РЕЙТИНГ 18+ (из-за сцен жестокости)
АННОТАЦИЯ: Княжич Александр, сбросивший с себя ярмо рабства и побратавшийся с царевичем Сартаком, все больше и больше отдаляется от родных своих земель. Вместе с названным братом отправляется Александр в Каракорум, чтобы воплотить в жизнь дерзкий замысел Бату-хана. На пути ждут княжича испытания и встречи с силами потусторонними, издревле обитающими в сердце Великой степи. А меж тем наставник княжича Мусуд идет по следу своего воспитанника, не оставляя надежды отыскать Александра и вернуть его в отчий дом.
_______________________
1. ВИДЕНИЯ ШАМАНА
В этот день рассвет шаман Гамбу-сутай встречал не в своей юрте, нежась под теплыми мехами, а стоял под ниспадающей с небес завесой снега и ежился от утренней стужи. Находился он посреди заснеженной долины, окруженной со всех сторон горными пиками Улуг Тага и, переминаясь с ноги на ногу, ждал прибытия кешиктенов. Шаман был бы рад находиться где-нибудь в ином месте, нежели здесь, но выбора у него не имелось – сам хан Бату приказал ему проклясть на вечные посмертные муки изменника и предателя Ягмыра-аку перед тем, как того предадут казни.
Впрочем, ежился Гамбу-сутай не только от холода. По его спине то и дело пробегал озноб, вызванный пережитым недавно страхом – и он не до конца еще уверовал в то, что буря прошла над ним и не тронула голову на его плечах. Он ведь вполне мог лишиться жизни! И лишился бы, коли посмел бы остаться сообщником Ягмыр-аки и попытался из своих рук напоить ядом руасса, коего царевич Сартак нарек своим андой.
Наконец то, ради чего шаман покинул ханскую ставку и выехал в безлюдное место, случилось – на перевале, ведущем в долину показался конный отряд. Дюжина кешиктенов передвигалась не спеша, ведя с собою лошадь, которая, в свою очередь, волокла нарты. Ягмыр-ака, скрючившись, валялся на нартах, ничем не прикрытый от ледяных ветров и снега. Все его тело покрывала корка спекшейся и местами обугленной кожи, а ноги и руки были переломаны.
Остановившись недалеко от шамана, кешиктены подхватили Ягмыра-аку и перебросили его с нарт на расстеленное на земле широкое войлочное полотно. На полотне том уже были установлены связанные жерди, к которым тюрка крепко-накрепко привязали. Перенесший длительную пытку, Ягмыр-ака уже не имел сил кричать от боли, а только глухо стонал сквозь зубы при всяком движении тела.
Облик бывшего старшего советника царевича заставил сердце Гамбу-сутая содрогнуться – но отнюдь не из сострадания, а из боязни за жизнь свою. Он ведь тоже мог оказаться рядом с измученным Ягмыр-акой, столь же изувеченный и обессиленный от непрекращающейся пытки! Пришлось Гамбу-сутаю приложить все свои душевные силы, дабы скрыть свои чувства и беспрекословно исполнить волю хана.
Сжав покрепче шаманский бубен и колотушку, Гамбу-сутай принялся изрыгать проклятия в адрес Ягмыра-аки и всего его рода – обещая тому мучения не только при жизни, но и после смерти за подлое отступничество. Взывая к бесконечному и всевидящему Тэнгри проклинал Гамбу-сутай всех кровников Ягмыра-аки, крича о том, что ни сам преступник, ни его род не будут приняты ни небом, ни землею и что души их пожрут злобные духи. Кешиктены, выстроившись кругом, дожидались окончания шаманского священнодействия. Когда Гамбу-сутай отступил от Ягмыра-аки, монгольские воины вытащили кинжалы и подступили к приговоренному.
Наступило время расправы.
Нарочито неспешно кешиктены принялись сдирать кожу с Ягмыра-аки, бросая лоскутья человеческой плоти себе под ноги. Старый тюрк дико завыл от невыносимой боли, безуспешно пытаясь выдернуть искалеченные руки из веревок. Он выл и хрипел, умоляя своих мучителей прекратить пытку и убить его, но те не слушали его, продолжая свое дело. Войлок, расстеленный под ногами связанного Ягмыра-аки, был обильно пропитан жиром и не позволял крови просочиться в почву – по приказу хана Бату ни одна капля крови нечестивца не должна была осквернить землю.
Гамбу-сутай мог бы сесть на коня и возвратиться в ханскую ставку, но принудил себя остаться до конца, хоть ему и было тяжко смотреть на мучения Ягмыра-аки. Никто не должен заподозрить его в малодушии! Никто не посмеет после обмолвиться, будто Гамбу-сутай не исполнил волю Бату-хана в полной мере и сбежал с места казни еще до смерти преступника!
Закончив снимать кожу с Ягмыра-аки, кешиктены сошли с полотна на землю. Тот еще был жив, но не имел сил даже стонать. Лишенная кожи грудь еще вздымалась от дыхания и можно было разглядеть как пульсируют жилы на шее бывшего старшего советника, а оголенные мышцы рук и ног подергиваются в предсмертных судорогах. И вот, грудь казненного колыхнулась в последний раз и всё тело Ягмыра-аки обмякло на жердях. Смерть прекратила его муки, забрав жизнь из обезображенного тела.
«Неразумный! Ты достиг таких высот, служа монголам, а в конце тебя сбросили на самое дно! – с некой долей сочувствия подумал шаман, наконец-то отводя взгляд от мертвеца. – Виноват ли в твоем падении руасс? Или же твой путь и должен был закончиться вот так, даже если бы руасс не перешел тебе дорогу?»
На вопросы эти он не знал ответа!
Забравшись на коня, Гамбу-сутай вместе с кешиктенами отправился в обратный путь, не оглядываясь на привязанное к шестам тело. Волки, учуяв запах мяса, обглодают мертвеца и очень скоро там останутся лишь кости, которые степные хищники опосля тоже растаскают по округе.
По дороге шаман невольно вернулся к нелегким думам – но посвящены они были его собственной судьбе, а не участи казненного Ягмыра-аки. Гамбу-сутаю хватало разумения, дабы понимать отчетливо, что опасность всё еще кружит неподалеку от него, несмотря на то, что хан Бату не заподозрил его в сопричастности преступлениям Ягмыра-аки. Тучи над головой шамана не рассеялись еще и он предчувствовал – в любой момент буря может обрушиться на него, растереть в пыль и пустить по ветру. Стоит ему только совершить неосмотрительный шаг, как он вполне может пойти по стопам Ягмыра-аки и тоже лишиться своей кожи.
«Сколь близок я был к погибели! Я ведь почти что подал руассу чашу с ядом…»
Шаман уже не видел перед собой дороги, ведущей в ставку властителя улуса Джучи, погрузившись в воспоминания о не столь давно минувших днях. Припомнилась ему ночь пира, устроенного Бату-ханом – шум, гам, пляски невольниц, смех и улюканье пирующих нойонов, хвалебный джир в честь Сартака и появление руасса, коего царевич называл Неврюем. Снова перед глазами Гамбу-сутая возникла фигура Неврюя, горделиво застывшая перед ханом и услышал он как руасс сказал твердым голосом – «Нет!» - на требование кешиктена упасть перед Бату на колени.
Тогда смокли все голоса, доселе сотрясавшие степной воздух.
Шаман Гамбу-сутай успел даже подумать о том, что ему и не придется поить руасса ядом, тот сложит свою голову и без чужого вспомоществования! Отказаться упасть на колени перед ханом означало нанести тому страшное оскорбление. И он уже ожидал услышать громогласный приказ Бату схватить руасса и прямо тут, на пиру, казнить своенравного наглеца! Ибо именно такая участь ожидала любого иноземца, рискнувшего попрать священные обычаи монголов…
Но вдруг непонятная усмешка мелькнула на устах хана Бату и он, глянув на сына своего Сартака, промолвил:
«А ты правду говорил! Видать, знатного он рода, раз почитает себя равным нам!»
Царевич, поменявшийся в лице от переживаний, тут же выпалил:
«Простите его, отец, молю!»
Задумался хан на короткий миг, потом, повернувшись к руассу, заговорил по-персидски:
«Ты не единожды спас жизни сыну моему, чужеземец! Будет великим грехом забыть то добро, что ты совершил, и наказывать анду моего первенца! Потому я прощаю тебя. Но спрошу – отчего ты не желаешь назвать имени своего и рода? Почему хранишь тайну?»
Руасс, чей лик даже не дрогнул, пока хан определял его судьбу, ответил:
«Для рода своего я – мертвец. А у мертвеца нет ни роду ни племени».
Слова Неврюя удивили Бату-хана и он, не скрывая более любопытства, спросил:
«О чем ты говоришь, руасс? Какими судьбами ты стал мертвецом, оставаясь в живых?»
«Мой старший брат сговорился с разбойниками и напал на меня. Меня пленили и повезли на невольничий рынок. А брат мой… Сомнений нет, брат уверил отца нашего в моей гибели. Потому мертвец я для рода своего».
«Чего же ты сделал своему брату, раз возжелал он тебе зла?» - пытливо прищурился на мальчишку хан.
Пожал плечами руасский юноша и произнес просто:
«Не ведаю того».
Призадумался вновь Бату-хан, не спуская глаз с Неврюя.
«И ты не жаждешь вернуться к родичам своим?»
Русоволосый юноша, не усомнившись ни на миг, ответил так:
«Покуда жил я в отцовом доме, то хотел сбежать да белый свет повидать. Когда пленили меня разбойники, порешил я так – то мне на руку станет! Мыслил я свободным стать и идти туда, куда захочу и драться с теми, с кем захочу. Потому не спешу я возвращаться в родные края! Царевич Сартак, - он поглядел на сына Бату-хана, - даровал свободу мне и я мог уйти, куда глаза глядят. Но остался я подле него как названный брат, поклявшись оберегать его от всяческих бед. И клятву эту священную я буду соблюдать ценою своей жизни».
«Благородный человек осторожно дает клятвы! Так говорил мой великий предок Темуджин, - промолвил хан, после того, как Неврюй замолчал. – Клятва что клеймо на челе».
«Ежели нет веры моей клятве, то велите казнить меня сейчас же», - горделиво вздернул подбородок руасс.
Лишь миг промедлил владыка улуса, прежде чем разразился смехом:
«Коли не имел бы я веры в твою клятву, то не вел бы ты речи со мною! – сказал Бату-хан, отсмеявшись. – Но благородство твое мною примечено! И пусть дерзки твои манеры, однако я вновь прощаю то тебе! Тэнгри пусть станет свидетелем решения моего – анда первенца моего да уподобится монголам и разделит с ними пиршество!»
Он сделал широкий жест рукою, тем самым дозволяя руассу вернуться за пиршественные столы.
Гамбу-сутай не веруя в удачу, снизошедшую на Неврюя, подумал сердито:
«Удачлив сей мальчишка! И заступничество царевича оберегает его! Воистину, не ошибся Ягмыр-ака, говоря о том, как опасен руасс. Сколь легко он избежал справедливого возмездия за то, что попрал обычаи и не упал на колени пред ханом! И кто знает, какие еще дерзости хан простит ему и какие милости прольет на его голову?.. Прав Ягмыр-ака, надобно скорее избавиться от мальчишки!»
Взглядом шаман разыскал среди пирующих Ягмыра-аку, желая получить от того подтверждение их сговору. Старший советник царевича в этот же миг глянул на него со всей выразительностью, подталкивая к решительным действиям. Тогда потребовал шаман от своего прислужника налить айрака в серебряную чашу и, выудив пузырек из хитанского стекла, откупорил его и влил яд в напиток.
«Пускай чаша эта принесет тебе смерть, руасс!» - сжав ладонями чашу, наполненную айраком и сдобренную отравленным зельем, Гамбу-сутай двинулся в сторону Неврюя.
Невольницы, прежде плясавшие перед ханом, торопливо отбежали в сторону, дабы не оскорбить ненароком могущественного шамана, а пирующие нукеры с праздным любопытством принялись следить за его действиями. Остановившись на свободном от столов месте, шаман воздел руки с чашей вверх. Громогласно и протяжно он произнес несколько заклинаний, благословляя напиток в своих руках именем Тэнгри и его добрых духов, после чего шагнул к руассу.
«Тэнгри благословляет анду хана Сартака, первейшего сына хана Бату! – объявил Гамбу-сутай торжественно. - Испей из чаши и снизойдет на тебя небесная милость! Испей же, руасс!»
Дэйсецен, склонившись к Неврюю, перевел сказанное на персидский язык.
Мальчишка, выслушав кешиктена, не спешил принять чашу. Сомневался руасс! Приметил Гамбу-сутай в его взгляде искру подозрения – ага, значит руасс и в нем, почитаемом всеми шамане, чует угрозу для себя! Ну ничего, отказаться от чаши он не сможет, если не глупец – ибо тогда шаман обвинит его в том, что он оскорбил самого Тэнгри. Нет у Неврюя выбора - да и быть не может!
Поднялся с ковров руасс и протянул руки, готовый взять чашу.
Однако не успел мальчишка коснуться чаши с отравленным айраком, как Гамбу-сутай ощутил невыносимый жар, обжигающий его руки – словно сжимал он в руках горсть раскаленных докрасна углей. Со сдавленным возгласом он выронил чашу, та упала ему под ноги, а белесый напиток тут же впитался в утоптанную землю. В ужасе уставился шаман на свои руки, видя, как пузырится обожжённая кожа.
Следом услышал Гамбу-сутай стрекот множества маленьких крыльев вокруг себя, словно окружили его со всех сторон мелкие птицы и заметались над его головою. Померк свет в глазах шамана и не видел он более ни света костров и факелов, ни пирующих нукеров, разлегшихся на коврах, ни руасса, ни самого хана Бату и сына его Сартака. Ощущая явственно, как его лица касаются крылья неведомых существ, а кожу царапают их когти – закричал истошно Гамбу-сутай, замахал руками, безуспешно пытаясь отогнать от себя невидимых летучих тварей.
«Не тронь его, шаман! Не тронь!» - сложился стрекот крылья в слова, звук которых скреб уши Гамбу-сутая.
Вцепился когтями шаман в свои уши, расцарапывая себе голову ногтями.
Удар невидимой силы свалил шамана с ног и он повалился вниз, но земли не коснулся. Когтистые лапы, вцепившись в руки да ноги Гамбу-сутая подняли его вверх, унося куда-то в глубины тьмы. Следом за этим ощутил шаман лютую боль – когти принялись рвать его, срывая куски мяса и жил с его костей. Голосил что есть силы шаман, но голос его тонул в оглушающем стрекоте.
Когда показалось шаману, будто уже разорвали его злобные духи на части, выпустили его когти и провалился он куда-то во тьму. Он падал и падал, покуда не ударился о твердую землю, устланную шелковистыми коврами. Привстав на карачки, Гамбу-сутай принялся ощупывать свои члены, не веруя, что его руки-ноги на месте и, как и прежде, покрыты мышцами и кожей.
Не без труда подняв голову, узрел Гамбу-сутай богатую юрту, на чьих стенах плясали отблески света, падающие от горящих свечей. Разглядел также Гамбу-сутай старшего советника ханского сына Ягмыра-аку, который что-то писал на куске пергамента. Кряхтя от боли, шаман выпрямился и подковылял к Ягмыру-аке и протянул было к нему руку, желая коснуться плеча советника, но прошла ладонь сквозь тело и одежды. Осознал Гамбу-сутай, что старший советник не сможет увидеть и услышать его. Стал Гамбу-сутай духом без плоти и крови!
И снова над его ухом раздались стрекочущие голоса:
«Погляди-ка, шаман, кому скоро помирать! Погляди, чья кровь прольется!»
Склонился Гамбу-сутай к старшему советнику и понял – пишет тот донос хану Чагатаю! Излагал в своем письме Ягмыр-ака планы царевича, указывал время отбытия из Персии каравана с военной добычей и называл места, по которым пройдет отряд Сартака. Закончив письмо, советник вздрагивающими от волнения пальцами запихнул кусок пергамента в мешочек и вручил слуге своему, громким шептанием отдав ему приказание:
«Ночью же тайно покинь пределы Гурганджа! Там тебя уже будут ждать нукеры хана Чагатая! - напутствовал Ягмыр-ака своего слугу. – Передашь им мое послание. И на словах не забудь сказать, что Ягмыр-ака всем сердцем предан их господину Чагатаю и молится Тэнгри о его величии!»
«Исполнено всё будет в точности, господин мой!» - поклонился своему господину тот и вышел из юрты.
Ягмыр-ака остался в юрту в одиночестве и удовлетворенно щурясь, будто мечтая о чем-то сладостном для души и тела, принялся неспешно и с удовольствием смаковать вино. Растерявшийся перед открывшейся ему тайной, Гамбу-сутай не сразу заметил, как свет – вопреки горящим свечам – померк и тьма чернее самой ночи поглотила и фигуру советника и все убранство юрты.
Уловив слухом ужасающий стрекот крыльев, принялся Гамбу-сутай бешено вращать глазами, оглядываясь из стороны в сторону. Он вскрикнул сдавленно, когда снова почувствовал на теле своем прикосновения крыльев и когтей бестелесных существ. Ухватили его за руки и ноги и потащили куда-то невидимые могущественные духи.
«О боги, молю вас, сжальтесь на до мною!» – взмолился шаман бессильно.
Бросило его куда-то с неимоверной силой и последующее приземление едва не вышибло из него дух.
На сей раз очутился Гамбу-сутай уже не в юрте, а в каменном строении. От каменного пола, куда он свалился, исходил пронизывающий холод. От пола вырастали стены, покрытые прекрасным хатамом(1). Подобные хатамы Гамбу-сутаю довелось повидать в персидских землях во времена, когда войска великого монгола Чингизхана жгли города Хорезмийской империи. Еще тогда шаман, прежде не видевший столь искусного мастерства, был потрясен красотой и сложностью узоров, что покрывали собой мечети, дворцы и даже мосты персидских городов!
Выпрямившись во весь рост, шаман отвернулся от цветастых стен и обнаружил по другую сторону каменные борты и узорчатые колонны, поддерживающие свод дворца. Очутившись подле бортов, Гамбу-сутай вновь оцепенел – узрел он не ведомые прежде ему земли. С высоты своего места видел он широкое русло реки, сейчас скованное льдом, по которому шли торговые караваны. Пологий берег реки был усыпан деревянными постройками, из чьих печных труб поднимался в морозное небо сизый дым. Дальше от реки, на равнине, предстало его взору куда более милое его сердцу зрелище – многое число юрт, подле которых развевались на бунчуках конские хвосты. Дворец, где неведомым образом оказался шаман, стоял наособицу, на холмистом возвышении, окруженный глинобитными крепостными стенами. Внутри стен землю замостили и разровняли, никто здесь не ставил юрт, не держал скотину – тут всюду сновали вооруженные воины, несущую службу.
Так чей же это дворец? Зачем духи бросили его сюда?..
Услыхав чьи-то торопливые шаги, шаман оторвался от созерцания окрестностей и успел заметить, как мимо него размашистой походкой прошел кешиктен – тот вошел в один из проемов, ведущих в неведомые глубины дворца. Гамбу-сутай потоптался на месте, затем с опаской последовал за кешиктеном. Едва шаман оказался внутри, как его обволок со всех сторон теплый воздух – во дворцовой обители, несмотря на каменные стены, царила приятная телесам теплынь.
Следуя по пятам кешиктена, Гамбу-сутай вошел в просторный зал, чьи стены украшали еще более великолепные узоры, нежели снаружи. Здесь горели свечи на золотых треножниках, тускло поблескивали бронзовые хитанские зеркала, а полы, выложенные гладкими белоснежными плитами, словно бы светились изнутри. Вдоль стен на пышных подушках восседали разодетые в шелка знатные нойоны, негромко ведущие меж собой разговоры. Возлежа на роскошном ложе, за своими подданными наблюдал Бату-хан. Лик его стал старше, чем Гамбу-сутай помнил – на нем отпечатались следы прошедших лет, пережитых тяжелых дум и обильных пиршеств. Подле хана сидел его старший сын Сартак – уже взрослый мужчина в расцвете лет.
Кешиктен пересек зал и склонился в поклоне перед своим владыкой:
«Мой хан! Александр-бек (2) прибыл ко двору!»
Бату-хан приподнялся на ложе и бросил взор в сторону сына. Сартак ответил ему столь же многозначительным взглядом. Хан движением руки приказал замокнуть всем голосам, доселе звучавшим в зале и степенно изрек:
«Пускай Александр-бек предстанет предо мною немедля!»
Кешиктен, откланявшись, кинулся исполнять повеление.
Услыхал Гамбу-сутай, как тотчас зашептались нойоны меж собой:
«Александр-бек пожаловал! Любимец хана заявился! – шипел один. – Дам руку свою на отсечение, что из-за отца своего бедового приехал! Будет требовать мести, нет сомнений в том…»
«И погляди, как хан сразу допустил его к себе! Как гостя дорогого и долгожданного! – бормотал сердито второй. – Другой бы князь хоть бы день-другой дожидался дозволения предстать пред очами хана!»
«Вознесся высоко этот бек! Одного князя из их племени только осенью мечами порубили на кусочки, дабы прочие руассы тряслись от страха да о почтении не забывали! – фыркал презрительно третий нойн. - А этот въезжает в ханский дворец как равный монголам! Знает же верно – простит ему Бату-хан и Сартак-хан любую дерзость!»
«Вся руасские беки признали себя рабами монголов и униженно платят дань! И только этот гордец не платит, виданое ли это дело? - ворчливо сетовал четвертый. – Александр-бек владеет богатейшим Новугородом, а в казну хана приносит только глину с копыт своего коня!»
«Что сулит появление Александра-бека в Сарае? – вздыхал пятый. - Уж не возжелает ли он втянуть хана в распрю с ханом Гуюком из-за отца своего?!»
Бату-хан, уловив слухом перешептывания, вновь заговорил:
«Изволю я принять гостя своего без лишних глаз! Выйдите прочь! Лишь первенец мой Сартак останется со мною!»
Никто не посмел перечить воле хана и все знатные монголы, встав с мест своих, покинули зал.
Сартак, дождавшись, когда останется он наедине с отцом, поднялся и прошелся по залу, явно испытывая нетерпение. Походка царевича выдавала его сердечное волнение. Казалось, он совсем позабыл о своем ханском величии и походил на мальчишку, нетерпеливо поджидающего своего любимого брата. Когда руасс вошел в ханскую обитель, то Сартак, не дожидаясь церемонного поклона со стороны Александра, поспешил заключить того в объятия.
«Вот и увидал тебя снова, мой анда! Лишь Тэнгри знает, как тосковал я по тебе! – воскликнул царевич с улыбкой. – Жаль лишь, что привели тебя ко мне вести горестные!»
Гамбу-сутай сразу же признал в том, кого все называли Александр-бек мальчишку-руасса, коего привез с собой Сартак из похода в Персию. Того самого, что царевич нарек Неврюем! Однако теперь это был не мальчишка, но муж, однако облик его не растерял прежней прелести, а глаза оставались все столь же серо-зелеными и пронзительными. Однако горестная тень омрачала его лицо, делая черты его острыми и угрюмыми.
«И я рад безмерно видеть тебя, брат мой! - ответствовал руасс, говоря на внятном монгольском языке. – Не было бы дня, чтоб не вспоминал я тебя!»
Освободившись от объятий, Неврюй поклонился хану Бату.
«Приветствую вас, хан мой! Да не зайдет солнце над твоей головой! – произнес он почтительно, но без подобострастия. – Каждый день я и народ мой молимся о твоем здравии и долголетии».
Бату-хан сошел со своего ложа, шагнув ему навстречу.
«Твой лик греет мне сердце, Неврюй! - приблизившись к руассу, хан отеческим жестом возложил руку ему на плечо. – Я поджидал твоего появления! Хотя и не думал, что явишься ты столь скоро!.. Выходит, вести о кончине отца твоего, князя Ярослава, достигли тебя!»
Во взоре Неврюя тут же полыхнул огонь гнева:
«Я узнал о кончине отца моего не от его поданных, отправившихся с ним в Каракорум! Не их посланец прибыл в мою вотчину, не он вручил мне сие послание, - он достал пергаментный лист и протянул Бату-хану. – Мать Великого хана Гуюка, Дорегене-хатан, отослала своего гонца ко мне с вестью, что князь Ярослав скончался безвременно и что она призывает меня в Каракорум, дабы я унаследовал его власть. Посланец хатан требовал моего немедленного выдвижения в Каракорум, грозя опалой и даже смертью от гнева Дорегене-хатан. Я отказался ехать в Каракорум немедля, дождался посланца от поданных отца… - руасс примолк на время, его лицо так исказилось от едва сдерживаемой ярости, что он стал больше походить на злого духа, чем на человека. – От гонца узнал я, что отец мой принял чашу с питьем из рук Дорогене-хатан, а испив – занедужил и скончался в муках! Кожа его стала синей, а язык черным от яда!»
Бату-хан взял пергамент в руки, скользнул взглядом по письму, а затем отбросил его в сторону:
«Эта женщина хитра как змея и подла как собака! После смерти Великого хана Угэдея она возомнила себя владыкой всех земель, завоеванных монголами! Скольких уже она пыталась убить! По ее вине впали в немилость Махмуд Ялавач и Чинкай – прежде верно служившие монголам. Я вынужден был дать наместнику Мавераннахра Махмуду-беку кров и защиту, дабы не позволить слугам Дорогене-хатан убить его. Управляя наследием Чингизхана она принесла только смуту и разорение на подвластные монголам земли!.. – горечь звучала в голове хана. - Лелеял я надежду, что Гуюк – сын её! – став Великим ханом, прекратит самоуправство безумной матери… Но она почитает себя выше всех, выше даже Великого хана! Я отправил отца твоего в Каракорум как своего полномочного наместника – и никто, пребывая в трезвом уме, не посмел бы покуситься на его жизнь! Но безумцам закон не писан… Пусть я и знал о её лютой ненависти к тебе, но и поверить не мог, будто решится она умертвить отца твоего – лишь бы принудить тебя вернуться в Каракорум! Она потеряла всякий страх, раз решилась убить того, кого я избрал старейшим князем на руасских землях!»
«Вослед за первым своим посланником, она прислала еще двух, - сообщил меж тем Неврюй и вдруг усмехнулся жутковато. – Я отправлюсь с Каракорум, коли она того требует!»
Сартак, прежде лишь слушавший их разговор, тут же возразил:
«К чему так рисковать? Ты найдешь в Каракоруме или погибель свою или вечный плен!»
Молчание руааса прозвучало красноречивее всех слов на свете.
«Вижу ясно, задумал ты кровавую месть, Неврюй! Но скажу так – не отпущу я тебя в Каракорум! - проговорил хан Бату, он снова сжал плечи руааса руками и проговорил увещевающе: – Отца своего ты потерял и долг мой отныне – стать отцом твоим! И как отец не дозволю я тебе ехать в Каракорум и сложить там свою голову ради мести. Вижу, как горят глаза твои! Не желаешь исполнять мою волю?.. Но выслушай мою мысль и не горячись! Едва узнал я о вероломном убийстве твоего отца, то сейчас же отослал в Каракорум отряд верных воинов. Они уже далеко отсюда и скоро прибудут в город врагов наших! И когда достигнут они Каракорума, то отплатят проклятой старухе по чести - она изопьёт того же яда, коим напоила князя Ярослава и умрет в мучениях страшных! Пусть она дышит пока что, но недолго ей осталось осквернять земли и вечное небо своим порочным дыханием. Почитай, мертва она уже, сын мой названный!»
Неврюй упрямо хранил безмолвие, чем явственно тревожил хана Бату и царевича Сартака.
«Ежели вздумаешь убить её собственными руками, то не смогу я защитить тебя от гнева Великого хана Гуюка! Никто не сумеет спасти тебя тогда… Не могу допустить этого! Не дам тебе подставить голову под меч! - продолжил говорить Бату-хан, не спуская глаз с взбешенного Неврюя. – Решение мое таково – должен ты принять власть на руасской земле в наследие от отца своего Ярослава. Судьба твоя и долг перед родом своим – стать Великим князем! А месть за отца оставь мне!»
Гамбу-сутай так и не узнал, что ответил руасс на уговоры хана Бату - тьма заволокла все вокруг, поглотив и прекрасный дворец и тех, кто вел сокровенные беседы в нем. Шаман сжался в страхе, ожидая, как его снова начнут рвать на части когти всесильных духов… Но вместо этого он, раскрыв глаза, обнаружил себя лежащим на земле под звездным степным небом. Над ним стоял Неврюй – еще совсем юный мальчишка! – и пристально разглядывал его.
Закричал в животном ужасе Гамбу-сутай и поспешил отползти подальше от руасса.
Когда слуги помогли ему подняться на ноги, то шаман, наконец, сумел прийти в себя и уразумел – духи оставили его и дозволили вернуться туда, откуда забрали его. Сотрясаясь всеми телесами, Гамбу-сутай огляделся. Хан Бату, его сыновья и прочая знать, собравшаяся в сей вечер на пир в честь царевича Сартака - все вокруг, ошеломленные тем, как упал шаман на землю подобно мертвецу, переводили глаза с Неврюя на Гамбу-сутая.
«Неужто руасс околдовал шамана? Гамбу-сутай только приблизился к чужестранцу и тут же свалила его с ног сила неведомая!» - словно ветерок пронесся испуганный шепот среди нойонов.
Громко и властно Бату-хан осведомился у шамана о том, что стряслось с ним.
Гамбу-сутай покосился в сторону руасса нареченного Неврюем. Сердце шамана тут же зашлось от суеверного трепета перед ним и перед теми силами, что оберегали этого мальчишку. Шаман уразумел волю духов и вечного Тэнгри! Большую силу имеет названный брат царевича и еще большую получит в грядущем! И тот, кто посмеет посягнуть на его судьбу, жестоко пожалеет о своих дурных намерениях…
Отдышавшись, Гамбу-сутай хрипло заголосил:
«Вечное небо ниспослало мне видение! Я видел то, что скрыто от глаз людских! Тэнгри явил мне истину!»
Нахмурившись, хан чуть подался вперед и спросил вкрадчиво:
«О какой истине ты толкуешь, шаман?»
Гамбу-сутай повернулся вокруг, выхватывая взглядом из сумрака ночи лица царевичей, нойонов, кешиктенов, ханских советников, прислужников и рабынь. Остановив свой взор на старшем советнике царевича Ягмыре-аке, шаман указал в его сторону дрожащей рукой.
«Тэнгри указал мне на предателя в улусе, коим правишь ты, хан Бату! Вот он!.. Своею рукой он начертал послание врагам и отправил со слугою из Персии вперед каравана! Поведал сей подлец врагам твоим о том, когда и какой дорогою отправится хан Сартак в Улуг Таг! Желал он всем черным сердцем своим погибели первенцу твоему и разграбления каравана…»
________________
1) Хатам – название персидской мозаики.
2) Бек – в тюркский языках обозначение титулов «князь», «властитель», «господин».