Дмитрий Сергеевич Иванов был еврей так себе.
Во-первых, необрезанный. Да и с чего бы вдруг, когда в глубоком детстве по воле папаши-Иванова, еще не исчезнувшего в неизвестном направлении, был за малое подношение крещен батюшкой по православному обряду. Что через многие годы благоразумно скрыл от израильского консула. Написал в анкете чистую правду, «нерелигиозный», тем самым отрекся и прогневал кого-то из троих, чем и определил свою печальную судьбу. Отец всегда занят более важными делами, Сын все заранее искупил, остается подозревать в дальнейших неприятностях репатрианта загадочного по природе и темного по происхождению, но несомненно влиятельного в своей сфере ответственности Духа.
Во-вторых, Иванов совсем не знал иврита и понятия не имел об иудаизме, еврейской культуре и традициях, сионизме, фалафеле и хумусе, разве что, не подозревая о совпадении, глубоко почитал субботу как день обязательного отдыха.
Иванов был ленивый и хитрый, на чем все в отношении него соглашались.
В московском офисе работа у Дмитрия Сергеевича была непыльная. Предполагали, что он просто на все кладет, но при этом хитро маневрирует, ловко исчезает из кабинета и неожиданно появляется, на совещания приходит с ноутбуком и глядит в него с неподдельным вниманием, никто никогда не знает, чем именно он занимается; несомненно лишь его деятельное участие в выборе, утверждении и приобретении новой офисной кофемашины. В общении Иванов был вежлив, и, что нехарактерно для москвичей, на своем новеньком паркетном кроссовере никогда не вылезал на желтый свет в забитый машинами перекресток.
В эмиграцию еврей Иванов нацеливался последний десяток лет, но как-то нехотя. Вяло собирал документы по архивам. Покойная бабушка конспирировалась умело и старательно, не говоря уже о маме. Израильский консул носил черную шапочку для прикрытия лысой макушки, был подозрителен и въедлив. Бумажки сложились в декабре, вредного консула сменила милейшая консульша того неопределенного возраста, в котором русские старушки безвозвратно каменеют у телевизоров. Заветная виза была получена, Иванов еще раздумывал. Лавиной обрушился февраль. Иванов разругался с бывшей женой и лучшими друзьями, обнял мать и сестру, побросал вещи в чемодан и исчез.
Возник в аэропорту Бен-Гуриона в толпе людей с ошалевшими глазами. Получил голубенькие бумажки в синенькой обложке, не сразу понял, где верх и низ. Полгода сидел на пособии и даже ходил в ульпан — школу иврита для оптимистов. Стеснялся, когда с ним говорили по-русски, и вообще был в прострации. Иврит не выучился, пособие закончилось, нужно было работать.
Агентство по трудоустройству направило Иванова на оптовый склад к хозяину Йоси. Ввиду небольшого роста, манеры держаться столбиком и повышенной бдительности работники прозвали его Суслик. Ради меньших цен Йоси покупал товар большими партиями, коробки теснились в проходах и упирались в потолок. Он был добрым и принимал всех, никому не отказывая.
Теперь Иванова называли не Дмитрий Сергеевич, что чересчур длинно для страны в сотню с малым километров шириной, а почти как в детстве — Митя, мягкое тя у коренных израильтян не получается, выходило Мита — кровать с неправильным ударением, а иногда случалось и с правильным.
Хитрый Мита перенес на историческую родину свои лучшие профессиональные качества. Не терял времени и научился пропадать из вида любой из камер, в которые наблюдал за работниками внимательный Йоси-Суслик.
Предполагают, что Мита делал ровно то, что делают все кладовщики — изо всех сил ничего не делал. Забирался в укромное местечко где-нибудь в дальних проходах, устраивался на коробках и проводил оплачиваемое хозяином время в свое удовольствие. Спал, оправдывая прозвище, или, выпучив спросонья глаза, смотрел новости. Появлялся во время обеда и законного перерыва.
Йоси-Суслик проявлял заботливую строгость и по-отечески вопрошал на иврите, почему Мита не откликается на его требовательный зов; не отвечает на нескончаемый телефонный звонок, сопровождаемый непереводимыми на офисный русский арабскими словами; когда Мита очень нужен, чтобы перегрузить со стеллажа вниз на поддон или, что еще более ответственно — с поддона вверх на стеллаж - полновесную тонну коробок. Хитрый русский только жмурился и хлопал ушами, в такие минуты ему бы отказало и свободное владение английским, случись вдруг хозяину попытаться.
Добрый Суслик не увольнял Миту, хотя даже за такую зарплату мог бы тайно нанять какого-нибудь туриста-нелегала. Он вообще никого никогда не увольнял. Чтил традиции и руководствовался вековой мудростью еврейского народа: терпение, потихоньку-полегоньку, все будет в порядке. Работники менялись часто, уходили скоро и по собственному желанию, особенно те, кто от большого старания раньше других срывали себе поясницу или, что гораздо реже, ломали руку при падении с лестницы. Йоси-Суслик не уговаривал их оставаться, он понимал, что каждому человеку, а особенно новому репатрианту, нужно искать свой путь в жизни.
Всякий день, когда еврейские предприниматели молятся Б-гу о счастье своего народа и о процветании родного бизнеса вопреки чужой хитрости, начинается, как и все еврейские дни, вечером. Наверное, в тот день, то есть вечер, Йоси молился особенно усердно.
За тысячи километров от его уютно переполненного склада привычно бомбили мирные города, и пыль там была другая, не от рваных картонок и облезлой краски.
Накануне Миту видели за обедом, он вяло жевал бутерброд с сыром и колбасой, прихлебывал дарованный Сусликом кофе. Был он и на перерыве, который согласился давать работникам осторожный и внимательный к этой части законов добрый хозяин. Вел себя обычно: застревал в телефоне, однообразно ругался по-английски и тер поясницу, вероятно, сорванную еще в стране исхода на непосильной офисной работе.
Больше кладовщика Миту на складе никто не видел. Он исчез, будто провалился. Да и кто стал бы его выручать? Единственный Б-г еврейского народа никогда не состоял с Митой в договорных отношениях, а суровый православный Дух имел зуб на Иванова еще с заполнения первой израильской анкеты.
На складе же во множестве происходили незначительные, но подозрительные события. Никто из коллег не признавался в участии, значит, призрак Миты еще оставался там, неуловимый для камер, невидимый издали в облаках мелкой пыли, что гоняли по складу купленные Сусликом для комфортного охлаждения работников мощные вентиляторы.
Кладовщик Мита имел свое, правда, довольно странное, русское чувство юмора.
На полках среди товара то и дело находили стаканчики с теплым недопитым кофе, вонючие, еще с дымком сигареты. Кто мог устраивать такой балаган, если не Мита?
Кто-то слегка надрывал пакеты с товаром и оставлял на вид целыми. При попытке взять их мелкие детальки сыпались струйками, а более крупные — весело цокали об пол.
Самое неприятное — изредка с верхнего яруса падала наспех заброшенная туда ненужная помятая коробка. Или кривенький штабель, что прекрасно стоял себе долгие недели, однажды утром обнаруживался разлетевшимся во всю ширину прохода. Широко и красиво, как домино.
Призрак Миты ленился совершать большие разрушения. Все, что было расставлено и упаковано надежно, а на израильских складах бывает и такое, он никогда не трогал.
Пакостил мелко. Тихонько открывал застежку полиэтиленового пакета, защелкнутую старательными китайскими сборщицами. Рассыпал тщательно подготовленный комплект — поддевал неплотно прилегавшую крышечку, тряс, хитрец, коробку - мелкие части-то и вылетали, попробуй собери.
А когда сотрудники заканчивали обед из домашних припасов, и брели работать, чтобы Йоси-Суслик не огорчился из-за их лени и хитрости, задержись они на пару лишних, им оплаченных минут, в каждом проходе обнаруживали неубранную лестницу, а то и две. Словно бы Мита пыльным смерчем проносился по складу в их отсутствие, раскорячивая лестницы так и сяк, прыгая и хохоча. Только это ерунда, никто никогда не видел Миту бегущим, такого и представить себе нельзя; ходил он медленно и печально, особенно с перерыва или к поддону с тяжелыми коробками.
Русский призрак соскребал номера и штрихкоды со складских этикеток так, что их было совсем не различить, маскируя издевательство под результат случайного наезда бортика тележки.
Подмешивал один товар в другой, особенно веселился, когда они были похожи. Подмешивал — сильное слово. Он был слишком ленив. Так, небрежно сбрасывал горсть-другую шурупов в соседнюю ячейку.
Ехидный Мита, больше некому, часто и незаметно крал из оставленных на секунду без присмотра тележек какой-нибудь из необходимых инструментов — ножик, ручку, намотчик пленки, рулетку — и никогда не возвращал; утаскивал, наверное, в свой призрачный мир.
В тумане оседающей пыли на самой середине прохода частенько обнаруживалась брошенная пустая тележка. Не пройти, не проехать. Израильтяне не беспокоятся, когда проход занят, и очень не любят убирать с него тележки, особенно свои. Чужие торопливо отпихивают, никогда не увозят. Видать, Мите хватило нескольких месяцев, чтобы перенять эту единственную особенность местной культуры и сохранить ее вне пределов физического бытия.
Теперь вместо пропавшего русского кладовщика работает мрачный смелый парень с Кавказа; въехал в Израиль туристом, сразу освоился, прыгает по завалам на верхних ярусах как горный олень, радует Йоси-Суслика, кормит далекую семью. Одно неверное движение, и в отсутствие визы с разрешением на работу от него не останется и призрака, но такого не случится, Б-г милостив, все будет в порядке.
Мита пропал, растворился, но он словно бы еще здесь, на складе. В пыли дальних рядов, куда редко забегают даже самые трудолюбивые сотрудники, зато частенько забредают кладовщики-лентяи, то и дело находят чьи-то свежие следы.
А то вдруг, перебивая израильскую песенку с заливистой восточной мелодией, забормочет кто-то невидимый за коробками в соседнем ряду, то ли поштучно отсчитывая детальки на одном из семидесяти семи живых эфиопских наречий, то ли тихо ругаясь на одном из шестидесяти кавказских, но выходит что-то совсем уж некошерное.
Или все совсем не так, как могло бы не быть. И недавний Иванов-Мита с позывным Ося-Призрак мчится на бывавшем в переделках мощном внедорожнике с грузом лекарств и бинтов, маневры хитры и непредсказуемы, кругом простор - над ним голубое небо, вокруг не сумевшее пожелтеть, изрытое воронками поле, за ним облако пыли; друзья совсем не знают иврита и все меньше говорят по-русски. Ося пьет кофе из термоса и с благодарностью гладит звезду Давида на пробитой осколком дверце. Теперь-то он еврей ничего себе.