Гущин возвращался в свой город после десятилетнего отсутствия.
Свой город — это родной дом, руки матери, бабкина сирень под окном, инструменты деда в самодельном ящике... Это малая родина.
— И дым отечества нам сладок, — выругался Гущин, срочно задраивая окна.
На въезде в город накрыло гарью и смогом, кондиционер поперхнулся и натужно погнал ледяную вонь через салон. Лыкошинские свалки... Раньше тут был обычный мусорный полигон, а теперь высоченные горы по обе стороны дороги. И конечно, никто их не тушит, кроме дождей.
Город привычно клял восточный ветер, несущий вонючие облака в его сторону.
Первые дни Гущин много ходил по улицам. Город вырос. Как ребёнок превращается в несуразного подростка, так меняются небольшие города: исторический центр наполняется блёстками и нелепицами торговых павильонов; окраины вытягиваются, как щиколотки и запястья из слишком короткой одежды; откуда-то появляется раздражающая музыка, подозрительные компании, новые лекала дорог, новая мода домов, коротко стриженые парки, промоакции, флешмобы и прочие чуждые течения.
Родной дом оказался неузнаваемым. Облицованный разноцветной плиткой, он потерялся в ряду таких же аляповато обновленных домов. У подъезда уже не качались берёзы, зато агрессивно разрослась акация. Лавочки с дедами-доминошниками тоже не было. Детская площадка с резиновым покрытием выглядела инородным пятном на холке когда-то вольно заросшего двора. Гущин выходил по вечерам с постаревшей матерью, они сидели у подъезда, здороваясь с соседями. Большая часть соседей — новые, приезжие — на приветствие отвечали удивлённо.
В небе непривычно часто гудели и рокотали самолёты. Видимо, изменились воздушные трассы и какие-то из них пролегли над городом. В детстве увидишь белый крестик в начале живого облачного следа и кричишь вслед: «Самолёт, самолёт, ты возьми меня в полёт», а сейчас даже малыши голову не поднимают к небу, привыкли. Пасмурными днями самолёты летели так низко, что невольно вспоминались военные кинохроники. Особенно, когда между самолётами прорывалась из какой-то неведомой дали тоскливая сирена. Прежней тишины нет и в помине. Когда исчезла она? Может быть, ещё до отъезда. Только на чужбине, в северном рычащем заводами городе эта самая тишина снилась каждую ночь, помогая выжить, согревая мыслью о своей реальности и доступности.
Руки матери... Руки матери, искорёженные артритом, задумчиво гладили клеёнку кухонного стола. Гущин отводил глаза, но против воли возвращался к этим неузнаваемым рукам: в пигментных пятнах на коже, тонкой, как папиросная бумага. Хотелось взять их, руки эти, и баюкать в своих ладонях, пока не вернётся к ним былая молодость. Но одновременно с этим желанием в сердце проникал холодный полоз отвращения к старости, к немощи. Когда-то он сам поднимал бокал на застольях, желая именинникам сто лет жизни. Пел под гитару: «И ещё до старости триста лет, потому что старости вовсе нет»... Есть она, неотвратимая, пугающая. Не дай Бог дожить, подумалось. А умереть легче? — спросил кто-то изнутри.
Смерть. Она забрала добрую половину одноклассников и друзей. Именно что добрую — тех, кто особенно был дорог, с кем хотелось бы разделить сейчас и разговоры о севере, и кров, и бутылку портвейна... А жизнь? Она милосерднее? Исказила лица, фигуры, души, сделав всех вокруг такими же, как дом, как мама, — неузнаваемыми. И не хочется узнавать. Потому что в их глазах видишь такого же искажённого неузнаваемого себя. А после появляется разочарование и жалость, словно смотрящий остался прежним, ты же сам после тяжёлой болезни превратился в старика...
Гущин устроился охранником в один из ближайших супермаркетов. В толпе покупателей иногда мелькали знакомые лица, только заговаривать ни с кем не хотелось. Часто Гущин ловил себя на том, что с опаской ходит по знакомым (таким незнакомым) улочкам, боясь поднимать глаза на прохожих. Свободное время он стал проводить в безлюдной аллее парка, той самой, где когда-то... А впрочем, не стоит. Вон и скамеек давно нет, асфальт дорожки растрескался, вспученный корнями лип и клёнов. Дворники сюда не забредают, можно задумчиво шуршать листвой, уже опадающей наземь.
Гущин размышлял о времени, о неузнаваемости и о тщете человеческих усилий, уходя всё дальше от обновлённого парка: с велодорожками, с детьми на роликах, с киосками разнообразной еды, с гремящими музыкой колонками на фонарных столбах... Досмотреть и похоронить мать, — думалось, — и самому уехать. Продать квартиру или лучше сдать, так быстрее. Куда уехать — неважно, поскольку уехать как-то равнялось умереть, а где ошибка в этом уравнении, не было сил искать.
— Сергей? — голос был из прошлого, Гущин узнал его сразу. Тем более, и аллея та самая. Оборачиваться не хотелось. Зачем ему она, неузнаваемая, изменённая кривым зеркалом времени, чужая?
— Серёжа, это ты?
Зачем, зачем ворошить упавшие и истлевшие листья?
— Вы ошиблись, — произнёс он сдавленно.
— Я не могла ошибиться, — просто ответила она.
Помедлив, Гущин обернулся. Лена стояла невдалеке, держа на поводке маленькую шоколадную таксу. Вечерние лучи очерчивали её со спины, лицо в солнечном венце распущенных волос казалось таким же, что и тогда, двадцать с лишним лет назад. Рассеять морок, сделать шаг на свет. Приблизиться и разглядеть старение и самое страшное — разочарование неузнаваемым собой.
Ну, хорошо, раз хочет, пусть получит. Чего ждёт эта женщина из прошлого? Лицо Лены приблизилось. Время переписало его, но сделало это очень деликатно. Кожа стала тонкой и золотистой, глубже обозначились складочки у губ, готовые сложиться в тихую улыбку, гусиные лапки морщинок в уголках спокойных глаз. Гущин вдруг захотел увидеть в них себя прежнего. Паренька с гитарой за спиной, смешливым взглядом и вихром, торчащим надо лбом. Невольно поднял руку, чтобы пригладить вихор, и нащупал залысины и коротко стриженную макушку.
Лена обняла его, просто и доверчиво, словно давно думала сделать это. Сергей осторожно прижал её к себе. Они долго стояли обнявшись, а потом стали переступать с ноги на ногу, следуя только им одним слышимой мелодии. И время отступило. В старой аллее, положив руки друг другу на плечи, танцевали молодой Сергей и совсем юная Лена. А вокруг них скакала, заливалась лаем, шоколадная такса.
Завибрировал телефон в кармане.
— Да, мам. Скоро приду. Ты не представляешь, кого я встретил!
Лена уже отошла, опять отдалилась. Вместе дошли до выхода из парка. Замужем, конечно, она замужем, а ты о чём думал, когда записывал телефон?
Между прочим, она последнюю цифру неверно назвала, испугалась, что позвонит ей Серёжа Гущин из прошлого, муж устроит скандал, опять синяки замазывать...
Зря боялась, он так и не решился набрать тот номер. Пришёл домой, долго стоял перед зеркалом насупившись, на вопрос матери ответил:
— Да так... Приятеля одного школьного, ты его не знаешь.