отрывок из романа "Жесть"
...На сей раз я ушел в прошлое не в бреду – по собственной воле. Так было надо! Ушел и попал в бетонный бункер батареи.
Нас там, в блоках и потернах, набралось несколько сотен человек – и артиллеристы, и моряки, и пехотинцы, рядовые и офицеры. Мы все молчали, и молчание наше было давящим, как бетон над нашими головами. В бункере 35-й батареи, на последнем ФКП, обороны, шло последнее заседание военного совета, и мы ждали решения своей судьбы. Уже всё знали , но отказывались верить в непоправимое. Не могли! Неужели Ставка бросит нас погибать здесь после всего, что мы сделали для страны, для победы, для товарища Сталина?!..
Люди всегда надеются, даже когда сжимают бесполезные уже автоматы. Лично у меня ни одной пули не осталось – не сохранил для себя – выпустил в азарте в здоровенного фрица, который на меня пер. Штык-ножи у нас есть, но они годятся лишь для ближнего боя, а до него попробуй дорвись под сплошным огнем неприятеля! А с ранеными как быть?! Им как быть?! А их среди нас ладно, если не половина!
Мы молчали все вместе, но каждый по-особенному. Кто-то уповал на помощь с Большой земли, кто-то мысленно прощался с родными, что-то молился, шевеля беззвучно губами, как Витька, деревенский паренек из нашей бригады. Он был верующим, но, конечно, скрывал это. Знал, как его распекут на собрании, из комсомола с позором исключат, но и это могло оказаться не самым страшным.
Будь Витька старым дедом, ему бы сошла с рук приверженность к «опиуму для народа», но Витьке шел девятнадцатый год! Свой крестильный крест он носил в кармане бушлата, надевал перед самым боем, тайком. Я видел, но Витьку не выдавал. Может быть, потому что тоже был верующим, когда-то давно? Сейчас Витька крестик надел. Покосился на меня и с опаской, и виновато, и я его успокоил: «Если тебе так легче, все правильно».
– Начштаба! – пронеслось по потернам. – Полковник! Товарищ Кабалюк!
Все вскочили и сбились в плотную массу.
Полковник Кабалюк, начальник штаба береговой обороны, остановился у входа в каземат. Страдающий и суровый. Обреченный и отлично это осознающий. Он знал, что мы ждем от него услышать, но не мог врать...
Мы оставляем Севастополь. Таков приказ Ставки. Свою задачу мы выполнили с честью, Родина нас не забудет, но драться нам нечем, а эвакуация невозможна.
Мы оставляем Севастополь! Нас оставляют!
Батарея заминирована и будет взорвана. Полковник остается на батарее, чтобы погибнуть вместе с ее личным составом, но те, кто хочет уйти, пусть уходят. Может, им повезет.
– А командующий, командование, они?.. – спросил кто-то тихо, все еще с отблеском надежды.
– Остаться в живых никто не надеется, – ответил полковник прямо, жестко и честно. – А вы думайте. Решайте сейчас.
– Чего там решать! – пробормотал кто-то. – Отвоевались мы, братишки!
Отвоевались. Если не дорвемся до рукопашной. А мы не дорвемся – фрицы нас потравят газами в казематах. Выхода у каждого из нас три: погибнуть при взрыве батареи; уйти, чтобы пробиться к партизанам, или угодить в плен... с надеждой бежать и пробиться к партизанам. У живых всегда есть надежда. Право на нее!
– Не поминайте лихом, братки! – сказал кто-то в нашей массе, и масса подалась, пропуская бойца на выход. За ним последовало еще несколько человек. Остальные разбрелись по каземату, и молчание сделалось гробовым. Витька его нарушил, спросил, нет ли у меня карандаша и клочка бумаги.
– Твое письмо ни до кого не дойдет, – сказал я, но все же дал ему и карандаш, и листок.
Артиллерист неподалеку от меня скинул с себя прокопченную гимнастерку, полез в вещмешок и вынул оттуда чистую нижнюю рубаху, надел поверх тельника. Достал бритву и зеркальце. Я попросил у него зеркальце – на минутку – и посмотрел на себя. Узнал, только, вот, кого? Неизвестного мне Демьяна Загорулько. Подумал о Лиде, каким она меня видела и запомнила? Я хотел верить, что Лида не погибла и не погибнет, заставлял себя в это верить. Витька писал, слюнявя карандаш, маме и дедушке, а я вспоминал маму и Лиду.
Мы шли на позицию, строем, а мальчишки подбегали к нам, подстраивались и шагали рядом. Им очень хотелось поскорее стать взрослыми, бить фашистов! Мы шли, чернея бушлатами, вдоль уцелевших зданий и женщин на тротуарах. Женщины в нас верили, что и второй штурм мы отобьем, из них мало кто плакал, но смотрели они ласково и грустно. Прощально. Знали, что не все выживем.
Я увидел маму и Лиду, а они узнали меня. Мама осталась в кучке женщин, а Лида бросилась ко мне. Подбежала, схватила под руку, пошагала с нами, и мне вдруг стало неловко перед товарищами. Я шепнул Лиде: «Не надо», но тот, кто шел за мной, громко, с чувством похвалил ее: «Гарна дивчинка! Бедовая!», и я поглядел на свою девушку с гордостью.
Лида дошла с нами до выхода из города. Из руин нашего города! Потом командир, шагавший впереди отряда, приказал мальчишкам: «Все, ребята, дальше мы сами!». И мальчишки, и Лида приказ исполнили. «Я буду ждать!», – на прощанье шепнула Лида. Обернувшись на повороте, я увидел ее среди ребятни. Они смотрели нам вслед.
А потом был рубеж, окоп, и бои, бои, бои, слившиеся для меня в один непрерывный, и мне в нем некогда было думать ни о Лиде, ни о маме. Или я боялся думать о них, потому что город непрерывно бомбили и обстреливали? Моя Лида записалась в самооборону. Может быть, она где-то рядом?... Я отстаивал свой город, свою страну, а товарищ Сталин всё знал и про меня, и про каждого защитника Севастополя! Он был с нами на рубеже! Кто теперь будет за него биться?! Найдется, кому. Страна-то большая, и народ в ней геройский, а погибшие в бою попадают в рай.
Я сказал об этом Витьке, и он посмотрел на меня с укором: «Так то в бою, а не, как мы».
– Так и мы – в бою, – заявил я. – Еще и фрицев пару сотен с собой прихватим, если они к нам сунутся!
– Те прихватят, кто ушел, а мы не успеем, – возразил он печально.
– Тебе еще не поздно успеть.
– Поздно, я своим всё уже написал, попросил их за меня помолиться. За нас всех, потому что Бог есть, и Он милосерден, вот увидишь.
– Да я знаю, что милосерден, – заверил я. Точнее, кто-то во мне или вне меня.
Артиллерист закончил бриться. Делал он это долго, тщательно, а потом предложил мне бритву и зеркальце. Я отказался. Не случилось у меня с собой чистой рубахи, да и все равно было, в каком виде разнесет меня в клочья по каземату. Витька покосился на меня и тоже покачал головой.
А потом из глубины нашей массы донесся выкрик: «Да чего мы сидим, как на своих похоронах?! Непорядок». Кто-то запел, остальные подхватили, и мы с Витькой – тоже: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг». Мы пели, пока не нас не оборвал грохот