В.Н. ОРЛОВ
ПУШКИН И МiР С ЦАРЯМИ
Книга жизни на широком русском фоне.
Дочери Ирине и внучке Марии
КНИГА ПЕРВАЯ.
РАСКРЫТИЕ.
ОГЛАВЛЕНИЕ.
Часть первая. Восход.
1. Глава первая. И дней и лет былых движенье… 6 стр.
2. Глава вторая. Что было это? Пробужденье?... 22 стр.
3. Глава третья. И во дворцах мятутся души… 29 стр.
4. Глава четвёртая. Лицейской школы постиженье… 41 стр.
5. Глава пятая. Войны дыханье роковое… 50 стр.
6. Глава шестая. Души и духа взлёт победный… 54 стр.
7. Глава седьмая. Прекрасный призрак совершенства… 63стр.
8. Глава восьмая. Движенье юности упрямой… 77 стр.
9. Глава девятая. Всему конец есть – Богу слава!.. 87 стр.
10. Глава десятая. Ума, свобод и чувств круженье… 94 стр.
11. Глава одиннадцатая. Всё те же, там же, в том же деле… 110 стр.
12. Глава двенадцатая. Не всё допросом развлекаться… 121 стр.
Часть вторая. Ссылка.
1. Глава первая. И романтические чувства,.. 134 стр.
2. Глава вторая. Плоды безудержных исканий… 139 стр.
3. Глава третья. Уж не порывы это были… 148 стр.
4. Глава четвёртая. Не все в столице осквернились… 157 стр.
5. Глава пятая. Да, мы хотим, да – мы желаем… 164 стр.
6. Глава шестая. Да, он душою к ней стремился… 175 стр.
7. Глава седьмая. Не так мала она, свобода… 185 стр.
8. Глава восьмая. И это тоже – плод свободы… 192 стр.
9. Глава девятая. О, сколько скуки в мире этом!.. 202 стр.
10. Глава десятая. Да, можно – можно и привыкнуть… 213 стр.
11. Глава одиннадцатая. Вот так сидеть, и ждать без дела… 221 стр.
12. Глава двенадцатая. Кто – чаши горькой причастился… 234 стр.
13. Глава тринадцатая. Дни испытаний, дни борений… 244 стр.
14. Глава четырнадцатая. Не боль, не скука, не томленье… 260 стр.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ВОСХОД.
Глава первая. И дней и лет былых движенье,
И колыбельных духов рой…
С чего обычно начинаются биографии? С рождения героя. Не будем изменять общему правилу и мы: наш герой, гениальный русский поэт Александр Сергеевич Пушкин родился 26 мая 1799 года (по старому стилю) в Москве, на её тогдашней окраине, в Немецкой слободе, в семье чиновника Московского комиссариата Сергея Львовича Пушкина и его жены, Надежды Осиповны, урождённой Ганнибал.
Пушкин родился вторым ребёнком в семье. Второй ребёнок - не первый. Свежесть восприятия родителей ко времени появления на свет второго ребёнка обычно надёжно поглощена первенцем, и хотя первой в семье Пушкиных родилась девочка, Ольга, а отец поэта, как и все мужчины на свете, безусловно мечтал о наследнике, общего для большинства человеческих семейств порядка явления родительских чувств это не нарушило. Умиление по поводу первых в пушкинской семье детских шагов, по поводу первых детских слов - всё это было по адресу Ольги, старшей сестры Александра, хотя, безусловно, свою долю родительских восторгов и он тоже получил. Заметим тут же, что потерь без приобретений не бывает – первый ребёнок обычно принимает на себя весь жар первичных родительских воспитательных устремлений, и на долю каждого следующего ребёнка энергии этих устремлений приходится всё меньше. Детская жизнь в этом случае становится немного полегче, и побезответственее – насколько это хорошо в каждом конкретном случае, мы обсуждать не будем.
Через два года после рождения Александра в семье родился ещё один мальчик, Николай и внимание родителей естественным образом обратилось на нового малыша. Таким образом, положение Пушкина в семье в пору его детства почти никогда не давало ему возможности находиться в центре общего внимания. По этому поводу он в свои первоначальные годы вряд ли сильно расстраивался – маленький Саша был неповоротливым и не очень аккуратным увальнем, и это временами сильно раздражало его мать, живую и впечатлительную женщину.
Но прежде, чем мы с Вами продолжим и разовьём тему раннего детства Пушкина, нам нужно поговорить о его семье и об общей жизненной обстановке дворянского сословия тех лет.
Родители Пушкина приходились друг другу дальними родственниками – Надежда Осиповна была троюродной племянницей Сергея Львовича. Брак их был, видимо, заключён по любви – знатокам пушкинской истории ничего не известно о жестоких размолвках и глобальных ссорах между родителями поэта, ничего не известно и о том, чтобы кто-то из них друг другу изменял. Сразу отметим, что характер у Надежды Осиповны был весьма своеобразный – она могла очень долго обижаться на родных по какой-либо причине, неделями отмалчиваться по поводу этой своей обиды, а иногда могла, что называется, «выразить чувства», и проявить во время этого выражения свою горячую африканскую кровь – ведь на четверть она была настоящей африканкой, внучкой Абрама Петровича Ганнибала, сподвижника императора Петра Великого. Ветер истории в начале восемнадцатого века занёс Ганнибала в Россию, но вопреки расхожему мнению, он не был захудалым арапчонком, а принадлежал к владетельному эфиопскому княжескому роду. В России благодаря протекции
6
Петра Великого он сделал хорошую военную карьеру, что в дальнейшем вполне позволяло его наследникам не чувствовать себя ущербными в дворянском сообществе.
Отец Сергея Львовича Лев Александрович, имел характер героический. и без особых церемоний распоряжался судьбами двух своих жён – об этом неплохо написано у самого Пушкина в его недописанной биографии. Сергей Львович Пушкин, рождённый во втором браке Льва Александровича с девицей Чичериной, не унаследовал деспотический образ мышления своего родителя На счастье Надежды Осиповны характер он имел лёгкий, и это, видимо, помогало ему обходить острые углы в отношениях с женой, которую многие в обществе считали красавицей.
Сергей Львович по воле своего отца получил домашнее образование по моде того времени, его учителями были заезжие иностранцы, в первую очередь – французы. С Сергеем Львовичем по мере его обучения происходило то же, что происходило с большинством его сверстников в дворянской среде – постепенно взрослея, они в своей массе формировали слой, катастрофически оторванный от основ общенародного бытия. Начало этого процесса обычно связывают с царствованием Петра Первого, но реформы Петра возникли не на пустом месте. Идеи изысканного комфорта и красивой утончённой жизни начали проникать в Россию из Европы гораздо раньше и уже при отце Петра, царе Алексее Михайловиче, в Москве в кругах высшего дворянства было немало людей, увлечённых мечтой о европеизации жизни аристократического слоя русского общества. Лучшие русские умы при этом ещё и желали пересадить на русскую почву технологические достижения западного мира, но эта часть программ внедрения европейского влияния на наши реалии тогда, как, впрочем, и сейчас, не имела никакого серьёзного успеха. Иное дело – так сказать, культурно-эстетическая программа, программа расширения всякого рода чувственных наслаждений – тут почти всё и почти всегда перенималось нами легко и быстро.
К примеру, при том же Алексее Михайловиче в Москве была предпринята попытка организации нескольких товарных производств на западный манер, и тогда же при царском дворе начали организовывать первые театрализованные представления. Так вот, предприятия умерли, едва зародившись, а театральные представления остались, и вызывали в высшем обществе неизменный интерес, то есть, технологи оказались не востребованными, а вот актёрствующее сословие получило активную поддержку в своих делах. Это Вам ничего не напоминает?
Пётр Первый совершил грандиозную попытку внедрения европейских промышленных подходов в русскую жизнь, но из этого тоже, вопреки установившемуся мнению, в конечном итоге почти ничего не вышло. Структура экономического, политического и социального устроения русского послепетровского общества перемолола петровские новации таким образом, что от них через десяток лет почти ничего не осталось. Мастеровые люди не получили возможности преобразовывать свою мастеровитость в доходные дела, мануфактуры должным образом не заработали, а наспех построенный из невыдержанного дерева флот через несколько лет после смерти Петра просто сгнил, не выходя в море из гавани.
Но Санкт-Петербург остался стоять на выбранном Петром месте. Окно в Европу было прорублено, и уже никто не собирался снова делать на его месте глухую стену. Дворянству понравились новый стиль отношений в привилегированном обществе, новые манеры, новые дома, новая одежда – дворянству понравился новый образ жизни вообще, и образ этот со времени вступления Петра Великого на престол только закреплялся и развивался в
7
своеобразном для России направлении.
Возьмём, к примеру, изучение иностранных языков дворянскими детьми. Первоначально это дело натыкалось на стену глухого сопротивления их родителей – действительно, что могло сулить молодому человеку знание немецкого языка? Отправку на учёбу куда-нибудь в Голландию, для того, чтобы научиться там читать корабельные чертежи или освоить технологию какого-нибудь медного литья? Но что может делать отпрыск княжеского рода на верфи или в какой-то грязной мастерской? А для чего иностранный язык знатной девушке? С какими такими иностранцами ей стоит иметь дело? С людьми без роду и племени, снующими в чужой стране там и сям, и готовыми едва ли не на всё ради одного только заработка? Стоит ли связываться с такими людьми вообще?
Время, однако, стремительно менялось. К периоду воцарения на престоле дочери Петра Елизаветы в высшем дворянском обществе вполне укрепились европейские воззрения на внешний стиль поведения и отношений, но всякий стиль нуждается в некоем эталоне. Столь милая сердцу Петра немецкая и голландская стилистика постепенно уступала в глазах русской аристократии стилистике французской, что вполне объяснимо. Мода на немецкую пунктуальность, размеренность, аккуратность, сдержанность и расчётливую экономность имела немного шансов привиться на русском дворянском дереве. Она в конечном итоге и не привилась, хотя богатейшие связи с немецким миром в силу его относительной близости постоянно развивались и расширялись. Этому кардинально не смогла помешать даже Семилетняя война, развернувшаяся в Европе в середине восемнадцатого века и поставившая Россию и Пруссию по разные стороны линии фронта. Что же касается моды на особенно красивое обращение мужчин и женщин, на утончённые предметы быта, на театральные представления, на литературу, на музыку – здесь с французским влиянием на русские умы ничто не могло сравниться.
Царствование Елизаветы Петровны однозначно становится началом эпохи франкофильства в нашей стране. С этого времени молодой человек, не знающий французского языка, рискует быть осмеянным в любом более или менее приличном столичном собрании. Отсюда, в конечном итоге, было уже и не далеко до того, чтобы без модного вида не остаться без места в важном государственном заведении, а значит – без чинов, званий и наград. Ну, хорошо, если у молодого человека есть немалое наследное состояние – тогда Бог с ними, с наградами, а если богатого наследства нет? Надо же как-то пробиваться в свете, а как пробиваться, если ты не выглядишь так, как должен выглядеть? А не лучше ли при этом быть немного виднее остальных? О девушках тут и говорить нечего – для своего устройства в жизни молодая особа в первую очередь должна уметь произвести впечатление, а для этого она должна быть правильно и красиво одета, и должна уметь правильно говорить правильные и приличные месту вещи. Не будем здесь распространяться о женской красоте и своеобразии личности - если девушка будет не так одета и будет делать не то, что нужно, то никакая красота и никакое своеобразие её уже не спасут – так ведь и до сих пор, и это все понимают.
Чтобы тебя окружали чужеземные вещи, их надо было привезти, и их в Россию повезли. Чтобы отцы и дети заговорили на чужеземном языке, нужны были учителя, и их тоже повезли оттуда же, откуда повезли и вещи. Если первые иностранные учителя массово поехали в Россию ещё при императрице Анне Иоанновне, и среди них преобладали немцы, англичане и итальянцы, то с середины 1750-х годов, ближе к концу правления Елизаветы Петровны, наиболее
8
востребованными оказались французы.
Для того чтобы быть учителем, или «гувернёром», как называли тогда этих людей, зачастую никакого образования не требовалось. Гувернёр должен был преподать язык, и больше от него ничего не ожидали. Отношение к гувернёрам со стороны приглашавших их русских дворян было соответственным – гувернёры были для них родом обслуги, не более. Можно не сомневаться в том, что сами гувернёры при этом полагали о себе нечто большее, поскольку видели себя носителями цивилизованности в полуварварском мире, и это временами порождало конфликтные ситуации, решавшиеся впрочем, по подавляющему большинству случаев, не в пользу гувернёров.
Один из таких случаев произошёл и в семье Льва Александровича, деда поэта, который заподозрил учителя одного из своих детей от первого брака в связи со своей же первой женой. Гувернёра дед поэта, по словам Пушкина, «весьма феодально повесил на черном дворе». Виновница происшествия, по семейному преданию, в наказание была посажена на солому в домашнюю тюрьму, где и умерла. По другой версии этого события учитель не совсем справедливо пострадал от двоих братьев Пушкиных, искал правды в государственных учреждениях, но дело закончилось для него ничем.
Со временем требования к гувернёрам росли. К концу восемнадцатого века они были обязаны либо иметь дипломы об университетском образовании, полученные у себя на родине, либо должны были получать аттестаты базовых российских учебных учреждений. Это был процесс, в чём-то напоминающий нашу современную сертификацию, за нарушение правил которой полагались немалые штрафы.
Качество домашнего обучения от этих требований безусловно выиграло, но Франция второй половины восемнадцатого века была средоточием антиклерикальной, антицерковной и антимонархической мысли. Французские учителя в очень большом количестве прибывавшие в Россию осознанно или неосознанно прививали своим ученикам наряду со знанием французского языка нюансы, а иногда – и основы своего мировосприятия. Что говорить о преподавании в какой-нибудь средней дворянской семье, если наследников престола, великих князей Александра и Константина учил швейцарский республиканец Лагарп? Не будем тут драматизировать ситуацию при звучании слова «республиканец» - Лагарп был весьма достойной фигурой, способной позитивно влиять на своих воспитанников, но согласитесь, - есть во всём этом некая ирония: убеждённный в своих воззрениях республиканец учит жизни императорских детей. В результате этого процесса под его влиянием наследник престола не просто приходит к мысли о необходимости реформ в государстве, но начинает мечтать о таких преобразованиях, в итоге которых он сможет, предварительно изменив свою страну, дальше жить в ней в качестве простого свободного гражданина. Немного странновато? Пожалуй, но именно эта утопия под влиянием Лагарпа возникла в голове у Александра Павловича, будущего императора, и надолго овладела им. Понятно, что Лагарпы учили не всех, но рассказы гувернёров своим воспитанникам о том, как в просвещённой Европе люди относятся к монархии и к церкви, как они предпочитают там проводить свободное время, какие книги им нравятся, а какие – нет, – эти рассказы не могли не влиять на умы и мировосприятие подрастающих молодых дворян.
У тогдашней дворянской молодёжи, как, впрочем, и у их родителей вполне хватало времени на проникновение в соблазнительную сферу познания приятных плодов европейского Просвещения. 18 февраля 1762 года император Пётр Третий подписал «Манифест о вольности дворянства». На основании этого
9
манифеста российские дворяне получали право освобождения от обязательной государственной военной или гражданской службы, и с этого времени дворяне были обязаны появляться на службе только в случае начала войны. Сбылась многовековая мечта русского дворянства – оно сохранило полностью свои владетельные права над крестьянами и землями, и в то же время было почти полностью избавлено от всевозможных тягот государевой службы. Напомним, что изначально поместья предоставлялись дворянину великим князем или впоследствии – царём для того, чтобы он имел достаточные материальные средства для выполнения своих служебных обязанностей. Об этом знали и крестьяне, и мирились с таким положением вещей, понимая дело таким образом, что они, ущемляя себя, служат помещику, а помещик неким похожим образом ущемляя себя, служит царю. Этот общественный договор худо-бедно держался в народном сознании, и проработал несколько столетий, но его условия постоянно менялись в сторону утяжеления положения крестьянской массы, и в сторону облегчения положения господствующего сословия. Дворяне постепенно почти полностью забыли о том, как они получали свои земли, они уверенно считали их своими, а не когда-то дарованными временно за верную службу. Это понятие крепко укоренилось в их сознании, и правитель, посягающий на этот их взгляд, с определённого момента мог жестоко поплатиться за своё посягательство и троном, и жизнью. Постепенно наступало время, когда с точки зрения немалого числа дворян, кто-то должен был просто закрепить сложившееся положение вещей. Этим кем-то и стал Пётр Третий – слабый правитель, желавший получить единогласную поддержку привилегированного сообщества. Он дал дворянам такую желанную для них материальную и до определённой степени – политическую свободу, но по иронии судьбы поддержки от них в нужный для него момент не получил.
Его жена, его ниспровергательница, и его наследница на троне Екатерина Вторая не стала лишать дворян полученных ими вольностей. У этой царицы кроме многих её выдающихся качеств был отлично развит и инстинкт самосохранения. Так, в 1785 году она издала «Жалованную грамоту дворянству», в которой подтверждались основные положения манифеста её предшественника. Дворяне могли окончательно успокоиться – никто не посягал на их полученные не вполне честным образом права.
А оппонент у дворян был! Этим оппонентом являлось русское крепостное крестьянство. Указ Петра Третьего породил у крестьян вполне обоснованные надежды на освобождение от крепостной зависимости и на перемену земельных прав – ведь если помещик в определённый момент времени освобождается от обязательной службы царю, значит, крестьянин в следующий момент времени должен освобождаться от службы помещику, а вслед за этим должен логически следовать передел земли. Но крестьянским надеждам не суждено было сбыться – на верху государственной лестницы никто о простонародном интересе в связи с освобождением дворян и не помышлял. Народные чаяния были обречены воплотиться в какой-то другой форме, они и воплотились в форме пугачёвского восстания, которое хорошо напугало, но, мало чему научило правящее в России сословие.
О морали взаимоотношений между крупнейшими классами русского общества в тот период мы не можем говорить без глубокой печали. Нравится это кому-то, или не нравится, но носительницей глубинных основ человеческой морали в христианском обществе является церковь. Положение церкви в нашем государстве на протяжении всего восемнадцатого века, начиная с правления Петра Первого, было драматичным. Пётр лишил Русскую православную церковь
10
патриаршества. Вместо патриарха церковью стал руководить Святейший правительствующий синод во главе с Обер-прокурором, назначаемым по воле императора. С упразднением патриаршества Русская православная церковь, и так очень зависимая от воли действующей власти, потеряла остатки самоуправления и фактически превратилась в отрасль государственного аппарата. Священники, по сути, превратились в мелких чиновников, получающих от государства заработную плату и обязанных отчитываться перед соответствующими органами за свою деятельность.
При Екатерине Второй была произведена крупнейшая экспроприация церковных земель, и было закрыто множество монастырей. Эти и другие государственные мероприятия сильно ослабили церковь, как организацию. Специфическое простонародное понимание государства, как аппарата подавления, в этих условиях стало медленно, но неотвратимо распространяться и на церковь. Традиционное чистое восприятие православной церкви, как носительницы вечных моральных устоев и истин, постепенно замутнялось. Почти тотальная неграмотность крестьян в этой ситуации только усугубляла дело. Да что говорить о крестьянах, если и сами священники очень часто были малообразованы, плохо подготовлены к исполнению своих обязанностей, не любили и не хотели заниматься проповедью христианских истин с амвона и в быту, чему было и своё простое объяснение – за активную проповедь истинных человеческих ценностей священник всегда может сурово поплатиться от того, от кого он зависит материально и социально – так было раньше, так продолжается и до сих пор.
В России восемнадцатого века не существовало перевода Евангелия и других книг Священного Писания на общеупотребительный русский язык, то есть, даже образованный или просто грамотный русский человек не мог пойти и купить книгу духовного содержания на понятном ему языке для того, чтобы с пользой для себя прочесть её. Это было попросту невозможно сделать, а церковнославянский текст, на котором были написаны тогдашние духовные книги, и есть, и всегда был специфичен по содержанию, и неподготовленному уму не так-то легко вникнуть в его структуру.
На счастье России, вопреки обозначенным нами негативным общественным духовным тенденциям, крестьяне, в силу традиционности своего жизненного уклада, всё-таки в своей основной массе сохраняли приверженность православным христианским ценностям, нередко смешивая их в силу неграмотности и забитости с многочисленными бытовыми суевериями, что, заметим, было не так уж страшно, хотя и не приятно для духовных пастырей нашего народа.
А вот что касается дворянского сословия, здесь всё выглядело значительно печальнее. Начнём с того, что труднее всего искренне обратиться к Богу богатому и нищему. Нищий – это очень часто разочарованный в жизни человек, критический неудачник (не будем здесь говорить о добровольных нищих, выбравших нищенство, как стезю познания высших истин – количество этих людей ничтожно). Нищему трудно признать справедливость происходящих с ним несчастий, и от того ему трудно обратиться к Богу, как к носителю идей высшей справедливости. У человека богатого проблемы иного рода. Его дела идут хорошо, он ни в чём не нуждается, а если нуждается, то нужды эти из разряда забот «у кого суп редок, а у кого – жемчуг мелок». Богатство очень часто обретается на путях несправедливости, презрения к элементарным потребностям окружающих. Признание высших духовных истин в качестве основного жизненного ориентира грозит богатому человеку серьёзным разрушением многочисленных
11
опор его существования, а если источники богатства такого человека откровенно неправедны, то он просто обязан отказаться как минимум от пополнения своих доходов антидуховным способом. Много ли найдётся на белом свете людей, готовых поменять хорошо устроенный материальный быт на абстрактные моральные достижения?
Любая личность, совершающая любые поступки, нуждается в их оправдании. Не очень моральный человек, совершающий не вполне моральные деяния, нуждается в их оправдании вдвойне, и простого самооправдания ему будет мало. Значительная часть русского дворянского общества с великим удовольствием восприняла европейские культурные ценности, и преобладающая часть этих ценностей во второй половине девятнадцатого века поступила в Россию во французском варианте их исполнения. Вместе с французским языком в русские дворянские дома пришли и французские книги. Вольтер, Лакло, Кребийон, Парни и многие другие авторы привлекли к себе внимание читающей публики, которой было, может быть, и не так уж много в количественном выражении, но которая определяла главные приоритеты общественных вкусов. Люди с противоположными приоритетами в обществе тоже были, и были в немалом количестве, но организованно сопротивляться новым тенденциям эти люди не могли – по разным причинам, в том числе и потому, что это было как-то неудобно. Так примерно бывает во дворе, где два-три хулиганистых мальчишки определяют стиль поведения и оценок, а остальные, более спокойные и воспитанные, не могут проявить свои позитивные наклонности, не рискуя быть при этом осмеянными.
Французская литература была сильнейшим проводником французских нравов и пропагандировала галантное отношение мужчин к женщинам, обходительность в общении, красоту отношений – это с одной стороны, а с другой стороны она была сильнейшим проповедником распущенности нравов – под маской юмора, утончённых психологических ходов и внешней элегантности поступков героев литературных произведений. Книги французских авторов будили воображение читателей и всячески направляли его в сторону чувственных удовольствий. Довольно часто эти, весьма фривольные по содержанию книги, заканчивались какими-то морализаторскими рассуждениями, но читатель чувствовал, что мораль эта приплетена к основному содержанию книги из неких подцензурных причин, что не будь в книге этой пристёгнутой к ней морали, книгу могли бы просто не выпустить в свет – Франция того времени всё-таки не была исчадием ада, и там тоже работали механизмы соблюдения общественной нравственности, с которыми самые свободные тамошние писатели обязаны были считаться.
Французская литература заменила русскому дворянству духовное чтение и её чувственный и материальный дух серьёзнейшим образом сказался на мировоззрении нашего привилегированного сообщества. Из французских книг русские дворяне получили лёгкое и приятное обоснование принципов своей комфортной жизни, Французские писатели рассказали русским читателям о многочисленных нестыковках в Библии и о нереальности многих описываемых там событий. В тех же книгах много говорилось о жадных аббатах, с удовольствием обманывающих доверчивую публику насчёт существования Христа, и наживающих на этом немалые состояния. Просвещённому русскому читателю в этом случае ничего не стоило перенести образ французского аббата на образ русского протоиерея, а лучше – игумена, и довершить таким образом в своей голове нехитрое умственное действие. Оказывалось, что Бога-то, возможно, и нету! Оказывалось, что Бог-то, возможно, придуман хитрыми людьми для извлечения материальной выгоды и для управления другими людьми!
И вот тут перед человеком мыслящим вставали серьёзные вопросы. Если Бог
12
выдуман – значит веровать в него совершенно не обязательно и можно устраивать свою личную жизнь не на принципах, которые проповедуются в церкви, а на каких-то других принципах – на принципах личной выгоды, на принципах личного достоинства, может быть, на принципах совести, общественной этики или чего-либо другого. Но как в таком случае быть с обществом, не с дворянским обществом, а с обществом в целом, с крестьянами, ремесленниками, мещанами, купцами и купчишками, солдатами и матросами? На каких основаниях тогда организовывать их мировоззрение, чтобы они при этом оставались управляемыми добропорядочными гражданами?
Получается, что без религии в этом случае обойтись всё-таки было никак нельзя! Только религия идеально позволяет удержать людей в подчинении высшим властям, проповедуя с одной стороны идеи необходимости и неизбежности подчинения одних людей другим, а с другой стороны - обещая угнетённым и страдающим от этого людям полное благоденствие в ином светлом мире, и к тому же – в относительно недалёком будущем. При этом все религиозные обещания идеально оформлены для восприятия в любом возрасте и в любом социальном положении. Может ли правящий класс отказаться от такого могущественного, тысячелетиями проверенного механизма управления? Никогда! По этой причине русское просвещённое дворянство, как, впрочем, и любой другой правящий класс, не собиралось отказываться от внешней религиозной атрибутики.
Если говорить более конкретно, барин для более удобного управления своими крестьянами просто обязан был иметь либо суровый. то есть, справедливый, или человеколюбивый вид. И справедливость, и человеколюбие удобней всего было увязывать с какой-то церковной личиной, с какими-то доступными простым людям понятиями, а для этого и сам барин должен был уметь правильно перекреститься, и правильно в церковь войти, и правильное слово, к православной вере привязанное, сказать. Знание церковных и общехристианских основ в этих условиях продолжало оставаться важнейшим элементом управления людьми, а большинство дворян были помещиками, то есть, природными профессиональными управленцами, и азы церковной науки при любом личном к ней отношении становились залогом сохранения их общественного положения.
Таким образом, значимая часть просвещённого дворянства под влиянием своего образа жизни и привнесённых в него европейских воззрений усомнилась, если не сказать больше, в принципах христианского вероучения, но при этом сочла необходимым и далее пропагандировать это вероучение в подчинённом ему народе для сохранения выгод своего состояния.
Что же из этого следует? Из этого следует то, что подобным отношением к духовным приоритетам весомая часть русского дворянства ввела себя в состояние двойной морали, при котором одним можно то, чего другим нельзя. Но человек не может безнаказанно существовать в атмосфере двойной морали, она неминуемо приводит его к циничному восприятию реальности, и если одна отдельно взятая личность ещё может как-то болтаться в циничной системе координат, и даже вызывать при этом какие-то симпатии, то цинизм, распространившийся на немалую часть человеческого сообщества порождает в его молодом поколении реакцию отторжения лицемерно провозглашаемых моральных ценностей.
Люди моего возраста хорошо помнят как мы, школьники конца семидесятых, равнодушно и насмешливо относились к идеям коммунизма, о которых бездушно и лицемерно говорилось и писалось тогда на каждом шагу. Тогдашнее советское
13
общество тоже существовало в атмосфере двойной морали. Печальный результат известен – гибель государства с неизбежными катастрофическими последствиями. Что-то похожее могло произойти и тогда, но не произошло – не произошло по причине наличия политической воли со стороны тогдашнего правительства, и, самое главное, по причине сохранности глубинных сил русского общества – на тот исторический момент времени. Основная масса русского крестьянства, мещанского сословия, купечества, русского воинства, священников, клириков и монахов Русской православной церкви сохраняли глубокую приверженность христианскому православному мировосприятию и вероисповеданию. Дворянство тоже было неоднородно в своей массе и большое количество провинциальных дворян и в эпоху Просвещения оставались истинно верующими православными людьми. Ярким подтверждением этих слов будет тот факт, что на протяжении восемнадцатого-девятнадцатого веков сонм русских православных святых пополнился многочисленными выходцами абсолютно из всех общественных сословий тогдашней России, что позволяет нам уверенно говорить о ещё не подорванном духовном здоровье тогдашнего русского народа.
У всякого явления есть своя инертность. Инертность русского общества девятнадцатого века мешала ему быстро двигаться в позитивном прогрессистском направлении и она же удерживала его от негативных прогрессистско-либеральных тенденций, которые – и тут мы вернёмся к нашей исходной точке – были ощутимее видны в верхних слоях тогдашнего дворянского общества, к которому относились и Пушкины.
Совсем не по-европейски властный и даже весьма жестокий Лев Александрович Пушкин чутко уловил ветер перемен в обществе, и желая устроить в нём своих детей наилучшим образом, дал своим сыновьям от второго брака Сергею, и его старшему на четыре года брату Василию, образование на европейский манер. Оба брата в совершенстве владели английским, немецким, итальянским и латинским языками, и совершенно блестяще - французским языком, на котором они даже могли писать стихи. Они перечитали почти все более-менее известные произведения знаменитых французских литераторов того времени, начиная с Вольтера и Руссо, и заканчивая Парни и ему подобными авторами. Особенно в этом преуспел Сергей Львович. Ему легко давались не сильно глубокие французские философские книги (глубоких философских книг французы не написали), но с гораздо большим интересом он читал драматические, лирические и, конечно же, эротические произведения. В конечном итоге, французская литература в сочетании с природной живостью и подвижностью ума и сформировали его характер.
В трёхлетнем возрасте по обычаю того времени Сергей Львович был записан своим отцом в армию, а с пяти лет – переписан в гвардию, в её Измайловский полк. Так со своими детьми поступали многие знатные дворяне того времени. Это делалось для того, чтобы ко времени совершеннолетия молодой человек номинально уже прошёл все ступени воинской службы до первого офицерского чина. Воинский устав той поры, введённый ещё Петром Первым, в обязательном порядке предполагал начало воинской службы в должности рядового солдата. Возрастные детали службы в уставе прописаны не были и уставную норму почти сразу после смерти Петра дворяне научились обходить нехитрым способом: они записывали своих детей в избранный полк едва ли не сразу после рождения. Понятно, что всё время своей псевдосолдатской службы дворянские отпрыски проводили в отцовских домах и усадьбах, а не в армейской казарме. Второй причиной ранней записи на воинскую службу было положение Манифеста о
14
вольности дворянства, гласившее о том, что если дворянин не дослужился до офицерского чина, он был всё-таки обязан провести на государственной службе не менее двенадцати лет. Ранняя запись в солдатскую службу автоматически снимала и эту проблему – молодые дворяне в семнадцати-восемнадцатилетнем возрасте не только становились офицерами, но и имели по двенадцать-четырнадцать лет выслуги, позволявших им дальше вообще нигде не служить.
В 1777 году в семилетнем возрасте Сергей Львович вместе с братом был произведён в сержанты Измайловского полка, и до смерти отца в 1790 году братья Пушкины оставались дома, преимущественно в Москве, где у Льва Александровича на Божедомке была большая усадьба. В 1791 году Сергей Львович получил первый офицерский чин – чин прапорщика. С этого времени он находился на службе в своём полку, где он прослужил в егерском батальоне до сентября 1797 года, и откуда уволился в чине капитан-поручика (по другим сведениям – в чине майора).
Основной причиной увольнения Сергея Львовича из гвардии была женитьба. За год до увольнения, в сентябре 1796 года он женился на Надежде Осиповне Ганнибал, единственной дочери своих родителей. Я уже говорил о том, что Надежда Осиповна была элегантна, образована, отлично владела французским языком и почиталась в свете красавицей. Сергей Львович в неё влюбился, сумел вызвать в девушке ответные чувства, и женился на ней, преодолев при этом некоторое противодействие со стороны своих родственников, считавших Надежду Осиповну бесприданницей – как впоследствии выяснилось – напрасно, потому что она оказалась наследной владелицей села Михайловское в Псковской губернии, а сам Сергей Львович был владельцем сёл Болдино и Кистенёво в Нижегородской губернии.
Молодые должны были определиться с местом будущего жительства, и они выбрали Москву. Сергей Львович родился в Санкт-Петербурге, но большая часть его жизни проходила в Москве, там был круг его основных знакомых, и они уехали туда. Конечно, была ещё возможность отъезда на жительство в нижегородские имения, но этот вариант Пушкины серьёзно даже не рассматривали. При том, что у Сергея Львовича было во владении больше семи тысяч десятин земли и около тысячи крестьян, он абсолютно не интересовался хозяйственными вопросами. Деньги его, конечно, привлекали, но заниматься рачительным приумножением конкретных материальных прибылей он не желал. Вместо многомесячного напряжённого сидения на деревенской ниве отставной капитан-поручик выбрал гораздо более простой и приятный путь извлечения доходов: он, по примеру многих друзей и приятелей, в своих деревнях назначил приказчиков, которые обязаны были к назначенному времени доставлять ему оброк. В приказчики по традиции обычно выбивались жадные, вороватые и жестокосердные люди, которые умели и барину неплохо угодить, и себе насобирать на безбедную жизнь.
Сергей Львович практически никогда не появлялся в своих поместьях, довольствуясь эпизодическим общением с приказчиками и пользуясь доставляемыми ими средствами. Несчастные крестьяне, безбожно притесняемые барскими назначенцами, несколько раз пытались обратиться к своему господину, один раз даже прислали к нему на квартиру целую депутацию жалобщиков, но он их даже не выслушал и отправил домой восвояси. Слабым оправданием Сергею Львовичу может быть лишь тот факт, что подобным образом поступал не он один.
Надежда Осиповна по вполне понятным причинам полностью разделяла стремление мужа жить в одной из двух столиц, и действительно: если её супруг не собирался ради семейного благополучия вникать в проблемы посева ячменя, то почему она, молодая, красивая, абсолютно светская женщина должна была
15
хоронить себя в старом помещичьем доме где-то в нижегородских лесах?
У Сергея Львовича было ещё одно оправдание для жизни в столичном городе, о котором пушкинские биографы говорят почему-то вскользь, а иногда даже с оттенком осуждения: у него был талант, и даже не один талант, а несколько. Он был даровитым актёром и с успехом играл разные роли в многочисленных домашних спектаклях, причём домашними эти спектакли можно было называть с большой долей условности, поскольку разыгрывались они в больших московских усадьбах перед немалым количеством зрителей.
Если бы отец Пушкина жил в наше время, он легко мог бы оказаться на ведущих ролях в каком-нибудь крупном московском театре, но в те времена амплуа профессионального актёра ничего положительного к общественному имиджу человека не добавляло, скорее даже наоборот, дискредитировало его, а вот яркое любительское исполнение театральных ролей, умение поставить и разыграть пьесу на домашних подмостках делало Сергея Львовича незаменимым человеком в подобного рода делах.
Сергей Львович был необычайно находчив. Сочетание этого свойства с ярким чувством юмора позволяло ему в светских беседах отпускать такие каламбуры, которые после этого в качестве свежайших анекдотов расходились по всей Москве. Эти же качества в соединении с глубоким интересом к литературе и отличном знании почти всех достижений современной ему французской словесности развили в нём талант литературного импровизатора – он легко писал весьма неплохие стихи на французском и русском языках, при чём лучше - на французском, да так, что многие московские дамы стремились заполучить его стихи в свои альбомы.
А теперь скажите, положа руку на сердце: в талантах Пушкина-сына, таких, какими мы их знаем, не видны ли таланты Пушкина-отца? Не Пушкин ли отец осознанно или неосознанно привил Пушкину-сыну многое из того, что впоследствии стало основой для немалого числа любимых нами литературных произведений? Мы ведь любим Пушкина и за характер, и за печать лёгкой и свободной личности на его стихах… А откуда взялся этот характер и откуда взялась печать этой личности? Да, мы видим в Сергее Львовиче недостатки, которые унаследовал и развил в себе его сын, но признавая недостатки отца, давайте же отметим и его достоинства!
Говоря о положительном влиянии Пушкина-отца на Пушкина-сына укажем ещё и на то, что Сергей Львович был не только в курсе всех значимых заграничных литературных новинок того времени, которые при первой возможности оседали в его богатой личной библиотеке, но и современная ему русская литература также была в круге его постоянных интересов. Почти все мало-мальски известные московские литераторы были его добрыми приятелями, а рядом с некоторыми (И.И. Козлов, брат Василий Львович Пушкин, И.И. Дмитриев) он ещё и жил. Короче говоря, дом Пушкиных благодаря его хозяину дышал творческой атмосферой вообще, и атмосферой литературной - в частности. Если в такой среде вдруг появится одарённый ребёнок, будет ли что-то удивительное, если он разовьётся в выдающегося поэта или писателя?
Отцовская усадьба на Божедомке в руки Сергею Львовичу не попала – у отца хватало наследников и без него. Жильё в Москве надо было снимать. Доходов же, присылаемых из нижегородских поместий на московскую жизнь никак не хватало, и Сергей Львович должен был поэтому пойти на государственную службу в комисариатский штат. Комиссариатским штатом или депо называлось полувоенное учреждение, ведавшее материальным и денежным снабжением
16
войск, расквартированных в конкретной местности.
Предвзятому человеку это может показаться странным, но легковесный на первый взгляд Сергей Львович весьма успешно справлялся с возложенными на него служебными комиссарскими обязанностями, что, кстати, ещё раз говорит о многогранности его способностей. Комиссарское поприще он начал чиновником 9 ранга, но за шесть лет «по рачительному исполнении должности» поднялся до звания военного советника 6-го ранга. Немного забегая вперёд, скажем о том, что за свою деятельность в 1811 году он был награждён орденом святого Владимира 4-й степени, а в 1817 году уволился от службы с чином 5-го класса.
Сергей Львович был прижимист как в отношении государственных денег, так и в отношении своих собственных, банкротом он не был никогда, а вот обвинения в скупости довольно регулярно выслушивал, в первую очередь - от своих собственных детей. Не будем искать в этих обвинениях правых и виноватых, а лучше обратим своё внимание на тот несомненный факт, что Лев Александрович Пушкин, воспитывая своих детей в европейском просвещенческом духе, сумел при этом привить потомкам и довольно прочные житейские качества, позволявшие им удерживаться на плаву в непростых бытовых обстоятельствах.
Мы уже говорили с Вами о том, что Пушкин в раннем детстве был полноватым ленивым, немного вяловатым и немного пугливым русоголовым мальчиком. Он не был аккуратен, и всё время терял носовые платки. Надежда Осиповна не могла спокойно этого перенести, прикалывала ему носовые платки к курточке и заставляла в таком виде выходить к гостям. Маленький Саша стеснялся этого и замыкался в себе.
Живым, светским и бойким в общении Сергею Львовичу и Надежде Осиповне было трудно привыкнуть к мысли, что у них в доме живёт тихий, рассеянный и не очень контактный ребёнок – от наследника они ожидали совсем другого поведения. Маленький Саша не оправдывал их лучших ожиданий, и родители не то чтобы отвернулись от него – ну кто же может полностью отвернуться от собственного ребёнка? Нет! Родители стали к нему как бы немножко холодноваты, а может быть, это он сам подсознательно установил между ними и собой некоторую комфортную для себя дистанцию, а родители, тоже подсознательно, не стали эту дистанцию пересекать.
Однако «не пересекать дистанцию» не значит – не проявлять никаких эмоций по отношению к собственному ребёнку, когда он в очередной раз совершает что-то такое, чего просто нельзя выдержать. Преступление должно быть наказано, и оно время от времени наказывалось, но что же было делать преступнику в ожидании возможного наказания? Он должен был спасаться бегством, и на счастье маленького Саши Пушкина ему было куда бежать от праведного или неправедного родительского гнева.
С некоторого времени в Москве, в доме Пушкиных стала жить мать Надежды Осиповны, Мария Алексеевна. Она поселилась в семействе дочери для того, чтобы облегчить молодым господам жизнь, дать им возможность свободно проводить время в светском обществе. Для этого она взяла на себя обязанности домашней хозяйки, экономки и няньки. Понятно, что для черновой работы в доме существовала прислуга, но Мария Алексеевна стала той самой направляющей силой, без которой колёсики и шестеренки пушкинского дома могли бы проворачиваться вхолостую, а так, несмотря ни на какие обстоятельства, в доме всегда было тепло, светло и уютно. Сергей Львович, кстати, тёщу любил и по
17
достоинству оценивал её заслуги.
Любили Марию Алексеевну и все внуки, но особенно – Саша. Именно к бабушке он всегда и убегал, спасаясь от материнского гнева. В бабушкиной комнате у её ног стояла корзина с шерстью для рукоделия. Опасаясь материнского наказания, в эту-то корзину испуганный малыш каждый раз и залезал, чувствуя, что бабушка оттуда его никому на расправу не отдаст. Так всегда и случалось.
Кроме уроков истинной любви маленький Пушкин получал от своей бабушки первые уроки русского языка. Родители Пушкины говорили между собой и со своими детьми только по-французски, а Мария Алексеевна великолепно владела русским языком, и красивую русскую речь будущий поэт начал впитывать в себя именно от неё. Мария Алексеевна была его первым учителем русской грамоты, от неё он услышал немало замечательных русских сказок. Да-да, не только знаменитая и всем известная Арина Родионовна, деревенская нянька поэта рассказывала ему его первые русские сказки, но и родная бабушка тоже!
А что же Арина Родионовна? Заслуги Марии Алексеевны в воспитании будущего светила русской поэзии никак не принижают заслуг его деревенской няньки в том же направлении. У истинной любви есть удивительное свойство – она не стремится занять чьё-то место в человеческой душе, в душе того, на кого она направлена - она просто создаёт в этой душе ещё один очаг тепла и света. Именно такой была любовь сорокалетней тогда Арины Родионовны (кстати, матери четверых детей) к своему маленькому питомцу. Сорок лет – неплохой возраст для женщины. В эти годы она может быть ещё и красива поздней женской красотой, физически крепка, под влиянием немалого жизненного опыта уже может быть достаточно мудра и уже может быть не по-матерински, а по-бабушкински терпелива и мягка с маленькими детьми.
Природная доброта крепостной крестьянки Арины к её сорока годам глубоко сочеталась со всеми этими качествами, что было по достоинству сначала оценено хозяйкой Арины Марией Алексеевной, а потом и всеми остальными Пушкиными. Перед тем, как любовно начать нянчить маленького Сашу, Арина Родионовна с такой же любовью сначала нянчила его старшую сестру Ольгу, и та впоследствии отплатила своей старой воспитательнице тем же светлым чувством, что и её средний брат – именно в доме Ольги Сергеевны в Петербурге на покое окончила свои дни семидесятилетняя пушкинская няня.
Если от Марии Алексеевны маленький Пушкин получал, так сказать, высокие уроки русской словесности, то от Арины Родионовны он впитывал глубинную простоту и ясность родного языка, живые обороты народной наблюдательности, отлитые в сочных пословицах и поговорках, которых пушкинская няня знала без числа. Красивые и таинственные сказки Марии Алексеевны чередовались в сознании Саши Пушкина с простыми весёлыми и добрыми историями Арины Родионовны. Впечатлительная детская душа приняла всё это с восхищением и благодарностью, а мы с Вами можем считать бабушку поэта и его няньку некими тайными соавторами его замечательных сказок.
У Арины Родионовны в жизни Пушкина была ещё одна интересная и в некотором роде таинственная роль. Давайте на минуту зададимся вопросом: что же такого особенного мог от неё получить маленький дворянский мальчик кроме, в первую и главную очередь – любви, а следом – проникновения в глубину чистой простонародной русской речи и слушания удивительных сказок? Я отвечу: веру, но не ту, о которой мы обычно говорим. Арина Родионовна была крестьянкой. Крестьяне в ту пору были практически поголовно неграмотны, и их православность шла от домашнего воспитания, от церковной проповеди (весьма,
18
впрочем, ограниченной – о причинах этого мы уже говорили), от посещения церковных служб, которые худо-бедно вносили в крестьянские головы определённую христианскую системность и от пересказов духовных историй более сведущими людьми менее сведущим. От этого многие жития святых и некоторые библейские истории становились похожими на сказки, что, кстати, не умаляло их достоинств в глазах слушателей.
Но православный русский крестьянин или крестьянка в своём мировосприятии никогда или почти никогда не довольствовались книжным описанием жизни, тем более, что и книг-то они практически не читали, да и что могли сказать им книги Ветхого и Нового Заветов о мире, в котором они жили? В Ветхом Завете есть описания природы, животных, растений, но всё это – из мира природы Ближнего Востока, а Новый Завет – он вообще не о природе, а об универсальных способах спасения души.
Что же делал в обычной жизни конкретный верующий русский неграмотный крестьянин? Понятно, трудился, заботился о насущных делах, ел, пил, спал, а ещё что? А ещё он наполнял свою душу впечатлениями от окружающей природы, от житейских обстоятельств, находил связи одних явлений с другими, иногда не очень явные, но повторяющиеся (так возникали приметы). Он часто видел необъяснимые для себя вещи, и по-своему их трактовал, и не всегда у него получалось это сделать христианским образом, и тогда трактовки принимали таинственный и непостижимый, иногда пугающий или, как минимум, тревожащий душу оборот…
Так или примерно так формировалось русское народное мировосприятие и маленький Пушкин впитывал часть этого мировосприятия от Арины Родионовны – она ведь не только благостные сказки рассказывала маленькому Саше, его сестре и братьям, не только весёлые прибаутки то и дело слетали с её уст – она ещё время от времени рассказывала пушкинским детям разные деревенские истории, в которых появлялись и действовали то домовые, то водяные, то лешие, то невесть откуда взявшиеся ожившие мертвецы, а то и сам лукавый в каком угодно обличьи. Эти истории кардинально отличались от сказок Марии Алексеевны и сказок самой Арины Родионовны, отличались тем, что действие этих историй происходило не где-то в вымышленном тридевятом царстве, а в той самой деревне, в которой Арина Родионовна жила, или в одной из соседних с её деревней деревень, оно происходило с людьми, которых она знала или с людьми, которых хорошо знали близкие ей люди. Эти истории были из какой-то другой, далёкой от уютного и понятного московского дома, но вполне настоящей и немного пугающей маленьких детей, жизни. То, о чём в таких случаях рассказывала нянька Арина не всегда хорошо заканчивалось, но об этом хотелось слушать и слушать, потому что было понятно: бабушкины и нянюшкины сказки – это очень красиво и увлекательно, но это специально придумано для них, для детей, чтобы им было интересно, а вот деревенские рассказы Арины Родионовны о людях, о том, что с ними иногда необычайного случалось, будили в детских душах совсем другие чувства. Дети понимали, что может быть не сейчас, не завтра, а потом, во взрослой жизни, пусть не в Москве, а где-то когда-то в другом месте – в деревне, в дороге, да мало ли где ещё, – они, как и участники Арининых повествований, могут столкнуться с домовым, с водяным, с русалкой, оборотнем или с неведомым им хитрым и изворотливым лукавым, который может появиться вообще где угодно, и никакой полицейский и даже сам царь ему не помешает! В детские души в такие минуты приходит страх, но от того, что в правильных местах подобные истории рассказываются мудрыми людьми не на
19
ночь, и где-нибудь на мягком диване в тёплом углу. детский страх приобретает какой-то благостный и сладковатый оттенок, и через некоторое время ребёнку хочется испытать его снова.
Тут, в этом благостном детском страхе и был один из основных источников пушкинского суеверия – мы ведь совершенно точно знаем, что Пушкин был суеверен – он сам в этом неоднократно признавался в своих письмах и записках, а жизнь, которую он вёл в Лицее и после его окончания в Петербурге вряд ли располагала нашего поэта к полумистическому восприятию событий, скорее наоборот – нам с Вами ещё предстоит в этом убедиться.
К сожалению, у нас нет ни одного свидетельства о том, что в ближайшем окружении маленького Пушкина был хотя бы один глубоко верующий православный церковный человек. Для самого Пушкина на протяжении многих лет его короткой жизни вера в Бога или безверие не были важнейшим критерием оценки человека и от поэта мы ничего не можем узнать об отношении близких ему в детстве людей к Богу, тем более, что о своём детстве он вообще практически ничего нигде и никогда не писал.
Бабушка Мария Алексеевна, учитывая её русскость, а значит немалую традиционность в мировосприятии, всё же, наверняка была верующей, писал ведь о ней сам Пушкин:
…Когда в чепце, в старинном одеянье.
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня…
Может быть, вера её не была настолько глубока, чтобы зажечь ответный огонёк в ком-либо из своих внуков, что, впрочем, может равным образом указывать и на невосприимчивость самих детей к теме веры. А ещё вполне возможно, что верующая бабушка могла осознанно окорачивать свои воспитательские порывы в духовном направлении, не желая пересекаться с крепко усвоенным дочерью и зятем общим настроением в обществе, не поощрявшем излишней религиозности. Надежда Осиповна и Сергей Львович были детьми своего времени, и дух европейского восемнадцатого века глубоко вошёл в их мировоззрение. Дворянский свет не принимал открытых атеистов, и подозрительно относился к избыточному, на его взгляд, христианскому рвению.
Об отношении к вере Надежды Осиповны нам ничего не известно, а вот с Сергеем Львовичем в этом плане дела обстояли несколько сложнее. То, что его воспитывали и воспитали французы – это одно, а то, что его произвели на свет коренные русские типы, на которых ещё лежала чёткая печать народности, пусть и в дворянском исполнении – это другое. Он поэтому был в некоторой степени суеверен, а наличие суеверности в человеке предполагает, что он признаёт и опасается действия неких никем до конца не познанных сил на человеческую судьбу. При правильном движении личности по жизни из этого признания может родиться логически следующее за этим признание – признание бытия некой Высшей Силы, и страх Божий – качества, необходимые для каждого верующего человека. Может быть, всё это пришло к Сергею Львовичу в поздние, старческие годы – нам об этом ничего не известно (хотя, если бы пришло, вряд ли бы он за год-два до смерти, будучи дряхловатым стариком, влюблялся в незрелых девочек), а в тот период, о котором мы говорим с Вами сейчас, он свои суеверные страхи уравновешивал так называемым бытовым православием – он мог отстоять службу в церкви, заказать по необходимому случаю молебен, пригласить домой на требы священника, раз в год постился и причащался. Безусловно, он делал это из нескольких побуждений: и для уравновешивания своих суеверий, и из некоего
20
уважения к традициям, и из понимания того факта, что «так надо», и не желая раздражать общественное мнение чрезмерным индивидуализмом. По нынешней терминологии Сергей Львович был конформистом, не переходящим за установленные рамки поведения. Но ведь это не всё!
Одним их любимейших его писателей был Вольтер, которого он мог цитировать чуть ли не страницами. Не будем сейчас говорить об эротических строках Вольтера, а скажем о его отношении к религии. Вольтер был исключительно последовательным антиклерикалом, то есть, противником любой церкви вообще, и в частности, церкви католической. Вольтер всеми доступными ему способами в своих произведениях раскрывал негативную человеческую сущность церковнослужителей, упирая в первую очередь на их жадность и стремление к властному манипулированию окружающими. Вольтер призывал своих читателей к религиозной терпимости, но в это понятие он вкладывал презрительное отношение к христианству и к обрядам католической церкви. Священную историю, преподанную в книгах Ветхого Завета, Вольтер считал обманом. В своих произведениях он настойчиво проводил мысль о том, что христианство призывает любить долготерпеливого и милосердного Бога, который в изображении тех же священников постоянно выступает в роли жестокого тирана. Вольтер видел в этом жестокое противоречие, и призывал своих читателей на основании этого и других доказательств безоговорочно порывать с христианским вероучением.
При этом Вольтер отвергал чистый атеизм, спорил с атеистами, активно критиковал их и любил говорить о вечности природы. Он признавал и пропагандировал существование некой обезличенной творческой силы, создавшей Вселенную и не вмешивающуюся в ход её развития по мелочным поводам.
Не могу не заметить того, что аргументация противников церкви с тех пор почти не изменилась – они и на наших глазах строят свои доводы на жадности священников, на стремлении церкви к власти, и убеждают всех в том, что есть некий Бог, который в виде чувства справедливости должен быть у каждого свой, и помещаться в каждой отдельно взятой душе.
Все свои, на первый взгляд, сложные конструкции Вольтер умел облекать в легкодоступную форму, что и было одной из причин его выдающегося успеха у читателей.
Однажды его спросили, есть ли Бог. Вольтер попросил поплотнее закрыть дверь, и ответил, что Бога нет, но об этом не должны знать его лакей и его жена, потому что иначе лакей может его зарезать, а жена – выйти из послушания, – согласитесь, весьма элегантный каламбур, а такими и подобными им каламбурами были полны вольтеровские произведения.
Могло ли это не нравиться Сергею Львовичу? Могло ли это у него, острослова и мастера каламбуров не вызывать восторга? Ответ закономерен и несомненен, и, безусловно, Сергей Львович переносил в своём сознании отношение Вольтера к католической церкви на родную ему православную почву, хотя, повторимся, открыто этого ничем не обнаруживал. Сформулируем теперь ту же мысль немного иначе: если человек верует во Христа и любит церковь глубоко и искренне, он никогда не будет часто и с восхищением цитировать другого человека, пусть и очень остроумного, но насмехающегося над церковью и презирающего основы христианского вероучения. Сергей Львович цитировал Вольтера взахлёб – мы уже сказали об этом. Дальше можно ничего не комментировать.
Ребёнка трудно обмануть – он видит сердцем, и маленький Саша Пушкин не мог научиться в то время у своего отца любви к Богу, а вот интересу к Вольтеру
21
научиться мог, и – научился! Постараемся в этом месте, и в нашей книге вообще, никого не судить, но факты таковы, каковы они есть, а в завершение разговора о Вольтере я хотел бы рассказать о том, что он перед смертью очень сильно мучился и хотел пригласить священника, но люди, окружавшие его в эти минуты, не позволили это сделать. Вольтер невыносимо страдал и кричал: «Я покинут Богом и людьми! Я пойду в ад! О, Христос! О, Иисус Христос!»
Учитывая то, что Вольтер умер в 1778 году, когда Сергею Львовичу было восемь лет от роду, к тридцати годам он мог бы при желании узнать о достаточно известных обстоятельствах смерти любимого писателя, и сделать соответствующие поправки с своём мировоззрении, но жизнь и чувства вели в то время отца нашего поэта в несколько ином направлении.