ЖЕЛАЮ, ВАМ, ВСЕГО ХОРОШЕГО…
Андрей Лях
Рассказ
Козак Уманьского куреня Кубаньского коша Охрим Свиридович Бахчевой, проживший славную героическую жизнь, как пришла на то пора, разом оженил Трофима и Петра, своих сыновей погодков. Невесток взяли из хороших справных семейств. Оказались они и воспитанными, и работящими, всё горело и спорилось в их руках. Красотой и статью Господь их тоже не обделил. Жили Бахчевые в просторной добротной саманной хате, крытой наполовину железом, наполовину камышом. Аж три комнаты, не считая кухни-стряпушни, калиндора, и застеклённой веранды, радовали взор и сознание старого урядника. Отделяться сыны не помышляли, жили гамузом под батьковой крышей, жили хорошо, помогая дружка-дружке. Вскоре загорланили в полный голос крепкие внучата первенцы. Станичным приговором прибавили ещё земельки. Появились и лишние сбережения.
Но, в след за радостями заглянуло и горе. Хоть и дождалась первых внуков, но, не успев с ними вдоволь понянькаться, умерла Охримова жена. В миг сгорбившийся и осунувшийся казак, погоревав изрядно, успокоился и обратился к Господу. Потихоньку, отходя от дел, как глава семьи, перейдя на нехитрую еду и питие, он всё чаще мысленно общался со своей супругой Ульяной Трофимовной. Готовился к грядущей встрече с ней и колдовал над собственноручно себе ж и выструганной, дубовой труной. Если и были у него свободные от душеподготовительных деяний минутки, он посвящал их своим внучатам и плетению сетей. С тем и жил.
Сыновья добросовестно вели хозяйство, приумножая его. В меру выпивали по праздникам, трудились в поте лица своего, ходили в станичный Храм исправно. Все вопросы касательно службы воинской казачьей решали честно и по совести. Имели и награды, и благодарности. Славу батьки своего и дедов – чтили и приумножали.
Правда иногда между снохами-невестками и сыновьями случались потасовки. Не нравилось молодым бабам, что сыны прислушиваются к советам отеческим и до сих пор живут теми укладами, коим он их, когда-то научил. Но время шло. Сынки постепенно перестали обращаться к отцу за помощью и вскоре вовсе забыли, что то, о чём они ведают, батько им, когда-то, и преподал. Конечно, появился и у них свой опыт житейский, и мудрость пришла с годами, но стержень, заложенный с малолетства, сильно помогал им в жизни.
Как-то сложилось так, что, должного внимания и почитания старик уже не имел. Всем было некогда с ним даже просто побыть рядом, а не то, что как с батьком или с опытным хозяином, побалакать. Служба матушка, работа-рутинушка, большое хозяйство, подрастающие дети. Старик понимал, что теряет своё влияние в большой семье. Да и слишком уж назойливы и пристрастны, оказались, в своих увещеваниях и нашёптываниях, жены сыновей, А видно, не зря в народе говорят: «Ночная кукушка всегда перекукует».
Снохи не то чтобы ненавидели старика, скорее он им попросту мешал. Мешал своими вечными подсказками и нудными нравоучительными разговорами. С годами они располнели, стали жаднее, ленца начала проявляться и в их движениях, и деяниях. Хамоватость в речах, спесь и необоснованная вспыльчивость, иногда, в полной мере выливалась на свёкра. Сыновья всё видели, но обуздать и усмирить своих «строптивых кобылиц», толи не считали нужным, толи попросту не спешили. Равнодушие царило в их уже седовласых головах. Но старик не обижался. Знай себе молился, за всех здравствующих домочадцев и за тех, кого уже нет на белом свете.
Весна, играя красками, смеялась и пела, принесённая в станицу свежими теплыми ветрами. Зори становились теплее. Травка зазеленела по балочкам и луговинам. В колено поднялся упругий молодой и сочный камыш-турлук, направляя свои стрелки к чистому сияющему небосводу. Ластивкы в конюшне и под стрехой хаты, обновляли прошлогодние и вили новые гнёздышки, выщипывая клочки шерсти со спин и боков линяющих лошадей. Жизнь буйствовала, наполняя соками лопавшиеся почки зацветавших плодовых деревьев, обещая грядущие добрые урожаи…
Старый казак Охрим Свиридович, сидел на лавчонке возле ворот своего база, вдыхая перемешавшийся аромат подпревающего назёма и сладковатого дымка от затопленной грубы. Зябко поджимая свои заскорузлые изборожденные жилами и венами кисти рук, он старался их поглубже засунуть в рукава стеганного старенького бешмета. Ногам, обутым в валяные опорки с кожаными галошами, было тепло и вольготно. Порыжелая, некогда богатая папаха черного курпея, надвинутая на уши, в полудреме вместе с бородой и бровями деда опускалась на грудь, но после вздрагивания вдруг проснувшегося владельца, гордо взметалась в верх. Накинутый распахнутый кужушок, ласково согревал спину. Дремота вновь и вновь одолевала старика.
Мимо проходили здоровающиеся улыбающиеся люди. Некоторых дед Охрим узнавал и заводил короткий разговор, а иным кивал просто так, от души, будучи сам в добром расположении духа. Запахи цветущих садов, смешиваясь с тягучим пением снующих пчелок-тружениц, веселили деда. Гомон бегающих вездесущих внучат бодрил тяжёлую загустевшую кровь, вызывая забытые далекие ощущения.
Ближе к полудню, припадая на ногу и опираясь на ярлыжку, пришкандылял к лавчонке давнишний дружок-полчанин, Васыль Игнатович Сирокинь. Пришел, чтобы и односума проведать, и новости поведать. Трохи побалакав о станичных «новынах» случившихся за последнее время, сбрехав пару-тройку бабских россказней, годки перешли и к тайнам своего житья-бытия. Рассказав о своих домочадцах, Васыль Игнатович, щурясь на припекающее солнце, спросил:
— Слухай, Охрым Свырыдовыч, всэ хочу спытать тэбэ. Знаю я шо ты молышся за жинку свою, за унукив та дитэй. Кажуть молыш ты Господа, шоб розум нэ покынув твоих сынив, шоб воны сталы добрымы хозяйнамы. Просыш Бога шоб видкрыв вин вочи им, та душу зачэрствилу умастыв свяченою олиею.
— Е такэ дило, кожэнь дэнь молюся, Васыль Гнатовыч.
Охрим Свиридович перекрестился, опустил голову и вытирая нос полой бешмета подбежавшему внуку, с зелёной бульбой под носом, суетливо промолвил.
— Андрийко, ой яку красоту роспустыв… А ну, сякай, шыбэнык… Ище сякай… Та надинь шапку, ще холодно, он яку мокву пид нисом розвисыв…
Внук, пискнув, — Добрэ, дидусь! — побежал к ватажке играющих в «цурки» братьев и соседских хлопченят. Василий Игнатович, усмехнувшись в седые желтовато сизые усы, продолжил интересоваться:
— Алэ уси в станыци видають, шо добри козакы твои диты Пэтро та Трохым. Люды их уважають и быруть з ных прымьер.
— А я молюсь, шоб Господь простыв мини грих мий. Бо нэ додав я главного обыдвум сынам своим… Любови и почитания к батькови. Ны втулыв цёго я в их головы з малку… Молюсь, шоб очухалысь, та козакамы оборотылысь, якимы раньшэ буллы… То сучкы ихни им глаза позассыкалы, та мозгы пэрэбовталы…
— О-о-го! Тэбэ и ны поймэш Охрим Свырыдовыч… Самычко лаишь своих нывисток, и сам жэж молышся за ихне здоровьячко.
Василий Игнатович, всплеснув руками, облокотился на свою ярлыгу. Посмотрел многозначительно в сторону собеседника и ухмыльнулся, шмыгнув, при этом, носом.
— А шо нэвисткы? Бабы воны… и е бабы… А и то добрише и лучише чим воны я и нэ прыдставляю соби нэвисток. — отвечал старик, — и знаешь, чому? Сыны мои так дэржуця за спидныци жинок своих, шо вжэ воли своей ны мають. Як бы мои снохы наказалы сынам «Вбыйтэ свого старого батька», то воны б мэнэ зразу б и вбылы. Алэ жинкы им цёго нэ прыказувають, и я, як ты сам бачишь, ще живый.
Старики, покашливая, негромко рассмеялись.
— Сынив булоб дрюковать мини бильше, шоб помятувалы шо и сами стари будуть и им такэж Господь уготовэ, — дед Охрим скривил улыбающийся рот пытаясь обиженно поджать губы.
—Та чи ты, годок, забув прыказку нашу: «Як батько скажэ так по матырэному и будэ»? — вновь попытался перевести разговор в шутейное русло, дед Васыль, — ото и живуть твои хлопци по старынным законам.
— Отож…! — улыбаясь согласился Охрим Свиридович.
Старые товарищи-годки ещё немного посмеялись и разом замолкнув, призадумались. О чем думали эти седые старцы, изможденные работой и войнами, посеченные зарубками-шрамами — молчаливыми свидетелями былой казачьей славы, одному Богу известно.
За тыном послышались шаги, Старики встрепенулись.
— Батя, вы там ны задублы ще? — спросила подошедшая сзади невестка Одарка, — Здрасти, дядько Васыль, — и опять обращаясь к свёкру,
— Ходимтэ обидать… И там ще, Наталка вам журабы нови звязала, бо ти шо вы носытэ ны наче мыши попрогрызалы. Дядько Васыль, идить и вы з намы борща йисты?
Василий Игнатович поднялся, поблагодарил и неспешно подался к своему подворью. Обернувшись и глядя в след уходящему другу, которого под руку вела сноха, промолвил:
— Воистину чудьни дила твои, Господи, дойшлы молытвы… дойшлы.
Апрель звенел голосами прилетевших и перезимовавших птиц, переливаясь с гомоном истосковавшейся по теплу домашней птицы. В этот год все виды плодовых деревьев распускались в цвете почти одновременно, В открытое окно классной комнаты веяло прохладой и необычайно колоритным ароматом, исходящим от стволов, свежевыбеленных додельными хозяйками-казачками, садовых деревьев.
Степан Андреевич Бахчевой, глядя в распахнутое окно, задумчиво покусывал дужку очков. Он сегодня проводил свой внеплановый урок в восьмом выпускаемом классе. Тема назрела как-то сама собой, в свете последних циркуляров РайОНО, связанных с разногласиями в системе воспитания подрастающего поколения. На темно коричневой, в меловых сизых разводах, доске было крупно выведено: «Отцы и дети». Ниже расположилась дописка более мелкими буквами «комсомольский диспут». Чувствовалось, что в классе только что гремели грозовые раскаты, исходящие от спорящих молодых людей. Даже как будто улавливался запах пороха, струящийся от искрящихся взлохмаченных волос горячих юношеских голов. Кто-то, обмахивал себя тетрадкой с вываливающейся промокашкой, стараясь унять пылающий и клокочущий пожар в груди. Кто-то, наоборот, до сих пор не мог унять в себе предательскую дрожь в коленках. Иные усердно, что-то, писали нервным почерком в свои тетрадки. Постепенно страсти поостыли, и Степан повернулся к своим ученикам. Дети сидели молча в звенящей тишине и ждали. Ждали его заключительного итогового слова, как учителя, как отца, как старшего товарища или брата… Степан понимал, что нужно сказать, что-то очень короткое, веское и в то же время ёмкое. Чтобы эти слова его навсегда впечатались в мозги будущим строителям и созидателям светлого будущего. Чтобы фразы эти, навечно стали для молодых пытливых умов жизненным кредо на их ещё неизведанном пути. Но вместо всего этого, учителю почему в голову лезло другое. Вдруг припомнилось детство и рассказ отца о том, как его дед Охрим вытирал ему сопли бешметом, при этом приговаривая немудреное:
— Сякай, а ну, сякай!
Что-то, теплое и нежное пролегло под сердцем, Очки увлажнились. Ему расхотелось напутствовать этих неугомонных отпрысков строителей коммунизма. Вместо этого, возникло желание просто обнять каждого воспитанника, распахнуть жилет суконной тройки, немного испачканной мелом, и с любовью утереть всем им носы.
Степан произнёс дрогнувшим голосом:
— Спасибо всем. Урок… прошу прощения… Диспут, я так полагаю, на этом окончен. Идите домой, и просто обнимите своих близких и родных…
Юные спорщики потихоньку расходились. Староста громко призывала дежурных по классу мальчиков, «поиметь совесть» и принести воду девочкам для мытья полов. Степан Андреевич нехотя перевернул лист своей толстой общей тетради, и про себя, в который раз, прочел, заранее заготовленную и вызубренную накануне, свою итоговую речь. Итоговую, ёмкую и неоспоримо правильную:
«Извечный спор «Отцы и дети». Кто прав — кто не прав? Скажу, так как вижу я, но уже с высоты своих прожитых лет.
Гениальный скульптор безжалостно отсекает от грубого камня всё лишнее, создавая прекрасные статуи, или ваяет из бесформенной глиняной массы чудесные формы.
В процессе воспитания мы так же избавляемся от всего дурного, от пагубных привычек и страстей, пока с нами не произойдет метаморфоза, и мы превратимся в доброго человека, высшее творение на планете.
Родители лепят из наших эмоций и необузданных чувств наши характеры, приспособленные жить среди людей.
Мама ласково держит дитя на руках, чтобы покормить его, и убаюкать. Отцы вскидывают ребёнка над собой или сажают его на шею, чтобы тот увидел мир, который он самостоятельно ещё не может увидеть. Это и есть, те мечты и задачи, которые хотят воплотить наши близкие в жизни, относительно нас с вами.
В пять-семь лет наш отец кажется нам героем. В десять-двенадцать лет отец для нас — учитель. В пятнадцать-двадцать лет мы убеждены, что отец является истязателем и злым гением, потому что предрекает беду, якобы таящуюся в наших поступках. В тридцать-сорок лет наши отцы воспринимаются нами как философы, с которыми нужно и можно поспорить. Далее отцы становятся нудными обузами, в советах которых мы уже не нуждаемся…. Но, когда отцы уходят навечно, мы осознаём, что они были и останутся нашей путеводной звездой…»
Вечерело. Степан Андреевич усталой походкой подходил к родному дому. На лавочке возле калитки сидела седая как лунь мама с такими же постаревшими соседками. Старушки, со знанием дела, обсуждали важные события уходящего дня. Большая пёстрая гурьба ребятни возилась на подросшем кучерявом спорыше, раскинув по нему старые венсараты, бурки, побитые молью, и затасканные фуфайки… Внук Петька, завидев деда, вприпрыжку босиком подбежал к нему. Он прильнул к бедру Степана замурзанным личиком и цепко обнял ногу ручонками. Степан нагнулся, взял его на руки и крепко расцеловал мызатое ушастое чудо в розовато-чумазые щёки. Затем краем жилетки захватил в жменю его носик, легонько сдавливая ноздри малыша, не громко скомандовал:
— А ну сякай! Ой молодэць!.. Ище сякай!
Ст. Уманская
Январь 2019 г.