-два, а то… Можно, правда, выбраться на дорогу, оттуда на попутках до трассы, а там уже и Свердловск не далеко. Но вот с пустым желудком перспектива не очень.
Погруженный в эти раздумья я брел тихонько от станции, как вдруг рядом раздалось:
- Христос воскресе!
- Воистину! – ответил я машинально и поднял глаза.
На пороге некогда добротного, но уже изрядно постаревшего дома стояла женщина лет пятидесяти с небольшим. Видавшая виды кофточка с самодельными заплатками на локтях, передник поверх выцветшего платьишка, коричневые вязанные чулки, разношенные туфли, платок завязан под подбородком… Глаза. Мягкие, добрые.
- Вы, я вижу… Простите, Христа ради, просто наш батюшка велел нам всех странствующих принимать. У нас здесь что-то вроде странноприимного дома.
Я оторопел.
- Да вы не стесняйтесь, заходите, - и она повела меня внутрь.
Напрочь выбитый из колеи я промямлил что-то, но послушно пошел за ней.
- Присаживайтесь, - она указала на лавку, стоящую рядом с длинным деревянным столом, покрытым тщательно вымытой клеенкой.
- Обедать, правда, мы уже пообедали, но там много еще осталось, давайте я вас покормлю.
- Мне бы умыться, - сумку я запнул под лавку, а куда было девать грязные руки…
- А пойдемте, я вам теплой водой во дворе полью…
Первое – простой деревенский суп с весомым ковалком мяса – принесла не она, а другая женщина. Этой было лет под семьдесят, глаза у нее были колючие, а морщинистое лицо, словно состояло из уголков и шипов. Она молча поставила тарелку и исчезла. За ней появилась первая, добрая, представившаяся Любой, с хлебницей и парящей тарелкой мясного рагу.
- Вы не обращайте внимания, что Тамара такая… серьезная. Она раньше завучем работала, - зашептала Люба, глазами показывая на дверной проем. – Но она – добрая-добрая. Да вы ешьте, ешьте…
- Богородице, Дево, радуйся…- начал я, поднимаясь.
- … благодатная Марие, Господь с Тобою… - подхватили два голоса, один – мягкий, певучий, другой – твердый, учительский.
Потом, чтобы не смущать меня обе вышли, но женское любопытство взяло верх, - вернулись, сели рядышком.
- Раньше-то в поселке клуб был, - Люба пододвинула мне миску с помидорами, густо залитыми тугой деревенской сметаной. – Мы с Тамарой там в хоре пели. Потом клуб в склад превратили, а потом и вовсе растащили по бревнышку. Теперь мы все здесь собираемся. Батюшка у нас хороший. Очень хороший. Настрого наказал, чтобы мы странникам помогали. Хороший батюшка, правда, Тамара?
- Да! – так деревенские кузнецы вколачивают одним ударом гвоздь в доску.
- Ой, а про компот-то я забыла…- подпрыгнула Люба.
Мы сидели и разговаривали. Я рассказывал, где был, что видел. Они – какие-то деревенские смешинки. Впрочем, говорила только Любовь, Тамара больше молчала, ну или поддакивала. И только когда я упомянул, что жил в Оптиной пустыни и был трудником в Серафимо-Дивеевском монастыре, глаза старшей из женщин помягчели. И посыпались вопросы…
Вдруг обе мои собеседницы подпрыгнули, уставившись в окно. С улицы раздавался какой-то рев и рык, перемежаемый всплесками старушечьих причитаний. Я тоже поднялся, в полном недоумении.
- Батюшку везут, - мелодично произнесла Люба без каких-либо эмоций.
Картина, представшая мне, достойна более умелого пера, нежели мое.
В старенькой тачке на резиновом ходу – в таких огородники возят навоз и землю – возлежал величественно поп в порванной рясе. Он был огромный, килограммов под сто тридцать - сто пятьдесят и ростом никак не меньше двух с лишним метров. Крестом в правой руке он не то благословлял, не то анафематствовал кого, левая рука волочилась по земле. Сквозь густую всклокоченную бороду рвались басом песнопения. Две старушки семенили впереди, поддерживая батюшкины ноги, которые норовили попасть под колеса тележки и стать якорем. Три других толкали тележку сзади, а шестая пыталась прикрыть прореху на его левом плече. Потом начинала собирать полуведерные резиновые батюшкины калоши, которые он старательно сбрасывал. Священник повернул голову, и мне стал отчетливо виден здоровенный синяк у него под левым глазом.
- Тома, у тебя бодяга осталась? – спросила Любовь. – Завтра служба, некрасиво будет, если он с синяком…
Вспомнив обо мне, бросилась извиняться:
- Он у нас хороший! Может и огород вскопать, даже если не просишь. Завалинку починить, или колодец. Но вот иногда… Сегодня, видите, опять с участковым подрался.
- Откуда вы знаете, что с участковым? – ошарашенно спросил я.
- А они с ним постоянно дерутся…
- Что, и часто?
- Нет, не часто, раз в месяц. Два - редко. Как батюшка подопьет, так идет драться с участковым.
- И давно?
- Со школы, - вступила в разговор Тамара. – Класса с десятого, наверное. Как начали, так до сих пор дерутся. Не дрались, когда один в духовной семинарии учился, и когда другой в армии служил. Привычка у них такая, что ли… Они - власть. У одного власть духовная, у другого власть милицейская.
- Так они власть что ль делят?
- Не… так. Если участковый напьется – он идет бить морду батюшке, если батюшка – то наоборот.
- Чудны дела твои, Господи, - пробормотал я.
Женщины перекрестились.