«Герой нашего времени» по прозе Лермонтова - спектакль идет уже 4 года. Пришел посмотреть потому, что все спектакли театра уже видел, а этот нет. Сначала косвенные мысли, которые навеял спектакль. Поражает презрение к смерти у русских офицеров. Это не свойство характеров, а просто хороший тон. То есть это вошло в быт. Все обязаны презирать смерть и рисковать жизнью. Смерть презирают, жизнь не ценят. Показать страх значит потерять лицо.
Спектакль очень живой, он весь поставлен не на слове, как обычно ставят классиков, а на движении и танце. В спектакле есть стиль. Белые костюмы на черном фоне. Строгость линий. И минимализм декораций, которых как-будто вовсе нет. Посередине сцены невысокая квадратная выгородка – песочница. Это дом Печорина, это павильон чтобы пить воду из скважины, это горы, во время дуэли. Вокруг нее кружится бал, это все, что надо для спектакля. И кажется странным, что вообще где-то существуют сложнейшие декорации. Зачем они. Лучшая декорация – воображение. Стоит его только подтолкнуть. Автор этого сценографического решения и режиссер, и автор инсценировки – Ярослав Шевалдов. Художественный руководитель театра им. Сергея Есенина.
«Герой нашего времени» - объявлен как метафизический и мистический спектакль. Условные декорации, условные черно-белые костюмы. Спектакль весь черно- белый. Строгие линии. Вспоминаешь сценографию Давида Боровского.
Метафизика в искусстве довольно широко распространена, понимают этот жанр весьма разнообразно. Чаще всего это фэнтэзи с разными демоническими и экзотическими существами. Или, когда на сцене появляются какие-нибудь потусторонние существа или общение с иным миром. Вряд ли «Гамлет» Ю. Любимова можно назвать метафизическим спектаклем, хотя и Призрак является и с черепом Гамлет говорит. А вот спектакли Эфроса вполне метафизические. Он открывает метафизическое пространство и все действия и слова начинают звучать иначе, открывая некое двойное дно.
Само слово использовали по-разному. Аристотель, например, все в мире разделил на две категории: физику и метафизику. Марксистская философия, помнится, разделяла два метода: диалектический и метафизический. Но сейчас это слово означает несколько иное. Это все, что относится к смерти и потустороннему миру. Если появляется какая-то весть из-за гроба, это смело можно называть метафизикой. Или мистикой. Мистика понятие более широкое, тут не обязательно явление потусторонних призраков, всякое необъяснимое и таинственное наводит на мистику.
В этом же спектакле метафизика возникала неожиданно и даже, казалось бы, вопреки желанию создателей. Очень часто в спектакле неожиданно гремел гром, гас и мигал свет, актеров охватывали судороги под мигание стробоскопа. Но это не вызывало метафизического пространства. Этот повторяющийся раз за разом эффект, становился все более надоедливым и досадливо скучным. А вот когда чеченец убивал Бэлу взмахом голой руки, а потом из руки струился песок… Вот это парадоксальное решение высекало мистику. Прием повторялся еще однажды, когда при рукопожатии Печорина, доктора Вернера и Грушницкого из рук тоже сыпался песок. Среди скупой обстановки спектакля находились большие песочные часы. Но в них не сыпался песок. Здесь песок застыл. Напоминал неподвижную метафизику. Песок сыпался из людей, отмеряя их время. Время их жизни.
А потом раненую Бэлу подхватывали, несли в пространство дома, склонялись над ней, шептали ободрительный слова. Это долгая сцена смерти. И сама Бэла говорила что-то на прощание. А потом, в какой-то момент, менялся свет, менялась музыка, мы понимали, что она умерла, но Печорин и Максим Максимыч не понимали этого и продолжали что-то делать, накладывать платочки, утешать… Бэла вставала, зажигался красный свет и она уходила, медленно и решительно в этот свет, или на «тот свет». И на воображаемой кровати никто не лежал, а Печорин и Максим Максимыч не видели этого и продолжали склоняться над пустым местом, над отсутствующей Бэлой и говорить с ней. А ее давно не было в этом пространстве. Вот эта тихая сцена, без громов и молний, получилась вполне метафизической.
Идти не от текста, а фантазировать над тестом, играть атмосферу, этот метод практиковал еще Анатолий Васильев. Здесь я вижу достойных его учеников.
Так весь спектакль и шел, неровный, и скачущий от банальности к мистике.
И наконец, насчет танца. Сейчас нет таких спектаклей, над которыми не приглашали бы работать и хореографа. И этот спектакль не избежал хореографа. В сцене бала все танцуют вальс. И на фоне общего танца и в самом танце происходит объяснение с княжной Мери и другие события. Все танцуют вполне удовлетворительно. В некотором плане, это миф и это штамп, что в позапрошлом веке все прекрасно танцевали вальс, мазурку и другие популярные танцы. Все танцуют как умеют. Кто-то очень хорошо, а кто-то совсем плохо, как капитан, которого играет Ильдар Аллабердин. Он просто топчется, ну, разве что на ногу партнерше не наступает. Герои Лермонтова совсем не обязаны шикарно танцевать, - декларирует хореограф.
Танец Бэлы должен впечатлять. Единственный язык, которым она может рассказать о себе, - это танец. Она не должна танцевать, как прима балерина Большого театра, ни как чемпионка мира по танцам народов Кавказа. Она должна станцевать так, как танцует Бэла, не закончившая хореографического училища, а танцующая так, как бабушка показала. Ольга Гончарова и танцует так, как танцевала бы сама Бэла. И этим она покоряет Печорина. И всех нас заодно.
Время это – кровь. Пока она живая, горячая, пока она течет, время движется вперед. А когда она останавливается, превращается в песок, время останавливается навсегда. Вот, собственно и вся метафизика жизни.